А. С. Серафимович
Не ожидал
ПРИМЕЧАНИЯ
Не ожидал, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1918
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Собрание сочинений в семи томах. Том шестой
М., ГИХЛ, 1959
Крупные майские звезды засыпали бархатное южное небо. Пирамидальные тополя стояли остро и черно, и в настежь раскрытые окна плыл их клейкий запах.
Полицмейстер, с грузным животом, в подтяжках, с красной обвислой женской грудью из-за расстегнутой рубахи, говорил хриплым, привыкшим приказывать басом:
— У рощи поставите наряд. У железной дороги. Вдоль берега местах в пяти…
— Людей не хватит, Сергей Петрович,— осторожно вставил помощник,— по городу тоже усиленные нужны.
— Как не хватит? — и отвислая грудь и воловья шея у полицмейстера еще сердитее покраснели.— Из роты дадут. Весь берег реки необходимо занять. Щелки им не оставить нигде! Пусть в степь выходят, на открытое место — вот тогда потешусь, запорю, вышлю конных, запорю подлецов!.. Эхх!..
Полицмейстер вспомнил, что ему волноваться нельзя,— апоплексическое сложение, кондрашка еще хватит,— и, макнув усы в пенный квас, наклонился над разостланной на столе картой города и окрестностей и тыкал пальцем.
Помощник, в мундире с иголочки, предупредительно вкалывал в эти места булавки с флагами, и карта приобретала стратегический вид.
Уже было поздно, зеленоватые звезды за тополями передвинулись. С окраин по-весеннему доносился собачий лай.
— Лупите их, стервецов, лупите, чтоб кожа слезала лоскутьями! И баб лупите беспощадно! Чтоб в городе у меня никаких… А-а, разбойники! а-а, смутьяны!.. в бараний рог!..
Шея у него побагровела. Он опять вспомнил про кондрашку, взял из маленького серебряного тазика со льдом полотенце и вытер лысину, шею и грудь.
— Чтоб у меня в городе тишина, покой… Никаких!..
Помощник откозырял.
В звездном полусумраке смутно чернели плетни, садики, спавшие маленькие домишки. Пахло расцветающими акациями, навозом и весенней пылью. Сон, тишина.
Из-за плетня то высовывалась черная голова, то пряталась. По улице на противоположной стороне, всматриваясь и прислушиваясь, прошли двое. Иногда один перемахнет плетень, подберется к окну и, вытянув шею, слушает. Потом опять назад, и дальше крадутся, зорко всматриваясь в каждый домишко.
Когда прошли, голова скрылась, человек согнулся вдвое, перебежал дворик и стукнул осторожно в дверь раз, потом два раза, потом еще раз.
— Кто?
— Бутыль да каланча.
Ему открыли. В маленькой до тошноты закуренной комнатке с плотно закрытыми и занавешенными бабьими платками окнами набилось человек десять.
Девки и молодые бабы торопливо сшивали полотнища дешевого кумачу и нашивали белыми буквами ‘Пролетарии всех стран, соединяйтесь!..’ ‘Да здравствует свобода слова, печати, собраний’.
— Фараоны зараз прошли.
— Много?
— Двое. Все к Митяеву дому прислушивались.
— Ну, там не поживутся — небось храпят на всю улицу.
Пожилой рабочий сосредоточенно, молча, не обращая ни на кого внимания, строгал рейку, потом резал пилой на части и прилаживал шарниры — складной шест для флага делал.
— Матвей-то Иваныч ловко удумал — складной шест. Налетят фараоны, он флаг в карман, шест сложил под мышку и пошел чистенький.
— Как младенец новорожденный,
— Как облизали его.
— У него все складное.
В комнатке засмеялись.
— Чего ржете? Накликать хотите. Ванька, ступай на стрему.
— Чего все я? Пущай Алешка.
В оконце стукнули снаружи. Все замолчали. Бабы как держали в воздухе иголки, так застыли.
— Кобель.
У всех отлегло.
— Ну иди, Ванька, иди, надорвешься, боров. Ступай, тебе говорят.
День выдался солнечный, жаркий. По улицам тонко висла пыль и проезжали на сытых лошадях усатые городовые, строго поглядывая. Улицы полны обычной толпой.
В овраге, куда сваливают со всего города мусор, дохлятину, стоит толпа рабочих и работниц в цветных платочках. Над толпой неподвижно повисший флаг, и по складкам извиваются белые буквы.
Молодой с черными усиками стоит на куче навоза и говорит негромко:
— Товарищи, сегодняшний день мы празднуем. Сегодняшний день, как окинуть глазом, так по всем странам, по всем государствам рабочие собрались и празднуют и вспоминают и про нас, потому что, товарищи, мы все связаны, трудящиеся всего мира связаны неразрывно. Только забываем мы про это, товарищи. Вот каждый день колотишься на работе, да грызешься с мастерами, да все думаешь, как бы выколотить лишнюю копейку в получку, а вечером либо завалишься, либо в трактир. А я бы… я бы… кххе-хх…
Он как будто подавился — тошнота подкатилась к горлу: недалеко глядел на него оскаленными зубами огромный дохлый пес. Кожа с него сползла. Мириады червей кишели в разорванном брюхе. Тучей гудели крупные мухи, сверкая блестящими зелеными спинками. Несло нестерпимой вонью. Бабы и девки затыкали платочками носы.
— Не слыхать!.. говори громче…
— Громче!..
— Тише вы!… пасть распялили, чтоб фараоны услыхали…
И опять стоят и слушают, вытягивая шеи и ничего не слыша.
— Так я, товарищи, хотел бы, чтобы не только раз в году, в этот светлый наш праздник пролетарский, мы вспоминали, что все мы — братья-пролетарии во всех странах, по всей земле, во всех государствах, чтобы помнили мы об этом, товарищи, всегда, а не то что по торжественным случаям. Я бы хотел, товарищи, чтоб…
Прибежали, запыхавшись, ребятишки и прокричали:
— Фараоны!
В ту же минуту по верху пронесся топот и над краями оврага показались лошадиные морды.
— Вот они!.. гони их!.. — пронесся хриплый полицейский голос.
Лошади садились и съезжали на заду по крутому скату.
— Ишь, дьяволы, куда забрались! И не подумаешь… А мы битый час лошадей гоняли, как скрозь землю провалились.
Засвистели нагайки.
Ночь глядела в распахнутые окна великолепного отдельного кабинета лучшего в городе ресторана, и бархатная чернота ее была особенно густа, оттого что в кабинете ослепительно все было залито напряженным светом электрических лампочек. Стоял веселый гул голосов.
Пела певица с низким вырезом на спине. Кудлатый господин ей аккомпанировал.
На мягких бархатных креслах — товарищ прокурора, жандармский ротмистр, кое-кто из адвокатов, певицы из шантана и сам полицмейстер, в сиянии своей власти и силы. Возле него — помощник.
— Я говорю: водворю тишину, спокойствие и порядок — и водворил. Тише воды, ниже травы,— у меня ни-ни!..
И, грузно повернувшись, сказал сладко:
— Ни-и-на! Ну, протанцуй… Протан-цу-й для героя дня.
Нина, светлая, красивая, гибкая девушка, с ленивым и наглым лицом, на котором от густых ресниц тени, сказала, чуть усмехаясь холодными глазами:
— У Броша мне нравится браслет.
Полицмейстер налился кровью.
— Богиня! Все для тебя… В девять часов завтра браслет у тебя.
И, повернувшись к помощнику, захрипел полицмейстер:
— Иван Никанорыч, велите Брошу завтра доставить.
Тот слегка наклонился и сказал вполголоса:
— Полторы тысячи… Как бы скандал не разыгрался…
— Заплачу, конечно,— сердито прохрипел полицмейстер и расстегнул ворот мундира.
— Запла-атит!..— подмигнул за спиной молоденький адвокат.
Нина поднялась, сквозя тонкой тканью, постояла и вдруг, заложив над головой руки, изгибаясь, поплыла вокруг комнаты в мелкой дрожи, бесстыдно и грациозно, нагло и с странной девичьей недоступностью.
Полицмейстер, хрюкая, пошел ей навстречу. Все восторженно закричали, подымаясь с шипящими бокалами шампанского.
Разошлись, когда электричество стало бледнеть в рассвете.
Утро. Полицмейстерша давно хлопочет: уже приняла от купцов окорока, две головы сахару, конфеты и великолепную штуку тончайшего голландского полотна — купцы полицмейстеру челом били.
Полицмейстерша была в самом радужном настроении и все приговаривала, убирая даяния.
— Все пупырышек мой. Ангелочек мой. На нем весь город держится — ну и благодарят. Покою-то не знает,— сегодня целую ночь у губернатора дежурил. Тот карты устроил, ну, неловко уйти, ну, и просидел до рассвета. И какой нежный пришел. Пусть поспит.
В девять часов пришел помощник с встревоженным лицом.
— Встал?
— Спит ангелочек.
— Мне непременно нужно видеть.
— Н-ни за что!.. Пусть поспит, устал: у губернатора целую ночь сидел, карты были…
Подали письмо. На конверте: ‘спешно’.
Полицмейстерша быстро распечатала и вдруг побагровела. Схватила благодарственный окорок и кинулась в спальню. Сейчас же оттуда послышалась свалка, вопли и испуганно-хриплый бас полицмейстера.
Помощник вбежал.
Полицмейстер в одном белье и в колпаке с кисточкой пятился, защищаясь руками:
— Что ты! что ты!.. Белены объелась.
Полицмейстерша махала над ним окороком и исступленно визжала на весь дом:
— Враль подлый, враль! Целую ночь с Нинкой… Да браслеты потаскухам рассылать!.. Старый козел, взяточник подлый, ведь ты…
— Позвольте, Августина Федоровна. Я сейчас от губернатора, требует немедленно вас, Сергей Никанорыч. В городе забастовка.
— Как забастовка? — не понимая и выкатывая глаза, сказал полицмейстер упавшим голосом.
— Все стало: заводы, фабрики, мастерские, даже извозчики не выехали на биржу.
— Это на каком основании?
У полицмейстерши окорок повис в руке.
— Рабочие никаких требований не предъявили, а просто бросили работу.
Полицмейстер побагровел.
— Ах, рракалии!.. Да ведь вожаки арестованы?
— Арестованы.
— Вчера отпороли хорошо?
— Да, всыпали…
— Ну, так какого же им черта нужно! Чего же им еще нужно? Какого же им рожна!
Он тяжело опустился в кресло и стал сизым.
— Всяких подлостей от них ожидал, ну этого не ожидал…
Впервые напечатано в газете ‘Известия’, 1918, 1 мая (18 апреля), No 85(333). Позднее Серафимович писал о рассказе: ‘Тип полицмейстера составлен ‘из кусочков’ отдельных полицейских держиморд, с которыми мне приходилось сталкиваться на Дону после ссылки, во время нахождения под надзором полиции. Я не шаржировал своих героев: такими фарсовыми они и выглядели в жизни. И они-то были опорой царизма’ (т. VIII, стр. 436).