Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ.
НАВОЖДЕНІЕ.
РОМАНЪ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. ИЗДАНІЕ Н. . МЕРТЦА.
1904.
I.
——
——
——
II.
——
——
——
III.
——
IV.
——
Наваждение, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1879
Время на прочтение: 173 минут(ы)
И вотъ я опять здсь, въ Лозанн, въ томъ-же самомъ домик… Все на своемъ мст, какъ было тогда,— каждый стулъ, каждая вещица… И если-бы кто зналъ только какъ это мучительно, что все неизмнно и на своемъ мст!..
Я пріхалъ сюда прямо изъ Парижа — зачмъ? Самъ не знаю, только мн показалось и продолжаетъ казаться, что нужно было хать именно сюда и здсь дожидаться… пока все не кончится… И въ первую-же минуту, какъ я вчера вошелъ въ эти комнаты, я понялъ, что скоро конецъ… Да, скоро — я чувствую, я знаю наврное, что скоро!
Но, прежде чмъ кончится, я еще разъ долженъ все вспомнить, все повторить — весь этотъ ужасъ, эти сны на яву… все, что было… Вдь, пройдутъ еще дни, недли, а время стало такъ отвратительно тянуться!.. Мн лишь-бы только забыться. Стану писать, можетъ быть уйду назадъ, мн непремнно нужно отойти отъ себя, отъ этого ожиданія, чтобы та минута подкралась незамтно и сразу овладла мною.
Вотъ проснулось опять все, живое, въ мельчайшихъ подробностяхъ…
Этому около десяти лтъ. Мы тогда жили еще въ Москв, вс вмст, въ моемъ дом близъ Каретнаго Ряда. Домъ нашъ былъ старый, большой, одноэтажный, съ мезониномъ. Дворъ на которомъ лтомъ выростала густая трава. Изъ столовой дверь на балконъ, а тамъ садъ съ цвтникомъ, тепличками, бесдками. Комнатъ въ дом Богъ знаетъ сколько, и у каждой свое, иногда совсмъ неизвстно почему данное ей, названіе — ‘угольная’, ‘диванная’, ‘средняя’, ‘вторая’… Была и ‘бабушкина’ комната, и ‘тети Сашина’, хотя и бабушка и тетя Саша прожили въ нихъ недли съ дв какъ-то проздомъ, лтъ двадцать тому назадъ.
Домъ нашъ далеко не отличался чистотою. Закоптлые потолки, потрескавшійся паркетъ, тусклыя и мстами облупившіяся рамы темныхъ картинъ, полинялыя портьеры. Мебель была старинная, тяжелая, обитая совсмъ даже и неизвстною теперь матеріей. Ничего не прикупалось, не передлывалось, не обновлялось, и все стояло такъ, какъ было устроено къ бабушкиной свадьб. Да что я — къ бабушкиной! Было много и прабабушкиной мебели, напримръ, цлая большая комната изъ желтой карельской березы. Удивительная комната, моя любимая! Кресла съ мста не сдвинуть, а про столы ужъ и говорить нечего. Подзеркальный столъ представлялъ собою цлый замокъ, только съ плоскою крышей. Тутъ были и башенки, и ворота, и лстницы, и даже часовни. Въ маленькихъ нишахъ стояли бронзовыя статуэтки, а у главнаго входа, то-есть по средин стола, лежали два бронзовыхъ сфинкса, въ полъ-аршина величиною. Такими-же сфинксами оканчивались ручки креселъ и дивановъ, а ножки были сдланы въ вид косматыхъ звриныхъ лапъ съ когтями. По всмъ комнатамъ была наставлена бронза стиля Louis XVI и Empire, вазы, фигурки, старинный фарфоръ. Но, Боже, въ какомъ все это было вид! Пыль сметалась, собственно говоря, только два раза въ годъ, къ Рождеству и къ Пасх, а прислуга и мы, дти, испортили и перебили все, что только можно было перебить и испортить. Къ тому-же и до насъ уже многое было перебито…
Прислуги въ послдніе годы, конечно, значительно убавилось, но все-же въ передней безсмнно торчало два несовсмъ опрятныхъ лакея и совсмъ уже грязный мальчишка, въ буфет вчно возился старый и пьяный Семенъ и колотилъ посуду, а по безчисленнымъ корридорамъ съ утра до вечера сновали горничныя и няньки.
Дтей и подростковъ жило въ дом никогда не меньше дюжины, а взрослыхъ, не считая отца и матери, набиралось человкъ до пятнадцати. Только въ послднее время, когда ужъ наши переселились въ деревню, все старое сбрелось въ разныя стороны, да и самый домъ нашъ проданъ — я сообразилъ и понялъ, какое это было безобразіе, но тогда мн казалось, что вс такъ живутъ и что иначе и жить невозможно. У отца всегда было пропасть длъ и хлопотъ, онъ узжалъ иной разъ изъ Москвы на нсколько мсяцевъ и, вообще, считался у насъ гостемъ. Мама всю жизнь свою была и есть воплощеніе доброты, безпорядочности и широкаго неизмннаго радушія. И чего-чего не вынесла она изъ-за этого радушія. Дяденьки, тетеньки и кузины, да, вдь, какіе еще!— пятиюродные, шестиюродные, откуда-то прізжали прямо къ намъ, выбирали себ комнату, поселялись и спокойно жили у насъ цлые годы. Другіе привозили въ Москву своихъ дтей, помщали въ учебныя заведенія и поручали мам заботиться объ нихъ и брать къ себ на праздникъ. По воскресеньямъ, на Рождество и на Святую у насъ всегда набиралось столько разныхъ кузеновъ и кузинъ, что, несмотря на безчисленность нашихъ комнатъ, приходилось стлать постели даже въ гостиныхъ. Можно себ представить, какая поднималась возня и какія иной разъ выходили исторіи! Между нами разыгрывались водевили, комедіи и драмы, мы дружились, ссорились, враждовали, а по мр того, какъ нкоторые изъ насъ выростали, являлась и нжность, и поцлуи въ уголкахъ, и планы будущихъ супружествъ. Конечно, все выходило на свжую воду, раздувалось, дополнялось всевозможными сплетнями нянекъ и тетенекъ. Начинались слдствія и сообразные съ обстоятельствами дла приговоры. Бдная мама иной разъ доходила до полнаго изнеможенія, надсаживала себ грудь въ роли верховнаго судьи и съ отчаянными фразами запиралась въ свою комнату.
Въ такой-то Ноевъ ковчегъ суждено было попасть и Зин. Ея мать была большимъ другомъ мамы и передъ смертью написала ей письмо, въ которомъ поручала ‘ея золотому сердцу’ свою бдную двочку. Отца Зина и не помнила — онъ умеръ чуть-ли не въ самый день ея рожденія, а опекуны были очень рады пристроить ее въ нашемъ семейств.
Это было раннею осенью, мы только что вернулись съ дачи. Я, помню, сидлъ въ своей комнат весь запачканный красками передъ начатымъ мною пейзажемъ, когда ко мн влетла сестра Катя.
— Пойдемъ, пойдемъ скоре!— едва выговорила она, переводя духъ.— Знаешь, Зину привезли, она тамъ съ мамой въ гостиной…
— Ты ее видла?
— Да, видла, она хорошенькая… вся въ черномъ… только не плачетъ… Пойдемъ-же скоре.
— Я-то зачмъ пойду? Слава Богу, еще успю разглядть… Видишь — рисую… и пожалуйста не мшай мн до обда…
— Что это ты? Кажется, интересничать вздумалъ… ну, такъ сиди… Ты думаешь, ты такой важный баринъ, что къ теб въ комнату ее приведутъ представляться… какъ-же! Жди!
И Катя убжала.
Я нисколько не ‘интересничалъ’, по крайней мр, вовсе не думалъ интересничать. Я зналъ, что этой Зин всего лтъ тринадцать, самое большее четырнадцать, и ея появленіе у насъ въ дом нисколько меня не занимало. Я тогда только что начиналъ считать себя взрослымъ молодымъ человкомъ, я уже зазжалъ къ Огюсту брить воображаемые усы и заказалъ себ новый фракъ у Циммермана. Я былъ влюбленъ въ молоденькую танцовщицу, съ которой меня даже общали познакомить — и какое-же мн дло было до какой-нибудь маленькой двочки!..
Я преспокойно остался предъ мольбертомъ и продолжалъ работать. Но чрезъ нсколько минутъ, недалеко въ корридор, послышались голоса, двери распахнулись, и ко мн вошла Катя, ведя подъ руку нашу новую гостью, а за ними вся ватага дтей.
— Вотъ это нашъ старшій братъ, Andr, который теперь что-то очень заважничалъ и считаетъ себя большимъ человкомъ… Только мы не очень-то его боимся!— объявила Катя, смясь и длая мн гримасы.
За нею и дти разразились хохотомъ и принялись прыгать кругомъ меня и бить въ ладоши.
Въ первую секунду я хотлъ было раскричаться и пугнуть ихъ хорошенько, но сразу при этой Зин все-же было неловко, да и сама она меня неожиданно поразила. Я почему-то ожидалъ увидть какую-нибудь маленькую дикарку, а между тмъ предо мной стояла и глядла на меня большими темными глазами изящная высокая двочка, съ удивительно нжнымъ и блднымъ лицомъ, еще боле нжнымъ и блднымъ отъ чернаго траурнаго платья.
Я даже сконфузился и смущенно поднялся со стула. Она мн присла, внимательно меня разглядывая.
— Pardon, ne vous salissez pas?— чувствуя, что красню, сказалъ я и протянулъ ей руку.
— Ну вотъ, ну вотъ! Ну какъ-же не важничаетъ!.. Даже извиняется… Сейчасъ онъ тебя назоветъ ‘Mademoissele’ и начнетъ говорить комплименты… а ты, знаешь что?..
Катя нагнулась къ Зин и прошептала ей на ухо, но такъ, что я все разслышалъ.
— Ты прямо возьми его за вихоръ, да и поцлуй!..
Зина покраснла и улыбнулась, но совту Кати не послдовала.
Я ршительно не зналъ, какъ мн держать себя, не зналъ о чемъ говорить, и вдругъ бросился вынимать и показывать Зин мои зскизы и рисунки. Она внимательно ихъ разсматривала и все повторяла:
— Ахъ, какъ вы хорошо рисуете!.. Какъ это мило!..
Показалъ я ей и сдланный мною портрет Кати.
— Очень, очень похоже!.. А вотъ у меня совсмъ нтъ моего портрета, мама никогда не хотла снять, какъ я ни просила… Правда, у нея былъ одинъ, когда я была совсмъ маленькой двочкой, тоже красками, съ какою-то собачкой, которой на самомъ дл никогда и не было… только такой противный портретъ, совсмъ не похожъ… Я его терпть не могла и сейчасъ посл маминой смерти разрзала на кусочки… Вы снимете съ меня портретъ? Да? Скажите!..
— Хорошо, сниму,— отвтилъ я, всматриваясь въ ея нжное, красивое лицо. Теперь оно оживилось, хоть на щекахъ все-же не было никакого признака румянца. Только глаза свтились и съ умильною, ласковой улыбкой она твердила:
— Пожалуйста-же снимите!.. Непремнно… Я сколько хотите буду сидть и не шевелиться… только чтобы было похоже…
Посл обда мама обняла Зину и увела ее въ свою спальню. Я тоже пошелъ за ними. Спальня мамы была небольшая комната съ такою-же старою мебелью, какъ и во всемъ дом. Въ углу стоялъ высокій кіотъ, гд неугасимая лампадка освщала массивныя ризы старинныхъ иконъ, переходившихъ отъ поколнія къ поколнію. По стнамъ были развшаны семейные портреты.
Мама усадила Зину на свой маленькій диванчикъ, когда-то прежде стоявшій въ гостиной и замчательный тмъ, что на немъ папа сдлалъ предложеніе. Объ этомъ я узналъ еще въ дтств и съ тхъ поръ меня очень часто преслдовалъ вопросъ: какъ это папа длалъ предложеніе и отчего именно на этомъ диванчик? Мн почему-то тогда казалось, что онъ непремнно встртилъ маму посредин залы, взялъ ее за руку, провелъ ее во вторую гостиную, посадилъ на этотъ диванчикъ и сдлалъ ей предложеніе. Но какимъ образомъ, въ какихъ выраженіяхъ онъ его длалъ — этого я никогда не могъ себ представить.
Ну, такъ вотъ на этотъ-то самый, изученный мною до мельчайшихъ подробностей диванчикъ мама и усадила Зину рядомъ съ собою, обняла ее и стала разспрашивать объ ея покойной матери. Я слъ въ углу на большое кресло и закурилъ папиросу (тогда мн только что было оффиціально разршено куренье посл долгихъ упрековъ и колебаній).
Зина разсказывала очень охотно. Она подробно говорила о послднихъ дняхъ своей матери, о томъ, какъ она ужасно страдала, о томъ, какъ бредила, чего желала и о чемъ просила предъ смертью.
Мама едва успвала вытирать слезы и, наконецъ, не выдержавъ, закрыла лицо платкомъ и тихо, горько зарыдала. Зина опустила глаза, но ея лицо оставалось совершенно спокойнымъ. Вообще, во все продолженіе ея разсказа, я съ удивленіемъ замтилъ, что она передавала самыя тяжелыя подробности, какъ будто простыя и нисколько не касавшіяся до нея вещи.
— Я любила твою мать какъ сестру родную и тебя буду любить какъ дочь,— проговорила мама прерывающимся голосомъ.— А ты, Зина, скажи… ты молишься объ ней?..
Зина молчала.
— Ты никогда не должна забывать ее… Вдь, ты любила ее? Да? Любила?
— Нтъ, я ее никогда особенно не любила,— тихо и спокойно отвтила Зина.
Мама была поражена. Она изумленно и испуганно взглянула на нее своими прекрасными, глубокими и теперь покраснвшими отъ слезъ глазами.
— Боже мой! Да что-же?.. Она была такая добрая… ты была единственное дитя ея…
— Не знаю… Просто не любила.
Бдная мама не нашлась что и возразить на это. Она только опять заплакала и сквозь слезы прошептала:
— Не думала я, Зина, что ты такъ огорчишь меня…
— Я совсмъ не хотла огорчать васъ… мн показалось что хуже будетъ, если, я солгу и скажу не то, что въ самомъ дл было…
И тутъ она сама зарыдала.
Мама привлекла ее къ себ, а я вышелъ изъ комнаты.
Мсяца черезъ два Зина уже окончательно освоилась у насъ въ дом. Она вошла въ нашу жизнь и наши интересы, узнала вс наши воспоминанія, исторіи, отношенія къ старшимъ и другъ къ другу. Она раздляла съ нами нашу ненависть и вражду къ старой дв — шестиюродной тетушк Софь Ивановн и старшей няньк, прозванной нами ‘Бобелиной’…
Ршено было, что Зину въ институтъ не отдадутъ, какъ это сначала предполагалось, а будетъ она жить у насъ и учиться съ сестрами и двумя кузинами. Вс наши, разумется, кром Софьи Ивановны и Бобелины, ее сразу полюбили. Она оказалась далеко не шалуньей, не затвала крику и визгу, ни съ кмъ не ссорилась и была довольно послушна. Сдружилась съ Катей, очень мило пла всевозможные романсы и малороссійскія псни. Одно, что ей окончательно не удавалось — это ученье. Бывало битыхъ два часа ходитъ по зал и учитъ географію… только и слышно: ‘Испаганъ, Тегеранъ… Тегеранъ, Испаганъ’… и все-таки никогда не знала урока. Никакой памяти и удивительная разсянность. Она ни за что не могла углубиться въ книгу и понять смыслъ того, что учила. Вотъ раздался звонокъ въ передней — она заглядываетъ кто позвонилъ, вотъ подошла къ окошку и смотритъ на улицу, вотъ идетъ изъ угла въ уголъ и глядитъ себ подъ ноги — считаетъ квадратики паркета, прислушивается къ бою часовъ, къ жужжанію мухи за стекломъ, дуетъ передъ собою пушинку… а губы совсмъ безсознательно шепчутъ: ‘Испаганъ, Тегеранъ… Тегеранъ, Испаганъ’…
Ко мн она привязалась съ первыхъ-же дней и кажется черезъ недлю по ея прізд мы были уже на ‘ты’ и искали глазами другъ друга. Я вдругъ разлюбилъ мою танцовщицу, отказался даже отъ знакомства съ нею и все больше сидлъ дома. Тогда я готовился къ университетскому экзамену, бралъ уроки у приходящихъ учителей, а въ свободное время занимался живописью. Окончивъ свой пейзажъ, я принялся за Зининъ портретъ. Мама противъ этого ничего не имла и Зина каждый день, въ назначенный мною часъ, являлась ко мн въ комнату. Она садилась передо мною въ кресло, принимала граціозную позу и начинала, не отрываясь, глядть на меня своими черными, не мигавшими глазами.
Мн иногда даже какъ-то жутко становилось отъ этого взгляда. У нея были странные глаза — они всегда молчали. Ея ротъ говорилъ, улыбался, выражалъ ласку, боль, нетерпніе, радость и страхъ, а глаза оставались неподвижными, безучастными. Они умли только пристально, загадочно смотрть съ какимъ-то смущающимъ вопросомъ. Если изрдка и вспыхивало въ нихъ какое-нибудь чувство, то всегда только мгновенно, едва успешь уловить его, какъ глаза уже молчатъ попрежнему.
Зина произвела на меня сразу, съ первой-же минуты неотразимое впечатлніе. Я началъ смотрть на нее не какъ на четырнадцатилтнюю двочку, а какъ на существо совсмъ особенное. И странное дло, я наблюдалъ за нею и подмчалъ въ ней многое дурное, чего никто не видлъ, и въ томъ числ какую-то непонятную, отвратительную жестокость. Ея любимымъ занятіемъ было всячески мучить жившихъ у насъ собакъ и кошекъ, и я никакъ не могъ ее отучить отъ этого. Конечно, я возмущался всмъ этимъ, но не надолго. Стоило ей ласково взглянуть на меня, и все забывалось. Гд-бы я ни былъ и чтобы ни длалъ, меня тянуло къ ней неудержимо.
Я старался скрывать это это всхъ, и отъ нея самой, и своимъ отношеніямъ съ нею придавалъ оттнокъ покровительственнаго вниманія и шаловливой снисходительности. ‘Андрюшинъ капризъ’, вотъ какое названіе для Зины придумала Катя и оно, какъ и вс наши прозвища, принялось очень скоро.
А между тмъ, этотъ ‘капризъ’ не проходилъ, а съ каждымъ днемъ забиралъ надо мною все больше и больше власти. Я самъ замтилъ, какъ совершилась полная перемна въ моей жизни. Знакомые, товарищи, танцы, театръ для меня ужъ больше не существовали. Мои учителя удивлялись отчего я такъ разсянъ, еслибъ они знали, что я едва заглядываю въ книги предъ ихъ приходомъ, то стали бы удивляться только моей, дйствительно, въ то время огромной памяти.
Одно, чмъ я занимался съ наслажденіемъ, былъ Зининъ портретъ. Я проводилъ надъ нимъ цлые часы, и вс увряли, что онъ становится очень похожимъ. Но самому мн онъ казался ужаснымъ, я хотлъ, чтобъ это вышло живое лицо и долженъ былъ справляться съ такими трудностями, какія мн тогда были не подъ силу. Наконецъ, я какъ-то вдругъ отыскалъ настоящее сочетаніе красокъ — нсколько штриховъ, тней, и вдругъ лицо оживилось, съ полотна глянула на меня Зина съ ея странной близной, съ молчащими неподвижными глазами.
Я весь дрожалъ, я задыхался отъ восторга, я чувствовалъ въ себ наитіе новой силы и боялся, что вотъ-вотъ она сейчасъ исчезнетъ, а я не успю ничего сдлать. Но мн нуженъ былъ оригиналъ для продолженія работы. Я выбжалъ изъ комнаты и сталъ звать Зину.
Ея нигд не было и никто даже не могъ сказать мн куда это она пропала. Я подумалъ, что она нарочно отъ меня прячется, поручилъ дтямъ искать ее, и самъ обгалъ вс углы и закоулки.
— Зина! Зина!— раздалось по всему дому.
— Ну, чего кричите, не услышитъ, въ кухню она пробжала… Видно чистыхъ комнатъ мало показалось…
Это говорила, высунувшись изъ двичьей, наша грубая Бобелина.
Я бросился чрезъ длинный темный корридоръ въ кухню.
Кухня у насъ была величины необъятной и перегородками раздлялась на нсколько комнатъ. Тутъ жилъ поваръ съ поваренкомъ, кухарка и прачки, кром того, вчно проживалъ какой-то пришлый людъ, какіе-то кумовья и сваты нашей прислуги, находящіеся безъ мста и пристанища. Я убжденъ, что между ними не разъ попадались и безпаспортные. Никто изъ господъ никогда въ кухню не заглядывалъ, и тамъ могло происходить всякое безобразіе, особенно при систем взаимнаго укрывательства. Я не мню, что одинъ разъ въ теченіе полугода нашъ поваръ непробудно съ утра пьянствовалъ, а за него готовилъ какой-то его братъ, получавшій за это даровое помщеніе, харчи, по вечерамъ и водку.
Обо всемъ этомъ мам донесли только тогда, когда ужъ оба брата впали въ запой, было перепорчено нсколько обдовъ и мама ршилась взять новаго повара.
Въ кухн носился чадъ и невыносимый запахъ махорки. Сквозь этотъ чадъ я едва разглядлъ Зину. Она стояла у окошка и что-то внимательно разсматривала. Поваръ, возившійся у плиты, замтилъ меня и снялъ свой колпакъ, вроятно, въ знакъ особенной почтительности.
— Ну, полноте, барышня, что вы тутъ… оставьте…— забасилъ онъ, обращаясь къ Зин: — только ручки запачкаете… вотъ и Андрей Николаевичъ идутъ за вами!..
— Зина, что ты тутъ длаешь?— удивленно спросилъ я, подходя къ ней.
— Погоди, я сейчасъ, сейчасъ… Я только хочу посмотрть, что съ нимъ теперь будетъ!..
Она на мгновеніе обернула въ мою сторону оживленное лицо, блеснула глазами, а затмъ опять нагнулась къ окошку.
На окн лежалъ черный, живой ракъ и медленно поводилъ клещами. Я не зналъ, что и подумать, не понималъ, что она особеннаго видитъ въ этомъ рак. Поваръ поспшилъ объяснить мн.
— Да вотъ-съ играютъ… танцовать его заставляютъ, а не слушается, такъ он у него лапку-съ за это выдернули… Право-съ… вотъ и лапка.
— Зина! Au nom du Ciel!.. Comment n’as tu pas honte… et quelle cruaut!— смущенно проговорилъ я, стараясь за руку отвести ее отъ окошка.
Но она упиралась, она не могла оторваться отъ рака.
— Нтъ, каково, каково! Онъ хотлъ ущипнуть меня за палецъ!.. Ну, такъ постой, постой, будешь-же ты у меня танцовать… тра-та-та, тра-та-та!..
Она схватила рака за клещи, подняла, стала вертть его во вс стороны и шлепать имъ по окну. Ракъ судорожно поджималъ хвостъ и вздрагивалъ лапами.
— Ай! Онъ опять ущипнулъ меня!.. Вотъ-же теб, вотъ!..
Что-то хрустнуло и оторванный клещъ упалъ на полъ.
— Ну, вотъ видишь, вотъ и наказанье!.. Ахъ, какой онъ смшной теперь!.. Бдненькій инвалидъ… Ну, ничего, ничего, дай я тебя поглажу… или нтъ… такъ право некрасиво…
Я не усплъ оттащить ее отъ окошка, какъ ужъ въ ея рук оказался и другой клещъ. Она смялась, она глубоко дышала въ какомъ-то лихорадочномъ возбужденіи…
Я почти силой увелъ ее изъ кухни. Я сжималъ ея руку еще сильне и сильне. Она ничего не говорила и послушно шла въ мою комнату, наконецъ, у самой двери шепнула:
— Ты совсмъ раздавишь мн пальцы!
— Слдовало-бы!— задыхаясь отвтилъ я, почти бросая ее въ кресло предъ мольбертомъ.
Я чувствовалъ, что уже не могу рисовать, что мое настроеніе, моя сила исчезли. Я со злобой смотрлъ на блдную Зину. Вдругъ она прыгнула съ кресла, кинулась ко мн и обвила меня своими тонкими руками.
— Ну, не сердись, Андрюшечка, душечка… ну, не сердись на меня, пожалуйста.
Она стала меня цловать, а глаза ея все также молчаливо и жутко блестли.
Я не оттолкнулъ Зину и ничмъ больше не выразилъ ей негодованія, возбужденнаго во мн ея отвратительною жестокостью. Я даже совсмъ позабылъ и объ ея поступк, и о своемъ негодованіи.
— Да ну, поцлуй-же меня… не дуйся… Я такъ люблю тебя, Андрюша…
Она откинула назадъ свои черные волосы, взяла обими руками мою голову и тихонько прижала ко мн губы.
Я хотлъ подняться, хотлъ убжать, но обнялъ ее и отвтилъ крпкимъ поцлуемъ.
Что-то мгновенное, что-то злое и въ то-же время торжествующее блеснуло въ глазахъ ея и вдругъ она осторожно встала съ колнъ моихъ и спокойно, оправляя платье, сла предо мною въ свое кресло. Лицо ея было блдно и глаза ничего не выражали.
— Что-же, ты сегодня будешь рисовать или мн уйти можно?— проговорила она скучающимъ голосомъ.
Я глядлъ на нее изумленный, растерянный.
— Зина, что съ тобою! Отчего ты вдругъ такая?.. Разв я тебя чмъ-нибудь обидлъ?
— Что такое? Ничего со мною… только скучно — позвалъ меня, а самъ не рисуетъ!.. И вотъ рука болитъ, вы мн чуть пальцы не сломали… Оставьте меня въ поко.
Она зло и презрительно сжала губы и отвернулась.
Нежданная, никогда еще неиспытанная мною тоска схватила меня за сердце и самъ не знаю какъ я бросился предъ нею на колни, поймалъ ея руку, ту самую руку, за которую велъ ее по корридору, и покрылъ ее поцлуями.
— Пожалуйста… пожалуйста!.. Вотъ еще какія нжности, цловать руку у такой двчонки, какъ я!.. Оставь меня, оставь!..
Она вырвалась и убжала, хлопнувъ дверью.
Я остался одинъ на полу предъ кресломъ. Я вскочилъ и не знаю для чего, хотлъ кинуться за нею, но вдругъ остановился и долго стоялъ неподвижно, безо всякой мысли, только сердце громко стучало.
Я помню, мн сдлалось тяжело, неловко, стыдно. Я смутно сознавалъ, что унизилъ себя, опозорилъ. Она злая, капризная, жестокая двчонка и ничего больше, а я вмсто того, чтобы строго отнестись къ ея поступку, я цловалъ ея руку, я сталъ предъ нею на колни, и она-же еще, доведя меня до этого, разыграла обиженную и разсерженную… ‘Она двчонка, двчонка, двчонка!’ — бшено повторялъ я себ и въ то-же время безумно хотлось, чтобъ она снова вошла ко мн, чтобъ опять сказала: ‘да ну, поцлуй-же меня… не дуйся… Я такъ люблю тебя, Андрюша…’
А еслибъ она вошла опять съ презрительною и злою миною, я снова-бы, пожалуй, сталъ на колни и умолялъ-бы ее не сердиться… Но, вдь, это невозможно, невозможно! Я не хочу, я не долженъ допускать себя до этого… да и что скажетъ мама, если узнаетъ про все, что сейчасъ было!
Однако я ршилъ внутренно и почти безсознательно, что мама ничего не узнаетъ… только этого ужъ никогда больше не будетъ, я стану держать себя совсмъ иначе…
Мною овладла неизмнная ршимость и я скоро успокоился.
— Обдать, обдать!— кричали дти, пробгая мимо моей комнаты.
Когда я вошелъ въ столовую, вс уже были въ сбор. Отца второй мсяцъ не было въ Москв, а потому нашъ Ноевъ ковчегъ чувствовалъ себя очень свободно. Мама, съ разливательною ложкой въ рук, сидла предъ огромною миской супу и безуспшно призывала всхъ занять мста и успокоиться. Наконецъ, кое-какъ размстились. Няньки подвязали дтямъ салфетки и остались за ихъ стульями. Мн ужасно не хотлось садиться на свое мсто, рядомъ съ Зиной, но я боялся обратить на себя вниманіе, а потому слъ какъ ни въ чемъ не бывало. Я только старался не замчать ея присутствія.
Между тмъ все шло своимъ порядкомъ. Дти шалили и капризничали. Катя опрокинула на скатерть цлый стаканъ съ квасомъ и стала по обыкновенію размазывать пальцемъ лужу. Никто не обращалъ на это вниманія, и обдъ мирно продолжался.
Мн было неловко. Я старался не смотрть на Зину, но все-же чувствовалъ ее возл себя, слышалъ ея дыханіе и замчалъ, что она время отъ времени на меня посматриваетъ. Мн казалось, что Катя тоже замтила что-то происшедшее между нами, да и тетушки какъ будто косились.
Однако, я ршилъ, во что-бы то ни стало, не заговаривать съ Зиной, я нарочно началъ болтать всякій вздоръ, обращался ко всмъ, только не къ ней.
Обдъ уже подходилъ къ концу, когда Зина меня толкнула ногой, я смолчалъ. Но вотъ она еще разъ и еще разъ толкнула. Я отодвинулъ ногу. Прошло минуты дв и опять толчокъ. Это меня раздражило. Вдругъ Зина обернулась въ мою сторону и громко на весь столъ сказала:
— Andr, зачмъ ты толкаешься?
Вс взглянули на насъ. Мама изумленно пожала плечами. Я вспыхнулъ. Я никакъ не ожидалъ ничего подобнаго.
— Какъ! Ты меня сама все толкаешь, а говоришь, что это я тебя,— прошепталъ я наконецъ, опять-таки несмотря на нее.
— Что-же это вы, точно маленькія дти!— замтила мама:— что за глупости такія, Andr… Право, васъ скоро разсадить придется!
Конецъ обда прошелъ для меня въ большомъ волненіи. Мн очевидно было, что Зина не намрена оставить меня въ поко, и съ другой стороны я чувствовалъ, что самъ не буду въ силахъ забыть про нее и заняться своимъ дломъ.
Сейчасъ-же посл обда я ушелъ къ себ и заперся. Я обдумывалъ свое положеніе: мн хотлось идти къ мам, разсказать всю утреннюю сцену, разсказать все, что со мной происходитъ, просить ея совта, хотлось просто поплакать предъ нею, потому что, не знаю съ чего, меня душили слезы.
Но я тотчасъ-же и оставилъ это намреніе и опять, какъ и предъ обдомъ, ршилъ, что ничего не скажу мам, что она ничего не узнаетъ.
Я боялся, что она не пойметъ меня, что она обратитъ въ глупость и вздоръ такое дло, которое для меня было черезчуръ важнымъ. Но что-же мн длать? Какъ обращаться теперь съ Зиной? Какъ уничтожить все, что уже сдлано?
Я думалъ, думалъ и не находилъ отвта, а между тмъ я слышалъ, какъ ручка моей двери нсколько разъ повернулась. Я не сомнвался, что это была Зина, но она не сказала ни слова и отошла отъ двери.
Я пробовалъ заняться, сталъ читать, но ничего не выходило. Незамтно подошло время и вечерняго чая. Мн хотлось сказаться больнымъ и не выходить къ чаю, но я подумалъ, что это будетъ малодушіе, что мн нужно не избгать Зины, не бояться ея, а, напротивъ того, заставить ее уважать себя, смотрть на меня, какъ на старшаго.
Я пошелъ въ столовую, но самоваръ еще не подали. Дти бгали по комнатамъ, какъ всегда это бываетъ у насъ передъ чаемъ. Катя что-то бренчала на рояли, Зины не было видно. Я прошелъ въ залу и остановился возл Кати. Она обернулась ко мн и сказала:
— Что это у васъ произошло съ Зиной?
— Ничего,— отвтилъ я.
— Какъ ничего? Посмотри, она сидитъ въ классной и плачетъ, молчитъ, ни слова отъ нея невозможно добиться и ни за что идти сюда не хочетъ. Если ты обидлъ ее чмъ-нибудь, такъ поди, успокой… нехорошо.
Я ужасно изумился: Зина плачетъ… Мн вдругъ стало ее жалко и я пошелъ въ классную, гд дйствительно, въ уголк, на старомъ кресл, сидла Зина и, дйствительно, плакала.
При моемъ вход она закрыла лицо платкомъ, и плечи ея поднимались отъ сдавливаемыхъ рыданій. Была секунда, когда я подумалъ, что она притворяется, но, подойдя къ ней ближе, убдился, что ошибаюсь: платокъ, который она держала у лица, былъ совсмъ мокрый.
— Зина, что съ тобой,— спросилъ я:— о чемъ ты плачешь?
Она ничего не отвтила, наклонила голову почти къ колнямъ и громко уже зарыдала.
Я остановился предъ нею, не зная что длать, и стоялъ молча, прислушиваясь къ ея рыданіямъ!
Вотъ она наконецъ подняла голову, опустила руки съ платкомъ и, при свт лампы, горвшей на рабочемъ дтскомъ стол, я увидлъ совершенно раскраснвшееся лицо ея, съ опухшими отъ слезъ глазами.
Она глядла на меня такимъ жалкимъ, несчастнымъ и обиженнымъ ребенкомъ, такъ горько и совсмъ по-дтски двигались кончики ея губъ, что мн стало еніе больне. Я наклонился къ ней, взялъ ее за руку и поцловалъ.
— Зина, скажи мн, отчего ты плачешь? Прошу тебя, скажи…
Она обвила одною рукой мою шею, прижала ко мн свое мокрое лицо и прерывающимся отъ рыданій голосомъ прошептала:
— Я гадкая, я виновата… Я тебя обидла, Andr…
Боже мой! Какъ вдругъ мн стало хорошо и даже весело. Такъ она сама все понимаетъ! Она сознается, она не то, чмъ была весь этотъ день… Что-же это такое, что все это значитъ?
А Зина плакала, и ея крупныя, неудержимыя слезы мочили мою щеку.
— Прости меня!— сквозь рыданія снова шептала она надъ самымъ моимъ ухомъ.
Я могъ отвтить ей опять-таки одними поцлуями.
— Ну, а теперь пойдемъ пить чай,— сказалъ я:— вытри глаза, умойся, успокойся, пожалуйста, а то мама замтитъ.
— Хорошо,— покорно отвтила она, и я вышелъ изъ классной.
Когда она появилась въ столовой и сла за столъ уже спокойная и блдная по обыкновенію, я смотрлъ на нее съ восторгомъ. Она снова казалась мн тою Зиной, какою была въ первыя минуты своего прізда, такою-же загадочною и волшебною, какъ я самъ себ тогда ее назвалъ, и я зналъ, наконецъ, что у нея есть сердце. Одно только испортило за чаемъ мое настроеніе — косые взгляды и перешептыванья шестиюродной тетушки Софьи Ивановны съ Катиной гувернанткой. Я чувствовалъ и понималъ, что он шепчутся про Зину и про меня, конечно, и зналъ, что ничего путнаго изъ этого шептанья не можетъ выйти.
Я весь вечеръ не подходилъ къ Зин, не говорилъ съ нею и только смотрлъ на нее, и съ меня этого было совершенно довольно. Но, вернувшись къ себ, я опять остался съ моимъ нершеннымъ вопросомъ: чего я такъ обрадовался? Разв и прежде не бывало подобнаго, разв я не видалъ, какъ Зина плачетъ, проситъ прощенья и сейчасъ-же принимается за старое? Можно-ли ей врить? И какъ быть съ нею?…
Такъ я и заснулъ, ничего не ршивъ и въ сильномъ раздраженіи. Я хорошо помню эту ночь, потому что тогда мн приснился одинъ изъ тхъ странныхъ сновъ, которые потомъ не разъ повторялись.
Сонъ… но мн странно назвать сномъ то, что было со мною, такъ оно было ярко, такъ походило на дйствительность… Я спалъ и вдругъ проснулся и увидлъ всю свою комнату и различалъ каждый предметъ. Я слъ на кровати, и почему-то вдругъ явилось у меня сознаніе, что мн нужно куда-то идти, но куда — я еще не зналъ. И я всталъ и пошелъ, и вдругъ очутился въ такомъ мст, которое хорошо мн было знакомо. Недалеко отъ Москвы, въ двухъ, трехъ верстахъ отъ нашего Петровскаго есть прекрасное, забытое и запущенное имніе, принадлежавшее одной старинной русской фамиліи и, кажется, по какому-то чуду до сихъ поръ не перешедшее въ купеческія руки. Въ этомъ имніи густой, запущенный садъ, полуразрушенныя оранжереи, большой домъ старинной постройки и съ безчисленнымъ количествомъ комнатъ. Мы часто здили туда всмъ семействомъ гулять и завтракать. Намъ отпирали домъ, и я любилъ бродить по лабиринту пустыхъ его комнатъ. Очевидно, владльцы покинули его давно уже, и все мало-по-малу приходило въ ветхость. Но обстановка дома была прекрасна: дорогая старинная мебель, вс стны увшаны фамильными портретами, прекрасными картинами, а главное — комнатъ такъ много, такъ много, что заблудиться въ нихъ можно…
Этотъ домъ съ дтства производилъ на меня впечатлніе сказочнаго замка, и я ужасно всегда фантазировалъ въ его пустыхъ комнатахъ. Здсь разыгрывались въ моемъ воображеніи самыя удивительныя исторіи изъ прошедшаго времени и изъ будущаго. Я ршилъ однажды и твердо врилъ, что такъ оно и будетъ, что этотъ домъ когда-нибудь станетъ моимъ домомъ, что я буду жить здсь въ волшебномъ счастьи…
Ну, такъ вотъ и теперь, въ моемъ сн, я вдругъ очутился среди этой знакомой обстановки. Все было такъ ясно, такъ поразительно живо, и я до сихъ поръ помню всякую мельчайшую подробность… Мн грезилось какъ будто славное лтнее утро, раннее утро, такъ что въ открытыя окна вливалась душистая свжесть. Я шелъ черезъ длинную залу кому-то на встрчу, и этотъ кто-то уже былъ близко, это была Зина. Вотъ я уже ее вижу, она спшитъ ко мн вся въ блой, почти воздушной одежд, сіяющая и свжая, она протягиваетъ мн руки, я ее обнимаю, и мы выходимъ изъ залы. Вотъ балконъ. Мы спускаемся въ садъ, идемъ по старой липовой алле къ пруду.
Я еще полонъ впечатлніями вчерашняго дня, знаю, что нсколько минутъ тому назадъ былъ въ своей комнат на кровати, но въ то-же время чувствую, что не сплю, что все это творится наяву со мною, и это нисколько меня не удивляетъ. Необычайное, никогда еще неизвданное мною счастье охватываетъ меня, я скорй лечу чмъ иду, и Зина летитъ со мною, и мы ясно слышимъ и видимъ все, что кругомъ насъ творится. Вотъ запли птицы, вотъ пчелы жужжатъ гд-то вдалек въ синев небесной, а солнце поднимается выше и выше, и мало-по-малу сохнутъ росинки на листьяхъ. Я гляжу на Зину и вижу, что это какая-то новая Зина. Это Зина, которой я врю, которая ничмъ меня не смущаетъ, не задаетъ душ моей никакихъ вопросовъ: въ ней все чисто и ясно, она вся открыта предо мною. И вдругъ я вспоминаю вчерашнюю Зину, вдругъ вспоминаю ея жестокость — и изумляюсь. Я спрашиваю ее, что это значитъ, какъ могла она съ наслажденіемъ мучить несчастное животное, а потомъ и меня? Она качаетъ головой и, глядя мн въ глаза уже не загадочными, не молчащими своими глазами, а добрыми и свтлыми, говоритъ мн:
— Разв ты не понялъ? Какой ты смшной, право!
Но я все-же ничего не понимаю.
— Это такъ нужно было,— шепчетъ она: — для тебя нужно, и не я въ этомъ виновата… Вдь, я заколдована… Уничтожь это колдовство, если можешь, тогда я всегда буду такая какъ теперь…
И я проснулся.
Съ этого дня и съ этой ночи жизнь моя совсмъ стала запутываться. Сонъ произвелъ на меня необыкновенное впечатлніе, и я долго находился подъ его обаяніемъ.
Предо мною очутились дв Зины, и въ Зин настоящей я искалъ жадно и постоянно Зину моего сна, которую я такъ хорошо помнилъ, которая давала мн такое счастье. Но поиски мои были тщетны. Зинины слезы и ея разскаяніе не оставили въ ней и слда на другое утро. Она какъ будто совсмъ забыла о вчерашнемъ, встртила меня смхомъ и сейчасъ-же спросила:
— Что-же, будешь ты рисовать сегодня?
— Да, приходи,— сказалъ я.
Она пришла. Я жадно принялся за работу. Я не потерялъ своего открытія и портретъ начиналъ удаваться. Зашедшая ко мн мама долго стояла передъ нимъ, смотрла, и вдругъ крпко обняла меня, а на глазахъ ея показались слезы. Она такъ радовалась всегда моимъ успхамъ, и, наврно, выйдя отъ меня, уже представляла себ своего сына великимъ художникомъ. Я самъ былъ радъ, рисовалъ съ восторгомъ и трепетомъ, даже совсмъ забылъ о живомъ моемъ оригинал. Но Зина скоро о себ напомнила.
— Ты знаешь, я сегодня не спала почти всю ночь,— сказала она мн:— все о теб думала. Какой ты странный, изъ-за чего ты такъ на меня вчера разсердился?
— Оставь, не говори пожалуйста!— почти закричалъ я.
Она засмялась.
— А я спалъ и тебя во сн видлъ,— продолжалъ я: — но совсмъ не такою, какая ты есть на самомъ дл.
— Какою-же ты меня видлъ:— хуже, лучше?
— Гораздо лучше…
— Я думала, что я для тебя и такая хороша, что ты меня такою любишь, какъ я есть.
— Нтъ, я не люблю тебя такою, да и къ тому-же я тебя совсмъ не знаю.
— Ты меня не знаешь? Вотъ пустяки! Я самая простая… я даже глупая… Вдь, я ужъ слышала, что говорятъ это…
Мн сдлалось тяжело, опять тоска захватила меня, хотя я и самъ не зналъ ея настоящей причины. Я грустно смотрлъ на Зину. Она встала, подошла ко мн и, глядя мн прямо въ глаза, сказала:
— Какой ты странный! Ты иногда такъ на меня смотришь, что мн становится страшно… мн кажется, что или ты когда-нибудь убьешь меня, или я убью тебя.
На лиц ея дйствительно скользнуло выраженіе испуга. Она слабо вскрикнула и выбжала изъ комнаты.
‘Сумасшедшая!’ — подумалъ я. И вдругъ весь вздрогнулъ и похолодлъ, ея безумный страхъ сообщился и мн на мгновеніе, я хорошо это помню.
Время шло, я совсмъ позабылъ о своихъ занятіяхъ, забывалъ о томъ, что скоро должны начаться мои университетскіе экзамены. Я весь уходилъ въ свою фантастическую жизнь и строилъ самые нелпые планы и работалъ надъ портретомъ. Пришелъ май, начались экзамены. Я понялъ, наконецъ, что ршается для меня серьезный вопросъ, и сдлалъ надъ собою послднее усиліе: не спалъ ночей, сидлъ за книгами, и первые экзамены прошли удачно. Я только усталъ ужасно.
Какъ-то поздно вечеромъ, часу уже въ первомъ, работалъ я въ своей комнат. Вс наши спали. Кругомъ было совершенно тихо. На завтра предстоялъ трудный экзаменъ, я погрузился въ работу и ничего не слышалъ. Вдругъ кто-то дотронулся до моего плеча. Я обернулся — Зина. Она была полураздта, съ распущенными волосами.
— Что теб нужно? Зачмъ ты пришла?— спросилъ я.
— Я хотла посмотрть, что ты длаешь, все учишься, какъ теб не надоло?
— Такъ зачмъ-же ты приходишь мшать мн? И потомъ разв это возможно. Ты почемъ знала, что я еще не раздтъ? Теб только непріятности будутъ, да и мн тоже.
— Никто не видлъ, какъ я пришла: вс спятъ,— отвтила Зина.
— Тмъ хуже,— сказалъ я:— ради Бога, уходи скорй!
Но она не уходила.
Я пришелъ въ ужасъ, я совершенно понималъ всю невозможность и неприличность ея появленія и, главное, не видлъ никакой ему причины. Да и сама она не могла сказать, зачмъ пришла ко мн. Я почти насильно вывелъ ее изъ комнаты. Она упиралась, подвигалась къ двери шагъ за шагомъ и все время смотрла на меня, но такъ смотрла, что мн становилось жутко.
— Я не понимаю, зачмъ ты меня гонишь,— сказала она уже у самой двери: — если вс заснули такъ рано, то разв я виновата, что мн спать не хочется, и неужели я не могу на пять минутъ зайти къ теб?
Но я ужъ заперъ за нею дверь и вернулся къ своей работ.
Минуты шли за минутами, а я никакъ не могъ сообразить того, что читаю. Наконецъ, я увидлъ, что и продолжать безполезно: все равно ничего не буду помнить.
Проспавъ всего часа три-четыре, я проснулся съ тяжелою головой и во время экзамена мн чуть не сдлалось дурно. Однако, все сошло благополучно, и я возвращался домой въ хорошемъ настроеніи духа. По обыкновенію, сейчасъ-же я кинулся къ мам, которая каждый разъ со страхомъ и трепетомъ дожидалась моего возвращенія.
Объявивъ ей о ‘пятерк’ и обнявъ ее, я вдругъ замтилъ, что она какъ-то странно на меня смотритъ. Она какъ-будто даже совсмъ не обрадовалась и тотчасъ-же вышла изъ комнаты, сказавъ, что ей некогда. Встртившаяся мн въ корридор Софья Ивановна тоже весьма странно на меня взглянула. Мн стало вдругъ неловко, какъ провинившемуся, хотя я не зналъ вины за собою. Я начиналъ смутно догадываться въ чемъ дло. Вывести какую-нибудь сплетню и поднять исторію было величайшимъ наслажденіемъ для большей части нашихъ домочадцевъ. Вроятно, кто-нибудь видлъ Зину возл моей комнаты, да я даже почти и зналъ кто ее видлъ — конечно, Бобелина — и вотъ теперь началось у насъ Богъ знаетъ что.
Разъясненіе дла явилось очень скоро. Предъ обдомъ мама вошла ко мн, заперла за собою дверь и сла на диванъ съ грустнымъ и озабоченнымъ лицомъ, со знакомою мн миной, которая обыкновенно являлась у нея во время различныхъ домашнихъ непріятностей.
— Скажи мн, пожалуйста, Andr,— не глядя на меня, спросила она:— вчера, поздно вечеромъ, не приходила къ теб Зина?
— Да, приходила,— отвтилъ я, и съ ужасомъ почувствовалъ, что красню.
‘Мама сейчасъ замтитъ эту краску и что она обо мн подумаетъ!’ пришло мн въ голову, и я покраснлъ еще сильне.
— Зачмъ-же она къ теб приходила?
— А спроси ее! Я самъ удивился и сейчасъ-же ее вывелъ и заперъ двери.
Мама недоврчиво на меня взглянула.
Да, я не вообразилъ себ, а дйствительно замтилъ недоврчивость въ ея взгляд. Мн стало обидно и больно.
— Мама! Отчего ты такъ странно глядишь на меня? Я говорю теб, что сразу счелъ совершенно неприличною эту Зинину выходку и строго ей выговорилъ. Неужели ты въ самомъ дл думаешь, что это я позвалъ ее, когда вс спали, да и она сама была почти раздта? Неужели ты считаешь меня или такимъ еще ребенкомъ, что я не понимаю, что прилично и что неприлично, или ужъ я и не знаю, кмъ ты меня считаешь!..
Мама глядла на меня не отрываясь, очевидно желая увидть изъ лица моего, правду-ли я говорю ей, или что-нибудь скрываю.
— Ну, если это такъ,— наконецъ проговорила она: — то я теб, конечно, врю, но меня не могло не поразить, когда Софья Ивановна разсказала мн…
— А, такъ это Софья Ивановна! И, конечно, съ прикрасами и съ прибавленіями!.. Рады опять были сдлать исторію, а ты и разстроилась. Что-жъ, спрашивала ты Зину?
— Нтъ, я ей ничего не сказала, я хотла прежде поговорить съ тобою… Не обижайся, Andr, я теб врю, я знаю, мой милый, что ты не ребенокъ и все понимаешь, но давно я ужъ хотла сказать теб, чтобы ты былъ осторожне съ Зиной.
— Разв ты находишь что-нибудь неприличное въ моемъ поведеніи?— спросилъ я, опять красня.
— Нтъ, ничего, я уврена, что ты смотришь на Зину какъ на сестру, но, вдь, ты знаешь, какъ подозрительны люди. Я ужасно боюсь, чтобы чего-нибудь не выдумали. Вспомни, голубчикъ, что Зину беречь надо, она бдная сиротка, безъ отца и матери, поручена мн, и я должна отвчать за нее предъ Богомъ…
На глазахъ мамы навернулись слезы.
— Зачмъ-же ты говоришь мн все это?— въ волненіи и смущеніи прошепталъ я: — разв я самъ не знаю. И въ твоихъ словахъ я вижу опять ко мн недовріе, такъ говори лучше прямо!
— Нтъ, я теб врю, врю,— поспшно отвтила мама и, наконецъ, я узналъ отъ нея въ чемъ все дло.
Оказалось, что утромъ Софья Ивановна, со словъ Бобелины, разсказала ей цлую длинную исторію. Бобелина увряла, что я и Зина ведемъ себя совсмъ неприлично, что она давно уже замчаетъ за нами и даже подсмотрла одинъ разъ въ щелку, какъ я во время сеанса за портретомъ стоялъ передъ Зиной на колняхъ и цловалъ ея руки, что Зина уже не въ первый разъ вечеромъ бродитъ по корридору и приходитъ въ мою комнату.
При этомъ разсказ мн сдлалось душно и скверно. Бобелина лгала, но далеко не все… Я терялся и запутывался больше и больше. Моя совсть была совершенно чиста, а между тмъ отвергать многія подробности этого разсказа я не былъ въ состояніи. Дйствительно, я слишкомъ часто встрчался съ Зиной и всюду искалъ ее, дйствительно, вдь, одинъ разъ, въ тотъ памятный день, я стоялъ предъ ней на колняхъ и цловалъ ея руки. Я былъ увренъ, что Бобелина не видала этого, что она выдумала, но въ то-же, время она сказала правду, она угадала.
Теперь, именно теперь мн нужно все разсказать мам, открыть ей всю душу! Но опять-таки меня что-то останавливало. Къ тому-же изъ нкоторыхъ ея словъ я ясно видлъ, что она не пойметъ меня, то, что было моимъ мученіемъ и моимъ несчастіемъ, то, въ чемъ я не былъ виноватъ, она поставитъ мн въ вину. Невыносимое, измучившее меня чувство сейчасъ-же явится въ невозможной уродливой оболочк, и я зналъ, что не вынесу этого и что выйдетъ еще хуже.
Я такъ-таки ничего и не сказалъ мама и она ушла отъ меня. И я понялъ, несмотря на вс ея увренія въ томъ, что она мн вритъ, я понималъ, что она подозрваетъ меня въ чемъ-то дурномъ и мучается этими подозрніями.
Наконецъ мои экзамены благополучно окончились. Еще недавно я съ замираніемъ сердца думалъ о томъ времени, когда сдлаюсь студентомъ. Теперь наступило это время, а я не чувствовалъ никакой радости,— не тмъ совсмъ былъ занятъ. Наши перехали, по обыкновенію, на дачу, а меня отецъ отпустилъ немного попутешествовать. Я былъ этимъ очень доволенъ, съ жадностью ухватился за поздку и возлагалъ на нее большія надежды. Наедин съ самимъ собою, далеко отъ Зины, отъ всей этой измучившей меня жизни я, можетъ быть, сумю отрезвиться, лучше понять себя, и вернусь другимъ человкомъ, а это мн такъ было нужно.
Я ухалъ, какъ-то необыкновенно торопясь, стараясь думать о предстоящей дорог. Сначала располагалъ я хать за границу, но потомъ передумалъ и отправился по Волг. Нашлись и попутчики, два молодыхъ человка, наши старые знакомые.
Путешествіе началось очень весело, но уже перебравшись на пароходъ въ Нижнемъ-Новгород я чувствовалъ припадокъ тоски: мн хотлось вернуться назадъ, и предстоявшая поздка потеряла для меня въ единъ мигъ всю прежнюю прелесть.
Однако, я старался преодолть себя, старался развлекаться окружающимъ. Иногда мн это удавалось, но не надолго. Мы хали медленно, останавливаясь гд только возможно, осматривая все хоть чмъ-нибудь достойное примчанія. Подъзжая къ Самар я ужъ совсмъ не зналъ, что длать отъ тоски и, сойдя на берегъ, какъ сумасшедшій кинулся на почту, надясь, что тамъ дожидается меня письмо изъ дома.
Письмо дйствительно дожидалось и даже не одно, а два. Писала мн и Зина. Она писала, по своему обыкновенію, очень безграмотно, жаловалась на скуку, говорила, что тоскуетъ обо мн и просила вернуться какъ можно скоре.
Если я до сихъ поръ еще кое-какъ крпился, то теперь, по прочтеніи этого письма, меня охватило полное безсиліе: я чувствовалъ, что дальше хать не могу и ршился, пробывъ два дня въ Самар, вернуться обратно. Никакихъ вопросовъ я не ршилъ, ни отъ чего не избавился и возвращался домой такимъ-же, какимъ и ухалъ.
Съ замирающимъ сердцемъ подъзжалъ я къ Петровскому. Меня не ожидали такъ скоро. Былъ вечеръ, и вс наши гуляли въ это время. Я утомился съ дороги и слъ на балконъ, поджидая ихъ, мн сказали, что должны вс сейчасъ вернуться. Прошло нсколько минутъ. Я уже хотлъ идти разыскивать Зину, но въ это время скрипнула калитка сада, и я увидлъ ее, бгущую къ балкону. Мн показалось, что она еще выросла и похорошла въ этотъ мсяцъ, она уже носила почти длинныя платья и казалась совсмъ взрослою.
Зина очень изумилась, увидя меня на балкон. Она крикнула и радостно бросилась ко мн на шею. Ея глаза блестли, она смялась, цловала меня, кричала, звала всхъ скоре, и я видлъ только одно, что никто мн такъ не обрадовался, и что эта радость была искренняя. Я сдлался глупо счастливъ и забылъ все, что меня мучило. Посл чаю мы пошли гулять, и я шелъ подъ руку съ Зиной.
— Ну, что вы тутъ безъ меня подлывали?— спросилъ я ее.
— Да ничего, все шло своимъ порядкомъ, какъ одинъ день, такъ и другой. Противная Софья Ивановна все косится на меня и дуется, все на меня наговариваетъ. Ахъ, да!— вдругъ оживленно вскрикнула она:— мы познакомились съ сосдями и иногда очень веселимся. Ты знаешь, къ нимъ пріхалъ сынъ изъ Петербурга, лицеистъ, очень хорошенькій, очень хорошенькій, monsieur Jean, и такой славный, я съ нимъ уже подружилась.
Я почувствовалъ, что блдню. Я сознавалъ, какъ это глупо, сердился на себя, но ничего не могъ съ собою подлать. Я никогда не слыхалъ объ этомъ monsieur Jean, но теперь, съ первой-же минуты, его возненавидлъ.
Зина пристально на меня смотрла, и это смущало меня еще больше. Я не хотлъ подать ей, конечно, вида, что обратилъ особенное вниманіе на слова ея, а между тмъ для меня очевидно было, что она меня понимаетъ.
— И часто видаетесь вы съ сосдями?— спросилъ я, стараясь сдлать этотъ вопросъ какъ можно спокойне.
— Да, часто, особенно я. Катя, ты знаешь, ужасная домосдка: ее никакъ не вытащишь, такъ я одна къ нимъ бгаю, иногда гуляю съ monsieur Jean. Онъ такой добрый и всячески меня забавляетъ…
Она, конечно, говорила все это нарочно, чтобы дразнить меня и достигала своей цли. Я понималъ, что ничего не сдлаю съ отвратительнымъ родившимся во мн чувствомъ.
А она продолжала пристально глядть на меня и, крпко опираясь мн на руку, болтала:
— Да, и представь, третьяго дня я гуляла съ нимъ въ парк, и вдругъ, какая глупость! Вдругъ онъ мн признался въ любви?
— Какой вздоръ ты говоришь,— прошепталъ я.
— Разумется вздоръ, только это правда.
— Ну, и что-же ты отвтила ему?
— А можетъ быть я теб вовсе не хочу сказать, что я ему отвчала…
— Сдлай одолженіе, не говори, да и совсмъ мн не говори этихъ глупостей.
— Ай, ай, ай!— засмялась она:— вотъ ты ужъ и старымъ ддушкой становишься, для тебя ужъ это глупости… Ну, а я теб все-таки-же скажу, какъ было дло. Видишь вонъ ту скамейку, вонъ тамъ все и случилось,— только нтъ, нтъ, я ни за что теб не разскажу, ни за что въ мір!.. А теперь можешь пойти къ мам и пожаловаться ей на меня, что я занимаюсь такими глупостями!
Она выдернула свою руку и убжала.
Я слъ на скамейку, и мн показалось, что со мной случилось громадное несчастье. Я не зналъ: врить мн Зин или нтъ. Можетъ быть, она и солгала все, а, можетъ, быть сказала и правду, но если даже и солгала, такъ, вдь, уже и ложь эта мучительна и ужасна! Значитъ, если и не было, такъ могло быть, можетъ быть, пожалуй, будетъ! Мн опять вдругъ стыдно стало за себя. Я ненавидлъ Зину, а еслибъ этотъ Jean попался мн теперь, то я, кажется, уложилъ-бы его на мст!
И вотъ мн припомнилась Зина моего сна. То свтлое, отрадное чувство, которое она во мн возбудила, и я готовъ былъ бжать за этимъ чувствомъ на край свта, а тутъ на яву былъ такой мракъ, такое мученье.
Я началъ бродить въ парк, не замчая дороги, и скоро встртился съ нашими. Тутъ были и сосди.
Я еще издали увидлъ длинную, тонкую фигуру лицеиста. Рядомъ съ нимъ шла Зина. Мн хотлось убжать, я Богъ знаетъ, что далъ-бы, чтобы не встртиться теперь съ этимъ monsieur Jean, а между тмъ бгство было невозможно: меня уже замтили. Черезъ минуту я долженъ былъ протягивать руку лицеисту, съ нимъ знакомиться. Я собралъ вс силы, чтобы сдлать это по возможности любезно, и въ то-же время сознавалъ, что веду себя глупо. Мн казалось, что вс видятъ и понимаютъ отлично мое душевное состояніе и смются надо мной.
Monsieur Jean былъ вовсе не такъ красивъ, какъ описывала его Зина, но мн онъ тогда показался удивительнымъ красавцемъ. Онъ велъ себя непринужденно, съ апломбомъ маленькаго фата, и я сразу замтилъ, что онъ ухаживаетъ за Зиной. Мы шли съ нимъ рядомъ, и онъ что-то говорилъ мн, чего я почти не слышалъ. Вдругъ къ нему подошла Зина и взяла его подъ руку. Она улыбалась ему, а онъ таялъ отъ этой улыбки.
Еще минута, и я наврно сдлалъ-бы какую-нибудь глупость. Впрочемъ, я ужъ и теперь сдлалъ глупость! Я вдругъ, не говоря ни слова, свернулъ въ сторону, на первую попавшуюся дорожку и ушелъ отъ нихъ, почти убжалъ, и въ безсильной злоб на нсколько кусковъ сломалъ свою трость и готовъ былъ рыдать на весь паркъ и кусать деревья. Никогда еще не испытывалъ я такого бшенства и такой внутренней боли.
Вернулся я домой раньше нашихъ и забрался наверхъ, къ себ.
Вотъ въ открытыя окна слышны голоса: наши возвращаются… Вотъ дти съ шумомъ и гамомъ бгутъ по лстниц. Моя дверь скрипнула и тихонько, на цыпочкахъ, вошла Зина. Она осторожно заперла за собою дверь, подошла ко мн и сла на диванъ, рядомъ со мною.
— Andr, зачмъ ты ушелъ? Я потомъ побжала за тобою, но не могла догнать тебя: и мн тебя очень нужно было… Andr, послушай, я должна сказать теб одну вещь, только поклянись мн, что ты никогда и никому объ этомъ не скажешь, поклянись!..
Я не отвтилъ ей ни слова и сидлъ неподвижно.
— Такъ ты не хочешь? Ради Бога, умоляю тебя, поклянись мн, милый, голубчикъ!