Некоторые примечания гражданина Мишо для историков Французской революции
Некоторые примечания гражданина Мишо для историков Французской революции
——————
——————
——
Некоторые примечания гражданина Мишо для историков Французской революции, Карамзин Николай Михайлович, Год: 1802
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Сочинитель дурного романа, изданного под именем Магдалинина кладбища, говорит, что Людовик XVI за несколько времени до 10 августа хотел сложить с себя сан королевский, что он рассуждал о сем намерении с последним духовником своим, ирландцем Эджевортом, и в письме к нему, отданном сему аббату 11 августа господином Обье, изъявлял великое сожаление о том, что не исполнил вовремя своего намерения. Ни г. Обье, ни Эджеворт не имеют идеи о таком письме Людовика, и оба напротив того уверены, что он считал за долг свой умереть королем. Может быть автор романа слышал только следующий анекдот:
В тот день, как национальное собрание определило узнать мнение народа о свержении короля и о новой конституции, г. Обье пришел сказать о том Людовику. Королева, читая сие определение и видя ясное намерение учредить во Франции республику, спросила: ‘можно ли положиться на таких людей, которые вчера клялись умереть за монархию, а ныне хотят демократии?’ Начался разговор между ею и принцессою Елизаветою, которая заключила его словами: ‘один Бог может быть нашим наставником!’ Тут король, молчав несколько минут, встал и, выходя из комнаты, произнес с чувством два стиха из Альзиры:
Не стоят смертные того,
Чтоб власти пожелать над ними.
Петион был избран в мэры большинством шести тысяч семисот голосов: вот число тогдашних якобинцев в Париже! Но, к стыду добрых граждан, сии изверги действовали согласнее их, нашли способ поработить Францию и тиранствовать несколько лет.
Фабр д’Эглантин, друг Дантона и страшный якобинец, в начале августа несколько раз писал к королю и требовал тайного свидания с г. Дюбушажем, тогдашним министром морских сил. Король спросил у сего министра, знает ли он Фабра д’Эглантина? — ‘Знаю как автора комедий и великого якобинца, впрочем никогда не видал его’. — Он желает открыть вам полезные для меня тайны, сказал Людовик. — ‘Если угодно Вашему Величеству, то я пошлю за ним’. — В самом деле г. Дюбушаж пригласил к себе Фабра, который явился в назначенный час, начал с великим жаром хвалить короля и роялистов, рассказывал все, что замышляют якобинцы и предложил свой план, которого действие, по его уверению, могло возвратить Людовику всю прежнюю власть. Сей план состоял в том, чтобы закупить канониров и главных, так называемых друзей народа, окружить войском якобинский клуб, национальное собрание, одних взять под стражу, других убить, и проч. Фабр д’Эглантин требовал для того 5,000,000 ливров. Г. Дюбушаж донес о сем Людовику, который испугался таких жестоких средств, и не мог впрочем положиться на человека, столь известного своею ненавистью ко двору. — Многие якобинцы делали подобные предложения, но король не хотел слышать о жестоких способах.
За два месяца перед казнью Людовика никто не думал, чтобы его осудили. Самые ревностные демократы говорили, что одни свирепые безумцы могут иметь такое намерение. Но марсельский легион, вступивший в Париж, навел на всех ужас и переменил образ мыслей конвента, объявив через печатные листы, что всякий патриот должен требовать Людовиковой казни. Однако и тогда еще все думали, что его осудят не на смерть, а на изгнание. Г. Мальзерб был в сем так. уверен, что аббат Саломон, пришедший к нему 15 января, нашел его сидящим на полу среди множества ландкарт: он искал для короля надежного убежища в изгнании.
Г. Мальзерб описал процесс Людовика XVI и разговоры свои с ним, но сего манускрипта не нашли по смерти автора. У меня остался только отрывок его, который здесь сообщаю. Г. Мальзерб рассказывает:
Я спешил воспользоваться дозволением видеть короля в темнице. Он сидел за маленьким столиком и читал Тацита, встал, обнял меня, и глаза его наполнились слезами. Я плакал. Жертва ваша тем великодушнее, сказал он, что вы подвергаете опасности жизнь свою, а моей не спасете. Я старался уверить его, что для меня нет ни малой опасности, и что ему весьма легко опровергнуть все ложные обвинения. Нет, отвечал король: они хотят и могут умертвить меня. Впрочем я спокоен, и буду работать с вами так усердно, как бы мог выиграть свой процесс, мы его и в самом деле выиграем, когда память моя останется без всякого пятна.
Он каждый день работал с нами, делал выписки из актов, возражал на обвинения, писал свое оправдание, и доказывал такое присутствие духа, такое спокойствие, которое нас удивляло. Мы записывали разные мысли его. Тронше, столь холодный по своему характеру и правилам, не мог без чувства видеть геройства невинности, и кончил с усердием такое дело, которое начал с суровым равнодушием.
Дезез, написав апологию короля, прочитал ее нам. Заключение в ней было торжеством красноречия. Я и Тронше плакали. Король сказал: это надобно вымарать, я не хочу их тронуть.
Однажды, когда мы были одни, Людовик сказал: У меня лежит на сердце то, что Дезез и Транше, не будучи мне ничем обязаны, жертвуют своими трудами, временем, а может быть и жизнью: как могу заплатить им? Я ничего не имею, а если что-нибудь и откажу им, то меня верно не послушаются. — ‘Ваше Величество! совесть, Европа и потомство наградят их. Вы можете дать им драгоценный залог этой награды’. — Какой же? — ‘Обнимите их!’ — На другой день он прижал их к своему сердцу, они оба рыдали.
Время решения наступало. Он сказал мне: Сестра моя знает одного священника, который не давал новой присяги, и который своею неизвестностью может спастись от гонения. Вот записка о нем. Прошу вас найти и приготовить его к свиданию со мною, когда мне дадут на то позволение. Такое предложение без сомнения странно для философа: я знаю ваш образ мыслей, но если бы вы должны были страдать и умереть подобно мне, то я смело пожелал бы вам моей веры, которая гораздо утешительнее философии.
Когда, возвратясь из собрания, где мы предлагали конвенту отнестись в сем деле к народу французскому, и говорили все трое, я сказал королю, что многие люди при выходе окружили меня, уверяя, что он не будет казнен, или по крайней мере не умрет прежде их: тогда Людовик, побледнев, отвечал мне: Знаете ли их? Ради Бога возвратитесь в собрание, и скажите им, что такое намерение терзает мою душу. Я не хотел пролить ни одной капли крови и тогда, когда мог спасти им жизнь свою вместе с троном: в чем и теперь нимало не раскаиваюсь. — Я первый объявил ему осуждение его. Он сидел в темноте, оборотясь спиною к лампаде (которая горела на камине) — облокотившись на стол и закрыв обеими руками лицо свое. Приход мой вывел его из задумчивости, он взглянул на меня, встал и сказал : Два часа ищу в мыслях хотя малейшей вины своей перед французами, и теперь клянусь вам, господин Мальзерб, с душевным уверением такого человека, которому скоро надобно явиться перед Богом, что счастье народа было всегдашним и единственным желанием моего сердца.
Баррер, славный Робеспьеров оратор и член ужасного комитета народного блага, назывался прежде революции бароном Вьезак: чем иногда якобинцы упрекали его. ‘В 1790 году, говорит гж. Жанлис, представили мне молодого человека, который нравился своим благородным видом, легким, приятным разговором — и сей молодой человек был чудовище Баррер!’ Я думаю, что натура не произвела его жестоким, в первом народном собрании он говорил всегда благоразумно и с умеренностью, но Баррер служит примером несчастного влияния боязни на слабые, робкие души. Сколько людей, рожденных совсем не кровожадными, сделались извергами, когда революция привела их в необходимость погибнуть или губить других! Не говорю, чтобы Баррер спасал тем жизнь свою: он боялся лишиться первенства между главами революции, и для того пристал к жестоким якобинцам, кричал и безумствовал не по внутреннему уверению, а единственно желая привести в забвение то, что он был некогда другой партии. Баррер пожертвовал всем, друзьями, правилами и добрым именем Робеспьеру, а наконец и Робеспьером пожертвовал боязни иметь одну судьбу с ним. Робеспьер, слушая речь его при осуждении короля, сказал: ‘вот человек, каких нам надобно!’ Завистливый и подозрительный характер заставил его окружить себя одними слабыми, неспособными или такими людьми, которые были изменниками других партий: он не страшился совместничества первых, и мог жертвовать последними, когда хотел, не оскорбляя тем своих якобинцев. Сия дурная система погубила тирана и спасла Францию. В обстоятельствах трудных Робеспьер остался с одними глупцами, которых ревность была для него бесполезна, а другие слуги его тиранства немедленно передались к неприятелям, как скоро зашумела буря. Так поступил и Баррер. В первые дни конвента имел он славу человека с великими талантами, но тогда пышные фразы считались красноречием, и в сем роде Баррер мог назваться образцом крикунов народных, он лучше всех других умел играть мыслями и словами, говорить модным революционным языком и действовать на воображение ужасом, уверяя, что гильотина есть постель, только не очень мягкая, и что место казни есть монетный двор республики. Члены комитета презирали низость Барреровой души, но пользовались гибкостью ума его, и бросая письма генералов на стол, говорили: ‘ступай, великий оратор, доноси конвенту!’ Никто лучше его не умел обманывать публики, вмешивать в речи свои красивых выражений, или остроумных замыслов, которые пленяли слушателей, и говоря о Вандейских ужасах или кровопролитном сражении, он всегда находил способ смешить своих добрых приятелей. Одним словом, Баррер, не имея ни вкуса, ни гения, но с воображением беспорядочным и разумом гибким мог быть главою клубных ораторов. Демагогическое красноречие обязано ему своими великими успехами, и если когда-нибудь захотят иметь революционную риторику, то надобно требовать ее от Баррера. Все писанное им после 9 термидора несносно. Те люди, которые читают книги, не разумеют красоты Баррерова слога. Революция, которая включила его наконец в число жертв своих, не дала ему времени обогатиться. Тогда как все ценится золотом, он не имеет печального утешения вкусным столом заманивать к себе снисходительных приятелей, чтобы в шумном круге их забывать гнусную роль, им игранную. Что же делает Баррер? читает за сальною свечою парижские журналы: он теперь цензор!
Некоторыя примечания гражданина Мишо для историков французской революции / [Пер. Н.М.Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч.6, N 21. — С.28-38.