Николай Тимковский
Николай Тимковский
Некогда
Некогда
—————————————————-
Некогда, Тимковский Николай Иванович, Год: 1901
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Ступин пришел со службы домой и сел обедать. В его холостой квартире было по обыкновению мертвенно тихо, только шипела плита в кухне, да время от времени громко вздыхала Матрена.
Ступин сидел и мрачно насыщался. Аппетита у него настоящего не было, и он апатично жевал язык, любимое блюдо Матрены, которое она прескверно готовила.
Покончив с языком и все еще продолжая ощущать во рту неприятное впечатление от этого блюда, Ступин уселся в кресле и стал читать газету: ‘Султан издал ирадэ… Митинг в Ливерпуле… Неурожай… неурожай… неурожай… Вчера состоялся первый сеанс шахматной игры… Крушение поезда… выставка птицеводства… Подкинутый младенец… еще подкинутый младенец… раскрытие кражи. Умерший от угара… Бал в Дворянском собрании… Подлог… Ситцевый бал… открытие клуба. Диффамация… Грандиозный пожар… Подлог… Подлог… Подлог’…
— Фу!..
Ступин отбросил газету, закурил папиросу и сказал себе: ‘Необходимо ориентироваться’. Но ничего не выходило: султан путался с неурожаем, балы — с кражами, митинги — с подкинутыми младенцами, а надо всем этим как будто висел угар. К этому присоединялись личные неприятности, разные сомнения, недоразумения, и все это, взятое вместе, порождало в Ступине чувство, которое он называл ‘несварением души’.
‘Э, к черту все! Постараюсь уснуть’, — сказал он себе и расположился на диване.
Но сон не приходил, а вместо него напала тяжелая полудремота, и Ступину казалось, что он все еще сидит за столом и жует отвратительный язык.
— Какая мерзость! — пробормотал он, не открывая глаз, и повернулся на другой бок.
Страшная чепуха лезет в голову: то он изобретает электрический буфет, из которого по рельсам прикатываются всевозможные блюда, то устраивает корабль, на котором можно и под водой плавать, и по воздуху летать, и по земле ездить…
— Нет, это невозможно! — сказал громко Ступин, вскакивая с дивана. — Надо куда-нибудь пойти… Тут необходим разговор по душе, а то окончательно затоскуешь.
Он отправился к Прыскучевым и скоро звонил у подъезда, где были прибиты рядом две медных дощечки: ‘Присяжный поверенный Валериан Николаевич Прыскучев’, ‘Врач Нина Ивановна Прыскучева’.
— Валериан Николаевич еще не приезжали, — сказала Ступину ловкая, щегольски одетая горничная. — Их давно уже клиенты ждут, скоро уже должны быть.
К подъезду подкатил лихач-извозчик, и с пролетки на ходу спрыгнул Прыскучев, представительный блондин в модной шинели.
— Голова кругом идет! — сказал он, проходя в переднюю и пожимая на ходу руку Ступину. — Только что из суда… с утра, как угорелый.
— Барин, вас ждут…
— А, черт… Мне на поезд нужно: еду во Владимир, — пояснил он Ступину. — Вы подождите минутку, я сейчас, сейчас…
Он сбросил на руки горничной шинель и очутился во фраке с адвокатским значком.
— Просто, не вылезаю из фрака… Поезд отходит в 6 часов, как бы не опоздать…
— Ну, так я в другой раз как-нибудь…
— Я сию минуту отделаюсь… Вы пока с женой… Барыня дома?
— Они приезжали и опять уехали. К обеду хотели быть.
— Так вы с женой пока… я сейчас…
Прыскучев исчез в дверях кабинета, и Ступин услышал оттуда его звонкий, привычно любезный голос:
— Тысячу раз простите! В суде задержали… Мы с вами сейчас, сейчас…
Раздался стук подъехавшей пролетки и затем резкий звонок.
— Вот и барыня приехали, — сказала горничная, торопливо пробегая мимо гостя.
Ступин прошел в столовую, где в ожидании обеда сидели две хорошеньких краснощеких девочки с гувернанткой, особой неопределенных лет, туго перетянутой и напоминающей по фигуре осу. Тотчас вслед за Ступиным влетела, как ураган, Нина Ивановна в пальто, шляпке, с небольшим саквояжем в руках, с красивым от лихорадочного оживления лицом.
— А! — весело воскликнула она, пожимая на ходу руку гостю. — Вылезли из своей берлоги?
Потом подхватила сильными руками одну дочь за другой, приподняла их и расцеловала.
— Здравствуй, Котик! Здравствуй, Снегурка! Здравствуйте, фрейлен… А вы как поживаете? — спросила она Ступина.
— Да, я, знаете…
Но Прыскучева уже исчезла, и ее звучный, свежий голос раздавался из третьей комнаты:
— Я только заехала взять инструменты и сейчас опять поскачу… Маша, Маша!..
— Ну что, хандрите все? — спросили она Ступина, пробегая впопыхах через столовую.
— Да я, знаете, Нина Ивановна…
— Да?
И опять убежала.
— Все ноете? — сказала она, снова появляясь в столовой. — Я уже вам тысячу раз говорила…
— Что именно?
Но ее уже не было, а через минуту она появилась, держа в руках ящик с инструментами.
— Пообедать некогда, — говорила она, торопливо поддевая на вилку кусок селедки. — Неправильные роды и разные осложнения. (Гувернантка вспыхнула)… Фрейлен, вы уж без меня обедайте… Ну, дети, я скоро приеду. Целуйте меня… Чур, не скучать, не капризничать… Федор Степанович, вы пообедайте запросто с детворой, а меня извозчик ждет.
— Да нет. Ведь я. Собственно…
Но Прыскучева, пожав ему руку, уже вышла из комнаты.
— Муж, кажется дома, — кричала она на ходу. — Федор Степанович, муж дома!
Ступин вышел вслед за хозяйкой, в это время Прыскучев провожал уже клиентов.
— Неприменно, неприменно, — повторял он, торопясь отделаться от них. — Вы не беспокойтесь. До свидания. Всего хорошего. Маша, проводи!
— Уф! — воскликнул он, схватывая под руку Ступина и увлекая его назад в столовую. — А жена все не приезжала?
— Нет, она уж…
— Опять уехала? Давайте, хоть водки выпьем, пообедать не успею.
Дети сидели за столом, гувернантка разливала суп. Прыскучев выпил рюмку и тыкал вилкой в селедку.
— А вы что же?
— Да нет, я уж давно…
— Пообедали? Счастливец!.. Батюшки, а ведь меня извозчик ждет!
Прыскучев взглянул на часы и схватился за голову.
— Ай, ай, ай, опоздал! Ну, я бегу, бегу… Вы заходите. Пожалуйста… Скоро я поосвобожусь немножко. Приходите в четверг. Нет. В четверг я занят… В пятницу? В пятницу тоже занят… Лучше на той неделе как-нибудь… Впрочем, на той неделе я должен ехать в Ростов. Ну, словом, заходите… очень рад буду. Вы куда сейчас? Может быть, я вас подвезу?
— Да я, в сущности, не знаю… К Колобовым разве?
— Отлично! Я вас до угла довезу.
На углу Ступин слез с извозчика и направился к Колобовым.
— У вас гости, что ли? — спросил он горничную, увидя переднюю, завешанною одеждой.
— Да-с, в кабинете сидят…
Вошла жена Колобов, вечно больная зубам, она держалась за щеку и говорила, болезненно покряхтывая:
— Слышу из гостиной знакомый голос… Здравствуйте, Федор Степанович. Что давно не бывали?
— У вас зубы?..
— Ох, зубы!.. Вася занят: у него там совещание… ох!
— Так я в другой раз как-нибудь…
— Нет. Что же так… Любаша, скажи Василию Филимоновичу…
Любаша пошла в кабинет, и оттуда через открытую дверь донеслись голоса спорящих, толковали о кирпиче, и слово ‘кирпич’ носилось в воздухе.
— Пойдемте в гостиную… Ох…
Из гостиной Ступин услыхал через стену чей-то незнакомый ему голос, не то рыдающий, не то стонущий.
— Что это? — спросил он в испуге.
— Это — Верочка…
— Тоже зубы?!
— Какие зубы! Она на драматических курсах… Ох…
— Барин сейчас выдут, — объявила Любаша.
Василий Филимонович вошел возбужденный и как-то смешно мигающий.
— Рад, рад! — говорил он, пожимая руку Ступина с растерянным видом. — А у нас совещание: затеваем дом с дешевыми квартирами, но это пока секрет… Сложное дело, сложное дело…
Он делал зигзаги по комнате, потирая в смущении руки и прислушиваясь к голосам, долетавшим из кабинета. В воздухе продолжал носиться кирпич.
— Я уж не буду мешать, — сказал Ступин.
— Да посиди!
— Нет, вам не до гостей: у Надежды Егоровны зубы, у тебя… я лучше в другой раз.
Ступин наскоро простился, и хозяин в благодарность за это стиснул ему до боли руку.
— Ты, брат, все о душе, а мы так больше о кирпиче, — говорил он, провожая гостя в переднюю и желая смягчить неловкость шуткой.
На улице Ступин встретился с Трубаревым, маленьким, юрким человеком, который шел с озабоченным видом, заложа руки за спину и быстро семеня ногами. Трубарев тотчас схватил его за лацкан пальто и высыпал в короткое время такую массу слов, ‘точно из трубы выкинуло’.
— Куда? По делу? Какие дела? Что это тебя нигде не видно? Залез медведь в берлогу и лапу сосет! Читал мою последнюю брошюру? Нет? Много потерял… Мне, кажется, удалось хлестнуть кой-кого. Да ты, должно быть, ничего не читаешь? Все валяешься на диване? Так, братец, нельзя!.. Человек с дьявольскими способностями — и лежит! Обломовщина, батенька, квиетизм, инертность!..
— Ты по-прежнему не говоришь, а плюешься словами.
— Ха, ха! Вот он природный русский юмор!.. Ах, лежебока, лежебока!.. Ну, а я везде бегаю, везде говорю… Надо будить общественную мысль… Когда ты выйдешь из своей постыдной спячки?.. Ну, до свидания… Я как-нибудь забегу к тебе… А брошюру прочти!.. Да, стой! Слышал анекдот?
И он на лету рассказал ему анекдот, в котором чередовались слова ‘получен’ и ‘неблагополучен’ и в котором Ступин ничего не понял.
— Ну, я заболтался с тобой… Мне еще в тысячу мест надо… Извозчик! Занят? Ну, черт с тобой!
И Трубарев засеменил дальше, оставив Ступина значительно поглупевшим. Мимо него пронесся на велосипеде сослуживец Протопопов и послал ему воздушный поцелуй.
— Постой! — крикнул Ступин.
Но Протопопов, изогнувшись в дугу и усиленно работая ногами, был уже далеко.
— А, провалиться вам всем! — выругался Ступин.
Пройдя улицу, он завидел Изволина, трюхающего на пролетке.
‘Э, вот с кем хорошо поговорить-то!’ — обрадовался Ступин.
— Павел Николаевич! — окликнул он Изволина, который раскачивался в пролетке всем туловищем, как пьяный.
Изволин вздрогнул, пробужденный от дремоты, и остановил извозчика.
— А ведь я, ей-богу, заснул сейчас, — сказал он, здороваясь со Ступиным и глядя на него мутными глазами. — Лекции, заседания, совещания, комиссии, комитеты… Только об одном мечтаю: когда мне, наконец, удастся выспаться? В бане два месяца не был!.. Уж вы меня не задерживайте: сегодня общее собрание, на котором я, вероятно, засну… Вот посвалю с себя дела, тогда мы с вами… А пока… Ну, погоняй, братец, погоняй!.. До свидания!.. Всего хорошего!
— Фу, черт! — сказал Ступин, провожая глазами пролетку. — к Кузьминским, что ли, завернуть?
Он взял извозчика и поехал к Кузьминским. Опять вышло неудачно: по вторникам у Кузьминских винтили. Хозяйки не было дома: уехала на заседание психологического Общества слушать реферат ‘Об основах нравственности’. Сам Кузьминский стоял за спиной толстого полковника и смотрел ему в карты, винт был ‘с уходящим’, и хозяин ждал своей очереди.
— Ба! — приветствовал он Ступина. — Ну, как? Живы, здоровы? Пойдемте-ка в столовую, побеседуем.
Он привел Ступина в столовую. Где стоял самовар, налил ему чаю и принялся расспрашивать.
— Так… я что-то заскучал, — говорил Ступин, прихлебывая чай. — Смутно как-то на душе… неразбериха какая-то…
— Да, да, это и со мной бывает…
— Перед глазами точно калейдоскоп: пестро, бессвязно…
— Вот. Вот, именно калейдоскоп!
— Чувствуешь, наконец, необходимость разобраться мало-мальски в этой сумятице, утвердиться на чем-нибудь…
— Именно, утвердиться!
— Ну, и хочется с кем-нибудь поговорить по душам, докопаться, так сказать. До самого корня, уяснить себе: куда же, наконец, мы идем?
— Да, да, вот именно: куда мы идем?
— Петр Иванович, иди: тебе сдавать! — послышался нетерпеливый голос из гостиной.
— Ну, вот видите… вот… Что тут поделаешь? — сказал Кузьминский, разводя в смущении руками. — Да я вам сейчас полковника пришлю: он освобождается…
— Нет, нет… мне ведь тоже, собственно, некогда, — солгал Ступин. — Я лучше как-нибудь в другой раз…
— Петр Иванович, тебя ждут! — послышался еще более нетерпеливый голос…
Ступин ушел, не допив стакана.
— Решительно не знаешь, куда пойти, — пробормотал он, выйдя на улицу, и стал мысленно перебирать знакомых: ‘К Шапкину разве? Нет, он наскоро высосет твою душу, как паук, все выспросит, все разложит у себя в голове по разным ящичкам и останется по-прежнему безучастным… Раль? Этот во все — во щи, и в кашу — сует свой марксизм… Медведскую с детства ушибло по маковке Европой, и она непременно будет рассказывать тебе, какие за границей все умные и добрые люди, а дочка ее будет твердить, что наука скоро уничтожит всякое зло, начиная с пагубных страстей и кончая мозолями на ногах… право, старичок Ураносов сноснее, скверно только, что он любит докладывать подробно о своем ревматизме да рассказывать свеженькие анекдоты об Иване Андреевиче Крылове… Ба! Зайду-ка я к Шелухину, положим, в нем начинки немного, ну, а все-таки как будто похож на человека. Он хоть не занят по горло, и то хорошо’.
Шелухин, пожилой человек, неблагообразной наружности, в бархатном пиджаке, встретил Ступина с распростертыми объятиями.
— Кого я вижу! Ах, родной мой, вас-то мне и нужно! Забыли старика!.. Ну, рассказывайте, как дни текут?
— Хандрю все.
— Что вы, Христос с вами! Работать надо, действовать… Что это на вас нашло?
— Несварение души.
— Ха, ха! Ну, рассказывайте, рассказывайте…
Ступин заговорил о ‘мутной и пестрой жизни современного человека’, Шелухин поддакивал, кивал головой, участливо брал гостя за руку и приговаривал:
— Ах, родной мой! Ах, золотой!
Положительно, Ступин находил сочувствие и понимание там, где не ожидал. Это сначала удивило его, потом тронуло, и он высказывался все с большим и большим увлечением.
— Ангел мой! — воскликнул Шелухин, окончательно расчувствовавшись, и даже положив руки на плечи Ступина. — Сделайте фельетончик!
— Что?
— Вот все это, что сейчас говорили, возьмите да изложите на бумажке. Вгоните строк в триста, ну в четыреста. Сделайте это для меня. Родной мой, утешьте старика!
— Что за вздор! — сказал Ступин, опешенный.
— Да разве вы нее знаете? Ведь я газету собираюсь издавать.
— Вы?!
— Да, да… вот сейчас в типографию еду. Скоро первый номер выпущу. Серьезная газета… с этаким либерально-консервативным направленьецем… да, с направленьецем. Хлопот теперь по горло, даже по ночам работаю. Напишите, родной! По пятаку за строку, — прибавил он скороговоркой. — Простите, голубка: заговорился я с вами, а мне в типографию нужно… Совсем я с ног сбился на старости лет!.. Так фельетончик за вами! — крикнул он Ступину след. — Да, вот еще что. Родной мой: не напишите ли вы заметочки о резиновых шинах, а? Право, чего вам стоит? А было бы кстати…
— Тьфу! — плюнул Ступин, вырвавшись от Шелухина.
Не заходя больше никуда, он вернулся домой и начал уже снимать пальто, как вдруг его осенила мысль:
— Матрена! — крикнул он сердито. — Собери-ка мне поскорее белье: в баню пойду!
Источник текста: Николай Тимковский. ‘Повести и рассказы’. Книга II, 1901 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.