Недельные очерки и картинки, Суворин Алексей Сергеевич, Год: 1878 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

НА ПАМЯТЬ О НИКОЛА АЛЕКСЕВИЧ НЕКРАСОВ.

С.Петербургъ.
Въ типографіи Ф. С. Сущинскаго.
Екатерининскій каналъ 163.
1878.

Недльные очерки и картинки.

Странный случай — въ какую нибудь недлю передъ нашимъ новымъ годомъ набралось столько смертей: генералъ Ламармора, извстный Распайль, нашъ Некрасовъ и король Викторъ-Эммануилъ. Одинъ за другимъ такъ и валились, какъ колосья, подрзанные косою временя.

Старое поколніе вымираетъ, очищая путь новому. Что оно сдлаетъ, что изъ него выйдетъ — извстно только будущему. Какъ бы то ни было, пусть оно смло подниметъ бокалъ и выльетъ во славу грядущаго, которое ему принадлежитъ. Еще нсколько лтъ и могилы сокроютъ насъ, и дьячки или пвчіе пропоютъ намъ вчную память. Ни шипнье безсильной злобы, ни наглость и глупость тхъ, которые высоко поднимаютъ свою морду, какъ заводскіе жеребцы, готовые растоптать всякаго, ни мелкая, завистливая клевета, которая ходитъ осторожно и уязвляетъ изъ-за угла, — ничто уже не дойдетъ до слуха мертвыхъ, и будутъ они спать подъ говоръ новой жизни, подъ шопотъ самонадянныхъ стремленій, подъ гулъ великихъ дерзаній, великихъ подлостей и громкихъ паденій…

О, успокойтесь и не глядите слишкомъ гордо: жизнь — это такая трёпка, которая очищаетъ человка, но очищаетъ его часто, какъ очищаются волокны льна отъ кострики, длая его до того тонкимъ, слабымъ и податливымъ, что онъ вытягивается въ стройную нитку въ рукахъ любой бабы и идетъ ровно въ ткацкомъ станк жизни…

И у сходящаго со сцены поколнія, къ которому и мы имемъ честь принадлежать, блестли взоры пламенемъ, и у насъ билось сердце, и мы были исполнены великихъ дерзаній и готовы были творить людей по образу своему и подобію. Мы — сила и власть, и стны должны были расшибаться подъ ударомъ нашего кулака, и всякія преданія, весь этотъ старый и дряхлый міръ долженъ былъ разлетться подъ бурнымъ дыханіемъ нашимъ, подъ напоромъ нашего ума, нашихъ знаній, отваги нашихъ сердецъ.

И долгія, безсонныя ночи, безсонныя ночи юности мы мучились подъ тяжестью своихъ замысловъ, негодовали, кипли злобой, и воображеніе работало неутомимо, страстно, безъ оглядки…

А жизнь шла своей чередой, и исторія не ломалась на двое. Напротивъ, она ступала себ своимъ мрнымъ и врнымъ шагомъ, отряхая старую пыль, освжая воздухъ, перемалывая и бурныя стремленія, и дикія выходки, и бившія черезъ край желанія, и незнавшія удержу страсти, и характеры, весь образъ божій — человка…

И этотъ человкъ, котораго сегодня покрыли цвтами и землей, какую вынесъ онъ трепку!

Боже мой, какая богатая жизнь, какой желзный характеръ, какой огромный умъ! Я не буду говорить о немъ, какъ о поэт — кто не знаетъ его псенъ, кто не проникался ими, кто не чувствовалъ себя подъ вліяніемъ ихъ лучшимъ, благороднымъ, очищеннымъ отъ пыли самодовольства и равнодушія? Тихо сложилъ крылья геній печали и улетлъ вмст съ нимъ, наполнивъ воздухъ звуками своихъ не ровныхъ, иногда дребезжащихъ, но сильныхъ, захватывающихъ псенъ, исполненныхъ не столько местью, сколько любовью и горькимъ чувствомъ.

Его молодость, вс муки ея — въ этихъ псняхъ. Я говорилъ объ этой молодости въ прошломъ март (No 380 ‘Новаго Времени’). Некрасовъ выбивался одинъ, безъ всякой опоры, писалъ стихи, повсти, водевили, рецензіи, всякій вздоръ, голодалъ и холодалъ, насмотрлся бдности и испыталъ ее, насмотрлся всякаго насилія еще мальчикомъ, когда онъ съ отцомъ своимъ исправникомъ присутствовалъ иногда при расправахъ и когда тяжелый произволъ лежалъ и на самыхъ близкихъ къ нему лицахъ:

Въ невдомой глуши, въ деревн полудикой,

Я росъ средь буйныхъ дикарей,

И мн дала судьба, но милости великой,

Въ руководители псарей.

Вокругъ меня киплъ развратъ волною грязной,

Боролись страсти нищеты,

И на душу мою той жизни безобразной

Ложились грубыя черты.

И прежде, чмъ понять разсудкомъ неразвитымъ,

Ребенокъ, могъ я что нибудь,

Проникъ уже порокъ дыханьемъ ядовитымъ

Въ мою младенческую грудь.

Это не изъ Лавры, какъ обозначено въ книг стихотвореній Некрасова, а изъ собственной, наболвшей души поэта, изъ которой такъ часто вырывались искренніе, глубокіе звуки.

Но это былъ не изъ тхъ, кого судьба можетъ взять въ охапку и бросить, куда хочетъ. Нтъ, это былъ прежде всего человкъ замчательнаго ума. Не зная ни одного иностраннаго языка, почти ни одного иностраннаго слова, получивъ отрывочное, кое-какое образованіе, не кончивъ нигд курса, даже въ гимназіи, онъ быстро все схватывалъ и не только не терялся среди образованныхъ, развитыхъ научно молодыхъ людей сороковыхъ годовъ, но сталъ между ними, какъ нчто очень оригинальное, самобытное, крпкое, поражавшее знаніемъ людей и жизни вообще. Дйствительно онъ зналъ ее ближе и лучше, чмъ Блинскій, Тургеневъ и многіе другіе, съ которыми судьба его сталкивала. Не даромъ онъ прожилъ на лон крпостнаго права, не даромъ голодалъ и холодалъ, сходился со всякимъ людомъ, брался за всякое писанье. Юнъ смло шелъ въ жизни. Попалъ въ кругъ артистовъ — и началъ писать пьесы для театра, то передлывая, то сочиняя. Сочинилъ онъ ‘Похожденія Столбикова’ въ 5 дйствіяхъ, съ прологомъ и эпилогомъ, ‘но, говорилъ онъ, прологъ и эпилогъ не спасли пьесы’. За то огромный успхъ имла ‘Шила въ мшк не утаишь, двушки подъ замкомъ не удержишь’.

— Первый актъ только сочинилъ я, говорилъ онъ мн, а второй выкралъ почти цликомъ изъ Наржнаго, и этотъ актъ и имлъ особенный успхъ.

Но отличаясь отъ всхъ своимъ знаніемъ жизни, онъ былъ полонъ идеализма, полонъ высокихъ стремленій. Иначе это и не могло быть: еслибъ это была практическая, умная натура, думавшая только о томъ, чтобы найдтись среди людей, занять между ними хорошее мсто, составить себ состояніе — откуда она, эта зачерстввшая натура, нашла бы столько чувства, столько силы негодованія, откуда бы она почерпнула т поистин мощныя и до слезъ трогающія строфы, которыя мы находимъ въ ‘Родин’, въ ‘Тишин’ и во многихъ другихъ пьесахъ? Человкъ, у котораго не былъ бы глубокій родникъ лучшихъ человческихъ стремленій, человкъ, у котораго не было бы нжной, любящей души, не вырвалъ бы изъ нея ничего, кром дланныхъ, напыщенныхъ и звонкихъ фразъ…

Однажды, разсказывая мн разные анекдоты изъ своей жизни, рисуя ту бдность, которую онъ видлъ, то нахальство непомрное, съ какимъ эксплоатировался всякій трудъ и литературный въ особенности, потому что тутъ также эксплоатировался и талантъ, рисуя умственную ничтожность тхъ людей, которые являлись наилучшими піявками, онъ сказалъ:

— Я далъ себ слово не умереть на чердак. Нтъ, думалъ я, будетъ и тхъ, которые погибли прежде меня,— я пробьюсь во что бы то ни стало. Лучше по владимірк пойдти, чмъ околвать безпомощнымъ, забитымъ и забытымъ всми. И днемъ, и ночью эта мысль меня преслдовала, отъ нервнаго волненія я подпрыгивалъ на своей кровати, и голова горла, какъ въ горячк. Я мучился той внутренней борьбою, которая во мн происходила: душа говорила одно, а жизнь совсмъ другое. И идеализма было у меня пропасть, того идеализма, который въ разрзъ шелъ съ жизнью, и я сталъ убивать его въ себ и стараться развить въ себ практическую смтку. Идеалисты сердили меня, жизнь мимо ихъ проходила, они въ ней ровно ничего не смыслили, они вс были въ мечтахъ, и вс ихъ эксплоатировали. Я рдко говорилъ въ ихъ обществ, но когда напивался вмст съ ними — на это вс мастера были — я начиналъ говорить противъ этого идеализма съ страшнымъ цинизмомъ, съ такимъ цинизмомъ, который просто пугалъ ихъ. Я все отрицалъ, вс самыя благородныя стремленія и проповдывалъ жесткій эгоизмъ и древнее правило — око за око, зубъ за зубъ. Пускай ихъ! Когда, на другой день, проспавшись, я вспоминалъ свои рчи, то самъ удивлялся своей смлости и пропасти цинизма…

Я ручаюсь за подлинность этихъ словъ, которыя вроятно не мн одному случалось слышать изъ устъ Некрасова. Одинъ очень извстный писатель, упивавшійся идеализмомъ и находившійся въ дни своей юности въ дружескихъ отношеніяхъ къ почившему поэту, не дале какъ четыре года тону назадъ передавалъ мн съ негодованіемъ о томъ цинизм, съ которымъ говорилъ Некрасовъ о самыхъ священныхъ для каждаго человка отношеніяхъ. Онъ очевидно принималъ и тогда и принимаетъ теперь все это за чистую монету, за настоящія стремленія, которыя таились въ глубин молодого Некрасова, бывшаго тогда на три года моложе чистаго и богатаго идеалиста. Но этотъ цинизмъ былъ крикомъ сильной натуры, которая искала выхода изъ борьбы, протестомъ сильнаго, но не образованнаго ума, который ясно видлъ людскія отношенія, ясно понималъ ихъ и хотлъ образумить идеалистовъ, которые поддавались стрижк со слезами, глубоко схороненными въ груди въ то время, когда уста ихъ старались длать пріятную улыбку. Огромный умъ Некрасова, воспитанный прямо и почти только на одной жизни, противился теоретическимъ представленіямъ, расплывшимся въ широко-вщательныя рчи, въ самосозерцаніе, въ благоговніе передъ ‘прекраснодушіемъ’ и становился во вражду съ теоріей тмъ рзче, чмъ больше въ самомъ себ онъ находилъ того же идеализма. Русскій человкъ до мозга костей, доказавшій страстными строфами о родин, какъ онъ ее любитъ, какъ онъ ей преданъ, Некрасовъ былъ типическимъ представителемъ великорусскаго племени и типическимъ, оригинальнымъ русскимъ поэтомъ. Своя русская, жизненная философія жила въ немъ и давала о себ знать уже юнош, прошедшему жизненную школу. Онъ выросъ въ большого человка, на столько большого, что, говоря о немъ, слдуетъ не руководствоваться теоріей умолчанія, этотъ характеръ былъ вовсе не такой простой и такой обыденный, какъ это казалось и кажется инымъ нашимъ соотечественникамъ и судить о немъ невозможно по обыкновенной мрк.

‘Большой практикъ онъ былъ’, говорятъ о немъ, ‘и стихи иногда хорошіе писалъ, и въ карты игралъ отлично. У него все это вмст’. (Передаю это въ боле мягкой форм, чмъ говорилось о немъ иногда).

Какъ это просто, въ самомъ дл и какъ легко бросить камнемъ въ человка? Но если вы вспомните, что онъ не клялся, не просилъ, не заискивалъ, что онъ искалъ только независимости и искалъ исключительно своими силами, что онъ готовъ былъ скоре чортъ знаетъ надъ чмъ трудиться, чмъ одолжаться даже отцомъ своимъ и просить у него помощи если вы вспомните, какъ и что цнило тогда общество, какъ трудно было пролзть впередъ на литературномъ поприщ, не сдлавшись ‘покорнйшимъ’, ‘преданнйшимъ’ слугою, холопомъ, изъ котораго выжмутъ весь сокъ и бросятъ околвать на чердак или на мостовой, или въ больниц, подвергая всмъ униженіямъ его истлвшую, изстрадавшуюся душу, заставляя ее терпть незаслуженныя муки и биться въ безсильной ярости до послдняго издыханія, если все это вы представите себ — вы поймете, что долженъ былъ чувствовать умный и даровитый человкъ, чувствовавшій въ себ силу для борьбы.

‘Я поклялся не умереть на чердак, я убивалъ въ себ идеализмъ, я развивалъ въ себ практическую сметку’. Вы найдете много людей большею частью, впрочемъ, ординарныхъ, посредственныхъ, безъ ума и таланта, которые возмутятся этимъ и дадутъ вамъ понять, что они идеальне смотрятъ на жизнь, что они честне отдаются ей. Но присмотритесь поближе въ этихъ ‘честныхъ’ людей и вы увидите, что имъ бабушка ворожитъ, что они сплошь и рядомъ совершаютъ маленькія подлости, даже не замчая этого, что жизнь ихъ исполнена милліономъ сдлокъ, ловко объясняемыхъ даже либеральной теоріей, что они фыркаютъ своей независимостью, а не исповдаютъ ее, что они съ воспаленными глазами говорятъ о вашей подлости единственно потому, что своей не понимаютъ и не стараются вникнуть въ смыслъ вашихъ поступковъ, который иногда разумне и выше смысла самой патентованной ‘честности’.

Я не могу говорить все, что знаю о покойномъ, что слышалъ отъ него не однажды: не условія приличій мн мшаютъ, а условія времени. Скажу только одно, что фырканье своей независимостью, т. е. проявленіе ея рзкими чертами, быть можетъ, иметъ свою цну, во всякомъ случа для этого требуется нкоторая смлость, но постоянное отстаиваніе своей независимости, исканіе ея съ уступками, конечно, но исканіе ея во что бы то ни стало, въ теченіе цлой жизни со стороны такого умнаго человка, какимъ былъ Некрасовъ, безспорно принесло ему и всей литератур огромную пользу. Онъ длалъ ошибки и проступки, какъ всякій человкъ, быть можетъ большіе, чмъ всякій человкъ, но о нихъ должно судить въ связи со всмъ нашимъ развитіемъ, въ связи съ тми рзкими переходами отъ одного. втра къ другому, какими такъ полна была наша жизнь въ послдніе сорокъ лтъ. Проживите ее и оставьте по себ такіе слды, тогда вамъ и книги въ руки.

Мн кажется, что поэтъ и человкъ въ Некрасов идутъ вмст и неразлучно, и онъ такой именно поэтъ, потому что былъ такимъ именно человкомъ, какимъ мы его знали. Некрасовъ идеалистъ, Некрасовъ мечтатель, Некрасовъ сломленный судьбою, Некрасовъ терпливо выжидающій случая, ждущій у моря погоды, отличающійся всевозможными добродтелями, пылающій при всякомъ случа благородствомъ и самоотверженіемъ, такой Некрасовъ не былъ бы поэтомъ ‘мести и печали’, не слышалось бы въ его поэзіи того, о чемъ самъ онъ говоритъ, что въ ней ‘кипитъ живая кровь’.

Торжествуетъ мстительное чувство,

Дорогая теплится любовь,—

Та любовь, что добрыхъ прославляетъ,

Что клеймитъ злодя и глупца…

Не геній Пушкина и Лермонтова сидлъ въ немъ, тотъ геній, который самъ творитъ почти изъ ничего, который откликается на все, глубокій и разнообразный, какъ природа. Талантъ Некрасова однообразне, меньше, и не будь онъ такъ уменъ, не пройди онъ той школы, которую прошелъ, не испытай на самомъ себ, не прочувствуй на практик, если можно такъ выразиться, всхъ тхъ мотивовъ, которые служили предметомъ его поэзіи, онъ по всей вроятности, не былъ бы пвцомъ народнаго горя и народной силы, не такъ трепетала бы въ его поэзіи эта звенящая, надрывающая душу страна. Каторжная борьба съ жизнью, погоня за независимостью на томъ пути, на которомъ такъ трудно было найдти ее, внутренняя работа для того, чтобъ смло и бодро пройдти между противоположными теченіями, все это обострило его чувство, сообщило его таланту силу именно въ томъ направленіи, какимъ сильна его поэзія.

Скажу больше: не стремись Некрасовъ къ независимости, не вырабатывай онъ у себя практической сметки, не умй онъ пользоваться пріобртеннымъ состояніемъ и большими знакомствами, судьба журналистики русской, столь часто зависвшая отъ случая, могла быть иною, а журналистика очень много обязана Некрасову. Для нея тоже нуженъ былъ »практическій человкъ’, но не того предпринимательнаго закала, который тогда царствовалъ нераздльно. Нуженъ былъ талантливый человкъ, понимающій ея задачи, широко на нихъ смотрвшій, строющій успхъ журнала не на эксплоатаціи сотрудниковъ, а на идеяхъ и талантахъ.

— Одинъ я между идеалистами былъ практикъ, говорилъ Некрасовъ, продолжая ту рчь, начало которой я привелъ выше:— иногда мы заводили журналъ, идеалисты это прямо мн говорили и возлагали на меня какъ бы миссію создать журналъ.

И онъ создалъ этотъ журналъ, не смотря на вс препятствія, на отсутствіе сотрудниковъ, денегъ и возможности писать что-нибудь такое, что живо затрогивало бы общество. Мы вообразить себ не можемъ того времени — такъ мы далеко ушли отъ той мелкой, но трагической борьбы, потому что она изсушала мозгъ. Только натура необычайно сильная могла ее выдержать. Некрасовъ тогда работалъ по цлымъ суткамъ. Онъ разсказывалъ мн, какъ писались, наприм., романы ‘Три страны свта’ и ‘Мертвое озеро’,

— У меня въ кабинет было нсколько конторокъ. Бывало, зайдетъ Григоровичъ, Дружининъ и др., и сейчасъ къ нимъ: становитесь и пишите что нибудь для романа, главу, сцену. Они писали. Писала много и Панаева (Станицкій). Но все, бывало, не хватало матеріала для книжки. Побжишь въ Публичную библіотеку, просмотришь новыя книги, напишешь нсколько рецензій — все мало. Надо роману подпустить. И подпустишь. Я, бывало, запрусь, засвчу огни и пишу, пишу. Мн случалось писать безъ отдыху боле сутокъ. Времени не замчаешь, никуда ни ногой, огни горятъ, не знаешь, день ли, ночь ли, приляжешь на часъ, другой и опять за то же. Теперь хорошо вспомнить объ этомъ, а тогда было жутко, и не разъ мн приходили на память слова Блинскаго, которыя онъ сказалъ мн за недлю до смерти: я все думаю о томъ, говорилъ онъ, лежа грустный, блдный, что года черезъ два и вы будете лежать такъ же безпомощно, какъ я. Берегите себя, Некрасовъ’. Но разв можно было себя беречь?… А какъ на насъ смотрли тогда, я не говорю о властныхъ особахъ,— анапр., такія знаменитости, какъ Гоголь. Разъ онъ изъявилъ желаніе насъ видть. Я, Блинскій, Панаевъ и Гончаровъ надли фраки и похали представляться, какъ къ начальству. Гоголь и принялъ насъ, какъ начальникъ принимаетъ чиновниковъ, у каждаго что нибудь спросилъ и каждому что нибудь сказалъ. Я читалъ ему стихи къ ‘Родин’. Выслушалъ и спросилъ: ‘Чтожъ вы дальше будете писать?’ — Что Богъ на Душу положитъ:— ‘Гмъ’, и больше ничего. Гончаровъ, помню, обидлся его отзывомъ объ ‘Обыкновенной Исторіи’…

Разсказывалъ онъ обыкновенно много и живо. Это была живая и умная лтопись литературы и жизни, и при томъ такой жизни, которая для большинства насъ — terra incognita. Любилъ читать свои стихотворенія, но не иначе, какъ въ интимномъ кружк.

— Въ сороковыхъ годахъ, говорилъ онъ, писатели думали, что необходимо составлять себ репутацію прежде всего въ большомъ свт, а потому нкоторые изъ насъ изъ фрака не выходили. Я никогда этого не длалъ. Я бывалъ у графини Разумовской и другихъ, но въ карты тамъ игралъ: я былъ равный съ равными, а не заискивалъ, не представлялъ своихъ стиховъ на судъ этихъ господъ и госпожъ. Я всегда думалъ, что надо репутацію у публики завоевать, а большой свтъ — какая это публика?

Говаривалъ онъ, въ особенности въ послдніе годы, и о своемъ значеніи въ литератур, и всегда чрезвычайно скромно. Въ прошломъ году разъ онъ писалъ намъ между прочимъ: ‘Боленъ такъ, что не пишется, да и трудно измыслить что нибудь… Вотъ всего четыре стиха:

Къ портрету**

Твои права на славу очень хрупки,

И если вычесть изъ заслугъ

Ошибки юности и послднихъ лтъ уступки —

Пиши пропало, милый другъ.

‘Многимъ годится и мн въ томъ числ’, прибавилъ онъ къ этимъ стихамъ.

Большія надежды возлагалъ онъ на свою поэму ‘Кому на Руси жить хорошо’. Уже больной, онъ разъ говорилъ съ одушевленіемъ о томъ, что можно было бы сдлать, ‘еслибъ еще года три-четыре жизни. Это такая вещь, которая только въ цломъ можетъ имть свое значеніе. И чмъ дальше пишешь, тмъ ясне представляешь себ дальнйшій ходъ поэмы, новые характеры, картины. Начиная, я не видлъ ясно, гд ей конецъ, но теперь у меня все сложилось, и я чувствую, что поэма все выигрывала бы и выигрывала. Боюсь, что не проживу. Плохъ сталъ’.

Онъ дйствительно становился плохъ, а какъ онъ страдалъ отъ своей болзни, что выносилъ — представить трудно. ‘Въ январ будетъ ровно три года’, говорилъ онъ незадолго до смерти, ‘какъ я заболлъ’, но страдалъ онъ особенно сильно года полтора. нервныя боли онъ чувствовалъ во всемъ тл и постоянно долженъ былъ перемнять положеніе. То онъ ходитъ, то прижмется въ уголъ и стоитъ неподвижно, то упрется головою объ стну, то ляжетъ и тутъ не можетъ оставаться и нсколькихъ минутъ въ одномъ положеніи: то на одинъ бокъ повернется, то на другой, то сядетъ и судорожно сожметъ руками ноги, то положитъ ноги выше головы, то отчаянно закидываетъ голову назадъ. Боли усиливаются, долго онъ тушитъ и выдерживаетъ — есть всему предлы, и комната оглашается его крикомъ и стонами. Эти припадки случались ежедневно и по нсколько разъ въ день. Ему давали одуряющія вещества и онъ засыпалъ. Весной 1877 г. страданія усилились необычайно, несчастный рвалъ на себ блье, схватывалъ себя за горло. Предположено было сдлать ему операцію. За нсколько дней до нея я зашелъ къ нему и, противъ обыкновенія, засталъ его въ хорошемъ состояніи.

Комната была страшно натоплена, больной лежалъ на кровати, въ углу, покрытый простыней — онъ не могъ выдерживать на себ даже одяла, которое казалось слишкомъ тяжело — такъ чутки были его нервы.

— Я васъ съ годъ не видалъ такимъ хорошимъ, сказалъ я.

— Да сегодня просвтъ такой нашелъ, началъ онъ тихимъ голосомъ. Знаете, какъ въ лсу, въ темной чащ. Идешь, идешь и вдругъ просвтъ увидишь. Такъ и у меня. Нсколько дней было ужасно тяжело, я думалъ, что ужъ конецъ. Лежишь въ полусознаніи подъ вліяніемъ морфія и этихъ адскихъ мукъ. Слышишь и видишь даже, что кто-то будто ходитъ тутъ такой унылый, и такъ жалко мн его, такъ хочется утшить его, а не могу… Да, сегодня просвтъ у меня, но онъ сейчасъ кончится, боюсь. Вотъ что, чтобъ не терять времени: я виноватъ передъ вами — все никакъ не могу переслать, а стихи вамъ готовы {Николай Алексевичъ принималъ самое теплое участіе во мн съ тхъ самыхъ норъ, какъ мы хорошо съ нимъ познакомились. Это было въ 1872 г. Никакой ему нужды во мн не было, но онъ прізжалъ ко мн на Васильевскій Островъ и долго бесдовалъ о литератур. Тогда же онъ совтовалъ мн завести свою газету и вести ее такъ, какъ я самъ понимаю. Участіе его совершенно безкорыстное, указывающее именно на нжную его душу, простиралось до того, что въ конц 1873 г. онъ предложилъ мн значительную для меня сумму на поздку заграницу, чтобъ оправиться тамъ отъ постигшаго меня несчастья. Я не воспользовался этимъ предложеніемъ, но не могу не вспомнить объ этомъ съ глубокою благодарностью. Онъ же старался убдить меня купить ‘Новое Время’ и жаллъ, что самъ ужъ устарлъ для веденія газеты, для участія въ пей. Онъ далъ для нея нсколько стихотвореній, изъ которыхъ нкоторыя были напечатаны подъ рубрикою: ‘Изъ Записной Книжки’, но безъ его имени, другія вроятно долго еще останутся въ рукописи, хотя они почти вс имютъ отрывочный, неотдланный характеръ.}.

Онъ быстро поднялся съ кровати и при помощи человка подошелъ къ столу. На немъ была одна рубашка. Тутъ только увидалъ я, до чего онъ исхудалъ и какъ сгорбилась спина его. На стол лежали листы, исписанные карандашемъ. Онъ взялъ ихъ и снова улегся. Все длалъ крайне торопливо.

— Видите что. У меня что-то странное выходитъ. Лежишь дни и ночи съ закрытыми глазами и все картины проходятъ, люди, деревья, сцены. Отбою нтъ, приглядываешься, всматриваешься и такъ все ясно. Въ послднее время все мн представляются степи. Безъ конца лежитъ степь и степь, сибирская, безпредльная. Вотъ вижу снгъ идетъ, такъ и валитъ хлопьями и степь блетъ, и я смотрю на нее долго, долго. Этотъ образъ степи просто не даетъ мн покою. И я задумалъ цлую поэму, которую назову ‘Безъ роду, безъ племени’. Разныя подробности у меня уже сложились, нсколько стиховъ набросано на этихъ листахъ, а другіе въ голов. Понимаете, что будетъ. По этой степи ходитъ человкъ. Онъ вырвался изъ острога на волю. А воля эта — степь. И зимой, и лтомъ онъ тамъ. Онъ бжитъ, бжитъ до истощенія силъ, голодаетъ, голодаетъ. Нигд нтъ пріюта. Тутъ я опишу, какъ мучитъ человка холодъ, голодъ, жажда. Это ужасныя муки. Я знаю теперь, что значитъ физическая мука. И вотъ онъ идетъ, и ничего нтъ, кром снга и степи… Вдругъ видитъ онъ что-то черное. Онъ туда, смотритъ — горностайка: замерзъ, бдняга. Подумалъ, подумалъ — бросить горностайку или взять съ собой? Все таки товарищъ, божье созданіе, все будто не одинъ въ этой проклятой степи. Снялъ онъ шапку, положилъ горностайку, надлъ ее опять и снова идетъ. Все степь и снга, силъ не хватаетъ идти. И вотъ слышитъ звонъ. Остановился, прислушался. Жилье близко. Да что тамъ его ждетъ? Этотъ звонъ только раздражаетъ, только напоминаетъ, что есть близко люди, да нельзя къ нимъ идти — онъ бродяга, безъ рода, безъ племени. А звонъ продолжается. Перекреститься или нтъ? думаетъ онъ. Чему радоваться? И озлобленіе беретъ его и вспоминаетъ онъ, какъ жилъ онъ между людьми, какъ этотъ звонъ колокольный вызывалъ въ немъ чувство. Снялъ онъ шапку — глядь, а горностайка шевелится: онъ согрлъ его на голов своей. Глядитъ онъ на него, по шерстк гладитъ. Ну, хочешь со мной, или на волю? Прислъ, спустилъ горностайку — прижался зврекъ и вдругъ бросился на волю… Это начало. Вотъ вамъ нсколько стиховъ — длайте съ ними, что хотите.

Разсказывая это гораздо подробне и разумется гораздо лучше, чмъ я написалъ, онъ опять всталъ и подошелъ къ камину. Тутъ были сестры его и жена, которыя не покидали страдальца, ухаживая за нимъ постоянно и дежуря при немъ по ночамъ, поочередно. Принесли бифстексъ, Зинаида Николаевна (жена Некрасова) рзала его на мелкіе кусочки, на тарелк. Некрасовъ подошелъ къ столу и сталъ сть, разрзая куски еще на меньшіе.

— Я много говорилъ, сказалъ онъ: — этого нельзя. Еслибъ Николай Андреевичъ (Блоголовый) узналъ, задалъ бы онъ мн.

И этотъ человкъ, у котораго голова была полна поэтическими образами, который такъ много могъ бы еще сдлать — умираетъ. Я посидлъ минуту и сталъ прощаться.

— Дай Богъ, чтобъ вамъ становилось лучше и лучше.

— Нтъ, этого не будетъ.

Онъ пожалъ мн руку и повернулся къ столу, потомъ опять обернулся ко мн, сдлалъ два три шага впередъ и сказалъ шепотомъ:

— Черезъ нсколько дней отправлюсь на тотъ свтъ.

— Полноте, H. А.

— Нтъ, это такъ. Да оно и лучше.

Голосъ его дрогнулъ — въ немъ послышались слезы. Не смотря на невыносимыя страданія, онъ все-таки хотлъ жить, и когда проходили припадки, и онъ могъ вздохнуть свободно, онъ говорилъ своимъ близкимъ: ‘А все-таки я радъ, что я здсь еще, а не тамъ’.

Вотъ что написано было на тхъ листахъ, которые онъ мн далъ:

Имени и роду

Богу не скажу.

Надо — воеводу

Словомъ ублажу.

Кто ты?— Я-то? Житель!

Опустилъ кулакъ:

Кто ты?— Сочинитель!

Подлинно, что такъ.

Мткое, какъ пуля,

Слово подъ конецъ:

Кто ты?— Бородуля *),—

Прыснулъ! ‘Молодецъ!’

Я — давай Богъ ноги…

‘Съ Богомъ! Ничего!

Наберемъ въ острог

Помнящихъ родство’.

Третій годъ на вол,

Третій годъ въ пути.

Сбился въ снжномъ пол —

Некуда идти!

Ночи дальше-дальше,

Незамтно дней!

Снгу больше-больше,

Не видать людей,—

Степью рыщутъ волки,

Съ голоду легки,

Стонутъ какъ на Волг

Лтомъ бурлаки.

*) Бородуля — баба съ бородой.

Въ послдній разъ я видлъ его 7 декабря. Наканун я поздравилъ его запиской со днемъ ангела и пожелалъ здоровья. Онъ написалъ мн въ тотъ же день карандашомъ на листк почтовой бумаги, гд было переписано его стихотвореніе ‘Букинистъ и Библіографъ’, между прочимъ слдующее: ‘Я не могу похвалиться здоровьемъ. Эта жизнь мн въ тягость и сокрушеніе. Но лучше объ этомъ не начинать’. Я вошелъ тотчасъ же, какъ докторъ отъ него вышелъ, и прислъ около кровати. Онъ сталъ говорить, но шопотомъ, говорилъ минутъ пять, иногда вдругъ вырывалась изъ горла рзкая нота, точно невольно, и шопотъ становился еще тише. Онъ попросилъ папироску и сталъ курить. Руки были худы страшно, и онъ жаловался, что рука устаетъ держать папироску. Онъ весь истаялъ, но вс мысли его вертлись на литератур, ея идеал, ея задачахъ. ‘Сколько я передумалъ за это время’, шепталъ онъ: ‘Боже мой, сколько передумалъ! Времени много. Закрыты глаза. Полагаютъ, что я сплю, а я думаю, думаю, пока боли не напомнятъ о себ. И о томъ думаю, что безъ меня будетъ… Вотъ глаза закрываются… Усталъ. Заходите.’

Черезъ нсколько дней былъ у него Боткинъ. Некрасовъ уже почти не говорилъ. Боткинъ вышелъ отъ него въ слезахъ.

И вчера такъ многіе плакали, провожая его въ могилу…

Незнакомецъ.

P. S. Помщаемъ еще слдующія три стихотворенія Николая Алексевича изъ тхъ, которыя находятся въ нашемъ распоряженіи:

Букинистъ и Библіографъ.

(Отрывокъ).

Букинистъ.

А вотъ еще изданье. Страсть

Какъ грязно! Впрочемъ, ваша власть

Взять иль не взять. Мн все равно,

Найдти купца не мудрено.

Одно замтилъ я давно,

Что, какъ зазубрины на плуг,

На книг каждое пятно

Нмой свидтель о заслуг.

Библіографъ.

Ай, Гумбольдъ *), сказано умно.

Букинистъ.

А публика, не бось, не цнитъ!

Она тогда свой судъ измнитъ,

Когда пойметъ, что изъ огня

Попало ей черезъ меня

‘Дв, три хорошихъ книги въ руки.

Библіографъ.

Цна?…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Къ портрету***

Развнчанъ нами сей кумиръ

Съ его бездйственной, фразистою любовью,

Умны мы стали: вритъ міръ

Лишь доблести запечатлнной кровью.

Н. Некрасовъ.

*) Такъ когда-то назвали одного букиниста, изыскателя въ области рдкихъ книгъ. Его уже давно нтъ на свт.

(Нов. Время, No 662).

НА ПАМЯТЬ О НИКОЛА АЛЕКСЕВИЧ НЕКРАСОВ.

Недльные очерки и картинки.

Къ портрету**

Букинистъ и Библіографъ.

Къ портрету***

Читайте также: