Неизбжное.
Неизбжное.
Разсказъ.
——
——
——
——
А. Чапыгинъ.
‘Современникъ’, кн.III, 1915
Неизбежное, Чапыгин Алексей Павлович, Год: 1915
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Когда Максимъ Петровичъ почувствовалъ себя старымъ и безпомощно одинокимъ, то выдумалъ или гд-то прочелъ, что жизнь — большая, просторная дорога, озаренная огнями, но съ дороги этой шли въ стороны узкія тропинки, что для каждаго изъ людей была своя тропинка, куда онъ и уходилъ во мракъ и забывался, и часто сталъ думать Максимъ Петровичъ:
— Всякій человкъ долженъ издали видть свою тропу послднюю. Онъ даже пытался написать красками большую дорогу, запруженную разнообразной толпой, но картины не окончилъ, находя ее написанной новыми пріемами — новшествъ въ искусств старый художникъ не переносилъ. Вчера Максимъ Петровичъ похоронилъ пріятеля, котораго изрдка называлъ другомъ, хотя друзей у старика не было.
Сегодня онъ рано проснулся и долго не вставалъ, потомъ вновь заснулъ. Его разбудилъ старый слуга.
— Третій разъ бужу — все не встаете, вечеръ скоро… проворчалъ онъ. Выйдя въ мастерскую, художникъ выдвинулъ къ свту большой мольбертъ на роликахъ, снялъ покрывало съ перваго полотна, чуть взглянулъ, звнулъ и отвернулся.
— Не къ лицу теб этотъ символизмъ, почтенный мой! Да, да не къ лицу.
Чтобъ освободить второе полотно, Максимъ Петровичъ составилъ первое на полъ.
На картин, почти оконченной, двигались люди всхъ возрастовъ. Лица были реальны и выписаны подробно, но фигуры казались призрачными, за исключеніемъ одной женской, женщина стояла впереди другихъ, стройная русая женщина. Поднявъ одну руку, обтянутую черной перчаткой, она отводила въ сторону какую-то фантастическую зелень и, болзненно улыбаясь, заглядывала испуганно подъ ноги на изломанную тропинку, уходящую съ дороги. Не поворачивая второй картины, повернутой подрамникомъ наружу. Максимъ Петровичъ все таки отошелъ и взглянулъ на первую и подумалъ, разглядывая женскую фигуру.
— Да, ушла ты Даниловна! и не одна, много ихъ мертвецовъ выглядываетъ на меня… Ну, будетъ почтенный! сердясь на себя проворчалъ старикъ, поворачивая вторую картину.
На второй былъ изображенъ великанъ, по колна вросшій въ землю. Крупный серпъ мсяца, какъ скира палача, впивался въ толстую, согнутую шею великана. Написана была картина гладко, по старинному,— Э, вотъ! эта хуже первой… хуже, хуже… ворчалъ Максимъ Петровичъ, старательно оттаскивая въ сторону къ стн об.
На мольберт блло чистое полотно. Старый художникъ взялъ съ окна ящикъ съ красками, открылъ его, выбралъ кисти и отложилъ все нужное въ сторону вмст съ палитрой…
Торопливо и какъ-бы неожиданно сорвалъ очки, надтые въ спальн, еще спшне сорвалъ свой синій колпачекъ.
Вдь вотъ все бросишь! отъ такихъ мыслей бросишь, да… торопись почтенный! торопись… Все думалъ спросить и забылъ ее спросить… бормоталъ онъ. Будто-бы готовый вернуться и начать работать, художникъ, спотыкаясь, спша по своимъ срымъ комнатамъ, пошелъ въ дальнюю, гд на изразцовомъ, бломъ камин, при тускломъ освщеніи вечерющаго дня заботливо сталъ разглядывать портретъ своей покойной жены.
— Свтъ меркнетъ… Свтъ падаетъ не такъ, не по дневному… бормоталъ Максимъ Петровичъ. Онъ, пошатываясь на ногахъ, остановился передъ портретомъ: все такъ же выжидательно смотритъ портретъ глубокими глазами. Знакомая, болзненная улыбка застыла на лиц молодой женщины, съ русыми волосами, на половину спрятанными подъ кружевнымъ чепцомъ. Руки сложены одна въ другую. На правой черная перчатка — Даниловна! а вдь я вспомнилъ… ты общалась знакъ дать, когда мое время настанетъ… бормоталъ въ полубреду старикъ.— Знакъ? да?— ты будешь приходить ко мн? Максиму Петровичу показалось, что портретъ кивнулъ головой. Онъ упалъ со своего мста, стукнувъ о металлическую раму камина.
Максимъ Петровичъ былъ тревожно и странно взволнованъ, онъ не могъ и подумать, что портреты и вещи падаютъ отъ сотрясенія дома и почвы. Онъ торопливыми, совсмъ молодыми шагами выбжалъ на средину комнаты и визгливымъ голосомъ крикнулъ:
— Панфилъ! Па-анфилъ!
По длинному корридору, расположенному вдоль комнатъ, что-то зашаркало неторопливо и размренно. Въ раскрытыхъ дверяхъ появился высокій, костлявый старикъ въ черномъ, съ недвижимымъ желтымъ лицомъ, онъ молча положилъ на кресло у стола сюртукъ, осеннее пальто, шляпу и трость.
Максимъ Петровичъ уходить изъ дома не разсчитывалъ, но согласился и даже подумалъ:
— Догадался! вдь я еще не гулялъ сегодня?
Старикъ молча, также размренно шаркая туфлями по полу, ушелъ.
— Панфилъ похожъ на факельщика… Его замнить надо молодымъ,— подумалъ одваясь художникъ и внимательно поглядлъ на темную дверь въ корридоръ — снята съ петель… запереть нельзя… Слдуетъ ее досками забрать — вдь это не дорого, почтенный?— послднюю фразу онъ тихо, проворчалъ и не пошелъ по корридору, а черезъ мастерскую, минуя прихожую, прошелъ особой дверью на лстницу. Спускаясь по лстниц, дрожащей рукой оторвалъ конецъ сигары и закурилъ.
Еще было свтло на набережной канала, куда вышелъ Максимъ Петровичъ. Постукивая тростью по свтлой, высохшей панели, мстами серебристо-скользкой отъ приставшаго льда, онъ думалъ, покашливая, куря и трогая холодющіе усы:
— Я не старъ еще, нтъ! Правда, радужная пелена, что лежала когда-то на всхъ предметахъ, исчезла… но это ничего… Вотъ онъ домъ, куда я забгалъ подросткомъ!— Максимъ Петровичъ поднялъ голову и оглядлъ старинный домъ — моя тетка ходила по пятамъ за мной, сидла между мной и товарищемъ, и старая не понимала молодыхъ глупыхъ словъ — ея мудрость ушла отъ насъ, а мы тогда еще не достигли ея печальной мудрости… какъ далеко отодвинулось это время!.. А вотъ еще домъ, его надстроили, пробили въ другомъ мст парадную дворъ на лстницу — тутъ жилъ пріятель. Онъ когда-то въ этомъ дом писалъ портретъ красивой двушки и ухаживалъ за ней — какъ ненавидлъ онъ меня тогда,— я приходилъ мшать ему… потомъ звалъ и плакалъ, чтобы я утшилъ его — двушка измнила ему, ушла съ другимъ, а онъ спился.
Максимъ Петровичъ поровнялся съ уединеннымъ княжескимъ дворцомъ, владлецъ котораго еще такъ недавно сошелъ съ большой дороги жизни. Дворецъ остался наслдникамъ. Онъ по прежнему стоитъ торжественный и молчаливый съ золочеными вензелями на чугунныхъ ршеткахъ. Художникъ увидалъ у ршетки женщину. Женщина была старая нищая, она, положивъ узелокъ съ двумя пустыми сороковками на цоколь ршетки, подтягивала юбки. Юбки были затасканы, лохматы и походили на медвжью весеннюю шерсть. Удивляясь самъ себ, Максимъ Петровича, проходя, брезгливо тронулъ по спин женщину холодной рукой, а тронувъ, нащупалъ въ карман монету и положилъ передъ ней на цоколь. Монета, оказалась полтинникомъ и художникъ подумалъ:
— Кажется много далъ ей…
Женщина взглянула на него бокомъ и размашисто крестясь, сказала пьянымъ голосомъ:
— Посчастливь теб, Господь батюшка! Шла сзади его, съ шумомъ волоча свои лохмотья по панели,— что-то еще говорила про дтей, про сиротство свое, но Максимъ Петровичъ старался не слушать ее и не оглядывался назадъ. Онъ думалъ по прежнему:
— Да, да, все потускнло.
Онъ видлъ большую паутину недостроеннаго моста, она выгнулась гигантской дугой, перекинутая черезъ мутную рчку. Люди облпили ее со всхъ сторонъ, руки ихъ черны, люди стучатъ молотками и старательно что-то калятъ на паяльныхъ жаровняхъ.
— Такъ, такъ — пускай куютъ желзо! пусть ихъ держитъ оно крпко… Сильныхъ, молодыхъ — имъ вдь принадлежитъ будущее, котораго не увижу я… злорадно подумалъ художникъ и, косясь на постройку, поскоре прошелъ мимо.
Онъ видлъ, что у пристаней пароходныхъ блли новыя причалки изъ свжаго дерева, по. вод плыли одинокія льдинки, видлъ онъ что небо не однотонно, а съ голубыми просвтами, везд бллъ тающій ледъ.
— Видно постарлъ я — все мн надоло.
Пришелъ Максимъ Петровичъ туда, куда не думалъ придти. Онъ поморщился, но вошелъ въ трактиръ. Этотъ трактиръ онъ зналъ, когда былъ еще въ академіи. Сюда онъ приходилъ съ товарищами молодыми, какъ онъ, шумными…
Вс тутъ пили, ли и играли на билліард. Трактиръ былъ нсколько перестроенъ: пробита стна въ квартиру хозяина старика, теперь тамъ онъ увидлъ билліарды. По комнатамъ висли маленькія новыя люстры подъ закопченными, какъ прежде, потолками. Вспомнилась художнику одна комната въ сторон, гд вся ихъ компанія сиживала, обдала и пила пиво вмст съ натурщиками. Онъ отыскалъ дверь въ комнату, вошелъ и слъ къ столу.
Эта комната, для простыхъ людей отведенная, совсмъ не пострадала отъ перестроекъ, она была прежней, лишь показалась Максиму Петровичу мрачне чмъ когда-то, обои на стнахъ были такія же голубыя съ блыми цвточками, он выцвли и загрязнились, особенно снизу, грязные постители ‘черной’ надлали головами по стнамъ и надъ спинками коричневыхъ стульевъ — темныхъ, жирныхъ пятенъ. На одной стн, похожій на прежнія объявленія, виситъ лубочно отпечатанный плакатъ:
‘Боярскій квасъ Закиматова въ чисто полосканной посуд’ Грязная улица NoNo.
Рядомъ съ плакатомъ большое зеркало въ золоченой полинялой рам съ косымъ и битымъ стекломъ, на другой дальней стн т-же закопченые портреты Павла Перваго и Аракчеева съ худымъ лошадинымъ лицомъ и псенника Молчанова въ русской красной рубах съ медалью на груди и русыми волосами въ скобку. Отъ скатерти стола, гд сидлъ Максимъ Петровичъ, пахло жиромъ. Противный запахъ неожиданно напомнилъ художнику прежнее время. Вспомнилъ онъ, какъ пообдавъ за такимъ столомъ съ такой же скатертью, онъ шелъ на свиданіе съ женщиной.
Встрчаясь съ нимъ и цлуя, она всегда спрашивала художника:
— Отчего это, Момочка, твои усы капустой пахнутъ?
Отъ того ли, что вспомнилось прежнее, или просто отвыкъ Максимъ Петровичъ отъ грязныхъ комнатъ, противнаго запаха жира и дешеваго табаку,— ему стало невыносимо непріятно. Онъ всталъ и торопливо пошелъ вонъ, отстраняя съ дороги слугу, который говорилъ ему:
— Пожалуйте! есть чистая половина-съ.
Ища выхода, Максимъ Петровичъ попалъ въ билліардную. Сухой стукъ шаровъ, знакомая игра, нсколько развлекли художника, онъ прислъ на стулъ и сталъ смотрть. Тутъ же въ углу, попивая пиво, ежеминутно чокаясь, широкоплечій парень въ фартук говорилъ другому, чище одтому, не то освободившемуся маркеру, не то приказчику безъ мста:
— За твое, милый, здоровье! Значитъ, ты Ваську-то встрчалъ?
— Какъ же встрчалъ, пей, пей — только онъ оглохъ теперь Васька-то.
— Оглохъ… такъ, милый, а я теб про него смшное разскажу.
— Валяй, пей и валяй!
— Да что валяй, мы его ужъ валяли Ваську-то, человкъ десять было, били вс и падать не давали… у него, милый, вывалились изъ за пазухи два ножа перочинныхъ, да сапоги краденые.
— Не воруй!
— Ха, милый, то-то и смшно, что воровалъ не онъ, а другой. Васька-то съ воромъ, видишь, шелъ, а воръ ему попріятельски подержать далъ… мы то, конечно, знали, да здорово лупили и еще въ тюрьму вклеили… другіе то не знаю какъ, а я Васьк за отца — отецъ у него гордяга, заводскій мастеръ. Мимо меня, видишь ты, милый, въ обдъ каждый день ходилъ и не попросилъ, а у меня тоже своя анбиція — я у мирового показалъ: Васька укралъ и все тутъ… пей-ко, пей… кабы одно только слово отеческо — да я видишь торговецъ-разнощикъ, а Васькинъ отецъ — гордецъ мастеръ!
— Зря, значитъ, оглушили парня?
— Не зря, милый, пей да слушай — за отца-а! Рыжій-то воришка потомъ мн спасибъ кучу надавалъ, да сороковку купилъ за то, что ловко стряпали, не въ то мсто ложки попрятали — ловко милый?
— Ловко!
Максимъ Петровичъ всталъ, закурилъ и вышелъ къ буфету.
— Я тебя понимаю, злоба! ты переживешь народы и царства,— подумалъ художникъ.
Наглядвъ выходъ, художникъ пошелъ, но остановился передъ буфетчикомъ — онъ? Буфетчика Максимъ Петровичъ помнилъ бойкимъ парнемъ, теперь онъ же стоялъ сдой и въ очкахъ на длинномъ носу.
— Здравствуй, Николай Ивановичъ! сказалъ художникъ.— Не узнаете?
— Нтъ, — равнодушно отвтилъ буфетчикъ, наливая водку столпившимся у стойки постителямъ.
— Гд-же хозяйскій сынъ Петруша? Маркеръ Кузька, хорошій игрокъ?
— Гд ихъ упомнишь!— третій хозяинъ при мн мняется, у всхъ сыновья… Маркеровъ тоже много — гд всхъ знать, некогда.
Максимъ Петровичъ поправилъ шляпу и вышелъ на улицу.
— Да, много людей ушло — можетъ быть навсегда ушло… туда…— подумалъ онъ.
На улиц стемнло. Небо стало похожимъ на срый, мокрый брезентъ — снова задождило. Домой Максиму Петровичу не хотлось, хотлось больше устать, уснуть безъ мыслей и видній. Улица стала мрачной — гд былъ еще снгъ, тамъ отъ мелкаго дождя все дымилось, фонари отпотли и сяли кругомъ мутно-бловатый туманъ.
Художникъ пошелъ скоре, догналъ двухъ людей: мужчину съ женщиной. Впереди его они шли обнявшись.
Женщина сказала, останавливаясь:
— Дворнику ты гривенникъ дай — вс гости даютъ… она позвонила у воротъ.
Мужчина былъ пьянъ: стоя на одномъ мст, склоняя голову, онъ моталъ ею въ разныя стороны. Запустивъ руку въ карманъ, досталъ кошелекъ, открылъ, и уронилъ на панель монету.
— Не найти теперь, наврно копйка! сказала женщина, присдая къ панели и чиркая спичкой.
— Найти надо, на-а-до-о!— упрямымъ, пьянымъ голосомъ сказалъ онъ, и оба, когда проходилъ мимо художникъ, ползали въ грязи по панели.
— На-а-до найти! на-а-до!..— твердилъ мужской голосъ.
— Будь ближе къ земл — не подымайся!— подумалъ художникъ. У него было сильное желаніе ткнуть ихъ палкой.
Тусклое серебро сяли фонари, безлистыя кое-гд торчащія деревья, раскидавъ паучьи лапы въ мутномъ неб казались срыми отъ сраго налета мелкаго дождя. Черная вода канала была закапана расплывчатыми, бловатыми отблесками.
Ежась въ холодномъ полумрак, идя по мокрой панели канала. Максимъ Петровичъ разглядлъ женскую фигуру. По фигур женщина была молода, она безмолвно согнулась надъ черной ршеткой и внимательно глядла въ дымящуюся воду.
Максиму Петровичу ея лицо кого-то напомнило и понравилось.
— Что вы тутъ задумались? спросилъ онъ.
— Да вотъ хочу наглядть свою судьбу — отвтила она не сразу и тихимъ голосомъ.
— О смерти думаете? не надо спшить… заговорилъ Максимъ Петровичъ и помолчавъ сказалъ,— мысли о ней сами собой явятся. Онъ тронулъ ее за костлявое плечо и прибавилъ — пойдемте со мной… тутъ недалеко, я одинъ живу, вы будете сидть около меня… глядть… и будетъ хорошо — одному страшно…
Она, отстраняясь отъ мокрой ршетки, сказала:
— Не знаю… лучше-ли мертвому съ мертвымъ…
Они пошли.
Максимъ Петровичъ, сторонясь ея, не взялъ подъ руку, а шелъ впереди. Когда, уставъ, она останавливалась, останавливался и художникъ. Какая то радость ожила въ его глазахъ и он подумалъ.
— Вотъ и моложе, но слабе меня!
Навстрчу халъ извозчикъ. Максимъ Петровичъ оглядлъ его и не сталъ нанимать — детъ на ночлегъ, возьметъ дорого, если не по дорог… и они медленно пошли дальше.
Когда художникъ подошелъ съ женщиной къ дому, гд жилъ, то увидалъ дворника. Дворникъ ждалъ его у калитки. Если калитка была заперта, Максимъ Петровичъ всегда дворнику давалъ мелочь. Теперь художникъ видлъ, что къ дому подошелъ еще жилецъ и нетерпливо толкнулъ въ дверь парадной. Ключъ отъ двери былъ у дворника. Жиленъ стучалъ кулакомъ и ругался — дворникъ кинулся отворять парадную, но ключъ застрялъ, не поворачивался въ замк. Максимъ Петровичъ уже подошелъ къ открытой калитк во дворъ спшне, чмъ всегда, а такъ какъ женщина шла тихо, то онъ взялъ ее подъ руку и ввелъ. Онъ торопился, не глядлъ ей въ лицо, ему казалось, что она понимаетъ все… Они прошли во дворъ, а сзади художникъ слышалъ, какъ глухо шумя, сильно захлопнулась калитка чугунныхъ воротъ. Художникъ подумалъ:
— Ага, почтенный! сегодня ты гривенника не получишь. Онъ помогъ женщин подняться въ лстницу..
Художникъ ввелъ гостью въ мастерскую, куда то сходилъ, принесъ ей пость. Не раздваясь, съ трудомъ, но жадно она стала сть. Съвъ все, что принесъ онъ, она оглядла пустые приборы голодными глазами, а художникъ подумалъ:
— Жадная!— она еще хочетъ.
Сходилъ и вновь принесъ ды. Старика слугу не будилъ, прислуживалъ самъ, хотя ноги устали, не гнулись. Послдній разъ вмст съ кушаньемъ онъ принесъ бутылку вина.
Женщина, сбросивъ платокъ, сидла на кушетк, и оглядываясь спросила:
— Отчего нтъ зеркала?
— Не люблю.
— Ты не любишь видть свтлые волосы въ черной рам?— пошутила она, болзненно и непонятно улыбаясь.
Въ глазахъ художника мелькнулъ страхъ. Ему казалось, что женщина смотритъ на него знакомыми глубокими глазами. Глаза ея округлялись, какъ у хищной птицы.
Свтъ большой лампы безъ абажура, горвшей у окна, завшеннаго парусиной, особенный блескъ незнакомыхъ и вмст очень знакомыхъ глазъ женщины, ея русые волосы, зачесанные вверхъ, спрятанные и сіявшіе золотомъ подъ изношеннымъ кружевнымъ чепцомъ,— произвели на Максима Петровича странное, неожиданное впечатлніе.
Онъ минуту смотрлъ на. нее, отступилъ назадъ пятясь и вскрикнулъ. Она снова улыбнулась и устало проговорила.
— Понялъ? Я мертвая…
— Ты… ты… ты рано пришла…— задыхаясь, шатаясь на ногахъ сказалъ онъ.
— Вдь люди мертвы для другихъ! оттого и мертвая… я мертвыхъ ихъ ужъ не боюсь — ты тоже мертвый — какъ вс…
У Максима Петровича задрожали челюсти, огонь лампы сталъ двоиться, онъ попятился и натыкаясь на мебель въ темнот, уронивъ бутылку съ виномъ на полъ, въ полубезпамятств добрался до своей спальни, сунулся лицомъ въ подушки, кого-то испуганно ждалъ до разсвта. Когда засинло кругомъ, исчезли мракъ и густыя тни отъ предметовъ, онъ всталъ, прислушался:— было тихо и никто не приходилъ, тогда художникъ легъ, задремалъ и даже увидлъ короткій сонъ: онъ смотритъ въ зеркало, а въ зеркал не его лицо. Въ зеркал лицо худощавое, въ старомодной шляп, изъ подъ шляпы выбиваются свтлые волосы…
Максимъ Петровичъ вздрогнулъ отъ прикосновенія чьей то холодной руки, услыхавъ незнакомый голосъ, настойчиво будившій:
— Вставай, тамъ ждутъ!
Художникъ не раздвался съ вечера. Онъ прислъ на кровати, по привычк пригладилъ остатки сдыхъ волосъ и. пошатываясь со сна, пошелъ въ мастерскую. На камин портретъ жены стоялъ на прежнемъ мст. Улыбка кривила красивыя губы, по прежнему выжидательно глядли на него глубокіе глаза. Старикъ пріостановился, потомъ поспшне прошелъ дальше, но за нимъ звучали страшныя, одному ему слышныя слова: ‘когда настанетъ твое время — я буду приходить, Максимъ’!
— А вдь раньше только смялся надъ этимъ? да… Это она… ночью…— подумалъ онъ.
Въ мастерской никого не было. Лампа одиноко горла, на стол стояли тарелки съ объдками мяса. Художникъ протеръ глаза, пощупалъ голову, выпилъ воды изъ графина прямо изъ горлышка, но ему казалось, что надо было сдлать что-то, убрать кого-то. Чьи-то глаза слдятъ за нимъ и это онъ чувствовалъ ясно.— Гд-же? Кто? Смутно вспомнивъ свой портрета, художникъ оглядлъ стны мастерской.— Самъ писалъ… черезъ зеркало писалъ, помню — подумалъ онъ, приглядываясь къ худощавому юнош, изображенному на портрет — что тутъ худого? только то, что ты не ты… было… умерло… должно быть отъ того и непріятно видть себя молодымъ? или отъ того, что прошедшее, умершее вспоминается, дразнитъ, досаждаетъ — ярко и больно — рядомъ съ нимъ настоящее туманное, больное, слилось все въ одно и не помнишь даже вчерашняго дня?.. А, вотъ я тебя спрячу! русоволосый въ старомодной шляп!— Послднія слова старикъ проворчалъ внятно и ползъ на диванъ съ ногами, но у него закружилась голова, онъ сошелъ обратно на полъ, вышелъ изъ мастерской въ ближайшую комнату и крикнулъ.
— Панфилъ!
Старый слуга, шаркая туфлями по корридору и неслышно ступая въ комнат но срому сукну, вошелъ и положилъ на стулъ одежду.
— Сними въ мастерской и убери портретъ молодого барина.
— Да вдь онъ вашъ собственный, сударь, портретъ… промямлилъ слуга.
— А, ты сними! да зачмъ разбудилъ меня? спросилъ Максимъ Петровичъ, пытливо вглядываясь въ окаменлое лицо слуги. Старикъ молча, покачалъ головой и удивленно строго посмотрлъ на художника. Максимъ Петровичъ сталъ одваться.
Съ утра на улиц было солнечно, тало и тепло. Пройдя улицу, другую, въ третьей художникъ выбралъ деревянный домъ съ трактиромъ, вспомнилъ, что онъ не пилъ чаю. зашелъ въ заведеніе, оглядлъ комнаты, гд было меньше людей.. Въ задней комнат, выходившей окнами во дворъ, онъ положилъ на окно шляпу, окно отворилъ и заказалъ себ булокъ и чаю.
У окна чайной или трактира, посиживая за чаемъ, Максимъ Петровичъ любилъ наблюдать за жизнью всякой бдноты. Теперь на двор, гд у окна сидлъ художникъ, сушили блье, оно висло на веревк въ углу — красныя рубахи пестрли на солнц, синія юбки. Тутъ же на таломъ снгу торчала полнница дровъ. Выбирая проталины, по двору бродили куры. Противъ окна, гд сидлъ художникъ, черезъ дворъ во флигел чернла большая дыра дверей, въ глубин дыры видна была часть лстницы. У костра дровъ художникъ разглядлъ чей то узелокъ въ красномъ-платк, къ узелку никто не подходилъ, никто его не бралъ. Рыжій, большой птухъ подошелъ попробовать узелокъ носомъ, но изъ костра его что-то напугало, и онъ бросился прочь къ отставшимъ курамъ.
Кто-то сидитъ за костромъ!.. онъ и положилъ этотъ странный узелокъ, всполаскивая стаканъ, подумалъ художникъ. Онъ налилъ чаю, шире распахнулъ половинку окна и неторопливо сталъ пить, изрдка покуривая сигару..
Со двора въ комнату былъ слышенъ всякій звукъ: крикъ куръ, пнье птуха. Черезъ дворъ въ деревянномъ флигел видимо скандалили. Женскій звонкій голосъ слезливо и обидчиво что-то кричалъ, иногда въ отвтъ ему рычалъ глухой мужской, но словъ разобрать было нельзя. Художника заинтересовали любопытныя лица въ распахнутыхъ настежь окнахъ во дворъ, лица были больше женскія. Кто-то рзкимъ голосом вдругъ взвизгнулъ.
— Ведутъ, ведутъ!
Изъ черной дыры дверей, на дворъ два дворника выволокли широкоплечаго парня въ черномъ пиджак, съ оторваннымъ рукавомъ. Парень махалъ голой и мускулистой рукой, съ которой клочьями сползала красная, рваная рубаха и перегибаясь назадъ, грозилъ кому-то, а дворники твердили одно и то же:— Уходи, уходи, братъ!
— Нече тутъ — ухо-о-ди!
Во второмъ этаж флигеля, изъ окна, откуда, вытащили парня, высунулась растрепанная, русая женщина съ полной грудью, въ свтломъ ситцевомъ плать. Она кричала:
— Дворники, не пущайте иной разъ озорника! такъ и гоните его въ шей…
Парень взглянулъ на женщину, погрозилъ кулакомъ и крикнулъ:
— Ничего что матера уродилась ты! я теб сверну шею съ любовникомъ! Обоимъ сверну ужо!
Парень замоталъ головой, шапка съ его головы свалилась въ грязный снгъ, волосы растрепались и прилипли къ потному лицу.
Когда свалилась шапка., художникъ, попивая чай, увидалъ, какъ узелокъ, лежащій на снгу у костра, зашевелился, маленькая рука подняла его и изъ-за дровъ вылзъ босоногій мальчуганъ, съ большими задумчивыми глазами.
Онъ подошелъ, взялъ шапку, отряхнулъ ее и ждалъ чего-то.
Русая женщина въ окн оглянулась на лица любопытныхъ, что высовывались изъ оконъ, и завопила:
— Посудите сусдушки, сколько лтъ изъ меня мосты мостилъ: я законный мужъ! а что въ емъ законномъ, коли онъ хуже незаконнаго? Не разъ мою получку съ фабрики пропивалъ со своей вмст, а когда я не снесла, тошно стало, завела смирнаго человка, такъ и въ гости пришелъ — законъ потребовалъ. Посудите сусдушки — мы только со своимъ-то полдневать сли, а онъ тутъ какъ тутъ! со сковороды, пишницу въ кулакъ забралъ, да на полъ шваркнулъ, а мово-то тихаго черничнымъ пирогомъ сунулъ прямо въ лицо — лицо-то стало какъ у арапа… ‘ты, гытъ, незаконный, а съ моей женой жить смешь’! Мой-то, самъ, за комодъ забился, а онъ видитъ, что хозяевъ нтъ и давай круты крутить! самоваръ опрокинулъ, меня за волосья пымалъ да къ полу пригнулъ, да по спин тумака далъ, ажъ по сей минутъ въ голову отдаетъ… Я законный!
Максимъ Петровичъ, бросивъ деньги за чай, давно ужъ стоялъ на двор въ толп звакъ, пришедшихъ съ улицы во двор. Его привлекли глаза мальчугана, который собрался идти за своимъ отцомъ и приготовилъ узелокъ.
— Видно съ матерью да чужимъ человкомъ жить не сладко?
Парня дворники продолжали тащить къ воротамъ на улицу.
Мальчуганъ подошелъ къ парню, подалъ ему шапку и сказалъ:
— На, тятька! шапка твоя.
Взявъ шапку, парень сказалъ нсколько хмльнымъ голосомъ.
— Погоди ребята! не убгу — не бойтесь.
Дворники отпустили его, но не уходили. Парень сказалъ ребенку:
— Эхъ, Васька! Жаль мн тебя, а только ты поди домой къ этой шкур, что въ окн торчитъ, публику тшитъ, къ твоей матери поди и скажи — я съ ней говорить не хочу — мое слово-олово… скажи ты ей: тятька меня, Ваську, знать не знаетъ!— можетъ быть, и меня ты съ собакой прижила, которая отъ тятьки за комодъ улзла! Поди, поди, скажи Васька!
— Твое, твое это отродье! кого хошь спроси,— закричала баба изъ окна.— Мн его не надо, бери съ собой на постоялый,— бери!
— А ты, Васька, поди и скажи…
— Тятька — я лучше съ тобой пойду…
— Поди скажи, чертенокъ, поди-и!— парень ушелъ со двора.
— Чтожъ ты босикомъ, милый?— спросилъ художникъ, нагибаясь надъ ребенкомъ и разглядывая его большіе свтлые глаза.
— Мамка не даетъ сапогъ, дяденька,— отвтилъ серьезно мальчуганъ.
— А ты пойдешь ко мн? я теб картинокъ дамъ, бумаги — рисовать будешь — новые сапоги куплю.
— Я не умю… пойду…
— Эй, почтенная особа! отдай мн ребенка. Я его одвать и кормить буду,— крикнулъ Максимъ Петровичъ русой женщин.
Она со злымъ лицомъ свсилась изъ окна и закричала:
— Ты то, старый чертъ, куда вяжешься? али самъ, видно, кочерыжкой вкъ пролежалъ, теперь блохъ ловить некому такъ и вяжешься къ чужому дите?! тошно стало въ одиночку-то, ужо т на томъ свт черти дадутъ вмсто ребенка горячую головешку няньчить — ужо пообжигаешься. Ты думаешь, я теб это дите отдамъ? Это дите слезами улитое — батька молодость мою изжилъ да ушелъ, наиздвался вволю — а я то на комъ обиду сниму-у?! чертъ ты старый, а ешшо баринъ видомъ!
— Эй, не кричи, почтенная!— я за ребенка деньги отдамъ,— крикнулъ Максимъ Петровичъ, стуча тростью по подтаявшему снгу.
— Такъ вотъ, такъ и получишь чужого дитенка! крикнула баба. Васька-а — куда мерзякъ запропастился?
Ребенокъ робко поплелся на лстницу. Окна захлопывались. Максимъ Петровичъ вышелъ на улицу, старательно записавъ въ книжку номеръ дома.
— Удивительные глаза у ребенка,— подумалъ художникъ — такіе глаза должны быть глазами художника — должны! Я куплю этого малыша, хотя бы и за хорошую плату… за свое безсмертіе можно дорого заплатить. Я создамъ изъ ребенка новую легенцу о Гальс и Адріен Броувер. Онъ сдлается воплотителемъ моего искусства! вновь имя Максимова будетъ стоять на свжихъ сочныхъ полотнахъ. Я научу его, хе, хе, хе!
Максимъ Петровичъ идя, замахалъ палкой и засмялся радостно.
Нищій, проходя мимо, ршилъ, что художникъ пьянъ онъ протянулъ Максиму Петровичу руку.
— Милостивый государь! вижу въ васъ естество благородное, а по сему способное сочувствовать прогорлому барону, растратившему на пвицъ свое состояніе, не откажите въ поддержаніи жизни того, кто былъ и есть благороденъ, но бденъ, какимъ видите!
Максимъ Петровичъ, не глядя, подалъ нищему монету, на что бродяга возразилъ съ неудовольствіемъ:
— Ошибся нсколько въ щедрости вашей, но не въ благородств! Сами, государь мой, выпиваете, то должны знать, что на гришку, то-есть гривенникъ, прилично выпить и закусить нельзя!
— Поди прочь!— сказалъ художникъ и, думая о своей неожиданно пришедшей въ голову зат, почувствовалъ внутри себя какое-то особенное оживленіе. Блеклыя краски всего видннаго ожили да, да — это ты великій колдунъ весны — солнце! сегодня я чувствую твою силу… Сегодня я чувствую, какъ ты побждаешь холодъ. Благословляю! ты вновь радуешь меня и вижу тебя, распростертое въ серебр талаго снга, въ безсиліи и смерти талаго снга сіяетъ твоя мощь… Все серебрится на солнц, вижу какъ въ тняхъ, въ мокрыхъ пятнахъ дрожатъ куски отраженной лазури…
— Какъ прояснился мой взглядъ, хотя больно глядть въ даль, но въ дали я вижу такъ заманчиво вырзало солнце насвтломъ кирпич темное, еще голое дерево, скоро оно затушуется зеленью листьевъ — скоро! Благословляю все!
Съ розовымъ лицомъ Максимъ Петровичъ вернулся домой, позавтракалъ и ушелъ къ себ спать…
— Васъ ждутъ, вставайте!— разбудилъ Максима Петровича чей то голосъ и прикосновеніе холодной руки къ голов.
Онъ всталъ и сидя на постели, поглаживая остатки волосъ, подумалъ:
Опять тотъ же голосъ, что утромъ? Надо сходить въ мастерскую, и если тамъ никого не окажется?
Онъ такъ хорошо спалъ, такимъ вернулся успокоеннымъ, что хотлось вновь и вновь успокоеннымъ заснуть, но голосъ, разбудившій его, звенлъ въ ушахъ и заставлялъ идти.
Солнце еще не сло, было свтло и ясно, когда Максимъ Петровичъ вошелъ въ мастерскую. Онъ вошелъ и попятился вспомнивъ свой утренній сонъ — въ мастерской художника, встртилъ человка, который снился ему — на мой портретъ похожъ.
— Онъ, онъ…— подумалъ художникъ, разглядывая худощавое лицо незнакомаго подъ старомодной шляпой. Изъ подъ шляпы выбивались русыя пряди волосъ.
— Вы бы сняли шляпу, почтенный! сказалъ незнакомцу, Максимъ Петровичъ.
Незнакомецъ не отвтилъ, а развернулъ передъ старымъ художникомъ полотно.
— Скажите, почтенный, вдь вы пришли ко мн показать свою работу?
Незнакомый молчалъ.
— Снимите-же прошу васъ вашу противную шляпу и не глядите такъ… то, что принесли вы, мн не нравится, мн ненавистно смшеніе символа съ реальнымъ. Незнакомый продолжалъ молчать.— Вотъ зачмъ тутъ на первомъ план великанъ? дешевое убганіе въ сторону отъ задачи, все нелпо! Незнакомый молчалъ, но въ его упорномъ немигающемъ взгляд Максимъ Петровичъ прочелъ отвтъ.
— ‘Что вы тутъ называете нелпымъ, почтенный!?’
— Нелпо все! вы хотите сказать, что мсяцъ, замнившій мечъ и упавшій на шею великана, говоритъ о томъ, что не одно кошмарное убиваетъ насъ, само прекрасное убиваетъ такъ-же врно и ужасно? Что огонь невидимый на картин и находящійся вн ея — символъ озаренія всякаго существа, подошедшаго къ таинственному? Я хорошо понимаю ваши символы, но толп надо иное, боле ясное…
Незнакомецъ молчалъ и Максимъ Петровичъ чувствовалъ себя вялымъ и связаннымъ его взглядомъ. Онъ понизилъ голосъ и попросилъ — не глядите такъ упорно… не люблю,— и продолжалъ: я не люблю также, когда художники выносятъ на базаръ самое дорогое, сокровенное, и если вамъ дороги символы, то вы ихъ должны таить про себя — толп надо несложное… толпа требуетъ лубокъ! отъ такого сознанія, что вы дали не то… отъ сознанія что вотъ, вотъ въ дадите свое то — въ будущемъ, станете дороги себ, а художнику это необходимо… что шепчете вы? ‘затхлая истина?’ Да, но она истина! пускай за одно съ этимъ вы будете мучиться, сознавая, что мысли мняются, воспріятіе красоты съ годами тускнетъ, силы надаютъ, что тло человка хрупко, а судьба, окружающая его, ужасна! Пусть! Говорите ясне, громче! закричалъ вдругъ Максимъ Петровичъ, и затопалъ ногами — пускай такъ… чтобъ создать вчное художнику надо отъ всей души полюбить живое, нч это необязательно — я провелъ свою жизць въ себялюбіи, думалъ только о слав — ничего… ничего — я, не боюсь, мое имя не умретъ! я хитре того, что обо мн думаютъ… да, да вы правы — я дрожу надъ огнемъ изжитой жизни… ну и что?
Неожиданно Максиму Петровичу показалось, что въ глазахъ незнакомаго-знакомца вспыхнулъ безумный огонь и, обжигая стараго художника этимъ огнемъ, онъ приблизилъ свое лицо къ его лицу и внятно злорадно прошепталъ:
— Ждешь часа своего! а?
Максимъ Петровичъ взмахнулъ руками и, закрывая лицо, попятился, а дальше ужъ смутно помнилъ… Опомнившись увидалъ, что сидитъ въ углу на кресл. Въ мастерской кром него никого не было и старикъ не зналъ, долго-ли сидитъ тутъ, но была ужъ ночь. Не совсмъ очнувшись и, какъ-бы продолжая бредить, сказалъ робко:
— А вдь это все она… все она — Даниловна!
Максимъ Петровичъ, нехотя и боязливо, пошелъ къ себ въ спальню. Онъ хотлъ какъ можно поскоре пройти комнату съ портретомъ жены, но что-то его удержало именно въ ней, онъ слъ въ кресло. Ночь была свтлая, отъ пыльныхъ большихъ оконъ пестрли по полу мутноватыя, свтлыя полосы. На камин портретъ не былъ виденъ, только черная рама подчеркивала размренно его фонъ.
Художникъ не понималъ и не зналъ, кто зажегъ на кругломъ столик дв свчи. На ихъ блескъ спокойный онъ смотрлъ теперь, какъ на спасенье отъ тней и мутнаго сумрака, окружавшихъ его.
У Максима Петровича больше, чмъ всегда, кружилась голова, было какое-то новое покалываніе, въ груди.
Долго-ли сидлъ художникъ въ забытьи, онъ не зналъ и не хотлъ знать. Почему то хотлось ему забыть о времени и о томъ, гд онъ, а началъ чувствовать себя старикъ нехорошо съ того момента, когда невдомо откуда пахнувшимъ втромъ задуло огонь свчей. Оттого въ сумрак всплылъ блый каминъ.
Когда Максимъ Петровичъ поднялъ глаза, передъ нимъ ужъ стояло блое марево, похожее на женскую фигуру.
— Максимъ!— чуть слышно прошептала женская фигура,— теб поздно искать въ чужой душ своего безсмертія… Напрасно собираешься оторвать живую частицу чужой жизни… ты не успешь!
— Буду молчать,— подумалъ художникъ и, робко взглянувъ передъ собой, онъ увидалъ, что надъ нимъ склонялось лицо жены, глаза были широко раскрыты.
Максимъ Петровичъ опустилъ голову, но шопотъ слышалъ:
— Вдь ты знаешь и не хочешь примириться, яркость образовъ въ сердц человка, твое сердце устало — глаза давно не видятъ и не радуются тому, чему радоваться можно…— покорись неизбжному.
— Проклятыя мысли!— вскрикнулъ художникъ и пнулъ ногой. Ничего не измнилось отъ его движенія. Когда онъ отдышался и положилъ голову на мягкую спинку кресла, прежній внятный шопотъ не давалъ ему покоя:
— Вчному, неизбжному покорись…
— Знай — я уничтожу тебя, проклятое!— вскрикнулъ Максимъ Петровичъ, вскочивъ съ мста.
Тни и лунный свтъ изъ оконъ лежали кругомъ въ застывшемъ, мрачномъ очарованіи. Художникъ, пошатываясь, подошелъ къ портрету жены, дрожащими руками сорвалъ его съ мста, размахнулся и стукнулъ нсколько разъ стекломъ объ уголъ камина, какъ бы присматриваясь къ разрушенному, еще разъ стукнулъ и отбросилъ въ сторону осколки стекла, и клочья бумаги. Отошелъ, не оглядываясь, къ креслу, хотлъ ссть, повернулся и увидлъ, что въ глубин комнаты изъ клочьевъ портрета вновь выростаетъ что-то свтлое.
У Максима Петровича голова закружилась сильне и вмсто кресла старикъ упалъ на полъ, шепча въ отчаяніи имя слуги:
— Па-а-нфилъ!
Когда онъ открылъ измученные видніями глаза, взглянулъ съ надеждой на дверь изъ корридора, то съ ужасомъ замтилъ, что въ дверяхъ стоитъ черная фигура съ зажженной свчей въ рук, съ девятымъ, невозмутимымъ и чужимъ лицомъ — не узнавъ слуги, художникъ замахалъ руками и закричалъ на сколько хватило силъ:
— Я не тебя звалъ,— уйди!..