НЕДУЖНАЯ.
НЕДУЖНАЯ.
(Разсказъ).
——
В. Савицкая.
‘Міръ Божій’, No 6, 1894
Недужная, Савицкая В., Год: 1894
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Тихо на дорог. Дремлетъ, не шелохнется, весь опушенный инеемъ, небольшой, сосновый лсокъ, по обимъ. сторонамъ узкой проселочной дороги, ведущей къ деревн Назимовк.
Тихо и въ самой деревн, видной съ поворота въ поле… Лишь изрдка мелькаетъ огонекъ подъ блыми крышами избъ. Ярче и замтне онъ только въ флигел, возл большаго, стараго господскаго дома, прилегающаго къ деревн.
Въ одной изъ комнатъ его горитъ лампа, освщая, находящуюся тамъ, небольшую группу.
У печки, поправляя догорающія дрова, стоитъ, наклонясь, пожилая женщина въ черной, поношенной юбк, коричневой кофт, съ подколотой косичкой жидкихъ, сдющихъ волосъ. Съ ласковой улыбкой на добродушномъ лиц, оборачивается она взглянуть на сидящую невдалек, на скамеечк, хорошенькую, блокурую, худенькую, тоненькую двочку съ уснувшимъ на колняхъ ея котенкомъ.
У самыхъ дверей, за прялкой, сидитъ очень высокая и сильно худощавая старушка въ черномъ ситцевомъ платк на голов, медленно выводя нитку и щелкая ею при наматываніи на веретено.
Въ глазахъ ея, уже поблекшихъ, но сохранившихъ выраженіе ума и природной смышленности, видна легкая усмшка, съ какой слдитъ она за стоящей у окна молодой двушкой въ срой блуз, стянутой желтымъ кожанымъ кушакомъ.
Двушка разсянно смотритъ въ садъ, весь занесенный снгомъ, голыя деревья котораго темными стволами своими рзко выдляются на бломъ фон.
— Господи!.. скука какая!..— полушепотомъ прерываетъ она, наконецъ, наступившее молчаніе.— И такъ каждый день… всю долгую зиму… никакого развлеченія!..
— Катерина Леонтьевна, милая, — обращается она въ пожилой женщин у печки.— Разскажите что нибудь… Вотъ я давно хочу просить васъ разсказать мн объ умершей дочк вашей!.. Ее съ такой любовью вспоминаютъ здсь вс,— а я вдь уже не застала ея, — поступила въ школу на другой годъ ея смерти!
— Это про Любу-то мою, про дочку незабываемую?..— тихо спрашиваетъ Катерина Леонтьевна. Охъ!.. Елена Николаевна, ужъ, и не знаю, право, поймете ли вы изъ разсказа моего неумлаго — что за свтлая, тихая, кроткая, душа ея ‘была! Какъ и въ недуг своемъ — её, такъ, ‘недужной’ въ деревн и звали — никого-то она никогда не обременила, за малйшій уходъ благодарная!.. А улыбка ея, добрая, ласковая, всмъ любившимъ её свтила!.. Съумю ли я объяснить!.. вдь я только плакать умла, на нее, мою жалкую, глядючи!.. Максимовна, ты знала её — помнишь?..
— А то, душенька, какъ не помнить?.. Этакую-то, любимицу Божью забыть!.. Я её и въ путь къ Нему снаряжала… И подушечку въ голову шила, и платье блое!..
— Бабушка, и я помню маму!.. Какъ съ ней на кресл каталась!.. пожалуйста, разскажи о ней!..— вмшалась двочка, вставая со скамейки и забывая о котенк, который, отъ неожиданнаго паденія съ колнъ ея, поднявъ дугой хвостикъ, быстро, съ испугомъ, убгалъ подъ столъ.
— Нтъ, Манюшка, теб скоро спать пора. Я пойду сейчасъ, чайку заварю, и молока принесу. А ты, пока, — ужъ, если такъ любишь слушать,— ‘душеньку’ проси!— она мастерица сказывать!..
— Что это, душенька, гди мни, неученой…
— Ахъ! какъ надолъ мн этотъ А—скій говоръ.
Везд вмсто — и! Въ школ сколько приходится мучиться съ этимъ!..— думаетъ Елена Николаевна, садясь къ столу.
— Неправда, Максимовна, ты знаешь много сказокъ… стиховъ!..— пристаетъ Маня, ласкаясь въ ней, обвивая ея жилистую, морщинистую шею своими тонкими ручками.
— Да что-жъ я вамъ, душенька, скажу?.. Разви стихъ священный.
— Нтъ, сказку лучше!.. Какъ это? Помнишь?… Длятъ на три кучки: это мн, это теб, а это тому, кто калабашку укралъ!..— перебиваетъ её Маня.
— Помню, цыпушка, какъ же, только сказка-то больно долгая!..
— Ну, смшную, какъ похалъ попъ въ Крымъ-городъ!..— не унимается двочка.
— Похалъ попъ въ Крымъ-городъ, за крымскимъ масломъ… Туда онъ съихалъ — оттоль не пріихалъ!..— старческимъ, дребезжащимъ голосомъ запваетъ вдругъ Максимовна..
— Максимовна! Самоваръ вскиплъ… помоги мн принести его!..— окликаетъ разсказчицу Катерина Леонтьевна.
— А сейчасъ, душенька, иду!..
Максимовна всхъ, и господъ, и деревенскихъ, и мужчинъ и дамъ, зоветъ ‘душенька’. Къ этому вс уже давно привыкли и ее, въ свою очередь, прозвали тоже ‘душенькой’, забывая настоящее имя ея — Авдотья.
Самоваръ кипитъ на стол. На тарелк лежатъ блые, крпкіе, крендели. Маня съ удовольствіемъ грызетъ ихъ и, покормивъ молокомъ котенка, покорно исполняетъ приказаніе бабушки — идти спать, наклоняя, для благословенія, блокуру юголовку и подставляя овальное личико для поцлуя.
— И я, душенька, спать пойду… полно прясть… Спина, что-то ломитъ. Прощайте, душеньки!..
— Покойной ночи, душенька,— улыбается Катерина Леонтьевна.
Максимовна убираетъ все со стола и, зайдя за перегородку, гд стоитъ кроватка Мани и старый диванъ, ложится на него, творя молитву на сонъ грядущій, громко собирая вс названія иконъ Божіей Матери и нкоторыхъ святыхъ:
— Какая память у нея!..— удивляется Катерина Леонтьевна, надвая очки и садясь къ столу съ работой. Вс былины знаетъ… хоть и не грамотная! Изъ прежней помщичьей жизни хорошо разсказываетъ… И какой природный умъ! Какъ толково вела дла свои!.. Всю семью на ноги поставила!
Елена Николаевна вяжетъ какое-то замысловатое кружево.
Ее гораздо боле занимаетъ исторія ‘недужной’, чмъ ‘душенька’.
— Катерина Леонтьевна, ну что же вы, разскажите о Люб — я слушаю!..— проситъ она бабушку Мани.
Катерина Леонтьевна задумывается.
Образъ дочери, какъ живой, встаетъ передъ ней. Ей даже точно чудится присутствіе ея въ этой комнат, гд та провела послдніе дни свои!..
— А когда маленькая-то была она… хорошенькая… здоровенькая… толстенькая… щечки красненькія… волосики каштановые… кудреватые… точно шапочка густая на головк!..— начинаетъ, вспоминая, Катерина Леонтьевна.
Отца она очень любила!.. Такъ бывало и тянется къ нему, наровитъ за бороду схватить, либо за носъ цапнуть!.. И удивлялась я своему Николаю Андреевичу!.. Всегда такой хмурый, больной, да раздражительный… Печенью страдалъ онъ сильно… Отъ этой болзни и умеръ, а Любушк всегда улыбнется, и не надостъ ему она, хоть часъ цлый на колняхъ сидитъ!.. ‘Это, вдь, одна утха моя, одинъ отдыхъ отъ работы тяжелой и скучной!..’ — проговоритъ, бывало… Точно нему самому странно, что такой молчаливый, да угрюмый, псенки напваетъ… готовъ плясать съ ней!.. А работа у него, дйствительно, была скучная! Утромъ — въ департамент — на служб, да и по вечерамъ подолгу сидитъ — бумаги переписываетъ. Жалованье получалъ небольшое, но намъ, въ жизни нашей неприхотливой, хватало! Въ долги, слава Богу, не входили! Квартирка была маленькая,— всего дв комнатки, да кухня,— но я ихъ чисто содержать старалась. На окнахъ занавсочки, всегда чистенькія, блыя… чехлы на мебели — тоже!.. На столикахъ салфеточки вязаныя… любила я, когда досугъ, вязать ихъ… Цвточки на окошкахъ стояли: розанчики мелкіе, левкои, гортензіи… Каюсь… отросточки у знакомыхъ воровала!.. Говорятъ, когда своруешь — цвты лучше идутъ!.. Полъ такъ и блестлъ,— двушка одна знакомая приходила мыть. А кушанье сама я готовила. Не на что прислугу нанимать! Да и что жъ было мн день-деньской длать, какъ не хозяйничать, да Любочку нянчить?.. Такъ, бывало, хорошо, душеспокойно, когда, вечеркомъ, особливо подъ праздникъ… Лампадочку передъ образомъ зажгу… Любаша спитъ… Тихо такъ… Самоварчикъ кипитъ… Чай сижу съ мужемъ пью!.. И меня, вдь, любилъ онъ!.. Только отъ болзни кричалъ иногда… раздражался… А сердце хорошее было у него! Да вотъ, скажу я вамъ, Елена Николаевна, не хвастовства ради, Боже сохрани!.. Каждый человкъ долженъ помочь другому, особенно дитяти, слабому, да безпомощному!.. А только Николай Андреевичъ первый всегда просилъ меня не оставить сироту — сына знакомаго его одного, товарища бывшаго.
Жилъ этотъ знакомый, не тмъ будь помянутъ,— дрянь человкъ былъ — напротивъ насъ, дверь въ дверь. Вдовый, жена отъ горя да пьянства его проклятаго и въ могилу сошла рано., сына 5-лтняго оставила.
И росъ этотъ мальчикъ безъ призора всякаго… Ну, какъ же, безъ матери, съ отцемъ пьяницей!..
Мужъ мой, долго усовщевалъ его бросить страсть эту пагубную,— да разв ихъ образумишь? Мы и въ себ не пускали его боле.
А Марочку — Маркъ, дали имя ему, въ честь, кажется, ддушки его — каждый день приводила я къ себ. Грязненькій всегда такой, съ мальчишками во двор играя… Я его въ корыт вымою… головку вычешу… Блокуренькій такой былъ — хорошенькій мальчикъ!.. Только приручать его, какъ зврька какого дикаго, надо было! Да и не мудрено! Отецъ, подъ пьяную руку, порядкомъ, случалось, стукнетъ, напугаетъ — онъ и боится потомъ!..
Никому не хотлъ отдавать. ‘Мой, говоритъ, мальчишка, самъ прокормлю!’. А ужъ гд прокормить!.. Такъ низко спустился, въ кабак сидя, забылъ, что и на служб чиновникомъ когда-то числился!..
Я булочку, бывало, испеку… Люба-то, мала еще была, всего 2-ой годикъ шелъ, не давала мучнаго, — вредно, а Марочк и отдамъ:— Кушай, милый, кушай, сиротка, бдный, на здоровье!..— И обдалъ онъ почти всегда съ нами, чмъ Богъ послалъ!..
Софья Александровна Стахова,— знаете, вдь, вы её — сколько разъ въ школ у васъ бывала… Такая она чудесная, добрйшая! Тоже Марка приголубила!.. И, какъ хозяйка дома, не выгоняла отца его, безпутнаго, за то, что за квартиру не платилъ. А когда тотъ до блой горячки допился и его въ больницу свезли — тамъ онъ и умеръ — она Марочку къ себ взяла. Родныхъ не было у него, да и были бы, такъ не всякій охотно чужого ребенка возьметъ. Софья Александровна дтей любила, а сама замужъ почему-то не пошла — такъ, хоть, воспитанника надо!.. Минута добрая нашла… Жалко стало… ну, а потомъ и отказываться совстно!..
Вотъ и росли наши дтки — Любушк 6 лтъ было, а Марку 12 ужъ!
Слушался онъ Софью Александровну, это правда, но только скучалъ одинъ у нея. Чуть возможно — сейчасъ къ намъ прибжитъ, найдетъ какую-либо бумажку или доску грифельную, и безъ конца рисуетъ… Домики тамъ, фигурки разныя! Удивительную способность и пристрастіе къ рисованію имлъ!.. Все забудетъ за картинками своими!..
Ну-съ, пришло время и объ учень подумать!..— продолжаетъ Катерина Леонтьевна.— Весь вопросъ, разумется, въ деньгахъ — откуда взятъ ихъ — въ гимназію чтобъ вносить.
Надо вамъ сказать, былъ у меня двоюродный братъ,— Любочкинъ отецъ крестный. Богачъ, а на удивленіе — скупой и жадный!.. Всякое-то старое письмо подберетъ, и если есть гд неисписанная страничка, оторветъ,— въ ящикъ свой запретъ, а когда надо письмо писать, онъ на ней, экономіи ради, и пишетъ. Но, какъ ни скупъ былъ старикъ, а сынъ его, Петръ, еще скупе оказался, хоть жадность свою и умлъ скрывать!.. Каюсь, думала, и теперь даже думаю, что это онъ не исполнилъ волю отца, не отдалъ намъ тхъ денегъ, о которыхъ, при жизни, старикъ говорилъ и Любочк, и мн.
Я, говорилъ, Любушку очень люблю, и васъ, сестрица, тоже, больше другихъ родныхъ. Вотъ тысячу даю въ приданое крестниц.— А посл смерти моей, — надюсь на Петра,— онъ исполнитъ мою волю… дастъ то, что я еще вамъ оставлю!..
А мы, кром той тысячи, ничего посл него отъ Петра и не получили… Ну, да, можетъ быть, я грхъ на душу беру… Пожалуй, сулилъ только!.. Но въ гимназію, спасибо старику, самъ вызвался платить… Ужъ врно Любушка и его душу каменную чмъ смягчить съумла!..
А Николаю Андреевичу горько было, что самъ онъ, изъ жалованья одного, за дочку любимую платить не можетъ.
Да и болзнь его въ это время усилилась. Какіе-то желчные камни въ печени появились. Ужъ такъ страдалъ, бдный, даже вскрикивалъ отъ боли!
Наканун смерти своей подозвалъ меня, поцловалъ и говоритъ:
— Охъ! Катя, Тяжело мн оставлять тебя и дочь необезпеченными!.. Пенсія, не вполн выслуженная, небольшая… не хватитъ вамъ… Но зато съ чистою совстью уйду… Обманомъ, либо взяткой не ршался нажить состоянія… И теб спасибо, не неволила меня на наживу, какъ то другія жены длаютъ!..
И ласково такъ глядитъ… Я, разумется, плачу, и Люба, тоже. Руку его, блдную, худую, цлуетъ.
— А ты, дочка моя хорошая, сохрани ты душу свою чистую, хрустальную!.. Смотри, Катя, никому, не давай разбить ее… Кажется, я тогда и на томъ свт почувствую!..— Вотъ, вдь, сколько нжности къ намъ было, а никогда не выказывалъ ея!…
Кончилъ онъ мучиться — схоронили… И часто мы на могилку ходили. Но всякое горе утихаетъ, и наше затихло… Только и теперь я со слезами вспоминаю иногда покойничка!..
Время быстро идетъ… Кончила Любочка гимназію, и хорошо кончила, первой, — такая прилежная, старательная къ ученью была… Не то, что Маркъ. Тотъ уроковъ почти и не готовилъ совсмъ — весь своимъ рисованіемъ занятый…
И правда, талантъ былъ, самъ онъ чувствовалъ… Но въ академію не кончившаго гимназію, либо школы вообще — не принимаютъ… Онъ это узналъ, и постарался — выдержалъ экзаменъ и въ академію поступилъ. Вотъ радовался-то! И Любочка съ нимъ, точно и ей какое счастье отъ этого выпало!.. Да и ей нашла урокъ Софья Александровна, добрйшая,— и насъ это, хоть немного, поддержало! А пока училась Люба — трудненько было!.. Отдашь за квартиру, на ду мало! Хорошо, что еще Софья Александровна не вс деньги за квартиру сразу спрашивала!..
А когда лто настало, она и меня, и Любу, и Марка въ деревню къ себ отослала, — этотъ флигель, гд теперь живемъ, намъ отдала.
Я, говоритъ, въ Москв по дламъ быть должна. А вздумаю пріхать, въ дом поселюсь.
Лто въ тотъ годъ было такое жаркое, славное!.. Я, и Софь Александровн, и себ варенья наварила, и огурцовъ насолила, и грибковъ, блыхъ и рыжичковъ, отварила! Въ лсу, и въ саду всякой благодати уродилось!..
За хозяйствомъ Любу и Марка почти совсмъ и не видала. Маркъ жилъ въ дом — куда жъ бы его во флигель?.. Тамъ и мольбертъ установилъ. Я все только ворчала, когда онъ ко мн на кухню кисти свои приходилъ мыть, напачкаетъ красками везд.
А онъ задумалъ съ Любочки портретъ писать. И такъ онъ ее похоже да красиво изобразилъ!.. Внокъ изъ васильковъ и ржи на голову надлъ… Сарафанъ она себ, красный, въ деревн достала… Рукава блые… Волосы, длинные, каштановые — въ одну косу густую заплела… Сама, такая высокая, стройная, красивая!.. Глаза синіе, темные… точно васильки сами!.. Да главное, смотрятъ-то на всхъ такъ любовно… ласково и весело!..
Залюбовалась я на дочку свою милую! Сама-то любуюсь… но чтобъ и Маркъ могъ любоваться да, какъ женихъ невсту, полюбить — мн ни минутки и въ голову не приходило!..
Поврите ли, все ихъ дтьми считала!.. Какъ дти вмст все были, гуляли да играли, думаю, и теперь тоже!.. Забывала, что Люб-то 17-ть минуло, а Марку 23 ужъ!.. Академію кончаетъ!.. И какіе же они женихъ съ невстой… когда ни у того, ни у другой ничего нтъ!.. Жить нечмъ… Разв при ныншней дороговизн можно бднымъ внчаться?.. Сами должны понять!..
Признаться, я и этого не думала тогда… Такъ далека отъ мысли о свадьб ихъ была! А они — молодое къ молодому льнуло! Оказалось, времячка не теряли напрасно!.. Какъ теперь помню… Было это наканун Ильина дня. Я весь день, за хозяйствомъ, на ногахъ стояла… сморилась!.. Къ вечеру, прибравъ все, зажгла лампадочку, помолилась Богу и легла, вонъ, на тотъ диванъ, гд теперь Максимовна лежитъ.
Лежу я такъ, не засыпаю еще и слышу вдругъ — за перегородку входитъ Люба. Увидавъ меня, быстро, быстро такъ опускается на колни передъ диваномъ… и начинаетъ меня цловать…
— Мама… мамочка, моя дорогая…— шепчетъ.— Я знаю, какъ ты любишь меня!.. Не воспрепятствуешь, вдь, счастью моему?.. Не отнимешь его?.. Послушаніемъ моимъ не воспользуешься? Да?.. да… мамочка?..
— Голубка ты моя, говорю… Я ничего не понимаю!.. Ты про что же это?.. Какое счастіе?.. Да разв захочу отнять его у тебя?.. Ты только скажи, поясни, въ чемъ дло?
Она голову мн на грудь спрятала, да еще тише шепчетъ…
— Мама, я слово Марку дала, замужъ за него идти!.. Мама… онъ славный!… А талантъ какой!.. Полюбила я его, мамочка… Благослови насъ, дорогая!..
Я такъ и обмерла, эти рчи ея, безсвязныя, слушая.
— Любочка, ласточка моя! Да думаете ли вы оба, неразумные, что повнчаться легко… а жить-то чмъ будете?.. Какъ же мн на неразумніе это ваше самое согласиться?.. Да и что же, въ самомъ дл, такое?.. Все дтьми были, играли, учились… и вдругъ, женихъ и невста?
— Мы, говоритъ, мама, и сами не знаемъ, какъ это случилось!.. Когда полюбили? Когда перестали, какъ братъ на сестру смотрть? И онъ никогда не высказывалъ любви мн своей… Сегодня въ первый разъ!.. Зачмъ, мама, говорить объ этомъ? Сама была молода… Врно, помнишь, какъ любила, когда замужъ шла!.. А что до денегъ касается… правда… мы и не думали о нихъ!..
— Еще бы, говорю, думать о послдней вещи такой!..
И досадно мн, а какъ взгляну на нее, такую доврчивую, ясную… думаю — не ршиться мн отказомъ своимъ отуманить лицо ея милое!.. И притомъ подумала, что не въ богатств и я вкъ свой прожила… вдь не тужила и не плакала. А у нихъ, если вмст жить станемъ, кром пенсіи моей, и заработокъ будетъ. Люба урокомъ, онъ — картину когда напишетъ, продастъ! Да и Софья Александровна, знаю, не оставитъ. И отецъ крёстный пошлетъ ту тысячу.
Поговорила я съ Софьей Александровной, и она вотъ что откровенно разсказала мн.
— Имніе, говоритъ, у меня братнино. Только тамъ часть моя. И домъ тоже. Много, значитъ, Марку дать я не могу, хоть и взяла его на воспитаніе. Я ему квартиру даромъ дамъ и хоть рублей 15—20 въ мсяцъ, пока академію не кончитъ и самъ себ, быть можетъ, дорогу проложитъ…
Что же, другіе и съ меньшаго начинали… А я очень рада, что онъ на Любочк женится… Она доброе вліяніе будетъ имть на него!
И очень огорчила она меня тутъ, прибавивъ къ этому:
— А за Маркомъ строго слдить надо… Чуть немного — онъ и въ сторону свернется… Это такой характеръ! Сегодня тмъ, завтра другимъ увлечется! Взяла я его тогда изъ жалости, но сильно привязаться къ нему, каюсь, не могла никакъ! Все онъ о себ одномъ думаетъ, вотъ что отталкивало! Неужели, Люба, сама такая отзывчивая къ другимъ, не замчаетъ этого? Впрочемъ, быть можетъ, мн все только кажется. Сама можетъ не умла привязать къ себ — онъ сторонится меня!..
Все это говорила я Люб, но она только улыбнется мн, утшая.
— Нтъ, мамочка, онъ хорошій!.. Будемъ счастливы… успокойся… Я такъ въ него врю и люблю!..
Ну, такъ и согласилась.
Свадьба ихъ была тихая, скромная. Только товарищи его, художники, да подруги Любины по гимназіи были.
И точно, зажили наши молодые очень хорошо. Онъ усердно работалъ въ академіи, она еще урокъ достала. Съ моей пенсіей да деньгами Софьи Александровны все рублей 60 въ мсяцъ скоплялось, ничего — доставало, при даровой квартир особенно!.. Черезъ годъ родилась у нихъ Манюшка.
Вотъ-то радости было!.. Точно царь повелитель какой въ дом появился! Всмъ мила двочка, а мн, бабушк, внучка чуть не любезне дочки кажется! Съ рукъ на руки переходила. Насъ трое, да еще и Софья Александровна.
Живемъ мы такъ, радуясь, не предчувствуя, что къ намъ темная туча горя и страданія надвигается… А она ужъ надъ головами виситъ!..
Было это за дв недли до Рождества. Я Маньк платьице розовенькое къ празднику шью. Марку что-то нездоровилось, простудился немного, сидлъ дома и въ старыхъ рисункахъ разбирался. Люба помогала ему, и оба о чемъ-то смялись. Вдругъ слышимъ звонокъ. Почтальонъ письмо Любаш подаетъ. Прочитала она его и говоритъ намъ:
— Это отъ крёстнаго. Пишетъ — заболлъ и желаетъ видть меня, проситъ сейчасъ же собраться въ Новгородъ!.. Я думаю, надо хать!..
Пошли у насъ толки, какъ она одна додетъ? Марку нельзя. Мн Маньку няньчитъ надо… А старику отказать, быть можетъ, въ послдней просьб — тоже невозможно!..
Люба ршила хать и живо такъ собралась. На другой день выхала. Мужъ проводилъ ее на желзную дорогу, усадилъ въ вагонъ 3-го класса и воротился хмурый такой! Любушку любилъ онъ, а что до другихъ, частенько замчала я, вообще худо относился.
Только не дальше, какъ черезъ день… Охъ!.. страшно вспомнить!.. входитъ онъ ко мн съ газетой, до того самъ поблвшій… что я даже Маню чуть съ рукъ не выронила!.— Что, говорю, съ тобой?.. А сердце такъ и стучитъ… руки холодютъ!..
— Тётя Катя,— говоритъ запинаясь…— Наша Люба… Крушеніе позда!.. Можетъ и жива!.. демъ къ ней!.. и слезы скрываетъ!..
Ни слова не могла я отвтить. Будто меня за горла кто схватилъ и душитъ. Принесъ онъ мн воды, очнулась немного!.. Все одно въ ум… Скорй, скорй, увидть… узнать… Но, вдь, страхъ да любовь словами не опишешь, не разскажешь!.. Ужъ и о Маньк забыла. Спасибо, Софья Александровна взяла ее къ себ. Ничего не спрашиваю, какъ и что случилось! И онъ молчитъ, и ему нелегко!..
Какъ дохали до мста крушенія, видимъ три вагона. разбитыхъ лежатъ… обломки!.. Тла и раненыхъ, разумется, убрали, третій день пошелъ.
Слышимъ, говорятъ вокругъ, что какъ столкнулись позда… Передніе вагоны на другіе… и съ рельсовъ соскочили… Убитыхъ человкъ семь… восемь…, а раненыхъ, говорятъ, много!.. Въ больницу новгородскую свезли, вдь всего верстъ 30 до города крушеніе случилось!..
Убитыхъ?.. А если… и Люба?.. Да нтъ, Богъ милостивъ, не допуститъ скорби такой!..
Зачмъ ей, такой молодой, кроткой, да хорошей умирать?.. А ранена — вылечатъ, пусть, пусть калка, но съ нами будетъ!..
Поздно пришелъ поздъ, но мы сейчасъ же отправились въ больницу, узнать имена пострадавшихъ!
Небольшое такое строеніе больница. Корридоры темновато лампами освщены.
Спрашиваемъ фельдшера, въ числ ли привезенныхъ Любовь Николаевна Голубева?..
— Да, отвчаетъ, есть такая. Во второй палат, въ хирургическомъ отдленіи лежитъ. Только видть ея нельзя. Слаба очень. Ей ногу совсмъ раздробило… пришлось ампутацію длать!..
Не вскрикнула я… за Марка лишь ухватилась, чтобъ не упасть… Ноги такъ и подкашиваются.
И онъ зубы стиснулъ, дрожитъ. Суетъ фельдшеру три рубля, проситъ хоть на минутку впустить, взглянуть только!..
— Ни слова не говорите съ ней, не волнуйте. Вчера была операція, говоритъ фельдшеръ, и повелъ насъ.
И есть же на свт столько боли и страданія!.. И тамъ, и тутъ… стоны раздаются!..
А я иду, точно каменная!.. Все во мн замерло… Будто и не Любочку увижу сейчасъ несчастную, искалченную!
А какъ видть хотлось!.. Но она и глазокъ отъ слабости открыть не могла. Лежитъ блдная… Рсницы длинныя, темныя опущены… Руки вдоль одяла выпростаны… Волосы ея густые, каштановые, по подушк разметаны… Губы засохшія сжаты!..
Стоимъ мы, и не узнаемъ нашу Любочку, свженькую, да румяную, какую въ послдній разъ видли!.. Точно другая тутъ… Но такая жалкая… еще ближе нашему сердцу измученному!..
Замчаю я, что Маркъ даже на мсто-то, гд нога больная подъ одяломъ лежитъ, смотрть боится!.. Постояли мы, да такъ и ушли, не слыхавъ ея голоса любимаго!..
Только дня черезъ три позволили намъ ходить къ ней. Въ первый разъ, какъ сознала, что мы тутъ, какъ-то личико болзненно сморщилось… и слезинка по немъ скатилася!.. Но сейчасъ же улыбнуться постаралась и начала, хоть тихо, но спокойно, говорить:
— Что жъ длать, Марочка… и мама милая!.. Воля Божія… хоть калкой… да съ Маней и съ вами жить могу!.. А другіе-то?.. убиты!..
Помолчала и говоритъ опять:
— Какъ все это неожиданно случилось!.. Мн очень покойно было въ некурящемъ вагон… Противъ меня дама такая привтливая сидла… все еще пирожками угощала!.. Вдругъ точно что толкнуло!.. да такъ сильно. Мы вс съ мстъ вскочили… Еще, еще толчокъ… И тутъ ужъ все начало валиться!.. Я обо что-то сильно ударилась!.. А затмъ какая-то страшная тяжесть… боль… Ой, мама, какая боль!..
Ничего не помню, что было потомъ!.. Какъ вытащили… Сюда везли!.. Никакой мысли у меня не было,— ни о комъ изъ васъ… Только боль, то тупая, то ноющая боль въ ног!..
Еще первыя минуты подъ хлороформомъ помню… затмъ — ничего!.. Но на другой день заплакала… когда почувствовала… Мама, я знаю… нтъ… но ты… ты, Марочка… не разлюбишь меня, за то… за то… И не докончила моя несчастная, чего именно боялась… Что за калчество ея невольное мужъ разлюбитъ…
Катерина Леонтьевна останавливается, отирая выступившія слезы. Максимовна, не слышно, въ чулкахъ, встаетъ и подходитъ къ столу. Искреннее участіе къ людскому горю, свтится въ ея старыхъ глазахъ.
— Да, душенька, не легко матери переносить было, на болзную глядючи!.. Мужъ что… ему здоровье надо… А вотъ матери-то!…— тихо качаетъ она головой, совсмъ забывая сонъ.
Елена Николаевна наклоняется надъ вязаньемъ, чтобы скрыть навернувшіяся слёзы.
— А посл, какъ они жили?— спрашиваетъ она.
— Ну, а потомъ, когда она больше двухъ недль отлежала въ больниц, повезли мы ее домой. Очень трудно везти было. Но она терпливая, все выносила, старалась не стонать даже,— и насъ ободряла, веселой казалась. Только не вытерпла, когда Маню увидала!
Та узнала ее, тянется… мама, мама! А мама цлуетъ ее и шепчетъ:
— Теперь и съ тобой, моя крошка, нельзя мн погулять и на рукахъ поносить!..
Ей вдь, кром ноги, еще спину повредило! Въ позвонк какомъ-то! Докторъ сказалъ, что ей, всю ея, немногую, остальную жизнь лежать придется…
Не весело потянулись дни у насъ. У меня все изъ рукъ валится, какъ погляжу я на нее, точно къ мсту одному прикованную!.. Софья Александровна, спасибо ей великое за все участіе, какое принимала въ насъ, лекарства-то нужныя покупала, а главное, длинное кресло на колесахъ купила. Вывозить ее потомъ могли въ немъ. Маркъ, первое время, не отходилъ отъ нея. Ему, видите ли, какъ художнику, нравилось какое-то особенное ‘лучистое’ — говорилъ онъ — выраженіе больного лица, большихъ синихъ, теперь совсмъ глубокихъ глазъ ея.
И онъ, надо правду сказать, съ большой любовью и умньемъ передалъ это на портрет или, врне, на картин. Ее полулежащую въ кресл… и Маню, играющую около нея!..
Но только кончилъ… совсмъ вдругъ измнился!.. Точно и глядть на нее избгаетъ!.. Даже изъ дома сталъ все чаще и чаще отлучаться.
Разъ, я вижу, въ другой комнат, досталъ онъ портретъ ея, первый — гд она здоровая, цвтущая, красивая, въ сарафан, съ внкомъ на голов снята!.. И рядомъ поставилъ тотъ, гд она больная, худая, грустная, недвижная!..
— Тамъ жизнь — тутъ смерть!..— слышу, шепчетъ.— А я жизни хочу!.. Не выдержатъ нервы!.. Не могу видть страданіе одно!..
А во мн такъ вотъ и кипитъ. Ахъ ты,— думаю,— безсовстный, безсовстный!.. На какую кротость и терпніе смотрть не можешь!..
Но ему ничего не говорю. Понимаю, что бранью да укорами не поможешь,— еще пуще раздражишь!..
А тутъ еще, какъ на грхъ, поссорился онъ съ профессоромъ своимъ по живописи, тотъ ему и повредилъ чмъ-то — не знаю. Но только его не послали, какъ хотли, за границу и медали не дали, хоть вс говорили, что талантъ есть у него!..
Началъ онъ такъ тосковать… такъ упалъ духомъ… Все судьбу свою бранилъ!..
Я отъ Любочки его жалобы скрывала, и онъ при ней сдерживался, но она чуткая, сама чувствовала все!..
Задумала она и твердо ршила достать гд-либо денегъ, ту хоть тысячу отъ крестнаго пожертвовать, и Марка своего за границу отправить — картины въ Италіи — учиться писать!..
— Мама,— говоритъ,— голубушка, мама! Не мшай ты мн, не отговаривай!.. Легче мн будетъ знать, что Маркъ таланта своего не губитъ, чмъ видть, какъ онъ около меня безполезно мучится!..
Я ей о Ман напоминаю, но вижу, что еще тяжеле жертву ея длаю!..
Но только что собралась она писать отцу крестному, прізжаетъ къ намъ сынъ его Петръ съ извстіемъ о кончин отца. Привозитъ тысячу, а о другихъ деньгахъ — молчитъ!..
Я хотла спросить: не оставилъ ли братъ, какъ общалъ, да совстно было, поделикатничала, а ужъ Люба, разумется, не спросила!..
Такъ и ухалъ онъ. А я думаю: и на что ему?.. самъ богатый такой и одинокій…
Какъ волшебница добрая, Софья Александровна и тутъ къ намъ на помощь подоспла!..— Нашла какого-то покровителя искусствъ, уговорила его дать возможность молодой талантъ развить!.. Сама своихъ денегъ прибавила, и стали мы нашего художника въ путь-дорогу снаряжать… года на два или боле разставаться!..
Совстно ему передъ несчастной, оставляемой, женой радость свою высказывать, все-таки любилъ ее — да ужъ очень привольной жизни въ лучшемъ краю хотлось. Всю природу ту, видите ли, въ краскахъ передать!..
А Любушка и виду не подаетъ, какъ тяжело ей въ хилости ея,— быть можетъ, на вкъ, разлучаться съ нимъ!.. Жалла, что въ вокзалъ проводить не можетъ!
Онъ руки ей цловалъ… плавалъ даже… Общалъ писать чаще. И точно, первое время большія письма присылалъ. Все мстностью восхищался… Какое небо чудное… Какъ тепло-хорошо… Какія картины думаетъ писать!..
Ему-то хорошо, а Любушк моей каково!.. А она, милая, радуется за него!.
— Видишь, мама, Марочка какъ доволенъ!…
И потомъ, даже, когда письма стали рже приходить, она, хоть и сильно мучилась этимъ, а все заступалась.
— Некогда ему, говоритъ. Весь онъ въ картинахъ своихъ!..
А мы съ Софьей Александровной сомнваемся. Да не у кого спросить: дйствительно ли онъ такъ искусству своему предался, что и жену, такую несчастную, точно забывать сталъ!.. Прошло около года. Любочка крпится, ни на что не жалуется… а сама худетъ да слабетъ!.. Врно, отъ лежанья постояннаго.
Докторъ, знакомый намъ старый, не лнился, даже потомъ и въ деревню прізжалъ лечить её. И денегъ, Боже сохрани, ни за что не бралъ съ насъ. Началъ онъ настаивать, чтобъ на чистый воздухъ увезти. Иначе, не долго протянется!
Софья Александровна списалась съ братомъ, и отдала намъ для житья флигель этотъ. Молочное велла арендатору даромъ давать, а на прочее своего хватало.
Любушка такъ и ожила, какъ въ деревню перевезли!.. Всему радуется… все ей нравится!.. И поля, и лсокъ, и садъ большой. Мы ее лтомъ въ кресл катали, такъ съ неохотой въ комнаты возвращалась… Все бы сидла да глядла вокругъ.
— Люблю,— говоритъ,— прекрасный міръ Божій!.. И не могу я, мама, понять, какъ это люди, по собственной вол, сами себя убиваютъ!!. Кажется… какое бы горе, какое несчастіе ни случилось бы… лучше муки вынести… чмъ лишить себя радости видть все чудное созданіе Господне!..
— Это потому, душенька,— вмшивается Максимовна,— что нынче мало крипости стало!..
— Крпости, Максимовну, — по привычк поправляетъ учительница.
— Ну, неученая я, прости, душенька… У насъ вси такъ говорятъ. А только это вправду, что нитъ крипости!.. Надо Бога-Спасителя молить, чтобъ далъ её… Тогда, и жить будетъ лучше, смле!..
— Сказывай, сказывай дал, Катерина Леонтьевна… Какъ Любушка-то — и насъ, темныхъ, учила. И я хаживала послушать… Такъ-то хорошо да толково читала и говорила она!..
— Видите-ли, Елена Николаевна, въ чемъ дло. У Софьи Александровны была библіотека въ деревн, она её въ полное распоряженіе Люб и предоставила. Та упросила насъ перенести вс книги во флигель, положить возл нея. Начала разбираться въ нихъ.
Эта годится… и эта тоже, говоритъ. Прочитываетъ и откладываетъ. А когда подошла осень и зима, крестьянамъ отъ работъ свободне стало, по вечерамъ, а то и по утрамъ, особливо воскреснымъ, попросила истопить залъ въ дом и перевозить себя туда,— и начала читать, да объяснять.
Сначала мало приходили, а потомъ даже мужики, не то, что бабы, стали слушать. Не неволила, кто хочетъ! Тоже вначал содомъ поднимали… перебивали… а ей и безъ того тяжело читать громко… Но какъ начали понимать… притихли, и только голосъ ея, хоть слабый, но ясно слышался!.. Поняли они, что добра и разума желаетъ имъ Люба… Полюбили её, ‘недужной’ прозвали. Бабы просили не обижать, брать у нихъ, когда он отъ усердія своего ей ягодъ, грибовъ, яичекъ приносили!..
Вотъ за чтеніями этими да заботами о Ман… выростала двочка… утшала маму свою!.. время и проходило! Съумла, вдь, и въ болзни своей тяжкой другимъ полезной быть! Отъ недостатка движенія ли, или внутри что хуже стало, только ужъ видимо начала сильно слабть… Таетъ, вижу, какъ свчка!.. Старается, не показывать слабости своей. О Марк справляется. Пишетъ ему, будто ей легче, чтобъ не пугать и отъ работы его, видите ли, не отрывать!..
А онъ только о себ, да о картинахъ своихъ расписываетъ!.. Иногда и писемъ долго не дождаться!..
Таяла, таяла такъ бдняжка моя, и совсмъ почти незамтно, тихо, спокойно, ушла отъ насъ!..
Лтомъ это было.— Вс мы ей цвтковъ набрали. Любила она ихъ очень. Бывало, Маня, нарветъ ей какихъ попало, а она каждый листикъ готова переглядть… вс жилочки у травушки! Такая спокойная, прекрасная, лежала… цвтами осыпанная, простыми искренними словами любви и сожалнія напутствуемая!..
Вся деревня собралась… Гробъ вс три версты до церкви на рукахъ несли… День выдался ясный… солнечный!..
Ту скорбь не разсказать, съ какою я домой съ могилки ея вернулась!.. На кресло пустое ея взглянуть не ршалась…
И все пережила… Осталась одна съ Маней… А говорятъ, зачмъ мучить себя, переживать?.. Всегда, всегда найдется, для кого, для пользы чьей стерпть надо!..
Больше разсказывать нечего. Жизнь здсь наша съ Маней, пока не выростетъ она — вамъ извстна!..
А Любушка?.. Она и тамъ, я думаю, всю силу, свтъ и блескъ Творца всхъ міровъ видитъ… и любуется!..
Катерина Леонтьевна умолкаетъ.
Максимовна крестится, творя молитву. Слышно сонное дыханіе Мани, такъ и не слышавшей печальной исторіи своей мамы.
— Какъ, однако, я засидлась у васъ!.. 12-й часъ… Завтра надо рано вставать!..— прерываетъ молчаніе Елена Николаевна, складывая работу.— Прощайте, Катерина Леонтьевна, прощай Максимовна… И въ голос ея слышатся боле привтливыя нотки.
— Не безпокойся, Максимовна, я одна дойду!..— отвчаетъ она на предложеніе ‘душеньки’ проводить ее, и уходитъ изъ флигеля.
Все также тихо кругомъ!.. Только намерзшій снгъ хруститъ подъ ногами молодой двушки… А въ душ ея точно отзывается любовь ‘недужной’ ко всему міру Божьему — прекрасному во всей своей великой гармоніи.