Н. Ф. Андреев
Н. Ф. Андреев
Нечто о Н. В. Гоголе
Нечто о Н. В. Гоголе
Публикацию подготовила
Е. Смирнова-Чикина.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Нечто о Н. В. Гоголе, Андреев Н. Ф., Год: 1855
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Прометей. Том 5
Первый биограф Н. В. Гоголя П. А. Кулиш, рассказывая о последних годах жизни Гоголя, создал образ уставшего, мрачного, ‘погружению в себя человека’. К сожалению, общий тон Кулиша при изображении Гоголя в последние годы жизни, сохранился во многих биографиях писателя вплоть до настоящего времени.
Автор публикуемых воспоминаний Андреев Николай Федорович (1795—1864) — помещик Тульской губернии, отставной артиллерийский офицер, писатель-краевед, очень начитанный, — показывает другого Гоголя: общительного, разговорчивого, добродушного, шутливого, воспоминания Н. Ф. Андреева написаны ярко, со многими подробностями, да к тому же, вскоре после встречи с Гоголем, и от них можно ожидать большей точности, чем от написанных много позднее, тем более что автор относится к точности мемуаров с большой серьезностью, понимает необходимость их критической проверки и стремится ‘к одной цели — добросовестности’.
Воспоминания Н. Ф. Андреева, напечатанные единственный раз в малоизвестных ‘Тульских губернских ведомостях’ в 1855 году, забыты совершенно. Их нет ни в одном из объемистых сборников мемуаров о Гоголе, даже у В. В. Каллаша и В. В. Вересаева, ни в ряде библиографических указателей, даже таких полных, как ‘История русской литературы XIX века’ (1962), не использованы они и в биографиях Гоголя, начиная с первых — П. А. Кулиша и В. И. Шенрока и кончая последними — Ю. Гаецкого, Н. Л. Степанова и др.
Биография Гоголя не очень богата точными датами, воспоминания Андреева позволяют установить еще одну дату. Гоголь и Андреев встретились в Туле, когда Гоголь ехал в Москву летом 1851 года. В Москву он приехал во вторник 5 июля. Андреев отмечает, что встреча его с Гоголем произошла в понедельник. Следовательно, Гоголь был в Туле в понедельник 4 июля, и эта новая дата теперь войдет в летопись его жизни.
Внимательно читая русские наши журналы и газеты (от доски до доски), мы время от времени находим в них много недосмотров, очевидных ошибок и немаловажных погрешностей, происшедших, вероятно, от спешной, срочной работы. (Мы отнюдь не обвиняем редакторов… Боже нас сохрани обвинять редакторов!) Скажут: авторские промахи легко заметить, согласны, но если эти промахи так рельефны, то почему же и не заметить их, имея одну благонамеренную цель — добросовестность, почему не указать на них сочинителю, который, издавая в свет свои произведения отдельною книгою, может исправить то, что действительно оказалось несправедливым, утрированным? Кто без греха, а литературные грехи невесть беда какая. Он описался, обмолвился во всеуслышание, как иной говорун оговорится: ему заметят его описку, его обмолвку — и конец этой истории. Продолжительная полемика нынче не в моде. Мы думаем, что из суммы достоверных сведений получаются данные. Вы, например, напечатали биографический очерк известного писателя… Позвольте у вас спросить: отколь вы заимствовали ваши о нем сведения? Вы, положим, будете отвечать: я так слышал! Но вам могут возразить русским присловьем: ‘Не всякому слуху верьте’. Мало ли что говорят! ‘На чужой роток не накинешь платок’, — гласит другая русская поговорка. Из этого следует, что при составлении биографий надобно руководствоваться осторожностью. Осторожность — дочь благоразумия. Приступая к заметкам и мелочам литературным, мы далеки от мысли затронуть, огорчить авторское самолюбие (которого, заметим в скобках, ничего не может быть раздражительнее), напротив, мы надеемся (и не шутя это говорим) заслужить от авторов разбираемых нами статей небольшую благодарность. Заслуга за заслугу. ‘Укоряющие нас более приносят нам пользы, нежели те, которые нам льстят’, — сказал кто-то, не помним, из древних писателей.
Итак, начнем с ‘Московских ведомостей’ как старшей газеты на Руси, газеты, читаемой всеми званиями и на всем пространстве необозримого нашего отечества. В прошлом, 1852 году (No 124, см. литер, отдел) напечатана была довольно любопытная статья, принадлежащая перу г. Данилевского1. Многие биографические подробности этой статьи о Н. В. Гоголе написаны прекрасно, местами даже увлекательно, и мы от души благодарили редактора ‘Московских ведомостей’ за помещение статьи г. Данилевского. Кто не согласится, что незабвенный Н. В. Гоголь составлял в нашей литературе одно из светил первой величины? Следовательно, каждый момент, каждая черта из его кратковременной жизни драгоценна для почитателей столь редкого таланта…
В упомянутой статье г. Данилевский, по-видимому, желал только придать интерес описанному им хутору и свои предположения и впечатления выдал нам за несомненную былину, что дело идет о материалах для будущей истории русской литературы. Биография кого бы то ни было не требует никаких излишних украшений, риторической обстановки, а тем менее гадательных предположений.
‘Осенью прошлого года (1850), — говорит г. Данилевский, — он (Гоголь) было опять поехал на хутор, к свадьбе своей сестры, но по причине болезни вынужден был остановиться в Туле, провести несколько времени в близлежащем монастыре, а потом приехал обратно в Москву’.
Если вам угодно, то событие, о котором рассказывает биограф, само по себе маловажно, ибо что из того следует, что Н. В. Гоголь, приехав в Тулу, заболел и, прострадав несколько времени в каком-то близлежащем монастыре, возвратился в Москву? Решительно ничего потому, что все это взятое вместе, если бы и действительно было, ничего не доказывает, ничего не объясняет. Не бросает яркого отблеска на литературные произведения покойного, не обрисовывает его характера. Словом, этот маленький эпизод одни слова, слова.
Нижеподписавшийся свидетельствует, что такого события никогда не было потому, что сам покойный Н. В. Гоголь говорил нижеподписавшемуся, что ‘Тула, может статься, его знает, но он с Тулою не знаком’. Он жалел о том, что обстоятельства не позволили ему осмотреть наш славный оружейный завод. ‘Сколько раз, проезжая ваш город, говорил нам Н. В. Гоголь, я не выберу времени посмотреть, что делается на вашем оружейном заводе, едва ли не лучшем, как уверяли меня, во всей Европе’. Так, или почти так, говорил нам Н. В. Гоголь, с которым мы… Но об этом речь будет впереди.
Г. Данилевский положительно утверждает, что Н. В. Гоголь, по причине болезни, ‘принужден был остановиться в Туле’… Всем и каждому известно, что Гоголь действительно страдал хроническим недугом (от которого это литературное созвездие угасло), но он в Туле всегда останавливался только для перемены почтовых лошадей, или во время обеда, ужина, ила когда пил чай, кофе. Но Гоголь никогда не проживал ни в Туле, ни в ее окрестностях одного дня. ‘Мне никогда не удавалось пробыть в Туле более двух, много трех часов’, — говорил нам знаменитый путешественник. А г. Данилевский, получив сведения из неверных источников, рассказывает, что Гоголь, напротив, ‘провел несколько времени в близ лежащем (от Тулы) монастыре’. С того начать, что никаких монастырей близ Тулы нет и никогда не существовало. У нас в городе находится одна иноческая обитель, и то женская, а мужская упразднена еще в 1764 году. Мы, кажется, доказали, что Н. В. Гоголь не мог прожить в близлежащем монастыре от Тулы не сколько дней потому, что монастыря-то нет ни в ближайших, ни в дальних окрестностях нашего города.
Напротив, в ‘Современнике’ (см. No 4 1854 г.) господин Николай M.2 рассказывает об одной и той же поездке из Москвы Н. В. Гоголя совсем иначе. Почтенный биограф, изучив свой предмет, как кажется, довольно основательно, говорит, что H. В. Гоголь поехал из Москвы к сестре на сватьбу {Вероятно, Г. Покровский (см. ‘Московитянин’ 1853 и 1854 годов) заметил, что говорится и, следовательно, пишется. — поехал куда? На свадьбу, а не к свадьбе. Это слово произошло от глагола ‘сватал’, ‘сватать’, следовательно, вместо буквы ‘д’ надлежит писать ‘т’. (Примечание Н. Ф. Андреева.)}, но близ Калуги заболел, остановился в ‘Оптиной пустыне’, где и провел несколько дней. Потом, находясь под влиянием грустных ощущений, продолжал путь свой на родину. Вот это дело другое. Словом, обширная и во многом удовлетворительная статья г. Николая М., напечатанная в ‘Современнике’, заслуживает безусловного доверия относительно своих выводов, ибо факты ее — не сомнительны, между тем как известие г. Данилевского, к сожалению, оказывается несправедливым.
Статья г. Данилевского пробудила а нас грустные и вместе приятные воспоминания о знакомстве нашем с покойным Н. В. Гоголем. Кстати, или не кстати, расскажем здесь (как утерпеть!) благосклонному читателю (мы не льстим) о первой и последней встрече нашей с бессмертным творцом ‘Мертвых душ’ (создании, которое мы не признаем, впрочем, за поэму, а сочинителя ее за второго Гомера, но о котором, как носятся слухи, до сих пор жалеют друзья и недруги его).
Постоянно живши в поместье нашем, селе Торхове (счастливое время!), лежащем на тринадцатой версте от Тулы, мы также постоянно приезжали в город по делам: одни только дела вызывали нас из мирного нашего убежища…
В одну из таких поездок — то было летом в 1851 году, по обыкновению, в понедельник были в Туле и, окончив бесконечные дела наши, отправились обедать в Петербургскую ресторацию, которую с незапамятных времен содержит тульский гражданин В. К. M……..н3, гражданин, ума чрезвычайно бойкого, светлого, проницательного… Словом — это наш Излер4!.. Итак мы, окончив дела, говорим, явились сказанную гостиницу. (Увы! теперь мы жалеем и о конченных делах наших, сданных уже в архив… Таков человек!)
Невольно вспоминается глубокознаменательный стих поэта:
А старой нам печали жаль!5
В общем зале, куда мы вошли, один-одинехонек расхаживал из угла в угол проезжающий, которого экипаж без лошадей стоял у подъезда упомянутой нами гостиницы. Проезжающий на вид имел лет около сорока (так с первого взгляда показался он нам), среднего роста, белокурый и вообще очертательность лица довольно схожа с портретом, приложенным к одной из книг ‘Москвитянина’, кажется, 1842 года8. Тогда нам и в голову не приходило вспомнить об этом портрете, но, рассматривая лицо проезжающего, убеждались в том, что где-то его видали, все в нем было что-то знакомое, и мы глядели на безмолвного собеседника нашего с удвоенным внимаем. (Это он заметил, как мы узнали после от него.) Захватив мимоходом листок, лежавший на длинном столе, мы сели на стул, стоявший в амбразуре окна, обращенный к крепости, потом взглянули в листок, на котором написаны были названия яств. Мы отметили карандашом, что хотелось нам есть, отдали карту обеда служителю и — закурили сигару. Проезжающий продолжал ходить по зале, мы продолжали кушать и оба молчали. Этот господин, думали мы, удивительно как похож на кого-то, но на кого именно, мы не могли отдать себе в удовлетворительного отчета. Значит, идея о портрете мелькала в нашей памяти и мгновенно уносилась, как мечта, в безграничную область воображения… ‘Одни люди,— говорит Мармье7, — иногда самые превозносимые, не пробуждают в нас никакого симпатичного чувства, другие, о которых не слыхали, с которыми встретились случайно, увлекают нас с первого взгляда каким-то неизъяснимым очарованием. Мы чувствуем, как наш взор мирно покоится на них, как наша душа, при других сжатая, отворяется здесь, чтобы пройтить в сладостной откровенности самые веселые свои мысли’. Заложив руки за спину и ходив крупными шагами по комнате, незнакомец начинал и сам бросать на нас неуловимые взгляды, иногда он останавливался, смотрел на ехавшие по улице экипажи, стирал фулярным платком пыль с своего лица и опять продолжал ходить. Ни один проезжающий и не один служитель во все это время не беспокоили нас — мы остались одни…
Наконец на соборной колокольне ударило три часа, через пять минут и столовые часы, стоящие в зале, пробили три часа пополудни.
— Пора обедать! — сказал собеседник наш служителю, который в это время принес в обеих руках две маленькие фаянсовые мисы с горячим супом.
— Все готово, извольте кушать, — отвечал расторопный служитель, принимая от мальчика две тарелки с пирожками и помещая их на стол близ двух приборов, назначенных один для проезжающего, а другой для нас.
Мы оба подошли к столу и сели один против другого.
— Я всю ночь ехал, не останавливаясь, — сказал незнакомец, доверчиво обращаясь к нам, — и это, может быть, возбудило порядочный аппетит, что со мною бывает очень редко.
— Вы едете в Москву? Откуда? — спросили мы его с каким-то неведомым, смутным чувством боязни.
— В Москву, из Полтавской губернии, и, если хотите, из Миргородского уезда, — отвечал приезжающий, кушая суп и держа в левой руке пирожок с очевидным намерением не оставить от него ни кусочка.
Слова незнакомца ‘Миргородского уезда’ чуть-чуть не навели нас на мысль о городе, в котором когда-то будто бы происходили прелестные сцены, так превосходно описанные в сочинении, известном под этим названием. Само собою разумеется, что тогда мы вспомнили бы и о портрете, о котором выше упоминали, но мысль о Миргороде, мелькнувшая в голове нашей, опять улетела в то мгновение, когда проезжающий спросил нас:
— А вы здешние, туляне, или такие, как и я, приехали из уезда дальней губернии?
— Да, мы из поместья, верст за тринадцать, — отвечали мы со всевозможною учтивостью.
— Такое близкое расстояние от города дает вам возможность вместо прогулки часто бывать в Туле, — продолжал незнакомец.
— Согласны, что летом прогулка в деревне имеет истинное наслаждение, но позвольте вам доложить, прогуливаться против своего желания каждую неделю два раза за тринадцать верст, и притом по чрезвычайно дурной дороге, — это, воля ваша, тяжелое наказание, мука: это то же, что читать несколько раз одну и ту же скучную, пошлую книгу…
Незнакомец внимательно посмотрел на нас, несколько нахмурился, но через секунду лицо его опять прояснилось, и он сказал:
— Шалею, что ваше поместье лежит не на шоссе… — и прибавил после короткой паузы: — Я имею порядочное понятие о хороших и в особенности о плохих дорогах… Действительно, последние хоть кого выведут из терпения.
Несмотря на эту учтивость, мы благодаря нашей наблюдательности заметили, что сравнение наше дурных дорог со скучными книгами не нравится собеседнику нашему. Выть может, подумали мы, что он любитель книг, библиоман, собирающий повсюду редкие издания. Опять догадка наша довольно близко подходила к истине.
Разговаривая таким образом, мы уничтожили наши порции супа с омлетом и принялись за духовую говядину, как названа она была на карте, хотя в говядине не оказалось никакого запаха. Вошел служитель проезжающего8, поставил на стол бутылку хересу, которого налицо было немного более половины. Вслед за служителем явился мальчуган из книжной лавки с озабоченным видом. Положив на стол ‘Отечественные записки’, мальчуган сообщил нам важную весть, а именно, что этот превосходный журнал… ‘прислан к нам хозяином его…’9.
Собеседник наш, казалось, не замечал лежавшего журнала на столе, что и подало нам повод думать о нем совсем противное тому, что прежде мы думали. Он предложил нам выпить с ним рюмку хересу.
— Это подкрепительный, — проговорил он шутливым тоном, наливая в рюмку вино. — Так по крайней мере называют его в Харькове, где я приобрел столь редкую драгоценность, которая, в сущности, есть не что иное, как весьма обыкновенный херес.
Странная вещь! Люди с неизмеримо высоким дарованием, с огромными сведениями (сколько раз удавалось нам быть тому очевидными свидетелями) всегда уклоняются от дельного, умного, серьезного разговора с теми, которых они вовсе не знают Видно, правда, что ‘человеческая природа, когда брать ее гуртом, — горда, себялюбива’. Исключения редки, и к таким отрадным исключениям принадлежал наш собеседник. Он рассказывал нам о далеких своих странствованиях: о Риме, Неаполе. Генуэ, Пизе, Флоренции, Венеции… Слова текли рекою. Мы слушали его с возрастающим вниманием. Начитавшись всевозможных и даже невозможных путешествий, мы иногда осмеливались не согласиться с ним, противоречить ему, но снисходительный незнакомец объяснял дело так ясно и с такой любезностью, с таким добродушием, что мы невольно принимали его светлые замечания за несомненную истину. Мы говорили мало, но когда говорили, то высказывались нараспашку. ‘Есть благородные люди, — пишет, кажется, Бурьен10, — способные понимать и разделить все наши мысли, все наши воображения: им желаешь поверить все тайны сердца, все доброе и прекрасное’. Замечательно, что собеседник наш во все продолжение своего рассказа о путешествии своем по чужим краям ни разу не упомянул о литературе, между тем как после он только и говорил об одной литературе (смотри ниже).
После обеда нам подали кофе, мы закурили сигары. Время летело, было уже около пяти часов. Тучи, гонимые юго-восточным ветром, корсарами носились по серому небу, накрапывал крупный, но редкий дождь, и мы спешили оставить город прежде разгула непогодья. Между тем в коридоре раздался шум, топанье, как будто целый кавалерийский взвод ворвался в почтовую гостиницу и ведет атаку на общую залу. Дверь из коридора растворилась, и к нам нахлынуло полдюжины голодных путешественников, приехавших в дилижансах. Они все потребовали обедать.
— Живей! Проворнее! — кричала нетерпеливая молодежь, снимая с себя плащи, пальто и пальто-саки, а рейзе-саки и фуражки побросала она на диван и столики, стоящие перед зеркалами.
Все пришло в движение! Служители засуетились, забегали, посуда зазвенела, двери захлопали, буфетчик (Степан), один из отличнейших буфетчиков во всей средней полосе России, находясь за своим прилавком, бросался за графинами и легкой закуской из шкафа в шкаф так ловко, с такой быстротою и энергией, что надобно было удивляться, как он вдребезги не перебьет своего хрусталя и фаянса, как он не отхватит себе всех четырех пальцев на левой руке острым ножом, которым акробатически резал хлеб, икру и сыр!..
— Прощайте! Нам пора ехать, — сказали мы, кланяясь и подходя к тому, с кем обедали.
Он встал со стула, на котором сидел, протянул руку с особенною вежливостью и отвечал:
— До приятного свидания, прощайте! прощайте!
Казалось, он хотел что-то еще сказать, но молчал, держа нашу руку в своей руке с искренним радушием.
Бросив прощальный взгляд на незнакомца, мы пошли ‘бесшумною стопою’ в галантерейный магазин, примыкающий к коридору, с намерением взять покупку нашу, сделанную еще до обеда, как вдруг слышим, что нас громко называют по. имени и отчеству. Оглянувшись, мы увидели служителя гостиницы (Осипа), бежавшего за нами: он просил нас возвратиться. Собеседник наш стоял на конце коридора, у отворенной двери залы, и, когда мы подошли к нему, полные недоумения, он сказал:
— Извините, что я обеспокоил вас: желаю знать, с кем я имел удовольствие обедать?
Мы сказали ему нашу фамилию.
— А моя фамилия Гоголь… Слышали вы о таком прозвище?
Надобно знать, что у нас в Туле незадолго до того служил полицеймейстером однофамилец его, и мы вместо ответа обменялись с ним вопросами.
— Наш бывший полицеймейстер родня вам?
— Может быть, дальний родственник, не знаю… Меня зовут Николай Васильевич…
Торжественный момент в нашей жизни! Тогда мы вспомнили о портрете, который олицетворился, вышел из рамы, как живой… Н. В. Гоголь стоял перед нами с улыбкою, которой мы не умеем назвать, но значение ее мы хорошо понимали.
Проникнутые необыкновенным воодушевлением:
— Николай Васильевич! — вскричали мы вне себя от радости. — Так это вы, наш знаменитый писатель, честь и слава нашей литературы? Ура!..
Не отрицаем, что неумеренный наш возглас, конечно, далеко заходил за пределы позволительного, но так как мы, энтузиасты, всегда находимся под влиянием первых впечатлений, то, забывая все на свете приличия, обнаружили его по-военному, по-артиллерийски, а к рядам артиллеристов мы когда-то имели честь принадлежать.
Н. В. Гоголь взял нас под руку, как давнишнего знакомого, и сказал вполголоса, убедительным тоном и насмешливо улыбаясь:
— Тише, тише! Мы можем обратить на себя общее внимание.
— Так что же? — возразили мы, все еще находясь под влиянием нашего восторга. — Пусть все узнают, что между нами, будничными людьми, находится один из величайших романтических гениев.
Сказав эту фразу, внушенную нам присутствием Н. В. Гоголя, который, если мы не ошибаемся, был тронут до глубины души нашей провинциальной бесцеремонностью, мы оба вошли в зал и заняли прежние места за столом.
Предлагаем вам, господа биографы Н. В. Гоголя, одну черту из жизни его или один случай в его многочисленных поездках, как угодно. Согласитесь, что все это обрисовывает характер Гоголя несравненно вернее собственноручных его записок, например, записки его к лавочнику. Мы думаем, что одни только случайные элементы движения души обнаруживают характер ощущений, а не обдуманные наши действия в обществе. То, о чем мы вам рассказали, заслуживает, по мнению нашему, некоторого размышления и соображения. Спрашивается: для чего Н. В. Гоголь, прощаясь с нами, не хотел узнать нашей фамилии, тогда как он это легко мог сделать? По всему видно, что он выжидал от нас того же, но мы не решились быть любопытными потому, что не имели права спрашивать у проезжающих, кто они такие…
Если то, что мы рассказали вам, читатель, требовало бы положительных доказательств, личных удостоверений, подкрепляющих наши слова, в таком случае нам оставалось бы одно средство — защищать нашу добросовестность свидетелями всей этой патетической сцены, а у нас ввиду ‘таковых’ три налицо, следовательно, более нежели определяет закон в делах поважнее того, о чем здесь идет речь. Будем продолжать наш правдивый рассказ.
Молодые путешественники, не занимаясь нашими объяснениями, один по одному ушли в бильярдную играть напролаз и пить доппель-кюммель. Мы опять остались вдвоем. Мы могли бы украсить статью нашу блестящими мыслями, юмористическими очерками, оригинальным взглядом на периодические издания и другими прекраснейшими литературными вещами, высказанными знаменитым нашим собеседником (он был в самом веселом расположении духа, в ударе, как говорится), но, разбирая в настоящую минуту заметки, набросанные торопливою рукою в тот же вечер, в который мы расстались с ним, мы не решаемся украсить ими статьи нашей… Может быть, ‘покоившийся в саване своей славы’, как выразился Жюль Жаненll о Байроне, не пожелал бы видеть в печати того, что говорилось им не для читающей публики… А жаль! Те, которые коротко знали его, уверились бы, что выдаваемое нами за гоголевское, никому не могло принадлежать, кроме Н. В. Гоголя.
Несмотря на то, что ненасытимая наша жажда ловила каждую его мысль, каждое его выражение, но мы не имели физической возможности запомнить всего, что он говорил в течение четырех с лишком часов. Однако ж смеем вас уверить, главные положения рассказа от нас не ускользнули, мы уловили их. Мимоходом скажем, что мы имеем маленькую способность надолго сохранить в памяти чужие мысли, которые, однако ж, никогда не выдаем за свои. Умываем руки в литературном хищничестве.
И теперь, когда мы по какому-нибудь редкому случаю бываем в общей зале Петербургской гостиницы, глаза наши невольно ищут того места за столом, где он сидел, где ходил… в которое окошко наблюдал за нашею гражданскою деятельностью. Во все это мы влюбились, как Гофман влюблялся в неодушевленные предметы, с тою только разницею, что нас увлекает былое, действительное, а Гофман описывает фантастические образы, созданные собственным его воображением. В то время мечты теснятся в душе нашей, которые призывают великую тень усопшего стихами великого поэта:
Приди ж…
Минувшею мне жизнею повей,
Побудь со мной, продли очарованье,
Дай сладкого вкусить воспоминанья…
1 Данилевский Г. П. (1829—1890) — автор исторических романов. В его статье ‘Хуторок близ Диканьки’ было много ошибок.
2 Статья г. Николая М* — в ‘Современнике’ в 1854 году печатался ‘Опыт биографии Н. В. Гоголя со включением до 40 его писем’ П. А. Кулиша, скрывшего свое имя под псевдонимом ‘Николай М*’.
3 В. К. M…..н, тульский гражданин — Василий Константинович Мурзин, 2-й гильдии купец.
4 ‘Наш Излер’ — Андреев сравнивает Мурзина с И. И. Излером (ум. 1877), который приобрел известность устройством увеселительных вечеров на минеральных водах в Петербурге.
5 ‘А старой нам печали жаль!’ — неточная цитата из ‘Евгения Онегина’ (гл. VI, строфа XIV). Надо: ‘А старой мне печали жаль’.
6 Портрет Гоголя… — акварельный портрет работы А. А. Иванова в Риме в 1841 году, напечатанный в No 11 ‘Москвитянина’ за 1843 год.
7 Мармье Ксавье (1809—1892) — французский писатель и путешественник.
8 Служитель Гоголя — подросток 14—16 лет Семен Григорьев, крепостной, дворовый человек М. И. Гоголя, из Васильевки. Он провел с Гоголем зиму 1851/52 года.
9 ‘Журнал прислан… хозяином его’ — видимо, П. И. Пантелеевым, владельцем лучшей в Туле книжной лавки.
10 Бурьен Луи-Антуан (1769—1832) — секретарь Наполеона. Единственное его произведение: ‘Записка Буриенна о Наполеоне. Директории, Консульстве, Империи и восшествии Бурбонов’, перевод С. де Шаплета. СПб., 1831—1836.
11 Жюль Жанен (1804— 1874) — французский критик.