Александр Вельтман
Неистовый Роланд
Неистовый Роланд, Вельтман Александр Фомич, Год: 1834
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Вельтман А. Ф. Повести и рассказы. Подготовка текста, составление, вступительная статья и примечания Ю. М. Акутина. М., ‘Сов. Россия’, 1979
http://imwerden.de — некоммерческое электронное издание, 2010
— Глава I
В одном из пятидесяти пяти губернских и пятисот пятидесяти пяти уездных городов Российской империи, в заездной жидовской корчме, ходил по комнате из угла в угол человек лет тридцати, важной наружности, с пламенными черными глазами, с пылким румянцем на щеках. На нем был синий сертук, три звезды светились на груди, беспокойство и смущение выражалось во всех чертах.
Двери в хозяйскую спальню были притворены. Подле спальни, в кухне молодая еврейка стряпала на шабаш кугель и готовила чай для постояльца. Несколько жидков в штанах, в нагрудниках, в шапках толпились около нее и бормотали по-своему. Вдруг раздалось громкое восклицание постояльца. Жидки бросились к дверям и по очереди заглядывали сквозь щель в комнату, занимаемую им.
— Ангелика! — произнес он отчаянным голосом. Жидки отскочили от двери со страхом.
— Wus sakt er? {Что сказал он? (идиш)} — пробормотал один из них и снова уставил глаза в щель.
— Haim, Haim, Schlem! {Хаим, Хаим! Шлем!}
Хайм и Шлемка также пододвинулись к щели.
— Ангелика! — повторил знаменитый постоялец, остановясь посреди комнаты. Очи его были неподвижны, поднятая рука тряслась.
— Природа! — продолжал он, — ты глуха к воплям несчастного! Слезы мои пробили дикие камни и не смягчили тебя, чтоб отдать мою собственность!.. В степь обращу я вселенную, чтоб в беспредельных равнинах Ангелика не могла скрыться от взоров моих!.. Ангелика! Неужели в обширном свете есть место, которое в состоянии утаить тебя?..
После некоторого молчания он ударил себя в грудь и продолжал голосом страдания:
— Боже всевышний! Бесконечная борьба!.. Или не довольно мучений?.. Какая фурия омочила ядовитый кинжал в крови моей?.. В юдоли спокойствия, в ее объятиях, в минуту блаженства… он сам совершил свой приговор!.. Может быть, она предпочла суровому названию воина нежное имя пастуха! Своенравное божество любви! Лей в рану мою яд!., она не чувствует его более!.. Что ж медлю я! Иди, ищи ее, несчастный!..
С сими словами он бросился в сторону.
— Тышэ, судэр! — вскричала еврейка шепелявым наречием, отскочив от исступленного постояльца. В руках ее был поднос, на котором внесла она засаленный чайник с чаем, другой с горячей водою, третий с молоком, блюдечко с четырьмя кусочками сахара и другое с жидовским хлебом.
— А, Рифка! теперь ты от меня не уйдешь! — вскричал знаменитый постоялец, сдавив в своих объятиях еврейку, едва только успевшую поставить поднос на стол.
— Wus macht er, Haim? {Что он делает, Хаим? (идиш)} — пробормотал жиденок, смотревший в щель двери.
— Дэ! Тышэ, судэр! — вскричала еврейка, защищаясь от поцелуев, которые сыпались на лицо ее, и с трудом вырвавшись из рук постояльца.
Когда она выбежала из комнаты, неизвестный посмотрел пламенными очами вслед за ней, налил стакан чаю, выпил его почти залпом, прошел несколько шагов по комнате, снова остановился посреди комнаты, вскинул руки и закричал:
— Проклятый! и ты не сбросил их в ад!.. Да, я все опустошу, что только носит на себе отпечаток постыдной любви!.. Погибните, нечистые тени, блюстители гнусных наслаждений и свидетели моего стыда!.. О! будь дыхание мое подобно бурному вихрю!..
Вслед за сими словами проклятия полились потоком. Сама Рифка выбежала из кухни и, отогнав жидков от двери, приложила глаза и уши к скважине.
— Солнце! — продолжал неизвестный, — скройся, если ты когда-нибудь приблизишься по золотому пути своему к этой плачевной юдоли! Луна! отврати луч небесного твоего света от постыдного места! Вечная ночь! покрой собою это адское жилище! Смертоносный воздух! растли приближающегося сюда странника… Лютые тигры! селитесь здесь!..
В это время наружные двери заскрипели, кто-то вошел в комнату. Неизвестный продолжал, но уже гораздо спокойнее:
— Солнце торопится скрыться от этого ужаса! Смотри! видишь ли добродетель в рубище, а порок в шелку? Видишь ли горлицу? над ней вьется ястреб… он уже схватил, раздирает ее сердце, кипящее еще любовию…
— Готово, судэр, — произнес стоявший в дверях. По голосу можно было догадаться, что это был жид-фактор.
Деревянные часы, висевшие в углу, прокуковали шесть часов.
— Пора! — сказал неизвестный. Накинув на себя плащ, он вышел вон, фактор провел его по коридору со свечой. На дворе было уже темно, подле ворот стояла маленькая польская бричка, запряженная в одну лошадь, которою правил жид в мохнатой шапке, с витыми огромными пейсами.
— На водку фактору, сударь!
— Убирайся к чорту! — отвечал неизвестный, вскочив в бричку.
Жид, сидевший на козлах, хлопнул бичом по тощим ребрам клячи, фактор со свечой воротился в комнату, копыты застукали о твердую землю, бричка задребезжала, по обе стороны улицы замелькали в домах огни жидовского шабаша.
Без помехи катилась бричка, вдруг, при спуске под горку, навстречу обоз, жид своротил в сторону.
Из ближайшего дома свет ударил на улицу.
— Овраг!.. — вскричал неизвестный. Слова его прервались, бричка опрокинулась, звезды на платье мелькнули, раздался стон и вдруг умолк. Только слышно было, как на гору тянулись волы, да слышен был свист погонщиков да хлопанье бичей и цобэ, цобэ!
Обоз проехал. Все утихло. Жалостное жидовское иох! послышалось под горою, но вскоре снова раздался удар бича, снова копыты застукали, и бричка задребезжала вдалеке.
Глухой стон повторился подле освещенного дома, близ мостика чрез овраг.
— Глава II
В день св. мучениц Минодоры, Митродоры и Нимфодоры к господину городничему стекались гости. По случаю именин почтенной своей супруги он строил пир на весь мир.
У всех значительных особ города, знающих приличия большого света не менее Павла Афанасьевича Фамусова, этот день отмечен был в календаре, на чистеньком листочке, против 10 числа сентября, стояли следующие слова: день ангела Нимфодоры Михайловны.
В этот день, в торжественный праздник, в соборной церкви служил обедню сам протопоп, а председатель и члены магистрата, судья и значительные чины записывали в журнале рано поутру: ‘По неполучению надлежащих сведений, отложить рассмотрение дел до следующего заседания’. А почтмейстер и помощник его препоручали принимать и отправлять корреспонденцию дежурному поч-талиону, а городской лекарь давал необходимые наставления для исправления своей должности фельдшеру, а квартальные возлагали полицейские заботы на хожалых, и все в полных мундирах отправлялись на поздравление Нимфодоры Михайловны и супруга ее, потом к обедне, потом к обеденному столу имянинницы.
Три гильдии городских купцов также помнили этот день, препроводив раным-рано с приказчиками своими кулечки со всем, что только относилось до хозяйственной экономии Нимфодоры Михайловны, сами шли поздравлять имянинницу около полудня.
На этот день брался из острога отличный повар, содержащийся в оном по уголовному преступлению около уже пяти лет и не отправляемый на каторгу то по случаю производящихся следствий по его показаниям в пятнадцати губерниях, то по случаю неотыскания еще сообщников его, рассеянных по всей Российской империи, то по случаю болезни и по разным законным причинам. Обед был великолепен.
Какая кисть изобразит то единодушное удовольствие, коим все присутствующие за столом были исполнены. Тосты за здравие Нимфодоры Михайловны с ее супругом и всем семейством были повторяемы с сердечным приятием чувств преданности, должного уважения к почтенному начальнику города и с пожеланием всякого блага и благополучия, 100 000 годового дохода и ста лет, да двадцать, да маленьких пятнадцать жизни. Вензловое имя почтенной имянинницы, вылитое из леденца и опутанное сахарной паутиною, возвышалось посреди стола, подле стояли марципаны, варенья на тарелках, дыни и арбузы, груши и яблоки. Песельники пожарной команды пели многие лета.
Когда Нимфодора Михайловна принялась межевать слоеный круглый пирог, хозяин подрезал проволоку у бутылки шампанского, пробка ударила в потолок, упала на пол и, поднятая с земли по требованию судьи, знающего толк в винах, пошла по рукам гостей, как диво, почтительно произнесло несколько голосов: VCP с звездочкой! А когда напенились бокалы и раздались гостям, все привстали, залпом произнесли: желаю здравия! И потом, как беглый огонь, посыпались похвалы вину: дивное вино! старое вино! очень старое вино! вино без подмеси! царское вино! Когда разнесли десерт, сопровождаемый ратафией, пьяной водицей и вишневкой, когда гости стали тучны и алы, хозяйка встала с места, стулья двинулись, загремели, все приложились к ручке хозяйки и вошли в гостиную.
Дамы засели на диване около круглого стола, на котором стоял новый десерт: вологодская пастила, разных сортов орехи, фрукты, варенные в сахаре. Мужчины чиновные засели по сторонам и занялись чищением зубов и нюханием табака, прочие — люди подчиненные — толпились по сторонкам, перешептываясь или рассматривая богатое украшение комнаты: московские обои с изображением пастушки в фижмах и пастуха в штанах, играющего на дудке, мебель, обитую зеленым сафьяном, картинки производства Логинова в золотых узеньких рамках, изображающие историю Женевьевы, Поля и Виргинии, блудного сына и искаженные черты царей и полководцев, с подписью и стихами в честь их.
— Вообразите-с! — сказал почтмейстер, взяв вилкою кусок пастилы, — во Франции, в Париже-с, бывает завтрак на вилках.
— Возможно ли! Каким же это образом? — вскричало несколько голосов.
— Не знаю-с, а могу представить в доказательство книгу г. Коцебу о воспоминаниях в Париже, г-н Коцебу достоверен-с, не солжет.
— Да это, верно, просто выражение, — сказала важно хозяйка дома. — Точно такое же выражение, как у нас говорят: сидеть на иголках.
— Должно быть, так-с! — подтвердил председатель магистрата.
— Что город, то норов, что деревня, то обычай! — произнес протопоп, поправив свою бороду.
— Действительно-с! — сказал семинарист, учитель городской школы. — Цицерон сказал: communem consociationem colre, tueri, servare debemus, т. е. мы должны служить обычаям…
— Точно так-с! — прервал его почтмейстер, — однако же у г. Коцебу в статье о коврах сказано, что показывающий Цицерон сам понимает мало.
— Помилуйте, — сказал ужаснувшись учитель, — Цицерон — оратор римский!
— Что ж, сударь, — отвечал почтмейстер, — он мог путешествовать и заехать в Париж. Я бы сам с любопытством взглянул на город, в котором даже весь мастеровой народ рыцари и носят щиты с девизами.
— Как это так-с! — вскричали все.
— Извольте прочитать г. Коцебу о Париже, — отвечал важно почтмейстер.
— Да-с, — промолвил он и продолжал: — Но уж какая развратительная философия во Франции! Вообразите себе: сам Наполеон Бонапарт сказал господину Коцебу волтеровское правило: что все люди добры, исключая человека скучного {Это русский перевод слов: tous le genres sont bons, except le genre ennoyeux (прим. автора).}. Как вы думаете об этом: все люди добры, исключая человека скучного!
— Ужасно! — вскричали гости. — Все люди добры, исключая человека скучного! Следовательно, разбойник, тать — добры, потому что они не скучны.
— Ужасно! — повторили все, и общее удивление было прервано предложением одной из девушек сыграть на клавикордах.
— Право, все перезабыла, Нимфодора Михайловна.
— Сделайте одолжение, сударыня, потешьте моих гостей, — сказал городничий.
Все гости также обратились с покорнейшею просьбою к виртуозке.
— Право, я все перезабыла! — повторила она.
— Ну, ну, ну, Софья! Я не люблю манеров! Учат не на то, чтобы забывать! — вскричала мать девушки. И Софья, надувшись, села за клавикорды. Клавиши застукали, струны зазвенели, педаль, приделанная для маршей и турецкой музыки, забила в деку, как тулумбас, клавикорды закачались на складных ножках.
Все гости обступили виртуозку и дивились искусству игры, но удивление многих увеличилось донельзя, когда правая рука Софьи, перескочив через левую, заиграла на басах.
— Это, верно, французская вариация! — вскричал председатель.
— Точно так-с, — отвечала Софья с самодовольствием, — это французская кадриль.
— Я отгадал! — продолжал председатель. — У них все навыворот. Ну, зачем бы, кажется, играть правой рукой вместо левой, а левой вместо правой.
— Софья! — сказала строгим, материнским голосом мать Софьи. — Я не раз тебе говорила: играй просто вариацию, не перекидывай руки! Что за глупая манера! Как будто нельзя играть добрым порядком!
Софья порывисто встала из-за клавикорд и вышла в другую комнату.
Ее мать почла неприличным, что она не дождалась похвалы и благодарности за игру, последовала за нею журить, бранить наедине, учить дочь свою приличиям общества.
Между тем мужчины засели на несколько столов играть в бостон, а хозяйка с своими гостями около десерта.
Пробило 6 часов. Ломберные столы были уставлены уже ремизами, а синяя салфетка десертного стола покрылась скорлупой.
— Господа! — вскричал городничий. — Пора в театр, ремизы разыграем после. Пора, пора, — повторили все дамы. — У вас есть афишка? Говорят, что актеры бесподобные.
— Как же-с, антрепренер представил мне список актеров. Играть будут пьесы отличные, по моему назначению, драму ‘Добродетельная преступница, или Преступник от любви’, в трех действиях, и комедию в пяти действиях ‘Неистовый Роланд’.
— Как это интересно! Пора, пора! — повторяли дамы, сбираясь и с нетерепением ожидая у подъезда дрожек.
Бостонисты сложили ремизы, разыграли, рассчитались, схватились за шапки, второпях выигравший забыл заплатить за карты, и вот, пешком и на дрожках, все двинулись в театр.
— Глава III
Город, в котором случилось описываемое происшествие, лежал на берегу роскошного Днепра и разделялся глубокою лощиной. Главная часть города была на горе и украшалась широкою площадью, ограничиваемою жидовскими корчмами, костелом, соборною церковью и деревянным театром с лубочной кровлей. Другая часть города, носившая название ‘за мостом’, не имела в себе никаких замечательных зданий и украшений, кроме городских бань, пивоварни и живодерни, на которой выделывались самые лучшие собачьи меха. Третья часть, ‘под горой’, населена была Израилем и украшалась деревянной жидовской школой, обросшей мохом и стоявшей посреди лачуг и непроходимой грязи. Весь же город славился красотой евреек: Голды, Рифки, Рохли, Лейки, Ганзы и Пейзы в красных тюрбанах, в мушках, с рассыпанными волосами по плечам владычествовали над походными сердцами.
В этот же город приехала труппа актеров, и г. антрепренер, заплатив полиции положенный штраф за намерение играть трагедии, комедии, оперы, драмы и мелодрамы, к удовольствию городской публики получил дозволение воспользоваться театром, который поступил в городскую собственность также от одной походной труппы актеров, изгнанной из города за то, что осмелилась по болезни некоторых из действующих лиц отложить спектакль до другого дня. Приехавшая труппа актеров принадлежала уже не к тому времени, когда публику сзывали в театр бубнами и литаврами, когда без предуведомления о достоинстве пиесы и без испрошения снисходительного воззрения на игру актер не смел ступить на сцену, а публика без предварительного экстракта или объяснения пиесы, изложенного в прологе, не понимала смысла, но она принадлежала к той эпохе, когда порок и добродетель не смели соединяться в одном и том же действующем лице, но боролись отдельно, боролись друг с другом, а не с душою человеческою.
Настало роковое время — 6 часов пополудни, театр осветился плошками. Четыре жида — с скрипкой, виолончелью, цимбалами и треугольником — засели перед сценой. Занавес с изображением Аполлона и девяти муз, покрытых вохрою и суриком, волнуется уже от сквозного ветра. Все действующие лица уже готовы для представления драмы, только недостает еще маркиза Лафаста, преступника от любви, главного лица. Французский король, в черном фраке, в лентах и звездах, в тафтяной мантии, усеянной блестками и мишурой, ходит с досадою по сцене, распоряжается за кулисами, твердит по тетрадке роль свою, а у всех спрашивает, пришел ли Зарецкий.
Софья, добродетельная преступница, также заботится об нем.
Публика наполняет уже театр. Приехал и городничий с своим семейством. Музыка загремела мазурку… а маркиза Лафаста нет.
— Чорт! — восклицает в отчаянии король.
— Боже! — восклицает София.
— Я сгоню его, не будь я антрепренер! — восклицает король.
— Посмотрим, как сгоните! и я отойду прочь! — восклицает София.
— Что ж мне делать? Что мы будем делать без него? — восклицает король.
— Подождут! велика беда, — восклицает София.
— Как подождут?
— Да так же, и в столицах ждут, не только что в поганом городишке!
Ждут, а маркиза Лафаста нет как нет. Жиды проиграли все мазурки и польские, принялись снова за мазуречку панну. Публика, по примеру супруги городничего, бьет в ладоши, стучит ногами, а городничий послал за кулисы хожалого с приказанием начинать.
— Чорт! Что нам делать? — вскричал снова король. — Нет, вон, долой с театра!
— Посмотрим! — повторила опять София, — а я сейчас жe долой с себя костюм!
— Что ж нам делать без него? Мы погибли! Как объявить публике? Да я и в тюрьме места себе не найду!
Хлопанье и стук повторились сильнее прежнего, хожалый явился снова с приказанием поднимать занавес.
— Чорт! — вскричал король с отчаянием. — Поднимай занавес! Луидор, выходи, выкидывай все явления, где маркиз Лафаст. Начинай с 3-го явления.
Занавес поднялся.
— Что я слышал!., что видел! — вскричал страшным голосом актер, игравший роль Луидора, выбежав на сцену.
И вся публика захлопала, и драма играется без главного действующего лица, идет прекрасно, принимает новый смысл, носит на себе первообраз новой драматической школы.
И публика довольна. Публика в исступлении от игры Софии, добродетельной преступницы.
— Фора, фора! — кричат ей после всякого монолога, и бедная София должна выходить снова, повторять монологи в несколько страниц.
А Зарецкого нет как нет, во второй пиесе он должен играть неистового Роланда, ждут — не является.
И снова король, но уже Карл Великий, обнадеженный успехом драмы, решается начинать и ‘Неистового Роланда’ без неистового Роланда.
— Где же неистовый Роланд? — спрашивают друг у друга зрители в половине пиесы, и городничий посылает за кулисы спросить, где же неистовый Роланд.
— Неистовый Роланд?.. В отсутствии, — отвечает содержатель театра, сняв корону пред полицейским чиновником, присланным от городничего.
— Как в отсутствии?
— В отсутствии-с, но он прибудет к заключению пиесы.
И этот ответ удовлетворяет публику, все с нетерпеньем ждут заключения. София является уже Ангеликой, Луидор — китайским рыцарем, являются волшебник, пастух… и никому не хлопают, ждут Роланда. Карл Великий слышит ропот публики.
— Я погиб! — говорит он, сбросив с себя королевскую порфиру и корону…
Вдруг раздается на дворе шум.
— Что там такое? — спрашивает городничий.
— Не здесь ли господин лекарь? — раздается снаружи голос.
— Что там такое? — повторил грозно городничий.
И все полицейские, находившиеся в театре, бросились вон узнать причину шума. Сквозь толпу их продрался слуга лекаря.
Его схватили за ворот.
— Что тебе, мошенник?
— Осипа Ивановича требует какой-с генерал, что остановился у господина казначея, — отвечал запыхавшись слуга.
В то же время к городничему подбежал писарь полиции.
— Ваше высокоблагородие! — сказал он ему шепотом. — Кажись, что новый генерал-губернатор приехал!
— Неужели! — промолвил городничий, смутясь. — Ах ты, несчастье! как обманули! а мы ожидали его недели через две! Да точно ли генерал-губернатор?
— Точно, ваше высокоблагородие: только что приехал, потребовал к себе городового, вишь, не очень здоров с дороги.
Городничий, не говоря ни слова, бросился вон из театра.
— Губернатор, губернатор! — раздалось шепотом между публикою. При этом имени все чиновные служащие люди встали с своих мест, засуетились, забыли пиесу, заходили между стульями, пробираясь вон.
— Виноват, почтеннейшая публика! — произнес вдруг жалким, умоляющим голосом содержатель театра, выбежав с отчаянным лицом на сцену. — Прошу милости и прощения! Я не причиной тому, что мой актер пропал!..
В общем шуме сборов, стучанья дверями никто не расслышал слов антрепренера, вообразившего, что публика наконец догадалась, что неистового Роланда нет на сцене.
Все приняли его самого за неистового Роланда, который должен был явиться к заключению пьесы, и, выходя из театра, хлопали и кричали фора! Антрепренер повторил извинение, занавес опустился.
— Глава IV
— Генерал-губернатор! генерал-губернатор! — раздавалось в толпе, выходящей из театра. — Генерал-губернатор! — неслось по улицам города. И служебный народ возвратился домой с мыслию: генерал-губернатор! около которой образовалась сфера идей об ответственности за беспорядок и неисправность.
Городовой лекарь также пришел в ужас. Он никак не воображал, что генерал-губернатор может иметь нужду в уездном лекаре: не лечиться ездит он по губернии, а взыскивать за нерадение по службе.
Вследствие этой мысли городовой лекарь торопится домой, чтоб сбросить фрак, надеть мундир, вооружиться шпагою, и между тем посылает за своим помощником, ждет его с нетерпепием, бранит за медленность, приказывает составить список больных городовой больницы, с трепетом едет в дом казначея, входит в переднюю и, отирая пот на лице, спрашивает у слуги: дома ли его высокопревосходительство?
Его вводят в залу. Казначей с женой и двумя дочерями встречают его, чуть дотрогиваясь до полу, и шепотом рассказывают ужасное событие, как его высокопревосходительство разбили лошади, как выпал его высокопревосходительство из экипажа, к счастию подле их дома, рассказывают, что его высокопревосходительство весь разбит и лежит без памяти на диване в гостиной, и просят войти туда осмотреть раны его высокопревосходительства.
— Как же это можно, — говорит лекарь, — войти без особенного на то приказания его высокопревосходительства! Не лучше ли подождать, когда он очувствуется и потребует медика?
— Помилуйте, Осип Иванович, что вы изволите говорить? Его высокопревосходительству нужна неотлагаемая медицинская помощь, потому что вся голова его от сильного удара при падении приведена в окровавленное состояние.
Лекарь убедился словами казначея, поправив мундир и шпагу и взяв в правую руку треугольную шляпу, он вошел в гостиную.
На диване лежал средних лет мужчина с окровавленным лицом, с огромной посиневшей шишкой на лбу, в сертуке, на котором сияли три звезды.
— Пощупайте у его высокопревосходительства пульс, Осип Иванович, — сказал тихо казначей.
Лекарь пощупал пульс и пришел в себя, потому что его высокопревосходительство действительно был без памяти.
— Что скажете?
Осип Иванович покачал головою.
— Не нужно ли пустить кровь?
— Да, нужно бы! Его высокопревосходительство без памяти. Не худо бы послать за фельдшером.
— Помогите, почтеннейший Осип Иванович! Вы представьте себе, что его высокопревосходительство будет почитать вас и меня своими спасителями. Если б не я, действительно он погиб бы, изошел бы весь кровию. Надо же быть такому счастию: еду в театр, выезжаю из ворот, слышу стук экипажа и вдали крик, а под ногами слышу стон. Что это значит, — думаю себе. Стой! слезаю с дрожек, гляжу — что же? Его высокопревосходительство у мостика лежит в канаве, весь разбит, как видите. Экипаж, верно, опрокинулся, лошади понесли под гору и, верно, прямо в Днепр…
— Необыкновенное счастье, — подхватила жена казначея, — что коляска вовремя опрокинулась, иначе и его высокопревосходительству быть бы в Днепре.
— Помогите скорее, Осип Иванович, — прервал казначей. — За спасение жизни он возьмет нас под свое покровительство.
— Употреблю все искусство. Мы пустим ему кровь… Послали за фельдшером?
— Послали, послали! — отвечали жена казначея и две ее дочери.
Лекарь подошел к больному.
— Голова вся разбита!.. Боюсь, не потревожился ли мозг, — прибавил он важно.
Фельдшер пришел. Руку больного освободили из рукава, натянули, перевязали выше локтя, жила напружилась, ланцет щелкнул, кровь брызнула в потолок.
— Несчастный! — вскричал больной, отдернув руку. — Дай, обойму тебя!., будем сражаться с смертию!..
— Боже, он умирает! — вскричали все женщины и выбежали вон.
— Что? нет надежды, Осип Иванович?
Посмотрим! Помогите держать руку его высокопревосходительства, — отвечал лекарь, и при помощи казначея и фельдшера снова натянули руку больного, и снова ланцет стукнул, а кровь брызнула струей.
— Смертельный удар! — вскричал больной в беспамятстве. Лекарь отскочил со страхом.
— Боже, что вы сделали! — произнес казначей.
— Тление объяло все мои члены!.. — продолжал беспамятный, вскинув руку, из которой лилась кровь. — Пожирающее время губит память мою! земля разверзается! Стой!., обрушим с собою землю! Она дрожит!., прочь!..
Судорожная дрожь обняла больного, долго продолжал он бредить, но слова его заглушались стуком зубов. Наконец умолк, впал в совершенное бесчувствие.
— Есть ли надежда, Осип Иванович? — спросил казначей.
— Увидим, что скажет ночь, — отвечал лекарь.
Целую ночь лекарь и казначей провели в дремоте подле больного. Под утро он пошевелился, глубокий вздох вылетел из груди.
— Слава Богу, будет жить! — вскричал лекарь.
— Жить! — повторил больной.
— Он приходит в чувство! — сказал, перекрестясь, казначей.
— Мне говорит мой государь, мой друг… верю… остаюсь жить… — произнес больной и продолжал что-то невнятно.
— Слышите? Друг государя! Его высокопревосходительство прямо из столицы! — прошептал казначей на ухо лекарю.
Больной снова заговорил что-то невнятно и потом продолжал:
— Знаю, государь… я… все благополучие полагаю в том, чтоб делать людей счастливыми… а теперь… ах, как я несчастлив!..
— Успокойтесь, ваше высокопревосходительство! Осип Иванович поможет вам, а у меня в доме вы изволите быть как у себя в доме…
— Тс! — прервал лекарь слова казначея. — Не говорите теперь с его высокопревосходительством, он еще не пришел в себя, оставьте его, он, кажется, заснул. Я между тем схожу домой отдохнуть и приготовить необходимую микстурку из хины, о, это новое вернейшее средство от всех болезней: все роды лихорадок как рукой снимает, а всякая болезнь есть не что иное, как лихорадка. Вы сами видите пример над его высокопревосходительством. Ушиб сам по себе есть не что иное, как наружное воспаление, а как ужасно его трясло, стоит только прекратить внутреннюю дрожь, и все кончено.
И лекарь отправился домой, но у ворот столкнулся он с городничим во всей форме, который торопился представляться генерал-губернатору.
— А! Осип Иванович!
— Куда вы?
— К его высокопревосходительству, донести о благосостоянии города.
— Невозможно! — вскричал лекарь. — Не может принять, он только что стал приходить в себя, лошади разбили его жестоким образом, но я принял все необходимые меры.
— Какие, сударь, меры с вашей стороны? Как начальник города я должен принимать все меры и первый явиться к его высокопревосходительству для получения приказаний!
— Как вам угодно, господин городничий: я не буду виноват, если его высокопревосходительство не выздоровеет! — отвечал лекарь.
Городничий вошел в переднюю. Казначей вышел к нему на цыпочках.
— Тс! его высокопревосходительство уснул.
— Я удивляюсь, господин казначей, — сказал городничий строгим тоном, — каким образом вы осмелились предложить его высокопревосходительству дом свой и вмешиваться в распоряжения полиции!
— Помилуйте, — отвечал казначей, — его высокопревосходительство в глазах моих разнесли лошади, и я поднял его подле моего дома всего разбитого, без памяти…
— Тем хуже, сударь! Без ведома полиции вы не смели поднять на улице человека беспамятного и тем более внести в свой дом! Мое дело было исследовать, кто такой лежит на улице в бесчувственном состоянии и, узнав, что генерал-губернатор, отвести ему приличную квартиру, а не лачужку, сударь!.. Это происки, государь мой! Вы подкапываетесь под свое начальство, вы человек беспокойный, вы не знаете подчиненности! Генерал-губернатор у вас в доме, а вы смеете быть в халате! Я донесу, сударь, на вас! Ей, хожалый! как только его высокопревосходительство проснется, донести немедленно мне!
Городничий скорыми шагами вышел из передней, отправился в полицию приводить все в порядок.
Казначей в самом деле испугался слов городничего и раскаивался, что вмешался не в свое дело.
Казначей был добрый человек, ученый человек, был большой антикварий по части законов, и это повредило ему, перессорило со всеми.
Он читал Правду Русскую, Устав святого князя Володимера, Судебник царя Ивана Васильевича и знал, что чин казначейский издревле был важный чин, что некогда главною должностию казначея было хранить государево платье и оберегать оное от волшебства и чародейства.
С городничим поссорился он за то, что сказал ему, что искони городовые воеводства, т. е. городничества, давались вместо жалованья и кормления из милости, для нажитка и что в челобитных о воеводствах писали: прошу отпустить покормиться, и что воеводы судили прежде вместе с старостами и целовальниками.
Последнее было принято городничим за смертельную обиду. Он почел это за упреки в нетрезвости, ибо казначей не потрудился ему объяснить древнего значения слова целовальник.
С стряпчим городового магистрата казначей поссорился за то, что, объясняя ему старинную должность стряпчего — одевать, обувать, омывать и чесать государя и за неимением карманов носить носовой царский платок, осмелился прибавить, что стряпчие прежде были под началом у ключников.
С своим начальником казначей жил в худом ладу за то, что не ставил в книгу расхода сумм, издержанных им не на казенные потребности.
Таким образом, казначей, не предвидя добра быть бельмом на глазу у своих начальников и сослуживцев, хотел просить его высокопревосходительство о переводе его в другой город.
— Глава V
Между тем колодник, занимавший место писаря в полиции, отведен в острог, шкаф, наполненный вместо дел, валявшихся на столе и под столом, остатками ужина, куском жареной говядины, раскрошенным хлебом и бутылкою с чем-то, очищен, непроспавшаяся команда поставлена на ноги, письмоводитель с синим носом, после нескольких начальнических тычков, сел составлять рапорт о благосостоянии города и список колодников, содержащихся в остроге, часть полицейской команды побежала ловить по городу подводы и рабочих людей для чищения улиц.
Из магистрата и прочих судебных мест также вынесена не принадлежащая к производству тяжебных, уголовных и письменных дел посуда и утварь. Судьи принялись повторять зады, составлять задним числом журналы и подводить итоги в шнурованных книгах.
Когда дошло известие о прибытии в город генерал-губернатора до командира гарнизонного округа, до подполковника Адама Ивановича, сердце старика обдалось ужасом.
Гарнизонный солдатик стоял в почтительном положении, руки по швам, близ дверей, и в молчании ожидал начальничьего приказания.
— Уж не приехал ли с ним и наш генерал? — произнес наконец окружный командир.
— Не могу знать, ваше высокоблагородие! Полицейский посыльный того не говорил, може приехал, а може и нет!
— Был ты у Ивана Ивановича?
— Был, да его благородия нет в квартире!
— Боже мой! нет в квартире! Что ж я буду делать!.. Беги, ищи его, скажи, что окружный командир приказал просить его к себе! — вскричал, расходясь по комнате, Адам Иванович.
— Слушаю, ваше высокоблагородие!
И гарнизонный солдатик, приложив левую руку к тесаку, поворотил налево кругом, притопнул правою ногою и отправился было вон, но окружная командирша, прибывшая из гостей, столкнулась с ним в дверях и остановила левую его ногу, подъятую для скорого марша, следующим вопросом:
— Зачем ты здесь? а?
— К его высокоблагородию! — отвечал солдатик, вытянувшись во фронт.
— От кого?
Из полиции. Его превосходительство приехал, губернатор.
— Губернатор? Ах Боже мой! Что ж ты, Адам Иванович, задумался? а? ведь ты командир! твое бы дело собрать команду да представить!
— А вот, мой друг, придет Иван Иванович, распоряжения должны идти по команде.
— Без Ивана Ивановича и дело не обойдется! — вскричала окружная командирша. — То-то разиня начальник! подчиненный что хочет, то и делает! Сел тебе Иван Иванович на шею! Без Ивана Ивановича солдат из кухни начальника лохани не смей вынести, не только что-нибудь на хуторе сработать! Что ж, сударь… что не бежишь сам к Ивану Ивановичу? Посмотрю, как-то ты натянешь свой изношенный мундиришко? В двадцать лет службы не выгадал ни жене, ни себе на порядочное платье!..
Окружная командирша не умолкала до самого прибытия Ивана Ивановича.
Иван Иванович, лихой поручик, лет сорока от роду, в бледно-зеленом мундире, с парою свесившихся на грудь желтых, с кованым почерневшим ободочком, эполет, вошел в комнату, огромная шпага его, как палаш, стучала об ноги и об пол, в треугольной его шляпе торчала репица бывшего черного пера, левый глаз его щурился, левая часть рта подергивалась, бакенбарды отвисли, как мохнатые уши легавого пса, лоб морщился.
— Что изволите приказать? — произнес он, воткнув указательный палец правой руки между 3-й и 4-й пуговицей.
— Ах, любезный Иван Иванович! Вы слышали, что приехал генерал-губернатор? Должно сделать надлежащее распоряжение и отдать приказ по команде.
— Действительно-с так, потому что по случаю прибытия его высокопревосходительства команда имеет быть собрана во всей амуниции и в предписанном порядке представлена для инспекторского смотра, который имеет быть учинен. А также по случаю прибытия его высокопревосходительства имеет быть назначен почетный караул к занимаемому его высокопревосходительством дому.
— Так, так, Иван Иванович, следовательно, вы назначите караул.
— Да не благоугодно ли будет представить рапорт о благосостоянии команды, о числе постов и больных?
— Так, так, Иван Иванович, конечно, мне должно представить рапорт о благосостоянии вверенной мне команды.
— Кстати, Адам Иванович, вы бы изволили представить его высокопревосходительству, что городничий осмеливается распоряжаться гарнизонной командой мимо начальства и брать без вашего ведома солдат на съезжу.
— Да, да, Иван Иванович, справедливо, в следующий приезд его высокопревосходительства я донесу обо всех злоупотреблениях полиции, а на сей раз мы подадим только рапорт о благосостоянии команды…
— Как вам угодно, а я бы в глаза сказал городничему: как он осмеливается делать такие вещи!..
— Я скажу ему, скажу! он не смеет этого делать! — сказал Адам Иванович, заходив по комнате.
— Так как же? Прикажете завтра поутру собрать команду на площадь?
— Да, да, непременно на площадь, во всей амуниции.
— Пойду в пакхауз да велю почиститься да побелиться.
— Хорошо, хорошо, Иван Иванович, прикажите, чтоб все было в надлежащей исправности и чистоте.
Поручик отправился, а господин окружный командир, довольный своими распоряжениями, набил наследственную пенковую трубку кнастером и стал раскладывать гран-пасиянс.
— Глава VI
Настало утро. Поручик Иван Иванович, перетянутый нитяным шарфом, ходит с обнаженной шпагой по фронту гарнизонных солдатиков, равняет линию и ожидает окружного гарнизонного командира.
Сопровождаемый вестовым, является наконец Адам Иванович, в огромных ботфортах со шпорами, в лосиных панталонах, заменяющих белые суконные, в бледно-зеленом мундире с дутыми пуговицами и с желтым стоячим воротником, который от времени сделался откладным, в треугольной шляпе, опрокинувшейся назад, перетянутый трехцветным шарфом, как будто для поддержания живота, Адам Иванович походил на Карла XII.
— Здорово, ребята! — вскричал он, подходя к фронту.
— Здравия желаем! — крикнули солдатики.
— Прикажете сделать репетицию? — сказал поручик, подошед к нему и приложив руку к шляпе.
— Репетицию, репетицию! — отвечал важно окружный гарнизонный командир.
— Смирно!.. Смотрите, ребята, не робеть! делать, что скомандует Адам Иванович! — сказал поручик, обращаясь к фронту.
— Извольте командовать, Иван Иванович!
— Что прикажете? — отвечал поручик, приложив руку к шляпе.
— Извольте командовать… по принадлежности.
— Слушаюсь! — отвечал поручик. — Смотри же, ребята, не робеть, делать, что я буду командовать, — вскричал он, обратясь к команде.
И поручик встал уже перед фронтом, вложил шпагу в ножны, вытянулся, откашлянул, разинул рот:
— Слу-у-у-у…
— Помилуйте! Адам Иванович! — прервал его звонкий голос городничего, скакавшего по городу для восстановления порядка и остановившегося перед фронтом подле окружного командира. — Помилуйте, вы по сие время не назначили караула к его высокопревосходительству, не отправили даже вестовых и ординарцев!
— Я свое дело очень знаю! — отвечал сердито Адам Иванович вслед за удаляющимся городничим. — Иван Иванович, извольте назначить караул, вестовых и ординарцев к его высокопревосходительству.
— Ребята, кому следует на караул? выходи! — скомандовал поручик.
И солдаты завели спор, кому следует идти в караул.
— Не прикажете ли, Адам Иванович, поставить две будки к воротам его высокопревосходительства?