НЕ ЖИЗНЬ.
НЕ ЖИЗНЬ.
Посмертный разсказъ В. Я. Кокосова
I.
II.
——
III.
IV.
V.
VI.
Не жизнь, Кокосов Владимир Яковлевич, Год: 1912
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Полученное Угрюмовскимъ волостнымъ правленіемъ отъ содержащагося въ губернской тюрьм односельчанина Василія Михайловича Жучкова денежное письмо произвело волненіе. Волостной старшина, писарь, двое волостныхъ судей, десятокъ рядовыхъ крестьянъ, случившихся въ правленіи, съ любопытствомъ оглядывали конвертъ съ пятью красными сургучными печатями и десять десятирублевыхъ кредитокъ, присланныхъ Жучковымъ жен Степанид. Написанное крупнымъ почеркомъ письмо, вложенное въ конвертъ съ деньгами, возбуждало общее любопытство, волновало, притягивало, какъ магнитъ.
— Прочитай письмо, Никандръ Петровичъ, послушаемъ, чего пишетъ жен Василій,— сказалъ старшина.
Заглянувъ на подпись, писарь громко, неторопливо началъ чтеніе:
‘Дрожащей супруг нашей Степанид Ивановн съ кровными дтками, первымъ долгомъ шлемъ родительское благословеніе навки нерушимое. Еще увдомляемъ дражащую супругу, Милостію Господней Пресвятой Владычицы небесной находимся въ добромъ благополучіи, живемъ здравы, невредимы, просимъ милости Господней о вашихъ здравіяхъ. Отъ трудовъ праведныхъ посылаемъ супруг Степанид Ивановн сто рублей кредитными билетами красненькихъ бумажекъ на расходъ хозяйственнаго благополучія, съ увдомленіемъ, имемъ наличныя деньги на черный день три тысячи, пятьсотъ рублей въ банковой книжк собственнаго имени крестьянина Василья Михайлова Жучкова съ переложеніемъ на случай христіанской кончины на любезную нашу супругу Степаниду Ивановну, дабы памятовала, сколь дорога она при жизненности нашему супружескому сердцу. Еще повелваемъ супруг нашей занести въ волостное правленіе душевную очистку недоимочной повинности, подсмотрть добротную корову съ лошадью на разводъ хозяйства, двсти сосновыхъ бревенъ отъ пяти верховъ въ отруб для намренной постройки новой избы, старая въ хозяйств не годится. Еще повелваемъ супруг нашей въ запрестолъ Господень храмового праздника подать батюшк отцу Григорью пять рублей на наше здравіе, споминъ души смертію упокоенныхъ неизвстнаго происхожденія панихиду по обтамъ отслужимъ при прибытіи, съ записью въ поминовенье упокоенныхъ на вчныя времена. Любезному ддушк Егору Парамоновичу, бабушк Акулин Степановн низкій поклонъ, братцамъ: Ивану, Петру Михайловичамъ, дядиной крестной Олимпіад Ивановн съ супругами, любезному куму Захару Тарасовичу, кумушк Лизавет Васильевн съ бабушкой Пелагеей, внучатами, сродственниками низкій поклонъ, дабы ожидали нашего благополучнаго возвращенія. Еще увдомляемъ для спокойнаго терпнія родственные дары, подношенія не преминемъ раздать по прибытіи безъ всякаго промедленія, памятуя на всякъ часъ живота кровное родство, свойство, приближенность ближающихъ сердцу сродственниковъ. Еще увдомляемъ супругу нашу въ скоромъ собственномъ возвращеніи въ родныя мста изъ тюремной неволи трехгодичнаго заключенія, къ Покрову Богородицы прибудемъ съ оконченными сроками, отъ добрыхъ людей въ одежныхъ нарядахъ отставать не будемъ. Шелковая, алая канаусовая рубаха съ камешковыми запонами одна, голубого, шелковаго цвта со складочными переборами одна, кумачевыхъ красныхъ цвтовъ четыре, плисовыхъ шароваръ трое, полубархатокъ одна пара съ позументами, дв поддевки на шелковыхъ подкладкахъ, пинджаковъ дв пары по праздничному времени, кавказскій поясъ восемьдесятъ четвертой пробы подъ чернять съ серебряными наковками, два шелковыхъ крученыхъ пояса съ голубыми кистями съ кумачевыми рубахами, серебряные часы съ двумя закрышками въ четырнадцати каменьяхъ съ анкеромъ, серебряная цпь черезъ шею къ часамъ для плюшевой желетки, двое сапоговъ лаковой формы съ раструбными голенищами до колнныхъ сгибовъ, два суконныхъ картуза, котиковая зимняя шапка новаго фасона въ достаточной наличности. Дражающей супруг нашей Степанид Ивановн шерстяное платье въ темный сатиновый цвтъ, шелковый полушалокъ головного убора, турецкая ковровая шаль, полусапожки на красныхъ сафьянахъ съ другими разными матеріями прибудутъ съ ними совокупно въ должномъ порядк съ чайными приборами: самоваромъ, сахарной головой, двумя банками помады, сладкой водкой для семейнаго порядка, со всхъ сортовъ городскихъ закусокъ, о чемъ всемрно извщаемъ. Заключительное наше положеніе тюремной неволи, милостями начальства, перешло на нашу справедливую сторону: за усердную двугодичную службу имемъ одобрительный патентъ съ номерами за казенной печатью, съ прописаніемъ доброкачественныхъ поведеній по тюремнымъ распорядкамъ отъ начала принятія должности. Въ длахъ, разсчетахъ съ казенной подрядностью выдавались форменныя росписки посл каждаго приключенія, съ этой стороны остаемся въ спокойномъ состояніи, обезпеченность законная съ соизволенія высшаго начальства. Законный супругъ, отецъ прикровитель дтей, крестьянинъ Угрюмовской волости того же селенія Василій Михайловичъ Жучковъ, по безграмотству и личной просьб со словъ просителя писалъ писарь тюремной канцеляріи Егоръ Степановъ Грошиковъ руку приложилъ’.
Слушатели сидли неподвижно, избгая смотрть другъ на друга.
— Ннда-а, — первымъ нарушилъ молчаніе писарь, — не знаешь, гд найдешь, гд потеряешь!
— Чудеса!.. ума помраченье!— растерянно воскликнулъ старшина.— Ушелъ Жучковъ въ острогъ нищимъ, выходитъ богатымъ.
— Душу дьяволу продалъ, передался сатан въ лапы,— сказалъ старикъ Лапшиковъ.
— Однако отцу Григорію, пастырю духовному пять рублей прислалъ на прикладъ престолу Господнему,— какъ это понимать?
— Понимай, какъ знаешь!
— Забогатлъ Жучковъ, вошелъ въ силу.
— Умный человкъ: не сидлъ въ тюрьм сложа руки, подыскалъ работу, пряталъ денежки въ банку на черный день.
— Три тысячи пятьсотъ накопилъ!
— Счастье человку привалило, вернется, заживетъ хозяиномъ.
— О счасть рано загадывать, — раздумчиво говорилъ старикъ Лапшиковъ, — слухомъ земля полнится, людской молвы ногами не затопчешь, на чужой ротокъ не накинешь платокъ. Худая молва идетъ въ народ про Васильевы заработки! Палацемъ нанялся, удавникомъ, идолищемъ поганымъ, басурманомъ на подобіе людода…
— Такъ-то оно такъ, ддушка Семенъ, по справкамъ слышно, начальство одобряло, оказывало вспоможеніе Жучкову.
— Начальство не указъ общественникамъ въ такихъ длахъ!
— Съ нами Жучковъ жить будетъ, разсмотримъ человка,— куда сокроется?
— Грховъ съ его души міръ не соскребетъ,— выходя изъ-за стола, говорилъ Лапшиковъ,— веревка удавленника, слыхивалъ я, приноситъ безпутнымъ игрокамъ счастье, принесетъ ли удавникъ счастье намъ, общественникамъ, сами увидимъ,— объ чемъ дальше разговаривать?
— Грхи попъ замолитъ, ддушка Семенъ: не пожалетъ Жучковъ десятки, очистится исповдью.
— Поживемъ, увидимъ, — направляясь къ выходу, говорилъ Лапшиковъ,— впередъ загадывать не будемъ. Покровъ Пресвятой Богородицы не за горами: явится Жучковъ самолично. Разсмотрть человка наша забота!
Исключая писаря, присутствовавшіе вышли изъ волостного правленія.
— Скажи ты мн на великую милость, Никандра Петровичъ,— обратился къ писарю правленскій сторожъ Никита, сгорбленный, полуглухой старикъ,— не дослышалъ я давеча когда разговаривали, ухи закладываетъ: про нашего Жучкова, что въ острог сидитъ, разговаривалъ старшина?
— Про нашего, ддушка Никита, про нашего Жучкова: разбогатлъ, въ тысячахъ состоитъ, скоро домой вернется.
— Кого онъ, разсучій сынъ, убилъ, ограбилъ? Чего смотритъ начальство, не схватитъ разбойника?— торопливо спрашивалъ удивленный сторожъ.
— Не знаю, ддушка Никита, врать не хочу! вернется Жучковъ къ Покрову, спроси самого, можетъ теб разскажетъ, откуда у него появилось богатство,— уходя говорилъ писарь. Никита долго стоялъ въ раздумьи, почесывая грудь, поясницу, ‘разводилъ умомъ’ о слышанномъ, взглянувъ на образъ въ переднемъ углу, сокрушенно подумалъ:
— Грховное дло, грховное!..
Ошеломляющей новостью пронеслись по деревн извстія о богатств Жучкова, о скоромъ его возвращеніи, въ рукахъ не спорилась работа…
— Слыхалъ, дядя Дмитрій?— спрашивалъ пожилой мужикъ сосда.
— О чемъ слыхалъ?— переспросилъ сосдъ.
— Обыкновенно, о Жучков, чай слышалъ — разбогатлъ человкъ, въ тысячахъ.
— Слыхать — слышалъ, разобрать дломъ не могу, мудреное разсказываютъ.
— Забралъ въ руки большія деньги — это врно! Заказалъ бревна на новую избу, пятистнкомъ строитъ, на господскій фасонъ, подъ голубую окраску.
— Откуда у Жучкова деньги появилися? Острожнымъ арестантамъ жалованья не платятъ.
— Чудакъ ты человкъ! Начальство награждало: потрафилъ…
— Старикъ Лапшиковъ не одобряетъ Жучкова, называетъ чортовымъ слугой.
— Старикъ — человкъ правильный, всми уважаемый, восемьдесятъ пять годовъ прожилъ на бломъ свт, его словамъ врить можно.
— Однако, не своимъ умомъ догадался Жучковъ деньги въ острог зарабатывать,— безъ дозволенья начальства шагу въ острог не ступишь. Мудреныя дла, мудреныя!
— Къ Покрову возвращается, жен послалъ десять красненькихъ.
— Кому больше послать? Обыкновенно жен,— ребятамъ деньги доврить нельзя. Подати, повинности со всхъ требуются, на Жучков недоимка большая накопилась за три года.
— Ванька Малашкинъ собирается магарычъ сорвать съ Жучкова. Меньше — говоритъ,— двухъ четвертныхъ вина принять не согласенъ!
— Пьяниц Малашкину законъ не писанъ, пропащій человкъ! Собирается на отрубъ уходить, своихъ фабричныхъ рабочихъ продавалъ за бутылку водки, сколько черезъ него въ острогъ засадили! Извстный соглядатай: на фабрик за долгій языкъ три раза рабочіе бивали, об ноги переломаны, сейчасъ — пообмякъ, не очень хорохорится.
— Любопытно взглянуть на Жучкова,— пожалуй, измнился человкъ съ тысячами въ карман.
— Придетъ въ деревню, наглядимся!
— Леталъ Василій къ Степанид огненнымъ зміемъ,— разсказывала семидесятилтняя старуха, бабка повитуха Марина Карповна,— своими глазаньками видла, какъ онъ въ печную трубу Степанидиной избы впередъ головой опускался. Обличье человчье, хвостъ коровій, борода, рога козлиные: въ правой лап мшокъ съ деньгами, въ лвой — удавная веревка.
— За что Жучковъ, Марина Карповна, деньги получалъ въ острог?— спрашивали женщины.
— За христіанскія душеньки бралъ онъ деньги, за изводъ рода человческаго,— отвчала старуха.— По дьявольскимъ велньямъ хваталъ человка за шеюшку, обвертывалъ веревку кругомъ души христіанской, затягивалъ черезъ колно, пока не будетъ шевелиться. Кругомъ стоятъ невидимые супостаты, на подносахъ деньги кучами наложены, а онъ христіанскую душу удавливаетъ.
— Боязно, бабушка!— вскрикнула одна изъ женщинъ.
— Бойся, милая, душегубовъ, самъ Господь ихъ проклялъ на семи соборахъ.
— Жучковъ пять рублей прислалъ отцу Григорью на прикладъ престолу Господнему.
— Для отвода глазъ сдлалъ, болзная, для отвода глазъ: силенъ нечистый, заберетъ въ лапы, до смертоньки не отпуститъ, унесетъ въ геену огненную.
Сентябрьское солнце къ закату, сверкаютъ въ косыхъ лучахъ лужи воды отъ недавнихъ дождей, березовые колья подновленнаго плетня, стекла въ рамахъ домовъ, золоченый крестъ колокольни. У общественнаго колодца съ ведрами на коромыслахъ толпятся женщины, двушки, слышится скрипъ ‘журавля’, плескъ воды, сливаемый съ гуломъ торопливаго говора.
— Подарковъ везетъ видимо-невидимо, сундукъ съ желзной оковкой до верху набитъ шелковыми сатинами съ позументомъ.
— Неужели!— Ставятся ведра на землю, напрягается вниманіе.
— Закуражится Степанида Ивановна, рыло отворотитъ, не подступайся!
— Сколько разовъ у насъ полъ мыла, коровъ доила,— не отказывали, кормили.
— Добродтель забывается: прідетъ Жучковъ, поснимаетъ съ жены лохмотья, рукой не достанешь.
— Какъ она съ палачомъ спать будетъ на одной постели? Съ просонковъ, пожалуй, удавитъ.
— Я съ отптымъ спать бы не согласилась.
— Нешто онъ отптый?
— Отптый, Марьюшка, отптый, въ осиновомъ гроб попъ отпвалъ — съ Іудой христопродавцемъ вмст проклятъ святыми угодниками,— въ храмъ Божій ихъ не допускаютъ.
— Мужики наши чего смотрятъ? Зачмъ допускаютъ на жительство отптаго человка?
— Нашимъ мужикамъ горюшка мало, мой Федоръ поговариваетъ: ‘поставитъ Жучковъ общественникамъ вступного пять ведеръ вина, живи сколько хочешь, благо начальство дозволяетъ, намъ какое дло’?
— Мой Никита супротивничаетъ: ‘къ палачих въ домъ не ходи, съ удавниками компанію водить не приходится’.
— Мой Семенъ Петровичъ,— скороговоркой заговорила молодая, сроглазая подвижная бабенка,— запретовъ не длаетъ: ‘Сходи,— говоритъ Мариша, къ Степанид Жучковой, полюбопытствуй, осмотри собственными глазами, сходить ноги не отвалятся, никто тебя не състъ, а можетъ случиться, люди пригодятся, по ныншнимъ временамъ всякое въ жизни случается, честь лучше безчестья. Навсти Степаниду, она мужу передастъ, тотъ возьметъ во вниманіе’.
— Говорятъ, у Жучкова хвостъ на задахъ выросъ, похожъ на собачій кругляшикъ, полтора верха длиной.
— Неужели! Кто теб разсказывалъ?
— Бабушка Марина Карповна, собственными, говоритъ, глазаньками видла.
— Страсти Господни!
— Намъ чего бояться?
— Вдругъ обворожитъ колдовствомъ!
— Святая молитва, крестъ Господень защитятъ отъ супостатовъ.
— Батюшки! Солнышко закатилось, закалякались… до свиданья, Дарьюшка!
— Забгай, когда времячко найдется.
— Ваши гости!.. Ваши гости!— Подхватывая ведра на коромысла, женщины торопливо расходились.
— Васька-а-а!.. Васька-а-а!— надсаживаясь, кричалъ стоявшій у воротъ десятилтній мальчикъ.
— Чаа-а-во-о теб-?— доносится тягучій отвтный вопросъ…
— Пойдемъ завтра палачихину избу смотрть, огненный змій на труб сидитъ… страшенный!
— Бою-ю-съ!
— Собирается насъ много, возьмемъ въ руки по камню, въ случа чего… убжимъ, позапрячемся.
— Бою-ю-юсь!..
На окраин деревни, около полуразвалившейся Жучковковской избы, съ ранняго утра сновали любопытные: хотлось взглянуть на ‘богачку’, въ одни сутки превратившуюся въ знаменитость, подходили съ опаской, оглядываясь, нервно возбуждаясь. Кругомъ Степаниды Жучковой создавалась атмосфера сумбурнаго, неопредлившагося мннія деревни, предубжденія къ односельчанину, нежданно-негаданно превратившемуся въ богача, происходили и семейные разлады.
— Моя мамка, — разсказывалъ торопливо восьмилтній мальчикъ собравшимся товарищамъ,— воемъ выла, голосила на всю улицу: ‘пятнадцать лтъ за тобою, Иродомъ, замужемъ, шерстяного платья въ глаза не видывала, про шелковый полушалокъ, сафьяновые сапожки слыхомъ не слыхивала! Изъ лаптей, дерюжины не вылзаю! Идолъ ты безчувственный, мухоморъ ядовитый, навязался на мою безталанную голову! Жучковъ два воза подарковъ везетъ Степанид, нашелъ въ острог средствія, заработалъ для законной жены, ты чего для своей жены сдлалъ за пятнадцать лтъ?’ — Тятька, какъ дастъ мамк по уху, схватилъ за косы… Я убгъ со страху!
Сорока-семилтняя Степанида Жучкова, изможденная, согнувшаяся, съ деревяннымъ, широкимъ лицомъ, мать девятерыхъ дтей, не имвшая отъ роду въ рукахъ больше трехъ рублей, испугалась присланныхъ мужемъ десяти красненькихъ: давившая нужда, полуголодная жизнь отучили отъ радостныхъ впечатлній. Завязывая въ конецъ головного платка полученныя въ волостномъ правленіи деньги, она боязливо думала:
— Зачмъ прислалъ такую уйму денегъ, куда я съ ними днусь? Еще удушатъ ночнымъ временемъ.— Слушала чтеніе мужняго письма, плохо понимая содержаніе, обливаясь горькими слезами: въ душ не являлось сомнній, она дйствительно радовалась скорому возвращенію мужа.
— Съ богатствомъ поздравляю, Степанида Ивановна, съ скорымъ возвращеніемъ мужа,— окончивъ чтеніе письма, сказалъ писарь.
— Спасибо, родимый. Въ толкъ не возьму, о какихъ бревнахъ наказываетъ мн Василій?
— Приглядть по деревн, нтъ ли продажныхъ, хочетъ строить новую избу. Напрасно не хлопочи, я поспрашиваю, прідетъ Василій, скажу ему. Къ отцу Григорью сходи, недоимки занеси, у меня давно подсчитано, долго въ правленьи не задержимъ.
— Спасибо, Никандръ Петровичъ, на добромъ слов, заходи рюмочку винца выпить.
— Зайду, зайду! Ты, Степанида Ивановна, въ случа надобности заходи ко мн за совтомъ, всегда буду въ готовности, съ твоимъ Васильемъ мы не ссорились…
— Спасибо!..
Приходъ волостного старшины, тучнаго, краснолицаго мужика, служившаго третье трехлтіе, привелъ Степаниду въ замшательство: въ ея развалившуюся избу, за отсутствіемъ мужа, никто почти не заходилъ.
— Здорово, хозяюшка! Зашелъ взглянуть на твое житье-бытье, давно собирался зайти… служба, наше дло подневольное… Какъ поживаешь?…
— Спасибо, Александра Дмитричъ! Живемъ по-маленьку, благодаря Создателя…
— Писарь деньги теб отъ мужа передалъ?
— Передалъ, Александра Дмитричъ, передалъ.
— Похлопочи на счетъ недоимокъ… Ожидаешь мужа?
— Какъ не ожидать! Три года не видлась, измучилась безъ него, наголодалась съ ребятами. Присаживайся, Александра Дмитричъ… дорогой гостенекъ… небывалый… осчастливилъ убогую…
— Спасибо, некогда, забгай къ моей Фекл Петровн, обрадуется!..
На смну старшин являлись другіе постители.,
— Умолила ты Господа, Степанидушка, умолила царицу Небесную,— вглядываясь въ темное Степанидино лицо, скороговоркой говорила тетка Ненила, раньше никогда не бывавшая въ изб Жучковыхъ, — благословилъ Создатель твое смиреніе! Слышно по деревн: большія тыщи Василій заработалъ, пряталъ деньги въ банкію. Дождешься муженька, не загораживайся, Степанидушка, не забывай насъ съ Маринкой, считаемся съ тобой сестрицами.
— Чмъ ты, Степанидушка, огорчила тетку Ненилу?— входя въ избу, торопливо спрашивала ‘бабушка’ Дарья, шестидесятилтняя старуха, прозванная ‘собачьимъ брехаломъ’, питавшаяся мірскимъ подаяніемъ.— Идетъ Ненила по улиц, ругательски тебя ругаетъ. Василья твоего обзываетъ непотребными словами, по всмъ улицамъ-закоулкамъ лается что бшеная собака. Напрасно ты привчаешь Ненилу: глаза у ней завидущіе, муженька зала, подъ подолъ загнала, въ корень извела! Билъ онъ ее, билъ, кулаки обломалъ, плюнулъ, покорился. Не пара она теб, Степанидушка, при твоемъ богатств, твой Василій орелъ поднебесный, ты сама кралей выглядишь, отъшься на блыхъ хлбахъ, королевой будешь, нагуляешь тло блое. Спосылаетъ теб Господь удачу, слышно, везетъ мужъ подарки несмтные, золото, серебро, драгоцнные каменья, отъ зависти люди болтаютъ про Василья, отъ жадностей… Хорошій человкъ на чужое счастье радуется. Пожертвуй, болзная, отъ неожиданнаго богатства убогой, безродной старух, не оставитъ тебя Господь!— Степанида жертвовала гривенникъ, старуха уходила недовольная и ругательски-ругала Жучковыхъ.
— Сидлъ онъ, Василій Жучковъ, подъ великое Крещенье на острожной нар, — разсказывала ‘бабушка Дарья’,— послдняя ночь гулять по змле нечистой сил, завтра провалятся въ преисподнюю. Сидитъ на нар Василій, клянетъ свою острожную долю, ругательски-ругается, возропталъ на Господа Бога, Его святую Десницу!.. Нечистый сейчасъ за спиной появился, шепчетъ въ уши, соблазномъ соблазняетъ: ‘Отрекись отъ Христа Бога Вседержителя, отъ отца съ матерью, всхъ православныхъ христіанъ, сорви съ шеи святой крестъ, положи въ сапогъ подъ пятку. Озолочу тебя: золото, серебро, шелки, бархаты, дйствуй по моему хотнью!..’ Не устоялъ въ соблазнахъ, отрекся отъ вры православной, закабалилъ сатан душеньку!…
Степанида скоро замтила перемну односельчанъ: у ней заискивали, льстили въ глаза, восхваляли ея достоинства, мало-по-малу она начала и сама измнятьсь въ собственныхъ глазахъ, гордиться Васильемъ, его непонятными заслугами, нажитымъ богатствомъ.
— Будетъ съ насъ,— наголодались, приняли униженій, пора самимъ пожить въ довольств!— Заходила въ лавку Макарыча, ее встрчали съ поклонами: покупала крупчатой муки, пряниковъ, конфектъ, изюму, постнаго, скоромнаго масла, для ребятъ кренделей.
— Со дня на день поджидаю Василья Михайловича,— говорила она громко,— съ дорожки выпить, закусить понадобится. Пишетъ въ письм: кром сладкой водки, въ ротъ другой не беретъ, съ собой везетъ для обихода, закусокъ городскихъ изготовилъ видимо-невидимо.— Нагруженная покупками съ поднятой головой выходила она изъ лавки, ее провожали поклонами, подмигивая говорили другъ другу шопотомъ:
— Залетла ворона въ золочены хоромы!
Около развалившейся Жучковской бани толпятся ребятишки, толкая другъ друга, подбадривая, боязливо выглядываютъ изъ-за угла, широко раскрытыми глазами оглядываютъ крышу избы.
— Смотри, смотри, Сеняха: огненный змій на труб… шевелится.
— Гд?.. Врешь?.. Неужели?.. Покажи, Васюха!
— На труб сидитъ, не видишь что ли?
— Сиди-и-итъ… Ей-богу сидитъ… Зеленый, съ лапами…
— Шевелится?… Покажи, Митяха.
— Изъ пасти полмя пышетъ, искры столбомъ вылетаютъ…
— Подойдемъ поближе.
— Боязно, какъ бы не укусилъ!
— Чего бояться? Перекрестить, сейчасъ разсыпется, провалится сквозь землю.
— Не надо креститься, дай посмотрть, мы не видывали.
— Гляди на трубу. Видишь? Не мигай глазами, не куксись: не любитъ онъ человческихъ слезъ.
Гд-то стукнули дверью, — какъ стая испуганныхъ воробьевъ, шарахнулись ребята въ разныя стороны, подгоняемыя собственными страхами, не жаля пятокъ, улепетывали отъ огненнаго змія.
Жучковъ пріхалъ за пять дней до Покрова. Жена, дти испуганно оглядывали отца, широкимъ крестомъ крестившагося на передній уголъ, одтаго въ черный барашковый полушубокъ, съ кожаной сумкой черезъ плечо, и стоявшаго у дверей съ мшками въ рукахъ ямщика, удивленно оглядывавшаго убогую обстановку избы.
— Здравствуй, Степанида, здравствуйте дти, давно не видались!— говорилъ Жучковъ сиповатымъ голосомъ, — каково живется-можется?— Жена и дти повалились въ ноги.
— Родной нашъ… Желанный… истосковались по теб,— громко всхлипывая, голосила Степанида, ребята лежали уткнувшись въ полъ головой, — глазеньки проглядли… баньку присмотрла, самоваръ. Не желаешь ли водочки съ дорожки?.. заготовила къ твоему прізду…
— Вставай, вставай, Степанида, принимай гостя, принимай мшки отъ ямщика, — цлуя жену и дтей, говорилъ онъ ласково.
Принимая мшки отъ ямщика, ставя самоваръ, откупоривая бутылку водки, приготовляя закуску, Степанида не отводила глазъ отъ сидвшаго за столомъ мужа, три года отсутствовавшаго, подмчала перемны въ лиц, жестахъ, разговорной рчи. Поблвшіе на голов и бород волосы, съ проборомъ по средин, гладко причесанные, блестли масляной смазкой, заполнявшей избу запахомъ духовъ, раздражающихъ обоняніе. Степанида, усиленно втягивая носомъ воздухъ, думала: ‘не нюхивала, не слыхивала, чтой-то съ Васильемъ надлалось?’… Подстриженная, расчесанная волосокъ къ волоску борода, закрученные усы, полное лицо съ толстыми губами, кумачовая красная рубаха, плисовые шаровары, шелковый поясъ съ кистями, серебряная черезъ шею цпочка отъ часовъ, придавали1 ему видъ ухарскій. Глубокія морщины на лбу, на щекахъ, поперечныя складки около угловъ рта, опасливые огоньки въ безпокойно бгающихъ глазахъ, непроизвольныя подергиванія плечами, зздрагиванія лицевыхъ мышцъ указывали жен на огромную теремну. Не сладко, видно, жилось въ острог Василью, сильно измнился въ лиц. Выпивая и закусывая, Жучковъ порой-либо задавалъ жен вопросы, не дожидаясь отвта, говорилъ о другомъ, снова возвращался къ оставленной мысли.
— Плохо жилось?… Голодали?… Слышалъ въ острог, передавали… Постарла ты, Степанида… хе, хе, хе… спала съ тлесъ… въ чемъ душа держится… Знаешь присловье? Мужъ любитъ жену здоровую, братъ сестру богатую… Не печалься! Нагуляешь тло на хорошихъ харчахъ,— слава теб, Господи, явился твой Василій не съ пустыми руками. Три года не видлись!— Сберегалъ я себя, законовъ Господнихъ не нарушилъ, соблюдалъ брачную чистоту… Не плачь, Степанида, не реви голосомъ: не люблю я, когда реветъ человкъ… наслушался ревовъ… съ меня довольно… Не реви при мн, ребятамъ воспрещай… Выпей стаканчикъ, поздравь съ пріздомъ… миновала бдность, слава Господу, на нашъ вкъ съ тобой хватитъ. Выпей, говорю, не краденое, собственныхъ трудовъ, — онъ хмллъ, — выпивка господская: привыкъ я къ заморскимъ коньякамъ, русское вино не помогало при работ.
— Умоленый нашъ… упрошенный… соколъ ясный… возвратился!— голосила Степанида.
— Не реви говорю, не разстраивай сердца, воешь, какъ голодный волкъ!— Въ его глазахъ мелькнуло безуміе зврства, лицо поблднло. Степанида сразу затихла,— Выпей стаканчикъ… ревть не моги… Приши-ибу… Не пожалю… Появляются, ночами появляются… Панихиду служить надо, съ поминовеньемъ. Сядь рядкомъ… По близости три года не видались… денно, нощно держалъ на памятяхъ. Поцлуй, Степанида… Обойми… Съ нашимъ удовольствіемъ. Новую избу поставимъ, заведемъ лошадь, корову, ребятъ соберемъ въ кучу, будетъ имъ чужихъ людей обслуживать. Что говорятъ обо мн въ деревн? 3авидуютъ? Ха, ха, ха…— засмялся онъ пьяно-раскатистымъ смхомъ. ‘Василій Жучковъ чорту душу ‘продалъ, далъ кровяную росписку’… Дурраки… Деревенщина… Чего они понимаютъ? Не слушай ихъ, Степанида… Темный народъ, кром навозовъ ничего не видывали. Службу служилъ Жучковъ, соблюдалъ казенный интересъ… ршалъ измну… дйствовалъ закономъ… казнилъ крамольниковъ… Три съ половиной тысячи въ банк… Патентъ имемъ съ казенной печатью… ‘Не обезпокоивайся, Жучковъ, напишемъ бумаги, дйствовалъ по законамъ, не забудемъ твоей службы’… говорили мн большіе генералы. Не слушай дураковъ, Степанида, деревня — ругатель извстный, облаять человка ничего не стоитъ… Собака лаетъ, втеръ носитъ… Кто кого перетянетъ — посмотримъ! Поклонятся Жучкову въ ноги голоштанники, генералъ ободрилъ, называлъ ‘опорой’. ‘Самонужнйшій есть ты, Жучковъ, человкъ, безъ тебя правосудья государственныя остановятся, истинно-русскій православный, христіанинъ’… Медаль общали… Золотую… Онъ опьянлъ, лицо горло, глаза налились кровью, слова вырывались съ запинками.— Немного не хватило… до сотни… медаль не дали… Привыкалъ къ работ съ большой натужкой, — съ трудомъ выговаривая слова, какъ въ забытьи говорилъ Жучковъ:— не спори-илось: живой онъ… крамольникъ… шевелится… Мальчишко одинъ… шея длинная… въ лиц ни кровинки… дрожитъ… тяжела-ая ра-бо-о-та… Пододвинься, Степанида… выпей съ законнымъ супругомъ… шерстяное теб платье, полусапожки, дв банки помады… Ты за кого меня почитаешь?!.— крикнулъ онъ бшеннымъ голосомъ.— Я твой глава… уничтожу… три тысячи въ банк!— со всего размаху ударилъ онъ кулакомъ по столу.
— Полно, не гнвайся, Василій Михайловичъ, куда я безъ тебя днусь съ ребятами? Послалъ ты десять красненькихъ,— съ разстановкой говорила охмлвшая Степанида, — письмо прислалъ, отъ деревенскихъ отбою не было, сбгались смотрть, какъ на невидаль… старики, старухи… Старшина заходилъ, писарь… ребята отъ окошекъ не отходятъ, ругаются… ‘Живодерница… Удавница… Палачиха…’ Ребятамъ нашимъ проходу не даютъ, обижаютъ… ‘Палачово отродье… Палачата отптые’… Обидно, Василій Михайловичъ, я — честная жена… не баловалась, дожидалась…
Она плакала горькими пьяными слезами, раскачиваясь въ разныя стороны, монотонно выговаривала: ‘О, я несчастная! О, я горемычная’…
— Не оп-паса-айся Степанида… Найдемъ управу… отъ вышняго… Постилай постель… Самъ губернаторъ хвалилъ… стоялъ на одной линіи съ Жучковымъ… Господинъ прокуроръ… Развязывай мшокъ, высыпай… отъ трудовъ справедливыхъ.— Степанида развязала, встряхнула: посыпались свертки, пакеты, тючки, перевязанные суровыми нитками.— Никого не забылъ… сродственниковъ… ддушку Семена…— говорилъ онъ заплетающимся языкомъ:— крестную мать… Появляются въ видньяхъ… одинъ… другой… третій… не пускай ихъ, Степанида… на ранней зорьк… два столба съ перекладиной… опасливый народъ… крамола… Почитаетъ Жучкова высшее начальство, — чего намъ бояться? Общественникамъ пять ведеръ вина на радостную встрчу… въ ноги покланяются… урядникъ, исправникъ… безъ всякихъ ограниченій…
Черезъ минуту Жучковъ храплъ тяжелымъ пьянымъ храпомъ, въ груди его свистло, рокотало. Позвякивали склеенныя бумажками стекла въ полусгнившихъ рамахъ, по стнамъ торопливо сновали тараканы. Темная, осенняя ночь глядла съ улицы въ оконца, слышались около осторожные шаги, шорохи шаркающихъ ногъ, мелькали по окнамъ тни любопытныхъ… ‘Какъ бы не выскочилъ… удавитъ!’ ‘Смотри-и… смотри — цлуются’… ‘Мшки вытряхаютъ… золото… серебро’… Долго шептались голоса, въ глазахъ мелькали тючки пакеты, полупьяная Степанида съ растерянными глазами разсматривала куски матеріи, ситцы, связки баранокъ, банки помады. При вид шелковыхъ мужниныхъ рубахъ, обилія кумачевыхъ, плисовыхъ шароваръ, лаковыхъ сапоговъ, поддевки, пиджаковъ, она протрезвилась, испугалась, боязливо перебирая въ рукахъ невиданное богатство, взглядывая на храпвшаго мужа, его опухлое лицо, сдые волосы и бороду, торопливо крестилась въ передній уголъ съ иконою, мысленно взывая: ‘Защити, Царица Небесная, сохрани, помилуй’…
На другой день Жучкова постили урядникъ, волостной старшина, писарь, стражникъ и отецъ Григорій. Урядникъ, бравый служака изъ унтеръ-офицеровъ, проживавшій въ десяти верстахъ, постоянной своей резиденціи, подъхалъ около полденъ къ Жучковской изб на собственной лошади, около него очутился стражникъ Гордйка. Поправивъ висвшую черезъ плечо шашку, поздоровавшись со стражникомъ, быстро оглядвъ себя, урядникъ вошелъ въ избу.
— Жучковъ Василій дома?— спросилъ урядникъ.
— Я самый… Жучковъ,— поднимаясь на ноги, безпокойно оглядывая вошедшихъ,— отвтилъ тотъ торопливо.
— Съ пріздомъ, благополучнымъ прибытьемъ… Бумага касательно тебя, для объявки, приказалъ исправникъ… отъ губернатора… Зашли мы со стражникомъ по служб.
— Садитесь, садитесь, гостями будете… Милости просимъ…— онъ волновался, вспотлъ, лицо покраснло.— Здравствуйте, здравствуйте!— неловко захватывалъ Жучковъ протянутыя руки, метался по крошечной изб.— Степанида, подай винца, пожевать городской закуски… самоварчикъ… Какъ васъ звать, величать?— обратился онъ къ усвшимся на лавку гостямъ.
— Михаилъ Демьяновъ Петровъ, пятый годъ на служб,— отвтилъ урядникъ.
— Стражникъ Гордй Назаровъ, урожденный Беркутовки,— съ нашимъ вамъ, по первому требованію.
— Спасибо, гости дорогіе, за посщеніе! Избенка моя худая, на весну шестистнную поставимъ, пока приходится жить въ старой. Пошевеливайся, Степанида! Да, угостить дорогихъ гостей чмъ Богъ послалъ найдется.
Жучковъ догадался, что урядникъ со стражникомъ явились съ благими встями. ‘Не забыли генералы Жучкова’… Въ душ шевелилось горделивое довольство.
— Время обдъ, на моихъ часахъ одиннадцать, на вашихъ,— позвольте узнать?— спросилъ Жучковъ.
— Десять минутъ одиннадцатаго. Часы на часы не приходятся, каждые показываютъ свое время,— отвтилъ урядникъ.
Они выпивали, закусывали твердой, какъ камень ‘московской’ колбасой, варенымъ мясомъ, забирая съ тарелки пальцами.
— За твое здоровье, Михаилъ Демьяновичъ!— выпивая говорилъ Жучковъ.
— Спасибо, теб желаемъ удачи.
— Удача будетъ обязательно,— подхватилъ Гордйко,— въ нашихъ рукахъ способствовать.
— Говорилъ ты давеча, Михаилъ Демьяновичъ, съ бумагой пріхалъ на счетъ меня?— заискивающе спросилъ Жучковъ.
— Говорилъ правду: строго-на-строго приказано въ секрет наблюдать виновныхъ обидчиковъ твоей особы. ‘Соблюдалъ Жучковъ законъ, споспшествовалъ правосуднымъ образомъ, уничтожалъ супостатовъ’ — урядникъ подыскивалъ выраженія, припоминая канцелярскіе обороты ‘бумаги’.— Становой приставъ поручилъ мн соблюсти законность, обратить на тебя особое вниманіе. Опасаться теб нечего, живи безбоязненно. Гордй Мокичъ постоянно стражъ, со всякимъ сопряженіемъ, незаконностей не дозволитъ.
— Будьте благонадежны, за себя постоимъ!— отвтилъ стражникъ.
На стол бурлилъ ведерный самоваръ, клубы пара заполняли избу, осдая на тусклыхъ стеклахъ, стекали грязными ручейками по рамамъ, тараканы шлепались съ потолка и, полежавъ въ забытьи на стол, торопливо бжали отъ нежданнаго сосдства. Въ избу зашли о. Григорій, волостной старшина, писарь: отецъ духовный долго крестился въ передній уголъ, старшина и писарь неупустительно повторяли вс его движенія рукою, присутствовавшіе повскакали на ноги.
— Миръ дому сему христіанскому, да сойдетъ милость Господа въ селеніе праведныхъ!— громко привтствовалъ о. Григорій.
— Батюшка… Отецъ духовный… благослови… осчастливилъ…— растерявшись, суетился Жучковъ, цловалъ благословившую руку, кидался къ старшин, къ писарю.
— Милости просимъ, милости просимъ!
— Увидалъ я у избы лошадь Михаила Демьяновича,— усвшись въ передній уголъ, басилъ коренастый, сорокалтній о. Григорій:— старшина съ писаремъ встртились, согласились зайти совокупно, навстить новопрізжаго обязанность пастыря церкви.
— Справедливо, отецъ Григорій, истинная правда!— подтвердилъ старшина.
— Дльце къ тому же имемъ для передачи хозяину дома сего,— выпивая и закусывая, говорилъ отецъ Григорій:— по ршенію консисторіи, получивъ прошлый разъ отъ благожелателя дома сего, черезъ его супругу три рубля на прикладъ Господнему храму, входилъ я съ донесеніемъ отцу благочинному, получилось соотвтствующее разршеніе: ‘Споспшествовать благоденственному, мирному житію, христіанской кончин при смертномъ час, во всхъ длахъ благому поспшенію, въ назиданіе враговъ Господа Христа Бога нашего, Его святой церкви православной во отпущеніе грховъ чада Христова Василія Михайлова Жучкова, врнаго, усерднаго карателя супостатовъ’. Жучковъ сидлъ красный, возбужденный, нервно передергивались плечи, судорогой сводило пальцы рукъ, дрожали колни.
— За здравіе карателя супостатовъ!— вставая на ноги, возгласилъ старшина.
— Уррра Василью Жучкову!— крикнулъ стражникъ. Присутствовавшіе поддержали, изба наполнилась гуломъ голосовъ, звономъ стекла, бульканьемъ проглатываемой водки.
— Я… Я… православные… отецъ духовный… гости дорогіе… со всякимъ стараніемъ… врой… правдой,— Жучковъ растерянно кланялся, судорожно схватилъ руку о. Григорія, цловалъ её, торопливо крестился.— Передъ истиннымъ Богомъ… врой… правдой… Степанида… ребята… кланяйтесь въ ноги…— онъ повалился на колни, стукнулся лбомъ въ поповскіе сапоги.— Обижаютъ… ругаются… палачъ… Живодерникъ…
— Вставай, Жучковъ, прощается, разршается,— говорилъ о. Григорій,— баламутовъ укротятъ, на всякъ день, днемъ и нощію заходи къ о. духовному, вс мы, здсь сущіе, въ обиду тебя не дадимъ.— По лицу Жучкова текли слезы, онъ всхлипывалъ, голосила Степанида.
— Выпей, Жучковъ, ободрись, мы выпьемъ за твое здоровье,— предложилъ урядникъ.
Лица присутствовавшихъ разгорались, глаза блестли, терялось сознаніе мста, времени, Степанида мняла бутылки, подбавляла мяса, соленыхъ огурцовъ, ломти хлба.
— Въ большой почетъ ты забрался, Жучковъ, въ разсужденіяхъ высшаго начальства!— съ оттнкомъ зависти въ голос сказалъ старшина.
— Большому кораблю, большое плаваніе,— поддержалъ пьяный Гордйко,— по-о-заслугамъ… Съ вашего позволенія, о. Григорій!— Наливъ водки, онъ выпилъ.
— Василь Михайлычъ… родной,— послышался пьяный голосъ Гордйка,— разскажи про политику… какъ идетъ переборка? Гд начало, гд конецъ? Разскажи, Христа-ради… Очевидецъ… собственноручный! Ей-Богу изъ всякаго уваженія… Любопытно послушать.
Жучковъ нахмурился и отвернулся. Вс въ изб притихли. Воцарилось неловкое молчаніе.
Дверь отворилась, въ изб появился плотный человкъ съ цыганскимъ лицомъ, подстриженными въ польку волосами, въ рваной триковой поддевк, съ гармоникой подъ мышкой, перекрестившись, громко заговорилъ:
— Съ пріздомъ, хозяинъ… благополучно возвращенія! Малашкинъ я Иванъ… Землякъ. Отцу Григоръю, господину уряднику… старшин, писарю… хозяюшк Степанид Ивановн наше почтеніе.
— Заходи, Малашкинъ, гость будешь,— говорилъ Жучковъ.
— Выпей, перекуси,— потерянное наверстаешь.
— Подойду сначала подъ благословенье… Благослови, о. Григорій!
— Богъ благословитъ!— взмахнулъ о. Григорій въ воздухъ рукавами рясы. Малашкинъ громко чмокнулъ руку.
— Теперь догонять будемъ честную компанію…
— Не догнать, не догнать!— воскликнулъ Гордйко.
— Малашкинъ задохнется? Ни подъ какимъ предлогомъ…
Выпилъ, не останавливаясь, нсколько стаканчиковъ.
— Э, эхъ ты, эхъ ты, Матрена душа, у тебя, кума, машинка хороша, распрекрасная…— заплъ вдругъ Малашкинъ теноровымъ голосомъ, подъ игривые переборы гармоники полилась разухабистая, циничная псня, присутствовавшіе одобрительно улыбались, притопывая ногами присвистывали, прищелкивали.
— Такъ ее… такъ куму шельму распрекрасную… по всмъ переборамъ безъ остановки.
— Наяривай, Малашкинъ! Поздравимъ христіанина съ пріздомъ!
— Валяй плясовую, Малашкинъ! Чтобъ пятки тряслись, ноги дергало, гуляй Гордевска душа!— Полились, затрескали звуки съ вывертами, переходами, смшивая камаринскаго съ ‘Барыней’: стражникъ Гордйка, старшина, писарь съ присвистомъ, переговоркой ударились въ присядку.
У барыни огородъ, ее любитъ весь народъ,
Барыня, барыня, сударыня-барыня!
У барыни огурцы, ее любятъ вс купцы
Барыня, барыня, сударыня-барыня!
Притаптывая каблуками, щелкая пальцами, густымъ басомъ подпвалъ старшина.
— Наяривай, Малашкинъ!..— присдая, какъ индійскій птухъ, выкрикивалъ старшина.
Долго неслись изъ избы топотъ и грохотъ ногъ, отчаянные звуки гармоники, выкрики: ‘Гуляй душа на распашку…’ привлекшіе къ окнамъ любопытныхъ, боязливо заглядывавшихъ въ стекла, боязно отскакивавшихъ при каждомъ громкомъ выкрик.
— Ур-ра Жучкову Василью! Качать его, православные!..
Его качали, подбрасывали, цловали, обнимали, высказывая ‘патріоту’ особливую любовь ‘за заслуги’, клялись въ ‘врности защиты’, урядникъ и старшина горько плакали, говорили, не понимая другъ друга, о. Григорій цлуя Жучкова, шепталъ: ‘Доблестный… мужъ… спаситель… поцлуемся!’ Гости разошлись посл солнечнаго заката.
— Видла жена, какъ Василья Жучкова чествуютъ? То-то и оно-то! Не даромъ полтора года служилъ врой и правдой, съ большими генералами состоимъ въ знакомств!— самодовольно говорилъ Жучковъ.
— Собственными глазаньками видла, ухами слышала, въ какіе чины произошелъ ты, Василій Михайлычъ!
Приходъ Жучкова въ Покровъ Богородицы въ переполненную народомъ церковь взволновалъ молящихся, тысячи глазъ устремились на него въ одну точку, стоявшіе у лваго клироса ребята пугливо шарахнулись, псаломщикъ Петръ Григорьичъ поперхнулся на ‘Господи помилуй’ сорокъ разъ, сбился со счета… Изъ толпы молящихся раздался истерическій выкрикъ: ‘Мать Пресвятая Богородица, Заступница! Въ храм Божьемъ появился!..’ Слышался дтскій плачъ, полугромкое успокаиванье матери ‘не бойся доченька, не бойся’. Отъ проходившаго Жучкова боязливъ сторонились. Одтый въ шелковую, краснаго канауса рубаху, плюшевые шаровары, лаковые сапоги выше колнъ, въ резиновыхъ галошахъ, плюшевую зеленую жилетку съ каменными пуговицами, суконную на распашку поддевку, съ серебряной цпочкой черезъ шею, котиковой шапкой въ рук, напомаженными волосами, издавая отъ себя ‘хорошій духъ’, онъ вызывалъ растерянное настроеніе. Задніе ряды молящихся приподнимались на носкахъ, вытягивали шеи, прищуривая глаза. Вс жадно слдили за каждымъ движеніемъ Жучкова.
Съ пучкомъ восковыхъ свчей въ рукахъ Жучковъ пробрался сквозь толпу къ иконостасу, положивъ передъ мстными иконами по три земныхъ поклона, вставлялъ въ подсвчникъ зажженную свчу, снова клалъ поклоны, отошелъ къ правому клиросу, молился, не вставая съ колней. Поднесенная сторожемъ Жучкову на блюд священная просфора вызвала растерянное удивленіе.
— Благословите, о. Григорій! Прошу отслужить благодарственный молебенъ Покрову Богородицы,— просилъ Жучковъ посл окончанія обдни.
— Сейчасъ отслужимъ.
Жучковъ стоялъ на колняхъ, кланялся въ землю, взмахивалъ опускавшимися волосами. Большинство изъ церкви не выходили, напряженно слдили за нимъ, его шевелящимися губами, опускавшимися волосами, три серебряныхъ рубля, положенные на тарелку посл молебна, вызвали гулъ удивленія.
— Съ праздникомъ, Василій Михайловичъ!— поднесякрестъ для цлованья, сказалъ о. Григорій.
— Равнымъ образомъ!— польщенный вниманіемъ, отвтилъ Жучковъ.— Буду къ себ ожидать со святымъ крестомъ, хлба, соли откушать.
— Зайдемъ! Зайдемъ!— отвтилъ священникъ. Къ Жучкову подошли старшина, писарь, стражникъ Гордйко въ форм, при шашк, и Малашкинъ.
— Съ праздникомъ!
— Равнымъ образомъ! Заходите, радъ буду дорогимъ гостямъ,— говорилъ онъ, направляясь къ выходу. Гордйко, Малашкинъ суетливо расчищали дорогу, Гордйко прикрикивалъ:
— Пропустите!.. Посторонитесь!— Народъ сторонился, давалъ дорогу съ выраженіемъ боязни, затаеннаго недоброжелательства, ребята отскакивали въ стороны, двушки и женщины боязливо шушукались.
— Идетъ! Идетъ!— гудло у торговыхъ палатокъ съ пряниками, орхами, лентами, ситцами, раскинутыхъ прізжими торгашами за церковной оградой.
— Кто идетъ?— торопливо спрашивали назжіе изъ сосднихъ деревень.
— Жучковъ… Палачъ… Удавникъ… Не видишь, что ли?— Вс шарахнулись, но вернулись. Торгаши оставили прилавки, глядли во вс глаза на проходившаго Жучкова.
— Гляди, гляди, ребята!— выкрикнулъ мальчишка лтъ десяти,— удавникъ вышагиваетъ…
— Гд? Который? Покажи!..
— Я васъ, пострлята!— взмахивая нагайкой крикнулъ Гордйко.— Ребята отскочили въ сторону.
— Укажи палача, Гришуха!— говорили мальчики, пріхавшіе изъ сосднихъ деревень.
— Въ шелковой красной рубах, видишь, идетъ, борода клиномъ, руками размахиваетъ: съ одного боку стражникъ Гордйко, съ другой Малашкинъ.
— Чего они ходятъ рядомъ съ Жучковымъ?
— Чего! Начальствомъ приказано охранять отъ нечистой силы.
— Денегъ съ собой Жучковъ привезъ видимо-невидимо, сотенными бумажками.
— Врешь?..
— Чего мн врать: тятька съ мамкой разговаривали, дядя Степанъ назади сидлъ, Иванъ Мазуринъ, тетка Лукерья… Сообща разговаривали,— деньги получалъ, удавливалъ души христіанскія.
— Боя-я-зно-о… Вдругъ за горло схватитъ!
— Чего бояться? Бабушка Арина знаетъ отъ нечистаго человка.
— Зачмъ онъ въ деревню пріхалъ?
— Начальство приказало: ‘сиди, говоритъ, на одномъ мст… обмывайся въ святой вод’…
— Какъ вышагиваетъ?— Ребята боязливо толкали другъ друга. Старшіе забгали впередъ, оглядывали его съ ногъ до головы. Энергичное движеніе головой, громко сказанное слово кмъ-либо изъ Жучковской группы обращало любопытныхъ въ бгство.
— Глазы-то… по ложк… какъ взглянулъ на меня!
— Мн погрозилъ пальцемъ!
— Испугался?..
— Испугался!..
— Забжимъ впередъ, посмотримъ.
— Онъ теб посмотритъ! Стражникъ съ Мокйкой съ орудьями… охраняетъ.
— Чего Мокйко? Убжимъ — не догонитъ!
— Видла его, Машутка?— спрашивала молодая двушка свою подругу.
— Видла, прошелъ близехонько, задлъ меня рукавомъ, воззрилъ, стрльнулъ глазами.
— Онъ чай женатый!
— Въ его чинахъ законъ не писанъ, чего съ нимъ подлаешь? Бабушка Ненила разсказывала, удержовъ отптымъ не бываетъ.
— Какія страсти! Морозъ по-за-кожамъ.
— Шелковъ, бархатовъ навезъ Степанид своей, драгоцнныхъ каменьевъ, золота, серебра!
— Взглянуть бы глазкомъ однимъ на богачество!
— Пойдемъ къ торговцамъ ленты разглядывать.
— Давно появился?— кивая головой въ сторону Жучкова, спросилъ пожилой торговецъ подошедшаго къ палатк мужика.
— Чиновникъ-то нашъ новоявленный?— прищуривая глаза, переспросилъ мужикъ.— Появился въ свое время: отъ бдъ, напастей куда дваешься?