Полное собраніе сочиненій
Д.В. Григоровича
въ 12 томахъ.
3-е, вновь пересмотрнное и исправленное авторомъ изданіе.
Томъ десятый.
С.-Петербургъ. 1896.
НЕДОЛГОЕ СЧАСТЬЕ.
(Повсть.)
НЕДОЛГОЕ СЧАСТЬЕ.
(Повсть.)
I.
II.
III.
IV.
Недолгое счастье, Григорович Дмитрий Васильевич, Год: 1896
Время на прочтение: 66 минут(ы)
Въ первой половин сентября, два чиновника, — Ефремовъ и Социперовъ, — возвращаясь домой изъ департамента, проходили по средней, главной алле Лтняго сада.
Садъ казался совершенно пустымъ. Чиновники не стсняясь, громко разговаривали, разсянно поглядывая на деревья, ихъ мало, повидимому, занимало дйствіе осени, которая, между тмъ, на всемъ уже сильно чувствовалась.
Деревья стояли наполовину обнаженными, верхушки ихъ, совсмъ голыя, уныло чернли на сромъ неб съ двигающимися дождевыми тучами. Въ нижней части оставалась еще кое-гд зелень, но и ее повсюду донималъ желтый листъ, смотрвшій въ свою очередь сморщеннымъ, раскислымъ, мстами тронутымъ точно ржавчиной, онъ отпадалъ безжизненно при малйшемъ колебаніи воздуха. Вокругъ все было тускло, сыро, непривтливо. Единственнымъ свтлымъ пятномъ выставлялось со стороны Царицына луга мокрое шоссе, выдляясь бловатой, грязно-серебристой полосой, оно рзко било въ глаза между стволами старыхъ липъ, почернвшихъ отъ дождей, по шоссе тащился, сильно надавливая щебенку, возъ, навьюченный домашнимъ скарбомъ запоздавшаго дачника. Дальнйшіе предметы принимали неопредленный обликъ, уходили въ сырую, липкую мглу, непріятно проникавшую въ бакенбарды и осыпавшую одежду влажной пылью.
Словомъ, наступила та пора, когда жизнь снова переливаетъ въ городъ, когда окрестность глохнетъ и вымираетъ, дачи уныло посматриваютъ своими заколоченными ставнями на клумбы съ повалившимися и почернвшими георгинами, — когда коренной житель Петербургской Стороны, вставъ утромъ и взглянувъ въ окно, дребезжащее отъ мелкаго дождя и втра, обращается къ жен и говоритъ ей: ‘Ну, душенька, дождались: пошла теперь эта кислота!..’
Но возвратимся къ Ефремову и Социперову, продолжающимъ отпечатывать подошвы на сырой дорог Лтняго сада.
— Скажи мн на милость, что же дешево въ Петербург? — Все дорого! говорилъ Ефремовъ, очевидно продолжая начатый разговоръ, — видишь: хожу до сихъ поръ въ какой покрышк! прибавилъ онъ, сымая плетеную изъ цвтной соломы шляпу, причемъ на голов его дыбомъ поднялась туча сухихъ волосъ цвта перца съ солью, — собирался вчера купить картузъ:— семь рублей! Приступу ни къ чему нтъ! Все дорого! Что у насъ дешево?..
— Ну, теперь пошелъ!.. Пошелъ, — благо попалъ опять на любимую точку, перебилъ Социперовъ, — человкъ также съ просдью, но завистливаго, сухощаво-желчнаго вида и постоянно кусавшій ногти, даже когда стоялъ во время доклада за стуломъ директора.
Наружность Ефремова представляла совершенно противоположный типъ, и вншность вполн отвчала характеру.
Это былъ человкъ лтъ пятидесяти, рослый, тучный, съ лицомъ круглымъ какъ полный мсяцъ, — но, вопреки сходству. отражавшимъ не меланхолію, а веселость, свжесть и здоровье. Ребенкомъ онъ былъ, безъ сомннія, то что называютъ: кровь съ молокомъ. Къ выраженію веселости прибавляли въ значительной степени: вздернутый коротенькій носъ, разсченный на кончик, большіе срые глаза на выкат, какъ у лягушки, и безпечная, размашистая походка, сообщавшая его животу безпокойное колебаніе изъ стороны въ сторону. Двигая на ходу толстыми руками, Ефремовъ никогда, повидимому, не довольствовался числомъ пріятныхъ собесдниковъ, но всегда какъ бы порывался впередъ и выпучивалъ глаза, стараясь пріискать новаго весельчака. Когда таковой показывался, лицо Ефремова вдвойн начинало сіять отъ удовольствія, одышка усиливалась отъ нетерпнія, голосъ хриплъ какъ труба старой шарманки передъ началомъ аріи и толстыя его губы заблаговременно складывались подушечкой, приготовляясь къ сочнымъ поцлуямъ, онъ цловалъ обыкновенно въ-засосъ, крпко зажимая въ об щеки, неизбжно влплялъ всегда три поцлуя, — мало озабочиваясь тмъ, нравилось или нтъ такое выразительное изъявленіе радостныхъ чувствъ.
— Толкуй, потшайся! продолжалъ Социперовъ, — какъ ни дешевы, по-твоему, эти статскіе и дйствительные, нтъ однакожъ города въ цломъ свт, гд бы они имли столько значенія!.. Да, любезнйшій, сколько ни вертись, сила въ нихъ и ни въ комъ другомъ,— сила, такъ сказать, роевая, стихійная! За что ни возьмись, куда ни сунься, везд ихъ найдешь: сверху, снизу, съ боковъ…
— Даже носомъ тянешь вмст съ воздухомъ! — слышишь: гарью пахнетъ! смясь перебилъ Ефремовъ, опахивая шляпой лицо, раскраснвшееся какъ въ пол.
Онъ самодовольно тряхнулъ крутыми плечами, вынулъ изъ бокового кармана лопнувшую кожаную сигарочницу съ вылзающими отовсюду толстыми папиросами и, подавая одну изъ нихъ товарищу, спросилъ:
— Хочешь исходящую?..
— Спасибо, только что курилъ, отвчалъ тотъ, раздраженно кусая ногти.
Ефремовъ втянулъ въ себя цлое облако дыма, подержалъ его между выпученными щеками, плотно сжавъ губы, и продолжалъ, выпуская дымъ подъ носъ маленькими струйками:
— На вс твои доводы, скажу, братецъ, слдующее: кому какъ! Для меня, напримръ, чинъ дйствительнаго — то же, что петля на шею… Постой, Семенъ Семеновичъ, не перебивай, дай сказать: — именно петля! На-дняхъ еще директоръ говоритъ мн: ‘Воля ваша, Петръ Никаноровичъ, такъ невозможно, вы, говоритъ, одиннадцать лтъ сидите безъ производства, что жъ, наконецъ, другіе скажутъ?..’ — ‘Христомъ Богомъ, говорю, оставьте меня, ваше превосходительство, на прежнемъ положеніи, отъ этого, говорю, зависитъ судьба семейства!’ — ‘Съ вами, говоритъ, ничего видно не подлаешь, — оставайтесь, коли такая охота!..’ И въ самомъ дл, вникни: теперь я секретарь, мсто штатное, кром жалованья по окладу, получаю изъ остаточныхъ суммъ добавочныя, квартирныя, выдаютъ на воспитаніе дтей. Произведутъ въ дйствительные, съ того дня: тю-тю секретарство! Скажутъ: ‘Нтъ, брать, шутишь, не по чину, ступай къ тетеньк!’ — ‘Кда, спросятъ, двать новаго генерала?’ — ‘Валяй его въ заштатные!’ Съ протекціей причислятъ тебя къ какой-нибудь комиссіи… для сокращенія комиссій… Простисъ тогда, душка Петръ Никаноровичъ, съ окладомъ и другими блезирами изъ остаточныхъ!— ‘Нтъ, скажутъ, здсь не полагается!’ Вотъ теб и выгода вся отъ вашего превосходительства!
— Я касался не только по служебнымъ отношеніямъ, я главнымъ образомъ говорилъ о значеніи чина въ общественномъ смысл…
— Въ общественномъ! Скажите, какая невидаль!
— Глумись! Глумись!.. Фактъ тотъ, однакожъ, что дйствительный представляетъ нчто въ самомъ дл, дйствительно существующее, тогда какъ безъ этого предоставляется разв только право на существованіе…
— Существую, однакожъ, видишь!.. произнесъ Ефремовъ, выпучивясь на ходу и похлопывая по животу, который загудлъ при этомъ какъ пустая бочка, — съ однимъ разв можно согласиться, очень ужъ лестно: до дйствительнаго живешь такъ себ, хлбъ жуешь, какъ мы теперь, гршные, — ну, а какъ произведутъ, — съ того самаго дня начнешь считать себя умне другихъ! ‘Мелюзга, значитъ, вс остальные!..’ Но жъ, наконецъ, скажи на милость: неужто въ самомъ дл теб такъ ужъ этого хочется? спросилъ онъ, насмшливо поглядывая на товарища.— Знаешь что? подхватилъ онъ, недождавшись отвта, — прибгни къ извстному способу, врне нтъ: насаливай всмъ и каждому!
— Хорошъ способъ, нечего сказать…
— А что жъ — дуренъ? Повторяю: нтъ его врне! Когда надошь до тошноты, — такъ надошь, что не будутъ знать что съ тобою длать, — непремнно произведутъ… чтобы скоре отдлаться, безъ особой протекціи позаботятся даже перевести въ другое вдомство… Такъ сдлалъ Худосокинъ, такъ сдлали Чирковъ и Вафлинъ, вс теперь дйствительные!
Социперовъ не обижался выходками Ефремова, потому что никто этого не длалъ въ департамент по привычк считать Ефремова малымъ хотя и распущеннымъ, но, въ сущности, добрякомъ и забавникомъ. Глядя, однакожъ, съ какимъ увлеченьемъ кусалъ онъ ногти, можно было думать, разговоръ съ сослуживцемъ задвалъ чувствительное мсто его тайныхъ побужденій. Грызть ногти было потребностью, выражавшей внутреннее состояніе его духа, безпокойно и постоянно съдаемаго завистью. Виною всему былъ младшій братъ Социперова, сдлавшій неожиданно видную карьеру. Послднее произошло слдующимъ образомъ: тогдашній министръ, подписывая бумаги, имлъ привычку оканчивать подпись красивымъ завиткомъ. Сдлавъ однажды такой завитокъ и какъ бы полюбовавшись имъ, министръ обратился съ пріятной улыбкой къ директору и сказалъ: ‘quelle belle plume!..’ Перо въ тотъ разъ чинилъ регистраторъ Социперовъ младшій. Его немедленно приставали спеціально къ такой должности. Когда министръ похалъ длать обзоръ по Россіи, — Социперовъ находился уже въ числ сопровождающихъ. Зимою, посл того какъ онъ у камердинера министра окрестилъ сына, — его еще замтнее выдвинули, вскор онъ сдлался необходимымъ лицомъ, ему давали разныя домашнія порученія, жена министра посылала его въ кондитерскую за буль-дегомами для дтей. Два года спустя, министръ поручилъ ему осмотрть и обревизовать контору собственнаго имнья. Съ тхъ поръ и пошло и пошло, — чмъ дальше, тмъ успшне. Теперь Социперовъ младшій былъ въ чин дйствительнаго статскаго совтника и дятельно хлопоталъ о придворномъ званіи, которое, но его мннію, должно было окончательно установить его въ избранномъ обществ. Социперовъ старшій, испытавъ безполезность прибгать къ протекціи брата, ненасытность котораго сравнивалъ всегда съ аравійскимъ пескомъ: сколько въ него ни лей, — все мало, — пускался летать на собственныхъ крыльяхъ, онъ пробовалъ втираться въ разныя благотворительныя общества, имя передъ глазами разительные примры скораго выдвиганія на этомъ выгодномъ поприщ, пробовалъ даже сдлаться членомъ комитета сиротскаго училища, учрежденнаго спеціально съ цлью доставлять членамъ случай ходить съ докладомъ къ вліятельнымъ сановникамъ и черезъ нихъ пробиваться къ высшимъ должностямъ, — ничего не помогло. Онъ очевидно или не нравился дамамъ-попечительницамъ или просто не умлъ какъ слдуетъ угождать и поддлываться, что — мимоходомъ сказать, — совсмъ происходило противъ его воли.
Его вообще не долюбливали въ департамент. Одинъ Ефремовъ сходился съ нимъ чаще другихъ, и то потому больше, что ршительно не понималъ, чтобы можно было кого-нибудь особенно любить или не любить.
Въ глазахъ Ефремова, — какъ самъ онъ выражался: ‘вс одинаково не стоили кошачьяго хвоста передъ добрымъ кускомъ кулебяки съ сижкомъ и вязигой, благородной бутылкой вина и честной сигаркой!’ Ефремовъ принадлежалъ къ числу чиновниковъ случайныхъ, попавшихъ на службу потому, что въ данную минуту не оказалось другого поприща къ существованію, и оставшихся на мст частью по привычливости нрава, частью по лни. Слъ, такъ ужъ скучно какъ-то передвигаться. Онъ опредлился въ департаментъ по выход изъ университета, вскор женился, — женился, какъ самъ говорилъ: ‘не зная для какого лысаго бса’, — и прижилъ тмъ не мене цлую ораву дтей. Но семья и департаментъ никогда собственно не были прямою цлью его жизни, то и другое осущестиляло горькую необходимость. Цлью жизни Ефремова были: закуска, трактиръ, веселая компанія.
Всмъ возможнымъ статскимъ и другимъ совтникамъ предпочиталъ онъ кружокъ мелкихъ актеровъ, художниковъ и другихъ незатйливыхъ, но безцеремонныхъ и разбитныхъ, веселыхъ малыхъ. Онъ никогда не колебался между необходимостью заказать новое пальто или отдать послднія деньги за членскій билетъ въ купеческій клубъ — гд по его словамъ: ‘готовили осетрину съ оливками и грибной подливкой какъ нигд во всей вселенной!’ Отправляя въ департамент служебныя обязанности, онъ неожиданно подходилъ то къ тому, то къ другому изъ товарищей и, чмокая сластолюбивыми губами, сообщалъ, таинственно припадая къ уху: ‘Приходите-ка, батенька, сегодня въ Малый-Ярославецъ, сегодня борщъ съ потрохами и вотрушки!!…’ или вдругъ отрывался отъ дловой бумаги, длая такое замчаніе: ‘Вчера, господа, подали мн у Палкина бифштексъ, поврите ли, вотъ: подушка! страсть просто!…’ Онъ обижался, когда въ такихъ случаяхъ начинали надъ нимъ подшучивать, — хотя, надо сказать, никогда ни на комъ не срывалъ сердца, онъ отходилъ только съ разочарованнымъ видомъ и задумчиво принимался читать какой-нибудь докладъ.
Къ нему, впрочемъ, вс относились снисходительно, многіе даже любили его за всегдашнюю податливость и веселость. Безъ него не обходилась ни одна пирушка, ни одна свадьба, ни даже похороны, если только послднія оканчивались поминкой. Въ трактирахъ онъ состоялъ на пріятельской ног не только съ хозяевами, но зналъ всхъ конторщиковъ и половыхъ и называлъ послднихъ обыкновенно уменьшительными именами: ‘Васенька, Петрушечка, Калистратушка… отржьте-ка, голубчикъ, вотъ отсюда съ жиркомъ, пожалуйста’…
Само начальство снисходительно на него смотрло, ‘человкъ семейный, не умвшій сдлать себ никакого положенія, дтей куча. По служб исправенъ. Вншній видъ могъ бы быть кончено благопріятне, но семья! тсныя обстоятельства, — трудно требовать!’ разсуждало начальство, не столько конечно руководясь въ этомъ случа сердобольнымъ увлеченіемъ, сколько взглядомъ, почерпнутымъ изъ привычки заботливо и постоянно оберегать собственные интересы. Вн должности Ефремовъ терпть не могъ говорить о служб и департамент. Онъ отзывался о послднемъ даже непочтительно.
— Ну ужъ, Петръ Никаноровичъ, сказалъ, встртясь съ нимъ въ ресторан, зазжій господинъ, приходившій по дламъ въ департаментъ, — три дня сряду прихожу къ вамъ въ два часа, — ни души, во всемъ департамент только одни сторожа…
— Напрасно жалуетесь, теперь очень хорошо, возразилъ Ефремовъ.
— Ну ужъ хорошо, — нечего сказать!..
— Вы бы лучше лтомъ пришли…
— А что?
— Тогда совсмъ никого не бываетъ.
Господинъ пожалъ плечами, искоса поглядывая на Петра Никаноровича, но Петръ Никаноровичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ съ увлеченіемъ уплетать ветчину, заливая ее при-мадерой, захваченной по дорог въ погреб Шита. Онъ жаллъ только, что въ эту минуту не находилось добраго товарища, чтобы разсказать скоромный анекдотъ, отъ котораго чесался языкъ, и затмъ, увлечь его къ нмцамъ въ общество ‘Пальма’, гд въ этотъ вечеръ должны были играть дв цитристки, только что пріхавшія изъ Риги. Плевать хотлъ онъ на тхъ, кто совался говорить ‘по дружб’, что съ его способностями онъ могъ бы сдлать карьеру и пойти куда какъ далеко, вмсто того что-жъ?— ‘весь пошелъ только въ животъ!’
— Ну, и пошелъ въ животъ, зато видишь: круглый! не чета твоему! заключалъ Ефремовъ, раздувая щеки, выбритыя всегда какъ у актера.
Продолжая бесдовать, Ефремовъ и Социперовъ незамтно подходили къ той части аллеи, гд начинаются бюсты и статуи, когда послдній, неожиданно остановивъ товарища, указалъ ему на одну изъ боковыхъ аллей сада.
— Ба! дя это никакъ нашъ Чемезовъ? сказалъ Ефремовъ, пристально всматриваясь, — три дня въ департаментъ не ходитъ, больнымъ сказывается, а самъ, голубчикъ, изволитъ прогуливаться въ Лтнемъ саду… Гм! пришелъ должно-быть тоску разогнать. Еще въ апрл жена умерла, теперь сентябрь, — и все, сдается мн, забыть не можетъ! Чудеса, право! Сто разъ говорилъ ему: оставьте, пренебрегите, воротить назадъ невозможно, — не беретъ! Даже похудлъ… ей-Богу! Надо пойти поговорить съ нимъ…
— Оставь его. Пожалуй на пароходъ опоздаемъ…
— Еще перваго свистка не было. Нтъ, надо пойти, поговорить, хотя и не нашего прихода, — все же, братецъ, товарищъ… заключилъ Ефремовъ, увлекая Социперова въ боковую аллею, по которой, шагахъ въ двадцати, и спиною къ нимъ, медленно выступалъ человкъ маленькаго роста.
Услышавъ за собою шаги, онъ обернулся и, казалось, очень пріятно былъ пораженъ неожиданной встрчей. Онъ овладлъ однакожъ собой, въ углахъ рта оставалось только подергиванье, свойственное нервнымъ людямъ, когда они чмъ-нибудь недовольны.
Какъ вс мужчины мелкаго сложенія, Чемезовъ казался гораздо моложе своихъ лтъ. Стоя за его спиной, можно было биться объ закладъ, что передъ вами молодой человкъ, еслибъ не выдавала сильная просдь на коротко остриженномъ затылк. Лицо не оставляло уже. сомннія, что передъ вами человкъ, перевалившій за сорокъ, и кром того, болзненный, нуждающійся въ нравственномъ спокойствіи. Подтвержденіемъ этому служили сроватый цвтъ кожи, коричневый обводъ вокругъ глазъ, множество преждевременныхъ морщинокъ на вискахъ и на щекахъ. Нкоторые вншніе признаки прибавляли къ такому впечатлнію: судорожное движеніе въ коротенькихъ, какъ бы съеженныхъ чертахъ, низкій, упрямый, настойчивый лобъ, маленькія уши, крпко прижатыя къ голов, черные глаза съ желтизною въ зрачкахъ, замтно старавшіеся избгать прямого взгляда, — все это съ перваго раза отдаляло мысль отъ характера открытаго, готоваго иногда распахнуться и проявить веселость. Выраженіе внутренняго, сосредоточеннаго чувства казалось застывшимъ на лиц его. Въ самой походк его было что-то сдержанное, склоняя на ходу лвое плечо нсколько на-бокъ, онъ постоянно какъ бы отчего-то отстранялся. Одни считали Чемезова гордецомъ, другіе человкомъ крайне щепетильнымъ, обидчивымъ, старавшимся избгать возможность непріятныхъ столкновеній. Врне всего было то, что наружность его почему-то мене напоминала чиновника, чмъ въ Ефремов и Социперов, — даромъ что первый былъ похожъ на отставного стараго актера, второй на человка неопредленнаго званія, — всего скоре служащаго по сыскной части.
— Батенька, какими судьбами! Мы думали, вы больны, Алексй Иванычъ! воскликнулъ Ефремовъ, протягивая руку.
Чемезовъ неторопливо подалъ руку обоимъ сослуживцамъ.
— Мн дйствительно нездоровилось, сегодня вышелъ въ первый разъ, произнесъ онъ, — мн на домъ не приносили никакихъ бумагъ, у насъ нтъ ничего новаго? добавилъ онъ, очевидно съ тмъ, чтобы сказать что-нибудь.
— Какія, батенька, новости, все та же канитель!
— Баклановъ умеръ! проговорилъ Социперовъ.
— Ахъ, да, я и забылъ: умеръ, — завтра хоронятъ! подтвердилъ Ефремовъ.
— Вроятно это очень огорчило директора, равнодушно сказалъ Чемезовъ, — онъ и Баклановъ были друзьями съ дтства…
— Отмнно огорчился! смясь возразилъ Ефремовъ, — вчера приходитъ экзекуторъ, докладываетъ ему: ‘генералъ Баклановъ, говоритъ, скоропостижно скончался сегодня ночью, ваше превосходительство’. Онъ, душка, глазкомъ не мигнулъ, сказалъ только: ‘Распорядитесь скоре, чтобы заняли его квартиру, она какъ разъ, говоритъ, подъ моимъ кабинетомъ, скоро зима, квартира останется нетопленною — въ кабинет совсмъ замерзнешь!’ Да, эти душки директоры оберегаютъ-таки себя, нечего сказать!.. Не то, что вы, напримръ, Алексй Иванычъ, заключилъ Ефремовъ, перемняя шутливый тонъ на сердобольный, — эхъ, голубчикъ, перестаньте! На себя только посмотрите…
— Да, Алексй Иванычъ, съ весны, вы, дйствительно, очень перемнились… счелъ долгомъ вставить Социперовъ.
Чемезовъ не стсняясь начиналъ уже выказывать знаки нетерпнія. Но Ефремовъ принадлежалъ къ числу говоруновъ и трудно было удержать его, когда языкъ приходилъ въ движеніе. Онъ продолжалъ утшать, совтовалъ о необходимости забыть, пренебречь, развлечься.
— Книжки, Алексй Иванычъ, которыя вы сочиняете, — это, поврьте, теперь для васъ всего хуже!— только мысль сосредоточиваетъ, именно: сосредоточиваетъ! Департаментъ подбавляетъ также не мало унынія… Прежде всего, врьте мн: развлеченье! Дома, напримръ, ни за что не обдайте: больше какъ-то напоминаетъ! ходите въ рестораны, въ трактиры, запишитесь въ клубъ, вечеромъ идите въ театръ, благо есть у васъ на что покупать билеты… Не всякій ли день, наконецъ, видимъ мы людей въ вашемъ положеніи! Быть вдовцомъ, подхватилъ Ефремовъ неожиданно развеселясь, — быть вдовцомъ! Помилуйте, да это самое милое, любезное положеніе, для такой цли можно, пожалуй, второй разъ жениться, ей-Богу!..
Въ эту минуту со стороны Невы послышался пароходный свистокъ. Ефремовъ поднялъ носъ, потянулъ воздухъ какъ легавая собака и, торопливо пожавъ руку Чемезову, зашагалъ къ ршетк. Увидвъ подоспвшаго Социперова, кусающаго ногти, онъ спросилъ только: ‘Вкусно ли?’ и когда тотъ фыркнулъ что-то подъ носъ, разразился смхомъ, отъ котораго запрыгалъ его животъ и побагровли щеки.
Встрча съ сослуживцами непріятно подйствовала на Чемезова. Онъ находился въ томъ, боле или мене всмъ знакомомъ состояніи духа, когда вдругъ отпадаетъ охота говорить и думаешь о томъ только, какъ бы избавиться отъ докучливости. Съ такой цлью сказывался онъ три дня больнымъ и, какъ только наступалъ вечеръ, отправлялся въ Лтній садъ. Тамъ рдко теперь можно было кого-нибудь встртить.
Чемезовъ былъ большой домосдъ, но посл кончины жены домашняя жизнь ему опостыла. Бывали дни, — какъ сегодня, напримръ, — когда одинъ видъ квартиры длался невыносимымъ, хотлось уйти куда-нибудь подальше. Съ мыслію о потер жены онъ мало-по-малу начиналъ свыкаться, но вмст съ нею неизбжно всегда соединялись воспоминанія всего лучшаго, всего свтлаго, пережитаго въ жизни. Когда они приходили на умъ, онъ ничего не длалъ, чтобы отстранить ихъ, — хотя самъ каждый разъ чувствовалъ себя подъ гнетомъ мучительной тоски. Страдая больше всего одиночествомъ, Чемезовъ, въ такіе дни, нетерпливо всегда желалъ уединенья.
Такъ и теперь было. Отдлавшись отъ докучливой встрчи, онъ отошелъ въ глухую часть сада и слъ на скамью. Горечь воспоминаній, казалось, еще сильне имъ овладла. Выраженіе дкой грусти пробгало иногда по лицу его, грудь подымалась, подавляя вздохи.
Недавно еще просидлъ онъ такимъ образомъ до поздней ночи. На этотъ разъ вроятно произошло бы то же самое, если бъ не помшалъ дождикъ. Чемезовъ приподнялся съ мста и медленно направился къ выходу.
Начинало смеркаться. Сумерки ускорялись наволокомъ тучъ, набгавшихъ отъ взморья. Въ воздух замтно стало больше движенья, садъ глухо шумлъ, двигая обезлиственными вершинами. Густой туманъ наполнялъ аллеи, стволы деревьевъ показывались въ немъ мстами какъ бы стоявшими въ воздух, мстами стволы смутно представлялись углубленными, темными пятнами. Дорожки и лужайки между ними пропадали въ десяти шагахъ, во всю глубину сада просвчивала только сквозь туманъ продольная, боле свтлая, волнистая полоса, обозначавшая главную аллею. Дождь усиливался и слышно было какъ капли били въ сухіе листья, летвшіе во вс стороны.
Если бъ Ефремовъ и Социперовъ, вмсто того, чтобы встртить Чемезова гуляющимъ въ саду, могли застать его сидящимъ на скамь и узнать о настоящихъ его чувствахъ, — оба, безъ сомннія, поспшили бы сообщить объ этомъ какъ курьезную новость. Всякое извстіе о Чемезов было находкой въ департамент. Любопытство главнымъ образомъ возбуждалось исключительностью положенія, въ которое Чемезовъ поставилъ себя между товарищами. Прослуживъ съ ними восемнадцать лтъ, онъ, въ теченіе этого времени, ни съ кмъ ршительно не сошелся, держалъ себя постоянно въ стррон, особнякомъ, никогда шагу даже не сдлалъ, чтобы съ кмъ-нибудь сблизиться. Когда въ его присутствіи затвалась веселая компанія, онъ особенно всегда какъ-то съеживался, — точно улизнуть хотлъ, и кончалъ всегда тмъ, что отказывался участвовать. На пирушкахъ, руководимыхъ Ефремовымъ, онъ ни разу не былъ. Вышло какъ-то такъ, что вс говорили ему: ‘вы’, между тмъ какъ это противорчило общей привычк, ужъ это одно было чмъ-то охлаждающимъ при ежедневныхъ отношеніяхъ. Онъ былъ одинаково учтивъ, даже услужливъ, но въ обращеніи его чувствовалась всегда сдержанность, отбивавшая охоту къ панибратству. Въ департамент онъ никогда ни о чемъ не разговаривалъ какъ о длахъ службы. ‘Съеженный человчекъ! Фуфыра! весь на пуговкахъ! никогда не распахнется, — точно нмка родила!’ часто повствовалъ Ефремовъ. Въ послднемъ онъ не ошибался. Мать Чемезова дйствительно была нмка.
По адресной книг департамента хорошо было извстно мстожительство Чемезова: никто, однакожъ, никогда къ нему не заглядывалъ, да и нельзя было: онъ никого никогда не звалъ къ себ. О женитьб его, происходившей пятнадцать лтъ тому назадъ, узнали случайно отъ Ефремова, прикладывавшаго печать къ форменному разршенію. Никого даже не позвалъ онъ тогда на свадьбу, никого не угостилъ.
‘Свинтусъ! ничего больше!!.’ повторялъ Ефремовъ нсколько дней сряду. Съ тхъ самыхъ поръ прозвалъ онъ его ‘таинственнымъ монахомъ’ и, какъ бы не удовлетворившись этимъ, назвалъ еще ‘Фотіемъ’, оба эти прозвища до сихъ поръ шопотомъ произносились иногда въ департамент. Никогда также никто не видалъ жены Чемезова, не встрчалъ его гуляющимъ съ ней подъ руку, когда шелъ, то всегда въ одиночку. Съ похоронами жены было то же самое: ни приглашенья. ни угощенья! Узнали объ этомъ посл того, какъ онъ три недли носу не показывалъ въ департамент.
Такое постоянство въ отчужденіи и упорная несообщительность придали Чемезову въ глазахъ товарищей таинственность, которая, боле или мене, подстрекала общее любопытство. Стоило заговорить о немъ, — у всхъ были ушки на макушк.
Таинственность Чемезова дйствительно трудно было проникнуть, потому что все въ ней основывалось на свойствахъ довольно своеобразнаго, сложнаго характера. Въ немъ заключались какъ бы два отдльныя существа, противоположныя другъ другу по духу, хотя жившія, повидимому, въ ладу между собою. Одному принадлежало горячее, любящее сердце, нервный темпераментъ, тсно всегда связанный со способностью сильно принимать впечатлнія, въ удлъ другому достались по большей части мизантропическія свойства: скрытность, замкнутость, крайняя несообщительность. самолюбивая щекотливость, — рдко, впрочемъ, выказываемая потому, что ее удерживалъ умъ, хотя, можетъ-быть, и не способный изобрсти порохъ, но, во всякомъ случа, разсудительный и спокойный. Одна изъ этихъ долей характера дана была природой, — другую образовали обстоятельства жизни.
Чемезову было семь лтъ, когда скончался отецъ, мелкій уздный чиновникъ, женатый на прусской колонистк. Бывъ единственнымъ ребенкомъ у матери и страстно къ ней привязанный, онъ былъ свидтелемъ, какъ, годъ спустя, мать вступила во второй бракъ, второй отецъ былъ тотъ самый человкъ, котораго онъ, сколько себя помнилъ, всегда не любилъ и боялся. Поселившись съ нимъ подъ одной кровлей, онъ возненавидлъ его окончательно, и вмст съ тмъ, подъ вліяніемъ страха, принужденъ былъ постоянно скрывать передъ всми настоящія свои чувства.
У матери пошли дти, быть-можетъ онъ преувеличивалъ ея охлажденіе къ себ, но ясно, однакожъ, чувствовалъ какъ мало-по-малу лишался ея прежней привязанности. Но и здсь надо было думать про себя и не высказываться. Вс эти впечатлнія, начавшія его дтство и болзненно отразившіяся на характер въ моментъ его развитія, были, однакожъ, слабы передъ тми, когда, по прошествіи четырехъ лтъ, скончалась мать и онъ увидлъ себя круглымъ сиротою въ рукахъ вотчима, послдній еще при жизни покойницы не стснялся выказывать ему непріязненныя чувства. Участь мальчика облегчалась тмъ только, что онъ былъ въ гимназіи и цлую недлю не находился дома.
Около этого времени съ вотчимомъ произошелъ какъ говорится: ‘казусъ’. Замшанный въ какую-то темную исторію, онъ лишился мста и отказался платить за пасынка.
Докончивъ курсъ на казенный счетъ, благодаря участію директора, Чемезовъ, восемнадцати лтъ, безъ всякихъ средствъ, безъ пристанища, потому что вотчимъ вскор посл ‘казуса’ ухалъ въ отдаленную губернію, — предоставленъ былъ самому себ. Онъ положительно не зналъ, что съ собою длать. Врожденная несообщительность удерживала его отъ сближенія съ товарищами, горечь и недоврчивость, успвшія основаться въ его сердц, мшали выйти изъ тяжелаго положенія.
Чтобы не умереть съ голоду, онъ началъ давать уроки дтямъ лавочника, который согласился снабжать его въ обмнъ угломъ и харчами. Спустя нсколько мсяцевъ, Чемезовъ давалъ уроки въ семействахъ разныхъ мщанъ и купцовъ. Занятіе было не по душ, школа была суровая. Она, правда, пріучила его къ терпнію, къ выносливости, но вмст съ тмъ развила желчь и прибавила замкнутости. Утшительная сторона была та, что онъ увидлъ возможность существовать своими средствами. Это обстоятельство ободрило его, онъ ршился провести еще годъ такимъ образомъ, скопить нсколько денегъ, ухать въ Петербургъ и поступить въ университетъ. Онъ мечталъ объ этомъ еще въ гимназіи.
Двадцати лтъ Чемезовъ пріхалъ въ Петербургъ, съ шестьюдесятью рублями въ карман, и принялся усердно ходить на лекціи.
Все, что пришлось испытать ему, какъ бдному студенту, брошенному на собственный произволъ, лишенному всякой матеріальной и нравственной поддержки, не могло, конечно, внести примиренія въ его взглядъ на жизнь. Одно къ одному, пришло вскор и разочарованіе. Въ лекціяхъ не нашелъ онъ того одушевленія, какого ожидалъ, къ удивленію, он показались ему холодными, неувлекательными. Онъ продолжалъ, однакожъ, аккуратно посщать ихъ, но уже цлью его была не наука, о которой такъ горячо мечталъ онъ прежде, цль ограничилась тмъ, чтобы не оставаться лишняго года на курс и, по выход, отыскать какое-нибудь поприще и основаться на немъ. Невыносимая тягость матеріальныхъ условій понуждала его къ этому.
Тотъ, кто не испытывалъ питаться по цлымъ мсяцамъ однимъ ячменнымъ кофеемъ съ сухарями, не посщалъ извстнаго рода кухмистерскихъ, гд каждый кусокъ становится поперекъ горла и принуждаешь себя сть потому, что желудокъ корчитъ отъ голоду, кто не жилъ въ грязныхъ углахъ, подкидывая вмсто тюфяка собственное платье, кто, вмсто шубы, не ограничивался въ сильные морозы пледомъ, служившимъ ночью одяломъ, кто не чинилъ заплатъ на своемъ пальто, не зналъ часто какъ вымыть блье, потому что все, что было по этой части, покрывало тло, кто не пережилъ все это годами, не имя передъ собою врной, опредленной цли, — тотъ никогда не пойметъ, какими запасами прекрасныхъ силъ владетъ молодость, никогда не пойметъ, сколько нужно энергіи, силы воли, высокой нравственной подкладки, чтобы, при такихъ условіяхъ, не сбиться съ пути, не упасть духомъ и, вопреки всему, продолжать учиться, посщать лекціи, составлять записки и т. д.
Уроки по полтиннику, иногда по рублю, продолжали и здсь выручать Чемезова. Два лта сряду приглашали его въ качеств репетитора въ отъздъ съ семействомъ. Этотъ періодъ его существованія былъ очень знаменателенъ. Тутъ въ первый разъ, боле чмъ когда-нибудь, высказалось его влеченье къ литератур, чтеніе всегда было любимымъ его занятіемъ, оно превратилось теперь въ запой своего рода. Быть литераторомъ!.. Онъ не смлъ мечтать объ этомъ, хотя такая мысль начинала мерещиться ему еще въ гимназіи. Доказательствомъ могла служить тщательно сберегаемая тетрадка стихотворейій, написанныхъ за годъ до прізда въ Петербургъ, были еще: драма изъ итальянской жизни ‘Замокъ Морвено’ и повсть ‘Отверженный’, но послднія представляли скоре наброски, чмъ оконченныя произведенія.
Литературныя занятія, казалось ему, вполн отвчали его вкусамъ, его характеру, склонному къ уединенію и мечтательности. Настроивъ себя такимъ образомъ, другой, на его мст, тутъ же бросилъ бы лекціи и, въ пылу возбужденія, послушался бы своего влеченья, но у Чемезова, при всей горячности сердца, былъ умъ спокойный и разсудительный, напуганный обстоятельствами жизни, привыкшій сдерживать внутренніе порывы. Прежде чмъ пуститься очертя голову, — ему хотлось добиться пристанища, опредлиться куда-нибудь на мсто, которое дало бы возможность осуществить любимую мечту. Мысль обезпеченья, независимости, была прямымъ слдствіемъ горькихъ испытаній въ жизни.
Хлопоты, забганье впередъ, просьбы, егозливость, умнье поддлываться и трогать сердца вліятельныхъ особъ, — все это, если бы даже и было въ характер Чемезова, — не привело бы можетъ-быть къ желанному результату. Случай лучше выручилъ. Старый сенаторъ, которому онъ четыре мсяца переписывалъ бумаги, опредлилъ его въ одно изъ министерствъ. Тамъ приписали его чиновникомъ четырнадцатаго класса въ одинъ изъ департаментовъ и, неизвстно по какимъ соображеніямъ, — врне безъ всякихъ соображеній, причислили въ комитету, спеціально предназначенному для ученыхъ цлей.
Въ департамент, равно какъ и въ подвдомственномъ ему комитет для ученыхъ занятій, свободнаго времени двать было некуда. Большая часть чиновниковъ занималась преимущественно гуляньемъ попарно въ залахъ и коридорахъ и курила папиросы съ такимъ остервенніемъ, что у всхъ почти указательный палецъ желтлъ какъ янтарь.
Первымъ дломъ Чемезова было заняться пересмотромъ повсти ‘Отверженный’. Ему помнилось, въ ней, несмотря на очевидно слабыя стороны, были мста, писанныя когда-то съ увлеченьемъ. Онъ прилежно слъ за работу. Тутъ убдился онъ, что пришлось все передлать отъ начала до конца. Но странное дло, никакъ не предполагалъ онъ, чтобы такъ трудно давалась работа. Все, кажется, ясно представляется воображенью, такъ вотъ передъ собою и видишь, — рукой схватить хочется, начнешь писать — выходитъ совсмъ не то, иногда даже совсмъ ничего не выходитъ! Онъ одновременно обдумывалъ сюжетъ, или, какъ говорится, ‘мотивъ’ другой повсти: ‘Разбитая жизнь’, но стснялся начинать, не зная ршительно какъ приступить къ женскому характеру. Ему невольно приходилъ на память анекдотъ, разсказанный Ефремовымъ, съ которымъ онъ тогда только что познакомился: начальникъ, распекая подчиненнаго, замшавшагося въ исторію съ женщинами, сказалъ ему: ‘Вы, милостивый государь, слава Богу, не ребенокъ, вамъ пора бы знать женщинъ! Вы разв женщинъ не знаете?’…— ‘Помилуйте, ваше превосходительство, смиренно возразилъ подчиненный, — получая всего триста рублей въ годъ жалованья, — могу ли я знать ихъ!…’
Чемезовъ могъ бы то же отвтить, у него былъ только другой поводъ, не столько стсняли его матеріальныя средства въ этомъ отношеніи, сколько недостатокъ общественности, врожденная робость и, главное, наконецъ, — мшала привычка внутренно съеживаться! уходить въ себя какъ улита отъ малйшаго прикосновенія къ ея раковин.
Начитавшись романовъ, гд преимущественно описывались женщины, и трудолюбиво длая отмтки тамъ, гд черты женскаго характера отвчали характеру его героини (мстами черты и душевныя движенія были такъ близки къ тому, что онъ желалъ выразить, что казалось ему, онъ самъ сочинилъ ихъ), — Чемезовъ наконецъ побдилъ трудность.
Повсть ‘Разбитая жизнь’, переписанная бисернымъ почеркомъ, которымъ отличался Чемезовъ, лежала на стол. Все это было прекрасно, но предстояло теперь дло также не послдней важности, оставалось — шутка сказать! — устроить рукопись, помстить ее въ одномъ изъ журналовъ! Чемезовъ никого не зналъ изъ лицъ литературнаго круга. Посл долгихъ колебаній ршился онъ наконецъ отправиться въ редакцію ближайшаго журнала. Онъ, къ тому же, казался ему почему-то скромне другихъ.
Прикоснувшись къ звонку редакціи, Чемезовымъ овладло ощущеніе, совершенно обратное тому, какое испытываютъ лица, одержимыя зубною болью, при вход къ дантисту, зубная боль, говорятъ, мгновенно проходитъ. Чемезовъ почувствовалъ усиленное волненіе, даже пальцы похолодли и защемило подъ ложечкой.
— Что вамъ угодно? спросилъ лакей, отворяя дверь въ темную прихожую, увшанную по стнамъ шинелями.
— Мн хотлось бы видть господина редактора…
— Дома нтъ! отрзалъ лакей.
Въ эту самую минуту изъ боковой двери показался толстый господинъ, надвавшій перчатку.
— Что вамъ угодно? обратился онъ къ Чемезову.
— Вы господинъ редакторъ?..
— Да, но извините, пожалуйста, мн теперь некогда, я сейчасъ долженъ уйти…
— Я принесъ рукопись… Мн бы хотлось…
— Очень хорошо-съ, оставьте ее здсь. Зайдите недли черезъ три… или нтъ, лучше черезъ мсяцъ.
— Черезъ мсяцъ?! невольно вырвалось у Чемезова.
— Васъ, кажется, это удивляетъ?.. проговорилъ редакторъ, надвая шляпу, — нельзя же такъ: взять да и напечатать! Согласитесь сами… Надо сначала прочесть, просмотрть… Мое почтеніе! заключилъ онъ, торопливо выходя на лстницу.
Чемезовъ оставилъ рукопись, надписавъ на ней свой адресъ.
Но прошелъ мсяцъ и не было отвта.
Думая, что рукопись не успли еще прочесть, находя также неловкимъ налегать и торопить для перваго раза, Чемезовъ принялся съ новымъ усердіемъ за окончательную обдлку и переписку первой своей повсти: ‘Отверженный’.
Онъ понесъ ее въ другую редакцію.
На этотъ разъ встртилъ его господинъ, коротко остриженный подъ гребенку, съ тощимъ лицомъ, усыпаннымъ веснушками, и носикомъ съ пуговку, украшеннымъ pince-nez, послдній никакъ не хотлъ держаться, поминутно соскакивалъ и снова нетерпливо насаживался своимъ владльцемъ.
— Вы — господинъ редакторъ? спросилъ онъ.
— Нтъ… я секретарь редакціи, — но это совершенно все равно-съ, поспшилъ онъ прибавить.
Чемезовъ смиренно подалъ рукопись. Названіе повсти, повидимому, не понравилось секретарю, онъ кисло улыбнулся.
— Прекрасно переписано, сказалъ онъ, перевертывая листы, — сами переписывали?..
— Самъ-съ.
— Прелестно! Легко будетъ читать. Раньше однакожъ недли невозможно… Заходите черезъ недлю, въ будущую субботу около этого часа, вы получите отвтъ.
Въ назначенный день и часъ Чемезовъ отправился къ секретарю редакціи.
— Здравствуйте, сухо проговорилъ секретарь, и, порывшись въ груд взъерошенныхъ бумагъ, подалъ ему рукопись, прибавивъ:— редакторъ поручилъ передать обратно… Извините, пожалуйста, я теперь очень занятъ…
— Я желалъ бы знать, однакожъ… оторопвшимъ голосомъ началъ Чемезовъ.
— Ахъ, Боже мой! Чего же вы хотите? Повсть ваша не годится! Редакторъ говоритъ: въ ней нтъ тни наблюдательности съ живой жизни, раздраженно перебилъ секретарь.— Это мнніе редактора, а не мое, я вашей повсти не читалъ. Редакторъ утверждаетъ, что въ цломъ повсть отзывается чмъ-то мертвымъ, сочиненнымъ…
— Помилуйте, я тутъ почти ничего не сочинялъ, писалъ прямо съ натуры… воскликнулъ Чемезовъ, задтый за живое.
— Можетъ-быть, только, какъ видите, ничего изъ этого не вышло, рзко отвтилъ секретарь.
Чемезовъ вышелъ на улицу, крпко сжимая челюсти. На лиц его, всегда мутно-блднаго цвта, показалось нсколько красныхъ пятенъ. Онъ меньше чувствовалъ раздраженія, чмъ какого-то пристыженнаго чувства. Самолюбіе было сильно задто, но, главнымъ образомъ, его огорчали зарождавшееся сомнніе въ самомъ себ, обманутыя надежды, безполезность труда, потребовавшаго столькихъ напряженныхъ усилій. Быть не можетъ, чтобы была тутъ одна: ‘мертвечина’, какъ онъ выразился, я писалъ, припоминая собственныя впечатлнія, все это было пережито и перечувствовано!’ разсуждалъ онъ самъ съ собою.
Немного успокоившись, онъ на другой день понесъ ‘Отверженнаго’ въ редакцію журнала Созерцатель.
Спустя мсяцъ, тамъ также отказались печатать повсть. Поводомъ служили т же причины: ‘Нтъ живого лица, натяжка отъ начала до конца, везд сочиненіе, риторика!’…
О другой повсти: ‘Разбитая жизнь’, до сихъ поръ между тмъ не было ни слуху, ни духу. Дни проходили за днями, недли за недлями, — повсть не появлялась въ печати. Чемезовъ послалъ письмо, но не получилъ отвта. Онъ снова написалъ, — результатъ былъ тотъ же. Онъ ршился наконецъ самъ отправиться.
Его встртилъ тотъ же лакей и, не давъ проговорить слова, объявилъ, что редактора не было дома.
— Я пришелъ узнать насчетъ моей рукописи, я нсколько разъ писалъ, но не получалъ отвта, мн непремнно надо знать… началъ Чемезовъ, возвышая голосъ.
— Кто тамъ?.. отозвался кто-то изъ сосдней комнаты и на порог распахнувшейся двери показалась знакомая толстая фигура редактора.
— А, это вы?.. Сейчасъ! произнесъ онъ, такъ же быстро исчезая за дверью.— ‘Ефимъ! Ефимъ!!’ подхватилъ его голосъ изъ глубины сосдней комнаты.
Лакей побжалъ, оставивъ въ передней недоумвающаго Чемезова. Минуту спустя лакей вернулся съ толстой тетрадью въ рукахъ.
— Ваша?
— Моя…
— Изнольте взять… возвратить приказано.
— Но мн хотлось бы поговорить съ господиномъ редакторомъ, спросить у него…
— Заняты, никого сегодня не принимаютъ, лаконически возразилъ лакей, отворяя дверь на лстницу.
Несмотря на то, что Чемезовъ былъ сильно озадаченъ, онъ не упалъ, однакожъ, духомъ, какъ въ тотъ разъ, когда получилъ отказъ въ печатаніи повсти ‘Отверженный’.
Первое произведеніе, дйствительно, могло быть неудачно: опытности недоставало! Вторая повсть безспорно была основательне задумана и лучше обработана, въ нее, — мимо соблюденія литературныхъ условій, пріобртенныхъ нкоторымъ опытомъ, положены были наконецъ вс чувства, — и т, которыя тревожили его дтство, и т, которыя волновали въ Петербург. Работая по ночамъ надъ повстью ‘Разбитая жизнь’, недаромъ отрывался онъ отъ рукописи, чтобы успокоиться отъ волненія и утирать щеки, увлаженныя слезами. Внутренній голосъ поддерживалъ въ немъ вру въ этотъ послдній трудъ. Толстый редакторъ, безъ сомннія, завладлъ только рукописью и не заглянулъ въ нее, — а если и далъ себ трудъ читать, — то такъ, зря, черезъ страницу. Мнніе его, наконецъ, не можетъ еще считаться конечнымъ приговоромъ.
Успокоивъ себя такимъ образомъ, Чемезовъ подумалъ прибгнуть къ новому журналу, издававшемуся подъ редакціей литераторовъ боле или мене извстныхъ. Главнымъ редакторомъ былъ писатель съ громкимъ именемъ, каждое произведеніе его встрчалось съ восторгомъ, и Чемезовъ былъ въ числ самыхъ горячихъ его почитателей.
‘Здсь, по крайней мр, будешь имть дло съ авторитетомъ, узнаешь правду, получишь настоящую оцнку’, думалъ Чемезовъ.
Въ редакціи его встртили очень привтливо, рукопись принялъ молодой человкъ и просилъ прійти за отвтомъ черезъ два дня въ два часа.
Въ этотъ день въ министерств происходило какое-то экстренное засданіе, въ немъ участвовало все начальство департамента и учебнаго комитета, такъ что Чемезову ничего не стоило урваться на полчаса, большая часть чиновниковъ и безъ того разбжалась.
Молодой человкъ, принявшій рукопись, ввелъ Чемезова въ просторный кабинетъ, уставленный кожаною мебелью, обвшанный по стнамъ фотографіями разныхъ знаменитостей, столы и этажерки завалены были газетами и книгами. За большимъ столомъ стоялъ, прислонившись къ спинк кресла, высокій, блый какъ лунь господинъ, въ которомъ, по многочисленнымъ портретамъ, Чемезовъ тотчасъ же узналъ знаменитаго писателя, онъ живо объяснялся съ другимъ господиномъ, маленькаго роста и толстымъ.
— Извините, пожалуйста, сказалъ писатель, указывая Чемезову на стулъ, — я сейчасъ, сію минуту къ вашимъ услугамъ.
Чемезовъ слъ на край стула, поглядывая на редактора.
‘Такъ вотъ онъ! вотъ эта знаменитая личность, сдлавшая себ такое славное имя! И какая прелестная, симпатическая наружность!..’ повторялъ онъ, ощущая внутренно приливъ сладостнаго волненія.
Простившись съ собесдникомъ, писатель-редакторъ обратилъ къ постителю добродушное лицо и сказалъ, очевидно стараясь придать голосу какъ можно больше мягкости:
— Вы пришли… узнать насчетъ вашей рукописи… вотъ она… Къ сожалнію, мы не можемъ ее напечатать…
Чемезовъ открылъ ротъ, желая сдлать вопросъ, но точно кость стала поперекъ горла и онъ не могъ выговорить слова.
— Не можемъ напечатать, продолжалъ редакторъ, видимо чувствуя неловкость, — у васъ, по всему видно, много воображенія… Пишете вы очень правильно, правильне чмъ многіе изъ насъ… Но… но этого еще недостаточно. Надо, чтобы произведеніе удовлетворяло прежде всего въ художественномъ отношеніи… Товарищи мои и я, мы не нашли этихъ условій въ вашей повсти…
— Я старался изобразить то, что самъ испыталъ…
— Да, но этого недостаточно, проговорилъ редакторъ, отыскивая мягкія выраженія, — надо прочувствовать…
— Прочувствовалъ! невольно вырвалось у Чемезова, при чемъ онъ приложилъ убдительнымъ жестомъ руку къ груди.
На глазахъ его навертывались слезы.
Редакторъ едва могъ скрыть улыбку и продолжалъ:
— Да, но и этого недостаточно, надо чтобы чувства и впечатлнія сообщались дйствующимъ лицомъ, складывались въ живые образы. Въ вашей повсти, къ сожалнію, нтъ этого… въ ней, странно сказать: чувствуется на всемъ отпечатокъ чего-то старческаго…
— Мн самому всего двадцать четыре года, съ грустью проговорилъ Чемезовъ.
— Вотъ въ этомъ-то и странность! подхватилъ редакторъ, добродушно улыбаясь, — сами вы такъ еще молоды, а пишете, между тмъ, какъ… старичокъ… Вы, кром этой повсти, писали еще что-нибудь?
— Писалъ…
— Печатали?
— Нтъ…
— Почему жъ?
— Отказывали въ редакціяхъ…
— Сами теперь видите…
— Я думалъ совсмъ посвятить себя литератур, такое занятіе всегда меня увлекало, проговорилъ сквозь слезы Чемезовъ, — я такъ надялся, такъ трудился…
— И продолжайте трудиться, только… неужели нтъ другого выхода кром литературы?.. Нельзя разв употребить вашъ трудъ на другое…
При этомъ Чемезовъ поднялся съ мста, молча принялъ рукопись, поклонился, вышелъ изъ кабинета и направился обратно въ ученый комитетъ своего департамента.
Въ департамент никто не замтилъ убитаго выраженія на лиц Чемезова, никогда, впрочемъ, не отличавшагося особенною веселостью. Давно успли вс привыкнуть къ его неразговорчивости, склонности забираться въ дальніе углы, упорно держаться особнякомъ, какъ ‘Иванъ Феклистовичъ Бука’, по выраженію Ефремова. Съ окончаніемъ служебнаго часа, онъ пошелъ прямо домой, въ маленькую комнату, нанимаемую въ семейств театральнаго музыканта, въ Офицерской улиц, и весь остатокъ дня ничего не лъ и никуда не выходилъ. Ночь провелъ онъ безъ сна, лежа на кровати съ заложенными за шею руками. На другое утро было воскресенье. Съ головною болью, въ припадк нервнаго возбужденія, слъ онъ за письменный столъ и подъ вліяніемъ всего передуманнаго и перечувствованнаго ночью, набросалъ, самъ не зная для чего, но въ одинъ присстъ, очеркъ своего дтства, всю исторію какъ его мать вторично вышла замужъ, какъ остался онъ круглымъ сиротою, какъ попалъ подъ опеку вотчима и остановился на поступленіи своемъ въ гимназію. Онъ писалъ на этотъ разъ вовсе не думая о литературныхъ условіяхъ, но единственно желая удовлетворить внутренней потребности высказать подавлявшія чувства.
Нсколько дней спустя, обратился къ нему случайно въ комитет редакторъ дтскаго журнала: Незабудочка, желавшій навести справку о томъ, въ какомъ положеніи его дло и есть ли надежда на принятіе для народныхъ школъ послдней его книжки: ‘Соха и плугъ.— Разсказы для молодыхъ крестьянъ’. Редакторъ сильно жаловался на стсненія цензуры вообще и въ особенности на трудность пріобртать статьи, спеціально предназначаемыя для дтскаго возраста. Крупные литераторы ничего для дтей не пишутъ, средніе дороги, мелкіе такъ небрежны, что Боже упаси! Просто хоть отказывайся отъ издательства Незабудочки.
Возвратясь домой, Чемезовъ переписалъ обычнымъ бисернымъ почеркомъ разсказъ о своемъ дтств и послалъ его къ редактору Незабудочки, надписавъ на рукописи только адресъ, но скрывъ свое имя.
Предоставляю вамъ судить, какъ онъ изумился и вмст съ тмъ обрадовался, когда неожиданно получилъ книжку Незабудочки и нашелъ въ ней свой разсказъ, цликомъ напечатанный! Редакторъ прибавилъ отъ себя только названіе ‘Сироточка’ и ничего больше. Книжка сопровождалась письмомъ. Редакторъ благодарилъ, ото всего сердца, неизвстнаго автора, убждалъ не скрывать своего имени, спрашивалъ о гонорар и горячо убждалъ ‘не отказать впередъ въ просвщенномъ сотрудничеств’. У Чемезова точно крылья вдругъ выросли, мудренаго нтъ: ему только минуло тогда двадцать четыре года и это была первая его радость, первая удача въ жизни.
Восторженная встрча редактора Незабудочки окончательно его ободрила. Радостно взволнованный, онъ высвободился изъ его объятій, чтобы испытать горячее пожатіе руки его жены и затмъ сочувственное пожатіе руки свояченицы, главной заправительницы Незабудочки. Редакція исключительно состояла здсь изъ женщинъ и, сколько можно было замтить, преимущественно изъ тоскующихъ вдовицъ и двушекъ, напоминавшихъ цвты, которые забываются на клумбахъ въ сентябр мсяц. Единственнымъ представителемъ мужского пола былъ только самъ редакторъ, маленькій человкъ, крайне суетливаго, озабоченнаго вида, но, впрочемъ, привтливый и добродушный. Онъ тутъ же предложилъ Чемезову по двадцати рублей съ листа и поручилъ сдлать къ слдующей книжк ‘маленькое сокращеніе Робинзона Крузо’.
— Гонораръ останется обязательно тотъ же, заключилъ маленькій редакторъ, — оригинальное ли произведеніе, передлки ли, — все равно, какъ тутъ, такъ и тамъ ваше перо будетъ у насъ одинаково цниться…
За сокращеніемъ Робинзона Крузо, послдовалъ сокращенный ‘Переходъ Суворова черезъ чортовъ мостъ’, для ремесленныхъ училищъ перваго возраста, и затмъ ‘сокращеніе’ того же предмета для дтей второго возраста.
За сокращеніями слдовали иногда ‘передлки’. Разнообразіе главнымъ образомъ состояло въ пригонк одного и того же сюжета къ разнымъ возрастамъ. Маленькій редакторъ былъ въ восторг отъ новаго сотрудника. Сотрудникъ, съ своей стороны, былъ также очень доволенъ. Трудолюбіе было въ его природ, родъ занятій отвчалъ его вкусамъ, скромному, невзыскательному характеру и, вмст съ тмъ, улучшалъ его матеріальныя средства, послднее было весьма важно для Чемезова, постоянно мечтавшаго о независимости, о возможности быть всмъ самому себ обязаннымъ, мечта эта зародилась въ немъ еще при выход изъ гимназіи подъ гнетомъ тогдашнихъ невыносимо-тяжелыхъ условій.
Чемезовъ получалъ триста рублей жалованья, благодаря Незабудочк, ему теперь на худой конецъ приходилось въ мсяцъ до шестидесяти рублей, иногда даже до восьмидесяти. Такъ прошло два года. Въ конц этого времени у Чемезова образовалась даже маленькая экономія. Незабудочка существовала положительно его трудами, подписка на нее улучшалась. Время отъ времени изъ провинціи получались въ редакцію письма, выражавшія благодарность за ту или другую статью. Восторженно читая эти письма сотруднику, маленькій, добродушный редакторъ не могъ равнодушно смотрть на холодность, съ какою Чемезовъ выслушивалъ обыкновенно эти посланія, отъ него часто слова нельзя было добиться, онъ ограничивался тмъ только, что стыдливо краснлъ. При всемъ своемъ желаніи, редакторъ до сихъ поръ не могъ свести его съ семействомъ, не могъ сойтись съ нимъ по душ, какъ бы хотлось. Дамы редакціи также на это жаловались.
— Милый, но дикій молодой человкъ! говорили он.
Въ ученомъ комитет пронюхали между тмъ насчетъ ‘приватныхъ’ занятій сослуживца, слухъ пошелъ дальше и вскор стало извстно во всемъ департамент, что въ стнахъ его скромно процвтаетъ сочинитель. Ефремовъ началъ было подтрунивать и приглашать Социперова послдовать его примру, но оба сочли вскор боле благоразумнымъ оставить Чемезова въ поко.
Директоръ выписывалъ для дтей Незабудочку, и жена его нсколько разъ отзывалась съ величайшей похвалой мужу о нравственномъ направленіи этого почтеннаго изданія. Онъ не зналъ, что Чемезовъ, подписывавшій подъ статьями (таково было настоятельное требованіе редактора, уврившаго сотрудника, что въ сфер педагогики имя его начинало длаться извстнымъ), былъ тотъ самый маленькій, невидный Чемезовъ, служившій подъ его начальствомъ. Онъ призвалъ его въ кабинетъ, похвалилъ и при первомъ случа представилъ къ слдующему чину.
Дйствительно ли поврилъ Чемезовъ въ нкоторую извстность своего имени въ сфер педагогики, или просто захотлось ему попробовать самостоятельности, — но только онъ вскор предпринялъ новый трудъ, не разсчитывая уже помстить его въ Незабудочк. Напрасно, чуть не со слезами на глазахъ уговаривалъ маленькій редакторъ, — Чемезовъ настоялъ на своемъ и, отчасти благодаря скопленнымъ деньгамъ, отчасти кредиту въ типографіи, издалъ ‘Сокращенное путешествіе по святымъ мстамъ, для дтей отъ десяти до четырнадцати-лтняго возраста’.
Директоръ позвалъ однажды Чемезова въ кабинетъ.
— Скажите, Чемезовъ, — это ваша книга? спросилъ онъ, указывая на ‘Сокращенное путешествіе’.
— Моя, ваше превосходительство, робко отвчалъ Чемезовъ, оторопвъ отъ неожиданности.
Скромность, отличавшая подчиненнаго, всегда нравилась директору, онъ всегда любилъ видть въ немъ молодого человка аккуратнаго, приличнаго, качества эти, особенно достойныя похвалы со стороны сочинителя, обратили на себя особенное вниманіе начальника.
— Отчего же не представите вы книгу вашу въ комитетъ? спросилъ онъ.
— Думалъ, ваше превосходительство… но какъ-то не ршался…
— Прекрасно, будьте всегда такъ скромны, молодой человкъ, скромность служитъ… гм! лучшимъ украшеніемъ… Хорошо-съ, я за васъ представлю вашу книжку.
Въ тотъ же мсяцъ книжка была единогласно одобрена комитетомъ и принята для учебныхъ заведеній.
Успхъ неожиданный! Чемезовъ не усплъ очнуться какъ уже потребовалось второе изданіе, за вторымъ послдовало третье. Онъ ршительно терялъ голову. Чувство не то смущенья, не то радости, поперемнно овладвало имъ при вид столькихъ денегъ. Но уже въ голов его зарождались планы новыхъ изданій. Онъ мало-по-малу пришелъ въ себя и успокоился.
Онъ нанялъ въ Средней Подьяческой квартиру изъ трехъ комнатъ, взялъ старуху-кухарку и дятельно принялся за работу.
Единственнымъ развлеченіемъ было угловое окно его квартиры, выходившее на дворъ, отгороженный со стороны улицы старой деревянной ршеткой. Въ лвой части двора, подъ самымъ окномъ Чемезова, находился садикъ изъ трехъ акацій, куста бузины и полуобвалившейся бесдки, за ними скрывалась сырая стна сосдняго дома съ черепками битой посуды у фундамента. Зимою, когда все это заваливало снгомъ, смотрть конечно было не на что, но въ лтнюю нору дворъ съ садикомъ имлъ свою пріятность. Чемезовъ, по крайней мр, когда уставалъ, охотно усаживался подъ вечеръ у окна со стаканомъ чая. Обдумывая новыя книжки по части педагогики и мечтая о будущемъ, онъ иногда просиживалъ здсь до поздней ночи.
Противъ дома, гд жилъ Чемезовъ, по ту сторону улицы, наискосокъ отъ сада, находился большой домъ, вмщавшій въ нижней его части красильное заведеніе, мелочную лавочку и модный магазинъ. На вывск послдняго обозначалось золотыми буквами: ‘Madame Vera. Моды и платья’. По вечерамъ, когда магазинъ запирался и оставались т изъ работницъ, которыя въ немъ постоянно жили и ночевали, — он обыкновенно перебгали улицу и входили въ садикъ. Такихъ двушекъ было четыре: три большія, одна подростокъ.
При всей своей скромности, Чемезовъ усплъ, однакожъ, замтить одну изъ нихъ. Предметомъ его любопытства была блондинка лтъ семнадцати, съ круглымъ, миловиднымъ лицомъ и большими срыми глазами, она была маленькаго роста, не худощавая и не толстая, и безъ признака румянца, — какъ это часто встрчается на лицахъ работницъ, просиживающихъ по двнадцати часовъ въ тсныхъ комнатахъ безъ воздуха.
Чемезовъ сталъ самъ себ удивляться. До сихъ поръ женщины, какъ уже сказано, — мало его занимали. Неожиданный успхъ его книжки и затмъ усиленная работа окончательно отвлекли его въ послднее время отъ соблазновъ и развлеченій. Теперь, неожиданно повяло на него чмъ-то совершенно новымъ. Его невольно притягивало къ окну, какъ только раздавались въ саду знакомые голоса, ему непремнно хотлось лишній разъ взглянуть на эту миловидную двушку. Она, — надо сказать въ ея оправданіе, — не прибгала для этого ни къ какимъ ухищреніямъ, нельзя было, конечно, не замтить господина, такъ часто подходившаго къ окну, но, повидимому, она не была любопытна, всего врне, онъ не длалъ на нее никакого впечатлнія. По праздникамъ, вечеромъ, Чемезовъ пересталъ вдругъ совершать обычную прогулку въ скверъ подл церкви Николы Морского. Въ такіе дни подруги двушки отпускались къ роднымъ, она оставалась одна и всегда приходила въ садъ съ какой-нибудь работой. Чемезовъ, трудившійся тогда надъ руководствомъ: ‘для первоначальнаго ознакомленія съ географіей’, тотчасъ же бросалъ перо и подходилъ къ окну. Блондинка замтила его наконецъ, но продолжала не давать повода къ ближайшему знакомству. Разъ они встртились на улиц, Чемезовъ остановился, хотлъ что-то сказать,— но встрча была слишкомъ неожиданна, онъ не нашелся и покраснвъ прошелъ мимо. Въ другой разъ они столкнулись у калитки сада.
— Вы, кажется, часто прогуливаетесь здсь въ саду… проговорилъ онъ, глотая слова.
Двушка посмотрла на него своими срыми глазами, улыбнулась, сказала: ‘да’ и вошла въ садъ.
Первымъ движеніемъ Чемезова было послдовать за нею, — но робость оказалась сильне желанія, онъ прошелъ дальше, обогнулъ дв улицы — посл чего вернулся домой крайне недовольный собою.
Увидавъ однажды старую свою кухарку, сидвшую подл бесдки рядомъ съ блондинкой и долго о чемъ-то съ нею бесдующую, — онъ, какъ только кухарка вернулась, принялся разспрашивать ее о новой знакомк. Кухарка сообщила, что не впервые разговариваетъ съ этой двушкой, что она круглая сирота, отданная въ ученье теткой, — шлиссельбургской мщанкой, давно пропавшей безъ всти, что двушка ласковая такая, словоохотливая и что жаль ее, — жаль, потому что какъ только кончится ученье и выйдетъ изъ магазина на свою волю, — такъ тутъ и пропадетъ.
— Пропадетъ, какъ вс пропадаютъ, батюшка Алексй Иванычъ, заключила старуха, — подвернется этта какой ни на есть шалыганъ, прости Господи, — много ихъ въ Петербург!— ну и пропадетъ, отецъ мой!..
Слова старухи сильно подйствовали на Чемезова. Онъ спалъ ночь безпокойне обыкновеннаго. Дйствительно, не трудно было пропасть въ Петербург! Чувство сожалнья и, вмст съ тмъ, что-то похожее на испугъ и ревность, волновали его. Онъ припоминалъ миловидное лицо двушки, доброе выраженіе ея глазъ и съ ужасомъ рисовалъ въ воображеніи возможность ея паденія, возможность для нея трагической судьбы, такъ часто выпадающей на долю молодымъ, хорошенькимъ двушкамъ, одиноко брошеннымъ въ водоворотъ столичной жизни.
— Знаешь что, Мара, сказалъ онъ на другое утро, — ты бы когда-нибудь позвала ее къ себ чай пить…
— Извольте, батюшка, хошь сегодня, сегодня какъ разъ праздникъ, она придетъ въ садъ одна, сами увидите, какая она право хорошая, только, скажу вамъ, она насчетъ этого баловства… вы не думайте…
— Что ты! что ты! воскликнулъ Чемезовъ, отмахиваясь обими руками.
Онъ никогда не помнилъ себя такимъ веселымъ, какъ въ этотъ день. Онъ немного только отороплъ къ вечеру, когда увидлъ блондинку, выходившую изъ сада и направлявшуюся къ дверямъ его черной лстницы. Еще нсколько минутъ, — онъ зналъ, — она уже сидла за сосдней стной. Робко отворивъ дверь кухни и сдлавъ какъ бы удивленный видъ, Чемезовъ вошелъ. Двушка сначала очень удивилась, она никакъ не ожидала, чтобы Мара была въ услуженьи у того самаго господина, котораго часто встрчала въ саду и видла иногда гуляющимъ на улиц, мимо оконъ магазина. Но скромный видъ молодого человка тутъ же ее успокоилъ. Не зная ршительно съ чего начать, Чемезовъ ограничился нсколькими общими словами, сказалъ, что знаетъ ее давно и радъ съ него познакомиться, спросилъ любитъ ли она читать, — и ободренный своей находчивостью, — поспшно отправился въ кабинетъ и вынесъ нсколько книгъ, въ числ ихъ пестрли два розовые нумера Незабудочки.
Эгимъ вечеромъ положено было начало другимъ такимъ же вечерамъ.
Машенька (такъ звали блондинку) и Чемезовъ мало-по-малу перестали дичиться другъ друга. Однажды онъ такъ одушевился, что пригласилъ ее съ Марой въ кабинетъ и тамъ взялъ съ нея слово провести цлый вечеръ слдующаго праздника въ Александровскомъ парк.
— И Мару возьмемъ съ собою, поспшилъ онъ прибавить.
Но въ слдующій праздникъ Мара, какъ на зло, хлебнула лишнее и у нея сильно болла голова. Какъ быть? Машенька долго не соглашалась идти вдвоемъ, наконецъ ршилась, и они отправились. Сначала разговоръ не клеился, оба чувствовали неловкость и не находили словъ. Обстоятельство это крайне удивляло Чемезова, приготовляясь къ прогулк съ двушкой, онъ не только наканун, но въ самый день, не могъ понять, откуда вдругъ бралось у него столько краснорчія. Тутъ, какъ нарочно, слова не вязались и мысли разбгались какъ испуганные зайцы.
Шагъ за шагомъ, они незамтно отдалились отъ шумной части парка и услись на скамейк. Начался понемногу тотъ первый разговоръ, безъ свидтелей, котораго онъ ждалъ съ такимъ нетерпніемъ. Въ первыя минуты она казалась очень смущенной, что-то даже похожее на испугъ промелькнуло въ ея чертахъ, мало-по-малу все это прошло, она перестала стыдиться и посмотрла ему прямо въ лицо своими большими, добрыми глазами. Небывалая передъ тмъ сладость ощущенья овладла Чемезовымъ. Онъ во всю жизнь не испытывалъ ничего подобнаго.
Несмотря на то, что воображеніе его было возбуждено, оно и теперь не уносило его за тридевять земель, за предлы дйствительности, разсудокъ говорилъ ему, что передъ нимъ не идеальное какое-нибудь существо, но простая, молоденькая работница, съ грхомъ пополамъ знакомая съ грамотой, онъ усплъ узнать только, что она не глупа и тихаго, кроткаго нрава. Но онъ знакомился въ первый разъ съ прелестью находиться близко и наедин съ женщиной, которая сильно нравится, онъ чувствовалъ къ ней влеченье, вопреки всему, что могъ говорить разсудокъ. Не каждый ли день встрчалъ онъ на улиц множество женскихъ лицъ, почему же ни одно изъ нихъ не дйствовало на него такъ притягательно, не было ему такъ сочувственно, какъ лицо этой двушки? Ея миловидныя черты, ея срые, добрые глаза врзались въ его памяти съ перваго дня, какъ онъ увидалъ ихъ. Отъ ихъ взгляда, какъ бы сами собою, размягчались черствыя, нелюдимыя черты, заслужившія ему прозвище ‘буки’ въ кругу его товарищей. Съ ними онъ дичился, съ нею его влекло къ откровенности. И прежде приходили минуты, когда потребность привязаться къ женскому сердцу, любить и быть любимымъ, давала себя внутренно чувствовать, но это были только намеки, отдаленные, чуть слышные голоса передъ тмъ, что теперь наполняло его душу. Одушевляясь постепенно, онъ передалъ ей всю исторію своей жизни, вс огорченія дтства, вс испытанія юности. Теперь, благодаря Бога, все измнилось къ лучшему, въ теперешнемъ его положеніи не было ничего общаго съ пережитымъ, онъ освободился отъ горя и бдности, но счастья, настоящаго счастья все-таки у него не было! Оно, видно, не далось ему, потому что такъ жить, какъ онъ, безъ привязанности, безъ любви, — нельзя считать себя счастливымъ!..
Онъ это впрочемъ такъ только, въ увлеченьи, разсказывалъ. На самомъ дл онъ уже теперь былъ счастливъ, — счастливъ тмъ, что любилъ и… онъ не смлъ сказать объ этомъ утвердительно, — но такъ казалось ему, — встрчалъ отвтное чувство. Иначе къ чему было бы ей соглашаться на отдаленныя прогулки вдвоемъ, къ чему было бы такъ терпливо выслушивать его длинные объясненія и разсказы?
Съ того вечера они замтно уже искали случая встрчаться.
Разъ осенью, въ праздникъ, Мара отпросилась на Митрофаніевское кладбище. Давно смеркалось, но она все не возвращалась. Чемезовъ, поджидавшій ее съ тмъ, чтобы напиться чаю и ссть за работу, часто подходилъ къ окну. Выраженіе удивленія и радости показалось вдругъ на лиц его, онъ никакъ не ожидалъ увидть сегодня Машеньку: весь день не переставая лилъ дождикъ. Закрывшись платкомъ, она скоро, скоро пробжала мимо садика и, не подозрвая отсутствія Мары, прямо направилась къ знакомой двери на черную лстницу. Чемезовъ сломя голову бросился въ кухню, отомкнулъ дверной крючокъ и, притаившись за половинкой двери, сталъ прислушиваться къ частымъ шагамъ, подымавшимся по лстниц. Сердце его билось такъ громко, что слышались его удары. Машенька вошла въ кухню, увидла Чемезова, узнала, что онъ одинъ въ квартир, и не убжала…
Съ того вечера они стали видться каждый день. Свиданія ихъ скрывались самымъ тщательнымъ образомъ, вс мры предосторожности были приняты. Машенька являлась не иначе какъ въ сумерки, она всегда куталась и внимательно осматривалась, прежде чмъ перейти улицу и вступить во дворъ. Даже Мара ничего не подозрвала. Чемезовъ обыкновенно уговаривалъ ее лечь спать, посл чего запиралъ на ключъ кухню. Машенька приходила теперь всегда по парадной лстниц, зная очень хорошо, что тамъ за дверью стоитъ Алексй Ивановичъ и нетерпливо ее поджидаетъ.
Думая окончательно уберечь Машу отъ возможности встрчъ съ знакомыми лицами, отчасти самъ желая избавиться отъ глазъ любопытныхъ, Чемезовъ поспшилъ перемнить квартиру, онъ нанялъ неподалеку на Екатерининскомъ канал. Перездъ представлялъ также удобный случай отказать Мар, въ послднее время лишнія рюмочки смнились совершенно уже лишнимъ штофикомъ и держать ее стало положительно невыносимо.
Къ тому же времени подошелъ срокъ концу обученья для Машеньки.
‘Madame Vera’, хозяйка магазина, сначала никакъ не хотла разстаться съ нею, она теряла въ ней самую прилежную работницу. Но съ другой стороны не было возможности держать ее противъ воли. При прощаньи, въ досад, она не разспрашивала даже ее, зачмъ? куда? зная по опыту, что если ужъ двушка такъ настоятельно оставляетъ насиженное мсто, — значитъ, гд-нибудь ужъ завелся ‘обже’, какъ она выражалась.
Машенька связала свой узелокъ и поселилась у Чемезова.
Ему пришлось перейти одно неловкое испытаніе: пришлось передать дворнику паспортъ Маши для прописки и тмъ, слдовательно, заявить всему дому о своей связи, подвергнуть ее и себя любопытству жильцовъ, онъ прежде не подумалъ объ этомъ. Но опасенія оказались вскор лишними, никто особенно не пялилъ глазъ и не обращалъ на нихъ вниманія. Машенька, къ тому же, была большая домосдка.
Житье ихъ вдвоемъ началось съ того, что она сильно возстала противъ найма новой кухарки, напрасно увщевалъ ее Чемезовъ, — она утверждала, что кухарка лишнее только стсненіе, лишній расходъ, что она отлично сама справится и выучилась у ‘мадамы’ варить супъ, какого онъ врно никогда не пробовалъ. Машенька просила дать ей всего три дня на испытаніе.
— Зачмъ же? Слава Богу, у насъ есть чмъ нанять прислужницу, доказывалъ Чемезовъ, не отрывая глазъ отъ ея оживленнаго, миловиднаго лица, — и охота же теб, въ самомъ дл, пачкаться? Можешь, если есть желаніе, найти себ другое занятіе…
— Нтъ, ужъ ты только не мшай мн, дай сдлать… увидишь, какъ все будетъ хорошо! повторяла она, ласкаясь какъ котенокъ.
По прошествіи нсколькихъ дней нельзя было узнать квартиры Чемезова: везд показались чистота и порядокъ. Особенная заботливость приложена была къ кабинету, нигд слда пылинки, книжки аккуратно были везд разставлены, даже вымыта чернильница и перья уложены рядышкомъ, въ пріятной симметріи. Кухня была также неузнаваема, принадлежности маленькаго хозяйства, вымытыя, вылощенныя, выставлялись по стнамъ, правильно уложенными въ рядъ.
Дни испытанія вытягивались въ цлыя недли. Когда онъ заикался о найм кухарки, — она подскакивала и зажимала ему ротъ. Дятельность ея была изумительна, съ утра отправлялась она на рынокъ, потомъ начиналась уборка квартиры, одновременно съ этимъ разводился огонь, готовилось кушанье, стирались и гладились разныя тряпочки, она день-деньской суетилась, полоскалась и при всемъ томъ находила время приводить въ порядокъ блье Чемезова и приступить, для себя собственно, къ шитью платья изъ сраго мериноса, который ухитрилась купить за полцны.
— Такъ будетъ лучше, какъ сама сошью, говорила она, радостно улыбаясь, — будутъ стоить только мериносъ, подкладка и пуговицы!.. прибавляла она восторженно.
И все это, надо замтить, длалось у нея какъ-то безъ всякой трескотни и погрома и всегда весело. Самую эту веселость слдовало приписать особому роду: она никогда не выражалась восклицаніями или громкимъ смхомъ, ихъ замняли ямочки, появлявшіяся на щекахъ, улыбка и радостный блескъ, свтившійся въ ея большихъ, добрыхъ глазахъ. Чемезовъ не могъ ею налюбоваться. Даже въ мечтахъ никогда не грезилось ему столько счастья. Встрчая ее часто съ раскраснвшимся лицомъ, вокругъ котораго отъ суеты разлетались пухомъ ея прекрасные блокурые волосы, онъ, въ первое время, снова приступалъ, упрашивая нанять прислугу, увряя, что безъ этого она тмъ наконецъ кончитъ, что совсмъ замучается, но вскор убдился, что чмъ больше надумывала она себ хлопотъ, чмъ больше было у нея на рукахъ дла, тмъ становилась она всегда веселе, — словомъ, тмъ казалась счастливе.
Время отъ времени, ложное положеніе, въ которомъ оба они находились, вызывало задумчивость на лиц Чемезова, оно видимо его безпокоило. Но онъ припоминалъ свою прежнюю жизнь, сравнивалъ ее съ теперешней и говорилъ себ, что надо же чмъ-нибудь жертвовать въ обмнъ на чувства, соединявшія его съ любимой двушкой. Привязанность ихъ другъ къ другу укрплялась тмъ сильне, что ничто ее не развлекало. Стсняясь мыслію о сожительств, Чемезовъ хранилъ свою связь въ величайшей тайн отъ сослуживцевъ. Живя своей особой, замкнутой жизнью и никогда не приглашая ихъ къ себ, онъ теперь подавно не длалъ этого. Она, со своей стороны, не хотла даже слышать о знакомств съ кмъ бы то ни было. Она утверждала, что некогда ей возиться съ гостями и, наконецъ, ршительно не будетъ умть, какъ разговаривать со всми этими господами.
— Теб можетъ-быть хочется… Мн ихъ не нужно, мн и безъ нихъ хорошо! заключала она обыкновенно.
Съ каждымъ днемъ Чемезовъ открывалъ въ ней новыя качества. Въ ум его опрокидывались навзничь вс читанныя и слышанныя имъ педагогическія теоріи и взгляды по вопросу о женскомъ развитіи и воспитаніи. Говорятъ: яблочко отъ яблони не далеко падаетъ, ничего не могло быть несправедливе такой поговорки. Маша была у него передъ глазами. Что видла она съ дтства? По большей части грубость и дурные примры. И все это, тмъ не мене, не имло на нее и тни вліянія, нисколько не привилось къ ней, не пустило хотя бы самаго слабаго ростка. Она осталась съ чистой дтской душой, отзывавшейся на все честное и доброе. Ничего не было для нея миле ея угла съ его мелочными хозяйственными заботами, лишь бы только ее не трогали, не мшали ей, — она тутъ только чувствовала себя на своей почв, всегда была весела и вполн довольна.
Простодушныя, наивныя натуры, способныя сохраниться во всей умственной и душевной чистот, вопреки самымъ неблагопріятнымъ условіямъ жизни, — встрчаются чаще, чмъ обыкновенно думаютъ. Ихъ можно сравнить съ тми растеніями, которыя прячутся отъ солнца, не тянутся въ высоту, но уходятъ въ глубь, и тамъ, встртивъ сродный имъ грунтъ, развиваются и даютъ плоды свои.
Улицы съ ихъ шумомъ и городскія увеселенія не нравились Маш, но благополучіе ея не знало мры, когда въ праздникъ отправлялась она вмст съ Чемезовымъ за городъ. Въ такихъ случаяхъ она обыкновенно всегда запаздывала. Алексй Иванычъ давно былъ готовъ, давно дожидался стоя въ шляп, но она тутъ-то именно вдругъ и припоминала о необходимости запереть такой-то ящикъ, припрятать такую-то вещь, и выходила не прежде, когда убждалась, что все въ порядк.
Садясь въ вагонъ, она принимала вдругъ строгій, степенный видъ, опускала глаза и церемонно молчала. Очутившись на свобод со своимъ Алешей, — она такъ же скоро оживлялась и не было конца ея разспросамъ и веселости.
Въ начал первой весны, Чемезовъ, находясь въ департамент, уловилъ удобную минуту, незамтно прошелъ въ кабинетъ директора и попросилъ у него разршенія жениться.
— Раненько задумали!.. сказалъ директоръ.
Зная Чемезова за молодого человка трудолюбиваго и солиднаго, — онъ дальше не разспрашивалъ и тутъ-же прибавилъ:
— А, впрочемъ, — благословляю!..
Ефремовъ, который долженъ былъ приложить печать къ разршенію, привязался было съ разспросами, напрашиваясь на свадьбу, но Чемезовъ отвтилъ, что свадьба будетъ происходить въ Ропш, гд проживетъ онъ посл внчанія нсколько дней, — и такимъ образомъ отдлался.
Съ женитьбой не произошло никакихъ особенныхъ перемнъ въ образ жизни Чемезовыхъ. Возвратясь изъ церкви, Маша неожиданно только зарыдала, упавъ на грудь мужа, — посл чего такъ же весело и дятельно принялась за свои хозяйственныя хлопоты.
Единственная перемна, которую можно было замтить, состояла въ томъ, что благосостояніе ихъ видимо улучшилось.
‘Руководство для первоначальнаго ознакомленія съ географіей’ принесло неожиданные результаты. Другія ‘сокращенія’ и ‘руководства’, постепенно выпускаемыя въ свтъ, — разбирались нарасхватъ.
Такъ проходили годы. Счастье ихъ не только не прерывалось, но упрочивалось отъ времени. Лтомъ Чемезовы перебирались теперь обыкновенно на дачу на Черную рчку или на Карповку. Несмотря на то, что хозяйственныхъ хлопотъ было здсь больше чмъ въ город, а съ другой стороны, въ денежномъ положеніи Чемезова не могло быть вопроса о расход на прислугу, — жена его все-таки противилась нанимать кухарку. Вмсто нея она взяла двнадцатилтнюю двочку, — дочь прачки, Чемезова думала исподволь пріучить ее къ хозяйству и со временемъ найти въ ней усердную помощницу. Зная въ совершенств жену, Алексй Иванычъ ничего не говорилъ, хотя предвидлъ, что двочка эта послужитъ только источникомъ новыхъ заботъ и хлопотъ. Дйствительно, такъ и вышло. Началось съ того, что Марья Ивановна привезла изъ города кусокъ полотна и въ тотъ же вечеръ принялась кроить и рзать, приготовляя блье для двочки.
Глядя какъ она съ ней возилась, обмывала, чесала, обучала тому и другому и постепенно къ ней привязывалась, Чемезовъ убждался больше и больше, что Марь Ивановн на роду было написано сдлаться можетъ-быть лучшей еще матерью, чмъ была она хозяйкой. Но проходили годы, — дтей у нихъ не являлось.
Лта мало измнили Марью Ивановну, она нсколько пополнла, но казалась вообще даже свже, чмъ была въ первой молодости. На характеръ лта не произвели никакого дйствія. Живя разъ на дач, она купила цыплятъ, въ числ ихъ находился одинъ съ перешибленной ногой, онъ сдлался ея любимцемъ. Она держала его особо отъ другихъ, кормила на убой и звала всегда мужа посмотрть, какъ цыпленокъ бросается со всхъ ногъ, когда она его подзываетъ. Къ осени цыпленокъ превратился въ толстую курицу, бгавшую за Марьей Ивановной какъ собачонка. Пришлось перезжать съ дачи. Все уже было уложено и подводы стояли готовыя на двор. Алексй Иванычъ, расхаживая въ пальто и въ шляп, не могъ понять, что длаетъ жена, стоя у окна и барабаня пальцами. по стекламъ, онъ нсколько разъ позвалъ ее, но она не откликнулась. Подойдя къ ней, онъ только всплеснулъ руками: прислонивъ лицо къ оконному стеклу, Марья Ивановна разливалась-плакала! Ей жаль было разстаться съ курицей. Но птичникъ немыслимъ былъ въ город и скрпя сердце надо было разстаться.
Она утшилась тогда только, когда Алексй Иванычъ купилъ ей собачку.
Благосостоянье ихъ продолжало между тмъ расти съ каждымъ годомъ. Чемезовы могли считать себя теперь вполн обезпеченными. По служб также шло довольно удачно. Чемезовъ былъ теперь старшимъ столоначальникомъ и при первой ваканціи долженъ былъ занять должность начальника отдленія. Мрачный взглядъ на жизнь, горечь прежнихъ испытаній, мизантропическія побужденія, — все это въ немъ постепенно улеглось, сгладилось подъ вліяніемъ счастливой жизни, любви и преданности. Если онъ продолжалъ держать себя попрежнему, въ нкоторомъ отдаленіи отъ сослуживцевъ, то это происходило скоре отъ привычки согласоваться съ природными наклонностями. Его и въ молодости склоняло всегда къ тихой, трудолюбивой жизни. Наконецъ онъ попросту боялся нарушить строй домашняго очага, подъ защитой котораго прожилъ столько лтъ въ постоянномъ счастьи.
Привязанность нжно-любимой женщины, ея чувства къ нему, заботливость, не охлаждавшіяся, но развивавшіяся съ годами, — достаточно наполняли его существованіе. Обаятельная доброта сердца, врожденныя честныя побужденія Марьи Ивановны сдлали то, чего, быть-можетъ, не могло бы сдлать самое внимательное, изысканное образованіе.
Иногда Алексй Иванычъ приступалъ къ ней съ какой-нибудь книжкой, совтовалъ почитать то и другое, Марья Ивановна не отказывалась, но, за хлопотами, книжка большею частью оставалась открытою на второй страниц. Чемезовъ начиналъ упрекать.
— Много будешь знать, скоро состарешься, смясь возражала Марья Ивановна, — я тебя знаю, съ меня этого довольно!..
Алексй Иванычъ, тмъ не мене, — по привычк, вроятно, заниматься постоянно учебниками и сидть по уши въ педагогик, — не разставался съ мыслію объ ея образованіи. Упорно преслдуя свою цль, онъ не пропускалъ удобнаго случая: водилъ ее по всмъ выставкамъ, концертамъ, театрамъ. Марью Ивановну часто клонило ко сну, но Боже упаси, чтобы она показала это мужу, въ угоду ему, она охотно на все соглашалась и всегда казалась очень довольной. Обманутый этимъ, Алекси Иванычъ увеличивалъ свое стараніе. Зная ея экономность, но вмст съ тмъ желая сдлать ей сюрпризъ, онъ тайкомъ абонировался на два стула въ итальянской опер, какъ только узналъ объ открытіи новой подписки.
Заботливость Алекся Иваныча отплачивалась ему всегда сторицей.
Въ теченіе пятнадцати лтъ, прожитыхъ вмст, ни разу не испыталъ онъ ссоры, разладицы, даже повода къ чему-нибудь подобному. Весь ея міръ начинался и оканчивался ея Алексемъ Иванычемъ, вн этого, для нея ничего не существовало, когда ему было хорошо и покойно, — добрые ея глаза сіяли радостью и ничего не желала она больше. Онъ былъ для нея постояннымъ предметомъ любви и удивленія. Лучше, умне, честне Алекся Иваныча, — ничего не могло быть на свт.
Такая любовь и преданность, надо сказать, были вполн взаимны. Сердце Чемезова ни разу не измнило. Онъ никогда не думалъ о ней иначе, какъ съ чувствомъ глубокой нжности и признательности. Часто, сидя подл нея, онъ бралъ ея руки и горячо начиналъ цловать ихъ.
— Э, полно, Алексй Иванычъ, говорила она, удивленно глядя на него своими добрыми глазами, — какое счастье я теб принесла!.. Ты такой ученый! такой умный! Что я передъ тобою?.. Такъ, простая, незначащая бабеночка!..
И вдругъ — вдругъ этой бабеночки не стало!..