Л. Б. Каменев
Л. Б. Каменев
Не по дороге
Не по дороге
Не по дороге, Каменев Лев Борисович, Год: 1909
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Русское ‘общество’ проводит теперь время в болтовне о богостроительстве и богоискательстве.
Этой пошлости отведен теперь красный угол в контрреволюционной пропаганде либеральных газет. И ни одна из них не отказывает себе в удовольствии покричать о том, что ‘ряд марксистов’ встал на этот путь. Это — злоба дня. Товарищ А. Луначарский поместил в недавно изданном в России сборнике ‘Литературный распад. Кн. 2’ статью [Статья А. В. Луначарского была написана по поводу повести А. М. Горького ‘Исповедь’], в которой в ряду других тем, не подлежащих здесь нашему разбору, касается темы, не могущей остаться без внимания со стороны нашей газеты. Речь идет о методах пропаганды социализма и о тех его формах, в которых социализм из ряда ‘строгих, холодных формул’ станет достоянием движущихся масс. Статья т. Луначарского, написанная по поводу беллетристического произведения, пошедшая в массы, потому и должна привлечь внимание всякого социал-демократа, что в ней вопросы, выдвинутые беллетристом и художником, поставлены на почву практики социализма. Наличность этой практической постановки вопроса в статье т. Луначарского исходит из следующих неоспоренных положений: на стр. 91 он указывает, что к научному социализму ‘могут и должны прийти многие представители коренной и мелкобуржуазной интеллигенции’, затем, ‘такие элементы, которые являются переходными типами к ремесленному и сельскому пролетариату и самый пролетариат этого рода’ и, наконец, говоря о политической гегемонии пролетариата, о революционном сотрудничестве его с крестьянством, в том понимании, которое дано и Каутским, и большевизмом, устанавливает неизбежность того или иного влияния пролетарской идеологии на мелкую буржуазию. Все это так, все это неоспоримо, и наше разногласие с т. Луначарским начинается только тогда, когда он ставит вопрос, способна ли ‘трудовая масса’ воспринять пролетарскую истину ‘во всей ее чистоте’. И он прав, когда отвечает на этот вопрос решительным отрицанием. Ведь иначе нам с Луначарским пришлось бы толковать о ‘гегемонии’ не в том смысле, который мы с ним придаем этой линии, не в смысле ‘революционного сотрудничества’ Каутского и большевиков, а в смысле социалистической революции. Ошибка Луначарского заключается в том, что он полагает, что существуют какие-то другие способы привлечения трудовых масс к знамени научного социализма, кроме того экономического процесса, который пролетаризирует эти массы и передвигает их на точку зрения пролетариата. Луначарский, вопреки основоположникам научного социализма, полагает, что самому социализму можно придать форму более приемлемую для полупролетаризированных слоев. А так как здесь мы видим незаконное распространение ‘революционного сотрудничества’ на сферу идейную и, следовательно, компрометированье самого принципа ‘революционного сотрудничества’, как он отстаивается — и правильно отстаивается — Каутским, то мы и должны самым решительным образом протестовать против этого зигзага в мышлении т. Луначарского.
Эта основная фальшивая нота, — стремление придать социализму более приемлемую для непролетарских слоев форму, — играет с тов. Луначарским скверную шутку. Он стремится приблизить ‘трудовые массы’, полукрестьян (‘герой ‘Исповеди’ Матвей, — -пишет тов. Луначарский, — не социал-демократ, не рабочий, а полукрестьянин, это следует хорошенько заметить’) к свету научного социализма, а выходит так, что его социализм становится похожим на полусознательные мечты и порывания крестьян. Что в этих местах — вполне естественно, как это неоднократно разъяснили все марксисты, и неизбежно, как показывают все крестьянские, революционные движения, — сказываются общие начала социализма утопического, что у ‘полукрестьянина’, т. е. крестьянина, оторвавшегося от стародедовского уклада и выброшенного в гущу капиталистического общества, прихотливо переплетаются эти начала крестьянского социализма с режущими впечатлениями новой жизни и комбинируются с методами мышления, внесенными из первобытной среды — все это так. Но видеть в этом ‘поистине прекрасное’ ‘преломление’ пролетарского миросозерцания в головах самородков — как это хочет представить Луначарский, — это значит забывать критические задачи пролетарского социализма ради революционных задач демократа.
А у Луначарского выходит именно так. Оговорившись, что Иона — первый представитель пролетарского света, с которым встречается наш полукрестьянин, — ‘не удовлетворяет всем тем требованиям, которое предъявляются к сознательному партийному пропагандисту’, Луначарский немедленно переходит к возвеличению вновь открытой формы социализма. ‘Она, — пишет он, — дает общую истину, не определяя ее точно. И в этой общей форме она доступнее такому человеку, как Матвей. И ему, богоискателю, понятнее высокая формула, в которую облечен здесь социализм’ (курсив наш).
Социализм в виде общей истины, именно благодаря своей общности, расплывчатости, неточности более доступный полукрестьянину, облеченный в более ‘высокую’ (?!!) формулу богоискательства — это и есть не пролетарский, а средневековый, крестьянский социализм. И, повторяем, не сказать именно этого по поводу разбираемого произведения, это и значит спасовать перед этой формой социализма, на место критики первоначальных форм социализма поставить апологетику этих форм. И эту-то апологетику — представляющую преступление в устах научного социалиста — в устах марксиста — Луначарский пытается оправдать ‘революционным сотрудничеством’ пролетариата и крестьянства! Это как раз та форма сотрудничества, против которой не переставали протестовать такие марксисты, как Каутский.
Против нее протестует вся большевистская литература, как протестует она против всякого вида оппортунизма, против всякого приспособления пролетарской идеологии, против всяких попыток придать этой идеологии более ‘доступный’ для непролетарских слоев вид. Социализм, приспособленный к религиозной психике полукрестьян и этим думающий облегчить ‘революционное сотрудничество’, по-нашему, заслуживает того же, что социалистическая политика, приспособленная к тому, чтобы ‘не запугать либеральную буржуазию’.
Такие идеи доказывают лишь, что Луначарский недостаточно усвоил ту скромную форму социализма, которая зовется, в отличие от всяких других форм, ‘научным социализмом’, и что поэтому для него неясна та пропасть, которая лежит между марксовым социализмом ‘низкого штиля’ и социализмом ‘высокого штиля’ богоискателей.
Вот как поясняет Луначарский ‘высокую формулу’, в которую облечен здесь ‘социализм’. ‘Ищешь бога? Бог — есть человечество грядущего, строй его вместе с человечеством настоящего, примыкая к передовым элементам’.
Нам вспоминается при этой формуле та формула, в которой некогда Вл. Соловьев пытался осмеять шестидесятников. ‘Так как человек происходит от плешивой обезьяны, — рассуждали шестидесятники по Вл. Соловьеву, — то ты должен положить живот свой за други своя’. К этой карикатуре на гуманистический материализм Луначарский теперь сводит социализм. ‘Так как ты ищешь бога, то… примыкай к передовым элементам… Между карикатурой Вл. Соловьева и формулой Луначарского различие — увы! — не в пользу последнего. В карикатуре Соловьева, лишенной формальной логики, была логика прогрессивного исторического движения, в формуле Луначарского есть логика реакционного движения мысли. Вместо того, чтобы осуществить критическую задачу социализма — разрушать тот строй души, ту психику, те методы мышления, которые выражаются в поисках бога, Луначарский пытается облечь социализм в такие формы, которые бы этот метод мышления удовлетворил. Эта попытка не может не кончиться конфузом для социализма т. Луначарского. Пытаться на религиозных запросах построить что-либо прогрессивное, это значит спуститься на ту плоскость, где действует организованная религия, и пытаться конкурировать с ней, отнюдь не отрицая самых ее основ. Это — не задача социалиста. На этой почве может быть конкуренция реакционных и либеральных попов, либеральных попов и идеалистов всех толков. Но тут нет места для научного социализма. Он копает глубже.
А т. Луначарский незаметно для себя оказался по ту сторону баррикады, по сю сторону которой научный социализм борется за полное освобождение человечества от всякого гнета, между прочим, и от гнета религиозных фетишей.
По поводу этой ‘высокой’ формулы, дающей возможность социализму быть ‘доступнее’ психике человека средневековья, Луначарский восклицает: ‘Чудная формула. Не в наших терминах изложена, но по существу она наша. Это та же музыка, наша музыка, только играют ее на новых инструментах’.
Нет! Слух обманул Луначарского и обманул именно потому, что ему представилось, что научный социализм есть какое-то ‘облачение’, которое может быть заменено другим, более ‘высоким’. Это не только не наша музыка, но музыка классов враждебных, разыгранная на инструментах, специально к этому приспособленных, и пытаться играть на этих ‘новых’ (для марксистов!) инструментах — значит забывать, что критика этих инструментов — необходимый элемент нашей, пролетарской музыки. Что социалисты-утописты вплоть до 1848 года пытались играть на этих инструментах, — известно, вероятно, т. Луначарскому, и, что Маркс начал с критики их ‘чудных формул’, этого не должен забывать марксист.
И мы боимся, что — сколько бы ни старался т. Луначарский ‘облечь’ социализм по-‘новому’ (а если не забывать истории — по-старому) — не удастся ему из его ‘новых’ инструментов извлечь ничего, кроме старой музыки специально организованных музыкантов и из элементов опийной настойки приготовить бодрящее вино.
Мы боремся против ‘опиума’ не для того, чтобы заменить его хмелем, и для нас глубоко немарксистскими являются мечтания о борьбе со старой организацией религии на ее же почве.
Наличность ‘старой музыки’ очень старых инструментов не можем мы не отметить уже теперь у Луначарского. Стоит для этого просмотреть главку его статьи, озаглавленную ‘Чудо’, где в качестве ‘кусочка грядущего’ нам предъявляют ‘факт сладостного и грандиозного душевного подъема участников коллективных религиозных актов’. Художник дал нам правдивую и сильно написанную картину этого ‘чуда’ средневековья. Задача критика марксиста была осветить это средневековье с своей точки зрения, с точки зрения пролетариата. И вот это средневековье оказывается для него ‘знаменем грядущего’, ‘предвкушением желанного’. Нам предлагают не ‘шокироваться обрядовой и суеверной обстановкой’, а оценить ‘наличность общего настроения, общей воли’. Но мы еще не настолько увлечены музыкой старых инструментов, чтобы не рассмотреть здесь — даже уступая Луначарскому и оставляя в стороне обрядовую и суеверную обстановку — наличность общего рабского настроения, общей не просветленной сознанием воли, а в этом рабстве и в этом отрицании сознательности не видеть результата того отравления, которое несет всякая, т. Луначарский, религия. А Луначарский продолжает: ‘Но велика запуганность наша. Крестный ход? Иконы? Ризы? Кадила? не хотим ничего слышать. Хотя бы в этих условиях развивались самые любопытные социально-психологические явления. Так нельзя’… И несколькими строками выше: ‘Дело не в том, чтоб отрицать начисто, априори, а в том, чтобы понимать и оценивать’.
Тов. Луначарский напрасно так умышленно упрощенно рисует себе психику марксистов — его противников. Конечно, надо понимать и оценивать, и дело только в том, что наше понимание, наша оценка не сходятся с т. Луначарским.
Мы ‘поняли’ и полагаем, — заодно со всеми основателями пролетарского социализма, — что дело как раз в том, чтобы отрицать начисто всякий дурман народа, даже такой, в котором ‘высокому’ социализму и высоким формулам тов. Луначарского благоугодно видеть знаменья грядущего. И нет ничего мудреного в том, что призыв т. Луначарского к ‘пониманию’ ‘крестного хода’, к любованию ‘чудом’, его приглашение видеть здесь ‘кусочек грядущего’, встречает уже — и, думаем, будет встречать что дальше, то больше — со стороны товарищей — вопрос: ‘есть же предел?’, и что на этот вопрос они уже склонны отвечать: ‘нам не по дороге с проповедниками такого социализма’.
Социализм ‘высокого штиля’, т. Луначарского, при всех своих благих желаниях, может только затруднить критическую работу, пролетарского социализма — особенно в России! — и запутать не одного рабочего, выбивающегося из темноты средневековых понятий и средневековых мечтаний о религии-освободительнице к свету научного социализма.
Именно то ‘отрицание начисто’, которое так не нравится т. Луначарскому, сопровождаемое знанием и пониманием гнусной исторической и социальной роли религии, является условием дальнейшего развития классового сознания русского рабочего.
А рядом с этим то компрометирование основных идей большевизма, которое создается попытками связать их с проповедью новых ‘облачений’ социализма, которое скрывается в таком толковании ‘революционного сотрудничества’, которое на деле является оппортунистическим приспособлением к психологии и горизонту крестьянской массы, живущей в средневековых условиях, должно встретить самый определенный отпор со стороны большевизма. Ибо, в переводе на язык реальных отношений, ‘революционное сотрудничество’, покрытое, как шапкой, идеей богостроительства, есть порожденное контрреволюционной эпохой пасование перед реакционно-утопической крестьянской идеологией, пасование, которое, будучи додумано до конца, обозначало бы полный разрыв с той концепцией ‘революционного сотрудничества’, которая дана большевизмом и которая осуществлялась в русской революции вопреки средневековым утопиям крестьян, ныне поднимаемым на щит тов. Луначарским.
Источник текста: Каменев Л. Б. Между двумя революциями. Сб. статей. 2-е изд. М., 1923. С. 261 — 266.
Впервые опубликована в ‘Пролетарии (1909, No 42, 12 февраля) [‘Пролетарий’ — нелегальная газета, основанная большевиками после IV (Объединительного) съезда партии. Выходила с 21 августа (3 сентября) 1906 г. по 28 ноября (11 декабря) 1909 г. Выпущено 50 номеров. Редактор В. И. Ленин, в редколлегии были Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев. В годы реакции газета последовательно выступала против отзовистов и ликвидаторов. На пленуме ЦК РСДРП в январе 1910 г. меньшевикам удалось под видом борьбы с фракционностью провести решение о закрытии ‘Пролетария’].