Илья Василевский (Не-Буква)
Илья Василевский (Не-Буква)
Недоразумение
Недоразумение
1.
1.
2.
2.
3.
3.
4.
4.
—————————————————-
Недоразумение, Василевский Илья Маркович, Год: 1913
Время на прочтение: 5 минут(ы)
— А теперь куда, Леля?
— Не знаю, милый!.. Ничего не знаю…
Совсем неподвижная, такая густая и как будто тяжелая, — казалась вода в Неве. Как нарисованные были, как декорация в театре, чуть закутанная туманом Петропавловка, и похожий на триумфальную арку Троицкий мост вдали, и гигантское кружево Исаакия рядом. Ласковым, и серебристым и золотым вместе, казался легкий туман, по-весеннему трогательно зеленит робкие деревья.
— Так и будем стоять, значит?
— А плохо разве? Глупый!..
Успели уже, тесно прижавшись друт к другу, съездить на пароходе на острова, долго гуляли по узким, далеким от Стрелки аллеям. Побывали вместе в студенческой столовой. А вот теперь, перед вечером, снова потянуло сюда, на набережную, к Неве.
Воскресенье. Ни на лекции, ни по урокам не надо. Весь день вместе. Не от этого ли так светло и солнечно сегодня? Не от этого ли такая чудесная Нева, и дружественно и весело глядят прохожие, и улыбается, как только что умытая, набережная.
Если бы еще в прошлом году кто-нибудь сказал Леле, что она влюбится, да еще в такого спокойного, уравновешенного человека, как Володя, да еще ‘как кошка’ совсем, совсем влюбится, — она бы ни за что не поверила, весело рассмеялась, а то может быть и обиделась.
В самом деле странно как!.. Год тому назад и знакомы не были. А теперь…
Это должно быть смешно, но такой родной и милый, такой необходимо-нужный он, Володя, с его манерой медленно говорить, и изящно одеваться, весь, весь с его пробором и черненьким черепаховым пенсне над чуточку прищуренными глазами. Когда-то, когда еще чужие были — Володя казался почему-то похожим на немца, на приват-доцента какого-то.
Оглядывались прохожие, блестела золотом солнечная полоса в Неве, радостно и счастливо билось сердце.
— Еще раз к мосту, разве? He устал, Володька?
И когда потом долго сидели на гранитной скамеечке возле Невы, и целовались, — забылось все, и было безразлично, не видит ли кто из прохожих.
Совсем, совсем ушла обычная жизнь, и только с усилием можно было заставить себя думать о чем бы то ни было.
Там, в Воронеже, ‘старики беспокоятся, отчего Леля не пишет. Как теперь писать, когда так странно изменилась, стала яркой и значительной жизнь? Впрочем, Леля напишет. Хоть открыточку, но напишет обязательно. И Володька пусть при-иску сделает, как в прошлый раз:
‘Сердечный привет! Лелин жених, — Володя’.
Жених, невеста… И слова-то какие-то особенный, ответственные такие, полновесные, хорошие, настоящие слова.
Надвигался вечер. Суматошливо смялись формы и цвета облаков. Белая ночь, что-то знающая и тревожная, — сурово и настойчиво вытесняла белый день, и легче и призрачнее становились очертания.
Усталой радостью было полно сердце. Было жалко думать о том, что скоро расставаться. Опять, как всегда, Володя проводит ее до Офицерской, и поплетется к себе, на Васильевский. И опять будни с делами, экзамены и уроки…
— На трамвай-то у тебя хватит, Володька?
Сегодня целый день кутили. На стрелке пили лимонад, и по дороге купили цветов, и в ‘столовке’, кроме обычных битков и супа, весело и торжественно ели еще и мороженое.
Она, Леля, всегда так. Раньше кутят, а потом на трамвай нет, и бедный Володька отправляется пешком на Васильевский. Милый!
Но Володька, оказывается, сегодня получил на уроке, и не только хватает на трамвай, но даже в кинематограф можно пойти.
— Хочешь, Лелька? Айда к трамваю тогда! А после кинематографа, — в кондитерскую пойдем, шоколад пить. Кутить, так кутить. Ладно?
В трамвае удалось занять место в уголке, но все все-таки смотрели на Володю и Лелю. Было, и правда, трудно скрыть, что они очень любят друг друга, не могут и не хотят жить один без другого. Было трудно его руке не касаться её руки, трудно прогнать с лица радостную, чуточку напряженную улыбку.
Впрочем, им-то уж, во всяком случае, нет дела, смотрят или не смотрят. Да оно и недолго. Вот и приехали. ‘Володька, глупый! Нельзя на ходу спрыгивать’!
Ласковая и милая оказалась кассирша. ‘Я ее знаю, я ее еще на даче видела… У неё две девочки, хорошенькие очень’! — говорила Леля. ‘Впрочем, может быть, это и не она. Может, это я другую видела’.
Представления были ‘без ожидания’, и в зал, душный и переполненный, входили сразу.
Черной тенью отразилась на минуту на ярком экране голова Володи в студенческой фуражке и мягкая шляпа Лели.
И когда в темноте удалось наконец, найти два свободных места, — сразу не разобраться было, отчего ломает руки старая дама на экране, и делает страдающее лицо актер, очевидно, её сын по пьесе.
Ласково и мягко гудел оркестр, настойчиво и однообразно, как стрекотание кузнечика, доносился шелест аппарата, тускло поблескивал огромный белый экран с движущимися фигурами. Было приятно, что это кинематограф, а не театр, что никто ничего не говорит со сцены, и можно устало, без мысли, близко прижавшись к Володе, следить глазами за сменой картин и движением неизбежных автомобилей на экране.
Остро чувствовалась близость толпы, таких чужих и в то же время близких людей рядом… Кто они, о чем думают, что чувствует каждый из них и все они вместе?
Было тихо в толпе, но сквозь звуки оркестра и стрекотание аппарата чувствовался какой-то шелест. Что это? Шелестит ли это толпа, притаившаяся тут же рядом, или остались в душе тревожные отзвуки сирены на Неве, и робкий шёпот молодой зелени на набережной?
Четко и радостно стучит сердце, и ласковой радостью тревожит душу неведомая мелодия… Радостно улыбается только-что еще горестно ломавшая руки старая дама на экране.
Но не успела закончиться и первая картина. как вдруг где-то зашевелились, что-то заговорили, и замолкла почему-то музыка, и вдруг крик: ‘пожар!’ пронесся в толпе. И еще не услышав, еще не разобрав, в чем дело, стала напирать друг на друга и тесниться, переворачивая стулья и цепляясь за них, обезумевшая толпа. Зазвенел детский плач, и истерические выкрики послышались в разных местах. Явственно почувствовался запах гари. Черной и зловещей стала вдруг окружающая темнота. Что-то живое, не то упавший, не то ползущий человек, — почувствовалось под ногами.
Надвигался, нарастал животный нерассуждающий ужас! Забылось прошлое и настоящее, далеко ушло все окружающее, и захотелось выть, дико и протяжно выть, как воют волки, голодные и обиженные. И как будто не от того, что пожар, а от этого желания выть, чтобы удержаться и не выдать этого, обеими руками судорожно ухватилась Леля за руку Володи. Но Володя резко и настойчиво вырывал руку и отворачивался. Показалось почему-то, что так и должно быть. Да, да! Он станет вырываться, отталкивать ее, но она, Леля, должна крепко держать, она ни за что не уступит.
— Нет, нет, не пущу — хрипло кричала Леля.
Стискивая, не давая дышать, напирала озверевшая толпа.
— Не пущу. Слышишь, не пущу! — хрипела Леля.
— Не смей! Сумасшедшая! — задыхаясь кричал вырываясь Володя. Но руки Лели, как будто окаменели, и еще больше сдавила обезумевшая толпа, и тогда, дернувшись всем телом еще и еще, Володя вдруг свободной рукой сильно ударил в грудь Лелю, и кинулся в сторону. Но судорожно держались руки свалившейся Лели, и как неживое влеклось за ним ее тело.
…Только в это время кто-то догадался, наконец, повернуть выключатель. Ровный свет электричества осветил сразу всю залу. Налиты кровью были безумные глаза, и в одно слились и сумасшедшие лица, и перевернутые стулья, и беспомощные фигуры свалившихся на пол. И как будто новый запас сил принес с собой свет ринувшейся толпе. Еще неудержимее понеслись все к одному и тому же среднему выходу, откуда неслись глухие и жуткие крики. Еще неудержимее сделались все, и еще решительнее двинулся через сваленные ряды стульев такой страшный, с искривленным лицом Володя. Цепко и судорожно держалась Леля и тогда, Володя что-то крикнул и с размаху ударил Лелю кулаком в лицо, и вырвался-таки и помчался к выходу…
Но в это время заиграла вдруг что-то веселое музыка, и через мгновение остановилась. Какой-то человек, бледный, бледный человек в пиджаке стоял уже, ярко освещенный, на эстраде, возле самого экрана, и громко, странно отчеканивая слова, говорил:
— Никакого пожара не было и нет! Попрошу уважаемую публику успокоиться и занять свои места! Представление продолжается. Во всем виноваты исключительно злонамеренные люди, желавшие вызвать панику в собственных интересах. Виновные уже арестованы господином околоточным надзирателем, в чем будет coсоставлен протокол. Господин капельмейстер! Попрошу вальс ‘ожидание’.
И когда музыка заиграла, и утихли крики, и поднялись сваленные на пол, и все стали подбирать зонтики, и поправлять прически. — Володя вернулся, и принес воды. Володя долго старался успокоить Лелю, и жалостно лепетал что-то о кондитерской, куда они собирались пойти пить шоколад после кинематографа…
Но Ледя дрожала всем телом, и, жутко всхлипывала, и повторяла одно и то же:
— Уйди! Уйди! Уйди! — повторяла Леля.
Боялись, что болезнь серьезна, и к Леле пришлось даже вызвать мать из Воронежа. Впрочем, Леля скоро поправилась, и только что-то удивленное и грустное осталось, как-будто — или это только казалось — в её изменившемся лице и притихших глазах.
Выяснилось, что Володя не виноват. Это было только недоразумение.
Перед Рождеством Володя кончил государственные экзамены, и они повенчались с оставившей к тому времени консерваторию Лелей. Теперь Володя, очень успешно служит в губернском правлении, и у них с Лелей двое детей.
Старший давно знает уже наизусть басню ‘Стрекоза и муравей’, и младшая — вы не поверите! — умеет уже говорить ‘Кося’.
— ‘Кося’, это — лошадка! — объясняет знакомым Володя, и щурит умные глаза под черненьким черепаховым пенсне.
Источник текста: журнал ‘Огонек’ No 20 1913 год.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.