Отецъ мой принадлежалъ къ тому многочисленному и жалкому классу ‘мелкихъ’ чиновниковъ, которыхъ стали ‘сокращать‘, какъ трутней въ уль трудолюбивыхъ пчелъ. Въ добрый часъ! Но и самая благодтельная реформа не обходится безъ тяжелыхъ и, нужно ли прибавлять, большею частью невинныхъ жертвъ.
Отцу, Богъ-знаетъ почему, не везло на служб. Повышался онъ преимущественно въ чинахъ (что случалось каждые три года), но когда достигъ статскаго совтника, то ему объявили, что такъ какъ чинъ его не соотвтствуетъ классу его должности, то онъ и не можетъ заниматься доле, а потому, ‘въ уваженіе въ его долговременной и усердной служб и къ его преклоннымъ лтамъ’, причисляется къ министерству съ жалованьемъ въ восемьсотъ рублей. И это была большая милость, ему могли дать отставку или оставить за штатомъ. Пенсія же, которую онъ усплъ выслужить, была на половину меньше назначеннаго ему содержанія, а окладъ, выдаваемый заштатнымъ чиновникамъ, какъ извстно, прекращается по истеченіи года. Конечно, восемсотъ рублей для семейнаго человка весьма небольшія деньги, но и на нихъ въ крайнемъ случа можно жить. Мы не умерли съ голоду, мы были кое-какъ сыты, одты, пригрты, и съ грхомъ по-поламъ поддерживали ‘дворянское’ достоинство, что было главное для отца, который гордился тмъ, что его имя записано въ шестой отдлъ родословной книги. Человкъ онъ былъ честный и въ сущности добрый, но угрюмый и раздражительный въ высшей степени, отчасти по темпераменту, отчасти вслдствіе неудачъ, которыя безотвязно его преслдовали. Мать была добрйшая женщина, тихая, кроткая, считавшая послушаніе мужу первой добродтелью. Сестеръ у меня не было, но былъ братъ, рзвый и бойкій мальчикъ, который скучалъ, бдняжка, одинъ безъ товарищей и игрушекъ, а когда подросъ, то его стали готовить въ гимназію, и учительницей его была я. Собственно говоря — элементарное мое образованіе началось именно съ тхъ учебниковъ, по которымъ я готовила брата. До тхъ поръ я училась въ какомъ-то жалкомъ пансіон, но пріобртенный въ немъ запасъ научныхъ фразъ, къ счастью, скоро испарился у меня изъ головы.
Единственное мое счастіе въ лучшіе годы молодости были — книги. Чтобы достать ихъ, я просиживала украдкою отъ отца не одну ночь за шитьемъ блья, и на заработанные гроши покупала съ лотковъ старые русскіе журналы или французскіе романы. Какое счастіе было, забившись въ уголъ, забывъ все на свт, погрузиться въ этотъ міръ пёстрыхъ вымысловъ и чувствовать у себя въ груди отголосокъ всхъ человческихъ струнъ, чувствовать, какъ другая, широкая жизнь охватываетъ все существо, какъ раздвигаются рамки узкаго, бднаго существованія, и взоръ уходитъ свободно въ далекое пространство. Не имя въ дйствительности почти ничего, я находила въ книгахъ богатства неистощимыя, не двигаясь съ мста, я съ быстротою мысли летла куда-то впередъ, все впередъ, безъ конца и безъ цли, опережая дйствительность и переживая не разъ всю свою будущность, только не ту, которая ожидала меня впереди, а ту, какую рисовало воображеніе,— переживая ее въ мечтахъ, въ надеждахъ, въ порывахъ — въ безотчетномъ волненіи молодого сердца.
Мы вс жили такъ уединенно, вн общества, въ такой почти монастырской тиши, что — какъ теперь думаю — еслибъ не книги и эта затаенная дятельность фантазіи, однообразіе и скука зали бы меня совсмъ, или толкнули бы меня на какой-нибудь бурный исходъ, можетъ быть гибельный, а можетъ быть и спасительный. Но, съ другой стороны, лихорадка чтенія поглотила на долгое время вс мои силы и оставила у меня въ душ какой-то угаръ, какую-то мучительную, неудовлетворенную жажду счастія и любви,— да, любви! Это былъ постоянный припвъ той псни, которая меня восхищала и убаюкивала. Везд и на тысячи разныхъ ладовъ любовь прославлялась и проповдавалась, и возводилась въ принципъ. Это былъ высшій законъ, въ сфер котораго витали герои и героини той жизни, какую я поглощала изъ книгъ. Но эта жизнь была не моя. Я была изгнана изъ нея, я одна только была какъ будто вн закона, и эта мысль поддерживала во мн постоянную горечь — длала меня подчасъ эгоистичною и злою. Какъ ни жалла я мать и отца, но, по правд сказать, въ десять разъ боле жалла себя. ‘Они — думала я — жили по крайней мр, имли какія-нибудь радости, вдь они сошлись по любви, — а я не испытала совсмъ никакихъ, у меня не было ничего. Кругомъ меня было пусто, былъ какой-то нуль безобразный, безвыходный, въ которомъ я, какъ въ петл, задыхалась. Отовсюду вяло холодомъ, и съ каждымъ годомъ я чувствовала, какъ отъ этого холода застывало сердце и какъ вс чувства сжимались въ болзненной, горькой тоск. Я какъ будто присутствовала на собственныхъ своихъ похоронахъ. Какъ у мертваго, у меня не было ничего въ запас: жизнь одинокая, безцльная, безрадостная, я это знала,— ожидала меня впереди. Отецъ смотрлъ на меня угрюмо, за глаза называя старой двкой. Мать плакала, видя, какъ я дурню и какъ мало у меня шансовъ выдти замужъ, въ дом болзни начали приходить чаще и чаще, расходы росли… Со всхъ сторонъ было гадко и скверно, и жить такъ, казалось, уже дальше нельзя, и уйти было некуда.
Вотъ середи какихъ обстоятельствъ я очнулась, однажды, точно посл долгаго сна. Холодная правда жизни вдругъ предстала передо мною такъ осязательно, что вс мои грезы, мечты, весь этотъ наплывъ волненія, заимствованнаго изъ книгъ, ослъ, какъ пна, и я первый разъ оглянулась вокругъ себя трезвымъ взоромъ.
Я давно начала понимать, что при моей обстановк все это чтеніе только дурманитъ меня, помогая обманывать голодъ, который оно не можетъ удовлетворить,— голодъ жизни дйствительной, личной. Можетъ быть, уже и поздно искать ее, но — думаю я,— поздно или не поздно, а покуда я буду питаться этой отравой, я ничего не найду, я буду жить и состарюсь окончательно на страницахъ романа, вертясь, какъ блка, въ этомъ игрушечномъ колес пустой, безплодной фантазіи.
Я давно уже говорила себ, что нужно сойти съ высоты,— на которой я жила до сихъ поръ воображеніемъ, на ту низменность, гд такимъ ровнымъ, невозмутимо однообразнымъ теченіемъ протекала моя жизнь…
Я ршилась, во что бы то ни стало, искать спасенія и выхода изъ окружавшей меня дйствительности, и взять у нея съ бою или безъ боя, какъ придется, все, что она еще могла мн дать.
Этотъ переходъ изъ міра призрачнаго и мечтательнаго въ реальный міръ составилъ кризисъ въ моей жизни.
II.
‘Когда счастіе не дается женщин, — она должна пріискать себ какое-нибудь дло’, — такъ ршала я, не разъ, вопросъ о пути, который долженъ былъ поставить меня на почву трезвой дйствительности.
Какъ я обрадовалась сначала этому найденному слову! Но скоро пришлось на опыт убдиться, что и оно для меня опять не боле, какъ пустой звукъ.
Какое тутъ дло возможно, когда я совершенно одна и около меня никого, кто бы могъ указать мн на какую-нибудь другую работу, кром штопанья блья или разжевыванья для брата казенныхъ учебниковъ? Кром этого, я ни къ чему не была приготовлена, ничего не знала, а жизнь меньше всего…
Правда, я знала, что поднятъ вопросъ о женскомъ труд. Но, признаюсь, часто мн приходило на мысль, что это, можетъ быть, опять такой же романъ, какъ и т, которые тревожили мое сердце, но не научили меня, какъ жить. Вдобавокъ, все это имло для меня отвлеченный, далекій смыслъ: дло шло о какихъ-то принципахъ, о будущемъ, а мн ждать было некогда, и на будущее разсчитывать поздно…
Я чувствовала уже какую-то усталость, какой-то разладъ между волею и умомъ, которые мшали мн выбиться изъ колеи. Мое пустое прошлое, какъ ршетка тюрьмы, — отдляло меня отъ новаго будущаго… Заглохнувшихъ силъ не воротишь. О, зачмъ я не была десятью годами моложе? Тогда все было бы еще возможно.
‘Да,— думала я,— моя бда состоитъ въ томъ, что я очутилась между двумя поколніями, которыя раздлили историческую судьбу женщины рзкой чертою. Я не могу уже жить, какъ жили наши бабушки, и въ то же время не могу устроить себ свою жизнь, какъ, вроятно, устроятъ ее для себя слдующія поколнія. Съ другой стороны, домашняя обстановка моя такова, что и думать о какомъ-нибудь ршительномъ шаг было нечего. Могла ли я бросить отца и мать, чтобы пойти, напримръ, въ швеи или няньки? А въ гувернантки я даже и не годилась, не владя хорошо практически иностранными языками.
Оставалось замужество, не придется выйти замужъ по любви, можно выйти еще по разсудку… Но я хочу любить, я хочу быть любимой, и не умру, не испытавъ этого счастія.
Мн стало даже какъ будто легче на душ, когда я услышала голосъ своей воли: точно она сама собой могла измнить вншнія обстоятельства. Впрочемъ, каждый изъ насъ, вроятно, испыталъ такія минуты, когда ему кажется, что стоитъ только пожелать, и явятся къ вашимъ услугамъ новыя силы, которыя одолютъ вс препятствія. Да, кто не мечталъ объ этихъ чудесахъ, вызванныхъ могуществомъ воли? Кто, по крайней мр въ молодости, не врилъ въ нихъ?
‘Въ самомъ дл,— думала я,— кому до сихъ поръ могло бы даже въ голову придти влюбиться въ меня, когда я держала себя въ сторон отъ всхъ, равнодушная и холодная, какъ будто это были не живые люди, а какія-нибудь ходячія куклы? Была бы я любезна, привтлива, внимательна, можетъ быть, и полюбилъ бы меня кто-нибудь. Можетъ быть? Но разв любятъ за это? Любятъ по большей части безъ причины, а если до сихъ поръ не любили, стало быть, никакой причины къ тому и нтъ! Ну… однакожъ? Попробовать? Посчитаемъ сперва наши наличныя средства’.
Мн двадцать восемь лтъ… Чтожъ, это еще не старость (при этомъ я невольно вспомнила Бальзаковскую: ‘La femme de trente ans’). Я, безъ сомннія, далеко не красавица, но такъ себ, не дурна. Особенно хороши у меня глаза, волосы длинны и густы, рука маленькая. Что касается до такъ-называемой внутренней стороны, то въ этомъ отношеніи я знаю себ цну, да и на этотъ счетъ отъ женщины немного требуется.
Я не глупа, говорю не дурно, характеръ у меня сдержанный, а потому довольно ровный, сердце… но объ немъ я знаю только одно, что въ немъ таится что-то непочатое, хотя, правда, на дн его накопилось уже много и горечи.
Пусть же я получу столько, сколько могу дать сама, пусть она любитъ меня столько же, сколько я способна любить, и дв наши жизни, соединенныя въ одну,— два сердца, слившіяся въ одномъ чувств нжной привязанности — какого еще счастія надо? И чмъ романъ этотъ былъ бы хуже тхъ, которые печатаются каждый день? Но это опять мечты, сладкія мечты, а ихъ-то я именно и должна позабыть.
Теперь, посмотримъ, кого я встрчаю дома или у знакомыхъ, и кто изъ нихъ можетъ отвчать самымъ скромнымъ и благоразумнымъ матримоніальнымъ требованіямъ?
Но знакомые наши жили въ такомъ же глухомъ затишь, какъ мы, и у нихъ мн никогда не случалось сказать боле двухъ словъ заразъ съ постороннимъ мужчиною, у насъ же бывало ихъ всего трое. Стоило мн, однако, только назвать ихъ, представить себ ихъ наружность, ихъ манеры и разговоры, чтобы понять, какъ мало они годились даже и для предназначенной роли. Одинъ былъ уже старый вдовецъ съ пятью дтьми, другой непозволительно дуренъ и еще боле ограниченъ, третій, хоть не глупъ и не старъ, но недавно помолвленъ на купеческой дочк. Не отбивать же мн его у невсты съ тридцатью тысячами приданаго? Да и Богъ съ нимъ! Ну, вотъ и вс…
Но судьба неожиданно втолкнула въ нашъ тсный кружокъ человка,— знакомство съ которымъ вывело меня на ту новую дорогу, къ которой я стремилась, какъ къ единственному исходу.
III.
Эпохою въ моей жизни было 26-е января, день имянинъ моей матери. Въ этотъ день, какъ и во вс оффиціальные или домашніе праздники, мн было еще грустне, чмъ въ обыкновенные дни. Въ будни, по крайней мр, все шло своимъ обычнымъ порядкомъ, и я такъ втянулась въ него, что чувствовала себя какъ бы колесомъ въ механизм домашней жизни. Машина дйствуетъ, и я дйствую: поворачиваюсь, хожу, говорю, работаю, и т. д. Но въ праздникъ, весь этотъ порядокъ перевертывался у насъ вверхъ дномъ. Съ утра поднимается какая-то непонятная суета. Мамаша хлопочетъ, сама не давая себ отчета о чемъ, надваетъ чепецъ съ лиловыми лентами, папенька натягиваетъ на плеча свой старенькій вицъ-мундиръ, я тоже слдую ихъ примру и наряжаюсь въ одно изъ своихъ лучшихъ платьевъ (ихъ, впрочемъ, было у меня очень немного). И вотъ мы сидимъ большую часть дня въ нашей маленькой гостиной съ малиновой старенькой шерстяной мебелью, съ которой снимаются чехлы,— точно въ ожиданіи какихъ-то необыкновенныхъ гостей или чего-то, что вдругъ случится, чего-то праздничнаго, радостнаго, и для этого какъ будто мы и принарядились и позволяли себ этотъ неурочный отдыхъ. Между тмъ, обыкновенно ничего не случалось, разв какая-нибудь старушка-чиновница на чашку кофе зайдетъ къ матери, или, вечеромъ, у отца составится партія въ преферансъ. Такъ было и въ этотъ памятный для меня день. По случаю имянинъ собралось у насъ нсколько человкъ гостей. Посл чаю, трое изъ нихъ ушли въ кабинетъ, гд ждалъ ихъ карточный столъ, а одинъ остался со мною. У мамаши сидли дв старушки.
Волей-неволей я должна была занять гостя. На сердц у меня было такое вялое, тупое чувство тоски, что я забыла даже о своихъ недавнихъ планахъ: мн было все равно, что ни длать, конечно, всего лучше было бы уйти къ себ и не показываться на глаза добрымъ людямъ. Притомъ, тотъ, для кого я осталась въ гостиной, казался мн вовсе недобрымъ человкомъ. Вообще, лицо его мн не нравилось. Оно было не красиво и какъ-то безцвтно. Онъ былъ уже не молодъ: густые брови, волосы съ просдью, улыбка сдержанная, взглядъ умный, но тусклый, черты лица самыя обыкновенныя, словомъ, ничего особеннаго. Къ тому же, я видла его въ послдній разъ полтора года тому назадъ и говорила съ нимъ такъ мало, что въ лиц его не отражался для меня даже отблескъ чего-нибудь личнаго или какого-нибудь воспоминанія.
Дмитрій Алексевичъ Рославлевъ — такъ назывался мой новый собесдникъ — служилъ нсколько времени въ одномъ департамент, съ моимъ отцемъ, потомъ получилъ наслдство, вышелъ въ отставку и здилъ за границу, гд пробылъ, кажется, съ годъ. Вотъ все, что я знала о немъ. У насъ онъ бывалъ и прежде до крайности рдко, и наше знакомство, вроятно, прекратилось бы совсмъ, еслибъ отецъ не встртилъ его наканун гд-то и не зазвалъ къ себ.
Почти около часу сидли мы другъ противъ друга, разговаривая о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ. Казалось, мы истощили весь запасъ ходячихъ, стереотипныхъ фразъ о погод, о петербургскомъ климат, о театрахъ и проч., потому что къ концу этого времени мы оба едва шевелили языкомъ и замолчали разомъ, будто по безмолвному соглашенію.
Я находилась въ пренепріятномъ положеніи: нужно было непремнно сказать что-нибудь, а мн ршительно не приходило ничего въ голову. Это длилось довольно долго, и намъ обоимъ стало очень неловко. Наконецъ, я подняла глаза съ твердой ршимостью сказать что-нибудь, хоть самый пустйшій вздоръ, и въ самую эту минуту встртила его взглядъ, такой неожиданно добрый, полный такого участія взглядъ, что я вдругъ покраснла, сама не зная съ чего, и въ замшательств отвернула голову.
— Вы устали,— сказалъ онъ тихо и взялся за шляпу, — ,не церемоньтесь со мною, идите къ себ и отдохните.
— Я не могу, да я никогда и не ложусь такъ рано, и я совсмъ не устала,— отвчала я быстро, сама едва понимая, что я такое ему говорю.
Онъ какъ-то странно улыбнулся.
— Я говорю про нравственный отдыхъ — сказалъ онъ тмъ же ровнымъ и тихимъ голосомъ — и какъ вы ни отпирайтесь, а въ эту минуту, я вижу, вы сильно нуждаетесь въ немъ.
— Почему вы такъ думаете?
— Очень просто. Я воображаю себ то, что испыталъ бы самъ, еслибъ, какъ вы сегодня, съ утра принималъ гостей и занималъ ихъ нсколько часовъ сряду. Какая скучная обязанность повторять всмъ одни и т же вопросы и получать въ отвтъ тже, однообразныя, знакомыя наизусть фразы!
— Зачмъ же вы вс говорите ихъ, эти фразы, если понимаете скуку и тягость ихъ для женщины?— спросила я, вдругъ, раздражаясь отъ той тоски, которую он столько разъ наводили на меня. Неужели вы не находите съ нами ничего сказать? Или вы подозрваете въ насъ такъ мало здраваго смысла? Но, въ такомъ случа, зачмъ давать себ даже и этотъ трудъ? Можно бы, просто, ограничиваться общимъ поклономъ хозяйк и ея дочерямъ, да короткимъ привтствіемъ, а затмъ уйти въ кабинетъ курить или играть.
— Намекъ мн на то, что я долженъ былъ сдлать и чего я не сдлалъ?— произнесъ онъ съ такимъ добрымъ смхомъ, что въ одну минуту первое невыгодное мое впечатлніе сгладилось, раздраженіе улеглось, и мн захотлось, чтобы онъ остался.
— Какъ? воскликнула я, видя, что онъ все-таки собирается уйти,— вы хотите прервать разговоръ въ самую ту минуту, когда онъ только-что усплъ выбиться изъ колеи скучныхъ фразъ и общаетъ сдлаться хотя нсколько интереснымъ? Не знаю, какъ вамъ, а мн это было бы очень досадно.
Онъ посмотрлъ на меня добродушно, и сейчасъ же услся опять на мсто.
— Знаете, Наталья Борисовна, я никогда не умлъ говорить съ женщинами. Мн всегда казалось, что для этого нужно имть особый талантъ, котораго у меня нтъ.
— Зачмъ талантъ, нужна только искренность, отвчала я.
— Но качество это — извините за откровенность — не есть добродтель вашего пола. Женщины сами такъ рдко бываютъ искренни, что это одна изъ причинъ, какъ мн кажется, почему наша бесда съ ними вертится такъ часто въ сфер избитыхъ мстъ. И это нисколько не тяготитъ ихъ, если судить по тому, какъ рдко он себ даютъ трудъ выйти изъ этой сферы. Напротивъ, все заставляетъ думать, что она имъ нравится, что он въ ней какъ дома.
— Неправда! неправда!— воскликнула я почти сердито, мы задыхаемся въ этой сфер, намъ тсно въ ней и противно до тошноты? Но, какъ вы хотите, чтобы мы были искренни, когда мы видимъ одну только маску обязательной вжливости, или сладкой любезности, за которой скрывается отсутствіе всякаго уваженія къ женщин.
— Я бы сказалъ, что вопросъ нашъ вертится въ ложномъ кругу, еслибъ мы оба, въ дйствительности, уже не вышли изъ него: лучшее доказательство, что общее правило не всегда безошибочно, т.-е., что есть и мужчины чистосердечно уважающіе вашъ полъ, есть и женщины искреннія бы рдкая женщин! заключилъ онъ вдругъ и совсмъ неожиданно для меня. Признайтесь, у васъ должно быть много друзей?
— Никого, отвчала я,— кром родной семьи!
Онъ посмотрлъ на меня, какъ бы не вря еще моимъ словамъ. Но, должно быть, мое лицо убдило его, что я говорю одну горькую правду.
— Вы, можетъ быть, очень горды и не охотно дарите вашу дружбу?
— Мы живемъ въ такомъ одиночеств — отвчала я,— что т лица, которыхъ вы сегодня видите у насъ, составляютъ все наше общество, а изъ нихъ, вы поймете, конечно, никто не искалъ и не могъ искать моей дружбы.
Онъ хотлъ что-то сказать, но раздумалъ и замолчалъ.
Черезъ минуту Рославлевъ всталъ.
— Васъ не удивитъ, спросилъ онъ, если я стану искать того, чего, какъ вы говорите, никто еще не искалъ?
Долго я думала о послднихъ словахъ Рославлева. Я была искренно ими обрадована, какъ надеждой на что-то новое.
‘Другъ! повторяла я. Неужели у меня будетъ другъ? Какое счастіе чувствовать въ другомъ сердц опору для своего!’
Но вслдъ за этимъ что-то кольнуло меня, и радость моя омрачилась. Смшно сказать, слегка брошенныя имъ слова представлялись мн какъ бы подтвержденіемъ того, что смущало меня въ тайн души и чего я боялась.
Другъ! Дружба! Дружба мужчины ко мн — вотъ все, что ямогу внушить! Я уже такъ стара и такъ дурна, что не могу возбудить другого чувства. ‘Съ тобою дружба, съ другими любовь’, шепнулъ мн какой-то насмшливый голосъ, отъ котораго сердце мое болзненно сжалось.
‘Я уврена, — разсуждала я сама съ собою, — что даже этотъ немолодой, некрасивый человкъ мечтаетъ до-сихъ-поръ о женитьб на какой-нибудь восемьнадцатилтней двушк, а ко мн будетъ питать одно тепленькое, спокойное чувство дружбы!…’
Я не могла ошибаться на счетъ того, что я въ ту минуту чувствовала.
Мн было досадно, какъ будто посл обманутаго ожиданія. А между-тмъ, говоря по правд, я сидла съ Рославлевымъ боле часу, и все это время была совершенно спокойна. Его личность почти съ перваго разу внушила мн уваженіе, но это и все: ничто не влекло меня къ нему. Все оставалось внутри меня глухо и нмо. ‘Эхъ!— думала я,— зачмъ онъ сказалъ это слово: ‘дружба?’ Однимъ этимъ словомъ онъ обозначилъ границу, черезъ которую мы какъ будто бы не должны и не можемъ переступить!’
‘Но что, если я ошибаюсь? А кто знаетъ, можетъ быть, онъ именно тотъ и есть, котораго я бы могла полюбить, за котораго я бы могла выйдти замужъ?
Неожиданная возможность счастія предстала передо мною, и я сказала себ: ‘я попробую’.
IV.
Ровно черезъ недлю явился Рославлевъ, и намъ опять удалось поговорить довольно долго наедин. Разговоръ нашъ, на этотъ разъ, касался самыхъ разнообразныхъ предметовъ, точно мы торопились проэкзаменовать другъ друга. Я высказывала свой образъ мыслей чистосердечно, но желая произвести хорошее впечатлніе, настраивала его на боле мягкій тонъ, чмъ тотъ, который звучалъ у меня въ душ. Я хотла казаться ему добродушной, и хотя порицала иное, но длала видъ, какъ будто бы критика у меня вытекаетъ безъ всякой горечи, изъ яснаго и спокойнаго міровоззрнія, отъ котораго я, въ дйствительности, была на тысячу верстъ. Странно! я скоро почувствовала, что Рославлевъ добре меня, и доброта эта, мало-по-малу, сообщилась и мн, точно какъ будто она согрла и размягчила окружающую меня нравственную атмосферу.
Впослдствіи, когда я узнала короче этого человка, я нашла въ немъ много своеобразнаго и даже рзко особеннаго. Но въ первые дни моего знакомства съ нимъ, его характеръ и темпераментъ казались мн загадкой неразршимою. Они скрывались отъ моего любопытнаго взора подъ маской его спокойнаго самообладанія, и это давало ему въ моихъ глазахъ что-то безстрастное, какъ будто даже безличное. Вообще, онъ имлъ на меня охлаждающее, или врне сказать, успокоивающее вліяніе. Часто, слушая его умныя рчи, я чувствовала, какъ все мятежное и бунтующее мало-по-малу стихало въ моей груди, и во всемъ внутреннемъ мір моемъ наступало какое-то затишье, которое иногда даже пугало меня, потому что мн трудно было въ такія минуты узнать себя. Я являлась самой себ обезличенною и испытывала нчто похожее на страхъ человка, который, случайно заглянувъ въ зеркало, не увидалъ бы въ немъ своего хорошо знакомаго образа…. Это былъ диссонансъ, и тмъ боле рзкій, что онъ являлся какъ-разъ въ такія минуты, когда мн хотлось жить, и я инстинктивно ждала, искала, требовала какого-нибудь толчка, который мн нуженъ былъ, чтобы возбудить мою слабющую энергію и дать мн смлость для исполненія моихъ плановъ. Дло дошло до того, что мн уже становилось стыдно самой себя, своихъ тайныхъ замысловъ и женскихъ разсчетовъ.
А между тмъ, съ каждымъ новымъ свиданіемъ, я чувствовала, какъ усиливались во мн невольное уваженіе и довріе, которыя Рославлевъ мн внушилъ съ перваго взгляда, и какъ это слово: ‘дружба’, возбудившее на первыхъ порахъ съ моей стороны такой горячій протестъ, мало-по-малу закрадывалось въ сердце и поселялось въ немъ полновластнымъ хозяиномъ.
Каюсь чистосердечно, я была при этомъ немного разочарована. Я похожа была на новобранца, мечтавшаго встртить огонь непріятеля и неуспвшаго даже понюхать пороху. Я сочиняла романъ, съ романической, интересной завязкою, я ожидала великой битвы и готовила къ длу оружіе, которое должно было вывести чье-то сердце изъ безопасной его позиціи, и предвкушала уже сладость побды, какъ вдругъ, вс эти приготовленія оказались напрасны. Непріятель не принялъ сраженія и даже не тронулся съ мста. Дло окончилось миромъ, руки протянуты, и вчная дружба заключена….
Да, мы были друзьями, — въ этомъ не было никакого сомннія.
И какъ же, посл того, мн было досадно, когда черезъ нсколько времени родители начали переглядываться и перешептываться между собой! Оба даже повеселли и стали внимательне ко мн, а когда рчь заходила о Дмитрі Алексевич, проговаривались, что желали бы для меня такого мужа, что онъ — человкъ солидный, серьезный, которому нужна двушка уже не первой молодости, благоразумная и съ характеромъ. Словомъ, они уже мысленно обвнчали насъ и, очевидно, надялись, что наше сближеніе окончится бракомъ.
Не могу сказать, какой болью отзывались во мн ихъ намеки и нетерпніе. Я была совершенно уврена, что ихъ надежды на Рославлева не сбудутся и знала, что это будетъ для нихъ тяжелый ударъ. Но у меня не хватило духу разочаровывать ихъ. Да и какъ это сдлать? Сказать имъ, что все это такъ, ничего, одна только дружба? Но разв это отвтъ на цлый рядъ вопросовъ, которые я предвидла? Зачмъ онъ приходитъ такъ часто? О чемъ у васъ разговоры? Какія его намренія? И что скажутъ люди? Зачмъ онъ компрометируетъ бдную двушку? ‘По дружбѣ,…?’ О, какая горькая, злая шутка это была бы для нихъ?… А между тмъ, для меня это было совсмъ не шутка. Дружба Рославлева составляла все мое богатство, единственный грющій лучъ моей жизни, и я не могла отъ нея отказаться. Какъ бы тамъ ни пришлось посл расплачиваться, а покуда я рада была, что никто не мшаетъ намъ оставаться вдвоемъ и разговаривать съ глазу на глазъ, чего мн никогда не позволили бы, еслибъ не видли въ этомъ единственнаго пути къ желанной цли, единственнаго исхода и средства, наконецъ, сбыть меня съ рукъ.
Матушка уже молилась и гадала, отецъ удвоилъ вниманіе къ мнимому жениху и былъ въ лихорадочномъ ожиданіи, а я… коварно молчала, предоставляя имъ ошибаться, елико возможно дольше. Что было длать? Я знала, конечно, что мн не пройдетъ это даромъ и переживала уже заране весь стыдъ и все горе, которые должны были, какъ я думала, неминуемо обрушиться на мою виноватую голову, когда истина выяснится. И я не имла въ виду оправдываться. Какія тутъ оправданія?
Передъ родителями у меня не было никакихъ. Я знала ихъ взглядъ, знала, что въ ихъ глазахъ замужество — единственная карьера для двушки, и не могла опираться на чувство собственнаго достоинства, не могла требовать для себя свободы, принадлежащей по праву только тому, кто самъ заработываетъ себ хлбъ. Я ничего не заработывала и ничего не имла. Я была трутнемъ въ уль, непроизводительный членъ семьи, который даромъ лъ хлбъ. Какое же право имла я располагать своей судьбою по-своему? Разв я была самостоятельная единица, а не безличный членъ цлаго, обязанный по первому востребованію покорно, охотно принести себя въ жертву интересамъ этого цлаго? Раба по своему положенію, я должна была воспитать въ себ и чувство, приличное раб. А я позволяла себ уклоняться отъ жертвы и легкомысленно забавлялась… дружбою!…
V.
Мсяца черезъ три посл этого, случилось то, что сбило съ толку вс мои предсказанія. Вышло, что не родители мои ошибались, а я…
Но я не хочу забгать впередъ и разскажу все по порядку.
Былъ одинъ изъ послднихъ теплыхъ сентябрьскихъ дней. Голубое, почти лтнее небо съ длинными легкими и прозрачными облачками манило на воздухъ, но, разстроенная своими грустными мыслями, я нсколько дней не выходила изъ дому: ничего мн не хотлось, ничто не развлекало.
Приходъ Рославлева вывелъ меня изъ этого унылаго состоянія. Посл обычныхъ привтствій и взаимныхъ распросовъ, когда мы оба услись, Дмитрій Алексевичъ спросилъ, отчего у меня сегодня такой грустный видъ. На его вопросъ, я отвчала ему другимъ, который самъ собою сорвался у меня съ языка.
— Скажите,— произнесла я нсколько раздраженнымъ голосомъ,— вдь надо быть безличностью, чтобы быть счастливымъ или счастливою? Безличность — вдь это единственное спасеніе?
Онъ былъ удивленъ.
— Что это вамъ пришло въ голову? спросилъ онъ.
Но я не сказала ему всего. Мн было нужно противорчіе, чтобы хоть споромъ себя убдить, что не все еще замерло внутри и снаружи, что я живу и другіе живутъ.
Еслибъ онъ началъ систематизировать, какъ онъ имлъ привычку въ подобныхъ случаяхъ, я стала бы браниться, но онъ не принялъ вызова. Онъ былъ молчаливъ боле обыкновеннаго и, какъ мн казалось, слушалъ разсянно. По выраженію его лица видно было, что его занимаетъ совсмъ не тотъ предметъ. Онъ возражалъ мн слегка и скоро вернулся къ первому своему вопросу.
— Но вы мн не сказали еще,— перебилъ онъ съ участіемъ,— отчего вы сегодня такъ печальны? Вы даже какъ будто бы поблднли. Пойдемте гулять, прогулка въ такую погоду васъ освжитъ и разгонитъ черныя мысли.
Прогулка со мною, вдвоемъ, была одною изъ самыхъ недавнихъ его привилегій и могла бы одна доказать, что на него смотрли уже почти, какъ на члена семьи. Не знаю, ясно ли онъ понималъ это послднее обстоятельство, но онъ не упускалъ случая пользоваться всми правами, ему предоставленными.
Черезъ четверть часа мы были на Англійской набережной. Разговоръ какъ-то не клеился и, посл нсколькихъ неудачныхъ попытокъ, былъ брошенъ. Мы шли рука объ руку, молча, и это длилось уже довольно долго. Онъ мн казался какъ-то необыкновенно тихъ, и это сердило меня. Теряя терпніе, я насмшливо заглянула ему въ лицо… Лицо это было боле чмъ обыкновенно серьёзно.
— Что съ вами? спросила я: — вы взялись разгонять мой сплинъ, а теперь предоставляете, кажется, мн эту роль въ отношеніи къ вамъ?
Онъ былъ смущенъ и хотлъ что-то сказать, но ему видимо трудно было выговорить, точно языкъ былъ у него подъ тремя замками, и секретъ, отворяющій ихъ, позабытъ. Видя его замшательство, я поняла, что съ нимъ происходитъ что-то необыкновенное, но глаза его были опущены, и я не могла составить себ даже догадки, что это такое значитъ. Любопытство мое было раздражено.
— Послушайте,— продолжала я — у васъ есть что-то на сердц, что васъ тяготитъ?
— Есть — произнесъ онъ чуть слышно.
— Почему же вы молчите?
— Боюсь….
— Чего?
— Боюсь, что вамъ не нужна та откровенность, которой, вы требуете.
— Полноте! это даже обидно! Почему вы такъ думаете?
— Потому,— отвчалъ онъ, вздохнувъ, что я въ васъ не вижу сердечнаго, искренняго участія и дйствительнаго желанія узнать, что лежитъ у меня на сердц. Вы допрашиваете шутя и ждете спокойно отвта. Васъ не тревожитъ то, что отъ васъ закрыто… Вы вызываете меня на полную искренность, а сами стоите далеко и не длаете ни шагу на встрчу…
— Еслибъ я знала, въ какую сторону я должна сдлать шагъ…
— И вы не догадываетесь?…
— Руку на сердце — нтъ.
Мы замолчали, но я чувствовала, что его рука дрожитъ. Онъ видимо началъ терять свою обыкновенную власть надъ собою.
— Я, можетъ быть, длаю непростительное дурачество,— продолжалъ онъ глухимъ, сдавленнымъ голосомъ, съ замтнымъ усиліемъ произнося слова,— и что-то во мн говоритъ, что это. дйствительно такъ…. но у меня не хватаетъ силы дольше молчать.
Я слушала, опустивъ глаза и, вдругъ поднявъ ихъ, встртила его взглядъ. Въ одно мгновеніе все стало мн ясно. Усмшка разомъ сбжала съ лица, и я была смущена, такъ смущена, что не берусь даже и разсказать, что я въ эту минуту почувствовала. Должно быть, я измнилась сильно въ лиц, потому что онъ дольше не колебался. Онъ понялъ, что въ сущности все уже сказано, и что онъ больше не можетъ выдать себя, но онъ былъ взволнованъ, и ему стоило очень большого труда облечь въ слова то, что выражено было въ его взгляд. Смыслъ этихъ словъ былъ слдующій: — ‘Нужно, или ненужно вамъ это, но я васъ люблю… Вотъ то сокровище, которое я отъ васъ пряталъ, потому что не зналъ и до сихъ поръ не знаю, годится ли оно вамъ на что-нибудь. Но, если оно не нужно вамъ, то и я имъ не дорожу. Берите его и длайте съ нимъ что хотите’.
Признаніе это вырвалось у него изъ сердца съ болью, и я получила его, конечно, не такъ, какъ оно теперь мною передано, а все въ клочкахъ, измятое и разорванное…
Не отъ того ли оно такъ мало обрадовало меня? А какъ, кажется, было не вспыхнуть отъ радости? Вдь вотъ же и на моей улиц праздникъ! Эта минута, о которой я столько лтъ мечтала, которой ждала, изнывая въ тоск и теряя надежду, о которой я думала, наконецъ, что она никогда не придетъ, что мн, обиженной счастьемъ, не суждено испытать ея сладость… эта минута пришла… Но гд же ея восторгъ? И неужели это чувство холоднаго, гордаго торжества, промелькнувшее во мн, когда я сказала себ, наконецъ, сознательно: ‘да, это любовь!.. человкъ этотъ любитъ меня!..’ неужели это все? И я ждала, что будетъ дальше, но дальше, что-то тяжелое легло у меня камнемъ на сердц, и это бдное сердце заныло отъ боли. Я понять не могла, что такое со мною длается, и отчего въ эту минуту во мн все замерло. Я смотрла на Рославлева, широко открывъ глаза, въ какомъ-то испуг, почти въ отчаяніи и чувствовала, что я не въ силахъ ни слова ему отвчать. Къ счастію, онъ былъ не мене моего смущенъ и еще мене понималъ, что со мною длается. Онъ замтилъ, однакоже, мой испугъ.
— Я васъ встревожилъ, мой другъ? сказалъ онъ тихо и нжно, положивъ руку свою на мою. Неужели вы до сихъ поръ ни о чемъ не догадывались?
Я попробовала улыбнуться, но улыбка не вышла, я силилась сказать что-то, но не могла извлечь ни звука изъ стсненной груди. Все тотъ же камень лежалъ и спиралъ, казалось, дыханіе. Возмущенная и огорченная до послдней степени, я длала неимоврныя усилія, чтобы сбросить съ себя этотъ гнетъ, и все напрасно… Злость, наконецъ, взяла меня. Мн стали невыносимы близость его лица и руки, и его умоляющій, но тмъ не мене пристально на меня устремленный взоръ. Я быстро высвободилась и опустила вуаль. Какая-то мысль, еще темная и далекая, промелькнула у меня въ голов и какъ будто уже теперь внушила мн осторожность. Мн, вдругъ, не захотлось, чтобы онъ читалъ у меня на лиц, въ эту минуту, когда я не въ силахъ еще была совладать съ собою.
— Скажите хоть одно слово — прервалъ онъ, наконецъ, тягостное для насъ обоихъ молчаніе — скажите мн что-нибудь.
— Не теперь и не здсь… на улиц… я не могу… посл… не торопите меня, мой другъ! почти умоляла я, ршивъ какимъ-то инстинктомъ, что я ни зачто не должна ему отвчать теперь сгоряча, что объ этомъ надо подумать и очень серьезно подумать, потому что отъ моего отвта много зависитъ, и что, стало быть, прежде всего мн нужна отсрочка, — какая-нибудь, только отсрочка, отсрочка во что бы то ни стало и непремнно!
Смущенная и растерянная, я ухватилась за эту мысль, какъ за якорь спасенія.
— Наталья Борисовна — произнесъ онъ, грустно потупивъ голову — если у васъ есть сердце, то вы поймете, что значитъ для меня отсрочка въ эту минуту и каково мн будетъ сегодня разстаться съ вами, не услыхавъ ни слова въ отвтъ.
— О, ради Бога, не торопите! заговорила я вдругъ. Что я могу вамъ сказать теперь? Это было такъ неожиданно, что у меня вс мысли спутались… Я сама не могу еще хорошенько понять… Не вините меня! не сердитесь, мой другъ! Имйте терпніе! Вспомните, вдь вы сами отчасти тому виной. Вы до сихъ поръ и намека не подали. Вы были такъ ровны и спокойны, говорили только о дружб… и я гордилась этой дружбою… Но могла ли я угадать?
— Отвчайте мн хоть одно… Вы врите мн?
Я посмотрла ему въ глаза, нсколько озадаченная такимъ, вопросомъ, но какое могла я имть сомнніе?
— Врю, отвчала я твердо,— отъ всего сердца врю.
— Ну, если такъ, то и я врю. Вы меня не обманете, потому что вы, если бы и хотли, не можете обмануть. У васъ на лиц и въ глазахъ свтится ваша душа, и такое лицо, такіе глаза не могутъ лгать…
Мы были въ пяти шагахъ отъ нашей квартиры.
— До завтра! сказалъ онъ, протягивая руку.
— Но разв вы не войдете къ намъ?
— Нтъ, я не въ силахъ, да и вы тоже измучены.
Я медлила. Срокъ, мн назначенный, казался мн страшна близокъ. Неужели же я должна буду завтра отказаться отъ этой любви? промелькнуло у меня въ мысляхъ. Но я не могу ршиться на это такъ скоро! Вдь это тоже почти, что вовсе отречься отъ жизни!…
Мы стояли съ минуту, ни слова не говоря. Моя рука дрожала въ его рук. Я не смла поднять глаза, чувствуя, чта онъ вглядывается въ мое лицо. Это было невыносимо.
— До завтра — шепнула я, и мы разстались.
Поднимаясь по лстниц, я чувствовала, что голова у меня кружится и ноги подкашиваются, но на сердц вдругъ отлегло… Я похожа была на человка, только что-избжавшаго крайней, опасности.
VI.
Первое впечатлніе мое, когда я пришла въ себя, была чувство свободы: тяжесть, давившая меня, отошла отъ сердца. Въ эту минуту я была рада, очень рада тому, что случилось сейчасъ, и ни за что не отдала бы ни слова изъ сдланнаго мн признанія. Но радость моя была скоре похожа на счастіе замореннаго бдняка, который вдругъ выигралъ порядочный кушъ въ лотере, нежели на восторгъ влюбленнаго сердца, упоеннаго первымъ раздломъ взаимности. У героини романа, въ такую минуту,— по хорошо извстной метафор, выростаютъ крылья, поднимающія ее на такую высоту, что голова кружится и духъ замираетъ отъ сладостнаго восторга, а я… была счастлива тмъ, что первый разъ въ жизни почувствовала себя стоящею обими ногами на земл и нашла себ мсто на ней, нашла свою точку опоры… Бездомный бродяга, вдругъ отыскавшій себ надежный пріютъ, долженъ испытывать нчто подобное. Чувства осдлости, инстинктъ домовитости, собственности проснулись во мн и заговорили громко.
Очутившись опять одна въ своей комнатк и въ тсной своей обстановк, я вспомнила все безотрадное свое прошлое, и чувство вражды къ нему опять шевельнулось во мн съ такою силою, какую я даже въ себ не подозрвала. Но я успокоилась, сказавъ себ, что всему этому конецъ, что узкая рамка моя раздвинется, и я увижу другой горизонтъ, новый, просторный. И я вздохнула полною грудью, и что-то свтлое, ясное коснулось меня теплымъ лучемъ надежды… Какъ радостно мені волновала мысль, что жизнь, съ ея многоразличными интересами, не пройдетъ мимо меня, что ея волна захватитъ край и моего существованія. Но, по мр того, какъ въ перспектив передо мною развертывалась картина другого, свтлаго будущаго съ разнообразными ея перемнами, — онъ будущій мужъ мой, — первый и главный виновникъ всего, уходилъ куда-то, на задній планъ.
Вдругъ что-то темное появилось между мною и этой рисующеюся вдали картиною, точно кто-то, подкравшись, захлопнулъ передо мною двери. ‘Вдь ты не любишь его’ — шепнулъ мн какой-то внутренній голосъ — и только обманомъ можешь перешагнуть порогъ этого будущаго… Неужели же теб не совстно будетъ солгать этому честному человку, который съ такой безграничной доврчивостью отдалъ свою судьбу въ твои руки? Брось же воздушные замки, и прежде всего исполни свой долгъ…’
Я содрогнулась… Боже, какимъ могильнымъ холодомъ повяло на меня отъ этого долга!… ‘Да полно, долгъ ли это еще?’ — спрашивала я себя, отодвигаясь отъ этого призрака съ невольнымъ страхомъ и отвращеніемъ.— ‘Не мертвая ли это фраза съ кладбища отвлеченныхъ, непримнимыхъ, бездушныхъ, безчеловческихъ законовъ? Кого я хочу обманывать? Кого не желаю любить? И если есть человкъ, которому я не могу открыть всей правды,— то разв это моя вина? И много онъ выиграетъ отъ этой правды, ради которой я должна задушить и мои и его надежды, измнить самымъ естественнымъ, самымъ законнымъ требованіямъ своей природы, не давъ ничего взамнъ ни ему, ни себ. Хорошъ героизмъ! И хорошъ принципъ, требующій такой адской жертвы!… Отречься отъ жизни? Это легко сказать, но больше чмъ трудно,— немыслимо, невозможно исполнить! Я готова нести вчный укоръ и какое угодно тяжелое наказаніе, но а не готова и не могу ршиться на самоубійство! Я не могу умереть, не извдавъ жизни….’
Вопросъ, поставленный такимъ образомъ, долженъ былъ скоро ршиться въ ту сторону, на которую я инстинктивна склонялась… Чтобы успокоить встревоженную совсть, я твердила себ, что нтъ никакой дйствительной и серьезной причины, мшающей мн выйти замужъ за Рославлева. Разв я даромъ беру его жизнь и ничего отъ себя не даю взамнъ? Не приношу съ своей стороны никакой жертвы? Разв я не готова всю жизнь свою посвятить его счастью? Но все ли равно, какимъ путемъ войти въ жизнь, лишь бы не быть заживо замурованной, и лишь бы прожить ее честно. А чмъ любовь честне простой привязанности? Наконецъ, что такое любовь?
Задавъ себ этотъ вопросъ, я скоро ршила, что вс сомннія, волновавшія меня въ эту минуту, имютъ одинъ главный источникъ,— это жоржзандовскій романтизмъ: онъ пріучилъ меня видть въ любви какую-то прометееву искру, какой-то небесный огонь, прожигающій душу насквозь, а между тмъ, похоже ли это хоть сколько-нибудь на искреннюю, дйствительную привязанность сердца къ сердцу? И разв сердечная, спокойная преданность не лучше бшеной страсти?…. Разсуждая такъ, я почти убдила себя, что простое, ясное чувство, которое я испытывала къ Дмитрію Алексевичу, пожалуй, будетъ поглубже и попрочнй всякой passion divine. Наконецъ, я спросила себя: на чемъ основана у меня увренность, что расположеніе мое къ Рославлеву не есть начало любви, или не заключаетъ по крайней мр въ себ ея возможности? Однакожъ, какъ будто на зло всмъ этимъ доводамъ, у меня что-то щемила, въ груди, а сердце глухо молчало. О! какъ дорого я бы дала, и какая радость охватила бы все мое существо, еслибъ въ эту минуту я почувствовала въ себ хоть искру того огня, надъ которымъ я такъ издвалась!…
Кругомъ меня стало уже совсмъ темно, а я еще все сидла,— погруженная въ свои думы, какъ вдругъ дверь скрипнула и комната освтилась… Вошла матушка, держа въ рук, свчу, которую она поставила на столъ. Она подошла ко мн своей тихой походкою и сла около меня. ‘Дмитрій Алексевичъ сдлалъ теб предложеніе?’ спросила она, посмотрвъ на меня пристально.
Я вздрогнула, сильно смутилась и не нашлась что сказать.
— Я вижу ужъ по лицу, что у васъ что-то случилось — продолжала она. Отъ материнскихъ глазъ вдь не скроешь… Да и поврь мн, Наташа, теб же самой будетъ легче, если ты мн разскажешь всю правду.
Слезы подступили мн къ горлу. Видъ ея сдыхъ волосъ, ея худого, морщинистаго, почтеннаго лица тронулъ меня какой-то особенной нжностью. Мн стало такъ больно за нее и себя, какъ будто я готовилась нанести ей тяжелый ударъ, и въ то же время, какъ страстно хотлось мн утшить, обрадовать ее! ‘Отдамъ все на ея судъ’,— подумала я,— ‘она не посовтуетъ мн поступить нечестно’. И я разсказала ей о признаніи Дмитрія Алексевича и о той борьб, которая происходила во мн.
— Другъ мой, Наташа!— проговорила она дрожащимъ голосомъ. Не пренебрегай ты своимъ счастіемъ. Оно не приходитъ дважды. Вспомни твою прошлую жизнь и пожалй, если не нашу старость, то твою собственную молодость, которую нечмъ помянуть. А что ждетъ тебя впереди? Одиночество, бдность, тысяча мелкихъ униженій. Мы вдь съ отцемъ твоимъ не вчны. Какъ спокойно могли бы мы умереть, еслибъ знали тебя пристроенною за такого хорошаго человка, какъ Дмитрій Алексевичъ. Много было горя у меня, за то были и радости. Ты же не будешь знать радостей никакихъ, если не выйдешь замужъ. Дмитрій Алексевичъ тебя любитъ, почему же и теб не любить его? Честная женщина всегда любитъ своего мужа, если онъ хорошій и добрый человкъ. Поврь мн, другой любви и не нужно въ брак, потому что страсть сама собою приходитъ, и сама собою уходитъ, а привязанность остается. Если Дмитрій Алексевичъ теб нравится и ты уважаешь его, то я благословляю тебя дать ему свое согласіе, и я уврена, что мое материнское благословеніе принесетъ теб счастіе!
Долго говорила она въ такомъ род, а я слушала ее почти съ радостнымъ волненіемъ. Слова ея совпадали съ моими тайными желаніями, и въ моихъ глазахъ она была права. Мы были бдны, и черная полоса неудачъ, какъ тнь, шла по пятамъ за нами. И вдругъ, въ первой разъ посл долгихъ лтъ печали и горя, судьба улыбнулась намъ. Она сулила не журавля въ неб… И бросить этотъ подарокъ, потому что слпой божокъ не зажегъ въ моемъ сердц капризнаго огонька… какое дурачество и безуміе! ‘Но я хочу и буду любить’ — говорила я про себя ршительно. ‘Онъ хорошій, умный, благородный человкъ! Какого героя мн еще нужно! Разв воля и разсудокъ безсильны? Но въ такомъ случа, и если дйствительно любовь есть чудо, — дожидаться ее обидно и возмутительно… Я не хочу, мн не нужно чуда! Я слишкомъ горда, чтобы отдать во власть слпой и таинственной силы случая свою судьбу, я хочу сама управлять ею. Да, я не желала себя подчинить тому, чего я не знаю, и не обязана врить всмъ этимъ, такъ-называемымъ непосредственнымъ проявленіямъ сердца. Кто мн поручится, что он не лгутъ? И могу ли я быть уврена, что пламя, благоволившее вспыхнуть, — сегодня, случайно и безотчетно, завтра, также случайно и безотчетно, не вздумаетъ, вдругъ, потухнуть? Нтъ! любовь должна быть результатомъ взаимной симпатіи, уваженія, дружбы, преданности, совокупности интересовъ, общности жизни! Да будетъ такъ! Жаль только, что Дмитрій Алексевичъ такой идеалистъ! (Я знала, какъ нельзя лучше, и на этотъ счетъ у меня не было ни малйшаго сомннія, что онъ никогда на мн не женится, не будучи убжденъ, что чувство его взаимно). Впрочемъ, ему хорошо быть идеалистомъ. Онъ, какъ и вс мужчины, свободенъ любить по выбору, а я нтъ. Бракъ для нихъ не есть дверь, черезъ которую входятъ въ жизнь. Имъ не твердятъ почти съ колыбели, какъ намъ: ‘бракъ — ваше естественное и единственное призваніе’ вн котораго вы осуждены бродить, какъ живые мертвецы,— не находя себ ни мста, ни цли?’ Это было общее наше прошедшее, наша исторія, а чья жизнь не солидарна съ исторіею? Кром того, и личное мое прошлое не могло не тяготть надо мною. Въ эти десять лтъ моей печальной, тсной и одинокой до одичалости жизни, я мало-по-малу какъ будто бы отупла сердцемъ. Говорятъ, любовь есть высшее проявленіе чувства, высшая степень его энергіи. А у меня энергія вся потрачена на пустыя мечты, изсякла въ борьб съ тоскою и горемъ, и я, быть можетъ, уже не способна любить…
Но онъ любитъ меня и хочетъ на мн жениться, а я хочу жить, и потому выйду за него — вотъ начало и конецъ. Начало, да, но конецъ? Кто можетъ сказать заране, каковъ будетъ конецъ?
VII.
На другое утро, я встала посл безсонной ночи съ тупой головной болью, но съ яснымъ сознаніемъ того событія, которое должно было сегодня совершить переворотъ въ моей жизни. Мать, вроятно, передала отцу вчерашній нашъ разговоръ, потому что, когда я пришла поздороваться съ нимъ, онъ ласково улыбнулся мн (что случалось съ нимъ очень рдко), какъ будто заране одобряя меня. Но увидвъ мое блдное и унылое лицо, онъ видимо испугался и сказалъ глухимъ голосомъ: ‘теб двадцать-восемь лтъ! Посидла ты таки дома! Довольно было нашихъ попеченій и заботъ: пора и самой о себ подумать, и насъ пожалть!’
‘Пожалть!’ — онъ повторялъ слова матери. Стало быть, я у нкхъ какъ бремя на ше. Пожалть — значило освободить, снять съ нихъ эту тяжелую заботу и свалить на другого…
Бдныя дочери! Я пожалла ихъ, и себя, и въ эту минуту послднее колебаніе мое исчезло.
День клонился къ вечеру. Въ комнат еще не было темно, но на всемъ лежала та прозрачная полутнь, въ которой краски и рзкія очертанія стушевываются. И чмъ быстре темнло, тмъ больше я радовалась: въ полумрак я буду смле, и это лицо, на которомъ, какъ онъ сказалъ, свтится моя душа, не выдастъ меня.
Наконецъ, раздался звонокъ, возвщавшій ршительную минуту. Сердце мое подпрыгнуло, когда онъ вошелъ. Несмотря на темноту, я увидла или скоре догадалась, что лицо его была блдно и что онъ былъ очень смущенъ. Это смущеніе тотчасъ же сообщилось и мн, и къ великой моей досад, было такъ сильно, что въ первую минуту я также, какъ вчера, положительно не могла произнесть ни полслова.
Не помню, что онъ сказалъ мн, — но помню взглядъ, который онъ устремилъ на меня. Подъ этимъ взглядомъ вс приготовленныя мною слова исчезли изъ памяти, и что-то другое чуть не сорвалось съ языка. Посл большого усилія надъ собою, я однако оправилась и, улыбаясь, но все еще молча, подала ему руку…. Эта рука была холодна, какъ ледъ.
— Моя? шепнулъ онъ, схвативъ ее и покрывая горячими поцлуями.
— Ваша, пробормотала я, едва внятно.
Онъ, вдругъ какъ будто бы опьянлъ отъ радости и началъ упрашивать, чтобы я это слово повторила еще и еще.
— Дайте мн убдиться, что я не ослышался,— говорилъ онъ,— и не дивитесь, что я какъ будто не врю своимъ ушамъ. Счастье такъ велико, и я столько разъ уврялъ себя, что оно невозможно, я такъ боялся!… О! еслибъ вы знали, милая, дорогая Наталья Борисовна, какъ я боялся! Вдь мн нтъ дороги назадъ…. Я не умлъ полюбить осторожно и въ половину…. Я отдалъ себя всего и навсегда, невозвратно.
Мы сли, онъ робко придвинулся. Въ комнат стало такъ темно, что я едва могла видть его лицо, но я чувствовала его дыханіе у себя на щек и его рука тихо коснулась моего пояса. Холодная дрожь пробжала по нервамъ моимъ. Я откинулась вся назадъ, отвернула лицо и, закрывъ глаза, тяжело дышала.
Темнота, въ которой сначала я видла для себя защиту, потеряла теперь весь смыслъ, и съ каждой минутою становилась страшне.
— Вы любите? Выговорите хоть разъ это слово! упрашивалъ онъ, дайте мн разомъ обнять всю мру моего счастія!
— О, маловрный! произнесла я, вскочивъ и почти въ отчаяніи. Ему мало видть и знать, ему нужно еще коснуться пальцемъ…. ‘до моихъ ранъ’ — чуть, было, не прибавила я, но, спохватившись, шепнула ему: ‘Я васъ люблю’ — и почти выбжала изъ комнаты.
Черезъ минуту, оправившись, я зажгла дв свчи и вернулась съ ними обратно въ гостиную.
Дмитрій Алексевичъ сидлъ точно въ какомъ-то забытьи. Въ глазахъ его горлъ лихорадочный огонь, на губахъ бродила улыбка блаженства. Я не знаю почему, но въ эту минуту онъ произвелъ на меня непріятное впечатлніе. Роль любовника ршительно была ему не къ лицу. Я отворачивалась насколько было возможно и старалась не глядть. Я чувствовала свою вину передъ нимъ, и въ то же время досадовала на него, зачмъ онъ поставилъ меня въ это тягостное положеніе, зачмъ требовалъ любви и не съумлъ внушить ее, зачмъ держалъ себя на первыхъ порахъ такъ спокойно и ровно и пріучилъ смотрть на себя, какъ на друга? Я искренно врила въ эту минуту, что веди онъ себя иначе сначала, другія струны зазвучали бы у меня въ душ, и теперь, въ это торжественное мгновеніе,— я не сидла бы передъ нимъ неподвижно, а испытывала бы сама та счастіе, отраженіе котораго я видла съ завистью и досадою въ его лиц. Пустыя иллюзіи и позднія сожалнія! Не та ли самая досада мн васъ подсказывала?
Надо, однако, было окончить какъ-нибудь. То, что я выдержала, было едвали не выше моихъ слабыхъ силъ, и я до-сихъ-поръ удивляюсь, какъ мн удалось пройти, не споткнувшись, все это тяжелое испытаніе…. Темнота не могла служить мн теперь…. въ комнат были свчи…. Я попробовала шутить, но это мн вовсе не удалось. Шутки, вмсто того, чтобъ успокоить его, какъ я надялась, производили совершенно обратное дйствіе. Недоумніе и тревога вспыхивали на его лиц. То онъ туплъ и не могъ ничего понять, то, вдругъ, у него являлась какая-то странная зоркость, и онъ заглядывалъ въ мои мысли глубже, чмъ мн это нужно было. Я путалась и нсколько разъ совсмъ не знала, что ему отвчать, не знала, куда дваться отъ его взгляда. Допросамъ, казалось, конца не будетъ. Давно ли? И что было прежде? И когда я успла узнать, и врно ли я узнала себя? Не слишкомъ ли мало я имла времени? И что, юсли я теперь, можетъ быть, сожалю, что я увлеклась?
Досада меня взяла. Измученная до-нельзя всей этой пыткой, я забыла о томъ, какъ мало я въ сущности ему высказала, и какъ естественна была его жадность узнать что-нибудь дальше этихъ трехъ словъ, которыя онъ у меня вымолилъ.
— Знаете,— я сказала,— я почти сожалю теперь, что призналась вамъ сразу. Мн бы слдовало отсрочить недли на дв, да хорошенько проучить васъ этимъ временемъ.
Онъ усмхнулся, но какъ-то болзненно.— Вотъ женщины!— произнесъ онъ. А еще говорятъ, что у нихъ нжное сердце. Жесточе этого вашего сожалнія трудно себ вообразить что-нибудь. Ребенокъ, прокалывающій булавкою муху, чтобъ видть, какъ она будетъ корчиться, — кошка, играющая съ своей добычею….
— Постойте,— перебила я весело, радуясь, что мн удалось, наконецъ, повернуть разговоръ на другую тему…. Если ужъ рчь пошла о томъ, кто кого больше мучитъ, то нашъ полъ долженъ, по всей справедливости, уступить вамъ часть несомнннаго первенства. Мы, слабыя, жалкія ученицы въ сравненіи съ вами, изучившими это дло во всемъ его совершенств.
— Увертываетесь, мой другъ!
Къ несчастью, это была сущая правда, и я покраснла.
— Но, Богъ съ ними, съ женщинами! продолжалъ онъ нетерпливо. Какое мн дло до нихъ? Для меня существуетъ теперь въ цломъ свт одна только женщина…. Это вы:— Наташа, прибавилъ онъ тише, и страсть вспыхнула снова въ его глазахъ, — Наташа! мой другъ! Моя жена!… Не правда ли,— вдь вы согласны?
— Вы, кажется, еще сомнваетесь?
— Опять увертки и шутки. Не мучьте меня, не сводите съума! Мн не до шутокъ! Скажите мн прямо и ясно, желаете ли вы этого Наташа?… Врите ли, что вы со мною будете счастливы?
Какъ я обрадовалась, что онъ предложилъ мн вопросъ въ такой форм. На этотъ разъ я могла смло посмотрть ему въ глаза и по совѣ,сти отвчала ему утвердительно…. Боже мой, сколько извилинъ и изворотовъ въ человческомъ сердц! И къ какой казуистик способна эта ханжа — наша совсть!
На другой день, посл полудня, Дмитрій Алексевичъ явился къ моимъ родителямъ съ формальнымъ предложеніемъ, которое, разумется, было принято съ радостью. За обдомъ, мы пили даже шампанское. Вс были веселы, а я веселе всхъ. Я много говорила, смялась и была любезна, внимательна къ Дмитрію, какъ настоящая невста. Онъ же былъ весь какъ будто бы поглощенъ своимъ счастіемъ, и только восторженный взоръ, который онъ не спускалъ съ меня, позволялъ мн догадываться о томъ, что происходило въ его душ.
По просьб его, свадьба назначена была черезъ шесть недль, и онъ взялъ слово, съ моихъ родителей не длать мн никакого приданаго (впрочемъ, и не на что было бы….) О матеріальной сторон нашего будущаго обзаведенія онъ хотлъ, чтобы ему предоставлено было право исключительно позаботиться.
И никто лучше его не могъ позаботиться. Но вс эти хлопоты, по его желанію, я раздлила съ нимъ. Вмст мы все покупали, вмст и выбирали мебель, и нанимали квартиру. На покупку же мн блья и разныхъ другихъ принадлежностей моего туалета, онъ упросилъ мою мать, которая крпко его полюбила,— взять у него тысячи дв.
Времени оставалось такъ мало, что мы должны были торопиться, и потому дни и недли шли у насъ быстро въ какой-то пріятной суетн.
Заботы и хлопоты значительно отрезвили Дмитрія, порывы его стали рже и сдержанне, онъ какъ будто совсмъ забылъ о себ и думалъ только о моей радости, о моемъ счасть. Вообще, я была очень довольна имъ. Это было, пожалуй, самое лучшее время моей жизни.
Свадьба наша была отпразднована совершенно домашнимъ порядкомъ, — передъ самымъ рождественскимъ постомъ.
VIII.
‘Я ли это?’ спрашивала я себя, осмотрвшись черезъ нсколько мсяцевъ посл внца. ‘Я какъ-то себя не узнаю…. Я точно упала съ большой высоты или проснулась посл какого-то долгаго, долгаго сновиднія, и связь недавняго прошлаго съ настоящей дйствительностью какъ-то странно оборвана…. Да, я упала и страшно упала! Вся гордость моя разбита въ прахъ!… Птица, у которой отрублены крылья, должна испытывать нчто подобное, печально толкаясь внизу, на земл, и чувствуя, что ей никогда уже боле не придется летать!… Вотъ теб и осдлость!…’
Въ какіе-нибудь полгода замужней жизни я страшно состарлась сердцемъ,— состарлась такъ, что многое — не только изъ прежней двичьей жизни, но изъ пережитаго въ этотъ короткій срокъ, — не можетъ ужъ боле никогда повториться въ моей душ и остается понятно только по воспоминанію…. Теперь мн уже все равно, и я только изрдка плачу, такъ, съ дуру,— сама не зная о чемъ, все же еще какъ-то больно припомнить свой прошлый стыдъ и то униженіе, которое я испытала.
Но это чувство обиды — глупое чувство, потому что оно безпредметно. ‘Кто виноватъ?— спрашивала я себя тысячу разъ и не могла найти никакаго отвта…. Родители?’ Но разв они не видли, что я тоскую и сохну, и разв они не желали мн всей душою добра? Или, можетъ быть, меня обманули эти наивные простаки, рутинёры, которые слпо врятъ, что общія правила придуманы именно для нашего счастья и служатъ врнйшимъ путемъ, къ его достиженію? Но, разв я сама не была одною изъ нихъ и не уврила себя въ простот души, что, слдуя общему правилу, я должна получить искомое?… И что же, если уже на то пошло, то разв я не получила его? Я искала земли, и вотъ она у меня подъ ногами, что-жъ длать, если немножко грязна, нельзя же быть слишкомъ разборчивой!… Дале, мн нужна была теплота и солнце. Безумная! Да разв ты ихъ не получила? Вдь у тебя есть мужъ, горячо тебя любящій, человкъ, который на тебя не насмотрится, который готовъ свою душу отдать за твои усмшки и ласки? Какой же еще теплоты, какого другого солнца нужно теб?…
Что возражать противъ этого? Ничего я не могу возразить, все это правда. О! если бы только правда эта хватила хоть на волосъ дале! Еслибы солнце это согрло меня! Еслибы я только могла, посл всхъ напряженныхъ усилій, которыя я надъ собою длала, полюбить Дмитрія чувствомъ хоть сколько-нибудь похожимъ на его собственное, — все могло бы еще загладиться, и я, мало-по-малу, со временемъ, помирилась бы совершенно съ прошедшимъ…. Но этого нтъ, и минутная ложь должна быть увковчена, должна стать удломъ всей жизни, должна повторяться на каждомъ шагу, ежеминутно,— словомъ и дломъ,— въ ласкахъ, улыбкахъ и взглядахъ, въ каждомъ поступк, который отъ брачнаго алтаря и до гроба я совершаю и буду когда-нибудь совершать!… Вотъ гд проклятіе! Вотъ отрава, которую я должна пить, не поморщившись, ежедневно, и которая, мало-по-малу, должна войти въ мою плоть и кровь, должна измнить и преобразить меня такъ, что я, наконецъ, сама перестану быть собою, сама стану живою ходячею ложью! Не тяжесть долга смущаетъ меня, а то, что, даже и свыкшись съ нею, я все-таки не могу уважать этотъ долгъ. Еслибъ бремя его раздавило меня, еслибъ я знала, что я не вынесу и зачахну, это было бы еще не такъ оскорбительно. Но этотъ долгъ сдлалъ меня рабою, и мн остается только желать, чтобы всякая намять о прошлой свобод, всякое сожалніе исчезли въ сердц моемъ безслдно….
Сказавъ это, я сказала худшее, но все же по совсти не могу утверждать, чтобы это худшее было одно и наполняло всю мою новую жизнь въ ту раннюю пору, когда я говорила это себ. Еслибъ въ моей новой жизни не было ничего, кром этого, я бы ее не вынесла. Еслибы нищій былъ совершенно нищій, и ему положительно нечего было сть,— онъ умеръ бы съ голоду, а я осталась жива…. Мало того, еслибы у меня спросили, въ ту пору, хочу ли я воротить прошедшее, я думаю, что я бы сказала: ‘нтъ’….
Жизнь моя, въ общемъ итог, была обыкновенная жизнь и имла свои хорошія, сносныя стороны. Въ новой клтк было просторне и тепле, чмъ въ старой, и я, наконецъ, отдлалась отъ этого двичьяго недуга: чувства неосязаемой пустоты и томительнаго, безцльнаго ожиданія. Я не мечтала уже о будущемъ, я вся погружена была въ настоящее и дрожала, чтобы оно какъ-нибудь не ускользнуло изъ рукъ, не потому, чтобы оно было отрадно, а потому что было дорого куплено. Мой кругозоръ съузился, я сама осла и съёжилась, и перестала въ своихъ глазахъ быть первымъ лицомъ. Вс помыслы и заботы мои сосредоточились на другомъ человк. Онъ былъ удлъ мой въ жизни, мое достояніе, призъ, который я выиграла, и онъ мн сталъ дорогъ, какъ бдняку дорогъ его послдній рубль. У меня ничего боле не было, и я ничего боле не могла пріобрсть. Худо ли, хорошо ли, а это было одно, и это одно стало для меня все….
Вотъ одна изъ причинъ моей преданности Дмитрію. Другая — что было упорство, заложенное глубоко въ моемъ характер, и остатокъ моей разбитой, униженной, но все еще не покинувшей меня гордости. Сдлала — думала я — такъ сдлала, а каковы бы ни были послдствія моего дла, я отъ него не отрекусь. Я останусь при немъ и буду стоять на немъ. Къ тому же, я не могла помириться съ мыслію, что я обманомъ украла его любовь, и я сказала себ: такъ или иначе, а я ему заплачу за это одно, украденное, всмъ, чмъ я могу заплатить. Я буду врной женою и преданнымъ другомъ. И то, и другое казалось легко, потому что я уважала его и любила, — какъ человка, а къ мужу привыкла настолько, что ласка его не обдавала уже меня, по прежнему, холодомъ, и самая ложь моихъ отношеній къ нему не могла унизить меня больше того, какъ я ужъ была унижена. Время и дти должны были довершить остальное.
Такъ я разсчитывала, и насколько успхъ моего разсчета завислъ собственно отъ меня, я могла быть спокойна, потому что я знала себя. Но я знала уже немного и Дмитрія, или, врне сказать, узнала за это послднее время, потому что о прежнемъ двичьемъ знаніи не стоитъ и говорить. Дитя, прочитавшее по складамъ одну страницу изъ книги, гораздо врне можетъ судить о ея содержаніи, чмъ мы о настоящемъ характер человка, съ которымъ мы не жили подъ одной кровлею и не вели никакого серьезнаго дла, а такъ,— что называется, играли въ пріятные разговоры.
Повторяю, я знала уже отчасти мужа, и съ этой-то стороны я не могла считать себя въ безопасности. Слпая вра, одна, до-сихъ-поръ, скрывала отъ глазъ всю истину, но эта вра была обаяніе, навянное его безграничной страстью, и далеко не составляла природной черты характера. Отъ природы онъ былъ недоврчивъ и подозрителенъ, а горькій опытъ, вынесенный изъ жизни, сдлалъ его мизантропомъ. Достатокъ пришелъ къ нему поздно. Всего какіе-нибудь два года тому назадъ онъ получилъ наслдство отъ тетки, которая умерла въ Женев, и которую онъ никогда въ глаза не видалъ, но въ ту пору ему было почти сорокъ лтъ, и вся его молодость лежала ужъ позади. Вся она была одинъ длинный рядъ страданій я неудачъ… Первый шагъ его въ жизни былъ страшно несчастливъ. Онъ кончилъ университетскій курсъ съ большимъ успхомъ и готовилъ себя къ ученой карьер. Это было въ начал сороковыхъ годовъ. Дмитрій разсчитывалъ хать въ Берлинъ, чтобы тамъ окончить свою диссертацію на магистра, но письмо изъ Моршанска, гд отецъ его велъ большія дла по подрядамъ съ казною, заставило его отложить этотъ планъ, — какъ онъ полагалъ, на короткое время.
Надо было похлопотать объ уплат значительной суммы, въ которой казна отказывала — какъ уврялъ отецъ — изъ-за пустого недоразумнія. Это недоразумніе, оказалось, однако, гораздо значительне, чмъ онъ ожидалъ, и разрослось въ процессъ, отъ развязки котораго, какъ оказалось скоро, зависло доброе имя старика Рославлева и все его состояніе. Отецъ не могъ бросить свои дла и умолялъ его Христомъ-Богомъ взятъ на себя ходатайство въ Петербург, клятвенно увряя, что дло не можетъ продлиться доле нсколькихъ мсяцевъ. Но онъ жестоко ошибся: тяжба тянулась пять лтъ, была проиграна, и оба они остались нищими. Вс молодыя мечты и надежды сына были разбиты въ прахъ. Онъ долженъ былъ окончательно бросить науку и поступить на службу…. Съ этого времени, горе, нужда, забота, вчная осень петербургскаго климата и унылый, бездушный трудъ за канцелярскимъ столомъ стали его удломъ. Къ служб онъ былъ мало способенъ и ненавидлъ т отношенія, въ которыя она ставила его съ окружающими людьми, а потому, разумется, не далеко ушелъ. Затертый, обманутый, обойденный со всхъ сторонъ, въ пренебреженіи и загон у людей, которые его мизинца не стоили, — больной, раздраженный, убитый духомъ, — онъ одичалъ, и характеръ его получилъ ту глубокую складку, — которую уже ничто потомъ не въ силахъ было изгладить. Въ основ его легло чувство враждебнаго, гордаго отчужденія отъ людей и презрнія къ людямъ, снаружи выражавшееся какою-то дикою, неприступной замкнутостью..’ Одинъ за однимъ, вс старые его друзья и пріятели отъ него отшатнулись. Онъ самъ, мало-по-малу, отсталъ отъ общества и ушолъ въ себя. Но вс эти явленія были болзненныя. Подъ суровой корой, натертой снаружи, въ ‘груди его билось сердце, не созданное для одиночества. Инстинктивно оно искало выхода изъ своей тюрьмы,— и тутъ-то его опять ожидала невзгода…
Тридцати лтъ, — онъ привязался со всей силою первой любви къ молодой, очень хорошенькой двушк, которая долго ласкала его улыбками, нжными взглядами и намеками,— издали походившими на застнчивое признаніе. Не сомнваясь, что онъ любимъ, онъ высказалъ ей, однажды, все и сдлалъ прямой, серьезный вопросъ. Но она посмотрла ему въ глаза спокойно и пристально. ‘А что будетъ, если я вамъ скажу — да’? спросила она съ загадочной усмшкою. Онъ отвчалъ, что онъ будетъ невыразимо счастливъ, и проч. ‘О! это само собой разумется’,— перебила она,— ‘ну, а посл что?’ Онъ ей объяснилъ свои средства и прибавилъ, что если она находитъ ихъ недостаточными, то имъ придется нсколько подождать. ‘Въ такомъ случа, — отвчала она, — и я ужъ васъ прошу подождать отвта’.
Посл этого, она совершенно перемнилась къ нему и черезъ годъ вышла замужъ за управляющаго какимъ-то богатымъ имніемъ, пожилого, обрюзглаго, толстаго отставного майора.
Попытка эта убила надолго въ его душ всякую вру въ женщину, и ему нужно было лтъ десять горькаго одиночества, нужна была та совершенная перемна его обстоятельствъ, которая возвратила ему свободу, нужна была, наконецъ, случайная встрча съ такимъ же нравственно-нищимъ и бездомнымъ существомъ, какъ онъ самъ, чтобы опять поврить и… быть еще разъ обманутымъ….
На наше несчастіе, мы пришли къ этой встрч съ двухъ, совершенно противуположныхъ концовъ и, встртясь, загородили другъ другу дорогу… Откуда я шла и чего я искала, — объ этомъ довольно ужъ было говорено. Мн нужна была жизнь и реальное дло жизни, а онъ шелъ прочь отъ жизни, уходилъ изъ этого дла, побжденный, разбитый, изнемогающій отъ усталости, и ему нужно было убжище въ сердц, которое бы его пріютило и отогрло. Онъ бжалъ отъ людского общества въ свой внутренній, неприступный замокъ, въ свое замкнутое, гордое я,— и ему нужно было другое я, одержимое такимъ же чувствомъ враждебнаго отчужденія отъ людей, другое я, которое слилось бы съ его собственнымъ и замнило ему весь міръ. Потому-то его и не могла удовлетворить простая связь, въ которой дв стороны только склеены между собой и сохраняютъ еще свой смыслъ, какъ нчто отдльное другъ отъ друга. Ему нужна была Наташа, такая, какъ есть, ни на волосъ лучше или иначе. Это онъ самъ говорилъ мн сто разъ и это сущая истина. Но тутъ-то я и попала въ самое сердце противорчія… Это истина, сущая, несомннная истина, и вмст съ тмъ это ложъ, проклятая, горькая, невозвратная ложь!…
IX.
Въ Петербург, когда-то давно открыта была растрата громадной казенной суммы, и я помню разсказы, которые доходили до насъ стороной о главныхъ подробностяхъ этого дла. Человкъ, растратившій деньги, зналъ, что его преступленіе не можетъ долго оставаться тайной и за годъ уже предвидлъ бду, висвшую надъ его головой. Никакихъ средствъ ее отвратить у него не было, а между тмъ онъ жилъ, судя по всему, спокойно, весело, и никогда въ его дом не было такихъ пріемовъ, праздниковъ и пировъ, какъ въ этотъ послдній годъ… Прежде, я не могла понять этой безпечности, а теперь понимаю. Я тоже обманула довріе, на меня возложенное, растратила собственность, принадлежащую другому лицу и впуталась вмст съ нимъ въ колею, которая, ране или позже, должна была неминуемо привести насъ обоихъ къ печальной развязк Надъ головою моею тоже вислъ Дамокловъ мечъ, и волосокъ, его удерживающій, казался такъ тонокъ, что страшно даже и вспомнить. А между тмъ, я въ общемъ итог,— была спокойна и весела.
Мы жили согласно и дружно. Въ дом у насъ былъ достатокъ. Мать и отецъ, которые часто насъ посщали, не могли нарадоваться на нашу новую, свтлую обстановку, отъ которой, казалось, вяло счастіемъ. Да признаюсь, и я сама глядла съ довольной улыбкою на вс эти маленькія удобства, которыя насъ окружали… Ковры, паркетъ,— везд такъ свтло и чисто… а въ кабинет у Дмитрія, — что за прелесть! каминъ, а возл камина большой турецкій диванъ, а кругомъ, во всю стну, отъ полу до самаго потолка,— маленькая библіотека его и моихъ любимыхъ книгъ. Въ этой комнат мы сидли большую часть дня,— и я была въ ней полной хозяйкою. Даже, когда онъ былъ занятъ, я могла оставаться тамъ, приходить, уходить, не мшая ему, такъ онъ любилъ, чтобы я была возл него… ‘Это солнце мое’ — говорилъ онъ — ‘приходитъ ко мн и уходитъ, и я люблю солнце, — оно мн не можетъ мшать’. Впрочемъ, занятія его, посл того, какъ онъ бросилъ службу, были не спшныя и даже едвали серьезныя. Такъ, больше по старой привычк, копался онъ въ книгахъ и что-то записывалъ. А я садилась на этотъ славный широкій диванъ и, выбравъ какую-нибудь хорошую, дльную книгу, читала ее, то-же до старой привычк, — поджавъ подъ себя ноги. И въ эти минуты мн иногда было такъ хорошо, такъ хорошо! Такое отрадное чувство удовлетворенія разливалось во всемъ моемъ существ при мысли, что я, наконецъ, добилась до своего!— ‘Да, это уже не мечта’ — думала я. ‘Я не ношусь въ безвоздушномъ пространств и не витаю, какъ тнь, въ кругу безтлесныхъ вымысловъ!… И я не боюсь больше книгъ, я помирилась съ ними, потому что он не умчатъ меня боле никуда. Нтъ! Шутки! Я крпко стою на земл и на своей земл, у себя дома, въ своемъ углу, и никто меня не торопитъ дале, никто не ждетъ съ тоскою и воздыханіями, чтобы я поскоре убралась прочь… Я въ пристани! Я на мст!… О! Какое бы это было счастіе, если бы это мсто не было краденое!…’
Жизнь наша текла ровно и гладко. Мы были почти все время вмст, вдвоемъ, читали, гуляли и вызжали вмст. Я очень любила театръ, особенно оперу, и Дмитрій не пропускалъ ни одного удобнаго случая доставить мн это, до сихъ поръ почти незнакомое мн удовольствіе. Вообще, онъ ухаживалъ за мною, какъ отецъ за балованной двочкою — единственной дочерью. Я едва успвала чего-нибудь пожелать, какъ мое желаніе было уже исполнено, нердко даже угадано, прежде, чмъ я успвала сама себ дать въ немъ отчетъ. Въ первое время мн это нравилось, потому что меня никогда не баловали, но, мало-по-малу, стало надодать, какъ слишкомъ изысканная и слишкомъ мелко истертая пища подъ конецъ становится приторною… Но объ этомъ посл…
У васъ были знакомые: очень немного. Это былъ небольшой кружокъ старыхъ пріятелей Дмитрія, которые его бросили, когда ему не везло и онъ обднлъ, или врне сказать,— онъ ихъ бросилъ, замтивъ, какъ ему показалось, холодность и пренебреженіе, а они не нашли нужнымъ его удерживать и, можетъ быть, были рады этому, или имъ было все равно. Но потомъ, во время поздки его за-границу, когда онъ оставилъ службу и его обстоятельства совершенно перемнились, онъ встртилъ кого-то изъ этихъ людей, и былъ такъ обласканъ, осыпанъ такими упреками за его непростительную — какъ они называли — забывчивость, приглашенъ такъ усердно въ ихъ домъ по возвращеніи, что не было никакой возможности доле дуться и мало-по-малу,— старыя связи были возобновлены.
Для меня этотъ рядъ новыхъ лицъ, съ немногими изъ которыхъ я скоро сблизилась, была едва ли не самая интересная сторона моей новой жизни. Я жаждала общества, какъ человкъ, долгое время тяготившійся въ заверти и бездйствіи, жаждетъ открытаго, свжаго воздуха и движенія. Когда у насъ собирались, или мы вызжали куда-нибудь и проводили вечеръ съ людьми, меня узнать нельзя было, такъ быстро, неожиданно я измнялась. Я становилась жива, весела, разговорчива, рзвилась, какъ птица, выпущенная изъ клтки, и хохотала, какъ школьница. Все, что таилось въ груди моей молодого и прыткаго, что было сжато и сдавлено тамъ, какъ газъ въ бутылк, плотно закупоренной и неподвижно стоящей на погреб, въ холоду, вдругъ начинало бродить, бунтовать и вырывалось наружу съ неудержимымъ порывомъ. Въ такія минуты Дмитрій,— я со стыдомъ признаюсь, — былъ совершенно забытъ и исчезалъ съ моего горизонта, какъ будто бы его вовсе не существовало, а вмст съ нимъ — забыты были и вс разсчеты, вс планы, входившіе въ кругъ твердо принятой мною ршимости — пожертвовать всмъ для его счастія. Все это испарялось и улетало куда-то, какъ испаряются въ человк подъ-часъ лучшія изъ его намреній, если они идутъ наперекоръ его темпераменту и природ,— и я приходила въ себя не ране, какъ оставшись опять съ нимъ вдвоемъ. Но тогда уже было поздно, и я могла замтить только, что онъ какъ-то притихъ и съежился, что я совершенно естественно приписывала его лтамъ, отвычк ютъ общества и усталости.
Я изучила его не вдругъ, и долго, долго еще не знала, до какой страшной степени человкъ этотъ былъ гордъ, а потому не могла постичь его глубокой сдержанности и этой привычки таить свои страданія отъ людей, нажитой имъ въ эпоху его загона и пренебреженія между людьми. Онъ былъ настоящій дикарь въ этомъ смысл, и могъ бы напомнить собою тхъ плнныхъ мучениковъ, о которыхъ разсказываетъ Шатобріанъ, мучениковъ, считавшихъ стыдомъ для себя малйшій стонъ, и съ презрительной усмшкою на лиц выносившихъ лютую нитку.
Это была самая несчастная черта въ его характер, и какъ л, на бду свою, слишкомъ поздно успла понять, — она долго играла роль западни, неумышленно имъ поставленной у меня подъ ногами. Если бы я имла какія-нибудь ясныя данныя, чтобы во-время угадать, когда онъ огорченъ, я знала бы, какъ мн себя вести и избжала бы множества мелкихъ и крупныхъ ошибокъ, о которыхъ а узнавала въ дйствительности только тогда, когда он успвали уже произвести свое полное дйствіе. Но онъ терплъ, безмолвно и гордо, терплъ до тхъ поръ, пока какая-нибудь струна у него въ груди не обрывалась вдругъ, съ болзненнымъ стономъ, свидтельствующимъ о томъ, какъ долго и какъ жестоко она была натянута….
Все это можетъ казаться загадочно, потому что въ разсказ моемъ, я сама это чувствую, не хватаетъ строгой послдовательности. Минутныя намренія и случайныя ихъ причины переплетаются въ немъ не въ очередь съ горькими выводами позднйшаго опыта, но я не въ силахъ исправить этого недостатка, потому что я здсь даю не систематическій результатъ спокойныхъ изслдованій, а исповдь наболвшаго и разбитаго сердца. Поэтому-то я часто должна возвращаться назадъ и пополнять недосказанное. Контрастъ между тихою, задумчивою, сдержанною, очень нердко грустною Наташей въ минуты, проводимыя ею наедин съ ея мужемъ и тою веселою, радостно-оживленною, счастливою женщиной, какою она являлась въ обществ — былъ слишкомъ разителенъ, чтобы ускользнуть отъ вниманія человка, который, какъ я уже призналась, исчезалъ для меня совершенно въ присутствіи новыхъ людей. Не то, чтобы эти новые люди были мн лично дороги. Если уже на то пошло,— я любила его въ десять разъ больше, чмъ ихъ всхъ, взятыхъ вмст, но я любила его, какъ люди любятъ свой ‘домъ’…. Онъ вчно одинъ и тотъ же съ тхъ поръ, какъ онъ сталъ для насъ домомъ, и потому онъ хоть и милъ, но онъ усплъ уже намъ немного наскучить…. Онъ скученъ, но мы его любимъ, потому что мы свыклись съ нимъ и знаемъ, какъ въ немъ тепло и уютно…. Мы любимъ его, а между тмъ мы бжимъ изъ него, когда мы хотимъ подышать свжимъ воздухомъ, посмотрть на людей и на жизнь, погулять, развернуться, повеселиться…. Мы узжаемъ съ восторгомъ куда-нибудь въ Неаполь или въ Швейцарію, и эти мста кажутся намъ въ десять разъ лучше, красиве, интересне, но мы тамъ чужіе и намъ не живется въ отеляхъ, и вотъ, наглядвшись до пресыщенія на всю эту чуждую намъ красоту, мы съ радостью демъ опять назадъ, въ тотъ же ‘домъ’.
Все это такъ, съ одной стороны, но съ другой дло выходить нсколько иначе. Нашъ ‘домъ’ не влюбленъ въ насъ и не ходитъ за нами слдомъ, какъ тнь, и не знаетъ, что мы о немъ забываемъ въ чужомъ краю, да еслибъ и зналъ, то вроятно бы не обидлся. А Дмитрій былъ страстно, ревниво влюбленъ, и ему было больно, — нтъ, этого мало сказать, — для него была пытка видть меня всю сіяющую отъ радости въ кругу постороннихъ людей и именно сравнивать этотъ яркій огонь молодого одушевленія съ тмъ блднымъ лучемъ домашняго счастія, который едва замтно мерцалъ у меня на лиц, когда мы оставались вдвоемъ. И что онъ долженъ былъ думать, видя себя забытымъ, лишнимъ въ такія минуты?…. Онъ думалъ, конечно: ‘Вотъ, я отдалъ сердце свое этой женщин, и она улыбнулась грустно, принимая изъ рукъ моихъ этотъ высшій даръ, она уныла, блдна со мною наедин, слова неохотно и вяло идутъ съ ея языка, а этимъ людямъ, — врагамъ моимъ,— которыхъ я презираю и ненавижу,— врагамъ, которые держали меня въ кабал двадцать лтъ и отъ которыхъ я ничего не имлъ, кром пренебреженія, — этимъ людямъ стоитъ только явиться, стоитъ два слова сказать въ ея присутствіи, и она счастлива…. Ей ничего больше не нужно, она разсянно выпускаетъ изъ рукъ сердце, ей преданное, и даже не замчаетъ, что это больное сердце исходитъ кровью!…’
Однимъ словомъ, я скоро начал къ своему ужасу понимать’ что Дмитрій совсмъ не такъ счастливъ, какъ я то наивно воображала себ, но это печальное открытіе сдлано было мною ‘лишкомъ поздно и захватило меня въ расплохъ.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
I.
Прошло уже боле года, какъ я была замужемъ. Зима клонилась къ концу и наступила оттепель, на двор стояла пасмурная погода. Дмитрій слегка похварывалъ, и я ужъ боле недли почти не выходила изъ дому.
Разъ какъ-то, это было посл полудня, — мы сидли съ нимъ въ кабинет, или — врне сказать,— я сидла и читала ему что-то вслухъ, а онъ лежалъ на соф, какъ вдругъ въ передней раздался звонокъ. Это была записка отъ Д., одной изъ новыхъ моихъ пріятельницъ, въ дом которой меня какъ-то особенно полюбили.
Она пеняла, что я совсмъ ее позабыла, удивлялась, что я не была у нихъ въ понедльникъ, бранила, что я балую мужа, который былъ ужъ почти здоровъ, когда она ко мн зазжала и звала къ себ непремнно, вечеромъ. ‘Загляните хоть на часокъ — писала она въ заключеніе — у меня будутъ сегодня Лиза и Анна Васильевна, и Кудряшовъ…’
Кудряшовъ этотъ, Богъ-знаетъ для чего подчеркнутый, — былъ молодой человкъ очень простой и милый. Я видла его всего раза два у Д., а въ послдній разъ говорила съ нимъ долго о новыхъ безплатныхъ школахъ, которыя въ ту пору устраивались и въ которыхъ онъ принималъ большое участіе.
— Отъ кого это? спросилъ Дмитрій.
Я показала ему записку.
— Она проситъ отвта — замтилъ онъ, прочитавъ. Ты подешь?
Я посмотрла ему въ глаза нершительно, желая узнать, не хочется ли ему, чтобы я осталась. ‘Не знаю, право — я отвчала — на двор что-то слишкомъ ужъ мокро’.
— Но она общаетъ прислать карету?
— Да и ты тоже, сегодня, какой-то кислый.
— Я?.. Съ чего ты взяла? Мн сегодня гораздо лучше.
Я видла, что онъ лжетъ, но мн очень хотлось хать, и я разсчитывала, что если вернусь пораньше, то онъ едва успетъ замтить мое отсутствіе.
— Если такъ, то я съзжу, пожалуй, часа на два.
— Разумется, създи.
Ободренная тономъ его голоса, я весело выбжала въ прихожую и велла сказать, что буду. Но едва успли мы отобдать, какъ я ужъ почти раскаявалась. У Дмитрія, несмотря на его увреніе, что онъ чувствуетъ себя хорошо, былъ опять ознобъ. Часамъ къ восьми, однако, это прошло, и онъ задремалъ на соф, у камина. Я заглянула къ нему, одтая, но не ршилась его будить и ухала потихоньку, мысленно общая себ непремнно вернуться къ одиннадцати, какъ я ему говорила. Срокъ этотъ былъ у меня въ голов все время, покуда я хала, и я о немъ вспомнила еще разъ, когда входила въ гостинную къ Д., но потомъ, не знаю, какъ это случилось, все вдругъ улетло изъ памяти.
Кром ожиданныхъ лицъ, была еще какая-то дама, которая привезла цлый коробъ новостей. Завязался живой разговоръ, мало-по-малу и я приняла участіе въ разговор.
Наконецъ разговоръ затихъ, кто-то всталъ, другой посмотрлъ на часы.
— Полноте, какъ вамъ не стыдно! сказала Д. Еще нтъ часу.
— Ровно часъ.
Я вздрогнула, и чувство чего-то упущеннаго, забытаго, не яснымъ укоромъ стснило мн грудь. ‘Какъ! Уже часъ!… А я хотла вернуться къ одиннадцати, и Дмитрій,— больной,— можетъ быть, не спитъ, поджидая меня!’
— Не безпокойтесь, ma chè,re amie,— экипажъ у подъзда, и вы въ пять минутъ будете дома, шепнула хозяйка.
Я торопливо простилась и, спотыкаясь, сбжала по лстниц.
‘Но, можетъ быть, онъ уже легъ — пришло мн въ голову, когда швейцаръ захлопнулъ за мною дверцы кареты,— и стукъ экипажа или звонокъ разбудитъ его…’ Я высунулась и велла кучеру остановиться, не дозжая до дома.
Дворникъ былъ у воротъ. Я попросила его зажечь фонарь и проводить меня черезъ дворъ, съ другого хода, — по черной лстниц. Вдвоемъ, мы съ трудомъ достучались, — кухня была пустая, и я едва дождалась, чтобы мн отворили.
— Что, Дмитрій Алексевичъ спитъ? спросила я, запыхавшись у горничной.
— Нтъ-съ, они дожидаютъ васъ, и чай не пили…
‘Фу, какъ это глупо!’ подумала я съ досадою, и отдала приказаніе, ставить скорй самоваръ.
Сбросивъ на руки горничной шубу, я скользнула, какъ тнь, по корридору, черезъ столовую, въ залу, все еще думая: ‘можетъ быть, спитъ’.
Въ зал было темно и везд тихо, но въ кабинет свтъ…. Подкравшись на цыпочкахъ, я заглянула черезъ опущенную портьеру и чуть не ахнула.
Дмитрій сидлъ у стола, облокотясь на него и сжимая руками виски… Глаза его были красны.
‘Уже!’ промелькнуло у меня въ голов, но я не успла дать себ яснаго отчета въ истинномъ смысл этого слова. Въ испуг, я распахнула портьеру и, сдлавъ шагъ, остановилась, какъ вкопанная.
Онъ вздрогнулъ, поспшно отёръ глаза и, увидвъ меня, инстинктивно сдлалъ усиліе надъ собой, чтобы усмхнуться, но, должно быть, мое лицо было тоже невесело, потому что вмсто улыбки, губы его какъ-то болзненно покривились, и онъ оставилъ эту ребяческую попытку спрятаться. Онъ понялъ, что было поздно, что онъ открытъ и пойманъ. И я поняла. И онъ понялъ, что я поняла. Мы глядли другъ другу въ лицо, какъ два зеркала, отражающія въ себ бездонную глубину….
Я такъ и ждала, что онъ что-нибудь скажетъ. Но онъ ничего не сказалъ. Ему вдругъ стало жалко меня.
Я угадала это и по его лицу и по тому порыву, съ которымъ онъ протянулъ мн об руки, и по мягкому звуку голоса, съ которымъ онъ произнесъ: ‘Наташа, мой другъ! что съ тобой’?
Оцпенніе мое въ одинъ мигъ исчезло. Не усплъ онъ договорить, какъ я прижимала лицо къ его разгорвшемуся лицу и цловала его.
— Ахъ! Что съ тобой? Что съ тобой? шептала я въ свою очередь, вмсто отвта.
— Такъ, ничего, мой другъ…. это вздоръ… Ты испугалась, бдная!… Это пустяки, ничего, — успокойся… Я просто боленъ, и нервы мои разстроены.
— Зачмъ ты не спишь? говорила я. И чай не пилъ! Ну, можно ли это?… Меня задержали… съ каретой… Я такъ растерялась, что едва понимала, что говорила.
— Я ожидалъ тебя — отвчалъ онъ. Съ одиннадцати, все думалъ, что ты сейчасъ прідешь.
— И чай не пилъ?
— Не хотлось.
— Дмитрій, мн все это больно. Я…. я не стою того… Я… дурная жена. Я не должна была узжать сегодня, какъ я ухала… оставлять тебя одного, больного!… Бдняжка! Милый мой!
— Ну, полно! перебилъ онъ. Что за бда, что я тебя подождалъ… Зато теб было весело.
Мы пили чай вмст… Буря, повидимому, прошла. Онъ оживился и разспрашивалъ у меня, что я длала и кто былъ у Д.
— А Кудряшовъ былъ? спросилъ онъ, прежде чмъ я успла назвать ему это имя.
