Ицхок-Лейбуш Перец
Ицхок-Лейбуш Перец
Нехорошо
Нехорошо
Перевод с еврейского Л. Гольдберг.
Перевод с еврейского Л. Гольдберг.
—————————————————————————
Нехорошо, Перец Ицхок Лейбуш, Год: 1915
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Хотите, расскажу вам одну историю.
Но раньше должен вам объяснить, кто я такой.
Я портной.
Собственно говоря, не портной, и прародители мои портными не были. Вышло, однако, так, что всю премудрость, которой меня обучили в талмудторе, я позабыл, гроши, которые я получил в приданое, проел. Пришлось взяться за иглу.
Почему именно за иглу? Был у меня как раз сосед, который добывал себе пропитание иглой. В одном доме с ним жили.
В третьем углу, правда, жил сапожник. Но сапожное ремесло — дело трудное, да и грязное оно. Всегда чумазым ходишь.
Сосед мой из первого угла был дамским портным. Стал и я дамским портным.
За работу принялся не сразу — все чего-то выжидал. А вдруг я или жена моя на какую-нибудь находку набредем?! А пока, чтоб без дела не ходить, подсел к портняжному столу, попробовал пуговицу пришить, приметать кое-что, а потом — и сшить. Так понемножку и втянулся.
До того, чтоб сшить целую вещь, я не дошел и до сих пор этого не умею. Но заплату положить, выутюжить, вычистить, пятно вывести, даже мерку снять, — этому я научился. Это меня кормило и теперь еще кормит… Пусть кто-нибудь другой закройку делает. Не велика важность!
Жаловаться нечего, ремесло мое не из худших. Первое дело — весело: портной и песенки поет, и по деревням часто ходит, у панов бывает, — насмотришься всего да и поживешь в свое удовольствие. Не пропадаешь, как чумазый сапожник.
Ну, ладно! К несчастью, жена у меня тут, упаси господь вас и всех евреев, богу душу отдала. Беда!..
Но не об этом хотел я рассказать.
Что ж, остался я вдовцом. Живу один, в маленьком домишке, далеко, где-то за городом. Через край не льется, но жить можно. Встретишься с приятелем, выпьешь рюмочку, одолжишь пятиалтынный и опять живешь.
А тут приключилась такая история. Знаете поговорку: весь год под хмельком, а на пурим во рту ни капли. В доме ну ни полушки! Глупо, не могу же я все-таки ходить в пурим, не прополоснув глотки! Как-никак, а такое чудо! Царица Эсфирь, хоть и не была красавицей из красавиц, все же заслужила, чтобы мы в этот день не были трезвенниками.
Выхожу это я из дому и все думаю: к кому же мне из портных пойти?
По-настоящему весело у Арона Двосина. Водка там рекой течет. Он пьет, она пьет. Дочь, говорят, тоже непрочь рюмочку опрокинуть! Но вот как раз из-за этой дочери и неохота итти туда! Девице уже лет под тридцать, а может — с гаком, и сватается она ко мне. Стоит ей лишь увидеть меня, как глаза у нее сразу подернутся влагой, смотрит на меня, как овца на соль, — а то еще закатит очи, совсем зрачков не видать, одни белки — два блюдца сметаны, да и только…
Нет, к Арону Двосину я не ходок!.. К другим богачам-портным тем более! Смотрят они на тебя свысока, как оперенная сова на голого цыпленка… Действительно, скверно: поди угадай, кто из бедняков не ходит сейчас ряженым и у кого дома можно рюмку водки найти.
Голова у меня занята такими мыслями. И вот по ошибке, вместо того чтобы направиться в город, направляюсь в обратную сторону, выхожу за городскую черту… Иду все дальше, дальше.
Когда опомнился, я был уже далеко за городом. Вижу — лесок, вхожу в него. Зачем? Не знаю! Иду… Сам не знаю, куда иду.
Навстречу дровосек. Спрашиваю: далеко до корчмы? А мысли у меня такие: рюмку водки можно и за городом достать! А то, что у меня денег нет, это неважно. У хозяина корчмы можно работенку взять, а пока что в счет работы выпить. Не-еврей поверит!
А он, дровосек-то, говорит: недалеко.
Иду дальше. Передо мной две дороги: одна ведет направо, другая — налево. Иду направо. Я ведь портной, иглу держу в правой руке, ей предпочтенье!
Оказывается, лучше бы мне пойти налево. А может быть, и наоборот. Пошел бы налево, и самой истории не было бы.
Ну, значит, иду направо. Иду, иду.
Жажда меня уже давно томит, а тут еще есть захотелось.
К тому же холодно стало… Да так, что кости пронизывает. И вдруг — стоп! — ограда.
Железная ограда. Черные железные прутья с позолоченными верхушками, — прямо страх берет.
А вот и калитка. У калитки — колокол. Нe поленился — звоню.
Слышу, собаки лают. У меня даже коленки задрожали, хочу бежать. Но там, слышу, кричат на собак, чтоб замолчали. Стою. Я ведь не меламед, чтоб пугаться собак!
Появляется старик в охотничьей куртке с зелеными обшлагами, просовывает сквозь решетку седую голову со слезящимися глазами и спрашивает, кто я такой.
Говорю: портной.
— А что тебе нужно?
— Водки выпить.
Старик смеется, показывает два ряда старых, кривых зубов. А в глазах искорки.
Значит, свой человек, думаю. У тебя тоже в глотке пересохло.
Надо получше с ним потолковать.
Я стою с этой стороны ограды, он — с той. Разговариваем. Я спрашиваю, он отвечает.
— Что тут такое?
— Замок.
— А ты кто?
— Привратник.
— А кто живет в замке?
— Графиня.
— Что за графиня?
— Красавица графиня.
— Красавица?
— И взбалмошная…
— Почему взбалмошная?
— Замуж не хочет! Никто ей не нравится.
Я смеюсь:
— Может быть, меня захочет?
— Попытайся, — говорит, — может быть, она тебе суждена.
И с этими словами отпирает калитку, впускает меня. Стоим уже оба по ту сторону.
Целая свора собак с высунутыми языками вертится вокруг нас. А мне чего бояться — ведь он тут, со мной!
— Я вдовец, — говорю я ему.
— Попытайся… многие уже пытались… Немцы, армяне, цыгане… Попытайся и ты… Может быть, тебе удача будет…
Смотрю на него и дивлюсь. Я-то шучу, человек я мастеровой, почему не пошутить? — а он принимает все за чистую монету.
Я опять за свое. Спрашиваю его, как насчет водки.
— Есть, — говорит, — в замке и водка, есть и мед, и вино… А женихов принимают прекрасно, кормят, поят… По-царски, — говорит.
Мне уже немножко не по себе становится.
Не пьян ли старик? Нет, трезв, взгляд ясный.
Говорю:
— Хватит, старик, брось шутить! У меня на самом деле в глотке пересохло! Да так, что голос, как жестяный, стал… И есть хочется, в кишках ветер гуляет!
— Ну, идем, — улыбается он, — идем. В еде да в питье недостатка не будет.
Я думаю, он ведет меня к себе, а он к замку ведет!
А замок — разве опишешь его! Да на это и моря чернил не хватит! Всё колонны, колонны, а на колоннах — золотые змеи, орлы, летучие мыши.
И все это с золотыми коронами на головах… Приводит он меня к крыльцу. Устлано оно все турецкими коврами. И сдает он меня на руки лакею.
— Жених! — говорит.
Лакей улыбается, ведет меня дальше.
О графине я, конечно, вовсе и не думаю. Но человек ведь я мастеровой, — хочется посмотреть…
Что ж, надо думать, меня тут не повесят! Пускай ведут!
И ведут меня из одного зала в другой: из зеленого в желтый, из желтого в красный, из красного в синий… Цвета так и мелькают перед глазами.
А мы все идем. Спешим. Ну, прямо бежим. Я уже и окраску залов перестал различать, некогда на мебель взглянуть, посмотреть на портреты, что на стенах. Все смешалось. Разноцветные пятна то встанут перед глазами, то исчезнут. Один лакей передает меня другому, другой — третьему…
Всему, однако, есть конец. Останавливаемся в одном зале — зал белый…
Справа, говорят, дверь в покои самой графини, а слева — дверь, чтоб выбросить из замка, если жених не понравится!
Гляжу, конечно, на ту дверь, которая ведет к графине. Вижу — в двери небольшое отверстие.
— А это зачем? — спрашиваю.
Через это отверстие, разъясняют мне, графиня разглядывает женихов…
— Ну, а как женихи видят графиню?
— Вот! — говорит лакей, вся одежда которого так и блестит, так и сверкает золотом, и указывает на портрет, что на стене.
Породистая, видать, баба. Богатырь… И взгляд такой повелительный, хоть и стоит она почему-то на коленях. А у губ ее этакое обольстительное что-то, и притягивает, как магнит.
Мне, как портному, немало ведь платьев приходилось примерять. Видал я женщин, видал не одну пани, но — что тут говорить! — такая мне и во сне не спилась.
Сам дьявол во плоти!
А сердце колотится, как у проклятого.
Я уже забыл, кто я такой, что я такое, кто она и что она, мне уже все равно!
Вытягиваюсь в струнку и жду ее, как еврей Мессию, как благочестивая душа царствия небесного.
Раздается звонок. Лакей объясняет: графиня идет. Берет он меня, ставит лицом против отверстия в двери, с улыбкой отвешивает мне поклон и исчезает.
А я стою, боюсь бровью шевельнуть. Простоял я там всего несколько секунд, но мне они показались годами… Опять звонок, и входит тот же самый лакей.
—~ Понравился!..— говорит.
Меня чуть удар не хватил.
— Но… — говорит.
— Что, но?
— Грязен, сказала, велела в баню свести.
Долго вас томить не стану.
Видите ведь, что я и сейчас портняжничаю, — понятно, стало быть, что сватовство не состоялось… Но это самое ‘но’ да баня все силы у меня вымотали.
Сперва меня мыли, чтоб грязь сошла, чтоб пот сошел… Что ж делать, — портной, был в пути, шел пешком. Однако тут скова начинается это ‘но’.
Одежда моя ей не нравится.
Тогда я говорю: пошлю за субботней капотой, — важничаю, значит. Между нами говоря, субботней капоты у меня и ие было.
А она желает, чтобы я одел немецкое платье.
Но вот этого уж мне не хочется! С какой это стати я вдруг стану наряжаться в немецкое платье?
Но тут лукавый напоминает, что когда-то встретился мне раввин из Франкфурта-на-Майне, разъезжал он по свету, собирал пожертвования на ешибот. Так вот. этот раввин тоже был одет в немецкое платье. Ну, уж если раввину дозволено, то мне и подавно… Что ж, соглашаюсь.
Но мне велят еще сбросить и арбаканфес. Ну, что ж, подумал я, ведь и женщинам уготовано место в раю, а они обходятся без арбаканфеса. Отдал и его… раз ей этого за,,-хотелось!
Затем меня спрашивают, умею ли я разговаривать на панском языке. Я говорю: конечно! Мне ведь приходилось шить у панов! Шить, гладить, примерки делать… Случалось и петь по-иански, и ссориться, и умолять, и зубр: заговаривать… А мне говорят, нет, этого мало! Надо еще уметь читать и писать!
Нанимают мне учителя… Учит он меня грамматике, а меня пот прошибает. Ну, ничего! Научиться-то я научусь, голова у меня еврейская… Однако тут-то, видите ли, и собака зарыта — заниматься науками приходится на голодный желудок… буквально на голодный желудок. Потому что,— это я забыл вам сказать, — хоть я и портной, но в замке я питаюсь одним лишь чаем- да картошкой. Какие тут могут быть разговоры, трефного ведь я есть не стану!.. Потому мне и трудно… Даже худеть начал…
Знаю уже немного из грамматики. Выговариваю уже ‘р’ как следует, не картавлю. Но худею с каждым днем все больше.
Графине же хочется, чтоб я выглядел по-настоящему. Вот мне и велят есть.
Тут опять начинается история с лукавым.
Хлеб у иноверцев есть,— говорит он,— не велика беда… Во многих еврейских домах давно уже покупают немецкие булочки… О свинине и речи нет. Паны ведь и сами не едят свинины круглый год… А под пасху? К тому времени ты или привыкнешь, или прикинешься больным, ляжешь в постель и попросишь, чтоб тебе подали варенья! А может быть, ты до тех пор настолько понравишься графине, что она ради тебя тоже начнет есть кошерное и, тебе в угоду, еще и кугл сделает!
Сперва я его и слушать не хотел. Трефное есть я немножко побаиваюсь. Графиня — это дело преходящее, а ад ведь неизменен. Это уж навеки!
А он, бестия, ловит меня тогда на икре.
Что касается икры, тут я уж решительно ничего не понимаю. Может быть, она и от кошерной рыбы!
Икру-то ведь едят с луком!
И я чувствую, что больше не выдержу. Вот уже три недели, как я запаху лука и не нюхивал. Что же это за жизнь без лука?
Я и подумал: пусть дадут икры! А я буду есть лишь лук… Приличия ради, можно лизнуть черную икринку, а, может быть, я ее и выплюну…
Выплевывать, однако, не приходится… Ем икру. Ем ложкой и, действительно, начинаю понемногу поправляться.
Гляжу в зеркало — совсем на человека стал похож! Мало сказать, на человека! Прямо настоящий пан! Глаза ясные, видно, что выспался… Щеки — как яблочко красное! А плечи!
Но куда пейсы девались? Ей-богу, не знаю… Может быть, мне их во сне срезали. Борода тоже куда-то исчезла… Что ж печалиться? Портняжья бороденка моя и так немногого стоила! А стал я мужчина на загляденье… Обязательно понравлюсь графине.
Все-таки ангел добра меня еще не совсем покинул. Вот он и начинает ныть: как? не с еврейкой?
Тут появляется лукавый и зажимает ему рот:
— Что тут особенного? А дочь Итро? Скажешь, это было до того, как евреям дали священное писание? Но законоучитель Моисей — это ведь не портняжка какой-нибудь…
А царица Эсфирь тоже, кажется, была еврейкой. Шуточка сказать — царица Эсфирь! И все же она вышла замуж за не-еврея Ахашвейроша, за глупца Ахашвейроша… И все-таки в честь этого события праздник установили.
Так в чем же дело? Она делала добро евреям — ты тоже будешь делать добро.
У графини есть коровы — отдашь какому-нибудь еврею в аренду молочное хозяйство за небольшую плату. Есть у нее корчмы — посадишь туда евреев арендаторами за бесценок. Есть у нее леса — дашь и тут евреям заработать. Будешь им продавать хлеб с ноля! Ты не бойся, праздник установят!
Ангел добра, возможно, и ответил бы что-нибудь на это, да тут как раз графиня вошла. Стану я его слушать?..
А графиня сама-то, в жизни, в тысячу раз прекраснее портрета! Входит, а за ней лакей несет большой поднос. Иа подносе золотые кубки и бутылка старого вина.
Она хочет выпить со мной ‘лехаим’…
— Вино иноверцев? — вопит ангел добра.
— Дурак! — отвечает лукавый.
И в самом деле, что такое вино иноверцев после того, как я сбрил бороду, оделся и немецкое платье, ем трефное?
Я усаживаюсь у ее ног и пыо…
‘Лехаим’ да ‘лехаим’!
Она наливает, я пью!
Выпил несколько кубков вина, стал целовать край ее платья… Графиня ведь — нельзя сразу!
Еще один кубок! Она протягивает мне уже сама кончики пальцев для поцелуя… Пальцы длинные, тонкие, бело-розовые… Словно пряник медовый!..
Спрашивает меня, хочу ли я выпить за ее здоровье из ее туфельки…
Хочу ли?!
Жаль только, что ножки у нес такие маленькие — туфельки малюсенькие! Не то что туфельку, — сапог мужицкий, сапожище водовоза выхлебал бы!
Что же я тогда? Пью сразу две туфельки, и еще раз две, и еще раз две.
Потом она спрашивает меня, умею ли я петь. Еще бы!
Какой же это портной не умеет петь? Голова кружится, язык заплетается, но петь нужно. Встаю и начинаю петь. Что я пою?
Старую свою песенку, все ее знают:
Чем и кем бы ни был я,
Евреем остаюсь.
Где и как ни жил бы я,
Богу я молюсь.
Услыхала она эту песенку, позвонила… Входят три лакея и, ни слова не говоря, хватают меня и выбрасывают вон в окно.
Падаю…
Хорошо, что упал я на мягкое, не то с этакой высоты— и костей бы не собрал!
Думается мне, упал я на стог сена, на высокую траву, а оказывается — вовсе на перину…
У Арона Двосина на постель упал!
Это был пьяный сон в пурим.
Ну его ко всем чертям!
Эх, не хотелось мне итти к Арону Двосину, а все-таки пошел. Но это еще куда ни шло!
Не велика беда!
Но говорят, что в пьяном виде я стал женихом дочки Арона Двосина, вот той, что глядит на меня ‘двумя блюдцами сметаны’… как овца на соль…
Это вот нехорошо!
Версия 1.0 от 19 июня 2013 г., http://public-library.ru. Воспроизводится по ‘Ицхок-Лейбуш Перец. Рассказы и сказки. Перевод с еврейского’, под ред. Шахно Эпштейна, ОГИЗ, Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1941.