Романъ этотъ, принадлежащій перу извстныхъ братьевъ Гонкуръ, на половину наполненъ очень подробнымъ описаніемъ быта художниковъ во Франціи, неимющимъ особеннаго интереса для русской публики. Такъ, въ немъ описывается жизнь Коріолиса, живописца съ задатками несомнннаго таланта, начинающаго обращать на себя вниманіе своими картинами. Неразлучно съ нимъ идетъ жизнь его товарища по ремеслу и по квартир — Анатоля. Анатоль тоже не лишенъ таланта, но его натура, слишкомъ лнивая, безпечная и легкомысленная, не выноситъ серьезнаго труда, онъ почти постоянно находится безъ денегъ и во время безденежья прибгаетъ къ дружб Коріолиса, всегда выручающаго его. Холостыя попойки, толки объ искуств, соперничества и мелкія дрязги міра художниковъ составляютъ первую половину романа. Мы начинаемъ разсказъ съ той минуты, когда Коріолисъ, для своей картины ‘Купальщица’, приглашаетъ новую натурщицу, семнадцатилтнюю Манетту Саломонъ.
I.
…Въ понедльникъ Манетта явилась въ назначенный часъ. Обмнявшись нсколькими словами съ Коріолисомъ, она начала медленно раздваться, акуратно складывая свой туалетъ на диванъ. Потомъ она вскочила на столъ для моделей, въ одной рубашк, придерживая ее за фестоны зубами на груди, съ цломудреннымъ жестомъ честной женщины, смняющей блье. Въ ней оставалось чувство стыдливости, несмотря на ея ремесло и на привычку, ей было неловко подъ устремленными на нее взглядами, и пока она не сбрасывала съ себя послдней одежды и не превращалась въ кусокъ мрамора, въ ней все еще боролись стыдъ и робость. Публичное разоблаченіе и любопытные взгляды, скользящіе по ея тлу, заставляли ее краснть и смущаться. Но разъ нога ея касалась пьедестала — вся она превращалась въ холодный, недоступный мраморъ статуи, неимющей боле пола. Позируя, натурщица перестаетъ быть женщиной, мужчина для нея не существуетъ. Она безъ малйшаго стыда и смущенія выставляетъ себя на показъ передъ художникомъ, она чувствуетъ, что на нее смотрятъ глаза артиста, сознаетъ себя нагою передъ карандашомъ, кистью, палитрой, нагою для искуства той наготою, въ присутствіи которой замолкаетъ чувственность. но какъ только сеансъ конченъ, она снова длается женщиною и какъ-будто вмст съ рубашкой надваетъ свою стыдливость, и та, которая за минуту стояла обнаженная при всхъ, смущается и опускаетъ глаза внизъ при взгляд на ея подвязку, которую она завязываетъ.
Вотъ почему такъ часто проявляется у натурщицъ смущеніе и стыдъ при постороннихъ и почему он такъ ревностно стараются оградить себя отъ посщенія мастерской друзьями и знакомыми, которые смотрятъ для того, чтобъ смотрть, подъ ихъ взглядами женщина чувствуетъ себя нагою.
Однажды въ мастерской натурщица позировала передъ тридцатью учениками и выдерживала взглядъ тридцати паръ глазъ, обращенныхъ на нее, вдругъ она соскочила съ пьедестала вся пылающая, дрожащая, кинулась къ своей одежд и начала торопливо завертываться во что понало. Что же она увидла?.. Кровельщика, смотрвшаго на нее сквозь отверстіе сосдней крыши.
У Манетты женскій стыдъ продолжался только секунду. Она выпустила рубашку изъ зубовъ, и тонкое полотно, скользнувъ по ея стану, спустилось къ ногамъ ея мягкими складками и улеглось вокругъ нихъ, какъ морская пна. Она отбросила сто ногой далеко отъ себя, и взглядъ ея на мгновеніе остановился на ея обнаженномъ тл!— взглядъ, полный любви, гордости и торжества, потомъ она закинула руки надъ головой и. слегка выставивъ бедра, предстала Коріолису въ поз мраморной луврской статуи: ‘Генія вчнаго покоя’.
Природа неравно распредляетъ свои дары. Есть тысячи, миліоны тлъ, которыя она едва даетъ себ трудъ обдлать и на которыхъ какъ-будто лежитъ печать небрежности, торопливости и неоконченности. Изъ человческаго матеріяла природа, какъ работникъ, задавленный непосильнымъ трудомъ, выдлываетъ миліоны безобразныхъ существъ, едва обозначенныхъ, неуда вши хся. какіе-то грубые слпки мужчинъ и женщинъ. Но вотъ изъ всего этого человческаго хлама она выбираетъ на удачу одно существо, какъ-бы для того, чтобъ не дать умереть образцу Красоты. Она беретъ его. трудится надъ нимъ, обдлываетъ его, отшлифовываетъ, оттачиваетъ и доканчиваетъ съ любовью и гордостью.
Тло Манетты принадлежало именно къ этому разряду.
Коріолисъ никогда еще не видывалъ подобной красоты тла. Онъ былъ пораженъ совершенствомъ и граціей этихъ юныхъ формъ, этимъ стройнымъ изяществомъ, этой нжной тонкостью, придавшей формамъ женщины округлость и миніатюрность членовъ ребенка. Онъ былъ ослпленъ этимъ тломъ, этой матовой кожей, какъ-будто втягивающей въ себя свтъ.. Это была та жаркая близна юга съ нжными оттнками чайной розы и прозрачной блдностью янтаря, которая совершенно подавляетъ перламутровую кожу блондинокъ. Это было то богатство колорита и теплота топовъ, которую живописцы думаютъ осуществить банальнымъ розовымъ цвтомъ, это была та неопредленная прозрачность, та живость, тотъ блескъ кожи, который нельзя назвать даже цвтомъ, какіе-то неуловимые оттнки голубоватаго, фіолетоваго, придающіе упоительную блдность молочной прозрачности кожи.
Созерцаніе продолжалось такъ долго, что Манетт сдлалось, наконецъ, неловко. Опустивъ руки и переставивъ ноги, она. казалось, ждала, чтобъ Коріолисъ поставилъ ее въ позу.
— Nom d’un petit bonhomme! вскричалъ Анатоль, тоже сидвшій въ мастерской я смотрвшій на красавицу. Онъ взялъ картонъ, положилъ его на колни и принялся чинить карандашъ.
— Что это? Ты, кажется, намреваешься длать этюдъ? спросилъ Коріолисъ, довольно грубо обращаясь къ своему пріятелю.
— Да, небольшой… разв я не говорилъ теб?… Сигарочный торговецъ заказалъ мн статую ‘Славы’ въ натуральную величину… Четыреста франковъ! это порядочная сумма!
Коріолисъ, не отвчая, подошелъ къ Манетт, поставилъ ее въ позу своей купальщицы, вернулся на мсто и принялся за работу. По временамъ онъ останавливался, дергалъ себя за усы, посматривалъ искоса на Анатоля и, наконецъ, сказалъ:
— Какъ ты надодаешь съ своимъ тикомъ! Это дйствуетъ на нервы.
Анатоль усвоилъ себ странную привычку во время рисованья прищелкивать языкомъ.
— Я сяду къ теб спиной, вотъ и все! сказалъ онъ.
— Нтъ… оставь меня… ступай отсюда… я не знаю, что со мной… мн надо быть одному, чтобъ сдлать что-нибудь порядочное…
На другой день и впродолженіи цлаго мсяца Анатоль каждый разъ уходилъ гулять во время сеансовъ Манетты.
II.
— Что ты длалъ вчера? спросилъ въ одно утро Коріолисъ Анатоля, когда они кончили завтракать.
— Вчера?.. гулялъ по кладбищу Лашеза.
— А сегодня?..
— Сегодня меня опять тянетъ туда, я нахожу, что это пріятная прогулка…
— Она не наводитъ тебя на мрачныя мысли о смерти?..
— О смерти другихъ — да, но только не о моей.
Въ этихъ словахъ онъ обрисовалъ всего себя.
Наступило молчаніе. Коріолисъ думалъ и курилъ трубку, вдругъ у него вырвалось невольно, какъ-будто онъ говорилъ самъ съ собою:
— Право, какая она смшная!… Много я ихъ видалъ, но такой — никогда!
И, обернувшись къ Анатолю, продолжалъ:
— Представь себ женщину, которая трудится вмст сц’ тобою, чтобъ угадать и усвоить себ твою позу… И разъ она ее усвоила, она великолпна!.. Ты можешь проработать надъ ней два часа, она не шевельнется. И, знаешь, ее интересуетъ все, что ты длаешь… Удивительно! въ особенности когда работа не идетъ… ты знаешь, это сейчасъ видно… вдь это дйствуетъ на нервы… Какое-то непріятное безпокойство… раздраженіе… Ну, когда она видитъ, что работа не клеится, у нея длается отчаянное лицо… но какъ она довольна, когда я мало-по-малу воспламеняюсь и мн начинаетъ удаваться… Она какъ-будто оживаетъ… Послушай, это, конечно, безуміе… но въ ея кож есть что-то странное… въ самомъ дл! Я видлъ отблескъ моего полотна на ея тл, мн казалось, что ее щекотало именно въ томъ мст, которое я воспроизводилъ кистью… Это глупость, конечно… но въ ея тл есть что-то странное… точно притокъ магнетизма… И потомъ при каждомъ перерыв какая комедія!.. Смотри… вотъ такъ: въ юбк, кое-какъ накинутой, собирая въ горсть рубашку на груди, какъ носовой платокъ, она подходить и наклоняется надъ полотномъ съ капризнымъ видомъ… ну точь-въ-точь какъ женщина, когда смотрится въ зеркало. Потомъ уходитъ съ довольнымъ видомъ, пожимая плечами… Она подкрадывается всегда, прихрамывая, потому что не надваетъ башмаковъ, какъ слдуетъ. Это очень оригинально, когда женщина такъ хромаетъ… Пресмшная!.. Когда я ее оставляю завтракать, она все время говоритъ только о картинахъ, гд она позировала… Сохрани Богъ ей противорчить: она сейчасъ выпуститъ когти… На этотъ счетъ она чрезвычайно ревнива… Если-бъ ты слышалъ, какъ она забавно разсказываетъ о своихъ подругахъ… какіе портреты она рисуетъ! она ихъ разбираетъ по косточкамъ… запомнила даже названія мускуловъ… очень зло! Тщеславіе у нея доходитъ даже до комизма… Она уврена, что это она, одна она своимъ тломъ создастъ вс картины… Люди вообще бредятъ о безсмертіи въ потомств, въ памяти любимаго человка, она-же — вся въ полотн! у нея нтъ другой идеи… Знаешь-ли, что она сдлала недавно?.. Мн нужно было срисовать драпировку… и я драпировалъ ее… если-бъ ты видлъ, какую мину она мн показала, какъ она подняла голову — точно оскорбленная королева! Я сначала не понималъ, что это значитъ, но ея видъ говорилъ ясно: за кого вы меня принимаете? разв я манекенъ? за ваши пять франковъ вы имете право только на мое тло. И она позировала такъ дурно, съ такимъ негодующимъ лицомъ, что я принужденъ былъ прекратить сеансъ… Надо будетъ найти другую модель для драпировокъ… Потомъ она мн сказала, что она никогда не позировала для этого, и какимъ тономъ она сказала: для этого!.. Точно будто я совершилъ святотатство, будто я оскорбилъ Венеру Милосскую.
III.
Коріолисъ имлъ такой-же легкій успхъ у Манетты, какъ и Бушеле, ея прежній любовникъ. Но удовлетворенная прихоть, вмсто того, чтобъ заглохнуть, превратилась въ желаніе, пламенное, страстное, раздраженное, Коріолисъ почувствовалъ ревность къ натурщиц, къ настоящему и прошлому этого тла, ради искуства сдлавшагося публичнымъ достояніемъ. Порывы злобы, непонятные для его друзей, раздражали его противъ тхъ, кому эта женщина служила натурщицею до него. Онъ отрицалъ даже ихъ талантъ и относился къ нимъ съ мстительной несправедливостью. какъ-будто они что-то украли или отняли у него.
Для того, чтобъ отбить ее у другихъ, онъ выдумалъ давать ей сеансы каждый день, держать ее почти безъ нужды въ своей мастерской. Но Манетта вскор замтила его продлки и, находя ихъ унизительными для себя, придумывала разные предлоги, чтобъ пропускать сеансы Коріолиса и ходить къ другимъ художникамъ, которые въ самомъ дл работали и вдохновлялись ею. И тутъ-то началась для Коріолиса мука, понятная только въ артистическомъ мір,— мука человка, влюбленнаго въ женщину, наготу которой первый встрчный имлъ право изучать.
Коріолисъ желалъ имть Манетту всю для одного себя и заставить ее жить въ одномъ дом съ собой, но она устояла противъ его просьбъ и общаній. Онъ удивлялся, что ее такъ мало прельщало его предложеніе сдлаться полной хозяйкой въ его дом. Она соглашалась остаться его любовницей, но крпко держалась за ‘свой уголъ’, устроенный ею на собственныя заработанныя деньги. Прежде всего у нея преобладала идея быть независимой и свободно распоряжаться собой. Она иначе не понимала жизнь, какъ съ правомъ длать что ей угодно и позволять себ даже непозволительныя вещи. Это была одна изъ тхъ недоврчивыхъ натуръ, упорныхъ въ своей дикости, которыя не терпятъ, чтобъ чья-нибудь рука налегла на нихъ, она отступала отъ предложеній Коріолиса, какъ свободное, понятливое животное отступаетъ отъ позолоченной клтки, куда хотятъ его заманить.
Коріолисъ не видлъ никакого средства побдить упорную волю Манетты. Оказывалось, что онъ не имлъ никакой власти надъ этимъ страннымъ женскимъ характеромъ. Онъ не могъ прибгнуть даже къ обыкновеннымъ средствамъ, всегда имющимъ успхъ у женщинъ: онъ не могъ очаровать ее роскошью и удовольствіями,— однимъ словомъ, всмъ тмъ, что удовлетворяетъ вкусамъ и кокетству женщины. Манетта даже не была, лакомкой, напротивъ, она выказывала удивительную умренность и полное равнодушіе къ тому, что она пила и ла. Что касается кокетства, то она кокетничала только своимъ тломъ. Всякое другое кокетство было ей чуждо. По странному исключенію, она была равнодушна къ роскоши и къ женскимъ нарядамъ: къ бриліантамъ, шелку и бархату. Сдлавшись любовницей Коріолиса, она сохранила свой прежній, скромный костюмъ гризетки. Она носила шерстяныя платья, дешевыя шали,— однимъ словомъ, одинъ изъ тхъ темныхъ, незамтныхъ туалетовъ, которые обыкновенно носятъ бдныя швеи. Притомъ-же нарядъ къ ней не шелъ: какъ на стату, на ея великолпномъ тл модное платье падало фальшивыми складками. Иногда Коріолисъ на распродаж покупалъ ей мимоходомъ шелковое платье: Ланетта благодарила, уносила платье къ себ и прятала въ шкафъ.
Почти вс женскіе вкусы были ей чужды: она не любила развлеченій, не любила ни баловъ, ни театровъ. Шумное головокруженіе, опьяняющее парижанокъ, казалось ей утомительнымъ. Она поддавалась увлеченію только по иниціатив другого, а не по своей собственной, и каждый разъ, когда дло шло о какомъ-нибудь развлеченіи, она готова была сказать: — Не лучше-ли остаться?— Ея апатическая натура, свободная отъ всякихъ фантазій, довольствовалась домашнимъ счастіемъ застоя. Въ ней была, элементъ животнаго, жующаго жвачку, или южной женщины, проводящей жизнь въ полудремот, подъ знойнымъ небомъ, располагающимъ къ лпи. Жить на одномъ мст, не двигаясь, въ спокойной обстановк матеріальнаго комфорта, въ гармоническомъ равновсіи полусонной позы, чувствовать на тл топкое и чистое блье,— вотъ въ чемъ заключалось все ея блаженство,— блаженство, которымъ она могла пользоваться, не нуждаясь въ Коріолис.
IV.
Коріолисъ былъ креолъ по происхожденію, и его изящная натура имла такое сходство съ женскимъ темпераментомъ, что не разнилась даже въ мелочахъ, за исключеніемъ мужественной энергіи и дикихъ вспышекъ гнва: то-же изысканное кокетство въ одежд, то-же пристрастіе къ духамъ и благовоніямъ, та-же причудливость даже въ пищ, тотъ-же вкусъ ко всему сладкому и острому. Любовь такихъ натуръ бываетъ похожа на женскую любовь. Он любятъ сильне другихъ мужчинъ: инстинктъ привязанности и любящей привычки соединяется въ нихъ съ потребностью отдаться всецло, окунуться съ головой въ разнживающія ласки и разслабляющую сладость любви, подчиниться вполн лнивой атмосфер обожанія и счастливаго рабства. Коріолисъ любилъ именно такъ. Почти изъ всхъ связей его молодости образовывались цпи, и теперь повторилось то-же самое, но только на этотъ разъ въ его связи съ Манеттою было еще новое звено, до сихъ поръ ему незнакомое, въ отношеніяхъ съ его прежними любовницами. Къ его любви примшивалась страсть его жизни — любовь къ искуству. Онъ любилъ эту женщину, какъ матеріалъ для великаго произведенія, какъ живой образецъ красоты, какъ олицетворенный идеалъ жизненной правды, любилъ за неподражаемыя линіи ея тла, за нжные оттнки ея кожи, которые онъ могъ увковчить на полотн. Онъ любилъ ее за то, что она вдохновляла его, и что, созерцая ее, онъ чувствовалъ себя художникомъ.
V.
Настояніями, мольбами, страстнымъ упорствомъ Коріолисъ добился, наконецъ, согласія Манетты жить съ нимъ подъ одной кровлей. Онъ былъ такъ счастливъ этой побдой, какъ-будто она теперь отдалась ему впервые. Съ этой минуты онъ держалъ въ своихъ рукахъ ея жизнь. Теперь отъ него не укроется ни одинъ ея поступокъ. Съ каждой минутой она будетъ съ нимъ связана все тсне и ближе. Живя подъ его кровомъ, она будетъ длить его жизнь.
Однако Манетта, перехавъ и поселившись у него, не хотла совсмъ разстаться съ своей маленькой квартирой въ улиц ФигьеСен-Поль. Коріолисъ видлъ въ этомъ недовріе, желаніе сберечь свою свободу и угрозу ле оставаться съ нимъ на-всегда. Какъ ни убждалъ онъ ее оставить эту квартиру, она упорно держалась за свою прихоть.
Она почти совсмъ уже ему принадлежала. Онъ отвлекъ ее отъ ея привычекъ, отъ ея угла, но все-таки эта женщина, которую онъ сжималъ въ своихъ объятіяхъ, была не вполн его, она принадлежала другимъ — она позировала. Ея тло было всегда готово къ услугамъ каждаго художника. Онъ умолялъ ее принести ему въ жертву эту гордость своей наготою, но она отвчала ему только взглядомъ., въ которомъ выражалось все презрніе артиста, которому предложили-бы сдлаться поставщикомъ зелени. Онъ сталъ требовать, угрожать, она возстала, какъ женщина, готовая на всякую крайнюю мру, и Коріолисъ отступилъ передъ сопротивленіемъ. Тогда онъ. сталъ лицемрно прибгать къ разнымъ недобросовстнымъ сдлкамъ, онъ раззнакомился съ тми изъ своихъ товарищей, къ которымъ Манетта ходила позировать, и въ своихъ запрещеніяхъ и исключеніяхъ дошелъ, наконецъ, до того, что допустилъ ея сеансы только у нкоторыхъ старыхъ академиковъ. Наконецъ, утомленный этими несвойственными ему хитростями, онъ разражался упреками, открывалъ Манетт всю свою душу, признавался ей въ своей ревности, въ своихъ мученіяхъ, въ лицемріи, отъ котораго разрывалось его сердце, и умолялъ ее сжалиться надъ нимъ.
Манетта, повидимому, жалла его. Упрямо продолжая служить моделью тамъ, гд ей вздумается, она выказывала наружную снисходительность къ его требованіямъ и, казалось, уступала имъ, давая ему общаніе, какъ избалованному ребенку, чтобы его утшить. Но эта снисходительность не только не утшала его, а. напротивъ, доводила до изступленія.
Когда Манетта выходила, его вдругъ охватывало неотступное, болзненное безпокойство. Онъ вбгалъ въ мастерскую знакомаго живописца, гд онъ предполагалъ со найти, и, затворивъ за собой дверь, осматривалъ вс закоулки, какъ полицейскій агентъ, везд шарилъ, искалъ, и, наконецъ, не находя ничего, бжалъ длать такой-же осмотръ къ другому. Манія его была извстна и надъ ней даже не смялись. Въ мастерскихъ своихъ товарищей онъ останавливался въ бшеномъ созерцаніи передъ нкоторыми рисунками и эскизами, изображавшими нагую женщину, снятую съ Манетты, и говорившими о популярности его любовницы. Онъ находилъ ее везд, всегда, и даже тамъ, гд ея не было, мысль о ней превратилась у него въ манію, галюцинацію, безуміе. Онъ видлъ ее на всхъ картинахъ, во всхъ позахъ, всякое тло, снятое съ другихъ моделей, казалось ему ея тломъ, и выставленная на показъ нагота другихъ женщинъ оскорбляла его, какъ-будто это была нагота единственной женщины, существовавшей для него въ мір. Кровь въ немъ кипла при мысли, что она продолжала служить натурщицей другимъ, хоть онъ ни разу не заставалъ ее за ея ремесломъ и никто не упоминалъ ему объ этомъ. Напротивъ, вс друзья его хранили тайну Манетты. Но когда онъ спрашивалъ у нея:— Ты позируешь у такого-то?— она отвчала ему ‘нтъ’ такимъ тономъ, который возбуждалъ въ немъ желаніе убить ее, но все-таки это ‘нтъ’ было ему миле, чмъ если-бы она сказала ‘да’.
VI.
Они сидли за обдомъ. Коріолису казалось, что Манетта спшила кончить обдъ. Тотчасъ посл десерта она встала изъ-за стола, пошла въ свою комнату и вернулась въ шали и шляп. Коріолисъ нашелъ какую-то изысканность въ ея туалет, онъ замтилъ, что она надла новую шляпу. Ему хотлось спросить, куда она идетъ, но онъ не спросилъ, говоря себ: она сама мн скажетъ.
Манетта передъ зеркаломъ поправляла ленты своей шляпы, завязывала бантъ, приглаживала пальцемъ волосы на вискахъ, перегибалась назадъ тмъ граціознымъ движеніемъ женщинъ, желающихъ посмотрть, какъ на нихъ сидитъ шаль, конецъ которой он откидываютъ каблукомъ ботинки. Коріолисъ смотрлъ на нее, изучалъ ея спину, ея шаль, и разнородныя мысли проходили у него въ мозгу, а въ голов вертлся только одинъ вопросъ: куда она идетъ?— Онъ ждалъ, когда Манетта кончитъ. Слова: ‘куда ты идешь?’ просились ему на языкъ.
Манетта расправила складки на плать и сказала только: — Я ухожу.— Коріолисъ не имлъ мужества сказать ей ни одного слова. Онъ прислушивался къ шуму ея шаговъ въ передней, слышалъ, какъ она разговаривала съ слугой, какъ она повернула щеколду, какъ за ней затворилась дверь… Она ушла. Онъ положилъ трубку на столъ передъ Лпатолемъ, съ удивленіемъ смотрвшимъ на него, снова взялъ ее, выпустилъ два клуба дыма., бросилъ ее на тарелку и, схвативъ шляпу, выбжалъ изъ комнаты.
Манетта отошла по боле пятнадцати шаговъ отъ дому. Она шла мелкими, скорыми шагами, съ разсяннымъ видомъ, не смотря ни на что. Коріолисъ слдовалъ за ней. Она не оглядывалась и, казалось, ничего не видла. На углу улицы Рамбюто она купила букетъ фіалокъ. Коріолису пришло на умъ, что букетъ назначался для любовника, и онъ уже видлъ его въ комнат мужчины на камин, въ стакан. Манетта прошла еще нсколько улицъ, ей попадались мужчины и женщины еврейскаго племени, и она слегка кланялась имъ мимоходомъ. Вдругъ, пройдя въ Назаретской улиц, она исчезла въ дверяхъ, надъ которыми разввался трехцвтный флагъ, необратившій на себя вниманія Коріолиса. Онъ бросился за ней и очутился на небольшой площадк странной формы, напоминавшей входъ въ монастыри Альгамбры, по Манетты тамъ уже не было.
Онъ находился подъ вліяніемъ кошмара, галюцинаціи. Онъ разглядлъ гд-то въ глубин дверь, отворилъ и вошелъ въ темную залу, здсь какія-то черныя фигуры въ токахъ и кружевныхъ воротникахъ, съ книгами въ рукахъ, читали и пли псалмы погребальными голосами. Онъ находился въ еврейской синагог. Первая женщина, которую онъ увидлъ здсь, была Манетта.
Онъ вздохнулъ легкой грудью и съ сердцемъ, свободнымъ отъ подозрнія, съ успокоенными нервами, весь мягко погрузился въ полутьму, въ таинственный молитвенный шопотъ, въ которомъ слышались напвы унылой религіозной мелодіи. Глаза его блуждали въ этомъ сумрак, падавшемъ сверху, сквозь синеватый отблескъ стеколъ, взглядъ переходилъ отъ полустертой живописи на стнахъ къ розовымъ переливамъ огня въ стальныхъ подсвчникахъ, онъ снова всматривался въ женщинъ, закутанныхъ въ темные капюшоны, и он казались ему библейскими женами ветхаго завта. По временамъ въ ихъ молитвенномъ бормотаньи ему слышались гортанные звуки, переносившіе его въ далекія, неизвстныя страны.
Подъ вліяніемъ богослуженія, языка и молитвъ, чуждыхъ ему, въ толп народа, жившаго между парижанами и такъ непохожаго на нихъ, Коріолису въ первый разъ пришла мысль, что Манетта — еврейка. Хотя она и не скрывала своего происхожденія, но онъ какъ-то не обращалъ на это никакого вниманія. Теперь-же онъ припомнилъ разныя бездлицы, которыя прежде его не поражали: онъ вспомнилъ опрсноки, принесенные ей разъ въ мастерскую, потомъ, какъ-то разъ вечеромъ, когда они оба всходили на лстницу, она вдругъ остановилась и поставила свчу на ступень, не желая до восхода солнца дорогиваться до огня. И по мр того, какъ онъ видлъ въ ней еврейку, въ немъ пробуждались инстинкты католика и странное впечатлніе овладвало имъ.
VII.
Манетта, впрочемъ, мало походила на своихъ соплеменницъ. Еврейка въ ней почти совсмъ стушевалась отъ соприкосновенія съ европейской жизнью и въ ней олицетворялся чистый типъ парижанки. Несмотря на томную лнь, въ ней пробуждался иногда духъ задора и шаловливости уличнаго гамена. Съ этимъ выраженіемъ она была нарисована на портрет, которымъ любила дразнить Коріолиса. Ея первый любовникъ, по странной прихоти артиста, изобразилъ ее въ вид мальчика съ фуражкой на голов, съ ружьемъ въ рукахъ, опирающагося на барикаду, со взглядомъ, полнымъ дерзкой отваги.
Коріолисъ ненавидлъ этотъ портретъ, не за то только, что находилъ въ немъ оскорбительное воспоминаніе о ея любовник, онъ узнавалъ въ немъ противъ воли и желанія уврить себя въ противномъ, сходство, выраженіе чего-то, что ему не нравилось и что, казалось, становилось между нимъ и Манеттой. Напрасно онъ старался убдить ее разстаться съ портретомъ и отослать его къ матери, Манетта говорила, что дорожитъ имъ. Онъ пробовалъ снять съ нея другой портретъ, но всегда останавливался посреди неоконченныхъ эскизовъ.
Разъ, вернувшись поздно вечеромъ, Коріолисъ нашелъ Манетту въ постели. Она еще не спала, по находилась въ томъ состояніи полусна, когда мысль начинаетъ грезить. Она посмотрла на него полуоткрытыми, неподвижными глазами, не двигаясь и не говоря. Коріолисъ не сказалъ ей ни слова, и, повернувшись къ ней спиной, началъ курить съ видомъ скрытаго бшенства. Потомъ вдругъ, грубымъ движеніемъ бросивъ сигару въ огонь, всталъ, подошелъ къ кровати и схватился за спинку стула, на которомъ лежали платье и юбки Манетты. Манетта не пошевелилась. Глаза ея, по-прежнему полуоткрытые, спокойные и пристальные, плавали въ мирномъ блаженств грезъ. Голова ея, немного запрокинутая на подушку, выказывала линіи профиля, облитаго мягкимъ полусвтомъ лампы съ абажуромъ, складки одяла обрисовывали ея тло, свернувшееся съ такой граціей, какъ-будто она позировала и во сн. Коріолисъ долго смотрлъ на спящую и молча разжалъ руку, державшую стулъ.
На другой день, перебирая платье Коріолиса, который еще спалъ, Манетта нашла тамъ фотографическій снимокъ нагой женщины,— ея собственную карточку, которую она позволила съ себя спять, думая, что Коріолисъ никогда этого не узнаетъ. Она поняла бшенство своего любовника, положила карточку на мсто и ждала, что будетъ. Опасаясь окончательной размолвки съ Коріолисомъ, она уложила свое блье и вещи, чтобъ быть готовой къ отъзду.
Но Коріолисъ, казалось, забылъ объ ней и какъ-будто не видлъ ее. За завтракомъ онъ не говорилъ ни слова. За обдомъ онъ читалъ газету. Манетта, закусивъ губы, нетерпливо ждала въ молчаніи, оскорбленная и униженная его обращеніемъ.
— Кто теб далъ это? вдругъ спросилъ Коріолисъ, выходя изъ своей комнаты и показывая ей небольшую золотую монету, поднятую имъ на полу, посреди другихъ разбросанныхъ бездлушекъ.
— Не знаю, отвчала Манетта, — когда я была маленькая, мать меня водила въ мастерскія и съ меня срисовывали младепцевъ… У меня, кажется, были тогда блокурые волосы. Ну, и я зацпилась ими за цпочку одного господина… у него золотая цпочка… и онъ…
— Это былъ я, замтилъ Коріолисъ.
— Ты? въ самомъ дл это былъ ты?
И въ глазахъ Манетты появилось серьезное выраженіе. Въ этой золотой монет она видла какой-то фатализмъ, предопредленіе свыше, связывавшее вмст ихъ дв судьбы. Она тихо повторила: ‘Это былъ онъ!’ и глаза ея, раскрытые во всю величину, удивленные и побжденные, смотрли поперемнно съ какимъ-то благоговніемъ то на Коріолиса, то на золотую монету. Она встала медленно, серьезно, и, съ торжественной важностью подойдя къ Коріолису, обвилась руками вокругъ его шеи и, приподнявъ немного его голову, шепнула:— Боле никогда! Кончено! Никогда! ни для кого!
VIII.
На выставк 1853 г. картина Коріолиса ‘Турецкая баня’ имла огромный успхъ. О немъ заговорили, онъ сдлался львомъ гостиныхъ. Правительство купило у него его картину для люксембургскаго музея и газеты прокричали о его офиціальномъ принятіи въ академію.
Подъ обаяніемъ этого всеобщаго восторга и похвалъ газетъ, отуманенная настоящимъ и будущимъ этой начинающейся популярности, Манетта впервые почувствовала гордость быть любовницей знаменитаго артиста, и эта гордость вызвала изъ ея сердца теплоту, пламя,— однимъ словомъ, ‘нчто’ похожее на любовь.
IX.
Манетта не получила никакого образованія и была несвдуща, какъ ребенокъ, какъ женщина, вышедшая изъ среды народа. Но это первобытное и двственное незнаніе любовницы, обыкновенно столь оскорбительное для самолюбія мужчины, не оскорбляло Коріолиса, оно скользило по немъ, не внушая ему ни раскаянія, ни стыда за ту, которую онъ любилъ.
Коріолисъ былъ артистъ, а такіе люди, какъ онъ,— идеальные художники, поэты по воображенію, творцы книгъ, картинъ и статуй,— бываютъ обыкновенно снисходительны къ подобнымъ существамъ, Имъ правится жить съ женщиной, умъ которой не способенъ постичь то, къ чему они стремятся. Имъ именно нужна любовница, которая не отвчаетъ ни на что, что созидается у нихъ въ голов, — любовница, которая служитъ имъ развлеченіемъ въ часы досуга и преклоняется передъ ними съ покорнымъ, благоговйнымъ непониманіемъ. Они вообще считаютъ женщину неспособною стать съ ними на одинъ уровень. По ихъ мннію, женщина можетъ быть равною только какому-нибудь буржуа, но для нихъ не существуетъ подруги, которая-бы могла ихъ поддерживать, помогать имъ въ труд ихъ творчества, они предпочитаютъ тупое молчаніе необразованной женщины промахамъ женщины образованной, отъ которой-бы ихъ коробило. Правда, многіе дошли до этого убжденія вслдствіе обманутыхъ илюзій и попытокъ къ идеальной страсти, вначал они мечтали о женщин, пріобщенной къ ихъ жизни, ихъ будущему, ихъ творчеству, о какой-нибудь Беатриче. Но, горько разочарованные въ своихъ возвышенныхъ фантазіяхъ, они могли-бы отвчать, какъ та актриса, у которой спрашивали, почему она себ выбираетъ любовниковъ такого низкаго разбора?— Потому, что они ниже меня, отвчала она, выражая этимъ отвтомъ глубокій эгоизмъ.
Любовь мужчины къ женщин ниже себя, надъ которой онъ можетъ господствовать и въ то-же время упиваться легкимъ и пріятнымъ нектаромъ раболпія,— любовь, которая позволяетъ быть безцеремоннымъ въ обращеніи и разговор и увольняетъ отъ свтскихъ требованій и приличій, не вторгаясь вмст съ тмъ во внутренней міръ артиста,— любовь удобная, простая, домашняя,— вотъ объясненіе и тайна самыхъ интимныхъ отношеній подобнаго рода!
Коріолисъ принадлежалъ къ разряду такихъ мужчинъ. Онъ принималъ Манетту за то, чмъ она была,— за прелестное животное, и разговоръ ея шокировалъ его такъ-же мало, какъ пніе птицы, которую-бы не учили пть. Ему правилась эта первобытная натура безъ всякаго воспитанія, правилась своею наивностью и какой-то забавной самобытностью, въ ея простот онъ находилъ дтскую оригинальность, грацію юности. Часто вечеромъ, засыпая, онъ громко смялся въ постели, припоминая какую-нибудь забавную наивность, вырвавшуюся у Манетты. Притомъ Манетта выкупала свое умственное ничтожество качествомъ, извинявшимъ все въ глазахъ Коріолиса, и безъ котораго онъ не могъ-бы прожить съ женщиной трехъ дней. Она родилась съ тмъ врожденнымъ изяществомъ, которое спасаетъ отъ пошлости и вульгарности и которымъ природа отмчаетъ иногда своихъ избранниковъ, вопреки ихъ общественному положенію.
X.
Новое чувство Манетты къ Коріолису вскор выказалось, какъ вообще вс женскія страсти, въ самопожертвованіи. Коріолисъ сдлался болнъ отъ непосильнаго труда и треволненій послдняго мсяца. Простуда окончательно уложила его въ постель.
Коріолисъ усвоилъ себ какую-то странную манеру въ болзни: онъ ложился въ постель, ни съ кмъ не говорилъ ни слова, не отвчалъ на вопросы и отвертывался къ стн, если постители не уходили. Такова была его манера леченья, и не разъ случалось, что онъ вставалъ черезъ нсколько дней совсмъ здоровый, безъ всякихъ лекарствъ, и принимался за работу, не упоминая о своей болзни и не желая, чтобъ ему о томъ напоминали.
На этотъ разъ, однако, онъ отдлался не такъ легко. Онъ такъ серьезно заболлъ, что Анатоль отправился за докторомъ, ихъ общимъ товарищемъ.
— Болзнь еще не такъ далеко зашла, у васъ опухоль въ груди, сказалъ докторъ, и принялся писать рецептъ.
Манетта провожала его молча, не смя спросить: — ну чтоже?— Докторъ взялъ съ табурета свою широкополую шляпу, и, оглядвъ стны, увшанныя эскизами, сказалъ:
— Однакожь за все это можно выручить хорошія деньги…
И поклонился Манетт съ обычной ироніей человка, привыкшаго видть горе въ связи съ корыстолюбивыми разсчетами.
Подъ впечатлніемъ этого визита, физическихъ страданій и слабости посл кровопусканія, Коріолисъ считалъ себя погибшимъ. Онъ приготовлялся умереть и въ этихъ приготовленіяхъ къ прощанію съ жизнью было какое-то странно-пріятное чувство. Прошло пять дней такимъ образомъ. Манетта не оставляла его ни на минуту и совсмъ не ложилась. Она ухаживала за нимъ съ страстнымъ желаніемъ спасти его. Анатоль отъ всего сердца помогалъ ей, причемъ выказалъ удивительную способность ухаживанья за больными, почти женскую ловкость и заботливость.
Коріолисъ былъ спасенъ!
XI.
Но онъ медленно выздоравливалъ. Въ начал лта онъ похалъ въ деревню Барбизонъ. Первые дни жизни здсь показались Коріолису тихими и успокоительными. Онъ ухалъ изъ Парижа едва выздоравливающій, утомленный тломъ и головой, въ томъ расположеніи духа, которое влечетъ труженика отдохнуть и освжиться въ здоровомъ деревенскомъ воздух, на лон растительной жизни. Его физическая природа нуждалась въ отдых и уединеніи, и потому онъ съ удовольствіемъ почувствовалъ себя перенесеннымъ въ это затишье, далеко отъ шума и дрязгъ столицы. Взглядъ его съ отрадой останавливался на улиц, гд бродили куры и выпрягали дилижансъ. Онъ вкушалъ наслажденіе забвенія въ этомъ заброшенномъ уголк, гд, казалось, остановилась жизнь, гд люди и животныя двигались медленно и гд царствовало какое-то особенное затишье. Ему нравились эти однообразные дни, ничмъ неотличающіеся другъ отъ друга, это бездйствіе, эти праздные часы, незамтно доводившіе его до вечера,— вечера деревенскаго, ненуждающагося въ газовомъ освщеніи. Просыпаясь рано утромъ, онъ испытывалъ странное чувство удовольствія, слыша, какъ кондукторъ дилижанса перекликался съ трактирщикомъ:— Ничего новаго?— Ничего, отвчалъ трактирщикъ такимъ тономъ, въ которомъ слышалось, что здсь ничего никогда не случалось и не могло случиться.
Для Манетты деревня была все равно, что открытіе игрушечнаго ящика, изъ котораго выходятъ барашки, фермы, кудрявыя деревья. Она удивлялась всему, какъ пятилтная двочка, небо, трава, деревья, сады, поля, овощи, птицы,— это все было для нея новымъ міромъ, все подавало ей поводъ къ удивленію и забав. Какъ у всякой парижанки, очутившейся среди природы, у нея была нсколько глупая двственность впечатлній. Она восхищалась тмъ, что могла сама собирать ягоды, она брала животныхъ на руки, цловала ихъ, сажала себ на шею, то срывала мимоходомъ плоды, то ломала втку. Казалось, земля своей жизненной силой извлекала ее изъ апатіи. Дыша здоровымъ воздухомъ полей, она сдлалась весела, бодра, жива, она готова была бгать и прыгать, даже взлзать на деревья. Она ходила ворочать сно съ деревенскими женщинами и вернулась веселая, восхищенная, загорвшая, съ пріятной истомой во всемъ тл. Но счастливе всхъ былъ Анатоль. Онъ плъ, скакалъ, говорилъ тысячу глупостей, опьяненный воздухомъ полей. Онъ уходилъ въ лсъ, раздвался, ложился на землю и проводилъ долгіе часы, закинувъ руки за голову и наслаждаясь всмъ окружающимъ. Такъ провели они нсколько недль и неохотно возвратились въ Парижъ.
XII.
— Правда, земля вертится?
Манетта позировала для копіи ‘Турецкой бани’, заказанной роттердамскимъ банкиромъ Коріолису. Въ разговор ему случилось сказать Манетт, что земля вертится.
— Земля вертится? то, на чемъ я стою, вертится? спрашивала Манетта, съ какимъ-то страхомъ смотря внизъ. И она подняла глаза на Коріолиса, какъ-бы спрашивая, не насмхается-ли онъ надъ ней? Коріолисъ началъ ей объяснять такъ-же плохо, какъ зналъ самъ.
— Замолчи, сказала она вдругъ,— мн кажется, у меня голова закружилась отъ твоихъ словъ.
Коріолисъ замолчалъ и принялся за рисованье, но онъ былъ не въ удар. Рисуя, онъ ворчалъ на Манетту за то, что она торопила его кончить скоре.
— Чего ты спшишь? сказалъ онъ, наконецъ, — твое тло останется все такимъ-же и черезъ недлю.
— Ты думаешь?
И она обвела свои юныя, двственныя формы взглядомъ, въ которомъ смшивались любопытство и сожалніе женщины и вмст статуи, оплакивающихъ свою красоту.
— А! произнесъ Коріолисъ.
Онъ понялъ.
— Да… возразила Манетта, опуская голову и какъ-бы собираясь заплакать.
Коріолисъ почувствовалъ, что сердце у него дрогнуло. Но ему стало стыдно своего волненія и художникъ съ ироніей заставилъ молчать въ себ человка. Вдругъ онъ почувствовавъ на себ пристальный взглядъ Манетты, подошелъ къ ней, взялъ ее за голову, опрокинулъ ее къ себ на колни и, устремивъ на нее серьезный взглядъ, старался добраться до глубины ея мысли. Манетта спрятала лицо на его груди, чтобъ скрыть вспыхнувшій на немъ румянецъ.
XIII.
Домашняя жизнь Коріолиса была все такъ-же счастлива. Анатоль разнообразилъ ее своею веселостью и школьническими выходками. Манетта вкладывала въ нее очарованіе своей личности. Коріолисъ забывалъ все на свт, смотря на нее въ то время, какъ она прибирала въ мастерской въ своемъ бломъ плать, въ небрежно накинутой шали ярко-краснаго цвта, съ распущеннымъ, утомленно-лнивымъ станомъ беременной женщины, прекрасной красотой, полной нги и сіянія. Къ его любви примшивалось чувство благодарности къ этой женщин, которая наполняла и оживляла его домъ, облегчала ему жизнь, избавляла его отъ домашнихъ дрязгъ, управляя хозяйствомъ твердой и легкой рукой.
Между нимъ и Манеттой существовали пункты сближенія, которые почти всегда неминуемо длаютъ натурщицу любовницей художника. При всемъ необразованіи Манетты Коріолису пріятно было находить въ ней т познанія, которыя пріобртаютъ женщины, выросшія въ мастерскихъ… Манетта видла столько художниковъ за работой, что имла понятіе о живописи. Вс принадлежности рисованія были ей знакомы, она знала ихъ названіе и употребленіе. Она знала, что художника за станкомъ нельзя тревожить, и уважала его молчаніе. Она умла мыть кисти и смутно понимала, въ чемъ состояла красота картины.
Кром того Коріолису пришлись по сердцу и другія ея свойства. Ему нравилось, что она довольствовалась самой собой и обходилась безъ общества пріятельницъ, ему нравилось ея равнодушіе къ удовольствіямъ, ея лнивая ясность и довольство мирной, однообразной обстановкой. Слушаясь его во всемъ безпрекословно, она какъ-будто стушевывалась, сердилась слегка и на минуту и вся вспыхивала только въ тхъ случаяхъ, когда чего-нибудь не понимала въ разговор съ нимъ. Коріолисъ чувствовалъ невольную благодарность и довріе къ этой женщин, повидимому, такъ далекой отъ мысли о господств, до того ушедшей въ самое себя, что ей, казалось, было лнь стряхнуть съ себя этотъ сонный покой. Въ его тихой, однообразной жизни, она была удобной подругой для его раздражительныхъ нервовъ артиста. Въ ея спокойномъ обществ, въ ея тихомъ присутствіи, въ ея полу-словахъ и полу-ласкахъ было что-то мягко-примирительное, убаюкивавшее тревоги и неудачи его артистической карьеры. Ему казалось, что это красивое, апатичное созданіе разливало вокругъ миръ, здоровье, матеріальное благосостояніе.
XIV.
Коріолисъ сдлался домосдомъ почти до дикости. Онъ приходилъ въ ужасъ при мысли, что надо надвать сюртукъ, отказывался отъ приглашеній и никуда не ходилъ.
Манетта медленно занимала свое мсто въ дом. Она мало-помалу и со-дня-на-день устроивалась. Она не была уже любовницей, смиренной, робкой, дрожащей при постороннихъ, еще несвившей себ гнзда и готовой вспорхнуть при первой ссор, она мало-по-малу усвоила себ развязность и видъ хозяйки дома, теперь она выказывала жестомъ, голосомъ, тономъ, манерой распускать платье по дивану, что она у себя дома. Она пережила то время, когда прислуга обращалась къ хозяину прежде, чмъ исполнить то, что приказывала хозяйка: теперь ея приказанія сдлались равнозначущими приказаніямъ Коріолиса. Товарищи, приходившіе въ мастерскую, обращались съ ней уже не съ прежнею безцеремонностью: они какъ-будто безмолвно согласились признавать въ ней офиціальную хозяйку, женщину, прочно поселившуюся въ дом, почти на правахъ законной жены. при ней постители не говорили вольностей и принимали тонъ уваженія, почти какъ съ замужней женщиной.
Манетт почти не пришлось трудиться надъ этой перемной: она совершилась сама собой, естественно, какъ результатъ медленнаго и постепеннаго всасыванія женскаго вліянія, вслдствіе привычки совмстнаго сожительства и постепеннаго ряда незамтныхъ захватовъ, упрочивающихъ положеніе и власть женщины и, вмст съ тмъ, ослабляющихъ силу мужчины.
Теперь Манетта была не только хозяйка и любовница — она была мать.
XV.
Сдлавшись матерью. Манетта совершенно преобразилась. Натурщица въ ней внезапно исчезла, умерла на-вки. Материнство, коснувшись ея тла, уничтожило въ ней гордость. И въ то-же время въ глубин ея души произошелъ громадный внутренній переворотъ. Натура ея совершенно обновилась и измнилась, она перестала быть тмъ созданіемъ, лнивымъ тломъ и духомъ, съ бродячими инстинктами, которое довольствовалось бездйствіемъ покоя и домашняго счастія. Изъ ндръ матери проглянула еврейка, съ ея холодной настойчивостью, упрямой ршимостью, съ первобытнымъ хищничествомъ своей породы и страстной алчностью матери, мечтающей о богатств для своего ребенка. Но эта внезапная перемна осталась тайной отъ всхъ. Манетта скрывала честолюбивыя стремленія, которыя теперь зашевелились въ ней. Она не просила отца признать своего сына. Даже въ минуты изліяній, которыя слдуютъ за родами, въ т часы, когда мужчина смотритъ на женщину, какъ на дорогую и священную для него больную, у нея не вырвалось ни одного слова, ни одного изъ тхъ намековъ на участь ея ребенка, которыми мать, такъ-сказать, ощупываетъ и старается измрить состраданіе и великодушіе мужчины, отца незаконнаго ребенка. Напротивъ, она, казалось, постоянно хотла отдалить отъ Коріолиса заботу о будущемъ, всякую идею о какомъ-бы то ни было обязательств. То, что въ ней таилось,— новыя и смлыя вожделнія, пробужденныя материнскимъ чувствомъ, — все это проглядывало наружу только въ сверкающемъ, холодномъ взгляд и въ глубокой задумчивости, въ которую она по временамъ впадала. Она ждала не спша и не стараясь предупреждать событій. Время было ея могущественнымъ союзникомъ: она видла, какъ вокругъ нея оно давало женщинамъ, такимъ-же, какъ она, ея прежнимъ пріятельницамъ, осуществленіе ихъ мечтаній: богатство, замужество, титулъ, и она терпливо оставляла его совершать свое дло, увренная въ исполненіи своихъ надеждъ. Она доврялась обстоятельствамъ, благопріятному случаю, неожиданности. Какъ многія подобныя ей женщины, она имла дерзкую вру въ свою удачу, религіозную увренность въ свою счастливую звзду.
XVI.
Когда Манетта устроилась въ дом, Аяатоль отодвинулся на задній планъ, предоставивъ ей управленіе хозяйствомъ и роль няньки Коріолиса, которую онъ-было взялъ на себя. Манетта была ему за это благодарна. Анатоль старался заслужить ея расположеніе угожденіями, вниманіемъ, ухаживаніемъ. Хотя и не страстнаго темперамента, Анатоль, однакожь, былъ способенъ внезапно воспламеняться и искусно, не подавая вида, умлъ вкрадываться въ расположеніе, однимъ словомъ, онъ былъ изъ числа пронырливыхъ и скромныхъ обольстителей, которые могутъ сдлаться опасными. Онъ жилъ съ любовницами своихъ пріятелей, какъ жилъ въ ихъ мастерской, и ютился около чужихъ женъ, какъ ютился у чужого очага, это ему казалось совершенно естественнымъ и нисколько не безчестнымъ. Во всю его жизнь у него никогда не было собственности, онъ всегда прицплялся къ жизни другихъ, ему казалось такъ-же просто длить любовь своего товарища, какъ длить его обдъ.
Онъ тотчасъ-же принялъ съ Манеттой свою обычную роль вздыхателя… Манетта была польщена этимъ обожаніемъ, смиреннымъ, смущеннымъ, безмолвнымъ, созерцательнымъ. Ее очень забавила выходка Анатоля во время одной ихъ прогулки: онъ вызвалъ на дуэль красавца Массико, весь вечеръ явно ухаживавшаго за ней. Анатоль замтилъ это и пришелъ въ негодованіе за Коріолиса, который ничего не замтилъ. Выпитое имъ вино заставило его забыть природную трусость и почти вообразить себя любовникомъ жены своего друга. Впрочемъ, храбрость его продолжалась не долго: отрезвившись на другой день, онъ и не подумалъ драться. Манетта много смялась, по втайн была польщена. Однакожь, такъ-какъ она не хотла измнять Коріолису и въ особенности для Анатоля, который ничмъ не выдавался, былъ незначительный художникъ, использовавшійся извстностью, ей вскор прискучилъ такой жалкій и смиренный обожатель. Въ первое время она была къ нему снисходительна, многое прощала ему. Теперь она видла въ немъ вс его дурныя стороны. Она находила его манеры и выраженія пошлыми, вульгарными, они были ей противны, какъ пятно на его блуз. Съ своимъ врожденнымъ изяществомъ, съ своимъ презрніемъ ко всему, что было грубо и пошло, она вскор стала ненавидть и презирать его. Она не прощала ему боле ничего, даже того, что онъ заставлялъ ее смяться. Ея женское тщеславіе возмущалось при мысли, что такое ничтожество осмливается думать о ней, и вскор она почувствовала себя униженной, уязвленной, взбшенной терпливымъ упорствомъ этого влюбленнаго, который продолжалъ ухаживать, какъ-будто ничего не требуя и не ожидая. Но видя привязанность Коріолиса къ Аватолю, видя, что онъ не могъ обойтись безъ его веселаго общества, она не смла явно нападать на него, и, скрывая свои злые замыслы, только изрдка, незамтно, съ женскимъ тактомъ и какъ-будто безъ намренія, ставила Анатоля на то смиренное мсто, которое онъ занималъ въ дом, и давала ему чувствовать его низменность и тунеядство.
Но вдругъ ея обращеніе съ нимъ измнилось во время короткаго отсутствія Коріолиса въ Трувиль и изъ холоднаго, непріязненнаго и презрительнаго сдлалось любезнымъ и предупредительнымъ. По возвращеніи Коріолиса, она по-прежнему обращала вниманіе на Анатоля, обходилась съ нимъ, какъ съ другомъ дома. И Анатолію казалось, что съ каждымъ днемъ Манетта длалась съ нимъ непринужденне и фамильярне. Онъ даже замтилъ въ ней какъ-будто поползновеніе къ кокетству. Во всемъ, что она говорила, въ ея легкихъ прикосновеніяхъ, въ долгомъ молчаніи по цлымъ часамъ, во время котораго она опутывала его собою, не говоря ни слова, Анатоль чувствовалъ, что въ этой женщин что-то улыбалось ему, раздражало его, вызывало на искушеніе. И его не совсмъ еще угасшее чувство къ ней снова возгорлось.
Въ одно послобда онъ зашелъ въ мастерскую и засталъ тамъ Манетту одну.
— Коріолиса нтъ дома? спросилъ онъ.
— Онъ, кажется, еще не вернулся, отвчала Манетта, и, видя, что Анатоль снимаетъ со стны рабочую блузу, прибавила:— вы хотите работать?.. Жарко! Лучше дайте мн папиросу и садитесь сюда.
И, подвинувшись на диван, гд она сидла въ лнивой, раскинувшейся поз, она указала ему, мсто но не на-столько отодвинулась, чтобъ Апатоль не могъ чувствовать жаръ ея тла. Опрокинувшись назадъ, полуразстегнувъ пеньюаръ, выказывавшій ея полураскрытую грудь, она по временамъ разсянно водила рукой по складкамъ своей одежды. Она не говорила съ Анатолемъ, не смотрла на него, казалось, не замчала, что онъ сидитъ рядомъ съ него, я между тмъ ему казалось, что никогда не была такъ близка минута увлеченья и женской слабости. Звукъ голоса Манетты, когда она его позвала, ссть возл себя, близость ея тла, которое онъ чувствовалъ сквозь платье, ея томная поза, движенія полуобнаженныхъ рукъ, папироса, до половины потухшая, сладострастный полу-мракъ, окружавшій ее, медленное блужданіе пальцевъ по груди,— все это наввало на Анатоля обольщенія чувственности, посредствомъ которой женщина невольно вызываетъ, безъ словъ, однимъ искушеніемъ своей безмолвной нги, смлую попытку мужчины.
На одно мгновеніе онъ хотлъ оторваться отъ своего мста, но его взглядъ встртился со взглядомъ Манетты,— взглядомъ неопредленнымъ и загадочнымъ, какъ молнія, въ которомъ можно было прочесть и насмшку, и желаніе, и вызовъ… Анатоль, какъ безумный, бросился къ ней и хотлъ обхватить ее руками, но Манетта выскользнула изъ его объятій и, вставъ съ дивана, прямо передъ Анатолемъ, громко и дерзко захохотала ему въ лицо театральнымъ хохотомъ актрисы, потрясавшимъ ее всю съ головы до ногъ,
— Коріолисъ! позвала она два или три раза.
— Ну что? спросилъ Коріолисъ, входя.
‘Такъ она знала, что онъ вернулся!’ подумалъ Анатоль.
— Ну, что такое? повторилъ Коріолисъ, смущенный пристыженнымъ видомъ Анатоля и нескончаемымъ смхомъ Манетты и не понимая, въ чемъ дло.
— О! это шутка… пробормоталъ Анатоль какъ можно непринужденне и покраснлъ.
— Безъ сомннія… шутка.
И Манетта, съ дтскимъ видомъ, потрепала Коріолиса по щек.
Она добилась того, чего хотла. Теперь у нея въ запас былъ фактъ, который она могла представить въ какомъ ей угодно свт, измнническое орудіе для того, чтобъ побдить и уничтожить въ сердц Коріолиса, когда ей вздумается, долголтнюю привязанность и дружбу къ Анатолю.
XVII.
Счастье снова повернулось спиной къ Коріолису. Публика не оцнила его послдняго произведенія: ‘Морское купанье въ окрестностяхъ Трувиля’, въ которое онъ вложилъ всю утонченность своего таланта, и художникъ впалъ въ мрачное и злобное уныніе и забросилъ свои кисти. Черезъ мсяцъ посл угрюмаго ничегонедланья онъ схватилъ полотно и началъ порывисто набрасывать на него штрихи углемъ и мломъ. Мало-по-малу изъ этого хаоса линій и контуровъ, въ туман и безпорядк очерковъ, начали выдляться фигуры: молодой женщины и старика. Тогда Коріолисъ заперся въ мастерской одинъ и впродолженіи двухъ недль не впускалъ туда никого. Утромъ онъ самъ затапливалъ свою печку, чтобъ быть готовымъ къ работ съ разсвтомъ. Онъ приходилъ къ обду усталый, истощенный, надорванный.
— До завтра, сказалъ онъ въ одинъ вечеръ Манетт и Анатолю, идя спать,— завтра вы увидите.
— Вотъ! отрывисто сказалъ онъ имъ на другой день, подводя ихъ къ полотну и бросаясь въ темный уголъ дивана, позади ихъ.
На первомъ план выдвигались дв фигуры въ натуральную величину. Съ одной стороны — свтъ, юность жизни, первообразъ невинности, сіяніе чистоты, едва сформировавшаяся грудь, розовыя колни, какъ-будто покрытыя лепестками розъ, блескъ двственной зари. Съ другой — безобразіе,— безобразіе нравственное, безобразіе ростовщика, съ печатью низкихъ, корыстолюбивыхъ инстинктовъ, безобразіе сморщенное, задавленное, обветшалое, распадающееся, отвратительное, алчное,— безобразіе, какъ-будто выхваченное изъ современной жизни и воплощенное въ живописи съ поразительнымъ сходствомъ, наводящимъ почти ужасъ.
Въ старик, созданномъ Коріолисомъ, не было того меланхолическаго величія страсти, которое характеризуетъ старцевъ, созерцающихъ наготу Сусанны. То была похотливость и наглая развращенность старости, послдніе, угасающіе, почти свирпые инстинкты чувственности, гальванизмъ дряхлаго эротизма, кровавый блескъ глазъ безъ рсницъ, зіяніе беззубаго, влажнаго рта, кое-гд обнаженныя части тла… что-то страшное и карикатурное, однимъ словомъ, изображеніе буржуазнаго сатира.
А женщина, между тмъ, лежала спокойно и ждала безъ трепета, не отворачиваясь. Ея тло не содрагалось отъ отвращенія, и она, казалось, по привычк ремесла, съ наивнымъ простодушіемъ отдавала на показъ сіяніе и цломудренную чистоту своего тла.
Въ этомъ контраст женщины и чудовища, старика и молодой двушки, красавицы и звря, художникъ вложилъ то чувство ужаса, которое внушаетъ человку приближеніе гориллы къ жеи щин. Контрастъ былъ безпощадный, безжалостный, почти не человческій. Видно было напряженіе нездороваго вліянія, чудовищный капризъ артиста, создавшій такую ужасную, возмутительную, святотатственную, противоестественную антитезу. Выполненіе ея было почти безчеловчно. Съ одного конца картины до другого рука художника, увлеченная бшенствомъ, хотла поражать, оскорблять, ужасать и наказывать. Взмахи кисти тамъ и сямъ походили на взмахи бича. Тло было какъ-будто вырзано когтями. Занавсы кровати и шелковое одяло вокругъ тла женщины отливали заревомъ пожара и крови. Тяжелая атмосфера сладострастія удушливо тяготла въ комнат.
Это не былъ цинизмъ разврата, это было какое-то кощунство, полное отчаянной ироніи.
Въ жизни артиста бываютъ дни, когда онъ чувствуетъ потребность вылить передъ лицомъ всего міра всю горечь, накипвшую въ глубин его души. Какъ человку, который кричитъ отъ физической боли, артисту нужно вылить въ чемъ-нибудь боль своей души, своихъ нервовъ, синего возмущенія, всего, что онъ прочувствовалъ, выстрадалъ, поглотилъ при соприкосновеніи съ жизнью. Все, что его оскорбляло, коробило, ломало втеченіи жизни, онъ не въ состояніи боле этого сдерживать, онъ все это изливаетъ въ какой-нибудь страниц, кровавой, ужасной, животрепещущей, какъ живая рана. Этотъ прорвавшійся потокъ желчи у нкоторыхъ художниковъ есть та сила, которая способствуетъ къ созданію колосальныхъ произведеній. Въ такіе дни, на скрипк, въ картин или книг, въ произведеніи, отъ котораго трепетъ пробгаетъ по жиламъ, художникъ раскрываетъ передъ публикой свою душу, животрепещущую, окровавленную, полную ярости, гд агонія смшивается съ кощунствомъ и гд онъ вымещаетъ на нервахъ другихъ ту боль, которую испытываетъ самъ.
XVIII.
У Коріолиса была одна только радость — его сынъ. При рожденіи ребенка Коріолисъ не почувствовалъ никакого трепета отцовскаго чувства къ этому маленькому существу, едва сформированному, представлявшему изъ себя невыдланный, кричащій кусокъ мяса. Онъ оставался равнодушнымъ къ этой жизни въ зародыш, къ этимъ безсознательнымъ движеніямъ и ничего неговорящему взгляду только-что родившихся дтей, къ этому вялому и сонному существованію первыхъ мсяцевъ, которое охраняетъ и лелетъ любовь матери. Но когда маленькое тло начало формироваться, когда маленькія ручки и ножки начали округляться и изъ-подъ курчавыхъ волосъ выглянуло личико амура на итальянскихъ картинахъ, когда начала появляться красота, — красота южная, сіяющая и въ то-же время почти серьезная, — отцовское чувство гордости пробудилось въ сердц Коріолиса.
Его сынъ былъ изъ числа тхъ дтей, о которыхъ говорятъ, что они хороши, какъ день. Его цвтъ лица, движенія, волосы, глаза, ротъ какъ-будто распускались въ атмосфер радужнаго счастія и ясной невинности. Кожа, мягкая и блестящая, какъ атласъ, манила приласкать и дотронуться до нея, волосы, курчавые какъ руно, тонкіе, шелковистые, съ блдно-золотистымъ оттнкомъ, блествшіе миріадами топкихъ пылинокъ на солнц, вились на его голов безчисленными кудрями, изъ которыхъ одна вчно падала ему на лобъ. Вокругъ глазъ и на вискахъ играли прозрачные, перламутровые оттнки. Большой, чистый лобъ, неомраченный ни облачкомъ, ни мыслью, казалось, полонъ былъ той блаженной пустотой, которой такъ обаятельно предаются дти. Голубые, продолговатые глаза казались почти черными изъ-подъ мягкаго очерка блокурыхъ бровей и рсницъ. Очеркъ едва сформировавшагося носа напоминалъ восточный типъ, немного вытянутый ротъ былъ вчно озаренъ широкимъ, радостнымъ смхомъ. Въ его стройныхъ рчахъ и во всхъ движеніяхъ проявлялась бездна граціи. Отецъ всегда хотлъ видть его полунагимъ, въ одной рубашк, съ кораловымъ ожерельемъ на ше, и когда ребенокъ, одтый такимъ образомъ, валялся по ковру, онъ былъ восхитителенъ въ своихъ играхъ, шалостяхъ, въ своей лни, съ свивавшимися и переплетавшимися ножками, плечиками, ручонками, съ своей нжной и вмст твердой кожей, выдлявшейся изъ-подъ блой, короткой рубашки. Онъ никого не боялся и шелъ ко всмъ приходящимъ, доврчиво протягивая руки въ ожиданіи поцлуя.
Но домашній очагъ уже не былъ боле веселъ и оживленъ, какъ прежде. Въ него прокралась холодная принужденность, воспоминаніе счастливыхъ, безумныхъ и молодыхъ дней, казалось, умерло въ немъ и прошедшее сглаживалось мало-по-малу подъ вліяніемъ времени и мирнаго забвенія. Въ самой атмосфер дома и живущихъ чувствовалось начало разъединенія, которое прокрадывается мало-по-малу прежде, чмъ дойдетъ до окончательнаго разрыва. Жизнь втроемъ утратила свою задушевность и довріе. Манетта ходила молчаливая и надутая, какъ-будто обдумывая какіе-то злостные проекты. Даже ребенокъ, выростая. сталъ вести себя благоразумно и не оживлялъ мастерскую шалостями и смхомъ. Какая-то неловкость тяготла надъ маленькимъ обществомъ. У Анатоля не хватало мужества быть прежнимъ Анатолемъ. Въ немъ явилось принужденіе. Онъ взвшивалъ свои слова, удерживался отъ шалостей и боялся проронить какую-нибудь лишнюю фразу. Манетта замнила прежнюю фамильярность съ нимъ холодною учтивостью, въ которой прорывались намеки, пугавшіе его и ставившіе въ еще боле фальшивое положеніе. Каждый держался на-сторож, слова замирали, молчаніе длилось, холодное, безконечное,— молчаніе, въ которомъ слышались безмолвныя угрозы, предвщавшія какой-то переворотъ. Анатоль и Коріолисъ иногда припоминали про себя т дни, когда они думали, что никогда не разстанутся. Они понимали, что теперь все было кончено, что жизнь ихъ должна измниться, хотя они сами не знали, почему, они понимали, что находятся наканун того дня, который ихъ окончательно разлучитъ, и. робя передъ этой мыслью, не смли высказать ее другъ другу.
Въ этой печальной обстановк все боле и боле росло уныніе Коріолиса. Онъ видлъ, что его забыли, и не надялся добиться славы, которую на одну минуту, ему казалось, онъ схватилъ рукою въ своихъ мечтахъ. Онъ старался забыться въ работ, въ усталости, въ механическомъ труд. Для него служило минутнымъ облегченіемъ утомленіе зрнія посл продолжительной работы и ощущеніе тихаго умственнаго застоя вмсто припадковъ отчаянія.
Съ тхъ поръ, какъ Коріолисъ вынесъ серьезную болзнь, у него всякій годъ возобновлялся кашель. Лтомъ іюльскіе жары вылечивали эту простуду, но въ этотъ годъ кашель его былъ упорне обыкновеннаго и противостоялъ всмъ лекарствамъ, которыя онъ принималъ по совту Манетты.
При наступленіи осени докторъ посовтовалъ ему не оставаться въ сыромъ парижскомъ климат, а отправиться на зиму въ Египетъ или другую какую-нибудь жаркую страну. Коріолисъ вышелъ изъ себя при этомъ предложеніи, говоря, что онъ не можетъ оставить Парижъ, что вся работа его здсь, что у вето большіе замыслы.
Время шло. Ему не становилось лучше, онъ не могъ работать и часто былъ принужденъ проводить цлые дни въ постели. Манетта ухаживала за нимъ, во время этого ухаживанія, такъ сближающаго больного и его сидлку, Анатоль замчалъ, что они обмнивались шопотомъ словами, отстранявшими его отъ его друга, разговорами, внезапно замолкавшими при его приближеніи, скрытыми знаками во время внезапно наступавшаго молчанія, онъ чувствовалъ, что они говорили о немъ.
XIX.
Манетта встала изъ-за стола и пошла укладывать ребенка. Коріолисъ разсянно передвигалъ приборы на скатерти, взглядывалъ по временамъ на Анатоля и не говорилъ ничего. Анатоль ждалъ. Уже нсколько дней онъ чувствовалъ какую-то неловкость въ присутствіи Коріолиса, который, повидимому, хотлъ что-то сказать ему и не ршался. Онъ предчувствовалъ, что Коріолисъ намренъ сказать ему что-то такое, что ему трудно высказать.
— Видишь-ли, старина, это меня тяготитъ, заговорилъ Коріолисъ съ поспшностью,— каждое утро я говорю себ: я ему скажу сегодня… и каждый разъ это оказывается выше силъ моихъ… Самъ не знаю… слова останавливаются у меня въ горл… Ну, вотъ въ чемъ дло: я узжаю отсюда,
— Ты узжаешь?.. повторилъ Анатоль, оглушенный ударомъ.
— Понимаешь… если-бъ не было столько народу… ребенокъ… прислуга… я-бы взялъ тебя съ собой…
— Понимаю! я на-столько великъ, что меня нельзя посадить на колни, возразилъ Анатоль съ горькой усмшкой, и, помолчавъ съ минуту, продолжалъ дружелюбно:— Разв ты чувствуешь себя хуже?
— И да, и нтъ… самъ не знаю… Но это все но то… мн нуженъ отдыхъ, покой… мн нужно собраться съ силами… этотъ проклятый парижскій климатъ убиваетъ меня… Мы демъ въ Монпелье… я пробуду тамъ годъ… Это придумала Манетта… и, право, хорошо придумала! Бдняжка! это чистое самопожертвованіе съ ея стороны, потому что тамъ жизнь невеселая для нея… Тамъ по-близости есть доктора… и потомъ я буду длать этюды на берегу моря… О, это принесетъ мн пользу… Я хотлъ ране предупредить тебя, но Манетта отговаривала, потому что если-бъ это разстроилось, не стоило-бы тебя тревожить изъ-за пустяковъ. И притомъ все это было окончательно ршено только на-дняхъ. Ну, да все равно! мы такъ долго жили вмст, что нельзя-же разстаться такъ легко, какъ вотъ съ этимъ…— И онъ бросилъ салфетку на столъ.— Однимъ словомъ, вдь не въ Китай-же я ду! И когда я вернусь, ничто намъ не помшаетъ снова зажить прежней, счастливой жизнью, не такъ-ли?
По, говоря это, онъ хорошо чувствовалъ, что ихъ прежняя жизнь вдвоемъ и дружба, составлявшая всю ихъ жизнь, навсегда кончены и что онъ на-вки прощается съ ними въ этотъ вечеръ.
— Но, возразилъ онъ,— я не могу-же тебя оставить на мостовой, безъ копейки…
— О, у меня есть комната… я какъ-нибудь обернусь…
— Вотъ видишь-ли, началъ Коріолисъ съ смущеніемъ,— срокъ нашей квартиры выйдетъ черезъ годъ… но Манетта нашла случай передать ее кому-то… Она все устроила… Мебель тоже запродана… за нею придетъ купецъ… М.ы отпускаемъ слугъ… Манетта отыскала какихъ-то родственницъ, которыя будутъ жить у насъ… Это гораздо удобне, чмъ наемная прислуга… Впрочемъ, теб можетъ понадобиться что-нибудь?
— Ничего, отвчалъ Анатоль, оскорбленный тмъ, что его выгоняли почти такъ-же безцеремонно, какъ слугъ,— благодарю… у меня еще цлы пятьсотъ франковъ, которые я заработалъ по твоей милости въ прошлый мсяцъ.
Это была геройская ложь со стороны Анатоля, пятьсотъ франковъ давно ушли на уплату его безчисленныхъ долговъ.
— Правда? сказалъ Коріолисъ, вздохнувъ свободно при мысли, что ему не предстоитъ борьбы съ Манеттой.— А впрочемъ, если настанутъ черные дни, можешь брать на мой счетъ у Дефоржа, я его предупредилъ. Что-же ты намренъ теперь длать?
— Я еще не умру съ голоду…
— Я часто упрекаю себя, что позволилъ теб лпиться. Мнбы надо было заставлять тебя работать. Но ты меня такъ смшилъ, что у меня не хватало духу.
— Когда вы дете? прервалъ его Анатоль.
— Въ суботу или понедльникъ. А что, въ какихъ ты теперь отношеніяхъ съ твоей матерью?
— Ради Бога безъ сантиментальностей. Мы разстаемся — и довольно. Поговоримъ о другомъ…
Оба замолчали. Ихъ душило волненіе, имъ было неловко. Анатолю копался подъ-руку альбомъ на стол и онъ сталъ его перелистывать.
— Откуда это? спросилъ онъ у Коріолиса, чтобъ прервать молчаніе, показывая ему эскизъ,
— А! это изъ моего путешествія въ Бурбонъ, ты знаешь, я тамъ былъ, по возвращеніи моемъ съ Востока.
И, какъ-бы желая въ эту минуту разставанья, схватиться за нити прошлаго, Коріолисъ началъ разсказывать Анатолю отрывочные эпизоды изъ своей жизни въ колоніяхъ. На суезскомъ пароход онъ встртилъ молодую двушку.
— Представь, она писала свой дневникъ на длинныхъ лоокуткахъ бумаги и привязывала ихъ къ лапкамъ птицъ, спускавшихся отдохнуть на, палуб. Очень граціозная идея, не правда, ли?.. Пересылать свои мысли на крыльяхъ птицъ, съ моря на землю, въ какую-нибудь невдомую страну, въ которой ихъ могли принять за посланіе съ неба!.. Любовь приходитъ неизвстно какъ и откуда. Меня очень хорошо принимали въ ея семейств. Она была очень богата. Но на меня наложили условіе, что я останусь тамъ на всю жизнь, все брошу, откажусь отъ живописи. Я не согласился.
— И этимъ кончилось?
— Почти. Только на прощаніи, провожая меня на пароходъ, кормилица молодой двушки вручила мн небольшой мшечекъ съ маисовой мукой, которую я очень любилъ. Я поподчивалъ нсколькихъ пасажировъ этою мукой и вс они отравились до нкоторой степени, но, къ счастію, вскор оправились, такъ-какъ ядъ, предназначенный для меня одного, былъ распредленъ на многихъ. Ну, да все равно! докончилъ Коріолисъ полунасмшливо, полусерьезно, — у насъ въ Европ не найдешь такихъ преданныхъ слугъ.
Онъ замолчалъ и какъ-будто съ какимъ-то сожалніемъ погрузился въ воспоминаніе о прошломъ.
XX.
Въ одинъ изъ весеннихъ дней, въ конц апрля, когда зимній холодъ еще борется съ первымъ наступленіемъ весны, Анатоль, въ приличной одежд, шелъ съ довольнымъ видомъ по Люксембургскому саду. Онъ шелъ такъ скоро, что почти наткнулся на господина, медленно прохаживавшагося въ пальто съ мховымъ воротникомъ.
— Ты, ты въ Париж? вскричалъ онъ,— и ни слова! никакого извстія! Ну, какъ поживаешь, старина?
— Я только-что пріхалъ, отвчалъ Коріолисъ, немного смущенный неожиданной встрчей, — Манетта хотла, чтобъ я оставался до іюля, но съ меня было довольно. И вотъ я пріхалъ, мн не было удачи, ты знаешь. Ну, а ты какъ? ты счастливъ?
— Благодарю, ничего. Мои знакомые доставили мн заказъ: копію съ портрета императора, тысячу двсти франковъ. И лучше всего то, что они не предупредили меня. Письмо изъ министерства свалилось на меня какъ аэролитъ. Ну, а твое здоровье?
— О! теперь я совершенно здоровъ, я только все зябну.
Наступило молчаніе, отъ всей особы Коріолиса вяло тмъ ледянымъ холодомъ, тмъ апатическимъ равнодушіемъ и вялой скукой, которыя женщины умютъ вселять въ сердце мужчины, убивая въ немъ всякое чувство привязанности, дружбы и интереса къ другимъ. Замтны были слды усилій, глухихъ, постоянныхъ, подземныхъ, усиліи женщины, враждебной къ товарищу своего любовника, ядовитыя сплетни, постоянныя нападки, медленная отрава каждаго воспоминанія, булавочные уколы, которые мало-по-малу убиваютъ привязанность и привычку.
— Не выпить-ли намъ чего-нибудь тамъ и побесдовать? спросилъ Анатоль, указывая на кофейню, возл которой они встртились, и онъ ввелъ Коріолиса въ почти пустую залу.
Они сли за столъ и, разговаривая, невольно касались счастливыхъ годовъ прошлаго. Взглядъ Анатоля, полный симпатіи, не покидалъ Коріолиса, и разговоръ его сопровождался ласковыми жестами и прикосновеніями къ плечу и рукамъ стараго товарища. Прикосновеніе этихъ рукъ, напоминавшихъ старую дружбу, вяніе прежнихъ дней, слова, вопросы, изліянія, шевелившіе двадцатилтнюю связь молодости,— все это размягчало первоначальную холодность Коріолиса.
— Ты обдаешь у меня? сказалъ онъ при конц.
Они вышли изъ сада, разговаривая, Анатоль говорилъ безъ умолку, Коріолисъ больше молчалъ и длался все озабоченне, по мр того, какъ они подходили къ дому.
— А Манетта здорова? спросилъ Анатоль, когда они поравнялись съ домомъ.
— Здорова.
— А твой сынъ?
— Вс здоровы, благодарю.
Они вошли.
— Подожди меня одну минуту въ мастерской, сказалъ Коріолисъ, — я пойду предупредить Манетту, что ты обдаешь у насъ.
Анатоль вошелъ въ мастерскую, полную теплыхъ испареній, въ которыхъ преобладалъ сильный запахъ клея изъ кострюли, стоявшей на печк. Лишь только онъ усплъ войти, какъ въ другую дверь неслышно проскользнулъ красивый ребенокъ и, заложивъ руки за спину, выставивъ животъ немного впередъ, прислонился къ дивану, посматривая на Анатоля, очевидно подосланный матерью наблюдать за пришедшимъ.
— Ты не узнаешь меня? спросилъ Анатоль, подходя къ нему.
— Узнаю, ты тотъ господинъ, который длалъ фокусы.
И ребенокъ замолчалъ, показывая своимъ видомъ, что не хочетъ больше говорить. Потомъ, отодвинувшись отъ Анатоля, онъ опрокинулся на диванъ съ недовольнымъ видомъ и, не сводя съ Анатоля своихъ маленькихъ, круглыхъ глазъ, началъ слдить за всми его движеніями. Чувствуя себя неловко въ присутствіи этого мальчугана, державшаго его на разстояніи отъ себя, онъ началъ разсматривать пейзажи, висвшіе на стнахъ. Ждалъ онъ, какъ показалось ему, долго, наконецъ, вошелъ Коріолисъ и сказалъ съ какимъ-то страннымъ видомъ:
— Мы отобдаемъ вдвоемъ, у Манетты мигрень, она легла въ постель.
— А! тмъ хуже! сказалъ Анатоль, — я надялся видться съ нею. У тебя прелестный ребенокъ, Коріолисъ!
— А! ты разсматриваешь пейзажи? Это все оттуда, вдь мы были въ Монпелье.
— Однако, гд-же вс твои картины? спросилъ Анатоль, разсматривая стны новой мастерской, едва украшенныя нсколькими эскизами…
— О, все было распродано, когда мы ухали. Это было скопище пыли. Однако, пойдемъ въ столовую, можетъ быть, тамъ намъ скоре дадутъ обдать.
Обдъ, состоявшій изъ вчерашнихъ остатковъ и ничмъ ненапоминавшій изобиліе прежнихъ обдовъ, былъ поданъ двумя женщинами, грубо отвчавшими на замчанія Коріолиса и садившимися на кончикъ стула, какъ только пріятели, занявшись разговоромъ, переставали сть.
Въ самомъ дл Анатоль почувствовалъ себя свободне, придя въ мастерскую. Удовольствіе быть вмст съ Коріолисомъ и нсколько рюмокъ коньяку, выпитыхъ имъ. развеселили его, и онъ началъ продлывать съ Коріолисомъ свои прежніе фарсы: то бгалъ вокругъ него, то накидывался на него, щекоталъ его, щипалъ, приговаривая:— Такъ это ты? скотина ты эдакая!— И потомъ вдругъ останавливался и вскрикивалъ:— Ахъ, какъ я радъ! какъ я доволенъ! точно получилъ медаль!
Посреди своихъ шалостей Анатоль все возвращался къ графинчику съ коньякомъ. Подъ конецъ онъ приподнялъ его на свтъ и увидалъ, что онъ пустъ. Коріолисъ позвонилъ. Вошла одна изъ служанокъ.
— Еще коньяку!..
— Нтъ больше коньяку! отвчала служанка такъ дерзко, что даже Анатоль это замтилъ.
Черезъ нсколько минутъ онъ взялся за шляпу и простился съ Коріолисомъ, тотъ не сталъ его удерживать.
XXI.
Манетта нанесла ршительный ударъ, уговоривъ Коріолиса ухать изъ Парижа, оторвавъ его отъ его привычекъ, отъ его образа жизни, разъединивъ его съ его товарищами и продержавъ два года подъ своимъ исключительнымъ и непосредственнымъ вліяніемъ въ новомъ мст, ненапоминавшемъ ему его прежней независимой жизни.
Все соединилось къ тому, чтобъ поработить этого больного человка, считавшаго себя боле серьезно больнымъ, чмъ онъ былъ на самомъ дл, и готоваго подчиниться всему, чего хотла его сидлка, только-бы избавиться отъ необходимости ссоры, отъ скуки и утомленія борьбы, чувства, порождаемаго у самыхъ энергическихъ натуръ крайнимъ уныніемъ и мыслію о близости смерти. Свою власть надъ больнымъ Манетта распространила мало-помалу надъ человкомъ. Она коснулась его чувствъ, инстинктовъ, мыслей. Коріолисъ допустилъ медленно обвить, опутать себя, начиная отъ сердца до самаго мозга, обхватить всего этими ласковыми, но цпкими руками, поправлявшими ему одяло или запахивавшими ему пальто на груди, окружавшими его теплотой, лаской, баловствомъ. Материнское ухаживанье, ласковая брань Манетты, уединеніе, жизнь вдвоемъ, ежедневная привычка, время и женщина,— эти дв медленныя, разслабляющія силы притупили, наконецъ, его сопротивленіе и инстинкты возмущенія. Законная жена, связанная съ мужемъ навсегда, не сметъ требовать отъ него покорности. Любовница-же смло требуетъ ея отъ человка, котораго она вольна оставить, когда ей угодно, она порабощаетъ его этой угрозой, при малйшемъ знак раздраженія или недовольства съ ея стороны онъ длается трусливъ и приниженъ. Коріолису тотчасъ-же представлялись ужасныя послдствія: ссора, разрывъ, отъздъ, обуреваемый лихорадочнымъ безпокойствомъ, онъ приходилъ въ ужасъ при мысли лишиться этой женщины, единственной, которая могла его любить и ухаживать за нимъ, — женщины, необходимой для него, безъ которой онъ считалъ невозможнымъ свое существованіе. Держа его такимъ образомъ въ рукахъ посредствомъ этого страха, посредствомъ необходимости въ ней, которую она всячески старалась преувеличить, раздражая его мнительность и безпокойство съ искуствомъ и геніальнымъ тактомъ, присущимъ самымъ посредственнымъ женскимъ натурамъ, Манетта мало-по-малу довела Коріолиса до уровня своихъ воззрній, своего пониманія, заставила его раздлять ея антипатіи, ея мелочность. Коріолисъ не отршился вполн отъ своихъ вкусовъ, инстинктовъ и сердечныхъ привязанностей, но въ него заронилось недовріе къ собственнымъ мнніямъ. Надъ нимъ и ею фатальнымъ образомъ совершался тотъ роковой, полный злорадной насмшки законъ, въ силу котораго низшій умъ порабощаетъ высшій, представляя міру странное явленіе: талантливыхъ людей, мряющихъ все узкой мркой тхъ женщинъ, которыя управляютъ ими. Въ глубин души у него еще сохранились нкоторыя воззрнія, неприкосновенныя для Манетты, но это было все, чего Манетт не удалось принизить и сломить.
По мр того, какъ онъ жилъ исключительно въ обществ этой женщина, слышалъ разговоръ и сужденія только ея одной, онъ мало-по-малу переставалъ чувствовать къ ней презрніе, которое мшало ему вначал воспринимать впечатлнія того, что она говорила. Вначал ея слова, которыя онъ не хотлъ слышать, безцльно раздавались въ его ушахъ, теперь онъ ее слушалъ, и слова ея, противъ его воли, напечатлвались въ его мозгу.
Возвратясь въ Парижъ, чувствуя себя здорове и энергичне, онъ возобновилъ прежнія знакомства и окунулся въ потокъ парижской жизни. Подстрекаемый шутками пріятелей, поселившись въ квартир, которая ему не нравилась, окруженный невыносимой прислугой, онъ на минуту вздумалъ было возмутиться противъ среды, устроенной ему Манеттой,— среды, противоположной всмъ его вкусамъ, узкой, скаредной, мщанской, несоотнтствовавшей его убжденіямъ, оскорблявшей его привычки и понятія, отстранявшей отъ него его друзей. Но тогда онъ встртилъ въ Манетт силу сопротивленія, котораго не подозрвалъ,— сопротивленія, повидимому, всегда уступавшаго, но никогда неуступавшаго на дл, упрямство какое-то наивное, ласковое, почти ангельское. На все она говорила: ‘да’, и между тмъ поступала всегда посвоему. Если онъ горячился, она извинялась: она забывала, она вовсе не хотла идти ему наперекоръ, считала это неважнымъ. И во всемъ, что она ршала и приказывала наперекоръ приказаніямъ и желанію Коріолиса, она вела постоянно одну и ту-же игру, держала наготов одно и то-же спокойное и хладнокровное оправданіе. Въ форм ея господства была какая-то пассивная кротость, обезоруживающее смиреніе, апатическая безпечность, противъ котораго нечего было противопоставить, и Коріолисъ въ молчаніи сдерживалъ свои гнвъ.
XXII.
Коріолисъ, по старой привычк, любилъ, чтобъ у него за обдомъ собирались два или три пріятеля. Ему правились эти домашніе обды, оживленные дружескими лицами и разговорами, эти собранія были для него праздникомъ, часами отдыха, впродолжоніи которыхъ онъ забывалъ свое мрачное настроеніе и заражался веселостью другихъ. Но мало-по-малу пріятели стали приходить все рже и рже. Коріолисъ удивлялся. Что удаляло ихъ? Онъ по-прежнему встрчалъ ихъ съ радушіемъ и удовольствіемъ. На Манетту онъ тоже не могъ пожаловаться. Она, повидимому, принимала ихъ очень любезно, подчиняла, занимала разговоромъ и никогда не выказывала ни неудовольствія, ни раздраженія. А между тмъ друзья отставали одинъ за другимъ, и когда Коріолисъ случайно встрчался съ ними, они видимо пріискивали предлоги, чтобъ отказаться отъ его настойчивыхъ приглашеній. Ихъ выгоняло то, что обыкновенно разгоняетъ друзей изъ пріятельскаго кружка,— отсутствіе радушіи и задушевности, которыя чувствуются въ хозяйк и самой атмосфер дома. Холодный, угрюмый видъ стнъ, какое-то принужденіе, желаніе выказать, что постители безпокоятъ и стсняютъ, глухая враждебность мебелей къ гостямъ: надломанный стулъ, огонь, потухающій въ камин, лампа, которая не хочетъ зажигаться, потеря ключей, тысячи незначущихъ случаевъ, скопляющихся для того, чтобъ выставить на видъ гостямъ все затрудненіе, всю непріятность ихъ посщенія. Нкоторые оскорблялись любезностью Манетты,— любезностью по заказу, принимаемой на себя хозяйкой, принужденной сносить присутствіе гостей, заставлявшей ихъ чувствовать, что они напрасно припили приглашеніе. Ея преувеличенное вниманіе, затрудненіе, съ какимъ она ихъ занимала, жалобы на неудавшіяся кушанья, выговоры прислуг, — все это была только учтивая манера выпроваживать гостей. А для натуръ, боле грубыхъ и нечувствительныхъ къ такому обращенію, являлись на подмогу грубость служанокъ, ихъ ворчливый, утомленный видъ, ихъ нетерпніе въ ожиданіи десерта и презрительная небрежность, съ какою он перемняли тарелки, какъ-бы давая знать, что он имютъ дло съ людьми, которые пришли только для того, чтобъ пость.
Витая вдали отъ дйствительности, въ мір фантазій артиста, Коріолисъ не замчалъ всхъ этихъ мелочныхъ подробностей. Наконецъ, однажды, когда онъ приглашалъ Массико, одного изъ послднихъ друзей, оставшихся ему врными, тотъ отвчалъ:
— Обдать? съ удовольствіемъ, только въ ресторан.
— Отчего-же?
— Отчего? Мн кажется, что у тебя въ стульяхъ натыканы тысячи булавокъ, что въ твой супъ положено что-то такое, что мшаетъ мн сть!.. Признаюсь, когда я гляжу на обои твоей столовой, мн приходитъ фантазія швырнуть тарелкой въ лицо твоей прислуги и попросить твою жену, не совсмъ учтиво, уйти въ свою спальню!
Дйствительно, все измнилось въ домашнемъ быту Коріолиса. Онъ занималъ уже не простую, высокую мастерскую, какъ прежде въ улиц Вожираръ. Теперь его мастерская, почти съ голыми стнами, выглядла холодно и сумрачно. На мсто слуги и прежней кухарки водворились теперь дв кузины Манетты, два непріятныя существа съ неуклюжими манерами провинціяльныхъ служанокъ: одна изъ нихъ, служившая прежде гд-то на ферм, другая — бывшая сидлка въ съумасшедшемъ дом. Кром того, тутъ еще поселилась старуха, мать Манетты, страдавшая поврежденіемъ позвоночнаго хребта. Неподвижная и прямая, она сидла всегда у камина, въ своемъ черномъ, вдовьемъ чепчик, съ мрачно ввалившимися глазами на изсохшемъ лиц, съ страшными движеніями автомата, бормоча молитвы на неизвстномъ язык. На лстниц и въ дверяхъ Коріолису постоянно попадался молодой человкъ съ кудрявой головой, съ пестрымъ узломъ подъ мышкой: это былъ одинъ изъ братьевъ Манетты. Въ нкоторые дни въ кухн появлялись остроконечныя головы, съ мутными глазами, съ отвисшими губами, — мелкіе уличные промышленники. Смиренно крадучись, какъ-бы ползя на четверенькахъ, евреи проникали въ домъ, наполняли его собой, своими привычками, заразой своего суеврія. Об кузины, закоренвшія въ вр своихъ отцовъ, отучили мало-по-малу Манетту отъ религіознаго равнодушія, привитаго ей парижской жизнью, и снова старались обратить ее къ прежнимъ врованіямъ. Вскор за обдомъ стали появляться только блюда, приготовленныя по еврейскому обряду. Завладвъ всмъ домашнимъ хозяйствомъ, женщины не стснялись боле и подчиняли Коріолиса тираніи своихъ обычаевъ, впутавшихъ ему отвращеніе.
Этотъ мелочной деспотизмъ только поверхностно задвалъ Коріолиса. У него была другая забота, другое горе, боле серьезное: онъ видлъ, что враждебное господство этихъ женщинъ распространялось на его сына и отнимало у него его привязанность. Выростая, его ребенокъ проводилъ почти всю жизнь въ сообществ двухъ служанокъ, льнулъ къ ихъ юбкамъ и не отходилъ отъ нихъ, какъ-бы привлеченный таинственной симпатіей единокровія. Для того, чтобъ побыть въ его обществ, Коріолисъ долженъ былъ отрывать его отъ бабушки, которая старческимъ, дребезжащимъ голосомъ разсказывала ему чудеса Талмуда, и мальчикъ слушалъ, пораженный и восхищенный, описаніе празднествъ, на которыхъ подавалось вино временъ Адама, рыба Левіафанъ, проглатывавшая залпомъ рыбъ въ триста футовъ, и быкъ Бегемотъ, ежедневно поглощавшій тысячу фунтовъ сна.
XXIII.
Одинъ изъ прежнихъ друзей Коріолиса, живописецъ Крессанъ, прізжавшій изъ деревни четыре раза въ годъ въ Парижъ за покупкою кистей, красокъ и другихъ принадлежностей рисованья, заходилъ каждый разъ къ Коріолису и проводилъ у него цлый день. Коріолису пріятны были эти посщенія деревенскаго художника, отъ котораго вяло здоровымъ воздухомъ полей и лсовъ и прямотой честной натуры.
— Что сдлалось съ Анатолемъ? спросилъ Крессанъ въ одно изъ своихъ посщеній, — я такъ привыкъ видть его всегда у тебя…
— О! онъ не былъ уже давно, отвчалъ Коріолисъ въ смущеніи, — онъ какъ-то обдалъ у васъ и съ тхъ поръ мы его не видали, не знаю, почему онъ не приходитъ.
— Онъ довольно у насъ пожилъ, замтила Манетта.
— Бдняга! продолжалъ Крессанъ,— мн недавно жаловались на него въ министерств, что онъ не кончилъ заказанной ему копіи съ портрета императора.
— Еще-бы! сказала Манетта:— это такой лнивецъ, — настоящая черепаха!
— Можетъ быть, онъ и не такъ виноватъ. Въ его положеніи прежде всего надобно сть, надобно заработывать себ хлбъ каждый день. Скверная вещь — нищета въ нашемъ положеніи!
И вдругъ перемнивъ разговоръ, Крессанъ сказалъ:
— Ты мн общалъ какое-нибудь твое рисованіе… Я жду его… Гд оно?
— Тамъ… въ томъ углу… красный портфель… Этотъ самый…
Крессанъ открылъ портфель и началъ перебирать въ немъ самые лучшіе рисунки Коріолиса. Машинально поднявъ глаза, онъ увидлъ въ зеркал передъ собой Манетту, съ живостью подошедшую къ Коріолису и длавшую ему знаки, въ которыхъ выливалось бшенство женщины, присутствующей при томъ, какъ у нея изъ дома уносятъ цнную вещь,— нчто, изображающее деньги.
— Нтъ, не тотъ, закричалъ ему почти тотчасъ-же Коріолисъ,— не трогай краснаго портфеля… возьми тотъ, другой… зеленый… вотъ тутъ…
Крессанъ подалъ ему зеленый портфель. Коріолисъ взялъ изъ него рисунокъ и, съ унылымъ видомъ положивъ на столъ, долго передлывалъ и переправлялъ его, и, наконецъ, отдалъ Крессану.
Немного спустя, Крессанъ горячо пожалъ ему руку и вышелъ, не поклонившись Манетт.
XXIV.
Удаливъ друзей отъ Коріолиса и изолировавъ его совершенно такъ-же, какъ и въ Монпелье, Манетта, не ослабвая ни на минуту, продолжала свое дло. Становясь все смле и смле, она старалась совершенно стереть личность хозяина дома. Она нарочно выставляла на видъ свой деспотизмъ надъ нимъ при слугахъ, покупателяхъ и случайныхъ постителяхъ, отнимая у него его мужское достоинство, которымъ свтская женщина изъ самолюбія прикрываетъ слабость своего мужа. Она отстраняла Коріолиса отъ всхъ хозяйственныхъ распоряженій, онъ не отдавалъ боле приказаній, не велъ счетовъ, не вмшивался въ управленіе домомъ. Манетта совтовалась съ нимъ небрежно, слегка, только для виду. ‘Не такъ-ли?’ говорила она мимоходомъ и даже не слушая его отвта.
Вскор Манетта отобрала у него деньги, спрятала къ себ и пріучилась смотрть на нихъ, какъ на свою собственность, которую она ему выдавала, требуя отчета въ ихъ употребленіи. Она начала подвергать его вкусы лишеніямъ и ограниченіямъ разнаго рода. У Коріолиса было чувство врожденнаго изящества. Онъ любилъ хорошо одваться, носилъ безукоризненное блье и щедро тратилъ на это деньги. Она до такой степени ссорилась съ нимъ изъ-за этого, что онъ принужденъ былъ перемнить портного, взять дешеваго, мало-по-малу въ его туалет появилось платье домашней кройки.
Вся жизнь его была подчинена и принижена до уровня экономныхъ привычекъ и образа жизни этого женскаго тріо, которое незамтно приближало его къ себ и съ каждымъ днемъ обходилось съ нимъ все фамильярне. Иногда Манетта увлекала его въ какія-нибудь дешевыя мста въ театр, гд онъ страшно скучалъ, или заставляла провести вечеръ у министра, имя въ виду преуспяніе его длъ.
Это было медленное отреченіе отъ своей личности, кончившееся тмъ, что онъ пересталъ принадлежать самому себ. Отъ уступки къ уступк, Манетта довела его до того, что онъ, наконецъ, сдлался въ дом чмъ-то врод взрослаго ребенка, за котораго думаютъ и ршаютъ, существомъ порабощеннымъ, безоружнымъ, покорнымъ, которымъ женщина руководитъ, одваетъ его, кормитъ, ласкаетъ, и которое даже вн дома носитъ на себ печать приниженности и подчиненности.
Иногда Манетта вознаграждала его своей благосклонностью, своими кошачьими ласками, гладила его по голов, какъ гладятъ домашнее животное, чтобъ заставить его повиноваться. Но об кузины съ своими зловщими лицами, казалось, открыто презирали Коріолиса и злобно насмхались надъ его паденіемъ, Своимъ пренебрежительнымъ видомъ, грубыми отвтами, злонамреннымъ противорчіемъ всмъ его вкусамъ и привычкамъ, он ежечасно напоминали ему его униженіе. Пытка, которую он заставили его втайн выстрадать, вначал выводившая его изъ себя, внушала ему теперь чувство страха, онъ становился подъ защиту Манетты, и когда она уходила куда-нибудь вечеромъ, онъ умолялъ ее вернуться поскоре, чтобъ ему не оставаться въ сообществ служанокъ и не принадлежать имъ цлый вечеръ.
Когда Коріолисъ дошелъ до такого состоянія, вс силы сопротивленія, вс мускулы его воли, все, что поддерживало въ немъ энергію, уступило мало-по-малу, точно такъ, какъ въ нкоторыхъ болзняхъ нервы ослабваютъ и кости размягчаются до такой степени, что изъ нихъ можно вить веревки.
Коріолисъ начиналъ чувствовать, что домашнее владычество Манетты распространялось мало-по-малу и на его талантъ. Слыша какую-нибудь холодную похвалу Манетты своему эскизу или замчая ея недовольную мину при взгляд на его рисованіе, Коріолисъ чувствовалъ, что имъ овладвало нервное безпокойство, заставлявшее его портить свое произведеніе. Онъ видлъ въ своей картин только слабыя стороны, трудности, все то, что охлаждаетъ пылъ художника, убивая въ немъ илюзію, и не могъ боле продолжать работать.
Коріолисъ, всю жизнь возстававшій противъ совтовъ другихъ съ справедливой гордостью художника, знавшаго себ цну, Коріолисъ всегда мало цнившій понятія женщинъ объ искуств, ревниво охранявшій свои собственныя ощущенія, свой личный оптимизмъ, свою независимость и щекотливую оригинальность своего темперамента,— Коріолисъ приходилъ въ уныніе отъ неодобренія этой женщины! Привычка повиноваться ей, совтоваться съ ней, представлять ей все на обсужденіе, медленно довела его до того рабства, когда слабость человка проникаетъ въ художника, подрываетъ его вру въ себя и уничтожаетъ даже самобытность его таланта.
Онъ не смлъ признаться самому себ въ этомъ вліяніи на него Манетты, онъ отвергалъ его, не хотлъ ему врить, онъ боролся противъ этой идеи. Однако, невольно въ часы своихъ одинокихъ размышленій онъ припоминалъ свою картину на выставк 1855 года, эту попытку, открывшую передъ нимъ новый горизонтъ въ искуств, и долженъ былъ сознаться самому себ, что не литература, не газетныя нападки заставили его отступить передъ современнымъ жанромъ и оставить мечту воспроизвести въ живописи современную эпоху. Это была она, — она съ своими дкими выходками, со всмъ, что она ему говорила и выказывала, чтобъ отвратить его отъ искуства, за которое не платятъ денегъ, и натолкнуть его на жанръ продажной живописи. Манетта, какъ женщина и какъ еврейка, мряла значеніе таланта художника только той низкой, матеріальной оцнкой, которая боле привлекаетъ покупщиковъ и доставляетъ боле денегъ. Для нея въ вопрос объ искуств существовали только деньги, и потому она неутомимо старалась искусить этимъ Коріолиса. Она высчитывала ему, сколько получаютъ другіе художники, оглушала его этими счетами, старалась его унизить, выставляя ему на видъ огромныя деньги, заработываемыя его товарищами. Она старалась вндрить въ него мелочное честолюбіе, буржуазныя стремленія, желаніе попасть въ число кандидатовъ академіи, — однимъ словомъ, она добивалась того, чтобъ обратить вс его стремленія на успхъ и деньги.
Напрасно Коріолисъ пробовалъ не слушать ее, оставаться глухимъ къ ея непрерывнымъ воззваніямъ, къ ея словамъ, терпливо повторявшимся съ однообразіемъ медленно падающей капли воды, которая продалбливаетъ, наконецъ, камень. Онъ, до сихъ поръ считавшій себя счастливымъ, что самъ заработываетъ себ хлбъ, онъ, полный отвращенія и презрнія ко всему, что отзывалось торговлей, онъ, влюбленный въ свое искуство, сдлавшій изъ него культъ, суровый обтъ своего существованія, чтившій въ немъ религію безкорыстія, принесшій въ жертву идеалу своего призванія счастье всей жизни, наслажденія, любовь, врожденную лнь креольской крови, онъ, утонченный, рдкій, самобытный художникъ, почти поставившій себ пунктомъ чести держаться подальше отъ моды и дешевой популярности, онъ, артистъ по призванію, гордый, свободный, чистый, независимый, — онъ начиналъ чувствовать отъ соприкосновенія съ этой женщиной первые приступы податливости своей художнической совсти. Иногда его охватывалъ яростный стыдъ, — стыдъ нравственнаго паденія, совершавшагося въ немъ,— стыдъ человка, готоваго совершить преступленіе, отречься отъ своей прежней, честной жизни! Онъ уходилъ, не обдалъ дома, ужасаясь соприкосновенія съ этой женщиной, и одинъ, самъ съ собой, въ какой-нибудь уединенной прогулк, роясь въ своихъ низостяхъ, разсматривая ихъ, зондируя ихъ глубину, онъ спрашивалъ себя съ тоскою, не заговорилъ-ли ужь и въ немъ кумиръ, которому покланялась эта женщина, ея божество, ея властелинъ, именемъ котораго оправдывалось и увнчивалось все въ ея глазахъ и которому имя было — деньги!
