Недельные очерки и картинки.
Недельные очерки и картинки.
Примечания
Примечания
Недельные очерки и картинки
Недельные очерки и картинки, Суворин Алексей Сергеевич, Год: 1873
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Незнакомец [А. С. Суворин].
Источник: [Суворин А. С.] Недельные очерки и картинки // ‘Горе от ума’ на русской и советской сцене: Свидетельства современников / Ред., сост. и авт. вступ. ст. О. М. Фельдман. — М.: Искусство, 1987. — С. 139—142. — Подпись: Незнакомец.
Оригинал здесь: Фундаментальная электронная библиотека.
‘С.-Петербургские ведомости’, 1871, 12 декабря.
[…] Перехожу к исполнению комедии, которая играется на петербургской сцене сорок лет в жалкой, невероятной обстановке, показывающей все пренебрежение театральных чиновников и режиссеров к этому бессмертному произведению. До сих пор театральное ведомство даже не решило вопроса о единообразии костюмов, и актеры являются на сцене, как в маскараде, кто в костюме двадцатых годов, кто в современном. В то время как на ничтожные оперетки тратятся сравнительно большие суммы, на ‘Горе от ума’ не тратят ничего. Известно, что ‘Горе от ума’ не стоило казне ни копейки при первой постановке, не стоит ей ни копейки и доселе. Сравните тщательную работу режиссера, как является она в оперетках, где так стройно и расчетливо все приложено, где каждый на своем месте, где каждый знает, что ему делать и в какое время, с отсутствием этой работы в таких произведениях, как ‘Горе от ума’, где никто не знает, что ему делать, как держаться, где стоять или ходить, и можно прийти в негодование. На третий акт в комедии нельзя смотреть без отвращения: что это за лица, откуда эти кухарки, называющие себя графинями и княгинями, откуда эти лакеи и уроды, выдающие себя за представителей светского общества? Неужели нельзя внушить этим ‘артистам’ и ‘артисткам’, что они играют не кухарок и лакеев, что так нельзя держаться, так нельзя говорить, как держатся и говорят они? Если выучивают безголосых петь, если достигают известной стройности в хорах в оперетках, если устраивают весьма эффектно и правдиво народные толпы, то неужели нельзя устроить более или менее правдоподобно сцены бала на вечере у Фамусовых? Где режиссер, что он делал и делает на репетициях? Зачем он пустил на сцену г-жу Воронову (графиня Хрюмина), которая в прибавку к глухоте изображаемого ею лица изобрела еще хромоту, зачем он не внушил, что она изображает не урода старуху, которую привезли в тележке на ярмарку, чтоб выманивать у благочестивых, сострадательных людей несколько грошей милостыни? Или г. режиссер полагает, что г-жа Воронова должна хромать ради комизма? Зачем он же, режиссер, не внушил г-же Громовой (княгиня Тугоуховская), что с ее стороны совершенно бессмысленно топать ногами, когда она зовет своего глухого мужа: как скоро он не слышит ее громкой речи, то и подавно не услышит топота, если последний не похож на топот эскадрона. А г. Васильев 2-й, кого он изображал и кого хотел тешить, нарядившись орангутангом и доводя карикатуру князя Тугоуховского до совершенного безобразия и возмутительной неправды? Где инстинкт художника у г. Васильева 2-го? Я желал бы видеть в этой роли г. Самойлова 1-го: только он один мог бы создать из этого бессловесного полуразвалившегося князя правдивую и комическую фигуру, только он один понимает, в чем заключается комизм подобных развалин и чем они возбуждают к себе отвращение. Отчего г. режиссер не скажет г. Степанову (Горичев), что он с удивительной нелепостью изображает мужа Натальи Дмитриевны, представляя его каким-то расслабленным идиотом, двигающимся подобно медведю и выпучивающим глаза для комизма, конечно? Отчего г. режиссер не скажет г. Жулеву (г. N.), что невозможно и противоестественно за двадцать шагов кричать Софье: ‘Вы в размышленьи?’ Неужели все это не шокирует театральное ведомство, неужели оно не замечает всех этих нелепостей или смотрит на них как на мелочь? Напрасно: в комедии Грибоедова нет ни одной фигуры, которая бы не требовала тщательной отделки, и только тогда она будет доставлять высокое художественное наслаждение, когда все детали будут разработаны в совершенстве. Боже мой, что за актеры на Александринской сцене!..
В ‘Горе от ума’ играли в первый раз роли: Чацкого — г. Монахов, Репетилова — г. Зубров, Молчалина — г. Самойлов 2-й, Натальи Дмитриевны — г-жа Подобедова 2-я. Г-н Самойлов 2-й был весьма плох: он силился создать что-то оригинальное и не возвысился до г. Сазонова, которого мы видели прежде в этой роли, г. Зубров заменил старика Сосницкого… на афише, он старался скопировать удивительную по художественному совершенству игру г. Сосницкого и достиг только того, что как две капли воды походил на изображаемого им же, г. Зубровым, писаря Ягодкина в ‘Паутине’ г. Манна, когда этот писарь напивается пьян. Разница была только в том, что писарь Ягодкин в комедии г. Манна был в форменном сюртуке, а писарь Ягодкин в комедии Грибоедова — в шубе. И публика, однако, вызвала г. Зуброва, но александринская публика обыкновенно вызывает всех тех, кто представляет пьяных,— это ей всегда нравится. Можно сказать утвердительно, что с Сосницким исчезнет тип Репетилова со сцены Александринского театра и заменится писарем Ягодкиным, к утешению всех любителей писарских наслаждений. Г-жа Подобедова 2-я в роли Натальи Дмитриевны была очень хороша, так хорошо, так умно и правдиво передала она эту маленькую роль, что лучшей исполнительницы и желать нечего.
Кончаю г. Монаховым. Его встретили чрезвычайно симпатично, гром рукоплесканий не умолкал в течение нескольких минут, ему поднесли несколько венков и какую-то роскошную серебряную вещь, не то самовар, не то вазу. Отдав самовар и венки прислуге, Чацкий очень неловко начал свою роль. Сцены с Софьей прошли вяло, хотя нельзя отрицать, что в игре г. Монахова была доля правдивости и понимания изображаемого им лица. Второй акт для Чацкого начался также неудачно: бесподобная и эффектная сцена его с Фамусовым (перед явлением Скалозуба), которого г. Зубов представлял с невыносимыми подчеркиваниями и противнейшей деланностью, совсем не вышла, это была репетиция какая-то, где слышались слова, произносимые бог весть как, Чацкий мямлил достаточно, быть может, смущаемый плохою игрой Фамусова. Монолог ‘А судьи кто?’ произнесен был г. Монаховым как куплеты, с подчеркиванием припевов, и я начинал думать, что лучше бы уж г. Монахов пропел всю роль. Он так привык петь куплеты, так хорошо и выразительно их поет, что монолог, особенно стихотворный, мог бы выйти у него очень мило. Утешив себя тою мыслью, что г. Монахов произносит этот монолог все-таки лучше г. Нильского, который просто становится на ходули, я решился ждать, что будет дальше. А дальше было то, что г. Монахов с каждым явлением становился лучше и лучше. На сцене было живое лицо, чувствующий и страдающий человек, который овладевает всем вашим вниманием и всеми симпатиями. Вы знаете роль так же хорошо, как он ее знает, вы знаете ее наизусть, и, однако, речи, которые вы слышите, кажутся вам новыми. Г-н Монахов, куплетист, от которого вы ждете какой-нибудь штуки, который, чувствуя себя не совсем в своей тарелке в первых двух актах, совсем почти исчезает, все более и более проясняется в нем человек, тот горячий, глубоко чувствующий и негодующий человек, но сдерживаемый житейскими условиями, какого вы представляли себе, читая ‘Записки’ людей двадцатых годов. Весь третий акт сыгран был им прекрасно, исключая последнего монолога, который не совсем удался. Знаменитая последняя сцена четвертого акта, объяснение Чацкого с Софьей и Фамусовым, последние прекрасные стихи — все это было выражено чудесно. Я не могу сравнивать г. Монахова ни с г. Нильским, ни с г. Самариным, ни с покойным Максимовым. Те играли более или менее неудачно, иногда бушевали — г. Монахов был Чацким, глубоко оскорбленным, негодующим человеком, у которого порываются все связи с окружающим обществом и у которого отчаяние и гнев сдерживаются презрением. Я никогда не был поклонником г. Монахова, совсем напротив, я не раз резко противоречил в моих отзывах о нем моим собратьям, театральным рецензентам, которые возносили его и славили, но с тем большим удовольствием смотрел я на игру его, которая явилась мне неожиданным сюрпризом, и с тем большим удовольствием говорю я теперь о том наслаждении, какое доставил он всем своей игрой в заключительной сцене комедии. Я не обинуясь скажу, что, если г. Монахов еще поработает над этой ролью, если он сыграет ее еще несколько раз и всякий раз добросовестно станет относиться к своему делу, он представит нам такую типическую личность, какой мы еще не видали на сцене[1].
Если он еще несколько раз сыграет! В этом весь вопрос. А если ему ни разу еще не дадут ее сыграть, если публике ни разу не дадут взглянуть на это живое лицо, которое до сих пор являлось на сцене каким-то манекеном, каким-то резонером, в конце концов приходящим в неописанное бешенство, к удовольствию райка? Да разве это возможно? — скажете вы. Мне самому кажется, что это невозможно, но вчера в театре положительно уверяли меня, что ‘Горе от ума’ не дадут более с г. Монаховым, потому что роль Чацкого есть собственность г. Нильского, с которой он получает определенный доход! Я этому не верил потому, что, признавая принцип собственности в полном его объеме, никак не могу понять той купчей крепости, которую роль Чацкого закреплена за г. Нильским. Но сегодня — гляжу в репертуар и, действительно, не нахожу обычного повторения бенефиса г. Монахова на будущей неделе. Стало быть, составители репертуара нашли важным ради г. Нильского обойти правило, которым предписывается повторять все пьесы, которые даются на сцене, и до сих пор не было еще случая, чтоб не повторили даже ошиканной пьесы, то есть не повторили в прямой ущерб дирекции, так как пьесы ошиканные не дают сборов. ‘Горе от ума’ с Монаховым — за это можно поручиться — дало бы несколько полных сборов, и его не повторяют. Что ж прикажете делать? Сложиться публике и купить роль Чацкого у г. Нильского? Но что он возьмет за нее и согласится ли он продать ее?
Но шутки в сторону. Дело это настолько серьезно, что можно быть уверенным, что нынешняя дирекция отнесется к нему со вниманием. […] Я уверен со всеми другими, принимающими участие в успехе русской сцены, что ‘Горе от ума’ с г. Монаховым не сойдет со сцены, что дирекция потребует от составителей репертуара объяснения, почему обойдено известное правило, обойдено по отношению к бенефису Монахова. Я уверен даже, что г. Нильский будет столько великодушен, что согласится чередоваться в этой роли со своим соперником по искусству. Они вообще бы должны поменяться ролями: г. Нильский очень мил в водевилях, г. Монахов мог бы быть более у места в серьезной комедии. Итак, вопрос поставлен: будет ли повторено ‘Горе от ума’ с г. Монаховым? Отвечу на этот вопрос, конечно, не я, но я смею уверить еще раз публику, что никогда г. Монахов как куплетист не доставит ей столько удовольствия, сколько даст г. Монахов — Чацкий [2].
[1] А. А. Соколов, отрицательно оценив дебют Монахова в Чацком, считал, что актер ‘слепо доверился своему искусству читать с известного рода тонким подчеркиванием более резких фраз’ и что только в 4-м акте ‘мелькнуло в трех-четырех местах истинное глубокое чувство’ (‘Петербургский листок’, 1871, 12 и 14 дек.). Рецензия Л. К. Панютина (Нил Адмирари) касалась проблемы чтения стихов: ‘Большею частью г. Монахов изменяет смысл произносимых им фраз не переменою слов, а неверной интонацией. […] Не обратив должного внимания на знаки препинания, г. Монахов говорил тут иногда совершенно не то, что у Грибоедова говорит Чацкий, а между тем самый монолог был передан слово в слово. […] Эффектное восклицание: ‘Карету мне скорей! карету!’ — было произнесено им про себя, вследствие чего стих: ‘Иду искать по свету…’ — остался без рифмы. […] Декламировать стихи наши актеры перестали, а читать их правильно не научились. Оттого у них и выходят ни стихи, ни проза’ (‘Голос’, 1871, 12 дек.). На эту статью Монахов ответил в ‘С.-Петербургских ведомостях’ (1871, 14 дек.): ‘Упреки его в том, будто бы я читал стихи, не отчеканивая рифм, я принимаю как лестную и желанную похвалу’ (см. также: ‘Голос’, 1871, 16 и 20 дек.).
[2] Монахов сохранил за собой роль Чацкого, но закрепить успех ему не удалось. В 1873 г. один из критиков писал: ‘Как ни посредствен, например, г. Нильский в Чацком […] соперничать с ним в этой роли не может не только Сазонов, но и несомненно даровитый г. Монахов’ (‘Сын отечества’, 1873, 22 авг.).