Недобрый глаз
Недобрый глаз
(Из малороссийских былей и небылиц)
(Из малороссийских былей и небылиц)
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
XII
XIII
XIV
Недобрый глаз, Сомов Орест Михайлович, Год: 1831
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Орест Сомов
Ой, хорошие дочки у казака Никиты, да и казак Никита человек нескудный: на четырнадцати парах волов чумаков отправляет то на Дон по рыбу, то в Крым за солью, а все волы большие, круторогие, широкочёлые, с оттянутыми пахами, с седловатым хребтом, с навислою, волосастою грудовиною. А на выгоне у казака Никиты пасётся косяк коней что ни самых лихих, что ни самых борзых. А дома у казака Никиты добра столько, что не переписать в неделю и бойкому скорописцу. Ещё же говорят люди, что у казака Никиты есть заветная скрынька с дукатами, да серебра столько, что четвериком не загребёшь.
Ой, хорошие дочки у казака Никиты, и Галя чернобровая, и Докийка румяная, и Наталка белолицая. Отец и мать научили их страху Божию. Любо смотреть, как они в летние праздники и Дни воскресные идут к обедне чинно и смиренно, в белых тонких кунтошах с строченными усами, в сафьянных чоботах с подковками, в разноцветных скиндячках, размётанных по плечам, и с цветами махрового маку, чернобривцами и барвенками в волосах. Все парубки тогда на них заглядываются и твердят, почёсывая за ухом: ‘Ой, тяжко хорошие дочки, и вельми богатый батько!’
Сидит казак Никита на прилавке за воротами, курит роменский табак из кореньковой трубки в медной оправе и посматривает на свет Божий. Вот видит он: за селом по дороге пыль вьётся клубом, скачет ездок, сломя голову, вот внёсся в село, ближе и ближе, под ним конь, как зверь, чёрен как вороново крыло, из ноздрей дым валит как из винокурни, вот поравнялся ездок с казаком Никитой, натянул повода — и конь упёрся ногами в землю, согнул шею кольцом, уключил голову, заржал и засверкал беглыми своими глазами так, что казаку Никите почудилось, будто искры полетели во все стороны.
‘Здорово, добрый человек!’ — сказал проезжий. ‘Бог помочь! — отвечал казак Никита, вынув трубку изо рта и приподняв шапку. — Куда Бог несёт?’ Казаку Никите показалось, что прохожий дважды моргнул усами, а конь его дважды фыркнул. ‘Еду далёко, далёко: отсюда глазом не смеряешь и не одни постолы изобьёшь, пока пешком дойдёшь. Да не в том дело, а вот в чём: где бы мне ночлег найти?’ — ‘Милости просим! рады добрым людям. Бог про всякого посылает человеку хлеб насущный’.
Проезжий молча сошёл с коня, повёл его за повод, привязал к столбу под навесом и вошёл в хату с казаком Никитой.
Не пригож был этот проезжий: лицо бледное, ни кровинки, нос толстый, луковицей, губы втянуты, по обе стороны лица торчали клоками скомшеные рыжие усы, такие ж рыжие брови густо нависли вниз как щетина, заслоняли глаза так, что их вовсе не было видно, красно-рыжий оселедец, как полоса запёкшейся крови, пролегал по виску и вился за ухом. Ещё скажу: не пригож был проезжий! Он с виду был не стар и не молод, какая-то кислая ужимка вместо усмешки и глухой голос, вырывавшийся из гортани, как из могилы, не сулили в нём ничего доброго. На нём был жупан тонкого сукна, за персидским кушаком заткнут был турецкий нож с серебряною рукояткой, на которой как жар горели дорогие каменья. Не помолясь Богу, как водится у православных, и чуть головой кивнув хозяйке и дочкам, сел он без чинов за стол и заломался, словно в шинке.
‘Как вижу, вы из запорожцев, добродию?’ — спросил его казак Никита. ‘Может статься’, — был ему ответ. ‘И давно уже гарцуете с молодцами?’ — ‘Да не со вчерашнего дня’. — ‘А как вас величать?’ — ‘Лавро Хоробит’. — ‘Что подумаешь: куда вы много положили бусурманских голов на своём веку?’ — ‘Было всяких, пусть их лежат’. ‘А далёко вы часом хаживали на войну?’ — ‘Да, из вашего села галки туда не залетали’. — ‘И много, чай, трудов понесли?’ — ‘На доброй паре волов всех не свезёшь’. — ‘Что-то, как порасскажут бывалые чумаки, за приволье в бусурманских землях! что за места богатые! чего там не родится!’ — ‘Везде хорошо, где нас нет’. — ‘А какое злое племя турки да татаре!’ — ‘Есть и христиане не лучше их’. Казак Никита смекнул, что гость не поддаётся на расспросы и что от него путного слова не добьёшься, он взглянул исподлобья на проезжего и замолчал.
За ужином проезжий гость зарился сквозь навислые свои брови на пригожих дочек казака Никиты, как щука зарится сквозь тростник на маленьких резвых рыбок, но красавицы не слышали от него ни одного привета, ни одного слова. Угрюмо сидел он и только пыхтя потягивал запеканку и терновку казака Никиты. Когда же взглядывал порою на которую-нибудь из девушек, та невольно опускала глаза вниз, не от стыда, а от страха: красавиц пугали эти взгляды невидимого глаза, чуть-чуть светившегося из-за густых рыжих бровей. Гость встал из-за стола, как и сел за него: не молясь Богу, не сказав доброго слова хозяевам. Что за человек был он? Все думали, гадали, и никто не мог дознаться.
Всю ночь выла под окном собака, и душно и жутко было красавицам. Они не могли спать, поминутно ворочались в постеле, и если на миг забывались, то страшные грёзы тотчас перерывали их сон. То слышалось им похоронное пение и звон по покойнике, то незнакомый гость смотрел на них такими глазами, что холод сжимал им грудь, захватывал дыхание и оковывал льдом все их составы. Красавицы метались, стенали сквозь крепкий сон, пробуждались в страхе и поутру встали с тяжёлыми головами и смущённым духом.
‘Слушай, казак Никита, — сказал Хоробит своему хозяину поутру за снеданьем, — отдай за меня свою дочку Галю чернобровую’. — ‘Моя дочка Галя уже просватана: жених из хорошего рода и человек достаточный, а кто без причины жениху от заручёной невесты откажет, того Бог накажет’. — ‘Так отдай за меня Докийку румяную’. — ‘У моей дочки Докийки тоже есть женихи на славу. Бог поможет, одну под венец отпустим, а за другую ручники подадим’. — ‘Ну, хоть Наталку белолицую’. — ‘Моя дочка Наталка дитя молодое, ничего ещё не знает. Где ж её отдать в такую дальнюю сторону?’ — ‘Отказал ты мне, казак Никита, накормил ты меня печёным гарбузом, смотри же, чтобы после не каялся’. — ‘Что будет, то будет, а будет то, что Бог велит!’ — отвечал казак Никита.
Ни слова не сказал больше Лавро Хоробит и пошёл седлать своего вороного, который ржал, и сарпал, и бил копытами землю. Тогда вошли в хату три дочки казака Никиты. Они вышли из своей светлицы, думая, что проезжий гость уже ускакал и больше не воротится. А вот и он, как с дуба сорвался, идёт гордо и осанливо, побрякивая серебром и золотом. ‘Вот тебе, хозяин, за ночлег и за ласку, — молвил он, опустя руку в кишеню и вынув полную горсть серебряных денег’. — ‘У нас не постоялый двор и не шинок, — отвечал казак Никита с досадой, — проезжих угощаем чем Бог послал, а денег за хлеб-соль ни с кого не берём’. — ‘Так позволь же мне подарить твоих дочек на память!’ — сказал Хоробит и, запустя снова руку в кишеню, вытащил горсть золотых вещиц. У девушек глаза разбежались на перстни, на серьги, на дорогие монисты и запонки. Каких тут не было и видом, и цветом, и ценою! Одни как жар горели, другие светились, как ночью глаза у кошки, на иных сверкали радуги, ярче той, что спускается с неба на землю и пьёт воду из ручьёв и колодязей. Девушки то любовались дорогими вещицами, то переглядывались друг с другом, то искоса посматривали на отца: куда девался и страх от проезжего! ‘Берите, коли добрый человек даёт на память, — сказал им отец, — это дар, а не плата’.
‘Начинай ты, Галя чернобровая! — сказал Лавро Хоробит, — подойди и выбери, что тебе приглянется’. Галя подошла, протянула руку к столу, глянула на Хоробита — и, вскрикнув, отскочила прочь, словно на змею наступила. ‘Экая стыдливая! — молвил смеясь проезжий, — ну, быть так, коли ты не хочешь, пусть выбирает себе Докийка румяная’. Докийка подступила поближе, посмотрела на подарки и на гостя — и также вскрикнула, и также отскочила не вспомнясь. ‘Вот так! куда одна, туда и другая, — сказал Хоробит с тем же смехом. — Твоя очередь, Наталка белолицая!’ И Наталка робко подвинулась вперёд, невольно посмотрела на проезжего — вскрикнула и чуть не упала. Ей показалось, что рыжие брови Хоробита дыбом поднялись вверх, как иглы на еже, а из бледно-серых глаз его струёю полились на неё две тонкие нити света, острого, жгущего, мертвящего. От него и дрожь пробегала по телу, и страх заронялся в душу, и тоска впивалась в сердце. Таков-то недобрый глаз: на зелёный лес взглянет — и зелёный лес вянет!
‘Ну, спасибо за вашу хлеб-соль: буду её помнить, да и вы меня не забудете, хоть дочки ваши поспесивились и не взяли моих подарков’, — сказал Хоробит, поглядев на девушек таким взглядом, каким демон смотрит на душу человеческую. А они, бедненькие, стояли, сложа руки крестом, и дрожали всем телом. ‘Прощайте, — молвил он, — не поминайте лихом!’ — и засмеялся так, что у всех на душе похолодело. Тут разом за дверь скок на своего коня — и след простыл.
‘Неня! мне тяжко, мне нудно!’ — говорила Галя чернобровая. ‘Неня! меня мороз подирает по коже, руки и ноги — всё как во льду, а внутри горит’, — говорила Докийка румяная: ах! она уж была бледнее полотна. ‘Неня! у меня голова трещит от боли, и свет идёт кругом, и всё в глазах темнее да темнее’, — говорила Наталка белолицая. ‘Спаси, спаси нас, неня! — твердили все трое, — спаси нас от лихого человека! Призови знахаря: пусть отворожит силу недоброго глаза!’ Напрасно! ни знахарь, никто не помог: чем дальше скакал Хоробит, тем тяжелее становилось красавицам. С закатом солнца закатился и у них свет в ясных очах… Ночью набожные старушки собрались сидеть при восковых свечах у широкого стола, на котором лежали под белою пеленою три покойницы. Дьячок заунывно читал над ними псалтырь. Отец и мать сами чуть дышали с тоски и горести.
Стоит среди кладбища за селом большая часовня, на часовне три креста, под часовней высокая и широкая могила. В этой могиле похоронены три дочки казака Никиты. Люди добрые, идучи мимо, крестятся и молятся: ‘Пошли, Господи, вечный покой и вечную память покойницам’. После каждой волей и неволей приговаривает: ‘И пусть не будет добра ни на сём свете, ни в будущем злому человеку, который змеиным своим глазом иссушил и извёл три прекрасные цветка свежие и пышные!’