От редакции.
От редакции.
Негритенок Маду.
Негритенок Маду.
Рассказ Альфонса Додэ.
Из жизни маленького чернокожего слуги.
* * *
* * *
—————————————————
Негритенок Маду, Доде Альфонс, Год: 1897
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Настоящий сборник рассказов посвящается всем тем юным читателям, которые знают, что такое нужда и лишения в ‘золотую пору детства’, что значит труд и какие огромные усилия, не только взрослых работников {Серия ‘Герои и жертвы труда’ выпущена издательством ‘Земля и Фабрика’ и состоит из 12 сборников.}, но и детей, необходимы для того, чтобы ‘держать жизнь в лапах’.
Рассказы для этой книжки выбирались из литературы разных стран и народов. Редакция стремилась выбирать такие рассказы, которые могли-бы вдохнуть в сердца тех детей и подростков, которым самим приходится трудиться, бодрость, смелость и стойкость пред лицом жизни, а также, чтобы, вспоминая образы французского часовщика Сильвена, рыжего норвежского юнги Толлефа, немецкого подпаска из рассказа, описывающего его трудовой день, маленького переселенца в Америку Симониса, канадского мальчика-работника с фермы Иенса, сына норвежского рыбака Хильмара, американского мальчика-телеграфиста и героя ‘Ревущего потока’ — Лефти,— наши юные читатели почерпнули бы силы и мужество для своего трудового пути, порою полного невзгод.
Такой же второй сборник из десяти рассказов, под названием ‘Свинопаска Канитуччия’, посвящается девочкам-труженицам.
В один, из, печальных, холодных дней в Париже, около частной школы-пансиона Моронваль, на улице Монтель, остановился извозчик. Улицы, была безлюдна и пустынна, слышен был лишь скрип фонаря около дома.
Мать, привезшая маленького Жака в школу, сильно дернула за ручку звонка, нарушив, этим безмолвие улицы.
У Жака захолонуло сердце от резкого звука колокольчика. Дверей почему-то долго не открывали. Мать начинала уже терять терпение, как откуда-то издалека донесся сердитый голос:
— Да отопрете ли вы, наконец, двери, обезьяны вы этакие!
Наконец, двери открылись. Жак успел заметить только спины школьников, испуганные мальчики бросились врассыпную, как воробьи.
Трудно было представить себе что-нибудь холоднее огромной приемной школы-пансиона. Ее сильно навощенный пол был похож на скользкое замерзшее озеро. Даже мебель будто старалась спрятаться от холода и куталась в старые, на глаз сшитые чехлы, как кутаются больные в свои халаты.
Заговорили об условиях, о плате за ученье. Назвав сумму платы за ученье, Моронваль принялся расхваливать свою школу. Он упомянул, что в школу он принимает, главным образом, иностранцев. В настоящее время, например, у него находится на воспитании даже сын одного Дагомейского вождя.
— Этот Дагомейский вождь,— сказал директор,— вверил мне воспитание своего сына, и я думаю, не хвалясь, что сделаю из него человека, замечательного во всех отношениях.
Во время этого разговора маленький негр, растапливавншй в это время камин, вдруг заволновался.
А директор продолжал:
— Мы с женой надеемся, что сын Дагомейского вождя, вернувшись в свою знойную родину, вспомнит добрые советы и примеры наставников в Париже, вспомнит о годах, проведенных с ними, об их неустанных заботах о нем…
Жак с удивлением заметил, как негритенок повернул в эту минуту к ним свою курчавую голову. Волнуясь и вращая белками своих больших глаз, он делал какие-то знаки, точно отрицал что-то. На фоне яркого пламени негритенок со своей чернотой казался маленьким чертёнком.
Жаку было грустно. Он чувствовал себя потерянным в этом странном пансионе. Разговор матери с директором приходил уже к концу. У Жака глаза наполнились слезами, когда, настала минута прощанья с матерью.
Жаку очень хотелось плакать, но ему казалось, что все смотрят на него холодно и насмешливо, и он подавил свое отчаяние.
Мраком и унынием веяло в огромном, запущенном здании пансиона. Директор совсем запустил школу, за ученьем не смотрел. Следил только за тем, чтобы дети во время ложились спать и, таким образом, меньше выгорало бы керосину в лампах и дров в печах.
Первую ночь Жак не мог сомкнуть глаз. Ему еще никогда не приходилось засыпать в чужом доме. Жак принялся думать о своей матери. Что она делает сейчас? Где-то вдали часы пробили одиннадцать.
Когда мать бывало возвращалась домой, как бы не было поздно, она входила к Жаку, наклонялась к нему и спрашивала:
— Жак, ты спишь? Жак всегда, даже сквозь сон, чувствовал ее приближение, улыбался ей в полусне, протягивая лоб для поцелуев.
А теперь что?
Одно только обстоятельство интересовало Жака: ему хотелось бы увидать сына Дагомейского вождя. Где же тот маленький дагомеец, которого так расписывал директор. В отпуску, что ли, он? Илщ быть может, в больнице? Ах, если бы только познакомиться с ним, сделаться его другом! Жак не переставал об этом думать, ворочаясь на своей крйвати.
Вдруг дверь в спальню отворилась. Вошел негритенок-слуга с фонарем в руках. Он повесил в конце спальни фонарь и начал греться около него, протянув свои окоченевшие руки. Жак, сразу почувствовал к нему симпатию, он смотрел на Него с участием и любопытством. Негритенок это заметил и прошептал:
— А-а, новичек! Почему ты еще не спишь?
— Я не могу,— вздохнул Жак.
— Когда есть на сердце горе — вздыхать хорошо — поучительно промолвил негритенок.— Если бы бедный свет не вздыхал, он, наверное бы, задохнулся.
Говоря это, он растилал одеяло на соседней от Жака кровати.
— На твоей кровати нет даже простыни?— удивился Жак, видя, что слуга ложится прямо на голый матрац.
Вдруг дверь в спальню отворилась. И вошел негритенок-слуга с фонарем в руках.
— Простыня не для меня, у меня слишком черная кожа…
Негритенок тихонько засмеялся, говоря это. Он было уже собрался юркнуть в постель, раздевшись только наполовину, чтобы было не. так холодно, как вдруг остановился, взял в руки висевшую на груди дощечку из слоновой кости резной работы и приложил ее к губам.
— Какой странный у тебя медальон,— произнес Жак.
— Это у меня не медальон, это — гри-гри.
Жак не знал, что значит ‘гри-гри’, и тот об’яснил ему, что негритянский амулет, это есть то, что приносит счастье. Перед тем, как ему уехать на чужбину, он получил этот амулет в подарок от своей тетки Керики, вырастившей его, и с которой он скоро надеется увидеться.
— Значит, как я с мамой,— произнес Жак.
На минуту воцарилось молчание, потом Жак, снова заговорил:
— А хорошо у тебя на родине? Далеко ли это? Как твоя страна называется?
— Дагомеей,— ответил негритенок.
Жак даже привскочил на кровати.
— Ах, так ты знаешь, значит… ты же тогда должен его знать? Может, ты с ним и приехал сюда?
— С сыном Дагомейского вождя. Ты должен ведь знать его…
— Да это я сам и есть,— просто ответил негритенок,
Жак, остолбенев от удивления, смотрел на него: он — вождь! Этот маленький слуга в красных лохмотьях, целый день бегающий то о метлой, то с ведром. Жак видел, как он мыл стаканы, прислуживал за столом…
Но негритенок говорил вполне серьезно, Лицо его приняло печальное выражение.
— Как же все это могло случиться? — робко спросил Жак.
— Так и случилось, вышло так,— ответил негритенок.
Он вскочил, чтобы потушить фонарь, потом придвинул свою кровать ближе к Жаку.
— Ты не хочешь спать?— спросил он.— Я никогда не хочу спать, когда начинаю говорить о Дагомее. Слушай, я тебе все расскажу.— И негритенок начал свою печальную повесть.
Звали его Маду, по имени отца его, знаменитого воина Ран-Меду-Гезо, самого могущественного вождя страны золота и слоновой кости в Африке. У его отца были большие пушки, тысячи солдат, вооруженных ружьями и копьями, у него были стада слонов, обученных для войны. У отца был громадный дворец, украшенный копьями и отрубленными человеческими головами, которые выставлялись после битвы или при жертвоприношениях. В этом дворце, залитом со всех сторон солнцем, вырос Маду.
Тетка его, глава войска, амазонок, женщин-воинов, часто, когда он был еще маленьким, брала его с собой в поход. Она всегда была ласкова с Маду, дарила ему янтарные и коралловые ожерелья, пояса, расшитые золотом, и много-много раковин,— они заменяют в Дагомее монету.
Однажды она подарила ему маленькое ружье-карабин. Из него стрелял Маду, когда принимал участие В больших охотах в огромных лесах, деревья которых так густы, с такими широкими листьями, что солнце не может проникнуть под зеленые своды, под ними звуки так гулки, как в храме. Но все-таки в лесу было светло, все сверкало там, словно драгоценные каменья: и спелые плоды, и разноцветные птицы, у которых хвосты свисали до самой земли. Отовсюду слышался шорох, жужжание, шелест крыльев. Безвредные змеи покачивали своими плоскими, с высунутым: жалом, головами, черные обезьяны одним прыжком достигали вершины самых высоких деревьев, а темно зеленые: пруды, никогда не отражающие неба. Напоминали: огромные зеркала, казалось, они продолжали даже под землей беспредельную зелень леса, которую прорезывали птицы с яркими перьями.
Жак не мог удержать восторженного крика:
— Ах, как все это, верно, красиво!
— О, еще бы, очень красиво!
Ночью лес уже представляет другую картину. На ночь перед большими кострами раскидывали шатры. Огни костров разгоняли диких зверей,— с воем и рыканьем кружились они вдали от огня. Птицы беспокойно шевелились на ветвях, а летучие мыши, молчаливые и черные, как ночь, летали на огонь и прорезывали его своим, неровным кривым полетом.
От такой жизни, полной приключений, жизни на свежем воздухе, Маду укреплялся, делался ловким, сильным. Он умел владеть саблей и топором уже тогда, когда дети его возраста еще цепляются за юбку матери, —
Вождь Ран-Маду-Гезо гордился сыном, но считая, что ему недостаточно одного уменья владеть оружием, надо еще уметь читать книжки белых надо уметь писать, чтобы быть в состоянии вести с белыми торговлю. Сам вождь в свое время был отправлен отцом своим в Марсель {Марсель — город на юге Франции, на берегу Средиземного моря.}, далеко-далеко от них, на край света, чтобы обучить его наукам белых. Теперь он хотел, чтобы его сын получил такое же образование, какое получил он сам.
Какое отчаяние охватило Маду при мысли, что он должен покинуть тетку свою Керику, оставить саблю, карабин. Но все-таки Маду покорился.
В честь от’езда назначены были торжества, жертвоприношения идолам и морским богам.
Затем Маду стал рассказывать о своем пребывании в марсельском пансионе.
Какая-то огромная школа, с мрачными стенами, унылыми классами. Как скудно светило солнце, чтобы как следует его почувствовать, надо было прислониться к черным стенам, потому что они поглощали всю теплоту. Ничего не интересовало и не занимало Маду, единственно, что заставляло биться воинственное сердечко чернокожего школьника,— это барабан, призывавший к обеду и занятиям и вставанию по утрам. Хотя отпуски в пансионе полагались ученикам, однако, Маду был лишен их, и вот почему.
Маду постоянно мечтал о корабле, который должен увезти его на родину. В один прекрасный день он убежал из школы, спрятался в глубине пароходного трюма, но его скоро нашли. Может быть, другого и оставили бы в покое, но, когда капитан узнал, что это Маду, сын Дагомейского вождя, он распорядился доставить его обратно в пансион. О тех пор за ним усилился надзор.
Но упорство его не ослабело. Несмотря ни на что, он снова и снова убегал, прятался в кораблях, готовых к отплытию, его находили то в угольных ящиках, то под рыболовными сетями. И когда его вели обратно, он не сопротивлялся, но на его губах блуждала такая грустная улыбка, что у начальства не хватало духа наказать его. Наконец, директор не захотел больше брать на себя ответственности за такого свободолюбивого ученика. Он доставлял ему слишком много хлопот.
И маленького негра отправили в Париж. Там приняли его с распростертыми об’ятиямй, его баловали, ухаживали за ним, нежили его. Каждый строил планы, в связи о будущностью маленького Маду. Припевом всех разговоров было:
— Как только Маду сделается Дагомейским вождем, все поедут к нему в гости.
Первое время пребывания в Париже нравилось Маду, благодаря этому всеобщему вниманию. Но внезапно судьба его изменилась. Дагомейский вождь Ран-Маду-Гезо был взят в плен враждебным племенем ашантиев, которое завладело его родиной, Кери-ка, его тетка, каким-то чудом спаслась. Она прислала Маду завет беречь гри-гри. ‘Если Маду не потеряет амулет, то вернется к себе на родину, станет вождем и освободит своих братьев от рабства’, писала она ему. Надежда на это была необходима Маду для того, чтобы поддерживать в нем мужество.
О этого времени исчезли заботы и внимание, которыми окружали раньше негритенка. Каждый старался выместить на нем Свои обманутые надежды, свое плохое настроение. Но еще хуже стало, когда перестали присылать плату за его содержание.
Директор, не получая ничего за Маду, начал уже находить его ‘лишним ртом’. Из школьников его переместили в разряд слуг. В целях экономии, уволил даже слугу, и Маду должен был заместить его. Маду покорился не сразу, но директор был человек суровый и безжалостный, и, после сильной порки, негритенку пришлось покориться.
Маленький Маду мел комнаты, чистил дверные ручки с горячим усердием, с удивительным терпением, бегал в булочную, но ничто не могло смягчить дикий нрав директора. Он не мог простить, своего разочарования, невольной причиной которого был ребенок. Маду чаще всего получал лишь пинки в награду за все свои старания.
— Никогда доволен, никогда доволен! — с отчаянием восклицал негритенок, и ему еще мрачнее казалось парижское небо, дождь еще безконечнее и мокрый снег еще холоднее.
— Ах, если бы ему сделаться вождем!
Сердце его наполнялось яростью, когда он поверял Жаку план своего мщения. Когда Маду вернется в Дагомею, он напишет директору письмо, вызовет его в Дагомею, и там, над большим медным бассейном, отрубит ему голову, а потом из его кожи сделает барабан, с которым пойдет в поход на ашантиев: дзим-бум-бум, дзим-бум-бум!
Однажды утром — то было в четверг, день отпуска — Жак с грустью смотрел в окно на ясное весеннее небо: оно так располагало к мечтам о воле, о прогулках. Жак думал, как хорошо было бы сейчас уйти из стен пансиона.
В эту минуту раздался за дверью звонок, и вошла его мать, она приехала за Жаком, чтобы взять его с собой за город, вернуться же они должны были только к вечеру.
— Ах, какое счастье!— воскликнул Жак и помчался одеваться. На дороге попался ему Маду, измученный и занятый работой.
Вдруг Жаку пришла в голову блестящая мысль.
— Ах, мама, если бы нам взять и Маду!
Добиться разрешения было трудно — очень уж много дел лежало на негритенке Маду. Но Жак так упрашивал, что жена директора согласилась отпустить негритенка.
— Маду, Маду!— радостно кричал Жак, подбегая к нему,— скорее одевайся, ты едешь с нами!
Маду был ошеломлен. Жак прыгал от счастья. Наконец, двинулись в путь. Жак с матерью сидел в коляске, а Маду — на козлах с кучером. Жак был в восторге, прижимался поминутно к матери, дергал Маду, спрашивая:
— Маду, доволен ты?
— Очень!
— Не поехать ли нам в Зоологический сад,— предложила им мать.
— Ах, мама, как ты чудесно придумала! Маду никогда ничего этого не видел, вот будет ему интересно!
Маду чувствовал себя в Зоологическом саду великолепно. Ему не нужно было читать надписи на клетках животных, чтобы узнать своих четвероногих и пернатых африканских знакомцев. С чувством радости и грусти смотрел он на длинноногих жирафф, на антилоп в тесных помещениях, на птиц, заключенных в клетки. Глядя на всех этих пленников, Маду сравнил их жизнь со своей жизнью в пансионе и понял, что звери — его товарищи по несчастью.
Сад понемногу начал наполняться публикой, сделалось оживленно, шумно.
Вдруг необычайное, волшебное зрелище представилось глазам Маду. Он замер, не находя слов своему восторгу и удивлению. Высоко, над решетками, почтт на высоте самых больших деревьев показались сначала головы двух огромных слонов с двигающимися хоботами. Слоны постепенно приближались, покачивая на широких спинах своих пеструю группу детей в соломенных шляпах с пестрыми лентами. За слоном выступала уже другой походкой жираффа. Длинная шея ее заканчивалась маленькой головкой, гордой и важной. На спине жираффы тоже сидели дети.. Шествие это двигалось по боковой аллее и виднелось сквозь молодую зелень ветвей. Слышались крики восторга, смех и восклицания детей.
— Маду, что о тобой? Ты дрожишь… Не заболел ли ты?— спрашивал Жак своего приятеля. Маду же положительно изнемогал от волнения.
Но вот ему тоже разрешили взобраться на этих огромных животных. Лицо его тотчас же приняло важный, торжественный вид. Жак побоялся последовать его примеру, он оставался с матерью, и они наблюдали вдвоем, как негритенок карабкался на спину слона, весь дрожа и волнуясь. Вот он и наверху, там он чувствует себя вполне на своём месте.
Теперь он уже не похож на неуклюжего школьпика, на жалкого слугу. Под его черной кожей, обычно землистого цвета, чувствуется теперь биение жизни, жесткие волосы его всклокочены, глаза сверкают то гневно, то властно. Маленький дагомеец вполне счастлив: его везут один, другой, третий раз по аллеям. ‘Еще, еще’, молит он и едет опять, возбужденный тяжелой поступью слона. Ему вспомнилось все: Дагомея, Керика, охоты, опасные походы. Он лепечет что-то на своем языке, на его голос отвечает радостным, возбужденным криком слой, зебры заржали, антилопы испуганно запрыгали, клетки птиц наполнились криком, щебетаньем, стуком крыльев и клювов. Совсем картина1 девственного леса перед заходом солнца.
Но становилось уже поздно, надо было возвращаться домой и пробудиться от волшебного сна.
Наступившая весна и тепло еще больше усилили в Маду тоску по родине, в особенности же возросла она посде посещения Зоологического сада, потому что он живо напомнил и пробудил воспоминания о Дагомее. Тоска эта выражалась сначала в какой-то особой покорности, с которой: Маду.переносил побои, потом лицо его вдруг приняло выражение решимости, какого-то оживления. Вечером, ложась спать, Жак услышал тихий лепет на чуждом ему языке.
— Маду, ты что поешь?— спросил Жак.
— Нет, я не пою, я говорю на своем языке.
И тут начал он вверять свою тайну Жаку. Он решил бежать. Давно он уже задумал,— ждал только весеннего солнца, чтобы привести в исполнение свой план — вернуться в Дагомею, отыскать там Ке-рику. С ним ничего дурного случиться не может, потому-что у него есть ‘гри-гри’.
— Когдаже ты убежишь?— спросил Жак.
— Завтра,— решительно ответил Маду, тотчас закрывая глаза, словно хотел за ночь набраться побольше рил.
На другой день, во, время занятий в классе, вошел директор Моронваль.
— Что, Маду здесь нет?— спросил он.
— Нет, мой друг,— сказала его жена,— я его послала на рынок за провизией.
Спустя некоторое время в дверях опять показался директор.
— Ну, что? Еще не пришел?
— Да, нет… не могу понять, почему,— уже начала тревожиться его жена.
Вот уже десять, одиннадцать часов, а Маду все нет, уроки давно кончились,— Маду нет, как нет.
— Скажи пожалуйста, сколько при нем было денег?— спросил директор у жены,
— Пятнадцать франков,— робко ответила та.
— Пятнадцать франков! Ну, тогда нет никакого сомнения — он с ними сбежал.
Директор поспешил сделать заявление о случившемся. История вышла для него неприятная. Надо во что бы то ни стало, найти мальчика. Он может, чего доброго, пожаловаться на дурное с ним обращение.
— Успокойтесь, он отыщется,— утешали его.
И начались усердные поиски по самым отдаленным углам города. Каждый вечер Жак, приходя спать, видел кровать своего друга пустою.
— Теперь он уже бежит, бежит!— думал он.
Одно тревожило Жака: погода, стоявшая такой хорошей в день побега, теперь изменилась, шел холодный дождь и даже со снегом.
Однажды, когда воспитанники садились обедать, в столовую поспешно вошел директор с криком:
— Его нашли, нашли! Меня сейчас известили об этом! Скорей мне шляпу и палку! Побегу туда!
Он был вне себя от злобной радости и ярости. Маду уже со вчерашнего дня находился у знакомых директора.
— О, несчастный мой мальчик, в каком ужасном виде суждено мне тебя видеть!— воскликнул директор, обнимая негритенка.
‘Как, однако, он любит своих учеников’,— подумали окружающие. Маду отнесся к ласкам Моронваля равнодушно, лицо его при виде директора не выразило ни радости, ни горя, на нем даже не отразилось того священного ужаса, который обычно внушал ему директор. Глаза его смотрели вдаль, не видя перед собой ничего, он чувствовал полный упадок сил. На ногах его не было ботинок, на голове не было шляпы, исчезла и куртка.
Маду нашли в отдаленном квартале Парижа,— он лежал на печи для обжигания гипса, умирая от голода и задыхался от жары.
Как все случилось? Почему он остался в Париже? Что помешало ему убежать?
Жак видел, как Маду проходил через сад, но едва мог узнать в этой жалкой фигурке маленького негритенка.
С грустью, не поддающейся описанию, Маду прошептал ему, проходя мимо:
— Здравствуй!
Целый день больше не поднимался о нем разговор. Занятия шли своим чередом, но время от времени из комнаты директора слышались глухие удары и тяжелые Стоны. Когда они прекращались, Жаку все еще казалось, что он слышит их.
Вечером Жак увидел, что соседняя кровать занята! Бедный Маду вынужден был лечь в постель и даже не мог сам без посторонней помощи сделать это. Жаку хотелось распросить его о путешествии — таком неудачном и коротком, Он бзял его: горячую черную руку в свою:
— Маду, здравствуй!
Маду полуоткрыл глаза и посмотрел на своего друга с мрачным отчаянием,
— Маду пришел конец! Маду потерял свой ‘гри-гри’,— прошептал негритенок.— Теперь уже не увидать ему своей Дагомеи. Конец!
Оттого-то он и не ушел из Парижа.
В то время, как он пробирался к воротам, чтобы выйти за город, амулет его и деньги перешли, так что он вначале и не заметил, в другие руки, по-просту их у него украли. И он оставил мысль о кораблях в Марселе, зная, что без ‘гри-гри’ ему не добраться до родины. Целую неделю, день и ночь, Маду искал амулет, блуждая по самым глухим улицам брльшого города.
А теперь Маду пришел конец.
Он больше не мог говорить. Он был слишком измучен. И Жак так и заснул, не узнав ничего больше.
Ночью Жак был внезапно разбужен. Маду смеялся, пел, говорил сам с собой — с ним начался сильный бред.
Утром доктор сказал, что Маду очень опасно болен, и его перевели в лазарет. Целую неделю доктор навещал больного. Жаку очень хотелось навестить больного негритенка, проникнуть в закрытую дверь лазарета. Он улучил минуту, когда ушел директор, и проник с товарищем своим Саидом в комнату. Маду не спал. На его маленьком черном личике оставалось все то же выражение полного безучастия ко всему. Жак подошел к нему.
— Маду, это я, это я пришел — Жак.
Маду посмотрел на него, не понимая ничего и не отвечая. Саид попятился к двери в страхе и ужасе, чувствуя веяние смерти. Вдруг из груди Маду вырвался Протяжный, тяжелый вздох. Мальчики переглянулись.
— Я думаю, он сиит,— прошептал Саид, сильно, побледнев.
Жак, испугавшись не менее его, ответил ему также тихо:
— Да, ты прав… он спит, пойдем отсюда.
И оба поспешно вышли из комнаты.
Вот уже наступила ночь, в камине временами вспыхивало пламя. Отсветы его, прыгая по комнате, освещали то углы, то окна, вот они дошли до кровати, осветили красную куртку, в которую был одет Маду, рукава ее были вытянуты в положении полного покоя. Но пламени некого было больше согревать здесь, оно перебежало дальше И погасло, как угас маленький негритенок, который так любил когда-то африканское солнце, его свет и зной.
Источник текста: Негритенок Маду / Рассказ Альфонса Додэ и другие рассказы из жизни маленьких тружеников разных стран и народов, Под ред. Вл. А.Попова. — М : Земля и фабрика, 1923. — 136 с.: ил., 18 см. — (Маленькие труженики , Сб.1)