Недозрелые, Шкляревский Александр Андреевич, Год: 1871

Проза
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Скачать в PDF

Недозрлые.
(Изъ петербургской жизни).

Къ большему трехъ-этажному дому на Васильевскомъ остров, морозной декабрьской ночью, часу въ первомъ, подъхалъ на извощик мужчина въ острококонечной курмячатой шапк,— въ пальто и плэд, и поспшно вышелъ у подъзда. Теплота жилаго дома пріятно охватила его, но газъ былъ уже потушенъ на лстниц, и гость осторожно пробирался въ темнот, все выше и выше, въ третій этажъ, откуда неслись звуки скрипки и рояля.
Молодая горничная въ недоумніи отворила дверь позднему гостю.
— Владиміръ Сергевичъ не легъ еще? спросилъ онъ.
— Нтъ-съ.
— Онъ въ кабинет?
— Да.
Мужчина проворно сбросилъ съ себя пальто, плэдъ и галоши и пошелъ въ кабинетъ, направо изъ передней.
Въ маленькомъ уютномъ кабинет, обставленномъ со всхъ четырехъ сторонъ полками съ книгами, съ большимъ письменнымъ столомъ по средин, такъ что для прохода по комнат оставалось шесть шаговъ въ длину и не боле, трехъ въ ширину,— въ мягкомъ, покойномъ кресл, сидлъ хозяинъ и читалъ какую-то книгу. На стол въ большомъ шандал горли дв стеариновыя свчи подъ зеленымъ абажуромъ. Хозяину на видъ было лтъ 35—36, онъ былъ высокаго роста, брюнетъ, съ длинными, прямолежащими волосами на голов, и носилъ средней величины бороду. Наружность Владиміра Сергевича Бобровцева, ремесломъ учителя и сотрудника одного серіознаго журнала, была не особенно красива и не поражала съ перваго взгляда никакою особенностью. Одинъ правильный, выпуклый лобъ заставлялъ предполагать въ немъ развитаго, мыслящаго человка. Носъ онъ имлъ обыкновенный, цвтъ кожи смугловатый, даже съ желтизной, и сроватые глаза. Между тмъ, познакомившійся съ Бобровцевымъ и поговорившій съ нимъ — чувствовалъ къ этому лицу симпатію, которая все росла и росла бы при дальнйшемъ знакомств. Это происходило отъ особенности въ манерахъ, какихъ то стыдливыхъ и женскихъ, въ тон тихаго пріятнаго голоса и въ чрезвычайно добродушной, ласковой улыбк, привлекательно дйствовавшей на того, къ кому она относилась.
Бобровцевъ читалъ книгу въ полудремотномъ состояніи, иногда оставляя ее и прислушиваясь къ звукамъ играемой на скрипк мелодіи, подъ акомпаниментъ рояля. Играли братъ его и жена. Поздній звонокъ заставилъ его встрепенуться и нахмуриться. Въ кабинетъ вошелъ молодой человкъ въ форменномъ сюртук студента медико-хирургической академіи.
— А! Оливовъ!… привтствовалъ Бобровцевъ.
— Имю честь кланяться… и просить: ради Бога, не задавайте вопроса: что-такъ поздно Самъ сознаю. Извините, пожалуйста, но очень важное дло…. Я пришелъ къ самъ за участіемъ, совтомъ и еще… щекотливой просьбой…
— Ну, хорошо… Садитесь же, пожалуйста.
Оливовъ слъ на единственный, незанятый стулъ.
Гостю было не боле двадцати двухъ-трехъ лтъ, юношескій румянецъ еще игралъ на щекахъ и отъ мороза усилился, отпущенная русая бородка едва ли пробовала бритвы, густые блокурые волосы были заброшены назадъ, а сверхъ голубыхъ красивыхъ глазъ надты синія очки. Лицо было пріятно, свжо, молодо, добродушно.
— Что мн длать, Владиміръ Сергевичъ?!.. началъ Оливовъ, закуривая папиросу:— я еще вчера получилъ очень важное письмо… За совтомъ къ вамъ я все-таки думалъ обратиться, какъ устрою дла…. но, я вчера вечеръ, а сегодня цлый день прохлопоталъ напрасно… Просто, не знаю, что длать… Я бы отложилъ визитъ къ вамъ до завтра, но боюсь утерять еще сутки… Ужь вы, пожалуйста, извините за поздній пріздъ…
— Ничего, ничего… Вы скажите, въ чемъ суть.
— Видите… Я вамъ сказалъ, что получилъ письмо… Вотъ оно, прибавилъ Оливовъ, вынимая его и кладя на столъ, близь себя. Оливовъ ужасно конфузился и, покраснвъ, продолжалъ:— письмо это изъ нашего губернскаго города, отъ моей двоюродной сестры… Я ее едва помню по дтству, ухавъ оттуда лтъ 12-ти. Конечно, я ее не знаю хорошо, но о личности ее можно судить по письму… При этомъ, прежде нежели я прочту его, я долженъ освтить вамъ нкоторыя темныя мста, безъ чего не все будетъ понятно. А лучше разскажу въ кратц біографію этой сестры, она довольно интересна:
‘Мы изъ духовнаго званія. Отецъ мой былъ достаточный протоіерей и оставилъ намъ состояніе, что же касается до брата его, отца этой сестры, то онъ былъ человкъ очень бдный, служилъ профессоромъ въ тамошней семинаріи, къ взяткамъ съ учениковъ не притязателенъ и содержался по этому почти однимъ старымъ профессорскимъ окладомъ, кажется до 400 рублей ассигнаціями. Другіе его товарищи пріобртали каменные дома, а онъ жилъ между прочимъ помощью отъ моего отца и занималъ скромную квартирку. Посл смерти профессора, жена его осталась безъ всякой поддержки съ шестью дтьми, три мальчика и три двочки. Мальчики отъ отца не наслдовали любовь къ труду и наукамъ, они учились въ семинаріи худо, вс были исключены изъ курса словесности и разбрелись писцами на нижніе оклады, по губернскимъ присутственнымъ мстамъ, не доставляя матери никакой помощи и не представляя образомъ своей жизни ничего утшительнаго. Дв старшія дочери, Вра и Надежда, вышли замужъ: одна — за такого жъ горемыку-чиновника, какъ ея братья, другая за соборнаго регента, большаго охотника до чарки и веселыхъ псенъ. Какъ бы то ни было, мало по малу на рукахъ простодушной и безграмотной профессорши осталась одна только младшая дочь, двочка, Люба, о которой идетъ рчь. Старух ее содержать ршительно было нечмъ, такъ какъ она сама получала всего 60 р. серебромъ въ годъ пенсіона посл смерти мужа и скудную помощь отъ родныхъ. Поэтому, Люба въ дтств вела жизнь кочевую: то у матери своей, то у сестеръ. Обученіемъ ея много не занимались, но лтъ тринадцати отдали къ дьячку. Ученье у дьячка шло очень туго, такъ что двочка, въ два года, едва выучилась читать, писать и немного считать.— Въ одномъ дом, гд была квартира ея матери, квартировалъ и гимназистъ шестаго класса, нкто Западовъ, взрослый юноша по девятнадцатому году, слывшій въ гимназіи за лучшаго, даровитйшаго ученика — надежду — и вмст съ тмъ за либерала и нигилиста… Этотъ Западовъ, узнавши, что Люба дочь профессора, а самъ онъ былъ сынъ учителя, принялся за ея воспитаніе. Сначала его уроки касались элементарныхъ научныхъ свденій по русскому языку, математик, исторіи и географіи — и дло, кажется, шло успшно, потомъ Западовъ перешелъ на современные вопросы. Впрочемъ, я всего хорошо не знаю, знаю только, что, естественно, ученица привязалась къ своему учителю, полюбила его — и дло кончилось тмъ, что чрезъ годъ слишнимъ Западовъ готовился къ поступленію въ университетъ, а Люб только за него разв и осталась возможность выйдти когда нибудь замужъ… Интрига отъ старухи тщательно скрывалась. Западовъ общался на Люб жениться, но родные его увезли молодаго человка въ Москву въ университетъ. Онъ очень сожаллъ о бдной двушк и прислалъ ей нсколько страстныхъ писемъ, съ несбыточными планами и надеждами. Безъ него Люба много претерпла бдности до нищеты, слезъ, упрековъ, обидъ и оскорбленій, отъ матери, сестеръ и братьевъ, и отъ окружающихъ. Жила она бдно при матери, помогала ей кое-что по хозяйству и зарабатывала мелочь иглой. Мало помалу проступокъ ея сталъ полузабываться родными, какъ вдругъ Западовъ, исключенный изъ университета за участіе въ какой-то демонстраціи, прибыль обратно въ ихъ городъ. Повидимому, увлекаясь въ Москв другими встрчами, Западовъ какъ бы забылъ Любу, и въ первый мсяцъ не далъ ей знать о прізд. Но какъ-то, находясь подъ вліяніемъ рюмки и намековъ товарищей о первой его любви, онъ вспомнилъ Любу и немедленно помчался къ ней. Онъ засыпалъ мать и дочь клятвами, увреніями, общаніями жениться, какъ только устроитъ дла и тому подобное. Простодушная Люба поврила, но мать сомнвалась и слдила за молодыми людьми. Однако, изъ надсмотра ничего не вышло: Западовъ скоро, видя дозоръ старухи, передалъ Люб письмо, просилъ тайнаго свиданія… Прерванная связь возобновилась. Между тмъ, часъ отъ часу, Западовъ становился все холодне и холодне. Интрига утратила для него прелести, новизны… и Люба во второй разъ уступила ему безъ всякой борьбы… Одно бы довріе могло бы еще спасти двушку, но для оцнки его Западовъ ужь былъ достаточно испорченъ. Западовъ все рже и рже посщавшій Любу еще лтомъ, по мр приближенія осени наконецъ и совсмъ прекратилъ и визиты, и свиданія… Гнвъ, злобу, горе и отчаяніе старухи, и все то, что перенесла отъ нея дочь, невозможно разсказать.
‘Въ это время за старшею сестрою Любы, женою регента, Надеждою, очень миловидною собою женщиной, ухаживалъ мстный либералъ, еще молодой чиновникъ, фаворитъ губернаторши, принятый въ лучшихъ кружкахъ тамошняго общества, поручикъ Оловянскій. Находясь въ безъисходномъ положеніи, не имя другихъ высшихъ покровителей межъ сильными міра сего и не зная что длать съ здодемъ своей дочери, какъ обзывала старуха Западова, она ршилась прибгнуть чрезъ дочь Надежду къ покровительству и заступничеству этого Оловянскаго. Желая угодить предмету исканій и показать себя въ обществ гуманистомъ, Оловянскій благосклоннйшимъ образомъ принялъ просьбу старухи и жарко общалъ все сдлать въ ея пользу, наказать строго Западова. Дйствительно, въ судьб Любы Оловянскій принялъ самое горячее участіе. Онъ въ тотъ же день въ яркихъ краскахъ и драматическимъ голосомъ передалъ губернаторш горькую судьбину Любы и до слезъ растрогалъ начальницу губерніи. Она приняла участіе, а вслдъ за нею еще другія дамы, и пошли у нихъ хлопоты да заботы объ устройств будущности моей кузины… Здсь я долженъ замтить, что новый порядокъ гласнаго судопроизводства въ той губерніи еще не былъ введенъ. Однимъ словомъ, почти вся аристократія, вмст съ узднымъ и губернскимъ предводителями дворянства, приняла участіе. Кажется, теперь можно бы ожидать и добра положенію Любы, тмъ боле что (не говоря уже о томъ, что люди, принявшіе участіе въ ней, занимали такія высокія мста) почти вс они получили образованіе въ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ… Въ совт ихъ о Люб принято было два ршенія: во 1-хъ, употребить сначала кроткія мры къ тому, чтобы убдить Западова жениться, во 2-хъ, если это не подйствуетъ, принять строгія мры и въ случа чего, наконецъ, заставить силою закона…
— Но, позвольте, прервалъ гостя Владиміръ Сергевичъ,— вы сказали, что ваша кузина находилась въ крайней бдности… Я полагаю, что болзненное состояніе еще боле усилило эту бдность. Приняло ли здсь общество свои мры? Была ли облегчена она въ этомъ?..
— Къ несчастію нтъ. Вопросъ о матеріальномъ обезпеченіи ея былъ упущенъ изъ виду, вроятно за другими главнйшими… Но, буду заканчивать разсказъ:
‘Попытка убдить Западова жениться не удалась. Вс убжденія остались тщетны. Западовъ видлъ, что имъ интересуются, это подмыло его тщеславіе на роль отчаяннаго нигилиста, а можетъ быть онъ и въ самомъ дл не любилъ своей жертвы, но только отъ женитьбы отказался, засыпавъ всхъ идеями о современныхъ взглядахъ на бракъ. Угрозы, мелкія придирки и притсненія — тоже не подйствовали. Западову захотлось профигюрировать разъ принятую роль до конца. Видя безуспшность убжденій и угрозъ, принявшіе участіе въ Люб посовтывали ея матери подать на Запздова оффиціальную жалобу въ соблазн дочери, съ приложеніемъ его писемъ, общавъ полное содйствіе въ этомъ дл. Вс были на сторон Любы. Уголовная Палата присудила Западову два выбора: или подвергнуться срочному тюремному заключенію, или жениться на обиженной имъ двушк… Можно бы было ожидать, что Западовъ выберетъ первое, то-есть тюремное заключеніе, но онъ выбралъ второе, женитьбу. Не думаю, чтобы въ этомъ выбор онъ руководствовался чрезмрнымъ страхомъ тюремнаго заключенія, мн кажется, просто, по молодости лтъ онъ увлекся все тою же ролью нигилиста, имя въ перспектив, какъ увидите въ будущемъ, устроить gross-скандалъ, при совершеніи церковнаго обряда’.
— И ваша кузина согласилась на этотъ бракъ? спросилъ Бобровцевъ.
— Д-да. Она такъ, знаете, была молода, неопытна…
— Несчастная! ерзалъ съ сожалніемъ пожимая плечами Бобровцевъ.— Вы разсказываете невроятное происшествіе…
— Я передаю вамъ фактъ.
— Но, неужели же, въ самомъ дл, изъ этой толпы участниковъ, не нашлось ни одной толковой головы, которая бы остановила вашу сестру, и убдила бы ее и ея мать въ безразсудств этого брака? Помилуйте, какого счастія могла ожидать она въ немъ? какой пользы? Покрайней мр, Западовъ богатый человкъ?
— Нтъ, очень бдный, безъ службы, и жилъ на средства своей тетки, посредственнаго состоянія мелкопомстной дворянки.
— Вашей кузин должно-быть выпала горькая доля?
— Да.
— Но, иначе и быть не могло… Неужели же, въ самомъ дл, они не видли, что бракъ этотъ только могъ связать въ дальнйшемъ ихъ обоихъ, ее и Западова?… Чмъ же все кончилось?
— Сейчасъ разскажу. Вы нсколько минутъ тому задали мн вопросъ: неужели же никто не остановилъ сестру? Не только никто не остановилъ, но вс толкали, убждали, уговаривали… Даже больше: при совершеніи церемоніи, Западовъ держалъ себя очень неприлично, онъ, напримръ, явился въ оборванномъ плать, съ всклоченными волосами, строилъ гримасы, оборачивался спиной къ невст, иронически отвчалъ на вопросы священника, и никто не съумлъ остановить его. Когда же обрядъ кончился, вс, какъ вы назвали ихъ, ‘участники’ посадились въ свои экипажи и похали домой, въ полномъ сознаніи, что совершили доброе дло. Что касается до новобрачныхъ, то Западовъ завезъ свою жену въ домъ къ матери и ухалъ одинъ къ себ на квартиру. Посл совершенія брака провинціальное участіе осталось къ Люб совершенно равнодушно, какъ бы ея и не существовало на свт. Оно слышало, что Люба не живетъ съ мужемъ, но не тревожилось, успокоивая себя, что оно сдлало что могло: ‘доставило бдной женщин имя’… Разсказываемому уже прошло 3—4 года, Западовъ открылъ на имя своей тетки фотографическое заведеніе, иметъ заказы и благодушествуетъ, посщая городскіе клубы, гд по прежнему разъигрываетъ нигилиста. Теперь многія дамы, видя его любезность въ обращеніи при заказахъ, уже сожалютъ, что бдный молодой человкъ связанъ раннею женитьбою, сестра же претерпваетъ все время многія огорченія и бдность. За нее сватался было одинъ прикащикъ, но, я не знаю нравился ли онъ ей или нтъ…. во всякомъ случа, она теперь ужь вновь не можетъ выдти замужъ. Неправда ли, исторія моей кузины — очень грустная и печальная?!
— Да… Вашъ разсказъ для меня интересенъ, но… изъ него я только могу сдлать заключеніе о провинціальной сред, ея неразвитости… пожалуй, о monsieur Западов, а личность вашей кузины для меня непонятна… Она какъ-то остается въ тни… Что она за женщина? Первое ея увлеченіе Западовымъ понятно, второе такъ или иначе можетъ быть разгадано, но самое согласіе на бракъ — какъ-то ужь не удобопонятно…
— Я васъ предупредилъ, отвчалъ Бобровцеву, красня, Оливовъ,— что лично съ Любой я не знакомъ… Поэтому, я не могу удовлетворить вашему любопытству. Самую біографію ея я узналъ случайно, изъ одного напечатаннаго разсказа, гд слишкомъ ярко и безцеремонно были очерчены и почти названы по фамиліямъ нкоторыя личности изъ нашего города. Разсказъ этотъ заинтересовалъ меня, къ удивленію же всего, я узналъ чрезъ своихъ товарищей, что исторія разсказывается про мою двоюродную сестру…
— Кто же авторъ этого разсказа?
— Нкто Гороховъ, прізжій изъ нашего города.
— Гороховъ?!… Вы знакомы съ нимъ?
— Нтъ. Я нарочно узнавалъ въ адресномъ стол его адресъ, но онъ числится въ отъзд, въ Москву.
— Ни-чуть не бывало. Онъ здсь — и не дале какъ вчера былъ у меня. Онъ, врно, перешелъ съ квартиры — и чтобы не брать переходнаго билета, записался выхавшимъ. Это его манера. Вы хотите съ нимъ познакомиться? Хотите, я его пришлю къ вамъ?
— Душевно радъ, сдлайте милость.
— И я радъ за васъ и совтую. Нужно вамъ сказать, Гороховъ оригиналъ. Онъ не радужныхъ взглядовъ на жизнь и врагъ всхъ возможныхъ иллюзій…. Человкъ развитый, прежде горячо сочувствовавшій всмъ современнымъ тенденціямъ, онъ теперь ведетъ противъ нихъ какую-то борьбу… Все у него старо, букварно, ищетъ, какъ онъ говоритъ стихами Добролюбова:
‘Живаго дла вмсто словъ’…
Мн, кажется, Гороховъ, никакъ не можетъ дойти до сознанія, что не вс стоятъ съ нимъ на одинаковой степени умственнаго развитія и отъ высказаннаго разъ нужно нужно ждать еще укорененія, а не самыхъ плодовъ… Какъ бы то ни было, я знаю, что онъ человкъ не злой и своею горькой практичностью можетъ быть полезенъ. Мн любопытенъ его взглядъ въ разсказ на вашу кузину…
— Вотъ въ томъ то и дло, что г. Гороховъ отъ этого взгляда въ своемъ разсказ какъ-то сторонится, хотя онъ говоритъ и въ ея пользу. Онъ выставляетъ ее личностью симпатичной, не глупой, но, при самомъ согласіи на жалобу на Западова и на бракъ, находившеюся подъ вліяніемъ обидъ и оскорбленій отъ родныхъ и матери, махнувшей на будущую жизнь рукой и дающей согласіе въ угоду матери. Подъ внцомъ она стоитъ, у него, какъ окаменлая… Впрочемъ, протестъ противъ брака ею высказывается, но не съ надлежащею твердостью, и онъ заглушается уговорами ‘участниковъ’ и обидными предположеніями и горькими жалобами старухи-матери.
Гороховъ главное вниманіе обращалъ на дикость и безразсудство этого брака, однако, прочитавъ его разсказъ я посожаллъ о Люб — и когда узналъ, что она моя кузина, то тотчасъ же послалъ къ ней письмо съ предложеніемъ своего участія и помощи. Я писалъ ей, что если ей тяжело въ этомъ город, то чтобы она написала мн, я вышлю деньги и чтобы она прізжала сюда. Я общалъ найти ей посильный трудъ и такъ устроить, чтобъ ей не было скучно….
Бобровцевъ привсталъ съ креселъ, прошелся въ раздумьи по кабинету и спросилъ:
— Чтоже, вы получили отвтъ?
— Да. Вотъ письмо, по которому я и пріхалъ къ вамъ. Оно содержитъ… Нтъ, я лучше прочту его въ слухъ… Изъ него вы можетъ быть боле познакомитесь съ личностью сестры.
Бобровцевъ слъ. Оливовъ началъ читать.

‘Безцнный братъ,
Евгеній Николаевичъ!

Дорогое, милое, доброе и свтлое письмо твое я получила мсяцъ тому назадъ, но ты извинишь причину, но которой я не отвчала. Письмо твое застало матушку при одр болзни, а дв недли тому назадъ она и совсмъ переселилась въ вчность… Въ ней я лишилась послдняго утшенія въ жизни и всякихъ средствъ къ существованію… Да! мн тяжело и горько жить среди окружающихъ меня личностей: Чичиковыхъ, Маниловыхъ, Собакевичей, Ноздревыхъ и тому подобныхъ… Душа моя давно желаетъ труда, труда самостоятельнаго, независимаго… Но могу ли я его найдти въ этой глуши, при моихъ горькихъ обстоятельствахъ и при взглядахъ нашего современнаго общества?.. Женская эмансипація здсь еще пустое слово, звукъ, умирающій при самомъ зарожденіи и ничего боле… Я хочу порвать съ себя оковы и падаю въ безсильной борьб… Письмо твое обновило, воскресило меня… оно дало мн упованіе на лучшую, другую жизнь… О! благодарю и благодарю, мой милый, мой дорогой братъ!.. Я не могу описать теб всего своего энтузіазма, всего своего восторга, въ который ввергло меня твое письмо… Самую смерть матушки чрезъ него я перенесла спокойне. Видть великолпный Петербургъ, жить въ немъ, трудиться — было моей заповдною мечтою… Твое предложеніе о прізд сюда я принимаю съ слезами живйшей радости и сердечной благодарности… Отъ отправки этого письма я буду считать дни, потомъ часы и минуты до нашего свиданія. Но, милый братъ, я должна съ тобой поговорить откровенно о моемъ туалет и о денежныхъ средствахъ’… Здсь, прервалъ Оливовъ свое чтеніе,— она пишетъ, чтобы я ей выслалъ на дорогу денегъ… Что вы скажете о ея письм? спросилъ онъ Бобровцева.
— Ничего, отвчалъ ласково усмхнувшись Бобровцевъ,— письмо напоминаетъ повсти и романы, присылаемые къ намъ въ редакцію изъ провинцій…
— Да… немного la Марлинскій… Ей хотлось видимо щегольнуть предо мною Гоголемъ… Ну, и обрадовалась… А вотъ, прідетъ, осмотрится — и мы ее исправимъ. Все же видно, что она съ чувствомъ приняла предложеніе — и есть добрый знакъ: пишетъ о труд…
— Куда же вы думаете пристроить Любовь…
— Васильевну? Я думаю опредлить ее въ типографію… У меня есть возможность туда помстить… Хорошій наборщикъ получаетъ въ мсяцъ 60, 70 рублей.
— Это хорошо… Ну, что-жь…
— Только… только… Владиміръ Сергевичъ, сдлайте милость, помогите мн… Я хочу сестру выписать немедленно, но письмо застало меня врасплохъ…
— Вамъ нужны деньги? спросилъ Бобрищевъ,— могу… У меня теперь есть… Сколько вамъ?
— Я не хотлъ-было обременять васъ этою просьбою, но врите, бгали-бгали съ братомъ по товарищамъ…
— Вамъ пятидесяти рублей будетъ?..
— Гм!.. Въ случа чего…
— А! хорошо, я вамъ сто дамъ. Для васъ достаточно?..
— Очень благодаренъ… мн именно эта сумма нужна… Я отдамъ вамъ тотчасъ же по полученіи изъ дома…
Бобровцевъ вынулъ изъ ящика письменнаго стола сторублевую бумажку и подалъ Оливову. Послдній принялъ ее съ легкимъ поклономъ, поблагодарилъ и высказалъ нсколько словъ на счетъ того, что теперь онъ поуспокоился. Вскор за тмъ онъ сталъ собираться домой. Провожая его, Бобровцевъ напомнилъ о Горохов и предложилъ ему, если онъ будетъ недалеко отъ адреснаго стола, еще разъ справиться, можетъ-быть уже Гороховъ гд и прописанъ.
— У меня же онъ, прибавилъ Бобровцевъ,— бываетъ какъ случится: иногда два раза въ недлю, иногда ни разу въ нсколько мсяцевъ.

II.
Гороховъ.

Въ громадномъ дом Яковлева, бывшемъ Лея, выходящемъ на Вознесенскій, Екатерингофскій проспекты и Большую Садовую улицу, гд число жителей опредляется такъ странно, отъ двухъ и до двадцати-двухъ тысячъ, гд отдаются и великолпныя квартиры, и меблированныя комнаты, и нечистые номера съ канурками, входъ въ которые идетъ узкими, грязными, зловонными лстницами тускло освщенными по вечерамъ газомъ,— въ одномъ изъ внутреннихъ флигелей въ пятомъ этаж, въ комнат съ двойнымъ окномъ, до самаго утра съ ранняго вечера всегда горитъ огонь. Несмотря на то, что жильцы дома Яковлева ежедневно десятками прибываютъ и выбываютъ, квартирныя хозяйки въ извстномъ двор знаютъ почти всхъ жильцовъ на перечетъ.
— Вотъ въ томъ окн, говоритъ какая-нибудь толстуха-хозяйка, Анна Ивановна, ‘смертельная’ охотница до кофе, мужъ которой, храбрый воинъ, гд-то въ отсутствіи и его мсто занимаетъ плюгавенькій мизерненькій конфетчикъ изъ ближайшаго заведенія,— вонъ, говоритъ она,— въ пятомъ этаж живетъ еврейка, а по двору идетъ ейный любезный, шестое окно, отъ угла, въ 3-мъ этаж столяръ, эта женщина евойная жена. Онъ ужь ни рукамъ, ни ногамъ не владетъ… 5-е — портной, недавно женился, въ 3-мъ, такъ, двочки квартируютъ’… и такъ дале, всхъ знаетъ. Но указанное окно было terra incognita… Жилъ не столяръ, ни музыкантъ, ни чиновникъ, а такъ себ, кто его знаетъ… Служить нигд не служилъ, дломъ тоже не занимался. Какіе-то были у него чудные инструменты, книги да тетради… Днемъ онъ ходилъ по комнат съ книгою, лтомъ, при томъ, всегда раздтый. Ночью что-то пишетъ. Живетъ въ нужд, но за квартиру платитъ аккуратно и иногда бываютъ у него 25-ти и 50-ти-рублевыя бумажки… Изъ дому онъ уходилъ рдко и ненадолго. Одвался въ срые панталоны и черный казакинъ — и носилъ: зимою теплое пальто и кунью шапку, а лтомъ — конусную, мягкую шляпу.
Онъ занимаетъ, какъ сказано, въ пятомъ этаж въ 140 No, маленькую комнатку съ двойнымъ окномъ. Обстановка комнаты состояла изъ кровати, крытой байковымъ одяломъ, съ двумя подушками, большимъ столомъ предъ нею — съ бумагами, тетрадями, коробками отъ табаку, письменнымъ приборомъ и графиномъ съ водою. Дале стояла этажерка съ четырьмя отдленіями, вся заваленная книгами, журналами и газетами, за нею слдовалъ чемоданъ и шкафъ, на верху котораго виднлись математическіе и физическіе инструменты. Кром того, въ комнат еще было четыре стула и столикъ, тоже съ инструментами. На стнахъ висли: около кровати два портфеля, на снурк — увеличительное стекло, и три фотографическихъ карточки, на одной было изображеніе красивой, молодой, горбоносой женщины. На противоположной стн, на гвоздяхъ, висло носимое платье.
На стнныхъ часахъ пробило восемь вечера. Въ комнат горли дв лампы: одна на этажерк, другая на стол, предъ лежавшей тетрадью. Самъ хозяинъ, въ одномъ бль и изношенномъ халатишк, расхаживалъ по комнат, что-то обдумывая и занося свои мысли въ тетрадь. Ему было лтъ тридцать-пять тридцать-шесть, и онъ обладалъ не красивою наружностью. Высокій ростомъ и сутуловатый, съ огромными рыжими волосами на голов и бород, при блдномъ лиц и большихъ срыхъ глазахъ, онъ поражалъ съ перваго взгляда непріятно. Оттняемые вками, эти глаза мнялись, превращаясь то въ темно-каріе, то въ свтло-срые, свтящіеся. Лобъ былъ гладокъ и отличался античностью формъ, за то носъ и губы были толсты и неуклюжи.
Комнатка его была средняя, — на правой сторон, за тонкой перегородкой, слышался романсъ:
Любила я его,
Красавца моего…
Звуки этого романса слышались постоянно отъ одинадцати часовъ утра до одинадцати вечера… Иногда пніе смнялось грубыми голосами, звономъ стакановъ, плачемъ и крупною бранью. Другую комнату, налво, за перегородкой, занималъ нмецъ, показывавшій ежевечерне фокусы въ какомъ-то балаган. У нмца была жена, сухопарое блдно-желтоватое существо и грудная дочь, кричавшая отъ утра до утра… По временамъ отецъ выходилъ изъ себя и урезонивалъ ребенка звонкими шлепками… Слышались уговоры жены на нмецкомъ язык, сиплый мужской голосъ, усилившійся дтскій визгъ до охрипа, и затмъ ребенокъ умолкалъ на короткое время. Когда происходило послднее, рыжій хозяинъ средней комнаты шагалъ съ болзненной гримасой на лиц. Онъ любилъ грудную двочку, часто бралъ ее къ себ и пригласилъ даже врача, но болзнь ребенка была запущена уже прежде. Когда нмка уходила куда-нибудь изъ дома, напримръ, за покупками въ лавку, то не оставляла ребенка на рукахъ мужа, а сдавала его рыжему сосду. Къ нему никто не ходилъ, но письма получалъ онъ часто. Кушанье онъ приготовлялъ себ самъ въ паровой кострюльк. Оно большею частію состояло изъ бульона и куска бифстека.
Мы оставили его въ раздумьи ходящимъ по комнат. Вдругъ, послышался звонокъ, разговоръ хозяйки и шаги по направленію къ его канурк.
— Васъ спрашиваютъ… послышался за дверью голосъ.
— Меня?.. кто?..
— Вотъ, они…
Хозяинъ отодвинулъ задвижку, и въ комнату вошелъ Оливовъ.
— Позвольте мн узнать… Вы господинъ Гороховъ?..
— Я. Что вамъ нужно?
— Извините, можетъ быть вы заняты…
— Я спросилъ у васъ: что вамъ нужно?— Я… гм!.. я пришолъ познакомиться съ вами… мн совтовалъ Владиміръ Сергевичъ Бобровцевъ… а кром того, передать поклонъ отъ Madame Западовой.
— Какой это Западовой!..
— Любви Васильевны…
— А! знаю. Раздвайтесь… вшайте платье на гвоздь, или кладите на кровать.
— Я къ вамъ на минуту… Не будете ли вы такъ добры, не подете ли со мною?.. Любовь Васильевна очень желаетъ въ вами видться…
— Разв она здсь?.. спросилъ съ непростымъ вглядомъ Гороховъ.
— Да… здсь…
— Въ Петербург?.. Чего-жь она пріхала?
— Она желаетъ пріискать занятія: работать, трудиться…
— Боже мой! вскричалъ Гороховъ съ сожалніемъ, слегка хлопнувъ себя рукою по гладкому лбу. Пошагавъ къ комнат, онъ снялъ со стны свое висвшее платье и одваясь сказалъ:
— Пожалуй, подемте къ вамъ.
Оливову было неловко, Гороховъ ему не понравился — и онъ, заминаясь, произнесъ:
— Если васъ это стснитъ…
— Нисколько, подемъ. Вы далеко живете?
— У Таврическаго сада.
Оливовъ сталъ разсматривать валявшіяся на стол, разстрепанныя брошюры ‘Утилитаріанизмъ’ и ‘О свобод’ Милля, а Гороховъ, совсмъ одтый, подошелъ къ шкафу и изъ коробочки досталъ 5 рублей, потомъ, подумавъ, присоединилъ къ нимъ 10, 3 и три двугривенныхъ. Въ коробочк остались дв новенькихъ депозитки по рублю.
Дорогою Гороховъ спросилъ Оливова:
— Пріздъ сестры, вроятно, засталъ васъ безъ денегъ?..
— Д-да… но я занялъ у Бобровцева.
— Вы имете состояніе? получаете средства изъ дому?..
— Я живу съ братомъ, и намъ высылаетъ попечитель ежемсячно 60 рублей. Братъ учится въ Технологическомъ институт. Кром того, я имю урокъ…
— Съ порядочнымъ гонорарамъ?
— Нтъ — всего десять рублей въ мсяцъ.

III.
Кузина и компанія

Близь Таврическаго сада, въ полутора-этажномъ сромъ домик, братья-студенты Оливовы занимали дв комнаты, съ входомъ со двора, чрезъ хозяйскую, служившую передней, для скидываній верхняго платья и галошъ. Комнаты состояли изъ залы, довольно просторной, и за нею еще одной, должно быть маленькой, куда теперь посторонніе постители не входили: она составляла спальню кузины. Въ зал стоялъ разстроенный рояль, письменный столикъ съ полдесяткомъ книгъ, кучей тетрадей, студентскихъ лекцій, человческими костями черепа, рукъ и ногъ, предъ небольшимъ диванчикомъ былъ поставленъ круглый столъ съ ярко-горвшей лампою,— а близь него, въ высокомъ мягкомъ качающемся кресл на круглыхъ полозьяхъ, спала свернувшись молодая женщина брюнетка. Предъ нею лежалъ раскрытый томикъ. Она спала такъ крпко, что и не слыхала прихода Оливова.
— Люба! сказалъ онъ ей, слегка дергая за рукавъ коричневой драповой кофточки, которая была на ней надта сверхъ чернаго шерстянаго платья.— Встань… А пріхалъ не одинъ, а съ Гороховымъ.
Люба покраснла.
— А! а я-было такъ сладко заснула…
Въ комнату вошелъ Гороховъ.
— Гороховъ! здравствуйте! вскричала Люба, радушно протягивая руки, но немного смущенная.— Что? не ожидали меня встртить въ Петербург?.. Помните, я просила васъ, а вы сказали: подумаю. А я, вотъ, теперь и безъ васъ пріхала, благодаря своему доброму брату.
Любовь Васильевна казалась двадцати лтней двушкой. Ей и въ дйствительности-то было двадцать два года. Она была небольшаго роста, полненькая брюнетка съ лицомъ калмыцкаго типа, съ желтоватымъ цвтомъ кожи, но здоровымъ румянцомъ на щекахъ, съ небольшимъ толстоватымъ носомъ и черными маленькими глазами, губы алы, крупной формы — и верхняя какъ бы неправильна. Въ общемъ лицо было полно, ничего не выражало кром молодости и здоровья — и могло легко нравиться.
— Гороховъ! вы меня браните, что я пріхала сюда… да?
— Ни чуть… даже одобряю. Что же вамъ тамъ было длать?! Вы избавились отъ мужа, отъ косыхъ взглядовъ, отъ родни… здсь вы свободне… Только я не знаю, что вы будете длать…
— Въ самомъ дл, спросилъ Оливовъ,— вы знакомы, кажется, давно съ кузиной… Скажите: къ чему она боле всего способна?
— сть, пить и спать, серіозно отвчалъ Гороховъ.
Люба съ Оливовымъ засмялись.
— Нтъ, я васъ спрашиваю не шутя…
— Я и отвчаю серіозно.
— Такъ знайте же, несносный, что я уже поступила въ типографію, въ наборщицы… Что?.. это, по вашему, я худо сдлала?..
— Можетъ быть.
— Ха-ха-ха!.. Ахъ, уморительный этотъ Гороховъ… У него всегда все дурно! Я теб говорила, Евгеній.
— А надолго ли вы поступили?..
— Надолго. Вы мн скажите: ничего вы во мн не замчаете?..
— Я васъ не понимаю.
— Перемны нтъ у меня никакой?
— Вы какъ будто пополнли.
— Пополнла?.. Ха-ха-ха! Ну, а теперь?
Она обернулась къ нему спиной.
— Ничего не вижу…
— А волосы-то, волосы?.. Помните, какія у меня громадныя косы были?..
— То-то я смотрю, что у васъ лицо стало одутловатое… У васъ, помню, славные были волосы… Значитъ, вы теперь совершенная нигилистка? Поздравляю.
— Merci. Что я хотла у васъ спросить?..
— Не знаю.
— Да! какъ вы поживаете, Гороховъ?..
— Хорошо… Но позвольте вамъ тоже сдлать вопросъ: помните ли вы, какъ меня зовутъ?
— Помню.
— А какъ?
— Дмитрій Карповичъ.
— Совершенно врно. Прежде, вы постоянно звали меня по имени, отчего же, въ Петербург, вы безпрестанно повторяете мою фамилію?.. Вы находите ее звучной? или это по нигилизму?..
— Да… отвчала сконфуженно Люба.
Разговоръ-было на минуту оскся.
— Не дурно бы выпить винца! сказалъ немного погодя Гороховъ.
— Извольте, съ удовольствіемъ, я сейчасъ куплю, погребъ рядомъ. Вы какое пьете? спросилъ Оливовъ.
— Мн крпкаго — нельзя, купите Икему… оно слабо, и Любовь Васильевна можетъ выпить… Гороховъ подалъ Оливову зелененькую ассигнацію.
— О, что вы?!. вскричалъ Оливовъ, увидя деньги,— у меня есть, и въ удостовреніе онъ показалъ небольшой свертокъ ассигнацій.
— Нтъ, отказывался Гороховъ,— я не хочу, чтобы вы тратили на меня деньги. Вы помните, на вашихъ рукахъ теперь сестра. Вамъ нужна каждая копйка. Если вы купите на свой счетъ, я пить не буду и отнесу назадъ… вы только лишите меня удовольствія выпить, когда мн хочется.
Оливовъ долженъ былъ повиноваться и вышелъ за виномъ. Оставшимъ вдвоемъ, Люба сказала Горохову.
— Вы, ради Бога, о прошломъ ничего не говорите брату…
— Будьте уврены.
— Я такъ раскаиваюсь, такъ раскаяваюсь…
— Да?.. спросилъ Гороховъ, внимательно посмотрвъ на собесдницу.
Лицо ея ничего не выражало.
— Значитъ, прошлое кончено?..
— Не знаю.
— А! не знаю… это хорошо, замтилъ смясь Гороховъ.— Но, дло не въ этомъ… Скажите мн: вы не терпите нужды?
— Нтъ.
— Прекрасно, но, когда васъ поститъ нужда, вы не забудьте меня… Адресъ мой вы знаете?
— Знаю.
— Сколько вашъ братъ платитъ за комнаты?
— Пятнадцать рублей.
— Дорого. На Петербургской можно бы дешевле и отъ академіи ближе… Ну, а столъ какъ?
— По пятнадцати рублей съ человка, отъ хозяйки…
— Угу! Значитъ прежде платили 30 р.,— а теперь, какъ вы пріхали, сорокъ пять?.. Да пятнадцать — вс шестьдесятъ… Бдный вашъ братъ!…
Оливовъ возвратился съ бутылкою вина и закуской, купленной на свои деньги, сдачу отъ вина онъ отдалъ Горохову. Почти вслдъ за нимъ въ комнату вошли четыре молодыхъ человка: двое въ форменныхъ сюртукахъ студентовъ медико-хирургической академіи, а двое въ срыхъ блузахъ съ ременными поясами. Хозяинъ отрекомендовалъ ихъ первому гостю. Одинъ изъ блузниковъ, молчаливый, розовый и блокурый, былъ младшій Оливовъ и походилъ на брага, другой блузникъ, технологъ, выглядывалъ заносчивымъ мальчишкой съ претензіей на нигилизмъ въ манерахъ, что совсмъ не шло къ его дтскому, губатому лицу. Два медико-хирурга глядли скромными молодыми людьми, блондинъ изъ нихъ носилъ фамилію Петровъ, а брюнетъ — Павловъ.
Разговоръ завязался на интересахъ дня, говорили о газетныхъ извстіяхъ, слухахъ, новостяхъ, театрахъ.
— Были вы сегодня въ типографіи? спросилъ Любу Петровъ.
— Была.
— Ну, какъ ваши дла?
— Ничего.
— Вы давно ужь ходите туда? спросилъ ее и Гороховъ.
— Всего сегодня третій день. Еще учусь. А вы знаете, господа, обратилась Люба къ прибывшимъ,— что Дмитрій Карповичъ осуждаетъ меня за то, что я вступила въ типографію…
— Это отчего же? полюбопытствовалъ технологъ.
— Хоть бы оттого, что должность наборщика такая скучная и глупая.
— Однако въ Петербург много дамъ и двицъ приняли на себя эту должность, замтилъ Петровъ.
— Мн жаль ихъ, отвчалъ спокойно Гороховъ.
— Какой же бы вы посовтовали имъ родъ занятій?..
— Никакого.
— Дмитрій Карповичъ, кажется, противъ женскаго труда, проговорилъ Оливовъ.
— Совершенно нтъ. Я только самъ видалъ, какъ въ одну провинціальную типографію ходили дв двушки, за десять рублей въ мсяцъ, въ шелковыхъ цвтныхъ платьяхъ и портили ихъ нсколько паръ въ годъ, что превышало ихъ годичное жалованье по типографіи. Наконецъ, по моему, въ наборщицы можетъ поступить или такое жалкое, неразвитое существо, близкое къ идіотизму, которое неспособно къ какому бы то ни было роду умственнаго труда,— или такое несчастное, что не можетъ сыскать себ никакого занятія, физическаго или умственнаго… потому что глупе и скучне набора и разбора литеръ — я не знаю дла на свт… И если женщины изъ-за моды служатъ наборщицами, то он приносятъ великія жертвы.
— Но это личный вашъ взглядъ, замтилъ Павловъ.
— Напротивъ, типографія служитъ наук… началъ было технологъ.
— Нечего тутъ напротивъ, перебилъ его Гороховъ,— когда ужь люди вмсто наборщиковъ-людей выдумываютъ машину-наборщика. Нтъ! Не за такую сухую, скучную, лишенную умственности работу должны браться женщины.
— Что же длать, если мужчина захватилъ у женщины всякій трудъ? спросилъ у него Оливовъ.— Опять мы васъ спрашиваемъ: какого же рода трудъ вы посовтуете женщин?
— Знаете, отвчалъ ему Гороховъ,— про захватъ труда такъ много было высказано pro и contra, что трудно ршить: захватилъ-ли дйствительно мужчина у женщины трудъ, или она сама ему уступила по слабости, въ надежд другимъ способомъ найти возможность сдлать изъ него раба. Мы видимъ, что мужская половина нисшей культуры рода человческаго, какъ ни деспотично держитъ въ своихъ рукахъ женскую половину, но нетолько не отнимаетъ у ней работу, а скоре навязываетъ не по силамъ… И не естественно, чтобы властелинъ взялъ обязанность раба. Когда же человчество достигаетъ средней культуры, то начинаетъ поднимать женщину до равенства, но… тутъ печальное явленіе!.. женщина, какъ напримръ въ среднія вка, становится вдругъ предметомъ его обожанія, вдохновенія, мужчина захватываетъ вс ея работы… Странно!.. Вы скажете, что и здсь мужчины недобросовстны: тамъ они изнуряли деспотически женщину, здсь портятъ нравственно… Можетъ быть. Я не буду спорить. Допустимъ и худшее изъ золъ: положимъ, мужчина всегда былъ несправедливъ къ женщин. Но, какъ бы то ни было, мужчина пріобрлъ теперешній перевсъ, какъ и всякое преобладаніе, путемъ труда… Мн кажется, что если мужчина уступитъ теперь часть своего труда женщин, то все-таки онъ окажется выше ея… И въ чемъ же будетъ ея заслуга, если она все получитъ по вжливости, безъ всякой борьбы и доказательствъ, что она достойна труда и достаточно крпка къ этому?..
— Но что-жь вы посовтуете ей длать?
— Вы все употребляете, обратился Гороховъ къ Оливову,— нелюбимое мое словцо: ‘совтовать’. Я еще настолько уважаю женщинъ, что не стану имъ совтывать. Я смотрю на нихъ какъ на совершенно равныхъ намъ. Въ совт кроется высокодуманіе о себ самомъ и обида къ кому онъ относится. Совты даются существамъ умственно-слабымъ… Изъ женщинъ же есть уже на Руси много очень развитыхъ единицъ, которыя смло шествуютъ своею дорогою… Я любуюсь ими, уважаю ихъ тмъ боле, чмъ боле они встрчаютъ на пути препятствій… Но обезьянъ, модницъ, перебивающихъ дорогу труженицамъ-женщинамъ и труженикамъ-мужчинамъ, отнимающихъ подъ часъ кусокъ хлба, слдуетъ преслдовать, чтобы они не тормозили дла…
— Помилуйте! закричали слушатели, какъ бы условившись, въ одинъ голосъ,— да давно-ли у насъ въ Россіи поднялся вопросъ объ эмансипаціи женщинъ?… Всего какихъ нибудь десять-пятнадцать лтъ!…
— Десять, пятнадцать лтъ? спросилъ ихъ въ свою очередь Гороховъ: — разв же это малый промежутокъ времени?.. Пятнадцать лтъ назадъ я былъ розовый юноша, розове васъ… Вопросъ объ эмансипаціи женщинъ былъ моимъ любимйшимъ… Я прожилъ лучшій періодъ своей жизни, все чего-то ожидая,— и что же? Я уже приближаюсь къ вопросу о своей жизни конечному — и вижу только барышень, хватающихся за трудъ изъ-за моды, и не боле десятка, да итого мене, здоровыхъ единицъ между женщинами, которыя всегда есть и были, не смотря ни на какія оковы. Что-жь мн изъ нихъ?.. Спрашивается, неужели же я не смю огорчаться, что любимое дло идетъ туго? Не вправ ли я опасаться, видя обезьянъ, что женскій трудъ можетъ сброситься вмст съ модой на шиньонъ и кринолинъ, и что общество, смотря на результаты и на жалкихъ героинь этого труда, можетъ охладть къ нему, а дло отложиться въ долгій ящикъ. Это меня просто бситъ…
— Но вы посмотрите, возразилъ Оливовъ,— на другія государства, на другихъ женщинъ… Вы помните, въ 1868 году, на одну русскую женщину въ Берлин, когда она пришла въ клинику Мортена, смотрли какъ на диковину…
— А вы прочтите, прибавилъ Петровъ,— одно засданіе, кажется въ 1870 году, палаты общинъ, гд обсуждался билль Брайта о женской независимости…
— А знаете ли вы, спросилъ технологъ,— что сказалъ Прудонъ…
— Знаю, господа, отвчалъ имъ Гороховъ:— я кое-что читаю. Но что же изъ того, что извстное дло идетъ туго, напримръ, въ Пруссіи и Англіи? Очень жаль и больше ничего… Однако это не даетъ мн никакого повода утшаться, что оно идетъ плохо и въ Россіи. Неужели же вы серьезно убждены, что у насъ ничто не можетъ привиться ране западной Европы? И мы должны все выжидать — какъ тамъ?… Мало ли что, стоющее тамошней почв большихъ жертвъ и усилій, у насъ прививается мирно и быстро?.. Ныншнія реформы очевидный примръ. Мало ли какихъ треволненій, чуть не столпотворенія вавилонскаго ожидали тамъ у насъ отъ освобожденія крестьянъ и даже отъ мировыхъ учрежденій. А кончилось все совсмъ иначе. Вы спрашивали меня, заговорилъ немного помолчавъ Гороховъ,— что длать женщинамъ? То же, что и намъ. Мн досадно, что я долженъ впасть въ нкотораго рода морализацію… Имъ нужно быть твердымъ, честнымъ путемъ усилій пробивать себ самимъ дорогу, не перебивая другъ у другъ и не мшая никому, поддерживая слабыхъ подругъ… Выборъ труда отъ ихъ самихъ зависитъ, физическій ли онъ или умственный — все равно, руководствоваться имъ он должны сообразно индивидуальной сил каждой изъ нихъ и средствъ состоянія. Совтчиковъ имъ нечего слушать. У каждой есть свой разумъ. Мы же должны, предоставляя трудъ, руководствоваться знаніемъ его и личными достоинствами субъекта, а не различіемъ половъ. Проповди о томъ, что женщина слабе мужчины и что ея физическое устройство препятствуетъ къ трудно-физическимъ работамъ, мн что-то отзывается селадонствомъ… Это своего рода волокитство за женскимъ поломъ. Есть и сильныя женщины, есть и слабые мужчины.
— Да какъ же Прудонъ говоритъ, горячо вскричалъ молодой технологъ,— что…
Гороховъ засмялся.
— Прудонъ можетъ думать такъ, отвчалъ онъ ему,— а я, Гороховъ, иначе, вы же, выслушавъ наше мнніе, составите свое третіе, которое, когда вы проврите опытомъ, можетъ-быть будетъ самое пригодное къ жизни. Вамъ длаетъ честь, что вы изучаете Прудона, что же касается лично до меня, то я плохо врю въ умственныя способности лицъ, приводящихъ мннія одного авторитета безъ собственнаго… Однако я у васъ засидлся… Мн пора… И Гороховъ взялся за шапку.
— Когда же вы опять у насъ будете? спросила его Люба.
— Когда вы бросите типографію… то-есть я недльки черезъ дв заверну, прибавилъ онъ смясь.
Оливовъ также просилъ не забывать его провдать, а Гороховъ его. На замчаніе Петрова, что онъ очень строгъ къ женщинамъ, Гороховъ отвчалъ:
— Опытъ, батеньки мои, опытъ. Вотъ я уйду, вы будете обо мн говорить: скажете, что я рутинеръ, отсталый, причислите меня къ сонму извстныхъ писакъ противъ эмансипаціи женщинъ… А совсмъ не то… Гороховъ вздохнулъ.— Не забывайте, господа, одного: этотъ рыжій бородачъ, сидвшій передъ вами, съ лицомъ не безъ морщинъ, носилъ когда-то голубой воротникъ и гербовыя пуговицы, это была прежняя форма студентовъ, тогда я былъ то же что и вы… Та же иллюзія, та же радость при всякомъ начинаніи, увренность въ своей практичности… И сказать ли вамъ правду? такой я и по настоящее время, но ужь я задаю себ вопросъ: да будетъ ли изъ этого польза?.. И жизненный проклятый опытъ, вслдъ за вопросомъ, такъ и лпитъ, одинъ за другимъ, рядъ голыхъ, безпощадныхъ фактовъ… Прощайте, господа. Доброй ночи!

IV.
Въ чаду.

Недли черезъ дв посл разговора, помщеннаго въ прошлой глав, Гороховъ сидлъ въ кабинет Бобровцева, съ лицомъ, выражавшимъ крайнюю досаду.
— Вы не здоровы? спросилъ его Бобровцевъ.
— Нтъ, но я ужасно разстроенъ, разсерженъ и недоволенъ на себя… Это всегда бываетъ со мною, когда случится по невол не быть твердымъ въ томъ или другомъ принцип.
— Не секретъ по какому обстоятельству?
— Да все по тому же длу Западовыхъ. Я вдь ихъ обоихъ знаю — давно. Нужно замтить, что Западовъ, мужъ этой кузины, мой ученикъ, то-есть въ дтств онъ слушалъ у меня съ полгода ботанику. Встртившись со мною, когда я въ минувшемъ году постилъ ихъ городъ для свиданія съ моей старухой матерью, Западовъ передалъ мн исторію своей женитьбы, которая меня заинтересовала, а тутъ случай доставилъ нечаянное знакомство съ его женою, жившей отъ него отдльно. Западовъ никто иной, какъ пустйшій и легкомысленнйшій фатъ и лнтяй. Въ дтств у него была здоровая память, которую педагоги приняли за признакъ даровитости и развитости… Эти ошибки въ нашихъ учебныхъ заведеніяхъ — сплошь и рядомъ… Учись еще онъ въ старое время, онъ бы хоть долбилъ, знаніе бы запало ему въ голову и теперь пригодилось бы, но долбленіе было оставлено — и его пустая голова, какъ скоро все переняла, такъ точно скоро же и перезабыла. Такія явленія — тоже не новость. Кузина Оливова, буду называть ее Любочка, также существо жалкое. Это типъ дурковатой, физически-здоровой, неразвитой и малограмотной, втреной мщанской двушки. Отъ той среды, въ которой она взросла, она никогда не слыхала живаго слова, книгъ въ рукахъ не было и она, вмст со всми, думала только объ одномъ: какъ бы насться, нарядиться, да выспаться. Западовъ было сначала сталъ давать уроки какъ слдуетъ, но, видя тупость ученицы, свернулъ на простое задаванье и выслушиванье. Блестнулъ было онъ передъ нею и нигилизмомъ, но она равнодушно хлопала глазами. Однако, сойдясь съ Любой, по молодости лтъ Западовъ такъ пристрастился къ ней, что не прочь бы былъ и жениться, но этому помшала его тетка. Такія отношенія другъ къ другу молодые люди не преминули назвать любовью… Дальнйшее между ними, вамъ вроятно, извстно: какъ Западовъ пріхалъ во второй разъ и какъ возобновилъ знакомство. Это отчасти показываетъ, что сказанное пристрастіе не вполн улетучилось и что онъ смотрлъ на Любу какъ на существо, которое легко можно одурачить. Когда я познакомился съ Западовой лично, я съ перваго же дня разгадалъ ее вполн, но все-таки мн ее жалко было: во 1-хъ, потому, что общество оказало ей медвжью услугу, устройствомъ ея брака, а во-2-хъ, этимъ сближеніемъ съ Западовымъ нарушена была, жизненная колея… Безъ него, она тоже, какъ ея сестра, вышла бы замужъ за какого-нибудь чиновника, регента, дьячка, дьякона, была бъ хозяйкой, и была бы по своему счастлива… Она ни чмъ не можетъ увлечься, никого сильно полюбить, ей только нужно бы мужа — и ничего боле, и она будетъ ему врна… Исторія же, съ Западовымъ, перевернула все вверхъ дномъ: выставила Любу въ провинціальномъ обществ напоказъ, какъ принявшую много обидъ и оскорбленій, и лишила возможности сыскать мужа… Она свернула съ колеи. Я очень сострадалъ положенію Любы, но помочь ему былъ безсиленъ. Мое видимое состраданіе къ ней она перетолковала совсмъ въ другую сторону и стала обращаться развязно. Она такъ болтлива, что высказала мн, что за нею водятся гршки, на которыя и мать смотритъ теперь снисходительно…. Жила она въ то время съ матерью въ крайней нужд, у меня же были деньги, и мн захотлось ей помочь. Но представить изъ себя роль добродтельнаго человколюбца — я по врожденнымъ капризамъ не захотлъ, и предпочелъ ей роль увлеченнаго сумазброда, бросающаго деньги на втеръ. Исторія эта осталась тайною до сего дня. Проживъ еще мсяца полтора въ томъ город, безъ короткаго сближенія съ Любой, я ухалъ спокойно въ Москву, а потомъ Петербургъ, потому что при прощаніи со мной она не выказала ни печали ни даже сожалнія, хотя и предложила взять ее съ собою, на что я общалъ подумать. Безразсудствомъ своего театральничанья я былъ очень недоволенъ пріхавъ сюда, но мн вздумалось воспользоваться канвою замужества Любы для разсказа, такъ какъ медвжья услуга общества подымала у меня жолчь… И было бы разумне и интересне въ разсказ описать личность Любы такою, какая она на самомъ дл, потому что другая могла какъ-нибудь бы улучшить свое положеніе, а Люба именно такая что не выкрутится… Но, чтожь вы будете длать! какъ на зло мн пришло въ голову предположеніе: что могла быть на ея мст и лучшая личность… Предположеніе очень неврное: сближеніе ея съ Западовымъ во второй разъ, а главное согласіе, хотя и вынужденное, на бракъ, въ сопровожденіи сценъ въ церкви, показываетъ крайнюю тряпичность героини, или сильнйшее тупоуміе. Но тогда я этого не разсудилъ… И цликомъ сохраняя фабулу происшествія, я подкрасилъ героиню нкоторою степенью образованія, полухарактера, извинивъ ея согласіе на бракъ окаменлымъ равнодушіемъ къ жизни и состраданіемъ къ матери. Къ несчастію, разсказъ попался въ руки Оливову, онъ узналъ въ героин свою кузину, воспламенился сочувствіемъ, участіемъ, и… остальное вы знаете…
— Чего вы огорчаетесь? спросилъ Бобровцевъ.— Ну, пріхала… Бда еще не велика… Что же у нихъ тамъ длается?
— Когда Оливовъ пріхалъ въ мою квартиру и сообщилъ, что Западовъ въ Петербург и желаетъ со мною видться, я понялъ, что она пріхала на мою шею,— и потому сейчасъ же похалъ, взявъ съ собою сколько могъ денегъ… Но она пріхала дйствительно къ брату и уже опредлилась въ типографію, въ наборщицы…
— И прекрасно, пусть себ тамъ торчитъ, сказалъ Бобровцевъ,— когда-нибудь да выучится же, дло не мудрое…
— Ахъ! говорю вамъ, не выучится!.. возразилъ Гороховъ.— У ней нтъ положительно никакого стремленія къ труду и пробудить ее къ нему ужь поздно: для этого нужно воротить ея дтство. Понимаете ли: для нея акушерство, типографія, консерваторія, швейная машина, стенографія — совершенно все равно… Ее занимаетъ только чисто-вншняя обстановка. Напримръ, она подрзала волосы — это главное, за тмъ она будетъ туда ходить и возвращаться, а остальное время слушать тамъ лекціи, что ли… О дл же и труд нтъ и помышленія…
— Въ такомъ случа, что жь объ ней и говорить?— замтилъ Бобровцевъ.
— Нтъ, кое-что, отвчалъ Гороховъ,— для нея можно было бы сдлать, если бы отнестись къ ней прямо, безъ всякихъ мудрствованій. Ее нужно поставить съ необходимостью труда лицомъ къ лицу. Назначать трудъ впередъ — это грубая ошибка, въ которую впадаетъ молодежь. Намедни, бывши у Оливова, я высказалъ ему эту мысль.
— Представьте себ, что Оливовъ повелъ бы дло гораздо проще — и оно бы пошло лучше. Положимъ, дло происходитъ въ старомъ времени. Къ двумъ братьямъ студентамъ пріхала сестра. Какъ бы они поступили? Они бы сдали ей на руки все хозяйство. Теперь за столъ вдвоемъ они платятъ 30 рублей, то есть, по рублю въ день, сестра прокормила бы ихъ и себя на 75 к. совершенно свободно, а четвертакъ бы остался въ экономіи. Мытье и починка блья, такъ же незначительная починка носимаго платья и шитье блья — все бы при сестр обошлось экономне. Присутствіе въ квартир женщины — упорядочило бы жизнь и могло благодтельно подйствовать на нравственность. На сбереженныя деньги она могла бы пріобрсть швейную машину и служить подспорьемъ братьямъ,— наконецъ, хоть одться на эти деньги… Все бы она была въ труд, въ занятіи, заботилась бы о братьяхъ — и т, вступивъ на поприще жизни, вроятно не забыли бы ее и отплатили-бъ признательностью за ея хлопоты и заботливость. Скажите, не правъ-ли я? Или вы думаете, что я рисую предъ вами идиллію?
Бобровцевъ отвчалъ, что онъ относительно согласенъ,— но попробуйге высказать свою мысль печатно, противъ васъ подымутся крики за ретроградство, сочтутъ за противника женскаго труда и…
— И скорй всего не напечатаютъ, подсказалъ Гороховъ.— Конечно, я понимаю, почему вы сказали, что вы полусогласны со мною. Вы хотите сказать, что трудь, который я опредлилъ Люб, есть трудъ зависимый отъ другихъ, а несамостоятельный… Такъ, я это знаю, но за то же я и даю его личности слабой, не владющей собою и неспособной къ другому труду, какъ только къ рутинному… О личностяхъ же способныхъ, могущихъ принять самостоятельный трудъ — я не говорю, тмъ, дай Богь, счастливый путь! Абсолютно я только противъ предназначенія и навязыванья труда, да противъ его неразумной эксплуатаціи.
Отъ Бобровцева Гороховъ прохалъ къ Оливовымъ. Люба встртила его на порог входа, совсмъ одтою къ пути, какъ наши уличныя гризетки, шляпа нсколько на бочекъ, платье на пажахъ, чулки и полусапожки видны.
— А! закричала она, увидя его,— Дмитрій Карповичъ, здравствуйте! Поздравляйте меня!
— Съ чмъ?
— Я уже типографію бросила. Правда ваша, что вы говорили… Ужасно скучная, утомительная, никакой ‘умственности’ нтъ…
Гороховъ смшался, не зная что ей отвчать на ея слова, и спросилъ:
— Куда же вы идете?
— Иду недалеко, къ одному студенту.
Старшій Оливовъ стоялъ тутъ же, покраснвъ отъ лба до подбородка. Гороховъ поздоровался съ нимъ — и чтобы какъ-нибудь отдлаться отъ Любы, сказалъ ей:
— Идите же, да приходите скоре, я черезъ часъ уду.
Весело напвая польку ‘Тру-ля-ля’, Люба ушла.
Сконфуженный словами и поступками Любы, Оливовъ такъ растерялся, что путался въ разговор, и Гороховъ долженъ былъ нсколько минутъ ждать, пока онъ придетъ въ себя.
— Давно ваша сестра вышла изъ типографіи?
— Дня три.
— Куда же она теперь думаетъ?..
— Она предполагаетъ готовиться въ акушерское заведеніе… Я колеблюсь… не лучше ли ее теперь готовить въ домашнія учительницы…
— Ее?!.
— Чему вы удивляетесь? Экзаменъ очень легокъ…
— Но ваша сестра положительно неграмотна…
— Это неправда, отвчалъ Оливовъ и въ удостовреніе досталъ письмо кузины, присланное ему въ Петербургъ. Гороховъ взглянулъ на письмо и понялъ, что ей кто-нибудь написалъ его.
— Это письмо, сказалъ онъ Оливову, возвращая его,— нетолько ваша кузина не сочиняла, но и не переписывала набло. Я ея почеркъ руки знаю, она пишетъ точно такъ, какъ мелочныхъ лавокъ мальчишки…
При этомъ извстіи, на Оливова нельзя было глядть безъ состраданія. Все лицо его судорожно поблднло, руки тряслись, и онъ, какимъ-то надтреснутымъ голосомъ, произнесъ:
— Предприму что-нибудь другое…
За свой рзкій тонъ рчи, Гороховъ назвалъ себя въ глубин души палачемъ, и ему такъ жалко стало Оливова, что онъ съ удовольствіемъ бы раздлилъ его горе… Гороховъ сдлалъ, что могъ: измнилъ даже своему принципу ‘не совтывать’ и высказалъ ему все то, что предъ этимъ говорилъ Бобровцеву.
Возвратясь отъ Оливова домой, Гороховъ наскоро уложилъ небольшой чемоданчикъ, а на другой день съ первымъ утреннимъ поздомъ выхалъ изъ Петербурга по Николаевской желзной дорог, никому не сказавшись.

V.
Все что можно было сдлать.

Стоялъ мартъ мсяцъ въ половин. Въ Петербург давно уже начинали длать весну, смтенный съ тротуаровъ снгъ таялъ въ огромныхъ кучахъ у панели. Въ воздух пахнуло міазмами Снной и прочихъ рынковъ. Былъ мглистый, срый и туманный вечеръ, фонари тускло мигали, моросилъ мелкій дождикъ. Пшеходы подъ зонтиками рже и рже шмыгали по Невскому, по мр приближенія ночи. Въ этотъ поздній часъ, къ ступенямъ запертаго и темнаго Пассажа подошла женщина невысокаго роста, въ темномъ плать, кофточк и ухарски надтой на бекрень шляпочк съ вуалью. Неврной походкой, скользя и спотыкаясь на мокрыхъ плитахъ, взобралась она по каменной лсенк, оглядлась и сла на верхней ступенк. Что-то безпомощное и вмст отчаянно-безпечное проглянуло во всей фигур, когда она оперлась локтями на колна и устало склонила голову въ ладони рукъ, точно корчась отъ холоду или готовясь молча принять послдній ударъ невдомой грозной руки…
Пожилой человкъ, издали слдившій за этой женщиной, подошелъ теперь, медленно поднялся на лсенку и сталъ прислонясь къ одному изъ каменныхъ выступовъ у дверей.
Женщина встрепенулась при звук его шаговъ, поглядла на него тупымъ взглядомъ, улыбнулась — и вяло, сонно попросила у него папироску.
Тотъ молча смотрлъ на нее.
— Дадите? все такъ же сонно проговорила несчастная, спотыкаясь языкомъ какъ недавно ногами,— ну, не надо, коли жалко… или не курите?
— Напироску-то я вамъ дамъ, какимъ-то внушительнымъ тономъ сказалъ наблюдатель,— а скажите-ка мн, Любовь Васильевна, откуда это вы?.. Что такое съ вами?..
— Ахъ, Гороховъ, да это вы?!.. вскрикнула Люба, проворно вскакивая и какъ-бы собираясь бжать, но потомъ такъ же быстро повернулась къ нему, поглядла на него, засмялась, оттолкнула протянутую— руку, и вздрагивая плечами, продолжала хохотать все громче, рзче и визгливй, пока наконецъ Горохову ясно послышались рыданія вмсто смха…
— Ну, полно, полно! сердито говорилъ тотъ, взявъ ее подъ руку и сводя на панель:— что-жь это въ самомъ дл…
— Я цлый день нынче ничего не ла, проговорила Люба сквозь утихавшія рыданія.
— Ну, это бда еще не большая, вотъ сейчасъ придемъ домой и сбудемъ ее…
Люба отклонялась назадъ и упиралась ногами въ землю, какъ длаютъ дти-шалуны или пьяные, которыхъ ведутъ противъ ихъ желанія. Гороховъ замтилъ, что отъ нея пахнетъ слегка виномъ.
— Любовь Васильевна, не упрямтесь, сказалъ онъ ей серіозно.
— Ни за что я не пойду домой… Скажите мн, гд вы были?.. А къ брату я ни за что…
— Ладно… А если я вамъ скажу новость и важную, не будете упрямиться? Да не къ брату, не къ брату… пойдемте ко мн. Тутъ недалеко.
— Пойдемъ.
— Ну такъ вотъ что: вы теперь вдова… Вашъ мужъ умеръ.
— Что вы?.. Быть не можетъ! Не врю.
— Я вамъ привезъ форменныя удостовренія. Онъ умеръ отъ тифозной горячки.
— Царство небесное! проговорила Люба перекрестясь.
— За это вы умница, что зла не помните. Впрочемъ, сказалъ Гороховъ,— я никогда не сомнвался въ вашей доброт, а только вы… кто ужь васъ знаетъ… Эй, извощикъ! крикнулъ Гороховъ смясь.
Новость, сообщенная Гороховымъ, самое его присутствіе, переходъ отъ отчаянія къ неопредленнымъ надеждамъ, даже зда на неудобной линейк, гд надо было ежеминутно держаться, чтобъ не слетть на толчкахъ,— все это оживило Любу и она вдругъ впала въ болтливость.
— Я тутъ безъ васъ, говорила Люба,— прошла, какъ вы говорите, всякія мытарства… И въ акушерное заведеніе ходила, и книги училась переплетать, и цвты длать, и въ домашнія учительницы готовилась — ничего изъ меня не вышло, хоть убейте… Напослдокъ досталъ братъ напрокатъ швейную машину, я ее испортила… ‘Ну, сказалъ братъ, кажется все ужь испробовалъ, однако попытаюсь еще…’ Но я сама не захотла больше мучиться… Самъ онъ весь исхудалъ, смотритъ на меня чуть не плачетъ, да краснетъ… За квартиру задолжали… Хозяйка ворчитъ… Платье новое свое онъ продалъ… Вотъ я хватила разъ для храбрости рюмку-другую, махнула рукой да и тягу….
— Давно ли вы ушли отъ брата? спросилъ ее Гороховъ.
— Сегодня третій день…
— Что же вы надлали!? Этого въ Петербург нельзя… Вдь онъ васъ розыскиваетъ, долженъ дать знать полиціи…
Въ это время они подъхали къ дому Яковлева, и Гороховъ бережно и заботливо довелъ Любу до лстницы своей квартиры, а тамъ какъ ребенка поднялъ на руки, внесъ на третій этажъ въ свою маленькую комнатку, уложилъ на постель съ байковымъ одяломъ — и утомленная бглянка словцо сквозь сонъ видла его хлопочущимъ надъ паровой кострюлей и кофейникомъ.
Проснулась она, когда въ комнатк стоялъ уже блый день. Люба съ удивленіемъ, ничего не помня, осматривала новую обстановку, эти книги, диковинные инструменты, портфели, фотографическіе портреты, и самого Горохова, который спалъ на стул у стола, положивъ голову на руки, лицо его, сухое, желтое, истомленное, подсказывало, что онъ провелъ безсонную ночь. Внезапно, вмст съ воспоминаніемъ недавняго прошлаго, краска стыда бросилась въ лицо молодой женщины — и она едва смла глядть на Горохова когда тотъ очнулся въ свою очередь и разсказалъ ей, что онъ нарочно здилъ въ родной городъ, съ цлью подйствовать на своего бывшаго ученика и выговорить Люб какое нибудь обезпеченіе, но не засталъ уже Западова въ живыхъ, а сегодня чмъ-свтъ побывалъ у Оливова и выпросилъ у него согласіе взять Любу на свою отвтственность. Люба слушала его, потупясь, изрдка взглядывая на него съ благодарными слезами на глазахъ, а потомъ тихо подошла и урывчатымъ движеніемъ схватила его руку, поднесла было къ губамъ,— но Гороховъ усплъ отклониться.
— Дмитрій Карпычъ!.. начала она просить, посл обда, Горохова, когда онъ вручилъ ей присланныя вещи и документы,— ради Бога, не выгоняйте меня отъ себя! Я все-все буду длать, что вы ни прикажете, буду вашей горничной, служанкой, кухаркой, чмъ вы хотите…
— Вы говорите одни фразы, отвчалъ ей Гороховъ,— какъ это вы все сдлаете, что я ни прикажу? Это вздоръ!… Я прошу васъ: перепишите мн съ англійскаго эту страницу… ну, и не можете… Мн нужно почистить вотъ эти инструменты,— а вы не знаете какъ за нихъ и взяться, и испортите ихъ, какъ испортили швейную машину… Въ прислуг я тоже не нуждаюсь… я не баринъ.
— Что-жь мн длать? вскричала она, всплеснувъ руками.— Чмъ же я въ этомъ виновата, что меня въ дтств не научили ничему хорошему?…
— Вотъ это дло другаго рода… за это васъ и жалко… Но чего же вы отчаиваетесь?… Не научили васъ ничему — учитесь… Не можете учиться, не способны?— бросьте, не хватайтесь за то, чего не можете, и беритесь за то, что можете… Только подумайте объ этомъ. Не можетъ быть, чтобы вы ничего не могли… Варить кушанье умете?
— Умю, но…
— Должно-быть плохо?
— Сносно, только затевъ…
— Затевъ и не надо… Еще что можете? Починять блье, убирать комнату… да?
— Да. Это могу.
— А если бы валъ пришлось продавать, напримръ, табакъ, папиросы, спички, свчи… Съумли-бъ вы?
— Съумла-бъ… Миленькій, голубчикъ, Дмитрій Карповичъ, я стану предъ вами на колна…
— Для чего?..
— Пожалуйста сдлайте изъ меня что-нибудь… Что знаете…
— Что-нибудь — сдлаю. Но, предваряю васъ, я конфетностей не люблю, это будетъ стоить для меня большихъ самоличныхъ пожертвованій… Кстати, скажите мн, я все забываю васъ спросить: вы не имли меня въ виду, отправляясь сюда?
— Нтъ.
— Ну, слава теб, Господи!.. Полноте вамъ рюмить. Я сейчасъ уйду изъ дома, а вы умойтесь, переодньтесь, на васъ противно смотрть, уберите комнату, да возьмите эту тряпку и сотрите пыль съ книгъ, въ шкафу и на этажерк. Я пріду часа черезъ четыре, или пять.
Гороховъ прислъ за реэстръ имвшихся у него книгъ и инструментовъ, подлалъ надъ заглавіемъ ихъ крестики и, одвшись, ухалъ изъ квартиры.
Три первыхъ дня Гороховъ, по поселеніи у него Любы, разъзжалъ по книжнымъ и физико-инструментальнымъ магазинамъ, развозя коробки съ книгами и инструментами, и получая за нихъ деньги. На четвертый, вечеромъ, онъ сообщилъ ей, что снимаетъ за полтораста рублей табачную лавочку на Гагаринской улиц. На 6-й они и совсмъ перемстились туда. При лавочк были дв комнаты: одна большая, направо, съ кухнею, другая налво, отдльно, низенькая и узкая. Первую Гороховъ отдалъ Люб, вторую оставилъ за собою. Новый товаръ онъ закупалъ самъ, а продажу его поручилъ Люб, на которую также возложилъ и вс хозяйственныя заботы, кром достачи денегъ, и положилъ ей жалованье по десяти рублей въ мсяцъ. Онъ постоянно занимался переводомъ книгъ по экономическому и физическому отдламъ, а иногда писалъ и оригинальныя собственныя статейки. Онъ рдко выходилъ изъ своей комнаты и мало говорилъ съ Любой. Люба на новосельи скучала не долго, живо познакомившись, чрезъ хожденіе на рынокъ и заборъ у нея товаровъ, съ своими сосдками, иногда она отпрашивалась у Горохова къ нимъ въ гости и принимала ихъ у себя, угощая крпкимъ кофеемъ. По некрасивости Горохова, она женировалась назвать его сосдкамъ — мужемъ, а по несходству физіономій — братомъ, а потому просто назвала его дядюшкой. Въ Околодк Люба стала слыть за разумницу-хозяйку, а Гороховъ за дядюшку табачницы.
Мирно и тихо протекло четыре мсяца.
Какъ-то разъ, возвращаясь не въ урочный часъ домой, Гороховъ услыхалъ въ своей лавк какую-то возню, смхъ и веселье. Онъ дернулъ дверь, зазвенлъ колокольчикъ и все утихло. Люба встртила его съ румянцемъ на щекахъ и смущенная. Въ лавочк былъ посторонній поститель, мужчина лтъ тридцати-пяти, рябоватый, но съ лихими ухватками, тщательно выбритый, съ длинными усами, онъ былъ одтъ въ сольфериноваго цвта рубашку, съ зелеными кистями, въ плисовыхъ шароварахъ и козловыхъ сапогахъ, съ бураками.
— Очень пріятно съ вами познакомиться, сказалъ онъ Горохову, когда тотъ взглянулъ на него, вычурно кланяясь, желая тмъ показать себя свтскимъ человкомъ,— я съ вашею племянницею ужь третій мсяцъ имю удовольствіе быть знакомымъ, а съ вами не имю чести… онъ подалъ руку,— я самъ чиновникъ, коллежскій регистраторъ Прокофій Лаврентьевичъ Лаврентьевъ… Вы все писать изволите?..
— Да, отвчалъ Гороховъ, идя въ свою комнату и притворивъ за собою дверь на задвижку.
Посл этого случая, Гороховъ часто встрчалъ Лаврентьева въ своей лавк, всегда учтиво ему раскланявшагося.
Однажды, осеннимъ вечеромъ, особенно неутомимо трудился Гороховъ надъ какимъ-то спшнымъ переводомъ. Вдругъ, въ комнату къ нему вошла толстая старуха, одтая но мщански, въ коричневое платье, съ красной шалью на плечахъ и жолтомъ, шолковомъ платк на голов.
— Ужь вы, батюшка, извините… заговорила она протяжно тоскливымъ голосомъ,— что я васъ обезпокоила… Да дло-то такое важное, что ваше марокованіе и оставить не грхъ… Я пришла васъ поздравить съ радостію… Богъ вашей племянниц судьбу посылаетъ… Женишокъ ей нашелся, чиновникъ, Прокофій Лаврентьевичъ Лаврентьевъ…
— Ахъ, оставьте меня, пожалуйста въ поко!.. Какое мн дло?.. Что за чепуха?.. Ну, пусть Любовь Васильевна и выходитъ за него замужъ!.. Что она — маленькая?..
— Нтъ, такъ длать не годится, возразила старуха прежнимъ голосомъ,— вы дайте согласіе какъ слдуетъ, ладкомъ, да наградите вашу племянницу, чмъ Богъ послалъ… Судьба ей находится хорошая… Зачмъ такъ?.. Прокофій Лаврентьевичъ не какой-нибудь человкъ… Свой достатокъ иметъ: у него тоже своя овощная лавка есть… Анъ, вдвоемъ и магазинъ бы вышелъ… Опять, онъ изъ роду хорошаго… Мать-то его въ какихъ домахъ живетъ на Морской!.. И его все-таки не оставляеть… Писаремъ онъ служилъ, а по ея милости ахвицерской чинъ дали… Тото-съ…
— Да, хорошо, хорошо… Я все сдлаю… Лавку ей, что-ли отдать? Ну, пусть беретъ себ! на что она мн?..
— Вотъ это, дло… Вы человкъ одинокій…
Въ комнату еще вошелъ Лаврентьевъ, ведя за руку Любу…
— Позвольте мн благодарить васъ за счастіе, которое вы мн вручаете въ лиц такъ-сказать племянницы вашей, Любви Васильевны. Врьте мн, что я оправдаю… Вы человкъ суровый, но благородный…
— Да поймите вы, закричалъ на него Гороховъ,— что все зависитъ не отъ меня, а отъ ней…
— А хотла васъ просить, Дмитрій Карповичъ, проговорила плаксиво-заученымъ голосомъ Люба,— не препятствуйте моему счастію…
— И не думаю, и не воображаю… Смертельно радъ! А вамъ и лавку отдамъ, и свадьбу справлю, и тряпокъ накуплю… Все — все сдлаю. Но для этого мн нужно съ вами, предварительно, завтра, часъ переговорить на един. Вообще я завтрашній день къ вашимъ услугамъ, а сегодня прошу васъ: уйдите вс сію же секунду… Я чертовски занятъ…
Постители раскланявшись вышли. Проводивъ ихъ, Гороховъ ударилъ но столу рукой, проговоривъ: ‘Поднесъ же чортъ!’ и принялся доканчивать переводъ.

——

Свадьба г-на Лаврентьева съ г-жею Западовой состоялась. Гороховъ, устроивъ все къ ихъ благополучію, ухалъ въ Москву. По возвращеніи оттуда, онъ занялъ прежній же номеръ въ дом Яковлева и сталъ заводиться новой библіотечкой.
Недавно Гороховъ, встртя Оливова близь Гагаринской улицы, предложилъ ему навстить Любу.
Лаврентьевы, мужъ и жена, встртили гостей чрезвычайно радушно и понаставили на столъ много закусокъ, вина и папиросъ. Они жили безбдно, даже въ достатк, въ комнатахъ не было недостатка въ мебели, но проглядывало безвкусіе и недоставало чистоты. Люба сильно растолстла, до обрюзглости, мужемъ своимъ она повидимому довольна и съ удовольствіемъ принимаетъ при постороннихъ его ласки и цалованіе пухлыхъ рукъ. Что касается до Лаврентьева, то онъ въ восторг отъ своей супруги и хвалитъ ея приготовленія маринованные грибы и миногу. Лаврентьевы ожидаютъ прибавленія семейства — и мужъ приглашалъ Горохова кумомъ, но послдній уступилъ эту честь Оливову. Люба безцеремонно называетъ Горохова дядюшкой.
Вышедъ на улицу отъ благодушной четы и взглянувъ на грустную физіономію своего молодаго спутника, Гороховъ сказалъ ему, разводя въ об стороны руки:
— Все что можно сдлать!

А. Шкляревскій.

‘Нива’, NoNo 20—22, 1871

Шкляревский Александр Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Старый суд, Шкляревский Александр Андреевич, Год: 1873
  2. Отпетый, Шкляревский Александр Андреевич, Год: 1867
  3. Как их судить?, Шкляревский Александр Андреевич, Год: 1874
  4. Мои товарищи, Горбунова-Посадова Елена Евгеньевна, Год: 1934
  5. Громила-любитель, Дудоров-Орловец Петр Петрович, Год: 1908
  6. Капканщики, Будищев Алексей Николаевич, Год: 1897
  7. Крепость, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1906
  8. Чудо в воздухе, Уиттекер Джеймс, Год: 1926
Электронная библиотека