Островъ.
Островъ.
П. М.
Настроенія поэмы ‘Островъ’.
Настроенія поэмы ‘Островъ’.
I.
Замыселъ произведенія.
II.
Анархическая идея.
III.
Музыка и миъ ‘Острова’.
III.
Музыка и миъ ‘Острова’.
Вячеславъ Ивановъ.
ОСТРОВЪ.
Настроения поэмы ‘Остров’ (Байрона), Иванов Вячеслав Иванович, Год: 1905
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1905.
Первая пснь этой поэмы была окончена 10 января 1823 г., а въ конц послдней псни выставлена неразборчивая дата, которую, по мннію Кольриджа, слдуетъ читать: ’14 февраля’. Рукопись, отосланная Байрономъ въ Англію, Джону Гонту, вышла изъ печати 26 іюня 1823 г., отдльной брошюрой, подъ заглавіемъ:, Островъ, или Приключенія Христіана и его товарищей*.
Въ своемъ коротенькомъ ‘предувдомленіи’ авторъ указываетъ на два источника этого произведенія: на сочиненіе лейтенанта Вильяма Блайя (Bligh), ‘Разсказъ о возмущеніи на военномъ корабл Bounty и о послдовавшемъ затмъ плаваніи шлюпки съ этого корабля отъ острова Тофоа, въ групп острововъ Дружбы, въ голландскую колонію Тиморъ въ Остъ-Индіи’ (1790) и на сочиненіе Джона Мартина: ‘О туземцахъ острововъ Тонга’, составленномъ по сообщеніямъ Вильяма Маринера (1817). Послднее изъ названныхъ сочиненій, заключающее въ себ, между прочимъ, подробныя описанія мстности и разсказы о народныхъ преданіяхъ жителей острововъ Дружбы,— особенно заинтересовало Байрона: по словамъ Джона Клинтона, поэтъ ‘постоянно разсказывалъ объ этомъ своимъ друзьямъ’ и, въ конц концовъ, задумалъ написать на эту тему поэтическое произведеніе. Онъ воспользовался разсказомъ Блайя о мятеж только какъ рамкой или остовомъ для изображенія тропической природы и нравовъ. Разсказъ этотъ, въ его вольной передач Байрономъ, послужилъ вступленіемъ — но не къ ‘приключеніямъ Христіана’, о которыхъ говорилось въ подзаглавіи поэмы, а къ яркому описанію ‘острова’, которому посвящены послднія три ея псни. Въ своемъ описаніи Байронъ слдовалъ уже не источникамъ, а исключительно собственной фантазіи, онъ смло на мсто Таити поставилъ Тубонай, и. вдобавокъ, перемстилъ этотъ островъ изъ одного архипелага въ другой,— изъ группы Товарищества въ группу Дружбы. Что касается собственно мятежа на военномъ корабл, то поэтъ, безъ всякихъ оговорокъ, признаетъ мятежниковъ безусловно виновными, а Блайя — совершенно правымъ. Это не вполн отвчаетъ дйствительнымъ фактамъ и объясняется, повидимому, тмъ, что Байронъ зналъ только одну книгу Блайя и вовсе не былъ знакомъ съ довольно обширной оффиціальной и частной литературой, возникшей по поводу этого событія. Знакомство съ нею убдило бы поэта въ томъ, что симпатіи англійскаго общественнаго мнній были въ свое время на сторон Христіана, такъ какъ возмущеніе было почти исключительно вызвано грубымъ и деспотическимъ образомъ дйствій командира корабля по отношенію къ экипажу.
Исторія мятежа, въ короткихъ словахъ, слдующая.
Въ 1787 г. нсколько вестъ-индскихъ плантаторовъ и купцовъ, прибывшихъ въ Лондонъ, задумали перенести и акклиматизировать въ Вестъ-Индіи хлбное дерево, въ изобиліи ростущее на остров Таити и на другихъ островахъ Тихаго океана и обратились къ королю съ соотвтствующей петиціей. По королевскому приказу, въ декабр того же года, снаряжено было для этой экспедиціи судно Bounty въ 215 тоннъ, подъ командою лейтенанта Блайя, плававшаго прежде съ Кукомъ. Экипажъ Bounty состоялъ изъ 44 человкъ. Въ конц октября 1788 г. экспедиція прибыла на Таити, и вс, въ теченіе полугода, проводили время ‘очень весело’. Затмъ, окончивъ свою задачу и нагрузивъ судно нсколькими сотнями хлбныхъ деревьевъ, пересаженныхъ въ горшки, бочки и ящики, Блэй, въ апрл 1789 г., поднялъ паруса и двинулся на западъ. Сначала все шло благополучно, но затмъ, на четвертой недл плаванія, одинъ изъ вахтенныхъ матросовъ, Флетчеръ Христіанъ, вмст съ тремя другими, схватили капитана, связали его и принудили войти въ спущенную съ корабля шлюпку, куда перевели также и 18 человкъ изъ команды, оставшихся врными своему командиру. Затмъ буксиръ былъ отданъ, и шлюпка оставлена на произволъ судьбы. Блэй съ 18-ю товарищами своими по несчастью поплыли къ западу и, пройдя съ различными приключеніями двсти лье, благополучно прибыли въ бухту Купангъ, на с.-з. берегу острова Тимора. Что же касается корабля ‘Bounty’, то онъ, съ оставшеюся на немъ командою (25 человкъ), направился къ востоку и прибылъ сначала на Тубуай (Тубонай, островъ на юг группы Товарищества), оттуда — на Таити, (или Отаити) потомъ — опять на Тубуай и въ сентябр — снова на Таити, гд сошли на берегъ 16 человкъ, въ числ которыхъ находился мичманъ Джорджъ Стюартъ (у Байрона — ‘Торквиль’). Наконецъ, 21 сентября 1789 г., Христіанъ, вмст съ остальными восемью человками изъ команды корабля, шестью туземцами и 12-ю женщинами, отплылъ дале на востокъ, къ неизвстнымъ берегамъ, и, какъ полагали, исчезъ навсегда. Лишь долгое время спустя стало извстно, что они бросили якорь у острова Питкэрна, сломали свой корабль и основали постоянную колонію.
Вернувшись въ Англію, въ март 1790 г., Блэй донесъ правительству о ‘жестокомъ разбойничьемъ и возмутительномъ поступк’ его команды, и фрегатъ ‘Пандора’, подъ начальствомъ капитана Эдвардса, былъ отправленъ въ южныя широты для захвата мятежниковъ. Въ конц марта 1791 г. ‘Пандора’ прибыла на Таити, а въ начал мая, захвативъ 14 человкъ изъ бывшаго экипажа ‘Bounty’, отправилась въ обратный путь. Но 29 августа фрегатъ потерплъ крушеніе близъ Квинсленда, причемъ четверо изъ арестантовъ, въ томъ числ и Джорджъ Стюартъ, находившіеся въ трюм скованными, погибли, а остальные десять были доставлены въ Англію и преданы военному суду.
То, что разсказываетъ Байронъ во 2-и, 3-й и 4-й псняхъ своей поэмы, можетъ быть, отчасти основано на смутныхъ преданіяхъ о происходившемъ на Таити до прибытія туда ‘Пандоры’, но въ общемъ все содержаніе этихъ псенъ должно быть признано совершенно вымышленнымъ.
За исключеніемъ 15-й и 16-й псенъ ‘Донь Жуана’, ‘Островъ’ былъ послднимъ крупнымъ произведеніемъ Байрона, а потому самъ собою напрашивается вопросъ о сравнительныхъ достоинствахъ этой поэмы. На этотъ вопросъ отвчалъ самъ Байронъ. Въ письм къ Ли Гонту, 25 янв. 1823 г., онъ выражаетъ надежду, что эта поэма ‘будетъ немножко повыше обычныхъ произведеній журнальной поэзіи’, и что въ ней найдутся ‘мста, не совсмъ обыкновенныя’. Современная поэту критика только отчасти согласилась съ этимъ мнніемъ, находя, что Байронъ, соединивъ въ этой поэм два различные сюжета, ни одного изъ нихъ не развилъ вполн, и что допущенное имъ смшеніе дйствительности съ вымысломъ оказалось на этотъ разъ мене удачнымъ, чмъ въ прежнихъ его поэмахъ, притомъ, по мннію критиковъ, ‘Острову’ недостаетъ и драматическаго эффекта.
Свободолюбіе Байрона своеобразно утверждается въ его послднемъ эпическомъ произведеніи, въ эпилліи ‘Островъ’,— этой полу-были, полу-сказк о ‘добытомъ преступленіемъ ра’ (‘guilt-won paradise’) на ‘миломъ’, ‘зеленомъ’, ‘благодатномъ’ остров (‘gentle island’, ‘green island’, ‘genial soil’) ‘младенческаго міра’ (‘infantword’), гд ‘закона нтъ’ (‘the happy shores without а law’) и ‘никто не предъявляетъ владльческихъ правъ на поля, лса и рки’,— гд ‘царствуетъ золотой вкъ, не знающій золота’,— о постигшей вину мести гражданственнаго міра и его законовъ, обезпечивающихъ имя и отрицающихъ душу свободы,— о пощад, исторгнутой у судьбы подвигомъ врнаго сердца, и о любви, все искупившей и завоевавшей любящимъ право гражданства на ‘островахъ любви’ (‘loving lsles’).
Задумываясь надъ причинами, остановившими вниманіе поэта на этой тем въ пору его короткаго роздыха въ Гену, въ эту пору относительнаго покоя и ясности душевной, посл разочарованій и горечи недавняго карбонарства и на рубеж послдняго, рокового поворота жизни, какимъ было принятое вскор затмъ ршеніе плыть въ Грецію,— мы прежде всего различаемъ по внутреннимъ признакамъ, что поэма задумана была не въ творческой бур, какъ большая часть Байроновыхъ твореній, а въ творческомъ затишь. Она возникла какъ ‘parergon’, какъ привычное наполненіе поэтическаго досуга, какъ пріятное занятіе неутомимой фантазіи, не могущей не видть со всею отчетливостью галлюцинаціи,— безъ особенно настойчиваго призыва Музы, безъ того накопленія геніальной энергіи, изъ котораго родятся внутренне необходимыя для ихъ творцовъ и какъ-бы неизбжныя созданія. Знакомство съ книгами, приводимыми въ качеств источниковъ самимъ поэтомъ въ краткомъ предисловіи къ ‘Острову’, естественно должно было населить эти досуги образами глубоко сродной его таланту и отвтствующей настроенію фабулы. Пвецъ дерзновенія и мятежа поразился картиною корабельнаго бунта, значительнаго по своимъ послдствіямъ, яркаго по обстановк, романтическаго по приключеніямъ, его сопровождавшимъ, и по участію въ немъ молодого мятежника, униженнаго потомка Стюартовъ. А утомленный Европой и людьми пессимистъ, мечтавшій о переселеніи въ Южную Америку, былъ увлеченъ образами тропической природы и быта океанскихъ дикарей. Наконецъ, поэтъ, испытавшій въ своемъ духовномъ развитіи ршительное вліяніе Жанъ-Жака Руссо и, вроятно, сжившійся съ дтства съ идилліей Бернардэна де С. Пьерра, въ эти дни усталости и душевнаго успокоенія не могъ не вспомнить и не вмстить въ рамки плнившаго его разсказа издавна дорогой ему грезы о двственномъ мір, о не затемненныхъ общественными условіями, не отравленныхъ ‘ядомъ гражданственности’ отношеніяхъ первобытной свободы и первобытнаго братства,— объ этихъ ‘естественныхъ’ отношеніяхъ между людьми, естественно добрыми и еще не отлученными отъ сосцовъ общей матери и кормилицы — природы, а потому способными снова ‘очеловчить’ ожесточенныхъ своихъ братьевъ, озврлыхъ въ гражданственномъ стро (‘civilize Civilisation’s son’).
Если именно въ ‘Остров’ Байронъ обнаруживаетъ склонность отдаваться раннимъ воспоминаніямъ и впечатлніямъ первоначальнымъ (‘а дтства сонъ чтобъ намъ ни затемняло, все ищетъ взоръ, что дтскій взоръ плняло’,— II, 12),— склонность вообще, впрочемъ, присущую его характеру {Magnas Bltraol, die Unterhaltungen Lord Byron’s mit der Grfin Blessington. Breslauer phil. Diss. 1900, S. 59. Th. Moore, Life of Lord Byron, pp. 24. 33b.}, — то мы едва-ли ошибемся, предположивъ, что въ его послднемъ эпос воскресли первые его сны о всемірномъ счастіи, что магія давняго, юношескаго увлеченія придала такую силу и яркость поздней мечт ‘разочарованнаго’ поэта о вожделнномъ ‘остров’ полуденныхъ морей, гд нтъ ни власти надъ людьми, ни суда и законнаго принужденія, ни собственности и полевыхъ межей, гд земля — мірской садъ (‘generai garden’) и общественная пустыня, (‘social solitudes’) по которой природа разсыпала свой рогъ изобилія, сдлавъ ненужными споры о длеж вселенскаго богатства.
Эта послдняя сторона многообъемлющей темы развита поэтомъ со всею энергіей. Какъ показываетъ самое заглавіе, здсь-то и должно искать ‘идеи’ произведенія. ‘Островъ’ Байрона — своего рода ‘Утопія’. И подобно тому, какъ слово ‘Утопія’ означаетъ страну, не имющую мста на земл,— символъ ‘острова’ вызываетъ въ насъ представленіе уединенной, изолированной области, потерянной въ даляхъ океана, исключенной изъ міра и исключительной, изъятой изъ сферы дйствія общихъ законовъ, подчиненной своимъ уставамъ и своей необходимости, какъ т миическіе ‘острова блаженныхъ’, гд обитали избранныя души, исхищенные изъ мірового круговорота жизни и смерти святые герои. Быть можетъ, припомнились поэту въ этой связи идей и ‘Пловучіе острова’ (‘les Isles flottantes’) аббата Морелли, гд осуществляется мечта XVIII вка о коммунистическомъ общественномъ стро.
Такъ новые сны поэтической фантазіи роднились съ юношескими воспоминаніями, тоска по идеалу мужественной поры съ великодушными и трогательными порывами отрочества. И идиллическая греза, въ самыхъ корняхъ своихъ связанная съ глубоко серьезными исканіями блага вселенскаго, естественно должна была сочетаться съ вольнолюбивымъ паосомъ тогдашняго Байрона-Тиртея, Байрона — пвца и борца всемірной демократіи. Именно потому что Байронъ, создающій почти одновременно съ ‘Островомъ’ ‘Бронзовый Вкъ’ и пламенющій идеей греческаго освобожденія, не могъ не пть вольности прежде всего,— изъ утопической идилліи возникаетъ — быть можетъ, неожиданно для него самого — новое исповданіе правъ, и въ ‘Остров’ мы встрчаемъ одну изъ любопытнйшихъ формъ Байронова утвержденія свободы.
Въ другихъ своихъ произведеніяхъ Байронъ — то поборникъ народныхъ правъ и Гармодій гражданской вольности, то глашатай крайнихъ притязаній своеначальной личности, Геростратъ уединеннаго самоутвержденія. Дерзновенная независимость и самодовлніе полновластнаго я въ типахъ Корсара и Лары, Гарольда или Манфреда, Каина или Донъ Жуана, являетъ героя то какъ-бы мимовольно отчужденнымъ отъ міра общественнаго, то прямо враждебнымъ началу соборности, т. е. принципу внутренняго подчиненія личной воли чувствованію и попеченію вселенскому. Между народолюбцемъ-трибуномъ и индивидуалистомъ сверхчеловкомъ крылось въ Байрон глубокое противорчіе и противоборство. Другъ демоса и врагъ тирановъ, онъ самъ, подъ масками своего творчества, нердко кажется тираномъ безъ демоса. Сомнительнымъ представляется, какъ разршилъ бы онъ конфликтъ между героемъ и свободой: онъ, требовавшій отъ героя служенія свобод въ смысл, если можно такъ выразиться,ея высвобожденія,— не сдлалъ ли бы свободу завоеванную — добычею ‘достойнйшаго’? Судьба не подвергла поэта свободы этому искусу Довольно того, что онъ провозгласилъ съ неслыханною силою лозунгъ: ‘да будетъ гордъ и воленъ человкъ!’ — равно возлюбивъ гордость и вольность человка, не изслдуя рокового противорчія между обими, коренящагося въ еще глубже лежащей антиноміи человкобожества и богочеловчества…
Въ ту эпоху, когда Байронъ писалъ свою повсть о мятеж матросовъ Блэя, пожелавшихъ иной воли, чмъ та, какую знаетъ гражданственность,— онъ уже исчерпалъ поэтически свой паосъ индивидуализма, давъ ему окончательное выраженіе въ твореніяхъ безсмертной красоты, и съ такою же полнотой сказалъ все, что имлъ, въ защиту свободы, понимаемой какъ торжество* демократической законности, какъ формальное осуществленіе политическаго народоправства. Оставалось разв только запечатлть это народолюбіе завершительнымъ подвигомъ борца — и, быть можетъ, мечтать о такомъ же воплощеніи притязаній царственнаго индивидуализма въ своихъ личныхъ судьбахъ. Тому и другому стремленію вскор долженъ былъ представиться исходъ въ борьб за независимость Греціи, о которой пвецъ ‘Острова’ не забываетъ и въ своихъ мысленныхъ скитаніяхъ по тихоокеанскому архипелагу. Но внутренній споръ двухъ противоположныхъ тяготній духа долженъ былъ смутно чувствоваться поэтомъ въ т дни затишья, когда въ душ равно умолкла музыка личной гордости и музыка гражданскихъ гимновъ, когда въ ней воскресли плнительные напвы первоначальныхъ грезъ о дйствительномъ, не формальномъ только счастіи освобожденнаго человчества, когда въ глубоко неудовлетворенной душ все соблазнительне сталъ звучать новый призывъ — оставить все и уйти самому въ двственныя земли.
Эти вожделнія мира и блага истиннаго, 9ти настроенія временной отршенности какъ-бы неяснымъ шепотомъ подсказали поэту едва нарождавшуюся въ мір мысль о возможности примиренія личной воли и воли соборной въ торжеств безвластія или безначалія, идею синтеза обоихъ началъ — личного и соборнаго — въ общин анархической.
Звучитъ — ‘на Отаити!’ — общій крикъ.
Какъ странно сладокъ буйственный языкъ!..
Такъ вотъ что снилось морякамъ суровымъ…
Вотъ что снилось тогда поэту гордости и вольности!.. Къ этому анархическому синтезу дерзкій Байронъ приближается робко, неувренно и нецльно утверждаетъ новое начало. Въ письм къ Ли Генту отъ 25-го января 1823 г. онъ говоритъ, что не хочетъ ‘выступать противъ царящей глупости’ и опасается, какъ бы не сказали, будто онъ восхваляетъ мятежъ, почему и старается ‘укрощать’ себя.
Нтъ сомннія, что вс симпатіи поэта на сторон дерзновенныхъ. Еще разршительное слово не произнесено: роковое противорчіе между постулатомъ безвластія и правовымъ порядкомъ, какъ палладіумомъ свободы гражданственной, слишкомъ очевидно. Байронъ — слишкомъ націоналистъ, государственникъ, либералъ,— и отщепенцы должны быть наказаны, не потому только, что преступленіемъ завоевали себ иную, неслыханную свободу, но и за самое своеволіе своихъ темныхъ поисковъ, за самое отступничество отъ гражданственнаго, хотя и дурного, міра. Но все-же это были ихъ ‘лучшія чувства’ (‘better feelings’,— III, 2), все-же сладко звучало имя ‘Отаити’ въ ихъ святотатственномъ клич, все-же герой повсти добываетъ себ желанный рай первобытной воли.
Поэтъ, представляя конфликтъ между гражданскимъ и естественно-человческимъ самоопредленіемъ, какъ-бы длаетъ насъ свидтелями судебнаго процесса, гд выведенныя имъ лица являются подсудимыми, самъ онъ — вмст обвинителемъ ихъ и защитникомъ, судьба — судьею и исполнителемъ приговора. Но приговоръ этотъ — вымыселъ, а не историческая дйствительность, и, какъ таковой, позволяетъ судить, каковыми представлялись поэту требованія того морально-эстетическаго императива, что зовется ‘поэтическою справедливостью*. Мятежники, ‘грхомъ стяжавшіе то, въ чемъ отказано праведнымъ’,— вс, кром одного,— осуждены и сокрушены. Часть ихъ — герои — геройски гибнутъ. Смерть Христіана, отвтственнаго за все и за всхъ, ‘рожденнаго, быть можетъ, для лучшихъ длъ’, вмст ожесточеннаго и сострадательнаго, благороднаго и злобно-коварнаго, была бы героическою апоеозой, если бы не омрачена была осужденіемъ отечества и угрызеніями отягченной совсти. Но Торквиль — спасенъ (вопреки исторіи). И если на всахъ поэтическаго правосудія естественная правота его стремленій перевсила условно-человческую неправоту дяній, это значитъ, что послднее слово поэта — оправданіе свободолюбиваго дерзновенія, что онъ не хочетъ оставить своихъ слушателей, плненныхъ грезою счастливаго ‘острова’, не давъ имъ намека на возможность отраднаго чуда, не утшивъ ихъ надеждою на исполнимость невозможнаго. Гимнъ надежд открываетъ послднюю часть позмы, какъ уже въ первой части надежду возвщаетъ поразительный образъ радуги, какъ и въ конц третьей псни поэтъ властительно пробуждаетъ въ насъ настроеніе упованія, и заключительныя строки, прославляющія спасеніе влюбленной четы и ликованіе ее пріемлющаго въ свою счастливую семью народа, содержатъ знаменательныя слова: ‘все было надежда’.
‘Надежда’ — вотъ окончательный завтъ поэта, противопоставившаго невол нашей дурной дйствительности мирный идеалъ тхъ невинныхъ, не запятнанныхъ грхами нашей культуры, природныхъ формъ общежитія, при которыхъ нтъ размежевки и тяжбы, нтъ собственности, нтъ повиновенія и самая война носитъ характеръ вольнолюбивый и героическій. Человку естественно желать этого ‘золотого безъ золота вка’ (the goldless Age, where Gold disturbs no dreams’), этого безгршнаго, непосредственнаго единенія съ Природой, готовой питать его, радостнаго и безпечнаго, у своихъ всегда обильныхъ грудей. Байронъ говоритъ намъ, подобно Руссо, о возвращеніи къ природ, но говоритъ по иному: онъ останавливается на первичномъ момент общественной эволюціи по Руссо, предшествующемъ ‘договору’ (договоръ уже предполагаетъ обязательство) — и какъ-бы замняетъ правильно разбитый садъ романской доктрины, по существу враждебной началу индивидуальной свободы, дикимъ англійскимъ паркомъ свернаго варвара.
Анархическая идея — идея именно варварская, т. е. не эллинская и, слдовательно, вн-культурная по духу, какъ варварскій и геніальный индивидуализмъ новой Европы, не до конца понятный тмъ народностямъ, въ лон которыхъ родилась идея гражданственности и гражданской общины (polis) и человкъ опредлилъ себя какъ ‘животное гражданственное’ (politikon zoon). Правда, и эллины помнили доэллинскій миъ о золотомъ вк анархическаго мира и всеобщаго счастія безъ законовъ. Но не отъ нихъ, отвергшихъ ‘анархію’ во имя ‘эвноміи’,— безначаліе во имя благоустройства и строя,— заразилась варварская Европа священнымъ безуміемъ грезы объ абсолютной вол.
Байрону, ближайшимъ и непосредственнымъ образомъ, могла она быть подсказана повствованіями путешественниковъ {Срв. Bligh, Narrative of the Mutiny, p. 10: ‘in the midst of plenty… where they need not labour’.}, ихъ условными изображеніями анархіи счастливыхъ дикарей: варваръ могъ заразиться своимъ пророческимъ недугомъ отъ прикосновенія къ стихіи варварской. Такъ, идеи Рэйналя, автора ‘Философской Исторіи обихъ Индій’ (1772), этого обвинительнаго акта противъ блыхъ колонизаторовъ и дирамба первобытному состоянію человчества, во вкус Тацитовой ‘Германіи’, не могли остаться неизвстными пвцу ‘Острова’. Но есть и другая возможность. На поэм лежитъ отпечатокъ философскаго вліянія Шелли. Послдній, въ тхъ бесдахъ съ Байрономъ, въ которыхъ, по выраженію автора ‘Юліана и Маддало’, наряду съ другими міровыми вопросами, обсуждалась поэтами и будущность человчества (‘all that earth has been or yet may be’),— могъ сообщить ему анархическія теоріи своего знаменитаго тестя, Вильяма Годвина {Указаніемъ о возможности вліянія на Байрона идей В. Годвина чрезъ посредство Шелли пишущій эти строки обязанъ Н. А. Котляревскому, мнніемъ котораго онъ искалъ проврить свой взглядъ на анархическую тенденцію разбираемой поэмы.}. Вроятность такого вліянія подкрпляется общностью основныхъ предпосылокъ у Годвина и Байрона: мысли о достаточности естественныхъ богатствъ для всеобщаго благополучія и вры въ естественную доброту человка. Въ самомъ дл, Байронъ, всегдашній пессимистъ,— онъ, и въ разговорахъ съ Шелли любившій выставлять на видъ тневую сторону (‘the darker side’) созидаемыхъ воображеніемъ друга-идеалиста возможностей,— въ поэм ‘Островъ’ удивляетъ своимъ довріемъ къ природной святости и чистот человческой души, не растлнной заразою цивилизаціи.
Конечно, этотъ антропологическій оптимизмъ въ значительной мр обусловливалъ и соціальныя теоріи XVIII вка, и нельзя отрицать, что слдующія строки Руссо могли бы послужить эпиграфомъ къ ‘Острову’: ‘Сколько преступленій, войнъ, бдствій и ужасовъ отвратилъ бы отъ человческаго рода тотъ, кто, вырвавъ шесты и засыпавъ канавы, закричалъ бы себ подобнымъ: берегитесь слушать этого обманщика, вы погибли, разъ вы забудете, что плоды принадлежатъ всмъ, а земля никому… Пока люди довольствовались грубыми хижинами, пока они одвались въ звриныя шкуры, сшитыя рыбьими костями, украшались перьями и раковинами, расписывали тло красками,— они жили вольными, здоровыми, добрыми и счастливыми, поскольку къ тому способны отъ природы, и пользовались прелестью свободныхъ взаимныхъ отношеній’.
Характеристично, во всякомъ случа, что ‘Островъ’ рисуетъ идеалъ не только политическаго безвластія, но и соціальнаго блага. Лежатъ ли въ основ этого интереса къ вопросу соціальному опять-таки старыя теоріи XVIII вка, коммунизмъ Мабли, мысль Руссо о нарушеніи естественнаго равновсія людскихъ отношеній первымъ возникновеніемъ собственности,— или же и новыя теченія мысли XIX вка, поставившія, напримръ, для старика Гете соціальный вопросъ въ центръ его обще-философскихъ исканій, отразились (быть можетъ, именно чрезъ посредство Шелли) на общественныхъ воззрніяхъ Байрона?.. Замчательны въ этой связи строки одного его письма къ Томасу Муру: ‘Я очень упростилъ свою политику въ смысл полной ненависти ко всмъ существующимъ правительствамъ. Первый моментъ общей республики обратилъ бы меня въ защитника деспотизма. Дло въ томъ, что богатство — сила, а бдность — рабство. По всей земл, тотъ или другой образъ правленія для народа не хуже, не лучше’ {Н. Котляровскій, ‘Міровая скорбь въ конц прошлаго и въ начал нашего вка’. СПБ. 1898, стр. 186.}.
Такое настроеніе, по справедливости могущее быть названо анархическимъ, сообщило поэм ‘Островъ’ ея этическій паосъ (ибо мораль ‘гражданина’ и англичанина составляетъ не паосъ, а разсудочную сторону повствованія) и показало мечтателю природу въ ясномъ зеркал доврчиво приникшаго къ ней человческаго духа, не знающаго посредниковъ между собой и душой міра. Отсюда — особенная нжность въ описаніяхъ природы и ея скрытой жизни въ ‘Остров’ и, какъ музыкальное истолкованіе основной темы, глубокая пснь моря, звучащая изъ строфъ поэмы такъ, какъ — среди произведеній, вышедшихъ не изъ-подъ пера пвца Гарольда,— быть можетъ, въ одной ‘Одиссе* немолчный шумъ свободной стихіи безсмнно слышится чрезъ гексаметры іонійскаго аэда.
Оттого эта поэма, одно изъ оригинальнйшихъ твореній Байрона, неоцненное по достоинству современной критикой и лишь отчасти оцненное критикою новйшей,— несмотря на нецльность замысла и двойственность полу-вдохновеннаго, полу-разсудочнаго отношенія поэта къ предмету его изображенія, несмотря на вс неровности и недостатки стороны чисто повствовательной,— кажется намъ свжею, какъ утро на мор, плнительною, какъ утро міра. Ея движеніе полно глубокой внутренней музыки, и эта широкая симфонія, сотканная изъ своенравной псни волнъ, великолпныхъ гармоній природы и идиллическихъ мелодій естественнаго человческаго состоянія, съ мастерствомъ геніальнаго композитора разнообразится то воинственными brio мятежа и войны, то торжественными adagio мистическихъ созерцаній, то мгновенными молніями лирическаго гнва и смха, то боле длительными юморесками неожиданнаго бытового реализма, умстность которыхъ въ общей структур музыкальнаго цлаго, вопреки сужденію многихъ, кажется намъ столь же очевидною, какъ и мастерство ихъ выполненія.
Если мы не ограничимся этою общею характеристикой лирическаго тона поэмы, то боле точное разсмотрніе музыкальныхъ идей ея обнаружитъ намъ наличность четырехъ основныхъ темъ. Идиллической тем приволья и счастія противопоставлена мрачная тема мятежа и мятежности (человческаго духа и океана), и въ соотвтствіи съ этими двумя темами намчены, также во взаимномъ противоположеніи, тема мести и тема надежды,— причемъ первая изъ четырехъ и послдняя преобладаютъ, сообщая цлому характеръ свтлый и радостный. Объ иде надежды въ ‘Остров* сказано было выше, господствующій же элементъ лиризма — чувство приволья, отрадной доврчивости и удовлетворенности, счастливой полноты и мирной свободы — достигается постоянными сопоставленіями естественнаго благополучія человка на лон любовной Природы и самодовлющей жизни другихъ, безгласныхъ чадъ ея — будь то дельфины или тюлень, молюскъ ‘ботикъ’ или черепаха, летучія рыбы или вольныя охотницы пучины — морскія птицы. Этимъ божественнымъ привольемъ все упоено, все дышитъ, ибо живо все — Океанъ и Мракъ, ‘древній зодчій’ подземныхъ гротовъ, прядающій къ морю ключъ и — дитя пучины — раковина, вынутая изъ влаги, и волна, плеснувшая въ глубину жадной пещеры, и втеръ, играющій на вечероней арф, и закатное тропическое солнце, что ‘въ ярости, какъ бы на вкъ оно съ сіяющей землей разлучено, багряной внизъ кидается главой, какъ въ бездну прядаетъ стремглавъ герой*. И когда гибнетъ человкъ, отступникъ природы, самъ онъ выходитъ изъ вчно свтлаго круга вселенскихъ радостей, и кругъ замыкается за нимъ, а ‘равнодушная* природа продолжаетъ сіять своею вчною красотой. Когда же онъ въ мир съ цлымъ мірозданія, онъ или не мене счастливъ въ природ, чмъ любое изъ ея твореній, или же безконечно, неизреченно блаженъ, выростая въ дух до мірообъятнаго экстаза божественныхъ созерцаній и таинственныхъ пріобщеній къ Единому и Вселикому {Въ нижеслдующемъ представляемъ опытъ анализа музыкальнаго движенія поэмы:
Пснь первая. Мятежъ. I. Утро на мор, бгъ корабля (largo). II. Шумъ мятежа. Мелодія вожделннаго. иддилическаго міра. III—V. Полный взрывъ бунта. VI. Мотивы буйной вакханаліи, опять тема идилліи, прерываемая далекой угрозой мести. VII. Грусть отплытія товарищей Блэя. Идиллическое intermezzo o молюск ‘ботик’. VIII. Драма предъ отплытіемъ. IX. Трагическія странствія Блэя. X. Звуки далекой мести смняются мелодіей идилліи. Финалъ: вольный бгъ корабля.
Пснь вторая. Идиллія А. — Дтство міра:— І-III. Псни островитянъ. IV. Контрастъ диссонансовъ гражданскаго міра. V. Гармонія старины.— В. Любовь: VI. Идиллія любви, тропическаго дня, пещеры. Мистика любви. VII. Идиллическій образъ Ньюги, мистическое раздумье о рок, VIII—IX. Образъ Торквиля (‘бур свой,— дитя качалъ ея напвный вой’), фатумъ. X. Возвратъ къ мелодіи островитянъ XI. Гармонія благо и чернаго міровъ. XII. Она воплощается въ чет влюбленныхъ. Мелодія младенчества и горныхъ далей. XIII. Самозабвеніе любви. Сатирическое intermezzo противъ тирановъ. ХI. Ньюга — дитя пустыни, радуга. XV. Идиллическое забвеніе времени. XVI. Мистика самозабвенія въ міровомъ цломъ и единомъ. XVII Идиллія сумерекъ, напвъ раковины. XVIII. Музыку сумерекъ прерываютъ звуки дйствительности.— С.— Scherzo: XIХ—XXI. — Финалъ: угроза отмщенія, героическая ршимость, заключительная шутка.
Пснь третья. Месть. I. Грозное затишье посл роковой бури. II. Трагическая жалоба, крикъ Тиріея. III. Бглецы у скалы. Музыка ручья. Трагическое молчаніе. IV—V. Героическіе аккорды переходятъ въ scherzo. VI. Драма Христіана. VII. Бурный прибой и освобожденіе. VIII—IX. Восторги любящихъ на фон отчаянія Христіана. X. Угроза и надежда. Бгство челновъ. ‘Ковчегъ любви, лети’…
Пснь четвертая. Пснь торжествующей любви. I. Псни о надежд. II. Идиллія природы. III. Преслдованіе. IV. Исчезновеніе преслдуемыхъ любовниковъ въ волнахъ. V—VI. Музыка морского дна. Гротъ. VII. Музыка грота. VIII — ІХ. Идиллія любви въ пещерномъ сумрак подъ гулы волнъ. X—XVII. Тема угрозы. Eroica, битва по уступамъ скалъ, мятежникъ excelsior. Развязка. XIII. Трагическое затишье. Гибель человка и идиллія равнодушной природы. XIV. Утро, надежда, счастье влюбленныхъ. XV. Финалъ: праздничное ликованіе, мелодія островитянъ.}… Такова лирическая гармонія ‘Острова’, по раскрытіи которой намъ уже не представляются существенными для общей оцнки произведенія т явныя несовершенства, отсутствіе которыхъ въ поэм такого ‘несовершеннаго’ при всей его геніальности художника, какимъ былъ Байронъ, явилось бы, несмотря на свою желательность, все-же аномаліей. Нельзя отрицать, что Христіанъ, напримръ, до извстной степени мелодраматиченъ, что изображеніе Блэя и условно, и далеко отъ исторической правды, что поэтъ, подробно излагающій ‘возможности’, скрытыя въ характер Торквиля (въ любопытной характеристик ‘байроновскаго’ героическаго типа, данной самимъ поэтомъ,— II, 8), не только не представляетъ ихъ въ осуществленіи, но и вообще обрекаетъ своего юнаго героя на роль исключительно пассивную, обидно зависимую. Наконецъ, наслажденіе плнительнымъ образомъ Ньюги отчасти испорчено для насъ узостью ея личнаго пристрастія къ возлюбленному и не достаточно оправданною беззаботностью объ участи другихъ товарищей.
Принимая эти недочеты, мы вознаграждены какъ красотой цлаго, какъ бы поглощающаго въ своемъ универсальномъ лиризм отдльныя и личныя черты, такъ и блескомъ словесной и стихотворной формы, соединяющей крайнюю поэтическую сжатость съ яркостью, силой и чисто звуковою музыкальностью стиха, вылившагося изъ-подъ пера мастера, достигшаго полнаго обладанія своими техническими средствами# — стиха, обильнаго внутренними аккордами, и эффектами звуковой красочности, энергичнаго и неожиданнаго, звучнаго, какъ металлъ. Это — ‘героическій стихъ’ (heroic verse) старинныхъ, отчасти архаическихъ образцовъ англійской поэзіи (Спенсеръ), только что использованный Байрономъ въ ‘Бронзовомъ Вк’,— стихъ вмстительный, отнюдь не исключающій тона шутки и въ особенности сатиры, но вообще приподнятый,удобный для лирическихъ подъемовъ и риторической пышности, могущій быть то гіератическимъ, то — качество важное для защиты точки зрнія государственной — въ мру оффиціальнымъ. Въ своей совокупности все вышеприведенное служитъ достаточнымъ оправданіемъ той самооцнки, какую мы находимъ въ упомянутомъ письм Байрона къ Генту, гд онъ говоритъ, что пишетъ нчто высшее обычнаго уровня журнальной поэзіи и что въ ‘Остров’ будутъ мста отнюдь не банальныя (‘uncommon places’).
Говоря объ отдльныхъ .мстахъ’ поэмы, привлекающихъ вниманіе своею необычною красотой, нельзя не отмтить значенія ‘Острова*, какъ одной изъ главныхъ сокровищницъ мистико-философскихъ прозрній, характерныхъ для поздней поры Байронова творчества. Источникомъ этой метафизики должно признать преимущественно Шелли, какъ это съ убдительностью раскрыто въ диссертаціи Гилардона {Heinrich Gillardon, Shelley’s Einwirkang auf Byron. Karlsruhe 1898. S. 16, 50 ff.}. Послдній указываетъ на пантеистическую лирику 16-ой главы Н-й псни (сопоставляя это мсто съ 89 строфой ІІІ-ей псни Гарольда и съ ‘Королевой Мабъ’ Шелли I, 264 сл.) и на мистику экстазовъ любви, дающей на земл предвкушеніе потусторонней жизни (‘и ихъ экстазы — смерть’…— II, 6),— чему прямо соотвтствуютъ въ сочиненіяхъ Шелли ст. 1123 и сл. ‘Розалинды и Елены’ и ст. 169 и сл. ‘Эпипсихидіона’. Міросозерцаніе Байрона, поскольку оно сказалось въ ‘Остров’, тмъ не мене вовсе не тожественно съ шелліанствомъ или спинозизмомъ. Религіозная настроенность, въ смысл тяготнія къ христіанству, несомннно чувствуется наряду со всегдашнимъ скептицизмомъ поэта. Такъ, онъ энергически подкрпляетъ свою мораль инстанціей верховнаго суда, но вмст обнаруживаетъ какъ-бы неувренность въ вопрос о посмертныхъ судьбахъ человка, и боле чмъ загадочнымъ представляется ему общій смыслъ міровой смны возникновеній и уничтоженій (‘мы умираемъ, какъ умрутъ міры, чтобы на развалинахъ ихъ паденія поднялся и торжествовалъ нкій Духъ’). Преобладающимъ, однако, и наиболе роднымъ Байрону въ этотъ періодъ настроеніемъ является мистика самозабвенія въ мірообъемлющемъ восторг ( — сама любовь только путь къ этимъ верховнымъ переживаніямъ, наряду съ аскезой святого подвижника) — и блаженная утрата своего личнаго, тснаго я въ божественномъ единств расширеннаго, вселенскаго я: тогда — ‘впервые въ насъ я лучшее свободно’, тогда природа становится царствомъ этого новаго и въ человк, а любовь (Эросъ Платона)— его престоломъ (‘all Nature is his realm, and Love his throne’,— II, 16).
Къ выше раскрытымъ элементамъ эстетическаго дйствія присоединяются два другихъ, чтобы сдлать музыку и грезу ‘Острова’ равно проникновенными и плнительными: подлинные отголоски туземныхъ напвовъ, непосредственно сближающіе насъ съ оргійными восторгами дтей дубравы и моря, съ ихъ культомъ отшедшихъ героевъ и воинствующаго героизма,— и отголоски мірового миа объ исчезновеніи героя въ волнахъ морскихъ, его чудесномъ пребываніи въ подводныхъ обителяхъ и побдномъ возврат изъ пучины, благодаря покровительству нжной богини моря.
Псни островитянъ, не безынтересныя для изслдователя религіи, обряда и обычая {Такъ, эти [псни] живо рисуютъ, прежде всего культъ умершихъ, культъ героевъ. На ихъ могилахъ пышне растительность: они плодоносныя, подающія изобиліе злаковъ, благотворящія живымъ хтоническія силы. ‘Болотру соотвтствуетъ, повидимому, Элизію грековъ. Пиршественная вечеря сопровождаетъ молитву героямъ, участники воспроизводятъ обрядовымъ пиромъ блаженную трапезу предковъ духовъ въ мір загробномъ. Кажется, что веселое купаніе въ мор иметъ цлью очищеніе вступившихъ въ общеніе съ мертвыми: такъ мисты въ Элевсин выходили ‘къ морю’. Увнчаніе цвтами, собранными на могилахъ, иметъ магическое значеніе, ясно выраженное: цвты являются проводниками героической силы, сообщаемой живымъ отшедшими и благорасположенными къ нимъ сильными. Пляска при факелахъ носитъ воинственно-экстатическій характеръ и служитъ продолженіемъ обряда. Женщины участвующія въ празднеств, повидимому, также исполняютъ функціи религіозныя. Любопытно смутное упоминаніе о веселомъ Лику, населенномъ какъ-бы обособленными станами женщинъ — жрицъ любви, вакханокъ или нимфъ.}, не придуманы Байрономъ,— он заимствованы изъ достоврныхъ записей, Эпизодъ пребыванія влюбленныхъ въ пещер, недоступной иначе какъ чрезъ потайной, подъ поверхностью моря скрытый ходъ,— построенъ на данныхъ мстнаго островного преданія, являющихъ несомннныя черты переродившагося въ легенду миа. Знакомый съ исторіей миовъ не усомнится въ томъ, что князь, принятый дружинниками за призракъ при неожиданномъ появленіи своемъ изъ волнъ, долго таившихъ его отъ міра, и его спутница, сочтенная ими за одну изъ богинь океана, суть только личины первоначальныхъ реальностей народнаго врованія — истиннаго героя или бога и истинной морской богини. Передъ нами, въ затемненномъ варіант сказанія — вездсущій ‘Taucher’ всемірнаго миотворчества, знакомый грекамъ какъ Діонисъ, спасающійся отъ преслдованія на лоно етиды, или какъ Тезей, ныряющій въ море за внцомъ Амфитриты,— новгородцамъ, какъ Садко-богатый гость.
Стр. 183.
Утихли бури, день грядущій ясенъ.
‘Еще за нсколько часовъ передъ тмъ’, разсказываетъ Блэй,— ‘мое положеніе казалось какъ нельзя боле благопріятнымъ. Мой корабль находился въ полномъ порядк и былъ снабженъ всмъ необходимымъ для плаванія и продовольствія… плаваніе было уже на дв трети закончено, и остальная часть пути представлялась весьма заманчивой’.
Съ улыбкой женщинъ солнечныхъ…
Женщины на Отаити красивы, кротки и ласковы въ обращеніи, отличаются чувствительностью и нжностью, внушающими уваженіе и любовь. Начальники туземцевъ такъ привязались къ нашимъ, что уговаривали ихъ остаться и даже общали отвести имъ обширныя владнія. При этихъ и другихъ, не мене привлекательныхъ, обстоятельствахъ, нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что кучка матросовъ, людей, большею частью, безродныхъ, увлеклись заманчивою картиною и мечтою о возможности безбднаго и привольнаго житья на прекраснйшемъ въ мір остров, гд имъ не придется работать и гд жизнь представлялась имъ въ самомъ привлекательномъ свт’. (Блэй).
Стр. 188.
Отдать его на прихоть шаткой влаги.
‘Передъ самымъ восходомъ солнца, Христіанъ, вмст съ каптенармусомъ, канониромъ и матросомъ Томасомъ Боркиттомъ вошли ко мн въ каюту, когда я еще спалъ, и, схвативъ меня, связали мн веревкою руки за спиной, угрожая немедленно убить меня, если я только скажу слово или стану шумть. Несмотря на эту угрозу, я все-таки, громко закричалъ, призывая на помощь, но бунтовщики уже успли обезопасить себя отъ офицеровъ, не приставшихъ къ ихъ партіи: они поставили къ ихъ каютамъ часовыхъ. У моей каюты, кром четверыхъ, вошедшихъ ко мн, стояло трое. У Христіана былъ кортикъ, а у остальныхъ — мушкеты и штыки. Поднявъ меня съ постели, они заставили меня, въ одной рубашк, выйти на палубу, руки у меня были связаны очень туго, и мн было очень больно… Боцману приказали спустить шлюпку. Когда это было исполнено, мичманамъ Гэйворду и Гиллету приказали войти туда. Я спросилъ о причин этого распоряженія я старался напомнить людямъ объ ихъ долг, но мои слова не произвели никакого дйствія, мн только повторяли: ‘Молчите, сэръ, или васъ тутъ же убьютъ!’ (Блэй).
Духъ кормщика вожатый данъ — компасъ.
‘Боцманъ и матросы, которымъ пришлось сойти въ шлюпку, получили дозволеніе взять съ собой веревки, парусину, канаты и боченокъ въ 28 галлоновъ прсной воды… а также полтораста фунтовъ хлба, нкоторое количество рома и вина, квадрантъ и компасъ’. (Блэй).
Вождь самозванный кубокъ осушитъ
Товарищей зоветъ…
‘Спустивши, такимъ образомъ, въ шлюпку всхъ тхъ, отъ кого мятежники хотли избавиться, Христіанъ приказалъ дать своему экипажу по чарк водки’. (Блэй).
‘Героямъ водка!’ Баркъ вскричалъ однажды.
Это выраженіе принадлежитъ не Бэрку, а Джонсону. ‘Его уговаривали, разсказываетъ Босвелль, выпить стаканчикъ кларета. Онъ покачалъ головой и сказалъ: ‘Жалкое снадобье! Нтъ, сэръ: кларетъ — напитокъ для мальчишекъ, портвейнъ — для взрослыхъ, а кто хочетъ быть героемъ, тотъ долженъ пить водку!’
Стр. 189.
Едва замченъ — усланъ прочь матросъ.
‘Одинъ изъ моихъ сторожей, Айзэкъ Мартинъ, какъ я замтилъ, былъ не прочь помогать мн, въ то время, когда онъ угощалъ меня апельсинами (мои губы совсмъ пересохли отъ жара), мы взглядами выражали другъ другу свои желанія, но это было замчено, и Мартинъ былъ тотчасъ же удаленъ отъ меня’. (Блэй).
Стр. 190.
‘Такъ проклятъ я!’ шепталъ его языкъ.
‘Христіанъ… сказалъ: Ступайте капитанъ Блэй, ваши офицеры и матросы уже въ шлюпк, и вы должны быть съ ними, при малйшей попытк сопротивляться вы будете убиты. Затмъ безъ дальнйшихъ церемоній, схвативъ за веревку, которою были связаны мои руки, онъ, вмст съ прочими вооруженными негодяями, спустилъ меня въ шлюпку. Тамъ мн развязали руки. Съ помощью каната, шлюпка была отведена за корму. Мн бросили нсколько кусковъ свинины и кои-какое платье. Посл цлаго ряда издвательствъ со стороны этихъ безчувственныхъ тварей, мы были, наконецъ, выброшены въ открытый океанъ… Въ то время, когда меня тащили съ корабля, я спросилъ Христіана, такова ли его благодарность за многія услуги, которыя я, по дружб, ему оказывалъ. Онъ былъ видимо смущенъ этимъ вопросомъ — и съ волненіемъ отвчалъ: ‘Правда, правда, капитанъ Блэй, я проклятъ, я проклятъ!’ (Блэй).
Гд зретъ хлбъ на дерев плодомъ.
‘Знаменитый плодъ хлбнаго дерева, для пріобртенія и пересадки котораго и была снаряжена экспедиція Блэя’. (Прим. Байрона).
Стр. 191.
Пріятны Тубонайскіе напвы.
‘Первые три отдла этой части взяты изъ подлинной псни туземцевъ Тонги, прозаическій переводъ которой давъ въ ‘Доклад моряка объ островахъ Тонга’. Впрочемъ, Тубонай не принадлежитъ къ групп этихъ именно острововъ: это былъ одинъ изъ острововъ, послужившихъ убжищемъ для Христіана и прочихъ мятежниковъ. Я многое измнилъ и прибавилъ, хотя вообще старался, по возможности, придерживаться подлинника’. (Прим. Байрона).
То не боговъ ли изъ Болотру зовы?
Вм. ‘Болотру’ надо читать: ‘Болоту’: такъ туземцы называли воображаемый островъ блаженныхъ, гд живутъ боги и куда переселяются, посл смерти, души предводителей, жрецовъ и прочихъ важныхъ лицъ.
Стр. 192.
Ночь пала… Вызываетъ Муа насъ.
Муа — главный городъ острова.
Кружися, пляска! Лейся въ кубки кава!
Кава — опьяняющій напитокъ, изготовляемый изъ корней и стеблей одной породы перечнаго дерева.
Однемъ чресла тканью таппы блой.
Таппа — ткань врод сукна, изъ которой длаются ‘твату’. т. е. женскія платья, обивиающія тло ниже груди.
Стр. 193.
Онъ — свера голубоглазый сынъ.
Джорджъ Стьюарть. ‘Это былъ’, говоритъ Блэй, ‘молодой человкъ, сынъ почтенныхъ родителей, съ Оркнейскихъ острововъ. Я взялъ его съ собой, потому что онъ былъ морякъ въ душ и всегда отличался хорошимъ характеромъ’. Съ прибытіемъ на Тубонай ‘Пандоры’, Стьюартъ былъ захваченъ англичанами и затмъ погибъ или былъ убить во время крушенія этого корабля.
Свъ на верблюда, челнъ пустынь кичливый.
‘Корабль пустыни — восточный эпитетъ верблюда или дромадера. Оба они заслужили это названіе: первый своею выносливостью, второй — своей ловкостью’. (Прим. Байрона).
….Неронъ
Возславленъ былъ бы, какъ одноименный
Простой воитель……
‘Консулъ Неронъ, совершившій удивительный походъ, которымъ былъ обойденъ Аннибалъ и разбитъ Аздрубалъ, подвигъ, почти не имющій себ равнаго въ военной исторіи. Первымъ увдомленіемъ Аннибала объ его появленіи была голова Аздрубала, перекинутая въ лагерь. Увидвъ ее, Анннбалъ воскликнулъ со вздохомъ, что ‘теперь Римъ станетъ властелиномъ міра’. Именно этой побд Нерона его тезка, въ сущности, и былъ обязанъ своимъ царствованіемъ. Но позорное поведеніе второго затмило славу перваго. Когда мы слышимъ имя ‘Нерова’,— кто изъ насъ вспомнятъ о консул? Таково человчество!’ (Прим. Байрона).
Стр. 190.
Глядлъ на Трою съ Идой Лохнагаръ.
‘Въ раннемъ дтств, когда мн было лтъ восемь, я заболлъ въ Эбердин скарлатиной и потомъ, до совту врачей, былъ перевезенъ въ Шотландію, въ горы. Здсь мн пришлось нсколько разъ проводить лто, я съ тхъ поръ я полюбилъ горныя страны. Я никогда не забуду того впечатлнія, какое я испыталъ, нсколько лтъ спустя въ Англіи, при вид единственной, хотя и миніатюрной, горы,— Мальвернскаго холма. Возвратившись въ Чельтенгэмъ, я каждый вечеръ, при закат солнца, смотрлъ на этотъ холмъ съ чувствомъ, не поддающимся описанію. Это было мальчишество, но, вдь, мн было тогда только тринадцать лтъ, да и случилось это во время лтнихъ каникулъ’. (Прим. Байрона).
Стр. 196.
Надъ розой псни соловьиной стонъ.
‘Всмъ хорошо извстная исторія любви соловья къ роз не нуждается въ поясненіяхъ, такъ какъ о ней уже достаточно освдомлены не только восточные, но и западные читатели’. (Прим. Байрона).
Стр. 197.
Какъ раковины рокотъ, эхо водъ.
‘Приложивъ къ уху раковину, лежащую у него на камин, читатель догадается въ чемъ дло. Если же эти стихи все-таки покажутся неясными, то онъ найдетъ ту же самую мысль, только гораздо лучше выраженную, въ двухъ строчкахъ ‘Гебира’. Я никогда не читалъ этой поэмы, но слышалъ что эти строчки приводились однимъ боле глубокомысленнымъ читателемъ: онъ, повидимому, не раздляетъ мннія издателя ‘Quartely Review’, который, въ отвт на рецензію своего ‘Ювенала’, назвалъ это сравненіе вздорнымъ и весьма глупымъ. Такъ-то декламируетъ г. Соути противъ г. Лэндора, автора ‘Гебира’, по поводу нсколькихъ латинскихъ стихотвореній, которыя могутъ соперничать въ неприличіи съ Марціаломъ или Катулломъ!’ (Прим. Байрона).
Стр. 197.
…..О, табакъ, табакъ!
‘Гоббезъ, родитель философіи Ловка и иныхъ философовъ, былъ старый курильщикъ, истреблявшій несмтное количество трубокъ’. (Прим. Байрона).
Разгульный праздникъ, дикій и нестройный,
Пловцовъ, встрчающихъ экваторъ знойный.
‘Эта грубая, но веселая церемонія, обычно соблюдаемая при переход экватора, такъ часто и такъ хорошо описывалась, что не нуждается въ объясненіяхъ’. (Прим. Байрона).
Стр. 199.
Не храбрыхъ лишь, но храбрости могила.
‘Спартанскій царь Архидамъ, сынъ Агезилая, увидвъ ново-изобртенную машину для метанія камней и дротиковъ, воскликнулъ, что это — могила храбрости’. То же самое разсказываютъ и о нкоторыхъ рыцаряхъ эпохи изобртенія огнестрльнаго оружія, но первоначальный анекдотъ сообщенъ Плутархомъ’. (Прим. Байрона).
Стр. 201.
Надъ ними свой шатеръ
Не небосводъ, пространный гротъ простеръ.
‘Описаніе этого грота, который не выдумавъ, находится въ девятой глав ‘Доклада моряка объ островахъ Тонга’. Я позволилъ себ только поэтическую вольность и перенесъ его на Тубонай, послдній изъ острововъ, на которомъ остался слдъ Христіава и его товарищей’. (Прим. Байрона).
Стр. 204.
То былъ чертогъ великій гд природа
Ваяла снь готическаго свода.
‘Это описаніе можетъ показаться слишкомъ мелочнымъ въ сравненіи съ тмъ общимъ очеркомъ, изъ котораго оно заимствовано. Но, вдь, мало найдется путешественниковъ, которые не видали бы чего-либо подобнаго,— разумется, на суш. Не говоря уже объ Эллор, Мунго Паркъ, въ дневник послдняго своего путешествія, упоминаетъ объ одномъ утес, до такой степени похожемъ на готическій храмъ что только при внимательномъ осмотр можно убдиться въ томъ, что это произведеніе природы’. (Прим. Байрона).
Но кто пришелъ и кто придетъ на свтъ,
Приходитъ обновить ея завтъ.
‘Читатель вспомнитъ эпиграмму изъ греческой Антологіи, извстную также и въ перевод почти на вс новйшіе языки’:
Кто бы ты ни былъ, почти своего властелина:
Былъ онъ такимъ, или есть, или будетъ наврно. (Прим. Байрона)
Стр. 206.
Мертвецъ объятья страсти размыкаетъ.
‘Существуетъ преданіе о томъ, что когда тло Элоизы было опущено въ гробницу Абеляра, похороненнаго за двадцать лтъ передъ тмъ,— онъ открылъ ей свои объятія’. (Прим. Байропа).
Стр. 207.
Мдную срываетъ съ камзола пуговицу…
‘Въ разсказ Тибо о Фридрих II прусскомъ передается, между прочимъ, любопытная исторія одного молодого француза, который, такъ же, какъ и его любовница, повидимому, принадлежалъ къ высшему обществу. Онъ былъ взятъ въ рекруты въ Швейдниц и бжалъ, но былъ захваченъ посл отчаяннаго сопротивленія, причемъ убилъ офицера выстрломъ изъ мушкета, заряженнаго пуговицей отъ мундира. По нкоторымъ обстоятельствамъ, члены военнаго суда были очень заинтересованы подсудимымъ и хотли узнать, кто онъ былъ. Онъ сказалъ, что откроетъ это одному только королю, которому и просилъ позволенія написать. Въ этомъ ему было отказано, къ великому неудовольствію Фридриха, который пришелъ въ негодованіе изъ за неудовлетвореннаго любопытства или по иной причин’. (Прим. Байрона).