НАУЛАКА.
НАУЛАКА.
Романъ Рюдіарда Киплинга и Уолькотта Балестріера.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
Наулака, Киплинг Джозеф Редьярд, Год: 1892
Время на прочтение: 220 минут(ы)
Николай Тарвинъ сидлъ на освщенномъ луною мосту, перекинутомъ черезъ ручей, неподалеку отъ Топаза, и болталъ ногами надъ водой. Рядомъ съ нимъ сидла маленькая, смуглая женщина съ печальными глазами и спокойно смотрла на луну. Она была смуглой отъ загара, какъ это обыкновенно бываетъ съ двушками, не боящимися ни солнца, ни дождя, ни втра, а въ глазахъ ея было грустное выраженіе, свойственное людямъ, живущимъ среди высокихъ горъ и безбрежныхъ равнинъ и знакомымъ съ жизнью и съ горемъ. У женщинъ Американскаго Запада часто бываютъ такіе глаза, и он заслоняютъ ихъ рукой отъ заходящаго солнца, стоя по вечерамъ у дверей своихъ хижинъ и поджидая возвращенія домой мужей. Тяжелая жизнь всегда тяжеле ложится на женщину, чмъ на мужчину.
Кэтъ Шериффъ всю жизнь прожила среди пустынь Западной Америки. Она росла въ то время, когда желзныя дороги только еще начали прокладываться въ окружающей ея глуши. Пока она не поступила въ школу, ей ни разу не пришлось жить въ такомъ мст, откуда желзная дорога шла бы въ об стороны. Отецъ ея служилъ гражданскимъ инженеромъ, и Кэтъ вмст съ родителями часто случалось жить въ какой-нибудь мстности до тхъ поръ, пока проведеніе желзнодорожной линіи не было окончено и надъ краемъ зажигались первые лучи цивилизаціи съ ея электрическими фонарями, но затмъ отца ея снова переводили на какой-нибудь новый пунктъ, гд не было и простыхъ фонарей, гд зачастую не было никакого даже жилья, кром дома, въ которомъ они жили, и мать ея должна была иногда брать въ нахлбники людей, работавшихъ подъ началомъ ея мужа. Но не эти одни условія вліяли на молодую двадцати-трехлтнюю двушка, которая сидла теперь рядомъ съ Тарвинымъ и только-что заявила ему, что хотя онъ ей и нравится, но у нея есть другія обязанности, призывающія ее.
Обязанности, о которыхъ она упоминала, заключались въ ея стремленіи провести жизнь на восток, стараясь улучшить положеніе женщинъ въ Индіи. Зародилось оно въ ней два года тому назадъ, когда она кончала курсъ въ Сентъ-Луи.
Это было въ одинъ апрльскій солнечный, теплый день. Хотя позеленвшія деревья, налитыя почки и яркій солнечный свтъ и манили ее изъ залы, гд назначено было чтеніе одной индійской женщины объ Индіи, но въ конц концовъ она обязана была, какъ учащаяся, присутствовать на чтеніи Пундиты Рамабаи о печальномъ положеніи ея сестеръ на родин. Это была раздирающая душу исторія, и двушки, длая посл чтенія сборъ, трогательно просили за несчастныхъ, пораженныя всмъ слышаннымъ, а потомъ долго ходили по корридорамъ и шептались.
Кэтъ вышла изъ залы съ задумчивымъ ршительнымъ взоромъ, съ разгорвшимися щеками и съ видомъ человка, на котораго точно сошелъ духъ святой. Она быстро прошла въ садъ, чтобы остаться одной, и ходила по дорожкамъ между цвтами, увлеченная, воодушевленная, довольная, счастливая. Она нашла то, чего жаждала. Ей хотлось плакать. Жилы въ вискахъ бились, кровь горячей струей разливалась по жиламъ, она безпрестанно останавливалась, чтобы перевести духъ.
Эта минута вдохновила всю ея жизнь, и она посвятила ее на служеніе тому длу, о которомъ только-что узнала, посвятила ему вс свои силы, умъ и сердце.
И теперь, когда, посл двухлтней подготовки къ своему призванію, она вернулась въ Топазъ знающей и хорошей фельдшерицей, готовой хать трудиться въ Индію, Тарвинъ желалъ удержать ее въ Топаз и просилъ ее выйти за него замужъ.
— Назовите это какъ хотите,— говорилъ ей Тарвинъ въ то время, какъ она смотрла на луну,— можете назвать это долгомъ, женской сферой дятельности, или какъ назвалъ сегодня въ церкви миссіонеръ: ‘просвщеніемъ людей, пребывающихъ во мрак’. Я не сомнваюсь, что вы съумете придумать еще множество возвышенныхъ наименованій. Но, по моему мннію, это просто бредни.
— Не говорите этого Никъ, это мое призваніе.
— Призваніе ваше должно заставить васъ остаться дома, и если вы не знаете этого, то мн предназначено указать вамъ его,— сердито сказалъ Тарвинъ. Онъ бросилъ камешекъ въ ручей и, нахмуривъ брови, смотрлъ на воду.
— Милый Никъ, какъ можете вы уговаривать меня остаться дома посл того, что мы слышали сегодня вечеромъ?
— И нужно же кому-то уговаривать двушекъ поддерживать эту мертвую цивилизацію! Вы находите, что можете принести пользу, только бросивъ домъ? Это вы называете путемъ къ слав?
— Бросить!— проговорила Кэтъ, повернувшись къ нему.
— А какже иначе назовете вы это? Ахъ, дорогая Кэтъ, перенеситесь въ прежніе дни, вспомните, какой вы были тогда, и чмъ мы были другъ для друга, и подумайте, не можете ли вы перемнить ваши воззрнія? У васъ есть отецъ и мать, такъ вдь? Не можете же вы сказать, что бросить ихъ — хорошо? Кром того, существуетъ человкъ, который теперь сидитъ подл васъ и любитъ васъ боле всего на свт — любитъ васъ, васъ дорогую, до безумія. Вдь и вы любили его немного, не такъ ли?
Говоря это, онъ обнялъ ее, и она не отняла его руки.
— Неужели это не иметъ никакого для васъ значенія? Неужели вы не видите въ этомъ вашего призванія, Кэтъ?
Онъ заставилъ ее обернуться къ нему, и вопросительно посмотрлъ ей въ глаза, которые при свт луны казались глубже и темне, чмъ обыкновенно.
— Вы думаете, что имете права на меня?— спросила она, немного погодя.
— Я готовъ думать, что угодно, только бы удержать васъ. Нтъ — правъ у меня нтъ никакихъ, или, лучше сказать, у меня нтъ такихъ правъ, которыхъ вы не могли бы нарушить. Но всякій человкъ въ данномъ случа иметъ права удержать васъ отъ этого безумія. Самое положеніе длъ этого требуетъ. Вотъ что я хочу сказать.
— Вы не довольно серьезно смотрите на вещи, Никъ,— сказала она, отстраняя его руку.
Тарвинъ не понялъ, зачмъ она это сказала, но весело проговорилъ:
— Нтъ, вы ошибаетесь. Но, чтобы доставить вамъ удовольствіе, я готовъ все обратить въ шутку.
— Вотъ видите… я говорю, что вы шутите.
— Я не шучу только съ однимъ,— прошепталъ онъ.
— Будто?— Она отвернулась онъ него.
— Съ тмъ, что я не могу жить безъ васъ,— сказалъ онъ и, наклонившись къ ней, прибавилъ:— да и не буду.
Кэтъ сжала губы. Она была женщина съ характеромъ. Такъ сидли они на мосту и убждали другъ друга, пока не услыхали, какъ часы въ одной изъ хижинъ по ту сторону ручья пробили одиннадцать. Ручей бжалъ съ горъ, возвышавшихся передъ ними, за полмили отъ города. Тарвинъ болзненно почувствовалъ окружающую тишину и одиночество, когда Кэтъ встала и ршительно сказала, что отправляется домой. Онъ понималъ, что она твердо ршилась хать въ Индію, и его воля на этотъ разъ безпомощно разбивалась объ ея ршеніе. Онъ спрашивалъ себя: разв не этой самой волей онъ добывалъ себ средства къ существованію, выдвинулся въ двадцать восемь лтъ изъ среды обитателей Топаза, и надялся достигнуть еще гораздо большаго?.. Онъ съ досадою вскочилъ, а Кэтъ повернулась и пошла по дорог домой.
— Подождите же!— крикнулъ онъ.
Она ничего не отвчала и не останавливалась.
— Не удастся вамъ загубить свою жизнь съ вашей индійской миссіей,— продолжалъ онъ.— Я не допущу этого, отецъ вашъ не пуститъ васъ. Мать ваша будетъ убиваться и плакать, а я все время буду стоять на ея сторон. Мы съумемъ съ пользою употребить вашу жизнь, если вы сами не знаете, что съ нею длать. Вы не знаете своихъ силъ. Страна та пригодна только для крысъ, это скверная страна — да, да, скверная большая страна — какъ въ нравственномъ, такъ и въ физическомъ, и въ земледльческомъ отношеніи скверная страна. Тамъ не мсто блымъ людямъ, а тмъ мене блымъ женщинамъ, тамъ нтъ хорошаго климата, нтъ правительства, нтъ ирригаціи, но зато есть холера, зной и вчныя войны, такъ что жить невозможно. Все это вы можете прочесть въ воскресныхъ газетахъ. Вамъ надо остаться дома!
Она остановилась на минуту и при свт мсяца посмотрла ему въ лицо. Онъ взялъ ее за руку и, несмотря на всю силу своей воли, съ замираніемъ сердца ждалъ ея отвта.
— Вы хорошій человкъ, Никъ,— сказала она, опустивъ глаза,— но 31-го я сяду на пароходъ въ Калькутту.
Чтобы выхать 31-го изъ Нью-Іорка, ей надо было отправиться изъ Топаза, по крайней мр, 27-го. Теперь же было 15-е. Тарвинъ не терялъ времени. Онъ каждый вечеръ приходилъ къ ней, и у нихъ начинались безконечныя препирательства.
Кэтъ охотно слушала его убжденія, но складки у рта ея говорили, что ршимость ея непоколебима, она только сожалла о необходимости огорчать его.
— Это мое призваніе!— восклицала она.— И уклониться отъ него я не могу. Не могу не слдовать ему, не могу не хать.
И когда она съ тоской разсказывала ему, какъ ясно доносятся до ея сердца стоны несчастныхъ индійскихъ женщинъ, какъ муки и ужасы ихъ жизни не даютъ ей покою ни днемъ, ни ночью, то Тарвинъ не могъ не чувствовать уваженія къ причин, заставлявшей ее покинуть его. Онъ умолялъ ее не внимать призывавшимъ ее голосамъ, но самъ въ глубин души сочувствовалъ ея жажд облегчать чужія страданія. Онъ могъ только горячо убждать ее, что существуютъ и другія бдствія, и другіе народы, которымъ тоже можно помогать. Онъ тоже былъ несчастенъ, потому что она была нужна для его счастья, и если бы она захотла только, то и онъ сдлался бы необходимъ для ея счастья. Они были нужны другъ другу и серьезне этого ничего быть не могло. Индійскія женщины могутъ подождать, они вмст похали бы къ нимъ потомъ, когда въ Топаз водворится общество ‘Три К®’, и онъ составитъ себ состояніе. А теперь передъ ними было счастье, передъ ними была любовь!
Онъ былъ уменъ, былъ страшно влюбленъ, зналъ, чего хотлъ, и умлъ убдительно говорить. Кэтъ набиралась силъ въ его отсутствіи. Ей нечего было отвчать ему. Такимъ даромъ слова, какъ Тарвинъ, она не отличалась. У нея была глубокая, спокойная и молчаливая натура, которая умла только сильно чувствовать и дйствовать.
Въ ней было много смлости и молчаливой выдержанности, иначе она давно бы отказалась отъ мечты, родившейся въ ней два года тому назадъ. Первая преграда явилась ей въ лиц родителей. Они ршительно не позволили ей изучать медицину. Ей хотлось быть и врачомъ, и сестрой милосердія, въ надежд, что въ Индіи она найдетъ. случай примнить эти об спеціальности, но разъ одна изъ нихъ была для нея закрыта, то она поступила въ Нью-іоркскую школу фельдшерицъ, и родители допустили это потому только, что имъ вообще было очень трудно отказывать ей въ чемъ бы то ни было.
Когда она высказала свои идеи матери, та пожалла, что они дали ей образованіе. Мать пожалла даже, что отецъ двушки нашелъ, наконецъ, занятія не по постройк желзныхъ дорогъ. Желзнодорожная линія шла теперь въ дв стороны отъ Топаза, и Кэтъ, вернувшись изъ школы, нашла, что дорога проведена уже за сто миль къ западу, а родныхъ своихъ застала на прежнемъ мст. Имъ больше не пришлось передвигаться — отецъ ея пріобрлъ цлые акры городской земли, и былъ слишкомъ богатъ, чтобы трудиться. Онъ бросилъ свою службу и ударился въ политику.
Шерифъ очень любилъ свою дочь и относился къ ней съ той снисходительностью, какая часто выпадаетъ на долю единственнаго ребенка. Онъ говорилъ обыкновенно, что все, ‘что бы она ни сдлала — хорошо’, и всегда всмъ былъ доволенъ. Онъ желалъ, чтобы накопленныя имъ богатства принесли ей пользу, и у Кэтъ не хватало духа сказать ему, какъ она намревалась употребить ихъ. Матери своей она сообщила весь свой планъ, а отцу сказала только, что желаетъ быть фельдшерицей. Мать горевала втихомолку, съ грустною безнадежностью женщины, которую жизнь научила ждать всегда худшаго. Кэтъ было очень тяжело огорчать ее и сердце ея разрывалось отъ сознанія, что она не можетъ сдлать того, чего и мать, и отецъ ожидали отъ нея. Ожидали же они отъ нея очень немногаго — они хотли только, чтобы она вернулась домой и зажила такъ, какъ вс барышни. Она понимала, что, съ своей точки зрія, они вполн правы, но въ тоже время была убждена въ томъ, что ей предназначена совсмъ иная судьба.
Это была ея первая непріятность. Контрастъ между святыми минутами въ саду и суровой прозой, когда дло дошло до осуществленія ихъ, становился, съ теченіемъ времени, все сильне и сильне. Временами ей бывало очень тяжело, но она шла впередъ, не всегда твердо, не всегда храбро, но неизмнно въ одномъ и томъ же направленіи. Жизнь въ фельдшерской школ сильно разочаровала ее. Она, конечно, не думала, что путь ея будетъ усянъ цвтами, но въ конц перваго же мсяца готова была горько смяться надъ разницей между ея мечтами о самопожертвованіи и дйствительностью, которая и вниманія не обращала на ея мечты. Она надялась облегчать страданія и изцлять недуги съ перваго же дня своего поступленія въ школу. А на дл ей пришлось мыть только молочныя бутылки для дтей.
Стала она присматриваться къ другимъ двушкамъ, чтобы увидать, какъ он сохраняютъ свои идеалы среди работы, имющей такъ мало общаго съ ихъ будущей дятельностью, и увидала, что что никакихъ идеаловъ у нихъ и нтъ. Когда же, съ теченіемъ времени, ее допустили до ухода за дтьми и затмъ до настоящихъ занятій, она увидала, какъ ея задача отдаляла ее отъ всхъ. Другія учились тутъ для профессіи. Он смотрли на это, какъ на ремесло, и учились ему, какъ учились бы шить. Он учились, чтобы зарабатывать по двадцати долларовъ въ недлю. Разсказъ одной арканзасской двушки, какъ она кокетничала съ молодыми врачами въ клиник, окончательно разочаровалъ ее.
Кром обязательной работы въ школ, она брала уроки индустанскаго языка, и постоянно съ благодарностью вспоминала о своемъ домашнемъ воспитаніи, доставившемъ ей здоровье и укрпившемъ ея силы.
Черная работа при самомъ ухаживаніи за больными не отталкивала ее. Она не находила въ этомъ ничего противнаго, и когда къ концу перваго года ее назначили въ женскій госпиталь помощницей фельдшерицы, то она какъ бы выросла въ своихъ собственныхъ глазахъ и была счастлива, что могла оказывать помощь.
Съ этого времени она начала работать много и успшно. Прежде всего она хотла пріобрсти какъ можно больше знаній. Предварительная работа была трудная, но она находила утшеніе въ томъ, что вс больныя любили ее и жили ею. Успхъ увлекалъ ее. Она всей душой отдалась длу, и въ громадной, длинной палат, гд поддерживала столько страдалицъ въ послднія минуты жизни, гд она жила со смертью и постоянно имла съ нею дло, успокаивая невыразимыя страданія и слыша только стоны — она убдилась, что дйствительно создана для этого дла.
Теперь же каждый вечеръ въ половин девятаго шляпа Тарвина висла на крючк въ прихожей ея дома.
Ничто не могло заставить его бросить попытку убдить ее въ томъ, въ чемъ онъ самъ былъ убжденъ, но онъ длалъ это очень добродушно, и ей это даже нравилось. Ей многое въ немъ нравилось, и часто, когда они сидли такъ другъ противъ друга, она начинала мечтать, какъ мечтала много лтъ тому назадъ, о возможности провести съ нимъ всю жизнь. Но такія мечты она сурово отгоняла отъ себя. Теперь ей нужно было думать о другомъ, и все-таки она не могла заставить себя относиться къ Тарвину такъ же безразлично, какъ къ прочимъ мужчинамъ.
Тмъ не мене, она узжала — узжала, не смотря на все, что онъ говорилъ, не смотря на всю его любовь.
Когда она ему говорила, чтобы онъ не терялъ времени и не думалъ о ней, онъ просилъ ее не заботиться о немъ: она ему дороже длъ и политики, и онъ самъ знаетъ, что длаетъ.
— Я знаю,— отвчала Кэтъ.— Но вы забываете, въ какое неловкое положеніе вы меня ставите. Я вовсе не хочу, чтобы ваша партія посл выборовъ сказала, что вы невнимательно относились къ своимъ обязанностямъ, и что вслдствіе этого отецъ мой добился большинства голосовъ, еще скажутъ, пожалуй, что я это сдлала нарочно…
— Конечно,— прямо призналась она:— я бы очень хотла, чтобы отецъ попалъ въ законодательный корпусъ штата, и не хочу, чтобы вы избирались, потому что, если будете избраны вы, онъ не будетъ, но мшать вамъ я вовсе не хочу.
— Не заботьтесь, пожалуйста, объ избраніи вашего отца!— вскричалъ Тарвинъ.— Если только это мшаетъ вамъ спать, вы можете спать до тхъ поръ, пока въ городъ къ намъ не явится Общество ‘Три К®’. На этотъ разъ я самъ ду въ Денверъ, и подемте лучше вмст со мной. демте! Хотите быть женою предсдателя палаты и жить въ Капитоль-Гил?
Онъ на столько нравился ей, что она почти врила его постоянному заявленію, что для него пожелать какую-нибудь вещь — значитъ добиться ея.
— Никъ!— насмшливо, но не вполн недоврчиво сказала она:— вамъ не быть предсдателемъ!
— Я добился бы даже губернаторства, если бы думалъ, что этимъ привлеку васъ. Произнесите хоть слово надежды, и вы увидите, на что я способенъ!
— Нтъ! нтъ!— качая головою, сказала она.— Мои губернаторы только раджи, и живутъ далеко отсюда.
— Позвольте, Индія не мене половины Соединенныхъ Штатовъ. Въ какую же область вы дете?
— Какъ?..
— Въ какое попечительство, городъ, область, округъ? Куда вамъ слдуетъ адресовать письма?
— Въ Раторъ, въ провинціи Гокраль Ситарумъ, Раджпутана, Индія.
— Вотъ какъ!— съ отчаяніемъ повторилъ онъ. Адресъ былъ точенъ, и онъ вполн поврилъ, что она дйствительно детъ, что она исчезаетъ изъ его жизни и удаляется въ другой конецъ свта, о которомъ упоминается въ арабскихъ сказкахъ, и который населенъ какими-то сказочными лицами.— Полноте, Кэтъ! Не отважитесь же вы отправиться жить въ такую языческую, волшебную страну? Что же будетъ съ Топазомъ, Кэтъ? Что же будетъ съ вашимъ домомъ? Вы не можете сдлать этого, Кэтъ. Пусть он лчатся тамъ, какъ знаютъ. Оставьте ихъ! Или предоставьте ихъ мн! Я поду туда самъ, обращу кое-какіе изъ ихъ языческихъ брилліантовъ въ деньги, и отправлю туда цлую корпорацію фельдшерицъ, организованную по плану, составленному вами. Затмъ мы обвнчаемся, и я свезу васъ туда посмотрть на то, что я тамъ устрою. Я сдлаю все на славу. Не думайте, что они такъ бдны. Если только миссіонеръ вамъ не вралъ, то у нихъ есть такія ожерелья, которыя могли бы покрыть весь національный долгъ. Брилліанты въ куриное яйцо, громадныя жемчужины, сафиры чуть ли не въ кулакъ, и изумрудовъ столько, что пересчитать нельзя… и все это навшано на шею идола, или спрятано въ храм, а они призываютъ скромныхъ блыхъ двушекъ пріхать къ нимъ и ухаживать за ними! Это я называю просто мошенничествомъ.
— Точно деньги могутъ помочь имъ! Дло не въ этомъ. Въ деньгахъ нтъ ни милосердія, ни доброты, ни состраданія, Никъ, настоящая помощь заключается въ самопожертвованіи.
— Ну, прекрасно! Въ такомъ случа, принесите и меня въ жертву. И я поду съ вами!— сказалъ онъ, впадая въ свой обычный веселый тонъ.
Она засмялась, но вдругъ остановилась.
— Вы не должны хать въ Индію, Никъ! Пожалуйста, не вздумайте хать, не вздумайте слдовать за мною! Вы не должны!
— Если я получу мсто раджи, я не откажусь. Это мсто довольно выгодное.
— Американца въ раджи не возьмутъ, Никъ.
Странно, что мужчины, считающіе жизнь свою шуткой, ищутъ успокоенія у женщинъ, которыя считаютъ ее серьезной, какъ молитва.
— Но американцу, можетъ быть, позволятъ захватить раджу въ плнъ,— не задумываясь продолжалъ Тарвинъ,— и добыча эта была бы хорошая. Впрочемъ, положеніе раджи, вообще, считается небезопаснымъ.
— Почему вы думаете?
— Общества страхованія отъ несчастныхъ случаевъ берутъ съ нихъ двойную премію. Ни одно изъ моихъ обществъ не рискнуло бы застраховать ихъ жизнь,— задумчиво продолжалъ онъ.
— Все-таки, вы не должны прізжать,— ршительно сказала она.— Вы не должны быть тамъ, помните это.
Тарвинъ вдругъ вскочилъ.
— Спокойной ночи! Спокойной ночи!— вскричалъ онъ.
Онъ поспшно поклонился и нетерпливо простился съ ней. Она пошла въ прихожую проводить его, онъ мрачно снялъ съ крюка свою шляпу и поспшно удалился.
Никто не можетъ преслдовать политическія цли и въ то же время заниматься любовью. Можетъ быть, увренность въ этой истин и заставила Шерифа благосклонно относиться къ ухаживаніямъ Тарвина за его дочерью. Тарвинъ всегда интересовался молодой двушкой, но никогда такъ открыто не ухаживалъ за нею, какъ въ послднее время. Шерифъ разъзжалъ по округу, и рдко бывалъ дома, но, возвращаясь въ Топазъ, съ удовольствіемъ улыбался, видя, чмъ занятъ его соперникъ. Предвкушая легкую побду надъ нимъ на большомъ избирательномъ митинг въ Канонъ-Сити, онъ, можетъ быть, слишкомъ понадялся на увлеченіе молодого человка. А Тарвинъ привыкшій къ успху и сознавая, что запустилъ, послднее время, дла своей партіи, встрепенулся отъ предсказаній и предостереженій Кэтъ — они подйствовали на него, какъ перецъ на открытую рану.
Митингъ въ Канонъ-Сити былъ назначенъ вечеромъ слдующаго дня, когда происходилъ вышеупомянутый разговоръ, и Тарвинъ вышелъ въ тотъ вечеръ на платформу, заваленную ящиками съ товарами, съ юношескимъ страстнымъ желаніемъ дать понятъ, что онъ явился, не смотря на то, что влюбленъ.
Шерифу предоставлено было говорить первому. Тарвинъ сидлъ сзади, безпокойно покачивая ногой, закинутой на колно. Толпа слушателей смотрла на нервнаго, сухого, мшковатаго человка съ добрыми, умными глазами и выдающимся впередъ подбородкомъ. Носъ у него былъ большой, а лобъ въ морщинахъ и съ рдкими волосами на вискахъ, что весьма обыкновенно даже среди молодыхъ людей на запад. Онъ окинулъ быстрымъ, проницательнымъ взоромъ толпу, къ которой потомъ намревался обратиться съ рчью, и по глазамъ его можно было заключить, что этотъ человкъ способенъ добиться своего при какихъ бы то ни было трудныхъ обстоятельствахъ, и уметъ повелвать людьми.
Слушая Шерифа, онъ удивлялся, какимъ образомъ у него хватало духу излагать разные неврные взгляды на серебро и тарифы собравшейся передъ нимъ толп, въ то время, какъ дочь его замышляла дома такое возмутительное дло?.. Въ его голов все было такъ тсно связано съ Кэтъ, что, когда онъ всталъ, наконецъ, чтобы отвчать Шерифу, то едва удержался, чтобы не спросить, какъ могъ, чортъ возьми, человкъ предполагать, чтобы интеллигентная толпа согласилась съ его политико-экономическими взглядами, которые онъ намревался примнить къ управленію государствомъ, если онъ не могъ даже справиться съ своей собственной семьей? Зачмъ позволяетъ онъ своей дочери портить такимъ образомъ свою жизнь? Для чего же существуютъ отцы? Но замчанія эти онъ оставилъ про себя…
Тарвинъ обладалъ даромъ оратора, умющаго завоевывать сердца своихъ слушателей, онъ обвинялъ, упрекалъ, просилъ, настаивалъ, требовалъ, онъ поднималъ свои худыя, длинныя руки, призывалъ въ свидтели боговъ, и статистику, и республиканскую партію, и, въ случа надобности, оживлялъ свою рчь анекдотами. ‘Это напоминаетъ мн человка’, кричалъ онъ, какъ кричатъ обыкновенно ораторы, ‘котораго мн привелось встртить, въ Висконсин, который….’ Человкъ въ Висконсин служилъ доказательствомъ, хотя Тарвинъ никогда не бывалъ въ Висконсин, и никогда такого человка не знать, но исторія была отличная, и когда толпа застонала отъ восторга, то Шерифъ съежился и постарался улыбнуться, чего именно и желалъ Тарвинъ.
Въ толп слышались однако и неодобрительные возгласы, но глухой одобрительный шепотъ дйствовалъ возбуждающимъ образомъ на Тарвина, хотя, въ сущности, онъ не нуждался въ возбужденіи, такъ какъ подъ вліяніемъ страстнаго желанія своего сердца, и криковъ и свистковъ, пришелъ въ восторженное состояніе, удивившее его самого, и почувствовалъ, что вполн овладлъ всей толпой. Это были хорошія минуты. По окончаніи его рчи, вс поднялись съ мстъ и заявили свое одобреніе громкими восторженными криками, потрясавшими все зданіе. Шапки летли вверхъ, народъ толкалъ другъ друга, выражая желаніе вывести Тарвина на рукахъ.
Тарвинъ, задыхаясь, пробирался сквозь толпу. Добравшись до уборной, позади эстрады, онъ заперъ дверь на задвижку и, растянувшись въ кресл, вытеръ себ лобъ.
— И человкъ, который въ состояніи побждать цлую толпу,— прошепталъ онъ:— не можетъ добиться, чтобы маленькая, худенькая двушка вышла за него замужъ!
На слдующе ‘утро въ Канонъ-Сити вс открыто говорили, что Тарвинъ стеръ съ лица земли своего противника, и вс положительно утверждали, что когда, посл рчи Тарвина, Шерифъ всталъ, чтобы снова говорить, какъ было заявлено въ программ, то публика заставила его криками ссть на мсто. Но на станціи желзной дороги, когда оба отправлялись въ Топазъ, старикъ кивнулъ ему головой, улыбнулся, и положительно не выказывалъ нежеланія хать съ нимъ вмст. Повидимому, онъ не очень огорчился своимъ пораженіемъ. Тарвинъ объяснялъ это тмъ, что Шерифу было чмъ утшиться. Вслдъ за этимъ разсужденіемъ, у него явилась мысль, что самъ онъ сыгралъ дурака. Онъ, конечно, имлъ удовольствіе публично одержать верхъ надъ соперникомъ-кандидатомъ, несомннно хорошимъ человкомъ, и доказалъ своимъ противникамъ, что онъ все-таки представляетъ силу, съ которой нельзя не считаться, несмотря на глупые толки про какого-то миссіонера, завладвшаго головою извстной молодой двушки. Но разв это сближало его съ Кэтъ? Онъ былъ увренъ теперь, что его выберутъ, но на какую должность? Онъ говорилъ ей даже о предсдательств, но и это нисколько не тронуло ея. Тарвинъ желалъ получить предсдательство только въ сердц Кэтъ.
Онъ боялся, что на этотъ высокій постъ теперь онъ скоро выбранъ не будетъ, и, глядя на расплывшуюся фигуру, стоявшую подл него на краю полотна, зналъ, кому этимъ обязанъ. Она никогда не похала бы въ Индію, если бы ея отецъ былъ другимъ человкомъ. Но чего можно ждать отъ такого мягкаго, эгоистичнаго, облнившагося богатаго человка? Тарвинъ простилъ бы Шерифу его мягкость, если бы за ней стояла сила. Но у него было свое мнніе объ этомъ человк, случайно разбогатвшемъ въ такомъ город, какъ Топазъ.
Шерифъ принадлежалъ къ ненавистному для Тарвина типу людей, разбогатвшихъ случайно, и которые потомъ боле всего стараются какъ бы только кого-нибудь не задть. Въ политик онъ тоже держался этого принципа, и приводилъ въ восторгъ организаторовъ разныхъ благотворительныхъ базаровъ, домашнихъ спектаклей и ужиновъ. Онъ отправлялся на вс эти ужины и базары, устраиваемые въ Топаз, заставлялъ ходить съ нимъ и дочь, и жену, и коллекціи всевозможныхъ игрушекъ, вышивокъ, подушекъ и разныхъ рукодлій, пріобртаемыхъ съ благотворительною цлью, наполняла весь домъ.
Но о доброт его говорили меньше, чмъ слдовало бы говорить. Дамы-благотворительницы брали его деньги, и не высказывали своего мннія о немъ, а Тарвинъ, чтобы показать, какъ онъ думаетъ о политической систем своего соперника, открыто отказывался покупать эти билеты. Желаніе угодить всмъ лежало и въ основ отношеній Шерифа къ дочери. Китти непремнно хотла хать, и отецъ полагалъ, что нужно ее отпустить. Онъ говорилъ, что сначала онъ сильно возставалъ противъ ея желанія, и Тарвинъ, зная, какъ онъ любилъ дочь, охотно врилъ, что онъ сдлалъ все, что могъ. Онъ досадовалъ на него только за то, что онъ можетъ такъ мало.
Когда поздъ, направлявшійся въ Топазъ, подошелъ къ станціи, Шерифъ и Тарвинъ вошли вмст въ вагонъ-салонъ. Тарвину не хотлось разговаривать, во время пути, съ Шерифомъ, но вмст съ тмъ не хотлось и показать этого нежеланія. Шерифъ предложилъ ему сигару, и когда кондукторъ Девъ Льюисъ проходилъ мимо нихъ, Тарвинъ окликнулъ его, какъ стараго пріятеля, и просилъ, кончивъ обходъ, придти къ нему. Тарвинъ любилъ Льюиса, какъ любилъ тысячу подобныхъ случайныхъ знакомыхъ, между которыми пользовался нкоторой популярностью, и пригласилъ онъ Дева не только потому, что хотлъ избавиться отъ разговора съ Шерифомъ — кондукторъ сообщилъ, что съ тмъ же поздомъ детъ въ отдльномъ вагон предсдатель Общества ‘Три К®’ съ семействомъ.
— А!— проговорилъ Тарвинъ, и попросилъ кондуктора познакомить его съ предсдателемъ, такъ какъ ему хотлось поговорить съ нимъ. Кондукторъ засмялся и сказалъ, что вдь онъ не подходящее лицо для этого, а потомъ, вернувшись, сказалъ, что предсдатель просилъ его рекомендовать ему толковыхъ и знающихъ людей изъ Топаза, съ которыми онъ могъ бы поговорить о Топаз. Кондукторъ сказалъ ему, что съ поздомъ дутъ два такихъ джентльмена, и президентъ послалъ сказать черезъ него, что былъ бы очень радъ, если бы они были такъ добры и перешли къ нему въ вагонъ.
Уже цлый годъ желзно-дорожное общество ‘Трехъ Компаній’ вело переговоры о томъ, чтобы провести линію черезъ Топазъ, но объ этомъ говорили вяло, какъ бы выжидая поддержки. Торговое сословіе Топаза тотчасъ же собралось и вотировало оказать поддержку. Поддержка эта выразилась въ вид отдачи городскихъ мстъ въ аренду и въ собственность и, наконецъ, въ намреніи пріобрсти акціи этой дороги по высокой цн. Со стороны торговаго комитета это было хорошо, но подъ давленіемъ городского тщеславія и городской гордости Рустлеръ поступилъ гораздо лучше. Рустлеръ лежалъ за пятнадцать миль отъ Топаза, выше на горахъ, и, слдовательно, ближе къ рудникамъ, Топазъ признавалъ его своимъ соперникомъ и въ другихъ отношеніяхъ, а не только по отношенію къ Обществу ‘Трехъ Компаній’.
Оба города выросли почти въ одно и тоже время, затмъ волна отошла отъ Рустлера и подняла Топазъ. Это стоило Рустлеру нсколькихъ гражданъ, которые перебрались въ Топазъ, какъ въ боле цвтущій городъ. Многіе изъ гражданъ сложили свои дома на телги и, къ немалому огорченію своихъ согражданъ, перевезли ихъ въ Топазъ. Но затмъ Топазъ сталъ чувствовать, что теряетъ почву. Домъ или два оказались перевезенными обратно. На этотъ разъ выигрывалъ Рустлеръ. Если желзная дорога пройдетъ тамъ, то Топазъ погибнетъ. Если же дорога пойдетъ черезъ Топащъ, то городъ можетъ считать себя обезпеченнымъ въ дальнйшемъ процвтаніи. Оба города ненавидли другъ друга, какъ только на запад Америки ненавидятъ другъ друга города — коварно, преступно, злорадно. Если бы Топазъ могъ убить Рустлера, или Рустлеръ могъ убить Топаза съ помощью боле смлыхъ предпріятій, то восторжествовавшій городъ устроилъ бы тріумфальное побдоносное шествіе.
Гражданинъ Западной Америки всегда гордится своимъ городомъ. И въ основаніи такой гордости лежитъ ненависть къ другому городу — сопернику.
Тарвинъ дорожилъ своей любовью къ Топазу, какъ религіей. Онъ былъ для него дороже всего на свт, за исключеніемъ Кэтъ, а иногда онъ казался ему даже дороже Кэтъ. Онъ съ идеальной готовностью исполнялъ свои обязанности относительно города. Для себя лично онъ желалъ успха, желалъ выдвинуться впередъ, но онъ не могъ имть успха, если бы городъ палъ. Эту любовь къ Топазу можно было назвать страстнымъ и личнымъ патріотизмомъ.
Онъ присутствовалъ при его рожденіи, зналъ его въ то время, когда могъ еще заключить его почти цликомъ въ свои объятія, онъ любовался имъ, ласкалъ его, нянчилъ его, и зналъ, что ему нужно. Ему нужно было общество ‘Три К®’.
Кондукторъ, проводивъ Шерифа и Тарвина въ вагонъ предсдателя, представилъ ихъ ему, а предсдатель представилъ ихъ своей молодой жен — двадцатипятилтней блондинк, сознававшей, что она хорошенькая, около которой Тарвинъ тотчасъ же и услся. Въ предсдательскомъ вагон было помщеніе по об стороны салона, въ который они были приглашены. Все это было чудомъ уютности и изящества при роскошной обстановк. Въ салон стояла мягкая мебель, обитая плюшемъ, и было множество зеркалъ.
Предсдатель только-что возникшаго общества центральной дороги Колорадо и Калифорніи очистилъ для Шерифа одинъ изъ соломенныхъ стульевъ, снявъ съ него цлую кучу иллюстрированныхъ газетъ, и устремилъ на него черные глаза изъ подъ густыхъ бровей. Самъ онъ слъ на другой соломенный стулъ. У него были щеки въ пятнахъ и жирный подбородокъ пожившаго въ свое время пятидесятипятилтняго мужчины. Онъ слушалъ оживленныя объясненія, которыя тотчасъ же ему сталъ давать Шерифъ, а Тарвинъ вступилъ въ разговоръ съ м-съ Метри, вовсе не касающійся желзныхъ дорогъ. Онъ наговорилъ ей любезностей, и сталъ разспрашивать объ ея свадебномъ путешествіи. Они только-что возвращались съ этого путешествія, и предполагали поселиться въ Денвер. Она не знала, понравится ли ей Денверъ. Тарвинъ далъ ей нкоторыя свднія о город. Онъ ручался за Денверъ, и яркими красками изобразилъ своей слушательниц вс достоинства этого города. Расхваливалъ его магазины и театры, утверждая, что они могутъ убить Нью-Іоркъ, и тутъ же замтилъ, что ей слдовало бы взглянуть на театръ въ Топаз. Выразилъ также надежду, что они остановятся тамъ дня на два.
Тарвинъ не сталъ хвалить Топаза, такъ какъ онъ хвалилъ Денверъ. Онъ постарался только доказать ей, что это очаровательный городъ, наиболе цвтущій на Запад, и затмъ тотчасъ же перешелъ на другую тему. Вообще, разговоръ ихъ имлъ, преимущественно, личный характеръ, и Тарвину хотлось прежде всего расположить м-съ Метри въ свою пользу и затмъ отыскать ея слабую струнку. Ему нужно было узнать, какимъ образомъ можно подйствовать на нее. Этимъ путемъ можно было добраться и до предсдателя. Тарвинъ увидалъ это лишь только вошелъ въ вагонъ. Онъ зналъ ея исторію, и зналъ даже ея отца, содержателя отеля, въ которомъ онъ останавливался, когда бывалъ въ Онага. Онъ спросилъ у нея, какія тамъ произошли перемны и кому проданъ отель, затмъ выразилъ надежду, что управляющій остался тотъ же самый. А поваръ? У него слюнки текли при воспоминаніи объ этомъ повар. Она сочувственно засмялась. Въ этомъ отел она провела свое дтство, играла въ залахъ и корридорахъ, барабанила на фортепіано въ салон, и лакомилась въ буфет. Повара она знала — лично знала его. Онъ давалъ ей пирожное, которое она уносила въ дтскую. Да, да, этотъ поваръ до сихъ поръ еще былъ тамъ.
У Тарвина было что-то привлекательное въ обращенія и его веселость дйствовала заразительно. Его сердечность, открытый, доврчивый характеръ и серьезное отношеніе къ жизни были чрезвычайно симпатичны. Онъ относился съ безпристрастнымъ добродушіемъ ко всмъ людямъ. Его можно было назвать кузеномъ всего человчества и роднымъ братомъ всхъ извстныхъ ему лицъ.
Они очень скоро хорошо познакомились съ м-съ Метри, и она повела его къ окну вагона, откуда были видны рудники Арканзаса. Вагонъ былъ послднимъ въ позд, и изъ окна открывался видъ на желзнодорожное полотно и горы, между которыми оно извивалось. Они встали у окна и стали смотрть на нависшія надъ ними высоты, и на ущелья, которыя, пропустивъ ихъ, тотчасъ же замыкались. Поздъ, грохотомъ своимъ профанировавшій красоту этой первобытной страны, чудеснымъ образомъ цплялся у отвснаго берега, съ ркой по одну сторону и скалистой стной по другую. Иногда м-съ Метри теряла равновсіе, при крутыхъ поворотахъ дороги, и, чтобы не упасть, схватывала Тарвина за рукавъ. Тогда онъ предложилъ ей руку, и они продолжали смотрть на гигантовъ, поднимавшихся у нихъ надъ головами.
М-съ Метри постоянно вскрикивала отъ восторга и удивленія, какъ длаютъ обыкновенно женщины, восторгаясь красотою природы, и затмъ тихо шептала похвалы. Ея веселость была подавлена этимъ зрлищемъ, какъ была бы подавлена присутствіемъ смерти, а Шерифъ все еще объяснялъ предсдателю вс выгоды Топаза, тотъ же не внимательно слушалъ его и искоса посматривалъ на окно. Метри походилъ на смущеннаго людода, когда подошедшая жена похлопала его по спин и прошептала что-то на ухо. Она опустилась на свое прежнее мсто, и приказала Тарвину занимать ее, и Тарвинъ охотно разсказалъ ей, какъ онъ ходилъ съ экспедиціей въ мстность за этими горами. Онъ не нашелъ того, чего искалъ, то-есть, серебра, но нашелъ необыкновеннаго качества аметисты.
— Да неужели? Аметисты? Настоящіе аметисты? Я и не знала, что въ Колорадо есть аметисты.
Глаза ея блеснули какимъ-то страннымъ огнемъ, огнемъ страсти и желаній. Тарвинъ тотчасъ же обратилъ на это вниманіе. Ужъ не это ли ея слабая струна? Если это такъ… Онъ былъ большой знатокъ въ драгоцнныхъ камняхъ, которые составляли часть естественныхъ богатствъ окрестностей Топаза. Онъ могъ до безконечности говорить съ ней о драгоцнныхъ камняхъ. Дикое предположеніе преподнести ей отъ купечества удивительную брилліантовую діадему мелькнуло у него въ голов, но тотчасъ же было отброшено. Топазу не поможетъ такой подарокъ. Надо было дйствовать дипломатично, деликатно, спокойно, ловко, съ умньемъ фокусника. Онъ мысленно представлялъ себ неожиданное появленіе, по его иниціатив, общества ‘Трехъ К®’ въ Топаз, а себя основателемъ будущаго города. Онъ видлъ Рустлеръ опрокинутымъ въ прахъ, а себя самого милліонеромъ.
Его мечты остановились на нкоторое время на двадцати акрахъ, составлявшихъ пока всю его собственность, деньги, на которыя онъ купилъ эти двадцать акровъ, не легко ему достались. Но предположеніе продать часть ихъ обществу ‘Трехъ К®’ для постройки вокзала, когда пройдетъ желзная дорога, а остальное раздлить на городскіе участки, не играло главной роли въ общемъ план. Онъ мечталъ о выгодахъ Топаз.
Глядя на руки м-съ Метри, онъ замтилъ, что пальцы у нея были унизаны необыкновенными кольцами. Колецъ было не такъ много, но камни въ нихъ были чудесные. Онъ не могъ налюбоваться на крупный солитеръ, надтый у нея на лвой рук, когда они стали говорить о драгоцнныхъ каменьяхъ, она сняла кольцо съ руки, чтобы показать ему, и при этомъ сообщила, что у этого камня цлая исторія. Отецъ ея купилъ это кольцо у какого-то актера, трагика, съ которымъ случилась бда въ Омах, гд онъ играхъ передъ пустымъ театромъ. Деньгами за кольцо была уплачена дорога всей труппы до Нью-Іорка. Это была единственная польза, принесенная камнемъ своимъ прежнимъ владтелямъ. Трагикъ выигралъ его отъ шуллера, который убилъ человка, поссорившись съ нимъ изъ-за этого солитера, а человкъ, заплатившій за него жизнью, купилъ его за безцнокъ у приказчика ювелира.
— Было бы недурно, если бы камень этотъ былъ украденъ въ Кимберлейскихъ рудникахъ или гд-нибудь въ другомъ мст и проданъ дьяволу,— сказала она:— тогда исторія была бы полная. Какъ вы думаете, м-ръ Тарвинъ?
Спрашивая что-нибудь, она всегда поднимала брови и улыбалась, какъ бы требуя подтвержденія, на что Тарвинъ охотно соглашался. Онъ согласился бы принять гипотезу, опровергающую справедливость открытій Галилея и Ньютона, если бы м-съ Метри потребовала этого. Онъ сидлъ, вытянувшись и насторожившись, какъ собака, длающая стойку.
— Я смотрю иногда на него и думаю, не увижу ли я преступленій, которыхъ онъ былъ свидтелемъ,— сказала м-съ Метри.— Преступленія такъ привлекательны и страшны, не правда ли, м-ръ Тарвинъ, особенно убійство? Но боле всего я люблю самый камень. Не правда ли, какъ онъ хорошъ? Папа часто говорилъ, что онъ ничего не видалъ лучше этого камня, а вдь въ отел приходится видть множество хорошихъ брилліантовъ.
Она любовно посмотрла на солитеръ.
— Что можетъ быть лучше хорошаго брилліанта — ничего!
Она вздохнула. Глаза ея загорлись. Въ голос ея звучала искренняя нотка.
— Я могла бы безъ конца смотрть на хорошій брилліантъ, если бы только онъ былъ безусловно хорошъ. Папа зналъ, какъ я люблю драгоцнные камни, и всегда покупалъ ихъ у прізжающихъ въ отель. Ему удавалось выгодно покупать ихъ — прибавила она, сжимая свои хорошенькія губы,— но онъ оставлялъ для себя всегда только очень хорошіе камни. Иногда онъ отдавалъ два-три камня за одинъ, зная, что я люблю только очень хорошіе и настоящіе. Ахъ, какъ я люблю ихъ! Камни лучше людей! Они всегда могутъ быть при насъ и никогда не мняются!
— Я слышалъ объ одномъ ожерель, которое вамъ понравилось бы, если вы дйствительно любите драгоцнные камни,— спокойно сказалъ Тарвинъ.
— Въ самомъ дл?— проговорила она.— Гд же оно находится?
— Очень далеко.
— Знаю! Въ Тифани?— сердито вскричала она.— Знаю я васъ!
— Нтъ, дальше!
— Гд же?
— Въ Индіи.
Она съ любопытствомъ посмотрла на него.
— Скажите мн, что это за ожерелье?— спросила она. Выраженіе лица ея и голосъ сразу измнились.— Такъ оно дйствительно хорошо?
— Лучшаго на свт нтъ,— сказалъ Тарвинъ и остановился.
— Ну, не терзайте меня,— вскричала она.— Изъ чего оно сдлано?
— Изъ брилліантовъ, жемчуга, рубиновъ, опаловъ, бирюзы, аметистовъ, сапфировъ… цлой нитки сапфировъ. Рубины величиною въ вашъ кулакъ, брилліанты въ куриное яйцо. Оно стоить цлое царство.
Она, перевела духъ, и нкоторое время молчала.
— А гд же это ожерелье?— вдругъ рзко спросила она.
— На ше у одного идола, въ провинціи Раджпутана. А вамъ хотлось бы имть его?— мрачно спросилъ онъ.
Она засмялась.
— Конечно,— отвчала она.
— Ну, такъ я достану вамъ его,— сказалъ Тарвинъ.
Она откинула назадъ свою блокурую головку и засмялась, глядя на нарисованныхъ купидоновъ на потолк вагона. Она всегда откидывала назадъ голову, когда смялась, чтобы показать свою красивую шею.
Въ Топаз предсдатель общества ‘Трехъ К®’ занялъ комнаты въ отел около желзной дороги и остался тамъ на слдующій день. Тарвинъ и Шерифъ завладли имъ и показывали ему городъ съ его естественными богатствами. Тарвинъ доказывалъ необходимость сдлать Топазъ соединительнымъ и центральнымъ пунктомъ новой желзной дороги.
Въ глубин души онъ чувствовалъ, что предсдатель положительно не желалъ проводить линію на Топазъ, но продолжалъ идти къ своей цли. Ему гораздо легче было доказать, что Топазъ слдуетъ выбрать для соединительнаго пункта, чмъ говорить, что въ Топаз должна быть устроена главная станція.
Тарвинъ зналъ городъ свой вдоль и поперегь, какъ таблицу умноженія. Онъ былъ предсдателемъ купеческой управы и не напрасно стоялъ во глав мстной компаніи съ милліоннымъ капиталомъ. Въ компаніи этой находились вс боле или мене значительныя лица города, и она владла всей долиной, до подножія горъ, и распланировала ее на улицы, бульвары и общественные парки. Вс могли покупать участки городской земли на протяженіи двухъ миль. Тарвинъ завдывалъ этимъ дломъ и поэтому поневол долженъ былъ изучить каждый клочекъ земли въ окрестностяхъ города и умлъ говорить о предмет, столь ему знакомомъ.
Онъ зналъ, напримръ, что въ Рустлер была не только боле богатая руда, чмъ въ Топаз, но что за нимъ тянулась мстность, изобилующая баснословными, еще не разработанными, богатствами, онъ зналъ, что и предсдателю все это извстно. Онъ точно также хорошо зналъ, что руда около Топаза вовсе не была замчательна по богатству, и что хотя городъ находился въ обширной, хорошо орошенной долин и посреди удобной для скотоводства мстности, но что вс эти преимущества были очень невелики. Говоря другими словами, естественныя богатства Топаза вовсе не были такого рода, чтобы ради нихъ Топазъ можно было сдлать центральнымъ пунктомъ новой желзной дороги.
Тарвинъ говорилъ предсдателю, что если онъ сдлаетъ что-нибудь для города, то городъ покажетъ себя достойнымъ этого, и въ сущности ничего другого онъ и сказать не могъ. Вопросъ заключался только въ выбор между Топазомъ и Рустлеромъ, и, по мннію Тарвина, тутъ не могло быть даже и вопроса.
— Вы сообразите только одно,— говорилъ Тарвинъ,— что надо обращать вниманіе на характеръ жителей города. Въ Рустлер вс они мертвые и погребенные. Это всмъ извстно: тамъ нтъ ни торговли, ни промышленности, ни жизни, ни энергіи, ни денегъ! А посмотрите на Топазъ.
Предсдатель могъ судить о характер гражданъ, даже проходя по улицамъ города. Все это были энергичные, дловые люди. Затмъ онъ сообщилъ ему, что одинъ изъ чугунно-плавильныхъ заводчиковъ Денвера намренъ устроить заводъ въ Топаз, что у него лежитъ въ карман договоръ съ нимъ, который заключенъ только на непремнномъ условіи, чтобы черезъ городъ прошла желзная дорога общества ‘Трехъ К®’. Такого условія съ Рустлеромъ заключено быть не можетъ. У Рустлера ни на что нтъ энергіи.
Тарвинъ говорилъ, что Топазу необходимы пути для сбыта своихъ продуктовъ въ Мексиканскій заливъ, и что это устроится съ помощью общества ‘Три К®’. Предсдатель не сталъ спрашивать, что это за продукты, и слушалъ Тарвина молча, соображая, что ему надо.
Когда они повернули лошадей обратно и похали къ городу, Тарвинъ съ любовью смотрлъ на свой милый Топазъ, который обитателю Востока представлялся просто безпорядочной грудой деревянныхъ домовъ. Всю дорогу Тарвинъ разсказывалъ предсдателю о город, онъ [показалъ ему зданіе,] гд давалась опера, показалъ почтовую контору, школу, судъ, со скромностью матери, показывающей своего первенца. Не смотря на все краснорчіе, онъ видлъ, что успха не будетъ, и съ горечью подумалъ, что это вторая неудача. Вернувшись, онъ видлся съ Кэтъ и понялъ, что разв чудо можетъ помшать ей ухать черезъ три дня въ Индію.
Онъ забылъ о существованіи Кэтъ, пока боролся за Топазъ, но лишь только разстался съ Метри,— сейчасъ же вспомнилъ о ней. Онъ взялъ съ нее общаніе непремнно отправиться съ ними всми въ этотъ день къ Горячимъ Ключамъ, на эту поздку онъ смотрлъ, какъ на послднюю надежду. Онъ хотлъ въ послдній разъ объясниться съ нею.
Поздка къ Горячимъ Ключамъ была устроена, чтобы показать м-съ Метри, какое Топазъ иметъ преимущество, какъ зимнее мстопребываніе. Предсдатель согласился похать съ обществомъ, приглашеннымъ Тарвиномъ. Въ надежд имть возможность спокойно поговорить съ Кэтъ, онъ, кром Шерифа, пригласилъ еще троихъ: Максима, почтмейстера, Геклера, издателя ‘Топазской Газеты’ (его коллеги по купеческой управ) и одного веселаго англичанина, Карматанъ. Онъ надялся, что они будутъ занимать предсдателя и, не портя дла города, дадутъ ему возможность хоть съ полчасика поговорить съ Кэтъ. Ему казалось, что предсдателю хотлось еще разъ осмотрть городъ, а лучшаго проводника, чмъ Геклеръ, трудно было себ и представить.
Карматанъ пріхалъ въ Топазъ два года тому назадъ, чтобы заняться скотоводствомъ. Онъ протратилъ вс свои деньги, но пріобрлъ познанія въ мстномъ скотоводств и занимался теперь этимъ дломъ для другихъ, получая маленькое жалованье, но весьма философски относился къ своему положенію. Дорога, идущая вдоль полотна уже проведенной въ Топазъ дороги, шла по направленію, которое должно было, какъ говорилъ Тарвинъ, избрать общество ‘Трехъ К®’ для своей линіи.
Тарвинъ, задержавъ лошадь, похалъ рядомъ съ Кэтъ.
Она подняла свои выразительные глаза, лишь только онъ похалъ рядомъ съ ея лошадью, и безмолвно просила его избавить ихъ обоихъ отъ продолженія безполезнаго разговора, но губы Тарвина были плотно сжаты, и онъ не послушался бы теперь даже самого ангела.
— Я утомляю васъ, говоря о вашей поздк, Кэтъ. Я знаю. Но я хочу говорить о ней, хочу спасти васъ.
— Не пытайтесь боле, Никъ,— кротко отвчала она.— Пожалуйста. Когда я думаю объ этомъ,— мн иногда кажется, что, можетъ быть, и на свтъ-то я родилась только для этого дла. Мы вс родились для того, чтобы сдлать, Никъ, хотя бы самое маленькое, ничтожное дло. Это мое назначеніе, Никъ. Помогите мн исполнить его.
— Будь я проклятъ, если я это сдлаю! Я постараюсь, напротивъ того, помшать вамъ. Ужъ я позабочусь объ этомъ. Вс исполняютъ всякое ваше желаніе. Отецъ и мать ваши длаютъ все, что вы хотите. Они даже и не подозрваютъ, какъ вы рискуете своей жизнью. Никто имъ не замнитъ васъ. Это меня приводитъ въ ужасъ.
Кэтъ засмялась.
— Это не должно приводить васъ въ ужасъ, Никъ, хотя безпокойство ваше мн нравится. Если бы вообще я могла остаться для кого-нибудь, такъ только для васъ. Поврьте мн. Врите?
— Врю, и благодарю. Но отъ этого я ничего не выиграю. Мн вры не надо, мн нужны вы.
— Я знаю, Никъ, знаю. Но тамъ я нужна боле… не столько я, сколько то, что я могу сдлать, или то, что женщины, подобныя мн, могутъ сдлать. Я слышу оттуда крикъ: ‘Придите и помогите намъ’. Пока я буду слышать этотъ призывъ, я не найду ни въ чемъ успокоенія. Я могла бы выйти за васъ замужъ, Никъ. Это не трудно. Но я буду постоянной мученицей.
— Это жестоко,— проговорилъ Тарвинъ, глядя вверхъ на утесы.
Она улыбнулась, взглянувъ на него.
— Общаю вамъ, что никогда не выйду ни за кого другого, если такое общаніе можетъ успокоить васъ, Никъ?— сказала она съ внезапной нжностью въ голос.
— Но вдь и за меня вы тоже не выйдете?
— Нтъ,— кротко, но твердо сказала она.
Онъ съ горечью выслушалъ этотъ отвтъ. Они хали шагомъ, и онъ, опустивъ поводья, сказалъ:
— Ну, хорошо. Не будемъ говорить обо мн. Во мн говоритъ не одинъ эгоизмъ, дорогая. Я желаю, чтобы вы были моей, исключительно моей, я хочу, чтобы вы были около меня, я желаю васъ… да… Но прошу я васъ остаться не только для себя. Я прошу васъ остаться, потому что я не могу представить себ, чтобы вы бросились во вс опасности этой жизни одна, лишенная всякой защиты. Мысль объ этомъ не даетъ мн спать. Это ужасно! Это безумно! Вы не должны этого длать.
— Я не должна думать о себ,— упавшимъ голосомъ отвчала она.— Я должна думать о нихъ.
— Но я-то долженъ думать о васъ, Кэтъ. И вы не можете заставить, не можете принудить меня думать о чемъ-нибудь другомъ. Дорогая моя,— понизивъ голосъ сказалъ онъ:— мы окружены несчастьями. Разв вы можете уничтожить ихъ? Вы всегда будете жить, окруженная стонами страданій милліоновъ людей, гд бы вы ни жили. Вс мы окружены ими, и никогда отъ нихъ не избавимся. Мы платимъ этой цной за то, что осмливаемся бытъ счастливыми въ продолженіе какой-нибудь минуты…
— Знаю, знаю. Я и не хочу бжать отъ этихъ стоновъ, чтобы ихъ не слышать.
— Нтъ, но вы стараетесь прекратить ихъ, и стараетесь безполезно. Это равносильно старанію ковшомъ вычерпать океанъ. Вамъ этого не сдлать. А свою жизнь вы можете испортить. Ахъ, Кэтъ, вдь я не прошу для себя, или, говоря иначе, я прошу все. Подумайте объ этомъ въ то время, когда вы будете стараться обнять весь міръ вашими маленькими ручками. Боже мой, Кэтъ, если вы ищете несчастныхъ, чтобы осчастливить ихъ, то далеко вамъ ходить незачмъ. Начните съ меня…
Она печально покачала головой.
— Я должна начать съ того, на что указываетъ мн мой долгъ, Никъ. Я не говорю, что мн удастся значительно уменьшить необъятную массу человческихъ бдствій, и не заставляю всхъ длать то, что я хочу сдлать, но мн нужно такъ поступить. Я знаю это, и вс мы можемъ знать это. Одно сознаніе, что я хоть сколько-нибудь облегчила страданіе, должно быть отрадно. Вдь и вы должны это чувствовать, Никъ,— сказала она, тихо положивъ свою руку на его руку.
Тарвинъ сжалъ губы.
— Да, я это чувствую,— въ отчаяніи проговорилъ онъ,— но почувствуйте вы-то, какъ я васъ люблю, почувствуйте настолько, чтобы отдаться мн. Я создамъ для васъ будущее. Доброта ваша можетъ пригодиться многимъ… Вы думаете, я любилъ бы васъ, не будь вы такая? И начните вы тмъ, что дайте счастье мн.
— Не могу! не могу!— въ отчаяніи вскричала она.
— Вамъ придется, наконецъ, вернуться ко мн. Неужели вы думаете, я могъ бы жить, если бы не думалъ этого? Но я не хочу, чтобы необходимость заставила васъ броситься въ мои объятія. Я хочу, чтобы вы сами пришли, и пришли бы немедленно.
Въ отвтъ на это, она наклонила голову и тихо заплакала. Пальцы Ника судорожно сжали ея руку.
— Не можете, милая? Ну, хорошо, не думайте больше объ этомъ.
Онъ взялъ ея руку и сталъ говорить кротко, какъ съ огорченнымъ ребенкомъ. Въ эту минуту Тарвинъ отказался — не отъ Кэтъ, не отъ своей любви, не отъ намренія жениться на ней, но отъ желанія остановить ея поздку въ Индію. Пусть себ детъ, если ужъ такъ этого хочется. Но подетъ она не одна…
Когда они дохали до Горячихъ Ключей, онъ воспользовался первой возможностью и вступилъ въ разговоръ съ м-съ Метри. Въ то время, какъ Шерифъ показывалъ предсдателю ключи, бившіе изъ подъ земли, и строилъ планы, гд слдуетъ устроить ванны и громадный отель, Тарвинъ отвелъ ее въ сторону. Кэтъ, не желая показать своихъ заплаканныхъ глазъ м-съ Метри, осталась съ отцомъ.
— Вы дйствительно желаете имть это ожерелье?— вдругъ спросилъ онъ м-съ Метри.
Она звонко засмялась.
— Желаю ли я?— повторила ока: — ну, конечно, желаю. Я и луну тоже пожелала бы.
Тарвинъ тихо прикоснулся къ ея рук.
— Вы будете его имть,— сказалъ онъ.
Она перестала смяться и даже поблднла.
— Что вы хотите этимъ сказать?— быстро спросила она.
— Что готовы вы сдлать для этого?— спросилъ онъ.
— Вернуться въ Омаха ползкомъ на рукахъ и на колняхъ,— совсмъ серьезно отвчала она.— Доползти до Индіи.
— Хорошо,— ршительно сказалъ Тарвинъ.— Это хорошо! ну такъ слушайте. Я хочу, чтобы ‘Три К®’ остановились на Топаз. Согласны вы на это? Можемъ мы заключить условіе?
— Но вдь вы же не можете…
— Не въ этомъ дло. Я попытаюсь. А вы исполните?
— Вы хотите сказать…— начала она.
— Да,— ршительно отвчалъ онъ.— Хотите по рукамъ?
Тарвинъ, стиснувъ зубы и крпко сжимая свои руки, стоялъ передъ нею и ждалъ отвта.
Она наклонила на бокъ свою хорошенькую головку и вызывающимъ образомъ смотрла на него.
— То, что я скажу Джиму, то и будетъ сдлано,— мечтательно улыбаясь, сказала она.
— Такъ по рукамъ.
— Хорошо,— отвчала она.
— Давайте руку.
Они подали другъ другу руки и пристально смотрли одинъ на другого.
— Такъ вы, въ самомъ дл, достанете мн его!
— Достану.
— Вы не сметесь надо мною?
— Нтъ.
Онъ сжалъ ее руку такъ, что она вскрикнула.
— Охъ! больно!
— Ничего,— хрипло проговорилъ онъ, выпуская ея руку.— Это сдлка. Завтра я отправлюсь въ Индію.
Тарвинъ стоялъ на платформ станціи Равутской соединительной дороги, и смотрлъ на облако пыли, поднимавшейся вслдъ за удалявшимся Бомбейскимъ почтовымъ поздомъ. Когда поздъ исчезъ изъ глазъ, нестерпимый зной на каменномъ полу снова сталъ палить, и Тарвинъ, защуривъ глаза, обернулся къ Индіи.
Какъ поразительно просто было прохать четырнадцать тысячъ миль! Онъ спокойно лежалъ на корабл нкоторое время, затмъ перешелъ на поздъ и, снявъ жакетку, растянулся на кожаномъ диван вагона, въ которомъ пріхалъ изъ Калькутты въ Равутъ. Путь показался ему продолжительнымъ, потому что онъ не могъ видть Кэтъ, но зато все время думалъ о ней. Неужели онъ пріхалъ въ Индію затмъ, чтобы видть пожелтвшую пустыню Раджпутаны и кое-гд виднвшееся желзнодорожное полотно? Отъ этой пустоты у него морозъ пробгалъ по кож. Онъ видлъ, что тутъ и не предполагали селиться. Это было нчто невозможно пустынное и унылое и, очевидно, заброшенное. Это было нчто законченное, поршенное. Мрачная каменная станція, прочная кирпичная платформа, и математическая точность дощечки съ наименованіемъ станціи, не подавали никакой надежды на будущее. Новая желзнодорожная линія не принесла бы пользы Равуту. Честолюбія у него не было. Это мсто принадлежало правительству. Въ немъ не было зелени, не было надежды на оживленіе. Даже ползучему растенію на станціи дали умирать отъ недостатка вниманія.
Тарвина спасло отъ настоящей тоски по родин естественное человческое негодованіе. Одинъ единственный человкъ толстый, темный, одтый въ блый газъ и въ черной бархатной шапочк на голов, вышелъ изъ зданія. Этотъ начальникъ станціи и постоянный обитатель Равута встртилъ Тарвина, какъ частичку мстности: онъ даже не взглянулъ на него. Тарвинъ началъ сочувствовать югу, гд вспыхивало возстаніе.
— Когда пойдетъ слдующій поздъ въ Раторъ?— спросилъ онъ.
— Никакого позда нтъ,— отвчалъ человкъ, останавливаясь на каждомъ слов. Онъ говорилъ, бросая слова раздльно, машинально, какъ фонографъ.
— Нтъ позда? Гд же ваше росписаніе? Гд же карта желзныхъ дорогъ? Гд указатель?
— Нтъ никакихъ поздовъ.
— Такъ на кой же чортъ сидите вы тутъ?
— Сэръ, я начальникъ этой ставши, и съ служащими нашего общества запрещается говорить невжливо.
— Такъ вы служащій? Будто запрещается? Ну такъ послушайте, мой другъ, вы начальникъ станціи, на которой выскакиваютъ пассажиры, и если вы дорожите своей жизнью, то скажите мн, какимъ образомъ попасть въ Раторъ… скорй!
Человкъ молчалъ.
— Ну, что же мн длать?— крикнулъ западъ.
— Почемъ я знаю,— отвчалъ востокъ.
Тарвинъ посмотрлъ на коричневаго человка въ блой одежд, начиная съ его кожаныхъ башмаковъ, прозрачныхъ носковъ, изъ подъ которыхъ виднлись икры его ногъ, и кончая бархатной шапочкой на голов. Безстрастный взглядъ восточнаго человка, свойственный обитателямъ Красныхъ горъ, возвышавшихся за станціей, заставилъ Тарвина на минуту подумать: стоили ли Топазъ и Кэтъ, чтобы подвергаться всему этому? Но такая святотатственная мысль мелькнула только на одну минуту.
— Позвольте билеты,— сказалъ индусъ.
Туманъ сгущался. Значитъ, эта штука была тутъ, чтобы отбирать билеты, и будетъ отбирать, хотя бы люди любили, боролись, отчаивались и умирали у его ногъ.
— Послушайте, вы,— крикнулъ Тарвинъ:— мошенникъ съ раскрашенными пальцами, блоглазый алебастровый столбъ…
Но дале продолжать ему не пришлось, отъ ярости и негодованія онъ чуть было не задохся. Пустыня поглощала все, и индусъ, повернувшись совершенно спокойно, вошелъ въ станціонный домъ и заперъ за собою дверь.
Тарвинъ только выразительно свистнулъ, поднявъ брови и глядя на дверь. Окошечко въ касс немного пріотворилось, и индусъ показалъ свою безстрастную физіономію.
— Могу, какъ оффиціальное лицо, сообщить, что ваша честь можетъ дохать до Ратора на мстной телг на буйволахъ.
— Найдите мн телгу,— сказалъ Тарвинъ.
— Ваша честь заплатите коммиссіонные по уговору?
— Конечно!
Голова въ бархатной шапочк, очевидно, понимала только такой тонъ.
Окошечко опустилось. Затмъ, но далеко не вскор, послышался протяжный ревъ, ревъ утомленнаго колдуна, вызывающаго духъ.
— Моти! Моти! О!
— А, такъ тутъ есть Моти!— прошепталъ Тарвинъ, заглядывая черезъ низенькую стну и выходя съ чемоданомъ въ рук въ Раджпутану. Его всегдашняя живость и увренность вернулись къ нему вмст съ надеждой на скорый отъздъ.
Между нимъ и полукругомъ Красныхъ горъ лежало пространство въ пятнадцать миль, совершенно безполезной почвы, усянной обломками скалъ и чахлыми деревьями, засыпанными грязью и пылью, и безцвтными, какъ выгорвшіе отъ солнца волосы ребятишекъ. Далеко, по правую сторону, какъ серебро, блестло соленое озеро, и виднлась синева далекаго лса. Мрачнымъ, угнетающимъ и подавляющимъ образомъ все это напомнило ему его родныя долины.
Повидимому, откуда-то изъ земли, въ сущности же, какъ онъ потомъ разсмотрлъ изъ деревушки, пріютившейся между двухъ столкнувшихся холмовъ, показался столбъ пыли, въ середин котораго оказалась телга. Послышался стукъ колесъ, напомнившій Тарвину стукъ възжавшихъ въ Топазъ нагруженныхъ возовъ. Но тутъ груза никакого не было. Колеса состояли изъ трехъ брусьевъ, по большей части прямыхъ, соединенныхъ четырьмя спицами, перевязанными веревками изъ волоконъ какао. Два буйвола, немного покрупне Ньюфаунлендскихъ собакъ, тянули телгу въ которой нельзя было уложить и половины груза, обычнаго для лошади.
Телга подъхала къ станціи, и буйволы, посмотрвъ на Тарвина, легли. Тарвинъ услся на свой чемоданъ, положивъ голову на руки, и засмялся.
— Ну, что же, начинайте,— сказалъ онъ индусу:— торгуйтесь. Я не спшу.
Тутъ началась сцена краснорчія и потасовки, передъ которыми стушевалась бы всякая ссора въ игорномъ дом. Невозмутимость начальника станціи слетла съ него, какъ сдунутое втромъ легкое покрывало. Онъ убждалъ, махалъ руками и ругался, а возница, совершенно нагой и только прикрытый синей тряпкой, не отставалъ отъ него. Они указывали на Тарвина, и точно спорили о его происхожденіи и его предкахъ, и очевидно толковали о его тяжести. Лишь только, повидимому, они начинали приходить къ соглашенію, какъ снова возникалъ вопросъ, и они возвращались къ оцнк его и поздк.
Тарвинъ въ продолженіи первыхъ десяти минутъ слушалъ споръ довольно спокойно. Затмъ онъ приказалъ имъ замолчать, и когда они не унимались, а зной становился нестерпимымъ, онъ сталъ ихъ ругать.
Возница остановился на минуту въ изнеможеніи, и тутъ начальникъ вдругъ обратился къ Тарвину, и, схвативъ его за руку, закричалъ во все горло:
— Все улажено, сэръ, все улажено! Этотъ человкъ, сэръ, совсмъ неблаговоспитанный. Давайте деньги мн, я все устроилъ!
Съ быстротой мысли возница ухватилъ Тарвина за другую руку, и на незнакомомъ язык умолялъ его не слушать его противника. Тарвинъ отступилъ отъ нихъ, но они, поднявъ руки, умоляли и убждали его, и начальникъ забылъ англійскій языкъ, а возница забылъ уваженіе къ блому человку. Тарвинъ, вывернувшись отъ нихъ, бросилъ свой чемоданъ въ телгу, прыгнулъ туда вслдъ за нимъ и крикнулъ единственное индійское слово, ему извстное. Къ счастью, это слово оказалось двигающимъ всю Индію: ‘чалло’, т. е. ‘пошолъ!’
Такимъ образомъ, оставивъ за собою споръ и ссору, Николай Тарвинъ изъ Топаза, Колорадо, въхалъ въ пустыню Раджпутана.
При нкоторыхъ обстоятельствахъ четыре дня могутъ показаться вчностью. Эти обстоятельства Тарвинъ встртилъ въ телг, изъ которой онъ вылзъ черезъ девяносто шесть часовъ посл того, какъ буйволы отошли отъ Равутской станціи. Буйволы тащили телгу такъ тихо, что можно было съума сойти. Въ часъ они проходили только дв съ половиной мили. Въ Топаз — въ счастливомъ Топаз!— можно было составить и потерять состояніе въ то время, пока телга тащилась по красному, раскаленному руслу рки, между двумя песчаными берегами. На запад могли бы возникнуть новые города и развалиться въ развалины боле древніе, чмъ сами ивы, въ то время, какъ возница, посл остановокъ около дороги, поилъ буйволовъ и потомъ начиналъ кричать на животныхъ. Тарвину стало казаться, что вся дорога состояла только изъ остановокъ, и онъ стоналъ при мысли, что, теряя столько времени, онъ отстанетъ отъ американцевъ, такъ что никогда не догонитъ ихъ.
Въ ущельяхъ между горъ, въ высокой трав, на болотахъ, виднлись громадные срые журавли, съ ярко-красными головами. Кулики и перепела не трудились улетать изъ-подъ самыхъ ногъ буйволовъ, и однажды, въ сумеркахъ, отдыхая на гладкомъ камн, онъ увидалъ двухъ молодыхъ пантеръ, играющихъ другъ съ другомъ, какъ котята.
Прохавъ нсколько миль отъ Равута, возница его вынулъ изъ подъ сиднья длинную саблю и повсилъ ее себ на шею, употребляя ее иногда вмсто кнута. Тарвинъ увидать, что здсь, также какъ и въ Америк, вс ходили вооруженными. Но, по его мннію, кусокъ стали, длиною въ три фута, не могъ замнить деликатнаго и скромнаго револьвера.
Разъ онъ вскочилъ въ телг на ноги и закричалъ отъ восторга, потому что ему представилось, что онъ видитъ блую вершину шхуны. Но это оказался громаднйшій возъ съ хлопкомъ, который тянули шесть буйволовъ, и который поднимался и опускался по холмистой мстности. И все время палящее индійское солнце освщало его, и онъ только дивился, какимъ образомъ могъ онъ хвалить вчное солнце въ Колорадо. При восход солнца скалы сверкали, какъ брилліанты, а въ полдень пески у ркъ ослпляли, какъ милліоны разсыпающихся искръ. Въ сумерки поднимался холодный сухой втеръ, а горы, по горизонту, окрашивались въ сотни цвтовъ при свт заходящаго солнца. Тутъ Тарвинъ понялъ значеніе выраженія ‘блестящій востокъ’, такъ какъ горы обращались въ груды рубиновъ и аметистовъ, а туманъ въ долинахъ походилъ на опалъ. Онъ лежалъ въ телг навзничъ и смотрлъ на небо, мечтая объ ожерельи съ чернымъ брилліантомъ, и спрашивая себя: неужели оно дйствительно такъ хорошо?