В.В. Розанов
В.В. Розанов
Не нужно давать амнистию эмигрантам
Не нужно давать амнистию эмигрантам
Не нужно давать амнистию эмигрантам, Розанов Василий Васильевич, Год: 1913
Время на прочтение: 6 минут(ы)
‘Молю вас, остановите кампанию ‘Нового Времени’ против амнистии. У меня нет средств общения с вами, кроме письма, которое идет 3 дня. Я хотел телеграфировать вам, но боялся, что вы были бы удивлены моей смелостью — настойчиво беспокоить вас’.
‘Кому будет плохо, если сотни и тысячи несчастных, истерзанных, замученных жестокой судьбой, вернутся в семьи? Зачем поддерживать эту жестокость, это посрамление всего лучшего, что есть в не окончательно загаженной человеческой душе? Я спрашиваю вас, во имя чего это новое надругательство, новый черный позор? Кому помешают полутрупы, из которых, может быть, половине суждено только приехать умереть в России? Зачем еще мучить, травить, изгонять? Видали вы эмигрантов за границей? Наблюдали вы их беспросветную жизнь, их муки? Кто искупит их, чем они будут искуплены?
А тюрьмы, клоповники, очаги тифа, низости человекообразных зверей, гнусные насилия? Вы вместили в душе вашей много, очень много. Страшно вас читать, мучительно о вас думать. Как бы я хотел вас умолить, чтобы вы сами вам одному известными способами и путями сделали что-нибудь, что нужно сделать, — за что вы отдадите отчет (Богу? В.Р.), когда наше ‘чтение’ окончится и нужно будет сдавать экзамен по ‘прочитанному’, — когда настанет вечный (!), как вы раз писали, после ‘Со святыми упокой’, как вы тоже писали’.
Вот, можно сказать, вопль души, — в частном письме, мною сейчас полученном, от корреспондента из Вены, который перебросился до этого письма со мною одним-двумя письмами на историко-религиозные темы. Корреспондент мне лично вовсе неизвестен. Фамилия — русская или, может быть, польская (на ‘-ский’).
Отвечаю таким же воплем, и, может быть, тоже отчаяния.
Что же нам делать с этими детьми, проклявшими родную землю, — и проклинавшими ее все время, пока они жили в России, проклинавшими устно, проклинавшими печатно, звавшими ее не ‘отечеством’, а ‘клоповником’, ‘черным позором’ человечества, ‘тюрьмою’ народов, ее населяющих и ей подвластных?!! Что вообще делать матери с сыном, вонзающим в грудь ей нож? Ибо таков смысл революции, хохотавшей в спину русским солдатам, убиваемым в Манчжурии, хохотавшей над ледяной водой, покрывшей русские броненосцы при Цусиме, — хохочущей и хохотавшей над всем русским, — от Чернышевского и до сих пор, т.е. почти 1/2 века? Об этой матери в этой ‘загранице’ они рассказывают, что она всего только блудница и всего только воровка, которую давно надо удавить на грязной веревке, и звали сплетать эту петлю на родину кого попало, — шваба, чухонца, армянина, еврея, поляка, литовца, латыша. ‘Давите эту собаку Россию, давите ее ко благу всего просвещенного и всего свободного человечества: ибо она насылает на человечество мор, голод, болезни и всего больше клопов’. Вот литература эмигрантов, засыпающая вас, сейчас как вы переедете через Вержболово и границу. Был ли из этих ‘эмигрантов’ хоть один человек, который обмолвился бы добрым словом о родине, добрым вздохом о России? Напечатайте, если есть доброе слово. Нет ни одного! Ни одного слова доброго за много лет!! Что же вы мучите Россию, что же вы тянете жилы у старухи 900-летней старости, 900-летнего труда, 900-летнего терпения, которая собирала дом свой 900 лет, и вот напоследок ‘деточки’, обратясь к северу, югу, востоку и западу, восклицают: ‘Тащите все по бревнам, по доске, тащите кому что надо, — бери один крышу, другой стены, третий забирай печь, убивайте скот ее, коровенку ее, лошадь ее, жгите гумно и хлеба, ломайте соху, и борону, и грабли, и заступ, и серп, и прялку!’
Вот смысл революции.
Они захотели, эти ‘деточки’, — ‘могилки на родной стороне’. Нет у них ‘родной стороны’. Родная сторона их — ‘заграница’, там, где в Ницце покоится величественный прах Герцена. И все они ‘величественные’, эти эмигранты: ‘великий’ Лавров, ‘великий’ Крапоткин, ‘замечательный философ’ Плеханов и ‘пророчественная’ Екатерина Брешковская, не говоря уже о праведнице и сотруднице ‘Русских Ведомостей’ Вере Фигнер. Величия столько, что не оберешься, и кто же ‘за границей’, читающий ‘эмигрантскую литературу’ и слушающий ‘эмигрантские разговоры’, не знает той истины, что есть две России: клоповник к востоку от Вержболова и ‘рай в изгнании’ — к западу от Вержболова. Это — ‘райские люди’, все наши эмигранты, невинные, непорочные, без грехопадения в себе и только немного нуждающиеся в деньгах. Вот некоторое ‘мамашино наследство’ им интересно, а нисколько не ‘могилка на родине’. Переехав сюда, они сейчас же найдут применение талантам и врожденному усердию нашептывать, внушать, распространять. Они будут нашептывать нашим детям, еще гимназистам и гимназисткам, что мать их — воровка и потаскушка, что теперь, когда они по малолетству не в силах ей всадить нож, то по крайней мере должны понатыкать булавок в ее постель, в ее стулья и диваны, набить гвоздочков везде на полу… и пусть мамаша ходит и кровянится, ляжет и кровянится, сядет и кровянится. Эти гвоздочки они будут рассыпать по газеткам. Евреи сейчас им дадут ‘литературный заработок’: в ‘Копейке’ ли, в ‘Шиповнике’ ли, в ‘Энциклопедии ли Брокгауза и Эфрона’ будут платить полным рублем за всякую клевету на родину и за всякую злобу против родины. ‘Делишки’ поправятся у эмигрантов, и они могут кушать не то, что в кухмистерской, но иногда и у Палкина. О, какие они ‘полутрупы’! — отличные женихи: ведь они ходят петухом, гордость в лице невыносимая, ‘демонический взгляд’ и опаленные крылья Абадонны. Такой меньше генеральской дочери не возьмет. Свадеб в России, конечно, увеличится, и с этой точки зрения я готов бы посочувствовать. Но, с другой стороны, — беспокоит судьба этих генеральских дочерей и дочерей обедневших княжеских и вообще титулованных девиц, до которых женихи ‘демократического вида’ очень охотливы. Видал я таких ‘титулованных дочек’, посаженных демократом в закуту, в провинцию, а то так и совсем за городом, пока муженек-демократ разваливается в креслах и проповедует замечательные свои идеи то у банкира, то у богачки-помещицы, то у многотысячного инженера. Извините за подробности, которые нам видны в России и, может быть, не видны в Вене, в Париже и в Женеве. Вернуться в Россию ищут не евангельские ‘блудные сыны’, и больше, нежели Христос указал сделать отцу в отношении возвращающегося ‘домой’ сына, — вы не можете и никто не может требовать от России. Раскаявшегося — да, отец примет и Россия примет. Но нераскаявшегося, по-прежнему злобного, по-прежнему с криком и шепотом ‘жги, уноси, растаскивай, ломай’, кто же примет и какой отец обязан принять в свой дом?!
Христос — не указал.
А я отвечу корреспонденту: не нужно.
Не нужно звать ‘погрома’ в Белосток, не надо ‘погрома’ звать и в Россию: ибо ‘революция’ есть ‘погром России’, а эмигранты — ‘погромщики’ всего русского, русского воспитания, русской семьи, русских детей, русских сел и городов, как все Господь устроил и Господь благословил.
Да, господь благословил Россию, несмотря на все ваши проклятия и все ваши ‘гвоздочки’. Гимназистом шестого класса я читывал в ‘Отечественных Записках’ в отчетном январском (или декабрьском) нумере: 75 000000 населения и 670 000000 годового дохода. Теперь мне 57 лет, а прошло с того времени всего сорок лет, и Россия удвоилась: населения 160 миллионов, а дохода более двух миллиардов, чуть ли не подползает к трем. Вы ее проклинаете, — а она все богатеет, вы ее презираете, — а она все могуществует. И много всякого ‘добра’ уродил Господь России: кроме ‘поразительного’ Крапоткина есть у нас Менделеев, Бутлеров, Меншуткин, Зимин, кроме ‘философа’ Плеханова есть ‘истинно русский философ’ Страхов, да был еще ‘благочестивый’ Сковорода. Кроме ‘праведницы’ Веры Фигнер у нас была истинная героиня подвига милосердия — княжна Дондукова-Корсакова. Кроме ‘большевиков’ и ‘меньшевиков’ социал-демократии были Никита Панин, Сперанский, Милютин, Блудов. Россия вообще не оставлена своими детьми, вы напрасно думаете, и эмигранты тоже напрасно это думают. Около той безграничной ненависти, какую к ней питают заграничные refugies (термин Герцена), параллельно ей горит восторг к ней, восторг и уважение, восторг и преданность все забыть и простить матери, простить ее ошибки, простить ее увлечения, простить ее слепоту — просто за то одно, что она нас родила — других ее сынов, — тех, заплеванных эмигрантами (начиная именно с Герцена) и проклятых эмигрантами сынов, из коих — если ограничиться литературой — последними были Н.Я. Данилевский, Н.Н. Страхов, Ап. Григорьев, С.А. Рачинский, средними — Тютчев, Аксаковы и Самарины, а старыми — Хомяков, Киреевские и князь Одоевский. А если не ограничиваться литературою — то были все смиренные строители домов и хижин в России, все заводившие коровенок и лошаденок в России, все умиравшие на полях Манчжурии и в Турции за освобождение славян. Вообще, было довольно. И не ‘великим шлиссельбуржцам’ говорить, что они ‘терпели и страдали’, не героям вроде Савенкова-Ропшина кричать, что они были ‘в подвиге и крови’…
Господа, имейте стыд:
Да рота солдат, идущая на штурм, — вот вам целый Шлиссельбург с его ‘многотерпением’. Да в каждом батальоне ‘героизма и самопожертвования’ больше, чем во всей революции, со всеми ее героями и вшами…
Что вы расхвастались? О чем вы писали в ‘Былом’: все ‘Былое’, в своих глупеньких двадцати томах, не рассказало того, не рассказало столького героизма, сколько есть ну хоть в каком-нибудь ‘Псковском полку’, в ‘Зарайском полку’, который сражался и при Суворове, и три Кутузове.
Что расхвастались?
Сидите смирно!
Вы подвига этого не видели, потому что вам об этом не рассказывали в ‘Былом’, но этот подвиг был в молчании и смирении пронесенный: но Россия-то его видела, знает, а ‘проклятое правительство’ тоже знает и оплачивает раны в государственном казначействе на Литейном. Там есть целое окошечко: ‘за раны и увечья воинским чинам’, и подходят к нему с костылями, подходят старые, подходят убогие, подходят старухи или дочери павших и изувеченных воинов. Нет, наша мать — не ‘воровка’, вы напрасно блудили и блудите языком, и эта мать — не франтиха-блудница, как вы тоже расславляли в ‘эмиграции’. Она все сосчитала, все подвиги записала, мать эта — была героиней, бывали минуты — становилась она и святою, мученицею, теперь и пока и вовсе не вечно — она чиновница и экономка. Но и это — порядочное занятие и лучше, чем шляться за границей и болтать попусту.
Вообще, наша мать — почтенная.
И почитающие ее сыны не хотят, чтобы она прощала и возвращала тех негодных сынов, которые ей изменили и предали врагам дом свой.
И если они вернутся: раскроются раны и заточатся вновь кровью всех настоящих мучеников русских, погибших при Цусиме, в Манчжурии, в Турции, в Польше, на Кавказе.
Вот наши герои.
Нам не нужно других.
Выбор нужно сделать такой: чтобы Россия отвернулась от своих тысячелетних хранителей и оберегателей, проливших за нее кровь и точивших мозг свой в труде для нее, и, уж воистину перерядясь в мачеху, в нарядную кокотку, — вдруг поклонилась Плеханову, Крапоткину и ‘женатому’ Морозову с ‘Грозой и бурей’ в кармане, сказав:
‘Pardon, mon fils! J’etais grande pecheresse contre toi. Allons a cancan…’ [‘Извини, сын мой! я согрешила перед тобой. На канкан!’ (фр.)]
Не будет.
Не будет гадостей.
И эмигранты не вернутся.
‘Дом’ их сожжен ими самими. Сожжен ими в сердце своем. Нет у них ‘родной земли’. Нет им ни жизни, ни могилы в проклятой, ‘отреченной’ земле.
Отреклись — пусть отречение будет полным. Ни киселя, ни помады, ни крапленых карт.
Впервые опубликовано: ‘Богословский вестник’. 1913. No 3. С. 644 — 650.