‘Наяву бредят!’
‘Наяву бредят!’
…’Я не понимаю войны и должен
сойти с ума, как брат, как сотни
людей, которых привозят оттуда..’
Л. Андреев (Красный смех).
‘Отголоски сибирских окраин’.
1906 г. Семипалатинск.
‘Наяву бредят!’, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1906
Время на прочтение: 6 минут(ы)
— Помилуйте, господа! — кричал во все горло Петр Иванович своим гостям. — Да ведь это черт знает что такое?.. Просить мира, да ведь это — позор, ведь этого не бывало во всей мировой истории, ведь тогда стыдно будет нам, русским, глаза показать за границу!.. Что вы, какой тут мир?.. Во чтобы-то ни стало, нужно победить их, развалить, прогнать их дальше на их же дикие острова, макак поганых!.. И кто-то смеет еще мне говорить о мире, о постыдном мире!
Петр Иванович, размахивая руками, бегал по комнате, его красно-багровое лицо от прилива ‘патриотических’ чувств, в совокупности с выпитыми по случаю дня Ангела супруги двенадцатью рюмками английской горькой, выражало полное пренебрежение к сторонникам мира.
— Да если бы кто посмел мне сказать, что нужен мир, я, ей Богу, в морду дал бы тому человеку! — сжимая кулаки, продолжал он пискливым голосом, свойственным его маленькой, прыткой фигурке. — И кто, какой дурак, может желать мира? Японцы у нас взяли Порт-Артур, Ляоян, Мукден, Телин… Разбили все наши эскадры. Вдруг им все это простить!? Здорово живешь!
Гости Петра Ивановича, состоящие из двух чиновников, его сослуживцев с женами, отставного подполковника и какого-то молодого человека, молча сидели вокруг уставленного закусками и выпивками стола и, казалось, внимательно слушали хозяина.
Петр Иванович в городе был не последним человеком, помимо того, что он имел чин статского советника, он пользовался всеобщим уважением публики и даже не раз получал официальную благодарность высшего начальства… Но бюрократом, Боже сохрани, он себя не считал и сам редко выпускал изо рта модное слово…
— Просить мира теперь, когда действительно все почти проиграно, — внятно и самоуверенно сказал подполковник, подливая коньяку в свой стакан чаю, — было бы весьма глупо… Тем более, что Россия уже не так слаба военными силами… Да и не бедна…
— К-гм!.. — кашлянул молодой человек и, нервно заерзав на стуле, закурил папироску.
— Нет, невозможно мириться теперь, — вставил один из чиновников, и особенно на таких невыгодных условиях, которые будто бы ставит нам Япония… Уж лучше продолжать войну, еще год, два, пять лет, но не мириться.
— Гм… К-гм!.. — кашлянул опять молодой человек, затягиваясь папироской и просматривая какой-то газетный лист…
— Но, ведь все-таки, господа, людей-то гибнет больно много! — сказал другой чиновник. — А чем дальше в лес, тем больше дров.
Молодой человек быстро опустил газету и пристально взглянул на этого человека.
— Так что ж, по-вашему, делать-то? — в голос спросили Петр Иванович и подполковник. — Неужели идти на этот позор?
— Господа! — неожиданно заговорил молодой человек. — А вот, что вы на это скажете: ‘В находящуюся в Виннице окружную лечебницу прибыла с театра войны, — читал он в газете, — партия сумасшедших в 109 человек… Бледные, изможденные, выкрикивающие какие-то слова, они привлекли к себе всеобщее внимание как живой, ужасный укор войны’.
Все разинули рты, но Петр Иванович нашелся:
— Что ж тут удивительного? Для родины и отечества мы должны не только сходить с ума, но и умирать, умирать, понимаете ли вы, молодой человек?.. И умирают, умирают, тысячи, десятки тысяч!
— А-да-а! — протянул подполковник.
— Гм! — кашлянул опять тот, к кому обращались вопросы и, переменив положение, заговорил нервно, торопливо.
— Ну, а как, господа, — сказал он, — если бы ваш покорный слуга не был русский, а был бы японец, поставленный в ряды воинов, и вот у него, то есть у меня, гранатой оторвало бы обе ноги, но не убило бы. Я кричал бы, вертелся без ног на одном месте, и вы бы чувствовали, что мне больно и тошно… Пожалели бы вы меня тогда или нет, если бы видели мои страдания?
— То есть, как это? — подозрительно спросил хозяин.
— То есть, как это? — вызывающе и глухо спросил подполковник.
— Японца-то?! — в голос крикнули дамы.
— Не японца, а японского человека! — сердито сказал молодой человек и встал.
— То есть, вы нам разъясните, милостивый государь! — с видом породистого петуха, приступил к нему хозяин.
— Извольте, извольте! — отвечал он. — Я вам разъясню. Только вы все-таки ответьте сначала на мой вопрос: ‘Пожалели ли бы вы меня или нет, если бы увидели, вот здесь, в комнате, вот тут на полу, мои страданья, мои мучения, и пожелали бы вы хоть сколько-нибудь облегчить мою физическую боль, хотя бы я и был японцем? Или бы вы радовались, что враг вашей родины, на ваших глазах, мучается от вашей же воли?..
— Я думаю, что пожалели бы!.. Как же не пожалеть! — сказал второй из чиновников.
— Помилуйте, как же не пожалеть! — почти в голос подтвердили остальные, кроме хозяина, который испытующе смотрел на говорящего.
— Так-с… — продолжал последний, — вы пожалели бы даже врага нашей родины. Значит, вы доросли до того, чтобы вас называли людьми… Но неужели вам не жаль своих соотечественников, своих знакомых, родных, братьев, отцов, их жен, детей, их престарелых родителей, испытывающих ту же муку жалости, какая понятна только родителям?.. Неужели не жаль вам, говорю, этих соотечественников, униженных и оскорбленных, голодных, обессиленных, немытых, осыпанных гадкими насекомыми — от пота и грязи, жаждущих, больных?.. Неужели вам не жаль, когда они лишаются своих рук, ног, глаз, челюстей? Не жаль их жизней, нередко, — молодых, цветущих?.. Не жаль гибнущих талантов, добродетелей, сил?.. Неужели, вы, не пробовали создавать в вашем воображении этой ужасной картины войны, этой крови, треска, крика, стона, этого безумия, страшного чудовищного безумия, называемого войною?.. Неужели никогда не представлялось вам, что, вот, ваш брат, родственник или близкий дорогой вам человек, оставивший на далекой родине свою жену, детей и свое маленькое счастье, идет в этих серых сомкнутых рядах, идет день, идет два, три, ноги его еле-еле передвигаются… Глаза выражают от напряжения тупое, бессмысленное равнодушие к близкой смерти… Ему хочется пить и есть… Ему невыносимо жарко… Он весь горячий и потный… Он готов упасть и умереть… С языка его срывается еле слышное, отчаянное проклятие. Кому, за что?.. Раздается залп, другой и грянул бой! Не бой, не война как прежде, а бойня, спешное истребление людей… Прилетает граната и его разрывает на части… Теплая липкая кровь брызнула, обагрила его амуницию, и, поднятая пыль, смешалась с кровью… Рой мух кружится над этой кровью и пьет ее, пьет с наслаждением… Много крови — мухам весело. Но вот, все утихло не потому, что война прекратилась, нет, а потому, что почти все стали трупами, а остальные бежали… Зловеще закаркало воронье и черной тучей спустилось на свежее человеческое мясо… Вот два ворона дерутся на останках вашего брата или близкого дорогого человека… Вот один выклюнул его глаза, проглотил. Другой взял в клюв и повис в знойном воздухе… Нет, вы не представляли себе такой картины… Ибо вы умные. Её представляют только сумасшедшие… Мы — сумасшедшие люди, которых преследуют.
И он также неожиданно замолк, как бы не зная, что говорить. Мысли его запутались. Он стоял неподвижно.
— Каждый день тысячи трупов… Каждый день миллионы средств… — бормотал он, и в глазах его сверкнули слезы, голос дрожал. — О, безумие человеческое!.. И они — враги мира, они хотят войны… Жаждут крови, человеческого мяса как голодные звери…
Он замолк… Вокруг него что-то шумели, говорили, кричали. Он ничего не слушал… Ему пришла в голову одна очень странная мысль, какое-то сопоставление… ‘Где я видел этих мужа и жену, у которых много детей?.. И поэтому они мне сейчас вспоминаются, — быстро перемежалась в горячей голове его эта странная мысль. — Вот отец старый, пузатый и жадный до денег… Вот злая, сухая, молодящаяся мать, кокетливая женщина… А вот и вереница их поздних детей… Вот комнаты их большого богатого дома. В спальне — железный сундук с массою золота… Там амбары, нагруженные хлебом. Они богаты, но почему их дети плохо одеты, грустные, забитые и, кажется, даже голодные? Почему родители смотрят на них с презрением?.. А вот и гости, много гостей… Столы богато уставлены винами и яствами… Пир горой, веселье. А голодные, грязные дети спрятались по углам и чего-то боятся… Чего они боятся?’
Молодой человек простоял с минуту, как бы ошеломленный, потом обвел глазами присутствующих и заговорил громко.
— Вот вы сказали, что вам жалко стало бы врага вашей родины — японца! Так скажите: не безумие ли убивать того, кого вам жалко и посылать на верную смерть того, кто дорог вашему сердцу? Неужели не жаль вам своих-то родных?.. Нет, вам не жаль их, вы только словами выражаете жалость, а душою и сердцем вам не жаль их!
— Как не жаль, что вы? — почти в голос крикнули все.
— Не жаль! — злобно крикнул молодой человек, сверкнув глазами. — Потому, что вы желаете войны, длинной, пятилетней войны, могущей истребить все, все наши русские силы, все наши средства, истощить все, все!..
Все, разинув рты, стояли и молчали…
Молодой человек порывисто схватил фуражку и направился к выходу.
— Да, мы все в бреду! — сказал он, повернувшись на пороге. — Вся Россия в бреду, в ненормальном состоянии все ее члены… Полечиться бы вам надо…
И он, не прощаясь, вышел на улицу, где окутал его мрак ночи и страшная буря, осыпая его песком и пылью, зловеще свистала и выла над ним…
— ‘Когда вы не умеете жалеть врагов, — продолжал он рассуждать, остановившись среди темной улицы, — если вы любите нашу родину, желаете бедных, забитых нуждою людей, если вы желаете помочь им в нравственном и материальном отношении, если хотите вернуть им их маленькое, жалкое счастье, спокойный и честный труд — то вы сейчас же, сию же минуту, пожелаете всепрощающего великого, святого и благодатного мира!.. Благодатного и Святого мира!.. Но я чувствую, что схожу с ума! — тотчас же сказал он сам себе. — И сойду, наверное, сойду как тысячи тех, которых привозят оттуда!’.
Буря быстро подхватила его слова и бросила их в темное и угрюмо-молчаливое пространство…