Наследственная месть, Бальзак Оноре, Год: 1830 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 83 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОВСТИ БАЛЬЗАКА

Переводъ съ Французскаго.

ПОВСТЬ ПЕРВАЯ.

НАСЛДСТВЕННАЯ МЕСТЬ.

(La Vendetta)

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
1832.

СЦЕНЫ ИЗЪ ЧАСТНОЙЖИЗНИ,
ИЗДАННЫЯ

Г. БАЛЬЗАКОМЪ.

Переводъ съ Французскаго
В. Б. и Л. К.

ЧACTЬ Iя.

Печатать позволяется,

съ тмъ, чтобы по напечатаніи, представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра.

С. Петербургъ, 4 Октября 1831 года.

Ценсоръ Василій Семеновъ.

ПРЕДИСЛОВІЕ

отъ переводчиковъ.

Между новйшими Французскими писателями, Г. Бальзакъ, безъ сомннія, занимаетъ нын мсто весьма почетное, какъ по искусству возбуждать въ высшей степени участіе читателя силою воображенія и глубокими чувствованіями, такъ и по счастливымъ оборотамъ выраженій, ярко оттняющимъ самыя тончайшія отношенія мысли. По слогу, писатель сей можетъ назваться самобытнымъ: слова, удачно употребленныя въ несобственномъ ихъ значеніи, сравненія совершенно новыя, или облеченныя въ другую форму, отмнная легкость — вотъ отличительныя черты онаго.

Издавая нын на Россійскомъ язык одно изъ сочиненій Г. Бальзака, которое имло наиболе успха, мы думаемъ достигнуть пріятное чтеніе Русской публик. Если нашъ выборъ палъ предпочтительно на Сцены изъ частной жизни, то это потому, что кром завлекательности слога, находимъ еще въ семъ сочиненіи удачное приспособленіе вымысла къ настоящимъ нравамъ, остроумныя мысли ума наблюдательнаго, много портретовъ такихъ лицъ, которыя у насъ еще въ живой памяти, наконецъ, разные анекдоты, относящіеся къ происшествіямъ современнымъ. Есть много писателей и артистовъ, имена коихъ неразрывно связаны съ тми родами изящныхъ произведеній, въ которыхъ они преимущественно отличились, такъ и имя Г. Бальзака нын должно занимать первое мсто, когда рчь идетъ или объ описаніи семейственныхъ сценъ, или о врномъ, точномъ изображеніи картинъ городской жизни. Съ какою отчетливостію онъ уметъ описывать малйшія подробности, съ какимъ искусствомъ онъ извлекаетъ пользу изъ самыхъ мелочныхъ обстоятельствъ, придавая онымъ нкоторую важность, оттняя ихъ, дабы тмъ ярче выставить главныя лица картины намъ представляемой! Г. Бальзака упрекаютъ въ излишеств относительно изображенія подробностей, но недостатокъ сей, или, справедливе, сія слабость весьма извинительна въ семъ Автор, и всегда выкупается прелестію описаній и ловкостію связывать сіи кажущіяся излишества съ цлымъ. Вводитъ ли онъ насъ въ гостиную? — Поднимаетъ ли завсу, самую таинственную? — Заставляетъ ли насъ обойти съ собою пять этажей огромнаго дома? — Описываетъ ли угрюмый видъ сего послдняго, его темные коридоры, его окна la guillotine? — Везд поддерживается участіе читателя живостію, заманчивостію слога.

Впрочемъ, мы предоставляемъ самимъ читателямъ судитъ о дарованіяхъ Г. Бальзака въ литературномъ отношеніи, и почтемъ себя вполн вознагражденными, если сей слабый опытъ — познакомить читающую Русскую публику съ превосходными произведеніями, коими плодовитый сей писатель продолжаетъ обогащать Французскую литературу — найдетъ другихъ подражателей. Судитъ въ какой степени мы достигли нашей цли — дло публики.

Сей переводъ будетъ состоять изъ шести сценъ, которыя будутъ выходить отдльными книжками, нын предлагается первая сцена, подъ заглавіемъ: Наслдственная месть (La Vendetta). Въ непродолжительномъ времени выйдетъ вторая. Опасности порочной жизни.

ПРЕДИСЛОВІЕ

отъ сочинителя.

Есть безъ сомннія матери, которыя, получивъ воспитаніе чуждое предразсудковъ, не утратили прелестей украшающихъ женскій полъ, и между тмъ пріобрли основательныя познанія, безъ всякаго педантства. Дозволятъ ли он своимъ дочерямъ руководствоваться сими уроками?…..Авторъ сметъ ожидать сего.

Онъ льститъ себя надеждою, что разсудительные умы не будутъ упрекать его въ томъ, что онъ тогда представлялъ истинную картину нравовъ, которые семейства нын стараются таить во мрак, и которые наблюдателю часто бываетъ трудно открыть. Онъ думаетъ, что гораздо благоразумне означать втьвями ивы опасныя стези жизни человческой, подобно струговщикамъ выставляющимъ вхи на отмляхъ Лоары, чмъ скрывать сіи пути отъ неопытныхъ взоровъ.

Но къ чему Автору оправдываться предъ людьми большаго свта? Издавая сіе сочиненіе, онъ возвращаетъ свту только то, что получилъ отъ него. Отъ того ли чтеніе его книги будетъ воспрещено молодымъ двицамъ, коимъ предназначено явиться однажды на поприщ общественной жизни, что онъ старался безпристрастно изобразить происшествія предшествующія браку и происшествія послдующія оному? И можно ли счесть преступленіемъ желаніе сочинителя поднять для нихъ заблаговременно завсу той сцены, которой он должны нкогда служить украшеніемъ?

Авторъ никогда не могъ понять, какія выгоды ожидаетъ мать, скрывая на годъ, или много на два, отъ дочери т тайны, которыя имъ необходимо должна узнать въ послдствіи, и предоставляя ей самой просвтить свой умъ, при блеск бурь, ярости коихъ она предаетъ ее почти всегда беззащитною.

И такъ книга сія сочинена вопреки тмъ глупымъ книгамъ, которыя мелочные умы предлагали до сихъ поръ женщинамъ. Удовлетворилъ-ли Авторъ требованіе духа времени, и выполнилъ ли удачно свои предначертанія?….. Сей вопросъ не можетъ быть разршенъ сочинителемъ. Можетъ быть къ нему самому отнесутъ эпитетъ, предписанный имъ его предшественникамъ. Онъ знаетъ, что на литературномъ поприщ, не успть, значитъ погибнуть, и артистамъ въ особенности публика иметъ право сказать: Vае victis!

Авторъ позволяетъ себ только одно личное замчаніе. Онъ знаетъ, что нкоторые могутъ упрекнуть его въ томъ, что онъ часто входилъ въ подробности, по видимому излишнія. Онъ знаетъ, что его легко обвинить въ какой то пустой болтливости. Часто покажется, что картины его имютъ вс недостатки картинъ Голландской школы, не представляя въ то же время достоинствъ оныхъ. Но Авторъ можетъ извинить себя тмъ, что онъ предлагаетъ книгу свою только умамъ боле чистосердечнымъ и мене пресыщеннымъ, мене образованнымъ, но боле благосклонномъ, чмъ умы сихъ критиковъ, коихъ право судить сію книгу онъ отвергаетъ.

СЦЕНА І-я.

НАСЛДСТВЕННАЯ МЕСТЬ.

(La Vendetta).

Въ конц Сентября мсяца 1800 года, остановился передъ Тюллерійскимъ дворцомъ незнакомецъ, сопровождаемый женщиною и маленькою двочкою. Онъ, довольно долго, стоялъ задумчиво, съ сложенными накрестъ руками передъ развалинами дома, недавно сломаннаго, когда же поднималъ голову, то смотрлъ только поперемнно или на дворецъ Консула, или на свою спутницу, которая сидла возл него на камн. Хотя, казалось, незнакомка единственно занималась маленькою двочкою, имвшею отъ 9-ти до 10-ти лтъ отъ роду, перебирая ея длинные, черные волосы, но ни одинъ изъ взглядовъ, брошенныхъ на нее товарищемъ, не укрывался отъ ея вниманія. Одно и то же чувство, хотя и не любовь, вроятно соединяло ихъ, и возбуждало въ поступкахъ и мысляхъ сей четы равное безпокойство. Нищета связываетъ, можетъ бытъ, тснйшими узами несчастныхъ. Бракъ соединялъ ихъ, и маленькая двочка была, казалось, послднимъ плодомъ ихъ союза.

Широкое чело незнакомца и обросшая густыми волосами голова его, походила на т, кои такъ часто изображала кисть Карачіо, но между сими столь черными волосами выказывалось множество сдыхъ, и оттнокъ суровости измнилъ въ сію минуту его благородныя и гордыя черты. Онъ былъ высокаго роста и крпкаго сложенія, хотя, по видимому, имлъ боле 60-ти лтъ. Его изношенное платье показывало, что онъ пришелъ изъ чужихъ земель.

Жена его имла по крайней мр 50-тъ лтъ отъ роду. Черты лица ея, нкогда прекраснаго, теперь измнились. Видъ ея показывалъ глубокую горесть, но когда взоры мужа обращались на нее, она усиливалась улыбаться, стараясь въ то же время принимать на себя видъ спокойствія. Дитя стояло не смотря на усталость выражавшуюся на юномъ его лиц, загорвшемъ отъ солнца. Все показывало въ ней Италіянку: большіе черные глаза, блиставшіе изъ подъ пріятно округленныхъ бровей, врожденное благородство и неизъяснимая прелесть.

Почти вс проходящіе были тронуты однимъ видомъ сей группы, лица коей не длали ни малйшаго усилія, чтобы скрыть отчаяніе, столь же глубокое, сколь выраженіе онаго было просто, но источникъ сего минутнаго участія, вообще свойственнаго Парижанамъ, скоро изсякалъ, ибо едва незнакомецъ замчалъ, что онъ становится предметомъ вниманія какого нибудь любопытнаго, то обращалъ на него столь свирпый взоръ, что самый дерзкій спшилъ удалиться, какъ бы наступя на змю.

Вдругъ рослый иностранецъ повелъ по челу рукою, какъ бы стараясь отогнать мысли, которыя провели на ономъ морщины, и вроятно ршился на нчто отчаянное. Онъ бросилъ проницательный взглядъ на свою жену и дочь, вынулъ изъ кармана длинный кинжалъ, и отдавая оный своей спутниц, сказалъ ей по-Италіянски:

— Я пойду узнать помнятъ ли насъ Бонапарты! ….

Посл сего онъ тихимъ, но твердымъ шагомъ пошелъ ко входу во дворецъ.

Иностранецъ, какъ можно было ожидать, былъ остановленъ солдатомъ Консульской гвардіи, съ которымъ онъ не могъ вести продолжительнаго разговора, ибо, видя настойчивость незнакомца, часовой, въ знакъ непреклонности, взялъ ружье на руку. Случайно, въ сію минуту пришли смнить солдата, и капралъ весьма учтиво указалъ чужестранцу мсто, гд находился офицеръ, командовавшій постомъ.

— Дайте знать Бонапарту, что Бартоломео ди Піомбо желаетъ съ нимъ поговорить?….. сказалъ незнакомецъ дежурному Капитану.

Не смотря на вс представленія сего офицера, что перваго Консула нельзя видть безъ предварительнаго письменнаго прошенія объ аудіенціи, Бартоломео непремнно настаивалъ, чтобы Капитанъ доложилъ объ немъ Бонапарту. Офицеръ, ссылаясь на сдланное ему приказаніе, ршительно отказался исполнить желаніе сего страннаго просителя. Посл чего Бартоломео, нахмуривъ брови и бросивъ ужасный взглядъ на Капитана, казалось возлагалъ на него отвтственность за все нещастіе могущее отъ сего произойти. Онъ хранилъ молчаніе, сложилъ на груди руки, и сталъ подъ портикомъ, служащимъ сообщеніемъ между дворомъ и садомъ Тюллерійскимъ. Случай, почти всегда, удивительно благопріятствуетъ людямъ, твердо чего нибудь желающимъ. Въ ту минуту, какъ Бартоломео ди Піомбо садился на одну изъ тумбъ, находящихся около входа въ Тюллерійскій дворецъ, пріхала карета, и Люціанъ Бонапартъ, Министръ Внутреннихъ длъ, вышелъ изъ оной.

— А, Люціанъ, какъ я радъ, что тебя вижу!… вскричалъ иностранецъ.

Сіи слова, произнесенныя Корсиканскимъ нарчіемъ, остановили Люціана, который хотлъ пройти подъ сводъ. Онъ взглянулъ на Бартоломео, узналъ его, и посл сказаннаго ему симъ послднимъ на ухо слова, онъ сдлалъ знакъ головою, и повелъ съ собою Корсиканца къ Бонапарту.

Они оба пришли въ Кабинетъ перваго Консула. Мюратъ, Ланнъ и Раппъ были у него. Увидя входящаго Люціана, въ сопровожденіи человка столь страннаго вида, вс замолчали. Люціанъ, взявъ Наполеона за руку, отвелъ его ко впадин окна, и тамъ, посл краткаго разговора съ своимъ братомъ, первый Консулъ сдлалъ знакъ рукою, которому повиновались Мюратъ и Ланнъ: они удалились. Раппъ показалъ видъ будто-бы ничего не видлъ, и остался. Бонапартъ съ живостію сдлалъ вторично знакъ удалиться, и адъютантъ, съ примтнымъ неудовольствіемъ, ушелъ въ ближайшую комнату. Первый Консулъ, услышавъ шумъ шаговъ Раппа, поспшно вышелъ, и увидлъ что сей послдній ходитъ вдоль стны, раздлявшей кабинетъ и гостиную.

— И такъ ты не хочешь понимать меня, сказалъ первый Консулъ. Я хочу поговорить наедин съ моимъ соотечественникомъ…..

— Корсиканцемъ!…. возразилъ адъютантъ. Новая причина остаться здсь!…. Этимъ людямъ я никогда не довряю….

Онъ остановился.

Первый Консулъ не могъ скрыть улыбки, и, взявъ врнаго своего офицера за плечи, слегка оттолкнулъ его. Раппъ вышелъ.

— Ну, бдный мой Бартоломео, что ты намренъ здсь длать?…. спросилъ первый Консулъ у Піомбо.

— Просить тебя объ убжищ и покровительств, если ты истинный Корсиканецъ, угрюмо отвчалъ Бартоломео.

— Какое несчастіе могло заставить тебя удалиться изъ родины?…. Мсяцевъ шесть тому назадъ, ты былъ первымъ богачемъ, первымъ…..

— Я истребилъ все семейство Порта!…. возразилъ Корсиканецъ голосомъ протяжнымъ и нахмуривъ брови.

Первый Консулъ отскочилъ на два шага назадъ.

— Не намренъ ли ты меня выдать?….. вскричалъ Бартоломео, бросивъ на Бонапарта мрачный взоръ. — Знаешь ли, что въ Корсик есть еще четыре человка изъ семейства Піомбо?….

Люціанъ взялъ своего соотечественника за руку, и потряся оную, съ живостію сказалъ: — Не пришелъ ли ты сюда для того, чтобы стращать моего брата?….

Бонапартъ сдлалъ знакъ Люціану, который замолчалъ, потомъ, взглянувъ на Піомбо, сказалъ ему:

— За чмъ же ты убилъ всхъ Порта?

Глаза Корсиканца заблистали какъ молніи.

— Мы было помирились, отвчалъ онъ. Семейство Барбатани насъ къ тому склонило. На другой день посл того, какъ мы вмст запивали нашу вражду, въ знакъ примиренія, я принужденъ быль отправиться по дламъ въ Бастію. Они остались у меня, и зажгли мой Лонгонскій виноградникъ. Они умертвили сына моего Григоріо. Дочь моя Жиневра и жена спаслись отъ подобной участи, безъ сомннія потому только, что въ то самое утро пріобщались, и Пречистая Два приняла ихъ подъ свой Святой покровъ. Возвратясь изъ Бастіи, я уже не нашелъ своего дома, я искалъ его, попирая ногами пепелище онаго!….

Бартоломео остановился, и казалось былъ подавленъ бременемъ тяжкихъ воспоминаній.

— Вдругъ, продолжалъ онъ, я споткнулся на тло Григоріо, и узналъ его при лунномъ сіяніи. — О! это дло семейства Порта, подумалъ я. Тотчасъ пошелъ въ Pquis {Мсто сборища бандитовъ.}. Набралъ нсколько человкъ, которыхъ нкогда имлъ случай одолжить, понимаешь ли Бонапартъ?…. и мы пошли вмст въ виноградникъ, принадлежащій Порта. Мы туда пришли въ девять часовъ, а въ десять, они вс были передъ Богомъ, Гіакомо утверждаетъ, будто бы Елиза Ванни спасла ребенка, маленькаго Люижи, но я самъ привязалъ его къ кровати, и потомъ зажегъ домъ ихъ. Какъ бы то ни было, но я оставилъ островъ, съ женою, не узнавъ наврное, правда ли что Люижи остался въ живыхъ.

Бонапартъ стоялъ неподвижно, и смотрлъ на Бартоломео съ любопытствомъ, но безъ удивленія.

— Сколько ихъ было?…. спросилъ Люціанъ.

— Семеро, отвчалъ Піомбо. Они нкогда были и вашими гонителями. Но сіи слова не возбудили въ двухъ братьяхъ ни малйшаго выраженія ненависти.

— Нтъ, вы уже боле не Корсиканцы! вскричалъ Бартоломео съ нкоторымъ отчаяніемъ. Прощайте.

— Было время, что я вамъ покровительствовалъ! …. прибавилъ онъ съ видомъ упрека.

— Когда бы не я, то твоей матери не пріхать бы живой въ Mарсель, сказалъ онъ, обращаясь къ Бонапарту, облокотившемуся, съ задумчивымъ видомъ, на мраморную доску камина.

— По совсти, Піомбо, отвчалъ Наполеонъ, я не могу взятъ тебя въ свое покровительство, ибо я Глава Республики, а посему долженъ пещись объ исполненіи ея законовъ.

— Ага! сказалъ Бартоломео.

— Но я могу смотрть сквозь пальцы….. возразилъ Бонапартъ. Предразсудокъ Vendetta долго будетъ преградою водворенія законовъ въ Корсик, прибавилъ онъ про себя. — Однако надобно его уничтожить — во что бы то ни стало.

Бонапартъ хранилъ нкоторое время молчаніе, и Люціанъ сдлалъ Піомбо знакъ, что бы тотъ не говорилъ ни слова. Корсиканецъ уже начиналъ качать головою, изъявляя тмъ свое неодобреніе.

— Оставайся здсь, возразилъ Консулъ, обращаясь къ Бартоломео, мы о томъ не будемъ знать. Я велю купить твое имніе, и, по прошествіи нкотораго времени, мы о теб подумаемъ. — Но не помышляя боле о Vendetta! — Зная, что въ Париж нтъ Pguis, и если вздумаешь здсь выметывать кинжаломъ, то не надйся на спасеніе. — Здсь вс граждане подъ кровомъ закона, и самоуправство отнюдь не допускается.

— И такъ! отвчалъ Бартоломео, взявъ Люціана за руку, я теперь вашъ по смерть, ивы можете располагать, какъ хотите, всми Піомбо.

При сихъ словахъ чело Корсиканца прояснилось, и онъ посмотрлъ вокругъ себя съ примтнымъ удовольствіемъ.

— Вамъ здсь не худо!…. сказалъ онъ улыбнувшись, какъ бы самъ желая расположиться въ семъ мст. Это дворецъ!…

— Только отъ тебя будетъ зависть возвыситься, и имть также дворецъ въ Париж!… сказалъ Бонапартъ, окинувъ взоромъ своего соотечественника. Мн не разъ случится искать около себя друга, совершенно мн преданнаго, на котораго бы я могъ положиться……

Вздохъ радости вырвался изъ широкой груди Піомбо, и онъ протянулъ первому Консулу руку, сказавъ:

— Въ теб есть еще что-то Корсиканское!…

Бонапартъ улыбнулся, и молчаливо посмотрлъ на человка, столь живо напоминавшаго ему духъ отчизны, тотъ островъ, гд, не за долго предъ симъ, онъ былъ принятъ, по возвращеніи изъ Египта, съ такимъ восторгомъ, и который ему не суждено было боле видть. Онъ сдлалъ знакъ своему брату, и сей послдній увелъ съ собою Бартоломео ди Піомбо. Люціанъ съ участіемъ спросилъ бывшаго покровителя своего семейства о денежныхъ его обстоятельствахъ. Тогда Піомбо, подведя Министра Внутреннихъ длъ къ окну, и показавъ ему свою жену и Жиневру, сидящихъ на груд камней, сказалъ:

— Мы сюда пришли изъ Фонтенебло пшкомъ, и не имемъ ни оболя.

Люціанъ отдалъ свой кошелекъ соотечественнику, и пригласилъ его придти къ себ на другой день, чтобы принять мры къ обезпеченію участи его семейства: потому, что всего имнія Піомбо въ Корсик, недостаточно было для приличной жизни въ Париж.

Бартоломео, исполненный радости и надежды возвратился къ жен и Жиневр.

Изгнанники снискали въ сей вечеръ убжище, пищу и покровительство перваго Консула.

Сей простой разсказъ тхъ обстоятельствъ, которыя привели въ Парижъ Бартоломео ди Піомбо съ его семействомъ, должно считать только необходимымъ введеніемъ, приготовляющимъ читателя къ удобнйшему понятію слдующихъ сценъ.

МАСТЕРСКАЯ.

Г. Сервинъ, одинъ изъ отличнйшихъ нашихъ артистовъ, первый осуществилъ мысль открыть мастерскую для молодыхъ двицъ, желающихъ брать уроки въ живописи. Онъ имлъ около 40 лтъ, былъ человкъ строгой нравственности, и совершенно посвятилъ себя своему искусству. Онъ женился по склонности на дочери одного недостаточнаго Генерала.

Сначала, матери сами сопровождали дочерей своихъ къ Профессору, но потомъ, удостоврясь въ честныхъ его правилахъ и стараніи заслужить ихъ довренность, начали дочерей отпускать и однхъ.

Живописецъ положилъ себ неизмннымъ правиломъ принимать только ученицъ, принадлежащихъ къ богатымъ или знатнымъ фамиліямъ, дабы не могли упрекать его въ томъ, что общество, посщающее его мастерскую, составлено безъ разбора. Онъ даже не соглашался принимать молодыхъ двицъ, желающихъ совершенно посвятить себя живописи, и которымъ бы надлежало длать особенныя объясненія, безъ коихъ не возможно ожидать большихъ успховъ въ семъ искусств.

Стараніе, изящество способа ученія, посредствомъ котораго онъ посвящалъ своихъ ученицъ во вс таинства живописи, увренность матерей, что дочери ихъ находятся въ кругу подругъ благовоспитанныхъ, наконецъ, извстность характера, строгой нравственности живописца, который былъ женатъ, пріобрли ему добрую славу въ высшемъ обществ. Когда молодая двица изъявляла желаніе учиться рисованію, и мать о томъ совтовалась съ живописцами, то всегдашній ихъ отвтъ былъ: — Пошлите ее къ Сервину!

И такъ, Сервинъ пріобрлъ знаменитость, сдлался совершенно необходимымъ для любительницъ рисованія, однимъ словомъ, онъ былъ законодателемъ въ женской живописи, какъ Гербольтъ въ шляпахъ, Лероа въ модахъ, или Шеве въ състныхъ припасахъ. Всми было признано, что если только молодая женщина училась у Сервина, то могла безошибочно судить о достоинств картинъ въ Музе, превосходно списать портретъ, скопировать картину и сочинить домашнюю сцену (tableau de genre). Такимъ образомъ сей артистъ могъ удовлетворить всмъ требованіямъ Аристократіи. Не смотря на его связи съ лучшими домами въ Париж, онъ былъ независимъ, истинный патріотъ, и всегда сохранялъ въ разговор ту легкость, остроуміе, иногда даже и колкость, которыя отличаютъ живописцевъ.

Онъ простиралъ разборчивость въ своихъ предосторожностяхъ до такой степени, что озаботился и самымъ помщеніемъ мастерской. Входъ на чердакъ, находящійся надъ его комнатами, былъ наглухо заложенъ, лстница вела прямо во внутренніе его покои, мсто священное не мене гарема.

Мастерская, занимавшая весь верхній этажъ дома, своею величиною изумляла всегда любопытныхъ, которые, поднявшись на 60-тъ футовъ отъ земли, воображаютъ, что увидятъ артиста, живущаго на тсномъ чердак. Сей родъ галлереи былъ въ надлежащей степени освщенъ посредствомъ огромныхъ рамъ, обтянутыхъ зеленою саржею, которая служитъ живописцамъ для того, чтобы удобне располагать свтомъ. Множество каррикатуръ, разныхъ головокъ, начерченныхъ на темносрыхъ стнахъ остроконечіемъ ножа, свидтельствовали, что и самыя знатныя двицы столъ же склонны къ шалостямъ, какъ и молодые люди, и разность состоитъ только въ способ обнаруживанія этой рзвости. Небольшая печь и длинныя трубы, уродливыми извилинами проведенныя подъ крышу, служили неизбжнымъ украшеніемъ сей мастерской. Полки, расположенныя вдоль всхъ стнъ, уставлены были безъ разбору лучшими гипсовыми моделями, изъ коихъ нкоторыя сохранили еще прежнюю близну, другія были полуобтерты, а большею частію покрыты желтоватою пылью. Подъ сими полками, съ одной стороны видна была голова Ніобы, повшенная на гвоздь, и выражающая глубокую горесть, съ другой улыбающаяся Венера, дале торчала рука, какъ бы просящая милостыню, или взоръ остановлялся на изображеніи человка безъ кожи, пожелтвшемъ отъ дыма, и походящимъ на тло мертвеца, только что вынутаго изъ гроба. Наконецъ картины, рисунки, чучелы, рамы безъ холста, и холсты безъ рамъ, все придавало сему мсту неизъяснимую физіогномію мастерской живописца: странное соединеніе украшеній и наготы, нищеты и богатства, старанія и небрежности, однимъ словомъ, огромный корабль, на которомъ все кажется ничтожнымъ, даже и самый человкъ. Въ мастерской живописца есть нчто напоминающее оперныя кулисы, на примръ: ветошки, позолоченное оружіе, лоскуты богатой парчи, машины, въ ней же найдете нчто великое, нчто безпредльное, какъ мысль. Шумъ и геній, и смерть: Діана, Аполлонъ возл черепа, или человческаго остова, изящное и безпорядокъ, существенность и мечты, богатые цвты въ тни, и часто, кажется, видишь шумную драму тамъ, гд царствуетъ одно молчаніе. Это истинное изображеніе головы артиста.

Въ то время, къ которому относится начало сей повсти, блестящее солнце Іюля освщало мастерскую, два своенравные луча прорзывали всю глубину оной, образуя прозрачныя, златистыя полосы, въ пространств которыхъ ярко блистали пылинки.

Съ дюжину живописныхъ станковъ возвышали свои остроконечные верхи, подобно мачтамъ, въ гавани стоящихъ кораблей.

Десять молодыхъ двицъ оживляли сію сцену, разнообразіемъ своихъ физіогноміи, положенія тла и различіемъ убранствъ. Густыя тни, отбрасываемыя зеленою саржею, расположенною сообразно съ потребностію каждаго станка, производили множество противуположностей, разительныхъ дйствій тьмо-свта (clair-obscur). Все это вмст, составляло изящнйшую картину въ мастерской.

Молодая двушка, блокурая, съ непорочнымъ видомъ, занималась съ примтнымъ стараніемъ. Казалось, она предвидла дни злополучія. Она одта была просто, и сидла поодаль отъ своихъ подругъ. Никто не обращалъ на нее вниманія, не вступалъ съ нею въ разговоръ. Она была прелестне всхъ другихъ, всхъ скромне и — бднйшая между ними.

Дв главныя группы, небольшимъ пространствомъ одна отъ другой раздляемыя, составляли два отдльныя общества, хотя и казалось бы, что, въ мастерской, различіе состояній и богатства должно быть вовсе забыто.

Нкоторыя изъ молодыхъ двицъ сидли, другія стояли посреди ящиковъ съ красками, играли своими кисточками, или приводили ихъ въ исправность, повертывали свои блестящія палитры, писали, говорили между собою, смялись, пли, выказывая свою веселость и врожденный характеръ: все это составляло зрлище, неизвстное для мущинъ.

Тамъ — одна, гордая, надмнная, своенравная, имющая черные волосы и прекрасныя руки, бросала пламень взоровъ своихъ небрежно по сторонамъ. Другая, безпечно веселая, съ улыбкою на устахъ, съ темнорусыми волосами, бленькими, нжными ручками, подобно Французской дв легкомысленная, откровенная, наслаждалась однимъ настоящимъ. Третья, задумчивая, съ печатью меланхоліи на чел, блдная, съ склоненною головою, походила на увядающій цвтокъ. Сосда ея, напротивъ того, высокаго роста, безпечная, съ мусульманскими ухватками, съ глазами продолговатыми, черными и влажными, молчаливая, но мечтательная, часто посматривала украдкою на голову Антиноя. Одна, между ними, была, подобно jocoso Испанской пьесы, остроумна, насмшлива, однимъ взглядомъ узнавала тайны подругъ, смшила ихъ, и на лиц ея выражалось всегда столько живости, что оно невольно привлекало. Она управляла ученицами первой группы, которая состояла изъ дочерей банкировъ, нотаріусовъ, негоціантовъ — все людей богатыхъ, но группа сія была предметомъ, хотя и не явныхъ, но не мене того колкихъ насмшекъ, расточаемыхъ молодыми аристократками.

Сіи послднія, въ свою очередь, были управляемы дочерью одной Маркизы, двушкою своенравною, гордившеюся тмъ, что отецъ ея служилъ при Двор и занималъ почетное мсто. Она была блдна, худощава, хвора и столько же глупа, сколько тщеславна. Она всегда показывала видъ, будто бы съ перваго раза понимаетъ замчанія учителя, и, казалось, работала только изъ угожденія. Она смотрла въ лорнетъ, обыкновенно была пышно одта, приходила поздно, и умоляла своихъ подругъ говорить тихо. Сія вторая группа изобиловала прелестными таліями, лицами выражавшими нкоторое благородство, но во взорахъ сихъ молодыхъ двицъ не изображалось простодушія. Хотя он плняли своею ловкостію, своимъ пріятнымъ обхожденіемъ, но въ лицахъ ихъ не доставало откровенности, и легко можно было угадать, что он принадлежатъ къ сословію, въ которомъ вжливость образуетъ съ юныхъ лтъ характеры, злоупотребленія удовольствій общественной жизни убиваютъ страсти, и приличія свта раждаютъ эгоизмъ.

Когда вс ученицы собирались въ мастерской, то между сими молодыми двицами были миловидныя дтскія головки, лица, плняющія выраженіемъ непорочности, двы, коихъ едва открытыя уста, позволяли видть двственные зубы, двственную улыбку. Тогда мастерская не походила на гаремъ, но на группу ангеловъ, парящихъ на облак по небу.

Уже было около полудня, а Г. Сервинъ еще не являлся. Ученицы его, знали, что онъ оканчивалъ къ выставк картину, и что, съ нкоторыхъ поръ, онъ, большую частъ времени, проводилъ въ мастерской, устроенной въ другой части города. Вдругъ, двица Монсорень, начальница аристократической партіи сего небольшаго собранія, начала тихо разговаривать съ своею сосдкою, и между отдленіемъ благородныхъ, воцарилось глубокое молчаніе, не прерывавшееся вовсе время довольно продолжительнаго переговора. Удивленная противная партія, равнымъ образомъ умолкла, и старалась отгадать предметъ подобнаго совщанія, но тайна молодыхъ монархистокъ вскор была объявлена.

Двица Монсорень встала. Она взяла стоящій по правую руку станокъ, и поставила его довольно далеко отъ партіи благородныхъ, возл простой перегородки, отдлявшей мастерскую отъ чулана. Сей темный уголокъ отчасти образовался неправильною внутреннею стною, которая въ семъ мст имла довольно большой выступъ. Сіе отгороженное пространство служило для поклажи вещей, на время не нужныхъ въ мастерской. Туда бросали разбитыя модели, холсты не годные къ употребленію. Туда же ставили печку, когда ее разбирали, и запасъ дровъ на зиму.

Поступокъ двицы Монсорень вроятно показался очень дерзкимъ, ибо возбудилъ ропотъ изумленія. Молодая щеголиха не обратила на сіе ни какого вниманія, и продолжала переставлять вещи своей отсутствующей подруги, придвинувъ поспшно къ станку ящикъ съ красками, перенеся табуретъ, на которомъ послдняя обыкновенно сидла, и картину Рубенса, съ которой она снимала копію. Сіе ршительное дйствіе аристократической партіи, которое долженствовало имть пагубныя слдствія, произвело всеобщее удивленіе, и хотя правая сторона опять въ молчаніи принялась за дло, лвая долго разсуждала о семъ насильственномъ поступк.

— Чтото скажетъ двица Піомбо? спросила одна молодая двушка у двицы Планта, хитрой начальницы первой группы.

— Она не такова, чтобы стала говорить! отвчала сія. Но, по прошествіи пятидесяти лтъ, она будетъ помнить сію обиду, какъ претерпнную на канун, я жестоко будетъ умть отомстить. Я бы не желала быть въ вражд съ нею.

— Изгнаніе, на которое сіи двицы осудили ее, сказала другая молодая двушка, тмъ боле несправедливо, что третьяго дня двица Жиневра была весьма печальна, ибо отецъ ея, какъ говорятъ, не за долго предъ симъ, подалъ въ отставку. Это значить, усугублять ея несчастія, между тмъ, какъ она была весьма ласкова къ симъ двицамъ во все это время. Сказала ли она хотя слово, для нихъ оскорбительное? Она, напротивъ того, избгала случая говорить о политическихъ длахъ. Но он кажется дйствуютъ боле изъ зависти, нежели изъ привязанности къ своей партіи.

— Я перенесу станокъ двицы Піомбо, и поставлю возл моего!… сказала Фанни Планта.

При сихъ словахъ она встала, но вдругъ пришла ей въ голову мысль, и она сла на прежнее мсто.

— При такомъ характер, каковъ у двицы Жиневры, сказала она, не льзя знать въ какую сторону она приметъ нашу учтивость, и лучше ожидать развязки.

— Вотъ она! …. сказала томнымъ голосомъ молодая, черноокая двица.

И въ самомъ дл, шумъ шаговъ на лстницъ раздался въ зал, посл повторенныхъ всми словъ: ‘вотъ она!’ воцарилось глубокое молчаніе во всей мастерской.

Дабы представить себ всю важность поступка двицы Монсорень, должно прибавить, что сія сцена происходила въ конц Іюля 1815го года. Вторичное возстановленіе Бурбоновъ разторгло многія дружескія связи, которыя уцлли посл перваго. Въ сію эпоху, самыя даже семейства раздлены были различіемъ мнній, и политическій фанатизмъ возобновлялъ т плачевныя сцены, которыя, во время междуусобныхъ, или религіозныхъ войнъ, опозоривали лтописи человчества. Дти, молодыя двицы, старики, вс раздляли сей недугъ, которымъ и самое Правительство было заражено. Раздоръ вкрался повсюду, и недоврчивость подернула своимъ мрачнымъ цвтомъ самые искренніе поступки и разговоры.

Жиневра Піомбо боготворила Наполеона. Да и могла ли она его ненавидть: Императоръ былъ ея соотечественникомъ и благодтелемъ отца. Баронъ Піомбо былъ однимъ изъ тхъ приверженцовъ Наполеона, которые съ наибольшимъ успхомъ содйствовали въ возвращеніи его съ острова Эльбы. Неспособный измнить своимъ политическимъ мнніямъ, напротивъ того всегда готовый защищать оныя открыто, старый Баронъ Піомбо остался въ Париж посреди своихъ враговъ. Посему Жиневра Піомбо тмъ боле могла быть почтена принадлежащею къ числу подозрительныхъ особъ, что нимало не старалась скрыть горесть, которую сіе второе возстановленіе Бурбоновъ причиняло ея семейству. Причиною единственныхъ слезъ, которыя она можетъ быть пролила въ своей жизни, было сугубое извстіе о взятіи въ плнъ Наполеона на Беллерофон и задержаніи Лабедойера.

Вс двицы, составлявшія въ мастерской группу благородныхъ, принадлежали къ фамиліямъ самыхъ ревностныхъ роялистовъ въ Париж. Трудно дашь понятіе объ изступленіи въ сію эпоху и о злоб, питаемой къ Бонапартистамъ. Поступокъ двицы Монсорень, который бы теперь показался весьма маловажнымъ и незначительнымъ, былъ въ то время явнымъ выраженіемъ ненависти.

Съ того дня, въ который Жиневра Піомбо, одна изъ лучшихъ ученицъ Г. Сервина, начала ходить въ мастерскую, она занимала то мсто, котораго хотли ее лишить. Аристократическая партія нечувствительнымъ образомъ сосредоточилась около нее, посему сіе мсто ей какъ бы принадлежало. Лишить же ее онаго, значило не только причинить ей обиду, но вмст и огорченіе, ибо артисты всегда имютъ избранное мсто для работы. Но, можетъ быть, различіе политическихъ мнній и не было главною, побудительною причиною сего поступка правой стороны мастерской.

Жиневра Піомбо была предметомъ всеобщей зависти. Она была лучшею ученицею Г. Сервина. Учитель уважалъ въ ней ея дарованія, а можетъ быть и самый характеръ, красоту, обхожденіе и даже политическія мннія. Посему онъ ставилъ ее всегда въ примръ другимъ. Однимъ словомъ, она была любимою его ученицею. Сія молодая двица имла великое вліяніе на весь малый кругъ, хотя нельзя было замтить, какимъ образомъ она снискала такую власть, она возбуждала между своими подругами удивленіе въ сильной степени. И въ самомъ дл, голосъ ея былъ обворожительный, обхожденіе неизъяснимо-пленительное, а взглядъ производилъ на ея подругъ почти тоже волшебное дйствіе, какое и взглядъ Наполеона на солдатъ.

Аристократическая партія, за нсколько уже дней предъ симъ, положила низпровергнуть сію Царицу, но какъ никто не осмливался еще явно отложиться отъ нее, то двица Монсорень и вознамрилась нанести ршительный ударъ, дабы тмъ сдлать и другихъ участницами въ своей ненависти. Что касается до остальныхъ молодыхъ двицъ, то дв или три изъ нихъ искренно любили Жиневру, но какъ у родителей нердко журили ихъ за заблужденія въ отношеніи къ политическимъ мнніямъ, то он разсудили, съ проницательностію, свойственною женщинамъ, что лучше не принимать никакого участія въ сей ссор.

При появленіи Жиневры ди Піомбо, глубокое молчаніе водворилось въ мастерской, Она была высокаго роста, стройна, близны необыкновенной. Благородная и пріятная ея поступь возбуждала почтеніе. Изъ всхъ молодыхъ двицъ, посщавшихъ мастерскую Г. Сервина, она была первою красавицею. Лице ея, исполненное жизни и ума, казалось блистающимъ, ея длинные черные волосы, черные глаза и ресницы показывали въ ней сильныя страсти. Милоулыбающіяся уста украшали ея лице, и губы ея, можетъ быть нсколько полноватыя, плняли своею прелестью и выраженіемъ добродушія, но, по странной игр природы, верхняя часть ея лица уменьшала вліяніе, производимое нжностію и миловидностію нижней части онаго. Это было врное изображеніе ея характера. Мраморное чело ея носило отпечатокъ гордости, нсколько дикой. Корсиканскіе нравы выражались на ономъ во всей сил, и это составляло единственныя узы между ею и ея отечествомъ, потому, что пріятность Италіянки, простота, непринужденность красавицъ Ломбардскихъ, соединенныя въ ея особ, невольно привлекали къ ней. Видя ее, никто бы не ршился причинить ей огорченіе. Сія молодая двица была столь обворожительна, что отецъ ея, изъ предосторожности, только въ самомъ простомъ плать позволялъ ей посщать мастерскую. Единственнымъ недостаткомъ сего поэтическаго существа, было обильное развитіе ея прелестей. Она походила на замужнюю женщину. Она отказалась отъ узъ супружества изъ привязанности къ своимъ родителямъ, коихъ старость она хотла усладить, и страсть къ живописи усыпила въ ней вс прочія. Она начинала писать съ такимъ искусствомъ, что можно было предвидть въ ней славную артистку.

— Вы сегодня очень молчаливы, любезныя подруги, сказала она подойдя къ нимъ.

— Здравствуй, милая Лаура, прибавила она голосомъ нжнымъ и ласковымъ, приближаясь къ молодой двушк, рисовавшей поодаль отъ другихъ. — Эта голова написана очень хорошо, цвтъ лица слишкомъ румянъ, но абриссы превосходны.

Лаура подняла голову, умильно посмотрла на Жиневру, и на лицахъ ихъ просіяло минутное удовольствіе. Легкая улыбка одушевила черты Италіянки, которая, по видимому, была печальна, потомъ она тихо пошла къ своему мсту, смотря съ равнодушіемъ на рисунки и картины, и привтствуя каждую двицу первой группы. Но она не замтила особеннаго и совершенно новаго любопытства, возбужденнаго ея присутствіемъ, какъ бы Царицы, посреди своего двора.

Она не обратила ни малйшаго вниманія на глубокое молчаніе, царствовавшее между благородными. Она прошла мимо ихъ мста, не сказавъ ни слова. Задумчивость ея была столь велика, что она сла къ своему станку, открыла ящикъ съ красками, взяла кисти, надла темные рукава, подвязала передникъ, посмотрла на картину, на палитру, вовсе не думая, такъ сказать, о томъ что длала.

Вс взоры первой группы были обращены на нее. Хотя молодыя ученицы, составлявшія партію двицы Монсорень, не съ такою откровенностію, какъ ихъ подруги, выражали свое нетерпніе, но пе мене того он бросали косвенные взгляды на Жиневру ди Піомбо.

— Она ничего не замчаетъ! сказала двица Планта.

Въ ту минуту, какъ слова сіи были произнесены, Жиневра, перемнивъ задумчивое положеніе, въ которомъ она смотрла на свой холстъ, обратила голову къ аристократической групп. Она, однимъ взглядомъ измрила разстояніе, отдлявшее ее отъ оной, и продолжала хранить молчаніе.

— Она и въ мысляхъ не иметъ, что бы ее хотли обидть!…. сказала двица Планта, потому что она не поблднла и не покраснла.— Какъ эти двицы будутъ досадовать, если новое мсто, Жиневр боле нравится чмъ прежнее!…. — Вы за чертою! …. прибавила она потомъ, возвыся голосъ и обращаясь къ Жиневр.

Италіянка показала видъ, что не слышитъ, а можетъ быть и въ самомъ дл не слыхала. Она поспшно встала, и съ нкоторою медленностію прошла вдоль перегородки, отдлявшей мастерскую отъ чулана.

Она была погружена въ размышленіе и казалось, разсматривала съ особеннымъ вниманіемъ раму, чрезъ которую проходилъ свтъ. Она встала на стулъ, что бы поднять гораздо выше зеленую саржу, уменьшающую освщеніе. Когда она была на сей высот, то увидла въ перегородк, около фута выше своей головы, небольшую трещину. Взглядъ, брошенный ею на сію щель, можно сравнить только со взоромъ скупаго, нечаянно открывшаго сокровища Аладина. Она съ живостію спрыгнула со стула, возвратилась къ своему мсту, передвигала свою картину, и казалось была недовольна свтомъ.

Потомъ она приставила къ перегородк столъ, на которомъ утвердила стулъ, и, поспшно взобравшись на сіе возвышеніе, удобно могла смотрть въ трещину. Она только одинъ взглядъ бросила въ чуланъ, нашла его освщеннымъ, и предметъ, представившійся ей, произвелъ на нее столь сильное впечатлніе, что она затрепетала.

— Вы ушибетесь, Жиневра!…. вскричала Лаура.

Вс молодыя двицы посмотрли на неосторожную, готовую упасть, но какъ бы страхъ увидть приближеніе къ себ своихъ подругъ, возвратилъ ей присутствіе духа, она снова собралась съ силами, неимоврнымъ образомъ возстановила равновсіе, обратилась къ Лаур, и съ самонадянностію покачивая стулъ, сказала трогательнымъ голосомъ:

— Не безпокойся! здсь безопасне, чмъ на ……..!…

Она поспшила отдернуть занавсъ, слзла долой, какъ можно дальше отъ чулана отодвинула столъ и стулъ, и возвратилась къ своему станку. Она сдлала еще нсколько попытокъ, какъ бы желая пропустить въ раму количество свта, ей нужное, но картина мало занимала ее, и цлію ея было, какъ можно боле приблизиться къ чулану. Наконецъ, она помстилась, согласно съ своимъ желаніемъ, возл двери, и начала приготовлять на палитр краски, храня глубокое молчаніе.

Вскор она, на семъ мст, гораздо явственне услышала легкій шумъ, который третьяго дня столь сильно возбудилъ ея любопытство, и открылъ ея юному воображенію обширное поле догадокъ. Тутъ, она легко могла отличить сильное и правильное дыханіе спящаго мущины. Любопытство ея было удовлетворено свыше ея желаній, но она симъ открытіемъ возложила на себя чрезвычайную отвтственность. Она, въ трещину, видла изображеніе Императорскаго орла на мундир, и на ремянной кровати, слабо освщенной слуховымъ окномъ, уснувшаго офицера. Она угадала все: то былъ изгнанникъ. Теперь она страшилась, чтобы которая нибудь изъ подругъ, подойдя посмотрть ея картину, не услышала бы или дыханія сего несчастнаго, или какого либо слишкомъ сильнаго храпнія, подобнаго тому, которое, во время послдняго урока, достигло ея слуха. Впрочемъ она ршилась остаться возл сихъ дверей, полагаясь на свое искусство предотвратить ударъ судьбы.

— Лучше будетъ, когда я останусь здсь, думала она, чтобы предупредить всякій несчастный случай, чмъ предоставить бднаго узника втренности подругъ.

Такова была причина равнодушія, съ которымъ, казалось, Жиневра увидла, что ея станокъ перенесенъ на другое мсто. Внутренно она тому была очень рада, ибо ей можно было чрезъ то удовлетворить овладвшему ею любопытству, и она въ ту минуту, весьма мало заботилась открыть поводъ, побудившій ея подругъ къ такому поступку.

Ничто не можетъ быть досадне для молодыхъ двицъ, впрочемъ и для всякаго, какъ видть, что придуманная обида, или оскорбленіе, или колкое слово не производятъ ожиданнаго дйствія, и что на оныя отвчаютъ однимъ только презрніемъ. Въ такомъ случа ненависть къ врагу усиливается въ насъ по мр того, какъ онъ душею надъ нами возвышается.

Поведеніе Жиневры ди Піомбо было загадкою для ея подругъ, какъ для привязанныхъ къ нему узами дружбы, такъ и для тхъ, которыя ее не любили, ибо въ ней признавали вс возможныя добрыя качества, кром однакоже одного: незлопамятства.

Хотя, въ часы проводимые въ мастерской, рдко могли представиться случаи выказать злопамятство, однакоже Жиневра, въ нкоторыхъ обстоятельствахъ, обнаружила уже твердость характера и склонность къ мстительности, что и оставило глубокое впечатлніе въ умахъ ея подругъ.

Посл многихъ догадокъ, двица Планта ршительно утвердилась въ мнніи, что молчаніе Италіянки свидтельствуетъ о примрной возвышенности ея души, почему кругъ, ею управляемый, вознамрился, по ея внушенію, уничтожить аристократическую партію. Он вполн достигли своей цли, и своими насмшками успли посбавить спси у правой стороны, какъ вдругъ появленіе Г-жи Сервинъ прекратило сію борьбу самолюбія.

Но двица Монсорень, съ проницательностію, всегда сопровождающею злобу, уже замтила, разобрала во всхъ подробностяхъ глубокую задумчивость Жиневры, которая, казалось, и не слышала той колко-учтивой ссоры, коей она была предметомъ. Посему мщеніе двицы Планта и ея подругъ, обратившееся на двицу Монсорень и на ея партію, имло то слдствіе, что благородныя двицы начали изыскивать причину молчанія Жиневры ди Піомбо. И такъ вс взоры устремились на прекрасную Италіянку, подвергшуюся такимъ образомъ строгому разбору, какъ ея пріятельницъ, такъ и ея противницъ. Весьма трудно скрыть малйшее движеніе, или чувство отъ двнадцати молодыхъ двушекъ, любопытныхъ, не занятыхъ дломъ, коихъ хитрость и остроуміе, изощряются надъ открытіемъ тайны, поперемнно то составляютъ интриги, то придумываютъ удобныя средства разстроить оныя, которыя слишкомъ хорошо знаютъ значеніе малйшаго тлодвиженія, брошеннаго взгляда, или вырвавшагося восклицанія, чтобы не быть въ состояніи судитъ обо всемъ этомъ съ точностію. Посему, не боле какъ черезъ четверть часа, тайна Жиневры ди Піомбо, была въ великой опасности быть открытою

Въ сію минуту, присутствіе Г-на Сервинъ, произвело какъ бы междудйствіе всей драм, скрытно разыгрываемой въ глубин сихъ юныхъ сердецъ, коихъ чувства, мысли и постепенный ходъ выражаемы были фразами почти аллегорическими, хитрыми взглядами, тлодвиженіями и даже самымъ молчаніемъ, часто боле понятнымъ, нежели разговоръ.

Лишь только Г-жа Сервинъ вошла въ мастерскую, то взоры ея устремились на двери чулана, возл которыхъ сидла Жиневра. Въ настоящихъ обстоятельствахъ никто не проронилъ сего взора, но ни одна изъ ученицъ не обратила особеннаго вниманія на оный. Въ послдствіи, двица Монсорень вспомнила объ выраженіи сего взгляда, и тогда уже поняла причину той недоврчивости, боязни и таинственности, которыя, въ то мгновеніе, придавали странный блескъ глазамъ миловидной жены ихъ учителя.

— Барышни, сказала сія послдняя, Г. Сервинъ сего дня не можемъ притти.

Посл сихъ словъ, она привтствовала каждую порознь, вступая съ ними въ разговоръ, и получала отъ нихъ, въ свою очередь, тысячу ласкъ, которыя женщины умютъ выражать не только нжностію голоса или взглядами, но и самыми тлодвиженіями, такимъ образомъ она подошла къ Жиневр, волнуемой безпокойствомъ, которое она тщетно старалась скрыть.

Италіянка и жена живописца привтствовались взаимно дружелюбнымъ наклоненіемъ головы.

Об хранили молчаніе, между тмъ, какъ первая рисовала, а другая смотрла на ея работу. Сильное дыханіе офицера явственно доходило до слуха, но Г-жа Сервинъ, казалось, не слышала онаго, и ея скрытность была столь велика, что Жиневра не могла не предположить въ ней желанія притвориться крпкою на ухо. Вдругъ, незнакомецъ пошевелился на своей кровати. Тогда она пристально посмотрла на Г-жу Сервинъ, которая, обращаясь къ ней, нимало не измнившись въ лиц, сказала:

— Право не знаю чему дать преимущество. Ваша копія нисколько не уступаетъ оригиналу!….

— Г. Сервинъ не открылъ жен своей сей тайны, подумала Жиневра, н, отвчая на привтствіе молодой женщины пріятною улыбкою сомннія, она начала напвать Корсиканскую народную псенку, дабы покрыть шорохъ, могущій произойти въ чулан.

Молодымъ двицамъ показалось столь необычайнымъ слышать пніе прилежной Италіянки, что это ихъ крайне удивило, и он смотрли на нее испытующими взорами, въ послдствіи, сіе обстоятельство послужило уликою для благонамренныхъ предположеній ненависти. Г-жа Сервинъ вскор вышла изъ мастерской, и урокъ кончился безъ дальнйшихъ приключеній.

Вс ученицы уходили, а Жиневра, казалось, не имла намренія послдовать ихъ примру. Она показывала видъ, будто хочешь еще заняться работою, но желаніе, остаться одной, обнаруживалось въ ней невольно, ибо, по мр того, какъ ея подруги выходили изъ мастерской, она бросала на нихъ взгляды, въ коихъ легко было про читать нетерпніе. Двица Монсорень, сдлавшаяся въ продолженіи нсколькихъ часовъ явною непріятельницею той, которая брала надъ нею верхъ во всхъ отношеніяхъ, отгадала что притворное прилежаніе ея соперницы скрывало тайну. Не разъ она была удивлена особеннымъ вниманіемъ, съ которымъ Жиневра прислушивалась къ шуму, недоходившему до слуха прочихъ. Но выраженіе во взор Италіянки, при выход ученицъ изъ мастерской, послужило поводомъ къ многимъ догадкамъ, и она тотчасъ ршилась начать дйствовать. Посему, оставя, съ намреніемъ, свой рабочій мшокъ, она вышла посл всхъ другихъ, и вышла поговорить на минуту къ Г-ж Сервинъ. Но вдругъ, притворясь, что забыла что-то на верху, она потихоньку взошла по лстниц въ мастерскую. Она увидла, какъ Жиневра, добравшись до щели, смотрла въ оную съ такимъ глубокимъ вниманіемъ, что даже не слыхала шороха ея шаговъ, впрочемъ должно и то сказать, что двица Монсорень, по выраженію Валтера Скотта, шла какъ бы по яйцамъ.

Когда сія послдняя, уходя, приблизилась къ дверямъ мастерской, то умышленно кашлянула, Жиневра вздрогнула, оглянулась, увидла свою непріятельницу, покраснла какъ маковый цвтъ, и съ поспшностію отдернула занавсъ, дабы обмануть соперницу на счетъ своихъ намреній, но та уже была за дверями.

Жиневра поспшно соскочила, убрала ящикъ съ красками и удалилась изъ мастерской, унося съ собою живо напечатлнное въ ея памяти, изображеніе мужской головы, столь же прелестной, какъ Эндиміонова, лучшее твореніе Жиродета, съ котораго она, за нсколько дней предъ симъ снимала копію. Лице незнакомца было столь же нжно, бло, непорочно, какъ и лице любимца Діаны.

— Осудить на изгнаніе столь молодаго человка!…. — Кто бы онъ такой былъ?….

Сіи два вопроса заключаютъ врнйшее выраженіе всхъ мыслей, занимавшихъ Жиневру въ продолженіи двухъ дней.

На третій день, сколько она ни старалась притти въ мастерскую прежде всхъ своихъ подругъ, однако застала уже въ оной двицу Монсорень, которая пріхала въ тотъ день въ карет. Жиневра и ея соперница долго посматривали другъ на друга испытующими взорами, но каждая старалась дать своему лицу выраженіе, которое бы не могло обнаружить ея мыслей. Двица Монсорень видла плнительную голову незнакомца, но, къ счастію и въ то то время къ несчастію, не видала въ щель орловъ и мундира. По сей причин она терялась въ своихъ догадкахъ.

Вдругъ вошелъ Г. Сервинъ, гораздо ране обыкновеннаго.

— За чмъ вы сли на это мсто, сударыня? сказалъ онъ Жиневр, окинувъ глазами мастерскую. — Здсь свтъ не хорошъ. — Сядьте поближе къ симъ двицамъ, и опустите занавсъ.

Потомъ онъ слъ подл Лауры, и началъ поправлять ея работу.

— Признаться! воскликнулъ онъ, эта голова нарисована превосходно!… Вы скоро будете у меня второю Жиневрою.

Учитель обошелъ всхъ своихъ ученицъ, длая имъ разныя замчанія на счетъ ихъ успховъ, шутилъ съ ними, и, до обыкновенію, заставлялъ ихъ опасаться боле шутокъ, нежели самыхъ выговоровъ.

Между тмъ Италіянка не послушалась Профессора. Она осталась съ твердымъ намреніемъ не перемнять своего мста. Она взяла листъ бумаги, и начала рисовать сеппіею голову бднаго узника. Дло, предпринятое со страстью, носитъ всегда особенный отпечатокъ. Способность живо передавать произведенія природы и воображенія, составляетъ геній, и часто страсть замняетъ оный. И въ положеніи, въ которомъ находилась Жиневра, усилія возобновить въ памяти черты незнакомца, а можетъ быть и самая необходимость, мать великихъ предпріятій, породила въ ней необыкновенный талантъ. Голова офицера была наброшена ею на бумагу съ удивительнымъ искусствомъ. Казалось, сверхъестественная сила одушевляла глаза, руку и кисть молодой артистки. Она чувствовала внутреннее сотрясеніе, приписываемое ею страху, но физіологъ открылъ бы въ ономъ жаръ вдохновенія. Блуждающіе глаза ея часто устремлялись на подругъ, чтобы, въ случа нескромности съ ихъ стороны, скрыть рисунокъ отъ ихъ прозорливости, но не смотря на сію предосторожность, она пропустила минуту, въ которую безжалостная ея непріятельница безстыдно навела свой лорнетъ на таинственную бумагу. Двица Монсорень, узнавъ черты незнакомца, вдругъ подняла голову изъ за огромной рамы, за которою она укрывалась, но Жиневра немедленно спрятала рисунокъ.

— Почему же вы остались тамъ, сударыня, вопреки моему желанію?…. спросилъ съ важностію Профессоръ у Жиневры.

Ученица съ живостію поворотила свой станокъ такимъ образомъ, что никто не могъ видть ея картины, потомъ, положивъ на холстъ нарисованный ею портретъ, и показывая оный учителю, сказала ему трогательнымъ голосомъ:

— Не находите ли бы, подобно мн, что въ семъ мст свтъ благопріятне, и не лучшели остаться здсь?… Г. Сервинъ поблднлъ. Чело молодой двушки покрылось краскою непорочности. Ничто неукроется отъ проницательныхъ взоровъ ненависти, и двица Монсорень, такъ сказать, участвовала въ смущеніи, волновавшемъ учителя и ученицу.

— Вы правы, сказалъ Г. Сервинъ. — И вы скоро будете имть свденій боле меня, прибавилъ онъ съ принужденнымъ смхомъ.

Нсколько минутъ они хранили молчаніе, въ продолженіи котораго Профессоръ разсматривалъ эскизъ Жиневры.

— Это верхъ искусства!… вскричалъ онъ съ жаромъ артиста.

Сіе восклицаніе было, какъ бы сигналомъ. Вс ученицы встали. Двица Моксорень прибжала съ быстротою тигра, бросающагося на свою добычу. Въ сіе мгновеніе заключенный, вроятно пробудившійся, пошевелился на своей кровати. Жиневра опрокинула свой табуретъ, произнесла нсколько несвязныхъ словъ, и захохотала. Но она согнула портретъ, и успла спрятать его въ свой портфель прежде, чмъ ея грозная непріятельница могла его увидть. Станокъ былъ окруженъ, и Г. Сервинъ объяснилъ ученицамъ красоты копіи, которую въ это время длала его любимая ученица. Вс были обмануты сею хитростію, исключая двицы Монсорень, которая, ставъ позади своихъ подругъ, старалась достать рисунокъ, положенный при ней въ портфель. Жиневра, не сказавъ ни слова, взяла сей послдній, и поставила передъ собою. Об двицы посмотрли въ молчаніи одна на другую. Ненависть возникла между ними.

— И такъ, сударыня, прошу по мстамъ!…. сказалъ Г. Сервинъ. Если хотите достигнуть такого же совершенства, то поменьше разговаривайте объ модахъ и балахъ, и несмотрите по верхамъ.

Когда вс двицы заняли свои мста около станковъ, Г. Сервинъ слъ возл Жиневры.

— Не лучше ли, что тайну сію открыла я, а не другая?… сказала Италіянка въ полголоса.

— Конечно, отвчалъ живописецъ, потому что вы патріотка …. но ежели бы вы и не были таковою, то и тогда я бы вамъ, а не другой оную вврилъ!….

Учитель и ученица бросили другъ на друга проницательный взглядъ. Они совершенно поняли взаимныя чувствованія.

Посл сего Жиневра ршилась спросить:

— Кто это?….

— Это искренній другъ Лабедойера, который, почти столько же какъ и несчастный Полковникъ, содйствовалъ къ соединенію 7-го полка съ гренадерами острова Эльбы….. Онъ былъ подъ Ватерлоо, и командовалъ гвардейскимъ эскадрономъ….

— Почему вы не сожгли его мундира, кивера, и не дали ему обыкновенной одежды? …. сказала Жиневра съ живостію.

— Сегодня вечеромъ мн общали принести оную.

— Вы бы лучше закрыли та нсколько дней вашу мастерскую.

— Онъ скоро удетъ.

— Онъ погибнетъ… сказала Жиневра. Продержите его у себя въ первыя минуты смятенія….. Парижъ, покамстъ, есть еще единственное мсто во Франціи, гд можно безопасно скрыть Императорскаго приверженца. — Онъ вашъ другъ?…. спросила она.

— Нтъ, онъ не иметъ другихъ правъ на мое покровительство кром своего несчастія. Вотъ какимъ образомъ онъ попалъ ко мн. Тесть мой, вступившій опять въ службу въ сію послднюю кампанію, встртился съ симъ бднымъ молодымъ человкомъ, и весьма искусно спасъ его изъ рукъ тхъ, которые задержали Лабедойера. Безумецъ! онъ хотлъ защищать его ….

— И вы его такъ называете? …. вскричала Жиневра, бросивъ взоръ изумленія на живописца, который умолкъ на одно мгновеніе.

— Тесть мой находится подъ слишкомъ строгимъ присмотромъ, чтобы могъ дашь въ своемъ дом убжище какому нибудь изгнаннику, продолжалъ онъ. Онъ привелъ его ко мн ночью на прошлой недл. И я надялся скрыть его отъ всхъ, помстивъ въ этомъ чулан, который я считалъ единственнымъ безопаснымъ мстомъ.

— Ежели я могу быть вамъ полезною, тихо возразила молодая двица, то располагайте мною!

— Если такъ! мы съ нимъ посовтуемся!…. отвчалъ живописецъ.

Разговоръ сей продолжался слишкомъ долго, чтобы не быть замченнымъ всми молодыми двицами. Г. Сервинъ оставилъ Жиневру, еще разъ обошелъ всхъ ученицъ, и столь долго занимался съ каждою, что былъ еще въ мастерской, когда ударилъ часъ, въ который двицы обыкновенно уходили домой.

— Вы забыли вашъ рабочій мшокъ, сударыня? …. вскричалъ Профессоръ, обращаясь къ двиц Монсорень, которая унижалась до роли шпіона, чтобы удовлетворить своей ненависти.

Любопытная ученица воротилась за мшкомъ, притворясь будто стыдится своей разсянности, но самое вниманіе Г. Сервина, послужило для нее новымъ доказательствомъ, что дйствительно скрывается тайна, которую она только подозрвала. Она уже предугадала вс обстоятельства сего дла, и могла сказать, по выраженію Аббата Вертота:

— Все готово къ приступу. (Mon siege est fait).

Она съ шумомъ сошла съ лстницы и громко прихлопнула дверью, ведущею въ покои Г. Сервина, дабы подумали, что она уходитъ, но потомъ опять взошла потихоньку по лстниц, и остановилась у дверей въ мастерскую.

Когда живописецъ и Жиневра могли думать, что они одни, то первый постучалъ условленнымъ образомъ въ дверь чулана, которая отворилась, проскрыпвъ на заржаввшихъ своихъ петляхъ. Италіянха увидла молодаго человка, высокаго, стройнаго, коего Императорскій мундиръ заставилъ трепетать ея сердце. Одна рука офицера была на повязк, и блдность лица свидтельствовала о сильныхъ его страданіяхъ. Увидвъ незнакомую ему особу, онъ вздрогнулъ и вскрикнулъ.

Двица Монсорень, которая ничего не могла видть, опасалась оставаться доле. Ей довольно было и того, что слышала восклицаніе офицера и скрыпъ двери. Она потихоньку ушла.

— Не опасайтесь нисколько, сказалъ живописецъ офицеру. Сія двица есть дочь искреннйшаго приверженца Императора — Барона ди Піомбо.

Увидвъ Жиневру, молодой человкъ не могъ уже сомнваться въ ея чувствахъ. На лиц ея, въ сiю минуту, сіяло нчто божественное.

— Вы ранены, сказала она голосомъ, изобличающимъ глубокое душевное волненіе.

— О! это ничего, сударыня, Рана уже закрывается.

Въ сіе мгновеніе, крикливые голоса разнощиковъ приговоровъ суда, послышались въ мастерской:

— Вотъ ршеніе суда, которымъ приговоренъ къ смерти…

Вс трое вздрогнули. Узникъ, первый услышалъ имя, которое заставило его поблднть, онъ зашатался и прислъ.

— Лабедойеръ…. сказалъ онъ.

Въ молчаніи они посмотрли другъ на друга. На блдномъ чел молодаго человка вдругъ выступили крупныя капли пота. Онъ схватилъ, съ видомъ отчаянія, свои густые черные волосы, и облокотился на станокъ Жиневры.

— Но, сказалъ онъ, вскочивъ со стула, Лабедойеръ и я, мы знали что предпринимаемъ….. Намъ извстна была судьба, ожидавшая насъ какъ посл успха въ предпріятіяхъ, такъ и въ случа неудачи. Онъ умираетъ за дло которое защищалъ, а я скрываюсь!….

Онъ поспшно пошелъ къ двери мастерской, но Жиневра, будучи легче его, подбжала къ ней прежде, и преградила ему дорогу.

— Возстановите ли вы Императора?— сказала она, воображаете ли вы что успете поднять великана, который самъ не могъ устоять!….

Молодой человкъ медленно возвратился назадъ къ живописцу, который стоялъ неподвижно.

— Что же мн длать?…. сказалъ онъ, обращаясь къ двумъ друзьямъ. посланнымъ ему Провидніемъ. У меня въ цломъ мір нтъ ни одного родственника. Императоръ былъ мн отцомъ, а Лабедойеръ, другомъ.— Въ нихъ заключалось все мое семейство. Я одинокъ. Завтра, быть можетъ, осудятъ меня или на изгнаніе, или на смерть. никогда не было у меня другихъ доходовъ, кром жалованья. Я истратилъ послдній свой ефимокъ, съ намреніемъ спасти Лабедойера, и увезти его. И такъ, смерть для меня необходима. — Она для меня пристань безопасная! — Кто ршился умереть, тотъ долженъ умть продать палачу свою голову. Мн, сей часъ, пришло на мысль, что жизнь честнаго человка конечна стоитъ жизни двухъ измнниковъ, и что ударъ кинжала можетъ доставитъ безсмертіе!…

Сей порывъ отчаянія устрашилъ живописца и даже Жиневру, но она поняла молодаго человка. Она съ восхищеніемъ смотрла на его прекрасную голову, и внимала плнительному голосу, котораго сладость едвали измняло самое даже изступленіе. Тутъ ршилась она, вдругъ излить цлительный бальзамъ на вс раны злосчастнаго.

— Что касается до разстройства вашихъ денежныхъ обстоятельствъ, сказала она, обращаясь къ офицеру, то позвольте мн предложить вамъ восемь сотъ франковъ…. Они принадлежатъ мн. Отецъ мой богатъ, я единородная его дочь, онъ меня любятъ, и я совершенно уврена, что не будетъ укорять меня…. Не откажите изъ чувства ложнаго стыда. Все наше имущество есть даръ Императора, у насъ нтъ ни одного обола, который не напоминалъ бы намъ его щедрости. Оказать услугу врному его солдату, не значитъ ли показать себя благодарнымъ. И такъ, примите сіи деньги съ такимъ же простосердечіемъ, съ какимъ я вамъ ихъ предлагаю. Вдь это только деньги!…. прибавила она презрительно.

— Теперь, что касается до друзей…. вы ихъ найдете ….

Тутъ Жиневра подняла гордо голову, и глаза ея просіяли необычайнымъ блескомъ.

— Жизнь, которая прекратится завтра отъ нсколькихъ выстрловъ, спасетъ вашу!…. возразила она. Обождите, пока эта гроза пройдетъ, и тогда вамъ можно будетъ искать службы за границей, если васъ здсь забудутъ….

Въ утшеніяхъ, получаемыхъ нами отъ женщины, есть какая-то особенная нжность, похожая на материнскую, заботливость дальновидная, всеобъемлющая, но когда къ ея словамъ мира и надежды присоединятся пріятность въ тлодвиженіяхъ, краснорчіе глубоко тронутаго сердца, и особенно, если благодтельница прекрасна, то мущин почти невозможно не покориться ея вол.

Молодой офицеръ вдохнулъ въ себя любовь всми чувствами. Онъ былъ въ восхищеніи. Блдныя щеки его покрылись легкимъ румянцемъ, глаза потеряли нсколько той задумчивости, которая ихъ омрачала, и онъ сказалъ съ особеннымъ чувствомъ:

— Вы ангелъ доброты!… — Но Лабедойеръ… прибавилъ онъ, Лабедойеръ!….

При семъ восклицаніи вс трое посмотрли другъ на друга въ молчаніи, поняли взаимныя чувствованія. Они были уже не двадцатиминутные, но двадцатилтніе друзья.

— Любезный другъ, прервалъ Г. Сервинъ, можете ли вы спасти его?…

— Нтъ, но могу отмстить за него!….

Жиневра вздрогнула. Незнакомецъ, какъ мущина, былъ, можетъ быть, слишкомъ красивъ собою, однако же онъ своею красотою не произвелъ никакого впечатлнія на молодую двицу, потому, что нжная сострадательность, свойственная женщинамъ, къ бдствіямъ отъ благородныхъ причинъ происходящимъ, подавляла въ ней вс другія чувствованія: но услышать гласъ мщенія, открыть въ изгнанник душу Италіянскую, видть въ немъ готовность жертвовать собою за Наполеона, найти такое великодушіе …. устоять противъ этаго — было свыше силъ ея.

Она смотрла на него съ уваженіемъ и участіемъ, сердце ея было сильно тронуто. Въ первый разъ мущина произвелъ въ ней чувства столь пылкія. Она утшалась мыслію, что возвышенность души его, вполн соотвтствуетъ прекраснымъ, благороднымъ чертамъ лица и стройной наружности плнившимъ ее, какъ артистку. Случай возбудилъ въ ней любопытство, а потомъ и сострадательность, которая, въ свою очередь, возродила въ ней живйшее соучастіе и ощущенія столь сильныя, что она уже опасалась доле оставаться съ нимъ.

— Завтра увидимся!… сказала она офицеру, посмотря на него съ такою улыбкою, что казалось, желала оставить ему оную для утшенія.

Увидвъ столь плнительную улыбку, озарившую новымъ блескомъ лице Жиневры, незнакомецъ въ одно мгновеніе забылъ все въ мір. И въ самомъ дл, она въ ту минуту, не уступала въ красот Индейской Пери.

— Завтра, отвчалъ онъ печально, по нкоторомъ молчаніи, завтра, Лабедойеръ….

Жиневра оглянулась, приложила палецъ къ устамъ, и посмотрла на него съ видомъ, будто хотла сказать:

— Успокойтесь, будьте осторожны….

Тогда молодой человкъ воскликнулъ: — O Dio! che non vorrei vivere dopo averla vedula! …. (O Боже! кто увидвъ ее, не согласится жить!…)

Жиневра вздрогнула, услышавъ нарчіе, которымъ онъ произнесъ сіи слова.

— Вы Корсиканецъ? воскликнула она, приближаясь къ нему съ радостнымъ изумленіемъ.

— Я родился въ Корсик, но съ самыхъ юныхъ лтъ перевезенъ въ Генуу, и достигнувъ того возраста, въ которомъ поступаютъ въ военную службу, я опредлился въ оную.

Красота незнакомца уже не обращала на себя вниманія Жиневры. Сверхъестественное влеченіе, производимое его приверженностію къ Императору, его рана, его несчастія, даже опасность въ которой онъ находился, все было забыто ею, или, лучше сказать, все слилось въ одно чувство, для нее новое, неизъяснимо-пріятное. Изгнанникъ говорилъ нарчіемъ, обожаемымъ Жиневрою, онъ былъ сынъ Корсики. Молодая два, какъ бы удерживаемая нкоторымъ магическимъ ощущеніемъ, пребыла одно мгновеніе неподвижною. Дйствительно, она имла передъ собою живую картину, которую соединеніе всхъ человческихъ чувствованій и случай, оживляли самыми яркими красками.

По приглашенію Г. Сервина, офицеръ слъ на диванъ, живописецъ развязалъ повязку, на которой висла рука гостя его, началъ съ нее снимать бинты, дабы потомъ перевязать рану. Жиневра почувствовала дрожь, когда увидла длинную и широкую рану, нанесенную молодому человку сабельнымъ ударомъ. Она вскрикнула. Незнакомецъ обратилъ къ ней голову, и улыбнулся. Нельзя было не быть тронутымъ до глубины сердца смотря на особенное стараніе, съ которымъ живописецъ снималъ корпію и осматривалъ рану, между тмъ какъ лице раненаго, хотя блдное и болзненное, выражало въ присутствіи молодой двицы, боле радости, нежели страданія. Артистка невольно должна была плниться симъ противорчіемъ чувствованій, и противуположностію, производимою близною тонкаго блья и наготою руки съ синимъ и краснымъ цвтомъ офицерскаго мундира. Въ сію минуту, легкій сумракъ облекалъ мастерскую. Солнце послднимъ лучемъ освщало мсто, гд находился изгнанникъ, такъ, что благородное, блдное лице его, черные волосы, одежда, были озарены свтомъ. Это показалось какъ бы предзнаменованіемъ для суеврной Италіянки. Въ то мгновеніе незнакомецъ походилъ на свтозарнаго ангела. Она слышала отъ него звуки роднаго имъ языка, и была очарована воспоминаніями дней ея юности, между тмъ, какъ въ ея сердц уже раждалось новое чувство, столь же чистое, непорочное, какъ и первый ея возрастъ невинности. Глубокое молчаніе царствовало въ мастерской. Все способствовало къ впечатлнію сей сцены въ памяти Жиневры. Одно мгновеніе она пребыла задумчивою, какъ бы погруженною въ безконечныя мечты, потомъ, красня что обнаружила свою мечтательность, она помнялась съ изгнанникомъ сладостнымъ, но быстрымъ взглядомъ, и поспшно удалилась, не сводя съ него глазъ.

На другой день Жиневра пришла въ мастерскую, и какъ день сей не былъ класснымъ, то изгнанникъ провелъ его съ своею соотечественницей. Г. Сервинъ, желавшій именно въ сей день окончить одинъ эскизъ, позволилъ узнику остаться въ мастерской и служилъ менторомъ молодымъ людямъ, которые часто разговаривали между собою по-Италіянски.

Бдный воинъ разсказывалъ страданія, претерпнныя имъ во время бгства изъ Москвы. Онъ, девятнадцати лтъ, былъ при переход черезъ Березину, одинъ изъ цлаго полка, потерявъ всхъ своихъ товарищей, кром которыхъ никто не могъ брать участіе въ сирот. Онъ огненными красками описывалъ ужасное пораженіе подъ Ватерлоо. Голосъ его былъ музыкою для Италіянки. Жиневра не получила Французскаго воспитанія: она, нкоторымъ образомъ, была дочерью природы, и не знала лжи. Съ характеромъ твердымъ и красотою необыкновенною, она была чистосердечна, ибо прямо предавалась своимъ чувствованіямъ, и не скрывала оныхъ, или, лучше сказать, она предоставляла на волю каждаго отгадать ихъ, не употребляя расчетливаго жеманства, свойственнаго молодымъ Парижскимъ двушкамъ. А потому въ продолженіи того дня, нердко случалось, что съ палитрою въ одной, и кистью въ другой рук, она забывала свою работу. Вперивъ взоры на офицера, и раскрывъ уста, она внимала его словамъ, всегда готовая приняться за дло, и ни разу не начиная онаго. Она не удивлялась тому, что находила столько нжности въ глазахъ молодаго человка, ибо чувствовала что и ея ресницы невольно начинали увлажняться. Наконецъ она принималась опять за работу, и писала съ особеннымъ стараніемъ нсколько часовъ сряду, не поднимая головы потому, что онъ былъ съ нею, и смотрлъ на ея занятія. Въ первый разъ, какъ онъ слъ возл нее, чтобы безмолвно насладиться ея присутствіемъ, она сказала ему съ чувствительностію, посл продолжительнаго молчанія:

— И такъ вы находите удовольствіе смотрть какъ рисуютъ?….

Въ этотъ день она узнала, что его зовутъ Людовикомъ. Передъ разставаніемъ они условились, что если случится какое нибудь важное политическое дло, то Жиневра, въ классные дни, будетъ его o томъ извщать, напвая тихимъ голосомъ Италіянскія аріи.

На другой день, двица Монсорень объявила, подъ секретомъ, всмъ своимъ подругамъ, что Жиневра ди Піомбо была любима однимъ молодымъ человкомъ, который, во время лекцій, скрывался въ темномъ чулан мастерской.

— Вы, которая вчно берете ея сторону, сказала она двиц Планта, наблюдайте за нею, и увидите, чмъ она будетъ заниматься.

И такъ за Жиневрою надзирались самою сатанинскою зоркостію. Подслушивали своенравныя ея псенки, ловили вс ея взоры. Въ то время, когда она нисколько не подозрвала быть предметомъ вниманія, съ дюжину глазъ были на нее вперены. Будучи заблаговременно предупреждены, сіи двицы съ точностію угадывали чувства, поперемнно выражавшіяся на прелестномъ лиц Италіянки, смыслъ всхъ ея тлодвиженій и измненій голоса въ ея напвахъ, наконецъ и причину того вниманія, съ которымъ она вслушивалась въ невнятные звуки, ей одной слышные изъ-за перегородки.

По прошествіи недли, только одна изъ пятнадцати ученицъ Г. Сервина не имла случая видть Людовика въ щель перегородки… то была Лаура, та самая молодая, хорошенькая двица, бдная и прилжная, которая, чувствуя себя отверженною, искренно любила Жиневру, и еще защищала ее. Двица Планта пыталась было уговорить Лауру остаться на лстниц посл ухода ученицъ изъ мастерской, дабы уврить ее въ связи Жиневры съ молодымъ человкомъ, заставъ ихъ вмст, но Лаура не хотла унизить себя шпіонствомъ, котораго любопытство не могло оправдать: а потому она содлалась, между прежними своими подругами, предметомъ сильнаго негодованія.

Когда Графъ Монсорень получилъ достоинство Пера Франціи, то высокомрная дочь его сочла, что въ ея новомъ званіи неприлично посщать мастерскую живописца, тмъ боле такого, коего мннія отзывались Бонапартизмомъ, и такъ она перестала здить къ Г. Сервину, который, въ свою очередь, отказался ходить къ ней на домъ. ей легко было забыть Жиневру, но посянное ею зло должно было принести плоды.

И дйствительно, случайно ли, своею ли болтливостію, или отъ ханженства, другія молодыя двицы открыли своимъ матерямъ о странной интриг, происходившей въ мастерской. Общій ропотъ неудовольствія возникъ во всхъ семействахъ. Одинъ день непришла къ уроку двица Планта, на слдующій другая ученица. Наконецъ и послднія три или четыре двицы, посщавшія еще мастерскую, перестали приходишь.

Мастерская опустла. Жиневра и двица Лаура, ея маленькая пріятельница, въ продолженіи двухъ или трехъ дней, были единственными обитательницами сей обширной пустыни. Италіянка не обращала вниманія на опустніе мастерской, и даже не старалась изыскивать причину отсутствія другихъ ученицъ. Открывъ недавно способъ вести тайную переписку съ Людовикомъ, она проводила тамъ время какъ въ прелестномъ убжищ, одна посреди вселенной, думая объ одномъ только офицер и объ угрожающихъ ему опасностяхъ.

Жиневра, столь почитавшая благородство характера, упрашивала Людовика, чтобы онъ скоре покорился власти Королевской, но Людовикъ не соглашался оставить свое убжище. Если страсти раждаются и пріобртаютъ силу только подъ вліяніемъ необыкновенныхъ, романическихъ приключеній, но можно сказать, что никогда стеченіе столькихъ обстоятельствъ не благопріятствовало боле къ соединенію двухъ существъ однимъ и тмъ-же чувствомъ. Взаимная дружба Живевры и Людовика, въ продолженіи одного мсяца, утвердилась боле, нежели сколько можетъ въ продолженіи десяти лтъ свтская дружба, раждающаяся въ гостиныхъ. Злосчастіе есть оселокъ для познанія характера, Жиневра же легко могла узнать Людовика и оцнить его. Они вскор почувствовали уваженіе другъ къ другу. Къ тому жъ, Жиневра, будучи старше Людовика, находила чрезвычайную сладость въ мысли, что была предметомъ обожанія молодаго человка съ чувствами столь возвышенными, испытаннаго судьбою, и который соединялъ въ себ опытность тридцаталтняго мужа съ красотою и ловкостію юноши. Съ своей стороны, Людовикъ чувствовалъ неизрченное удовольствіе, быть, по видимому, подъ покровительствомъ молодой, двадцати пяти лтней двицы. Въ семъ чувств таилась нкоторая неизъяснимая гордость. Она была порукою любви. Соединеніе твердости духа съ слабостію, кротости съ гордостію, влекло Людовика съ непреоборимою силою къ Жиневр, и онъ совершенно покорился ея власти. Они уже съ такимъ жаромъ любили другъ друга, что взаимное въ томъ сознаніе, или притворство были бы излишними. Тонкое чувство приличій, согласіе нравовъ наполняли очаровательностію ихъ безмятежную жизнь.

Однажды вечеромъ Жиневра услышала вожделнный сигналъ. Людовикъ постучалъ булавкою по деревянной перегородк, производя звукъ столь же тихій, какъ паукъ прикрпляющій свои сти. это означало что онъ желаетъ выйти изъ своего убжища. Италіянка, окинувъ глазами мастерскую, и не замтя Лауры, отвчала на сигналъ. Людовикъ отворилъ дверь, но какъ онъ, стоя, могъ обозрть все пространство мастерской, то увидлъ скромную двушку, почему поспшно и скрылся въ чулан. Удивленная Жиневра встала, замтила Лауру, и подошедши къ ней, сказала:

— Вы засидлись, милый ангелъ. Мн кажется что эта голова совсмъ уже окончена. Остается только означить рефлекцію въ верхней части этой косы.

— Какъ бы я вамъ была благодарна, сказала Лаура трогательнымъ голосомъ, если бы вы согласились поправить мн эту копію, тогда бы я имла хоть что нибудь отъ васъ на память ….

— Охотно, отвчала Жиневра, будучи уврена, что тмъ скоре отъ нее отдлается. — Я думала, продолжала она, принимаясь за работу, что вы далеко живете отъ мастерской?

— О! Жиневра, я сей часъ уйду!…. вскричала молодая двушка со слезами, и навсегда….

Сіи трогательныя слова не произвели уже на Италіянку того впечатлнія, которое бы они сдлали на нее за мсяцъ передъ симъ.

— Вы намрены оставить Г. Сервина? спросила она.

— Разв вы не замчаете, Жиневра, что съ нкоторыхъ поръ, кром васъ и меня, никто сюда не приходитъ.

— Правда!…. отвчала Жиневра, какъ бы пораженная нкоторымъ воспоминаніемъ…. Не больны ли эти двицы?…. не выходятъ ли замужъ?… или не возведены ли ужъ ихъ отцы въ достоинство Перовъ ……

— Вс оставили Г. Сервина…. отвчала Лаура.

— А почему?….

— Вы тому причиною, Жиневра!…

— Я! повторила Италіянка, вставая съ мста съ гордымъ, гнвнымъ лицемъ и сверкающими глазами.

— О! не сердитесь, милая Жиневра, вскричала горестно Лаура. Но матушка моя требуетъ, чтобы и я оставила мастерскую. Вс наши двицы сказали, что у васъ есть любовникъ, что Г. Сервинъ позволяетъ ему жить въ темномъ чулан….. я не хотла этому врить, и ничего не говорила своей матушк, но вчера вечеромъ, Г-жа Планта, встртившая ее на балу, спросила, продолжаю ли я посщать мастерскую. На утвердительный отвтъ маменьки, она пересказала ей вс клеветы сихъ двицъ. Матушка меня очень бранила, предполагая, что я врно знала все, и не оказала къ ней довренности, не увдомивъ ее о происходившемъ. Ахъ, милая Жиневра! я, которая считала васъ образцомъ и столь желала походить на васъ!… Какъ мн больно, что не могу боле быть вашимъ другомъ…. Будьте осторожны! Г-жа Планта и матушка прідутъ завтра къ Г. Сервину, чтобы сдлать ему выговоръ.

Молнія, ударившая въ двухъ шагахъ отъ Жиневры, не поразила бы ее столько, какъ сіе открытіе.

— Какое имъ до этаго было дло!…. сказала она простодушно.

— Вс находятъ это очень неприличнымъ. Матушка говоритъ, что это противно нравственности….

— А вы, Лаура, что объ этомъ думаете?

Молодая двушка взглянула на Жиневру. Мысли ихъ смшались. Лаура не удерживала боле слезъ, бросилась обнимать свою подругу, и поцловала ее.

Въ сію минуту вошелъ Г. Сервинъ.

— Я окончилъ свою картину!…. сказалъ онъ съ энтузіазмомъ, обращаясь къ Жиневр. — Ее покрываютъ лакомъ! — что съ вами такое?… Кажется у нашихъ двицъ самовольныя каникулы, или он разъхались по дачамъ….

Лаура, поспшно осушивъ слезы, поклонилась Г. Сервину, и удалилась.

— Вотъ уже третій день, сказала Жиневра, какъ мастерская опустла…. Ученицы ваши не будутъ боле посщать оную.

— Ба!….

— О, не смйтесь!…. возразила Жиневра, прежде выслушайте меня. Я была невольною причиною потери вашей репутаціи…..

Артистъ улыбнулся, и сказалъ, прервавъ свою ученицу:

— Моей репутаціи! черезъ нсколько дней будетъ выставлена моя картина.

— Тутъ не объ вашемъ талант рчь, сказала Италіянка. Двицы сіи разгласили, что Г. Людовикъ скрывался здсь, что онъ меня любить, что вы все знали, и благопріятствовали…. нашей…. любви.

— Чтожъ! тутъ много правды, сударыня, отвчалъ Профессоръ…..

Жиневра покраснла.

— Матери сихъ двицъ набитыя дуры, продолжалъ онъ. Когда бы он спросили у меня, то все бы объяснилось, но безпокоиться объ этихъ толкахъ? право не стоитъ, жизнь такъ коротка!

И живописецъ щелкнулъ пальцами надъ своею головою.

Людовикъ, услышавшій часть сего разговора, прибжалъ немедленно.

— Вы потеряли всхъ вашихъ ученицъ! вскричалъ онъ, и я причиною вашего раззоренія.

Артисть, взявъ руки Людовика и Жиневры, соединилъ ихъ.

— Вы обвнчаетесь, мои друзья?…. спросилъ онъ ихъ съ трогательнымъ радушіемъ.

Оба потупили взоры, и молчаніе ихъ было первымъ признаніемъ, которое они сдлали другъ другу.

— И такъ! сказалъ Г. Сервинъ, вы будете счастливы, не правда ли? Можетъ ли что нибудь равняться съ удовольствіемъ устроить благополучіе двухъ существъ, подобныхъ вамъ?…..

— Я богата!…. сказала Жиневра, и вы позволите мн вознаградить васъ,….

— Вознаградитъ! вскричалъ Г. Сервинъ. Да когда узнаютъ, что я былъ жертвою клеветы нсколькихъ дуръ, что я скрывалъ изгнанника, то вс Париж…………пришлютъ ко мн своихъ дочерей. И тогда я же буду вашимъ должникомъ…..

Людовикъ пожалъ руку своего покровителя, не будучи въ состояніи произнести ни одного слова, но наконецъ сказалъ умиленнымъ голосомъ:

— Слдовательно вамъ я буду обязанъ моею Жиневрою и блаженствомъ моей жизни. …

— Будьте счастливы! сказалъ живописецъ съ комическимъ благочестіемъ, и, возлагая руки на главы любовниковъ, прибавилъ: я васъ соединяю!…

Сія шутка артиста положила конецъ ихъ умиленію. Они вс трое, смясь, посмотрли другъ на друга, потому что вс трое были веселаго характера.

Италіянка пожала руку Людовика съ горячностію и откровенностію, свойственными простот нравовъ ея отечества.

То была торжественная минута, воспоминаніе которой долженствовало быть вчнымъ.

— Ну, любезныя дти, сказалъ наконецъ Г. Сервинъ, вы уже думаете, что все идетъ какъ нельзя лучше? — Нтъ, ошибаетесь.

Любовники посмотрли на него съ удивленіемъ.

— Успокойтесь, меня одного вводятъ въ хлопоты ваши проказы! Г-жа Сервинъ на этотъ счетъ сущая смиренница, и я право не знаю, какъ намъ поладить съ нею….

— Боже мой! я было забыла! вскричала Жиневра. Завтра Г-жа Планта и мать Лауры прідутъ къ вамъ съ тмъ, чтобы….

— Понимаю! сказалъ, прервавъ ее, живописецъ.

— Но вы можете оправдаться, возразила молодая двушка, принимая на себя гордый видъ. — Господинъ Людовикъ, сказала она, обращаясь къ нему и лукаво посмотря на него, не долженъ боле показывать отвращенія отъ Королевскаго правленія?

Людовикъ улыбнулся.

— И такъ, продолжала она, завтра поутру я пошлю прошеніе къ одной особ, которая иметъ большое вліяніе на Военнаго Министра, и не можетъ отказать ни въ чемъ дочери Барона ди Піомбо. Мы получимъ тайное прощеніе для Людовика. — И вы можете, прибавила она обращаясь къ Г. Сервину, смшать матерей моихъ доброжелательныхъ подругъ, объявивъ имъ истину.

— Вы ангелъ!вскричалъ Г. Сервинъ.

Сцена сія ршила судьбу Жиневры.

НЕПОСЛУШАНІЕ.

— Уже шесть часовъ, а Жиневра еще не возвратилась!… вскричалъ Бартоломео.

— Она никогда не заставляла такъ долго ждать себя! отвчала жена ево.

Старики посмотрли другъ на друга съ необыкновеннымъ безпокойствомъ. Бартоломео, слишкомъ встревоженный, не могъ сидть на мст, всталъ и обошелъ два раза вокругъ гостиной, довольно скоро для семидесяти семилтняго старика.

Благодаря своему крпкому сложенію, Піомбо мало перемнился со дня прибытія въ Парижъ. Не смотря на высокій ростъ, онъ держалъ себя прямо, но его волосы, рдкіе и какъ лунь сдые, открывали широкій и мстами выпуклый черепъ, который давалъ высокое понятіе объ его характер и твердости. Широкое лице его сохранило блдный цвтъ, внушающій почтеніе. Глубокія морщины покрывали его чело. Пылъ страстей блисталъ еще въ его очахъ сверхъестественнымъ огнемъ, брови же, несовершенна посдвшія, не потеряли еще угрюмой выразительности. Правда, онъ былъ суровъ, но долженъ былъ имть строгій видъ. Доброту и кротость его сердца знали только жена и дочь: потому что, на служб и передъ постороннимъ, онъ не оставлялъ того величественнаго вида, который время напечатлло на его лиц, и который сопровождалъ вс его движенія. Онъ даже имлъ привычку хмурить свои густыя брови и чело, морщить лице, и давать взору неподвижность, что и дйствительно длало его мало доступнымъ.

Въ продолженіи его политической жизни, вс вообще страшились его такъ, что считали мало склоннымъ къ общежитію. Но нетрудно объяснить какимъ образомъ онъ подалъ подобное о себ мнніе. Жизнь, нравы и врность Піомбо составляли разительную противуположность съ привычками и склонностями большей части придворныхъ.

Бартоломео былъ самой строгой честности. Не смотря на длаемыя ему щекотливыя порученія, которыя бы могли обогатить всякаго другаго, онъ не имлъ боле двнадцати тысячь ливровъ дохода, получаемыхъ имъ изъ Государственнаго Казначейства. Впрочемъ, если обратимъ вниманіе на упадокъ кредита и на щедрость Наполеона къ тмъ изъ своихъ приверженцовъ, которые были искательны, то легко удостовриться, что Баронъ ди Піомбо былъ человкъ весьма не корыстолюбивый. Даже Баронскими перьями {Жемчужины, помщаемыя надъ геральдическими коронами, были, въ гербахъ Императорскаго дворянства, замнены перьями.} обязанъ онъ былъ необходимости, принудившей Наполеона дать сіе званіе своему тайному посланнику къ одному иностранному Двору. Бартоломео всегда обнаруживалъ непреодолимую ненависть къ измнникамъ, коими Наполеонъ былъ окруженъ. Онъ же, какъ говорятъ, подавъ Императору совтъ удалить отъ себя трехъ особъ, сдлалъ три шага къ двери его кабинета, наканун того дня, въ который онъ отправился въ знаменитую и примчательную кампанію 1814-го года.

Съ 8го Іюля Бартоломео не носилъ ордена почетнаго легіона. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Хотя Баронъ ди Піомбо не былъ любимъ нкоторыми, за то друзьями его были Друотъ, Дарю, Карнотъ, Чтоже касается до остальныхъ политическихъ особъ, то онъ, въ особенности съ 8го Іюля, столъ же мало заботился объ нихъ, какъ и объ выпускаемомъ дым, когда курилъ цигарку.

Пророчество Наполеона сбылось, потому что Піомбо пріобрлъ, за довольно незначительную сумму, данную ему матерью Императора, за имніе принадлежавшее ему въ Корсик, старый домъ Графовъ Живри, въ которомъ онъ не сдлалъ нималйшей перемны. Почти всегда имя квартиру отъ Правительства, онъ въ семъ дом поселился только посл дла при Фонтенебло. Слдуя привычкамъ людей скромныхъ и добродтельныхъ, Баронъ и жена его не хотли блистать наружною пышностію: мебели у нихъ было мало, да и той большая часть принадлежала къ древнему убранству дома. Но должно также сказать, что пространные, высокіе, темные покои, голые ихъ стны, большіе зеркала въ огромныхъ, ветхихъ, позолоченныхъ и почти черныхъ рамахъ, удивительнымъ образомъ приличествовали Бартоломео и его жен, весьма походившимъ на чету древнихъ временъ.

Во время Императорскаго правленія и въ продолженіе ста дней, Бартоломео, имя по мсту значительный окладъ, жилъ открыто, но больше съ цлію сдлать честь мсту, чмъ съ намреніемъ блеснуть. Жизнь его и жены была такъ скромна, такъ спокойна, что ихъ небольшаго состоянія весьма достаточно было къ удовлетворенію житейскихъ нуждъ. Въ глазахъ ихъ Жиневра превышала вс сокровища въ мір, она составляла ихъ счастіе, и все повиновалось не только ея желаніямъ, но даже прихотямъ. Слово ея было закономъ для всего дома.

Когда въ Май 1814го года, Баронъ Піомбо оставилъ свое мсто, распустилъ людей и не сталъ держать экипажа, Жиневра безъ сожалнія видла сіи перемны. Она была проста и не любила пышности, подобно своимъ родителямъ. По примру великихъ душъ, она считала возвышенность чувствъ первымъ условіемъ счастія, а уединеніе и труды верховнымъ блаженствомъ. Сверхъ того, сіи три существа любили другъ друга съ такою горячностію, что вншнія удовольствія жизни не имли въ ихъ глазахъ никакой цны.

Часто, и въ особенности посл втораго и ужаснаго паденія Наполеона, Бартоломео и жена его проводили блаженные вечера, слушая игру на фортепіано или пніе Жиневры. Они находили неописанное тайное удовольствіе въ каждомъ звук голоса ихъ дочери. Они, съ нжною заботливостію, слдовали глазами за всми ея движеніями. Они слышали малйшій шумъ ея шаговъ по двору. Подобно любовникамъ, они вс трое цлые часы проводили въ молчаніи, понимая лучше словъ краснорчіе ихъ сердецъ. Сіе глубокое чувство было жизнію родителей Жиневры и одушевляло вс ихъ мысли. Это были не три раздльныя лица, но скоре одна жизнь, которая, подобно пламени очага, раздлялась на три огненныя отрасли.

Иногда воспоминаніе о благодяніяхъ и о бдствіяхъ Наполеона, или дла тогдашней политики одерживали верхъ надъ постоянною заботливостію стариковъ, потому только, что и Жиневра раздляла ихъ политическія страсти. Горячность, съ которой они искали утшенія въ богатомъ добродтелями сердц ихъ единственной дочери, была весьма естественна. До сего времени занятія жизни, посвященной общему благу, поглащали необыкновенную душевную силу Піомбо, но оставивъ службу, Корсиканецъ обратилъ вс способности души на послднее, оставшееся ему чувство. Сверхъ того, кром узъ, привязывающихъ отца и мать къ ихъ дочери, существовала, можетъ быть, причина, невдомая симъ тремъ своенравнымъ душамъ, и возбуждала въ нихъ взаимную привязанность съ нкоторымъ фанатизмомъ: они любили другъ друга, и никого боле. Сердце Жиневры, безъ изъятія, принадлежало ея отцу, такъ какъ его сердце, ей. И если справедливо, что мы привязываемся къ другимъ боле по сходству нашихъ дурныхъ, нежели хорошихъ качествъ, то Жиневра вполн отвтствовала всмъ наклонностямъ ея отца.

Отсюда происходило единое несовершенство сей тройственной жизни.

Жиневра имла крутой нравъ, была мстительна, заносчива, какъ и Бартоломео въ лта своей молодости. Корсиканецъ потщился развить сіи дикія страсти въ юномъ сердц дочери, подобно льву, пріучающему своихъ дтищъ бросаться на добычу. Но какъ таковые уроки въ мщеніи, не могли бытъ приведены въ исполненіе въ иномъ мст, какъ только въ дом родительскомъ, потому-то Жиневра всегда была настойчива въ отношеніи къ отцу, и онъ долженъ былъ уступать ей.

Піомбо видлъ въ сихъ часто возобновляемыхъ ссорахъ одно только ребячество, но Жиневра привыкла властвовать надъ своими родителями. Въ пылу жаркихъ преній, которыя Бартоломео любилъ возбуждать, одно нжное слово, одинъ взглядъ усмирялъ ихъ гнвный духъ, и поцлуй всегда полагалъ конецъ угрозамъ.

Но прошло уже пять лтъ, какъ Жиневра, сдлавшаяся благоразумне своего отца, вознамрилась избгать подобныхъ сценъ. Привязанность къ родителямъ, преданность къ нимъ, любовь, одушевлявшая вс ея мысли и необыкновенный здравый умъ, побдили въ ней наконецъ склонность къ гнву.

Но тмъ не мене произошло уже великое зло, ибо Жиневра всегда держала себя въ отношеніи къ отцу и матери какъ равная, что можетъ имть гибельныя слдствія.

Наконецъ, чтобы дать полное понятіе о всхъ перемнахъ, происшедшихъ въ кругу сихъ трехъ лицъ, со времени ихъ прізда въ Парижъ, должно сказать, что какъ Піомбо и жена его не получили основательнаго воспитанія, то и предоставили Жиневр совершенную волю пріобртать познанія, по собственному ея усмотрнію. По своенравію, свойственному молодымъ двушкамъ, она принималась учиться всему, и все оставляла, занимаясь то тмъ предметомъ, то другимъ, она наконецъ остановилась на живописномъ искусств, любовь къ которому сдлалась ея господствующею страстію. Что касается до музыки, то она не имла въ ней обширныхъ познаніи, но умла чувствовать всю прелесть оной: душа ея была отверзта для всего изящнаго, она могла обнять вс предметы, и была бы наисовершеннйшимъ существомъ, если бы ея мать умла дашь хорошее направленіе ея занятіямъ, воспитать ее какъ должно, й воспользоваться тми дарами, которыми природа такъ щедро ее надлила. Совершенства ея были природными, а недостатки происходили отъ пагубнаго воспитанія, которое Корсиканцу угодно было дать своей дочери.

Когда паркетный полъ пересталъ скрыпть подъ тяжелыми шагами рослаго старика, онъ позвонилъ. Вошелъ слуга.

— Ступай на встрчу моей дочери! сказалъ онъ ему.

— Я всегда, думая о ней, сожалла что не держимъ боле кареты!… замтила Баронесса.

— Она не хотла экипажа!… отвчалъ Піомбо, посмотрвъ на свою жену, привыкшую къ послушанію, и она потупила глаза.

Баронесс было боле шестидесяти лтъ отъ роду. Она была высокаго роста, худощавая, блдная, покрытая морщинами, несовершенно походила на тхъ старыхъ женщинъ, которыхъ Шнецъ и Флери помщаютъ на своихъ картинахъ, изображающихъ Италіянскія сцены. Она почти всегда была молчалива, и можно бы было уподобитъ ее Г-ж Шанди, еслибъ иногда одно ея слово, взоръ, тлодвиженіе не изобличали что ея чувства сохранили еще всю силу и живость юности. Она одвалась безъ всякой изысканности, а потому часто въ ея наряд не доставало вкуса. Она обыкновенно проводила время въ бездйствій, усвшись въ креслахъ, подобно Султанш Валид, иди ожидая, или разсматривая Жиневру, предметъ ея тщеславія и цль жизни. Красота, нарядъ, любезность ея дочери содлались какъ бы ея собственными. Она была счастлива, когда Жиневра казалась веселою. Волосы ея ублли, и нсколько локоновъ всегда видны были поверхъ ея блднаго и морщинами покрытаго чела, или на впалыхъ ея щекахъ.

— Вотъ уже около мсяца, сказала она, какъ Жиневра приходитъ домой нсколько позже обыкновеннаго…..

— Иванъ ходитъ такъ тихо! …. вскричалъ нетерпливый старикъ. По томъ, запахнувъ съ живостію полы синяго своего платья, онъ схватилъ шляпу, нахлобучилъ ее на голову, взялъ трость и вышелъ.

— Ты не пойдешь далеко!… закричала ему вслдъ жена его.

Въ самомъ дл, въ ту минуту запирала ворота дома, и престарлая мать слышала легкій шелестъ шелковаго платья Жиневры, идущей по двору.

Бартоломео появился вдругъ, неся съ торжественнымъ видомъ на рукахъ, какъ бы перышко, свою дочь, старавшуюся высвободиться изъ его объятій.

— Вотъ она!…. la Ginevra, la Ginevrettina, la Ginevrina, la Ginevrola, la Gincvreita, la Ginevra bella!….

— Ахъ, батюшка, мн больно!… закричала она наrонецъ.

И тотчасъ, съ нкоторою почительностію, отецъ опустилъ ее на полъ. Пріятнымъ движеніемъ головы она дала знать испугавшейся матери, что то была одна только уловка, и чтобы она не безпокоилась. Тотчасъ на блдномъ и омрачившемся лиц Баронессы выступила опять краска, и оно вдругъ одушевилось нкоторою веселостію, какъ бы силою волшебства. Піомбо, съ удивительною живостію, потиралъ себ руки, что было несомнннымъ признакомъ его радости. Онъ сдлалъ сію привычку при Двор, гд часто имлъ случаи изъявлять такимъ образомъ свое удовольствіе, видя гнвъ Наполеона противъ своихъ Генераловъ или Министровъ дурно исполняющихъ свою должность, или сдлавшихъ какую нибудь ошибку. Напряженныя жилы на его лиц cгладились, и малйшая морщина чела его выражала благорасположеніе. Сіи два старика представляли въ сію минуту врное изображеніе тхъ увядающихъ растеній, которымъ нсколько капель воды возвращаютъ жизнь.

— Къ столу, къ столу! воскликнулъ Піомбо.

И онъ подалъ свою широкую руку Жиневр, называя ее — Signora Piombella! Новый признакъ его веселости.

Красавица бросила на него обворожительный взглядъ.

— Знаешь ли, сказалъ ей Піомбо, выходя изъ-за стола, твоя мать замтила, что уже цлый мсяцъ какъ ты остаешься доле обыкновеннаго въ мастерской? видно страсть твоя къ живописи будетъ невыгодна для нашей взаимной привязанности!…

— О, батюшка!…

— Жиневра врно готовитъ намъ какой нибудь сюрпризъ, сказала ея мать.

— Ужъ не написала ли ты для меня картины?… вскричалъ Корсиканецъ, всплеснувъ руками.

— Да, я очень занята въ мастерской, отвчала она.

— Что съ тобою, Жиневра? — Ты блднешь! сказала ея мать.

— Нтъ! воскликнула дочь съ ршительностію, нтъ, да не будетъ сказано, что Жиневра Піомбо хоть однажды, солгала въ своей жизни!….

Услышавъ сіе странное восклицаніе, Піомбо и жена его съ удивленіемъ посмотрли на ихъ дочь.

— Я люблю одного молодаго человка…. прибавила она трогательнымъ голосомъ.

Потомъ, не смя взглянуть на своихъ родителей, она потупила свои густыя ресницы, какъ бы желая скрыть огонь своихъ очей.

— Что онъ, Принцъ? спросилъ ее иронически отецъ.

Голосъ, которымъ Піомбо произнесъ сіи слова, заставилъ трепетать жену его и дочь.

— Нтъ, батюшка, отвчала она съ скромностію, онъ молодой человкъ безъ состоянія….

— Такъ онъ врно красавецъ…..

— Онъ несчастливъ.

— Чмъ онъ занимается?

— Онъ товарищъ Лабедойера, былъ изгнанъ, не имлъ убжища. Г. Сервинъ скрылъ его у себя, и…

— Сервинъ честный малой, и поступилъ хорошо!…. прервалъ Піомбо, но ты длаешь дурно, ты, дочь моя, полюбивъ, кром отца, другаго мущину….

— Не отъ меня зависитъ, полюбить или нтъ…. отвчала съ кротостію Жиневра.

— Я питалъ надежду, отвчалъ отецъ, что моя Жиневра будетъ мн врна до смерти, что она не будетъ нуждаться въ другихъ попеченіяхъ, кром моихъ и материнскихъ, и что нжность наша не найдетъ совмстничества въ ея сердц…..

— Упрекала ли я васъ въ вашемъ фанатизм къ Наполеону? сказала Жиневра. Всегда ли одну меня вы любили? Не проводили ли вы цлыхъ мсяцевъ при чужестранныхъ Дворахъ въ качеств посланника, и роптала ли я на ваши отлучки? Бываютъ необходимости, которымъ должно умть покориться….

— Жиневра!…

— Нтъ, вы не меня любите во мн, и ваши упреки обнаруживаютъ жестокій эгоизмъ.

— Ты осуждаешь любовь твоего отца! вскричалъ Піомбо съ сверкающими глазами.

— Батюшка, я никогда не буду осуждать васъ, отвчала Жиневра съ кротостію, которой трепещущая мать не ожидала отъ нея. Эгоизмъ вашъ справедливъ, но не мене того и моя любовь. Свидтельствуюсь небомъ, что никогда дочь лучше меня не исполняла своихъ обязанностей въ отношеніи къ родителямъ. Я всегда длала съ радостію и любовію то, что другія выполняютъ по одному долгу. Вотъ уже пятнадцать лтъ, какъ я не выхожу изъ подъ вашего попечительнаго крова, и я считала сладостною отрадою утшать васъ въ преклонныхъ лтахъ. Но буду ли я неблагодарною, когда предавшись очарованіямъ любви, изберу себ супруга?

— Какъ! ты торгуешься съ отцомъ!…. Жиневра….. возразилъ старикъ зловщимъ голосомъ.

Произошло ужасное молчаніе, въ продолженіи котораго никто не смлъ начать говорить. Наконецъ Бартоломео, прервавъ оное, вскричалъ раздирающимъ сердце голосомъ:

— О! останься при насъ, останься двою при твоемъ старомъ отц!…. Я не въ состояніи буду видть, что ты любишь мущину. — Жиневра? — Ты не долго будешь ждать своей свободы…..

— Но, батюшка, подумайте что мы васъ не оставимъ, что насъ двое будутъ любить васъ, что вы будете знать покровителя, на попеченія котораго вы меня оставите! — Вы сами будете получать сугубыя попеченія, отъ него и отъ меня, мы нераздльны другъ съ другомъ.

— О! Жиневра, Жиневра! вскріь чалъ Корсиканецъ, сжимая кулаки, по чему ты не вышла замужъ, когда Наполеонъ пріучилъ меня къ этой мысли, и предлагалъ теб въ женихи Князей и Графовъ….

— Они не любили меня…. сказала она. Сверхъ того, я не хотла васъ оставить, а они увезли бы меня съ собою….

— Ты не хочешь оставить насъ однихъ, сказалъ Піомбо, но выдавъ тебя замужъ, мы будемъ покинуты тобою, потому что, я тебя знаю, дочь моя, ты не будешь боле любитъ насъ…..

— Марія, прибавилъ онъ обращаясь къ жен, которая во все сіе время была неподвижною, и какъ бы погруженною въ безпамятство, Марія, мы не имемъ боле дочери! — Она хочетъ выйти замужъ.

Старецъ слъ воздвъ руки, какъ бы призывая Бога, и казалось, былъ подавленъ своимъ несчастіемъ.

Жиневра увидла волненіе своего отца, и умренность его гнва разтерзала ея сердце. Она ожидала сильныхъ дйствій его ярости, но не вооружила своего сердца противу нжности и снисходительности.

— Батюшка, сказала она трогательнымъ голосомъ, нтъ, вы не будете покинуты вашею Жиневрою!… Но не отвергайте также и я собственнаго счастія! — Если бы вы знали, какъ онъ меня любитъ! Ахъ! врно онъ не будетъ никогда причиною моихъ горестей!!

— Ты уже начинаешь длать сравненія!…. вскричалъ Піомбо яростнымъ голосомъ. Нтъ, я не могу снести этой мысли!…. возразилъ онъ. Ежели онъ будетъ тебя любить такъ, какъ ты того стоишь, то убьетъ меня, ежели же онъ не будетъ любить тебя, я самъ поражу его кинжаломъ…..

И руки Піомбо дрожали, и уста дрожали, и все тло дрожало, и глаза сверкали молніей. Одна Жиневра могла выдержать его взоръ, ибо въ то время и ея глаза блистали, и дочь была достойна своего отца.

— О любить тебя! какой мущина достоинъ обладать тобою? сказалъ онъ. Любить тебя любовію отцовскою, есть уже блаженство, кто же достоинъ быть твоимъ супругомъ!

— Онъ! сказала Жиневра, онъ, котораго я не достойна!…..

— Онъ! повторилъ машинально Піомбо, кто, онъ!….

— Тотъ, кого я люблю….

— Можетъ ли онъ довольно знать тебя, чтобы обожать ….

— Но, батюшка, возразила Жиневра съ нетерпніемъ, хотя бы онъ не любилъ меня, но я его люблю….

— И такъ, ты его любишь! вскричалъ Піомбо.

Жиневра медленно наклонила голову.

— Слдовательно ты его любишь боле чмъ насъ.

— Сіи два чувства не могутъ быть сравниваемы, отвчала она.

— Одно изъ нихъ сильне другаго? спросилъ Піомбо.

— Я думаю что такъ….. сказала Жиневра.

— Ты не выйдешь за него!…. Отъ сего изступленнаго восклицанія затряслись оконныя рамы гостиной.

— Я выйду за него, возразила спокойно Жиневра.

— Боже мой! Боже мой!….. вскричала мать, чмъ кончится этотъ споръ. Santa Firgina, будь ихъ посредницею.

Баронъ, который ходилъ скорыми шагами по комнат, наконецъ слъ. Ледяная суровость омрачала его лице, онъ пристально посмотрлъ на свою дочь, и сказалъ ей слабымъ и нжнымъ голосомъ:

— И такъ? Жиневра, ты не выйдешь за него. О! не противурчь мн сегоднишній вечеръ…. Дай мн думать противное. Хочешь ли увидть сдовласаго отца своего, распростертаго предъ тобою на колняхъ…… я стану умолять тебя….

— Жиневра Піомбо, отвчала она, не привыкла общать, и не сдержать слова. Я ваша дочь.

— Она права, сказала Баронесса, мы на то на свт, чтобы выходить замужъ…

— И такъ ты поощряешь ея непослушаніе.

— Это не значитъ быть непослушною, отвчала Жиневра, когда отказываешься выполнить несправедливое приказаніе.

— Оно не можетъ бытъ несправедливымъ, когда произнесено твоимъ отцомъ, дочь моя! А какое ты имешь право судить меня?.. Отвращеніе, которое я чувствую, есть, можетъ быть, совтъ свыше? Я предостерегаю тебя, можетъ быть отъ несчастія…..

— Несчастіе было бы, еслибъ онъ не любилъ меня!…

— Вчно онъ!…

— Да, вчно, возразила она, онъ моя жизнь, мое сокровище, мои мысли, и даже когда я послушаюсь васъ, онъ все будетъ въ моемъ сердц.

— Ты насъ не любишь боле…. вскричалъ Піомбо.

— О! сказала Жиневра, покачавъ головою.

— Если такъ, забудь его, будь намъ врна…. Когда насъ не станетъ…. ты понимаешь.

— Батюшка, разв вы хотите заставить меня желать вашей смерти? вскричала Жиневра.

— Я проживу доле тебя, потому что дти, непочитающіе своихъ родителей, не долговчны!…. вскричалъ отецъ ея, раздраженный въ высшей степени.

— Еще новая причина скоре выйти замужъ, и быть счастливою!… сказала она.

Сіе хладнокровіе, сія сила въ сужденіяхъ совершенно разстроили Піомбо. Кровь сильно бросилась ему въ голову, и онъ сдлался багровымъ. Ужасно было видть его.

Жиневра задрожала. Она бросилась, какъ птичка, на колни къ своему отцу, съ нжностію обвила руки около его шеи, ласкала его лице, волосы, и вскричала съ умиленіемъ:

— О! да, пусть я умру прежде!…. потому что я не переживу тебя, батюшка, мои добрый батюшка!

— О моя Жиневра!…. моя дурочка, моя Ginevrina, моя Gincvrena!… отвчалъ Піомбо, коего весь гнвъ изчезъ отъ сей ласки, какъ ледъ отъ солнечныхъ лучей.

— Давно пора бы вамъ кончить!…. сказала Баронесса трогательнымъ голосомъ.

— Бдная маменька!….

— Ахъ! Ginеvreееa!…. Ginevra bella!…

И отецъ игралъ съ своею дочерью, какъ съ шести-лтнимъ ребенкомъ. Онъ утшался, расплетая волнистыя косички ея волосъ, качая ее на колняхъ. Бъ выраженіи его нжности было какое-то ребячество. Вскор дочь начала съ нимъ спорить, обнимая его, старалась выпросить, пріятноснию своихъ игръ и шутками, позволеніе Людовику постить ихъ, но и отецъ ея, также шутками, отказывалъ ей въ томъ. Она то уходила съ досадою, то возвращалась, то опять сердилась, но къ концу вечера была очень довольна тмъ, что успла освоить сердце своего отца и съ любовію ея къ Людовику, и съ мыслію о близкомъ ихъ соединеніи.

На другой день она не говорила боле о своей любви, позже пошла въ мастерскую, и возвратилась изъ оной довольно рано. Она ласкалась къ своему отцу нжне обыкновеннаго, и изъявляла ему своими поступками глубокую признательность, какъ бы благодаря его за согласіе на бракъ ея, который онъ, казалось, одобрялъ своимъ молчаніемъ.

Вечеромъ она долго занималась музыкой, и часто восклицала:

— Для этаго Nocturne не достаетъ только мужскаго голоса!

Довольно того, она была Италіянка. По прошествіи восьми дней мать ея сдлала ей знакъ, Жиневра подошла къ ней, и первая сказала ей на ухо тихимъ голосомъ:

— Я уговорила отца, принятъ его.

Жиневра вспрыгнула отъ радости, какъ дитя.

— О! матушка! о! какъ я счастлива!

И такъ, въ сей день Жиневра возвратилась въ домъ своего отца, рука объ руку съ Людовикомъ, Это было во второй разъ, что бдный офицеръ выходилъ изъ своего темнаго чулана.

Дятельныя старанія, употребленныя, по просьб Жиневры, у Князя Фельтра, тогдашняго Военнаго Министра, были увнчаны полнымъ успхомъ. Людовикъ былъ помщенъ въ списокъ офицеровъ, состоящихъ по арміи. Это было важнымъ шагомъ къ боле благопріятной будущности.

Молодой офицеръ, узнавъ заблаговременно отъ своей любезной обо всхъ затрудненіяхъ, ожидающихъ его со стороны Барона, не смлъ сознаться въ опасеніи не понравиться ему. Столь мужественный въ злосчастіи, столь храбрый на пол сраженія, онъ трепеталъ, помышляя о первомъ предстоящемъ ему свиданіи съ Барономъ Піомбо. Жиневра чувствовала, что товарищъ ея дрожитъ, и сіе ощущеніе, коего она угадывала причину, было для нея сладостнымъ доказательствомъ любви.

— Какъ ты блденъ!…. сказала она ему, когда они подошли къ воротамъ дома.

— О, Жиневра! еслибъ дло шло только объ моей жизни….

Бартоломео былъ безъ сомннія предувдомленъ своею женою объ личномъ посщеніи того, кого любила Жиневра, потому что, услышавъ шаги своей дочери, онъ не пошелъ ей навстрчу, и не всталъ съ креселъ, въ которыхъ онъ имлъ привычку сидть. Онъ былъ мраченъ, и холодная суровость выражалась на его чел

— Батюшка, сказала Жиневра, я привела одну особу, съ которою вамъ врно пріятно будетъ познакомиться. Вотъ Г. Людовикъ, воинъ, который въ четырехъ шагахъ отъ Императора сражался при Мон-Сен-Жан. Баронъ Піомбо всталъ, мелькомъ взглянулъ на Людовика, и сказалъ ему съ принужденіемъ:

— У васъ нтъ креста?

— Я не ношу ордена почетнаго легіона….. отвчалъ застнчиво Людовикъ, стоявшій съ почтительностію.

Жиневра, совстясь неучтивости своего отца, подала стулъ.

Отвтъ офицера удовлетворилъ стараго приверженца Наполеона.

Г-жа Піомбо замтивъ, что брови ея мужа пришли въ естественное положеніе, осмлилась сказать:

— Сходство ваше съ Ниною Порта чрезвычайное. Не находишь-ли ты что у нихъ вс фамильныя черты Порта?

— Это очень естественно, отвчалъ молодой человкъ, на которомъ остановились сверкающіе глаза Піомбо, Нина была моя сестра….

— Ты Люижи Порта?… спросилъ старикъ слабымъ голосомъ, но бросивъ на него яростный взглядъ.

— Да!

Барілоломео Піомбо всталъ. Онъ зашатался и принужденъ былъ опереться на кресло. Онъ взглянулъ на свою жену. Марія Піомбо подошла къ нему, и оба въ молчаніи, рука объ руку, вышли изъ гостиной, оставляя дочь съ нкоторымъ отвращеніемъ.

Изумленный Люижи Порта посмотрлъ на Жиневру. Она поблднла какъ мраморъ, и стояла неподвижно, вперивъ глаза въ дверь, за которою скрылись ея родители. Въ ихъ молчаніи и удаленіи было нчто столь торжественное, что она была поражена, и въ первый разъ страхъ поселился въ ея сердц. Она сложила руки, ломала ихъ съ отчаяніемъ, и сказала столь разтроганнымъ голосомъ, что одинъ любовникъ могъ услыхать сіи слова:

— О! сколько несчастія заключается въ одномъ слов!….

— Меня, Жиневра, удивляетъ твой испугъ. Но заклинаю тебя нашею любовію, скажи, что произнесъ я? спросилъ Люижи Порта.

— Отецъ мой, отвчала она, никогда не разсказывалъ мн пагубныхъ обстоятельствъ нашей жизни, и я была слишкомъ молода, когда оставила Корсику, чтобы помнить ихъ.

— Не въ вражд ли мы?… спросилъ трепещущій Люижи.

— Да. Разспрашивая матушку, я узнала, что семейство Порта умертвило всхъ моихъ братьевъ и сожгло нашъ домъ, а батюшка мой истребилъ все это семейство. — Какимъ образомъ спасся ты, котораго онъ привязалъ къ кровати передъ тмъ, какъ зажегъ домъ?

— Я не знаю, отвчалъ Люижи. Шести лтъ я былъ отвезенъ въ Генуу, къ одному старцу, по имени Колонна. Подробности о моихъ родныхъ мн не извстны. Я зналъ только, что я сирота, безъ состоянія, и что Колонна былъ моимъ воспитателемъ. Я носилъ его имя до тхъ поръ, какъ вступилъ въ службу.. Тогда мн понадобились документы о моемъ происхожденіи, и въ то время только престарлый Колонна объявилъ мн, что я, еще слабый младенецъ, имлъ уже непріятелей. Онъ совтовалъ мн сохранить одно имя Люижи, чтобы спастись отъ нихъ. И я послдовалъ этому совту.

— Бги, бги, Люижи!… вскричала Жиневра. Я провожу тебя. Пока ты въ дом моего отца, теб нечего опасаться, но будь какъ можно осторожне, ибо какъ скоро ступишь за порогъ онаго, тебя будутъ окружать опасности. У моего отца есть два Корсиканца въ услуженіи, и если не самъ онъ, то они покусятся на твою жизнь.

— Жиневра, спросилъ онъ, не ужели сія наслдственная месть будетъ существовать и между нами?…

Молодая двушка грустно улыбнулась и склонила голову.

Вскор она подняла оную съ нкоторою гордостію, и сказала:

— О, Люижи! сколько наша взаимныя чувства должны быть чисты и искренни, чтобы я имла силу слдовать той стезей, которую избрала!… Но дло идетъ о блаженств цлой жизни, не правда ли?..

Люижи отвчалъ одною улыбкою, и пожалъ Жиневр руку. Она поняла, что только истанная любовь могла, въ такую минуту, пренебречь обыкновенными клятвами въ врности. Безмятежное и прямодушное выраженіе чувствъ, волновавшихъ Люижи, свидтельствовало, нкоторымъ образомъ, о ихъ сил и прочности. Въ это мгновеніе ршилась будущая участь сей четы.

Жиневра предвидла жестокую борьбу ей предстоящую, но мысль оставить своего возлюбленнаго, которая, можетъ быть и мелькнула въ ея ум, совсмъ изчезла. Она принадлежала ему навсегда.

Она увлекла его изъ дома родительскаго съ нкоторымъ стремленіемъ, и оставила не прежде, какъ дойдя съ нимъ до того дома, въ которомъ Г. Сервинъ нанялъ для него скромную квартиру.

Возвратясь въ домъ родительскій, Жиневра казалась совершенно спокойною духомъ, что всегда показываетъ твердую ршимость. Она посмотрла на своего отца и мать, садящихся за столъ, и взоры ея ни сколько не выражали самонадянности у но напротивъ того исполнены были кротости. Она замтила что престарлая мать ея плакала, и слды, оставленные слезами на поблекшихъ ланитахъ, поколебали было ея намренія, но она скрыла свои чувства…. Сумраченъ и молчаливъ, Піомбо, казалось былъ терзаемъ слишкомъ сильною и скрытною горестію для того, чтобы обнаружить оную обыкновенными поступками. Люди подавали кушанья, но никто къ нимъ не прикасался. Отвращеніе отъ пищи есть одинъ изъ признаковъ, изобличающій сильныя потрясенія душевныя. Вс трое встали, и никто еще не прерывалъ молчанія. Самыя приказанія состояли въ знакахъ.

Когда Жиневра помстилась между отцомъ и матерью въ ихъ темной и торжественной гостиной, Піомбо хотлъ говорить, но не имлъ голоса, хотлъ пройти по комнат, но силы ему измнили, и онъ слъ опятъ и позвонилъ.

— Иванъ, сказалъ он наконецъ слуг, разведи огонь въ камин, мн холодно….

Жиневра задрожала, и взглянула на своего отца съ сильнымъ душевнымъ безпокойствомъ. Бореніе чувствъ его долженствовало быть ужаснымъ, ибо лице его совершенно измнилось. Жиневра знала всю полноту опасности ей угрожавшей, но она не трепетала, между тмъ, какъ тайные взгляды, бросаемые Бартоломео на его дочь, казалось выражали, что онъ въ сію минуту страшится характера, коего силу онъ самъ старался развить. Не было сомннія, что они предадутся крайностямъ. А посему увренность въ перемн, могущей произойти во взаимныхъ чувствахъ отца и дочери, напечатлвала на лиц Баронессы выраженіе ужаса.

— Жиневра, сказалъ наконецъ Піомбо, не смя взглянуть на нее, ты любишь врага нашего семейства.

— Да! отвчала она,

— Должно избрать между имъ и нами. Наша Vendetta нераздльна съ нами: кто не наслдуетъ моего мщенія, не принадлежитъ къ моему семейству.

— Выборъ мой сдланъ! отвчала она еще спокойнымъ голосомъ.

Кротость, съ которою молодая двушка произнесла сіи слова, обманула Бартоломео.

— О любезная дочь моя!… вскричалъ онъ.

Посл чего первыя и единственныя, когда либо въ жизни пролитыя имъ слезы, омочили его ресницы.

— Я буду его женою!…. сказала отрывисто Жиневра.

При сихъ словахъ, свтъ помрачился въ глазахъ Бартоломео, но прежнее его хладнокровіе вскор возвратилось, и онъ возразилъ:

— Этаго не будетъ пока я живъ? ибо я на то не дамъ своего согласія….

Жиневра хранила молчаніе.

— Но подумала ли ты, продолжалъ Баронъ, что Люижи сынъ того, кто умертвилъ твоихъ братьевъ…..

— Ему было шесть лтъ, когда свершилось сіе злодяніе, и можетъ ли онъ быть въ ономъ обвиняемъ, отвчала она.

— Порта!… вскричалъ Бартоломео.

— Но могла ли я когда либо раздлять съ вами эту ненависть!…. съ живостію возразила Жиневра. Взросла ли я съ тою мыслію, что человкъ, носящій имя Порта, есть извергъ? Могла ли я воображать, что хотя одинъ изъ тхъ, которыхъ вы умертвили, уцллъ? Не естественне ли, чтобы вы пожертвовали вашею местію, чмъ я своею любовію?….

— Порта!…. произнесъ Піомбо. Но если бы его отецъ нашелъ тебя, ты бы не существовала боле на свт. Онъ бы сто разъ умертвмлъ тебя…..

— Можетъ быть, отвчала она, но сыну его я обязана боле нежели жизнію…. Его присутствіе для меня такое блаженство, безъ котораго жизнь ничто. Онъ научилъ меня чувствовать! Можетъ быть я и видла мущнинъ красиве его, но никто не обворожалъ меня какъ онъ, можетъ быть я слышала голосъ…. нтъ, нтъ, сладкозвучне никогда…..Онъ меня любитъ!…. Онъ будетъ моимъ мужемъ.

— Никогда!…. вскричалъ съ неимоврнымъ бшенствомъ Піомбо, вставая съ своего мста. Лучше соглашусь видть тебя мертвою, Жиневра!

Тутъ онъ всталъ, началъ ходить скорыми шагами по гостиной, и слдующія слова вырывались у него съ перемежками, показывающими сильное его волненіе:

— Ты думаешь, можетъ быть, что поставишь на своемъ? — Разуврься.

Я не хочу, чтобы Порта былъ моимъ зятемъ….

Таковъ мой приговоръ.

И слышать не хочу объ этомъ.

Я Бартоломео ди Піомбо, понимаешь ли, Жиневра?

— Не подразумваете ли вы подъ этими словами какого нибудь таинственнаго смысла? спросила она съ холодностію.

— Да, я подъ ними разумю, что у меня есть кинжалъ, и что я не страшусь людей!….

Молодая двушка встала.

— И такъ, сказала она, я Жиневра ди Піомбо, и объявляю, что чрезъ шесть мсяцевъ буду женою Люижи Порта!

— Батюшка, вы тиранъ!…. прибавила она посл страшнаго, непродолжительнаго молчанія.

Бартоломео сжалъ кулаки, и ударяя ими по мраморной доск камина, проговорилъ:

— Ахъ! мы въ Париж…..

Онъ умолкъ, сложилъ крестообразно руки, склонилъ голову на грудь, и не произнесъ ни одного слова въ продолженіи всего вечера,

Жиневра, открывъ свое ршительное намреніе, показывала видъ совершеннаго хладнокровія. Она сла за фортепіано, пла, играла восхительныя піесы съ такою пріятностію и чувствомъ, какъ бы совершенно спокойная духомъ, и брала такимъ образомъ верхъ надъ своимъ отцомъ, котораго чело еще не прояснялось.

Старикъ жестоко почувствовалъ сіе двусмысленное оскорбленіе, онъ пожиналъ горькій плодъ того воспитанія, которое далъ своей дочери. Почтительность есть преграда, равно необходимая какъ для отца и матери, такъ и для дтей: первыхъ она избавляетъ отъ горестей, а вторыхъ отъ угрызеній совсти.

На другой день Жиневра, намреваясь въ обыкновенное время итти въ мастерскую, нашла, что ворота ихъ дома были заперты для нее. Бартоломео приказалъ не выпускать свою дочь. Жиневра придумала вскор способъ извстить Люижи Порта о строгости, оказываемой ей.

Горнишная двушка, не умвшая читать, передала молодому офицеру письмо Жиневры. Въ продолженіи пяти дней молодые люди вели между собою переписку, пользуясь разными хитростями, на которыя двадцатилтніе умы столь изобртательны. Отецъ и дочь рдко говорили другъ съ другомъ. Оба таили въ глубин сердца раждающуюся ненависть. Они страдали, но съ гордостію и въ молчаніи. Чувствуя всю силу узъ взаимной привязанности, соединяющей ихъ, они, казалось, пытались разторгнуть оныя, но не успвали въ томъ. Ни одна сладостная мысль не проясняла, какъ прежде, суроваго лица Бартоломео, когда онъ смотрлъ на Жиневру. Онъ былъ сумраченъ. Взоры молодой двушки выражали какую-то дикую суровость, когда обращались на отца. На невинномъ чел ей написанъ былъ упрекъ. Хотя она и предавалась радостнымъ мечтамъ, но казалось, угрызенія совсти омрачали ея глаза. Не трудно даже было угадать, что она никогда не будетъ въ состояніи спокойно наслаждаться блаженствомъ, которое составитъ несчастіе ея родителей. Нершимость въ намреніяхъ, происходившая отъ врожденнаго добродушія Бартоломео и его дочери, не мене того должна была уступить ихъ гордости и той непримиримой злоб, которая свойственна всмъ Корсиканцамъ. Въ самомъ дл, они поддерживали своими поступками взаимный гнвъ, забывая о будущемъ. Впрочемъ, можетъ быть они и льстили себя надеждою, что одинъ изъ нихъ уступитъ другому.

Въ денъ рожденія Жиневры, мать ея сильно опечаленная симъ раздоромъ, который ежедневно усиливался, вознамрилась примирить отца и дочь, пользуясь воспоминаніями сего торжественнаго для нихъ дня.

Они вс трое собрались въ комнат Бартоломео, и Жиневра, предугадывая намреніе матери, по нершительности, выражавшейся на лиц ея, печально улыбалась.

Въ сію минуту слуга доложилъ о двухъ нотаріусахъ. Они вошли.

Бартоломео пристально посмотрлъ на сихъ двухъ присяжныхъ, коихъ холодныя и чинныя лица, имли нчто оскорбительное для трехъ главныхъ лицъ сей сцены, столь сильно волнуемыхъ страстями. Старикъ, съ безпокойнымъ видомъ, обернулся къ дочери, и прочиталъ на ея лиц выраженіе удовольствія и улыбку побды, которыя дали ему поводъ подозрвать какой нибудь злой умыселъ. Тогда онъ, по примру дикихъ, старался принять на себя видъ наружной нечувствительности. Лице его сдлалось совершенно безстрастнымъ, и онъ взглянулъ на двухъ нотаріусовъ съ нкоторымъ спокойнымъ любопытствомъ.

Постители сли по сдланному старикомъ пригласительному знаку.

— Вы, милостивый государь, вроятно Баронъ ди Піомбо?…. спросилъ старшій изъ нихъ.

Бартоломео отвчалъ наклоненіемъ головы.

Нотаріусъ посмотрлъ на Жиневру изъ подлобья, по обычаю служащихъ въ казначейств.

Потомъ онъ вынулъ табакерку, отперъ ее, взялъ щепотку табаку, и началъ съ разстановками нюхать оный, въ то время, какъ пріискивалъ въ ум первыя фразы своей рчи, и потомъ уже произносилъ ихъ, (сію ораторскую уловку мы будемъ означать знакомъ —, хотя онъ и не совсмъ удовлетворительно выразитъ сіе дйствіе).

— Милостивый государь, сказалъ онъ, — мы присланы къ вамъ, — товарищъ мой и я, — чтобы исполнить волю закона, и — прекратить раздоръ, который — по видимому — возникъ — между вами и вашею дочерью, — по поводу — ея — брака съ Г. Люижи Порта: — моимъ кліентомвъ.

Рчь сія, произнесенная съ нкоторымъ педантствомъ, вроятно показалась нотаріусу слишкомъ краснорчивою, чтобы возможно было понять ее съ одного раза, онъ остановился, смотря на Бартоломео съ выраженіемъ, свойственнымъ дловымъ людямъ, и составляющимъ средину между раболпствомъ и короткостію. Привыкнувъ притворяться, что принимаютъ большое участіе въ особахъ, съ которыми говорятъ, на лицахъ нотаріусовъ изображается обыкновенно наконецъ, привычная особаго рода гримаса, которая появляется и изчезаетъ, подобно тому, какъ они надваютъ или скидаютъ мантію, въ которую облекаются въ присутственномъ мст. Сія личина благорасположенія, которой лицемріе столь легко замтить, такъ разсердила Бартоломео, что онъ долженъ былъ употребить всю силу разсудка, чтобы не выбросить нотаріуса за окошко. Выраженіе гнва пробжало по всмъ его морщинамъ, и присяжный, увидя оное, сказалъ про себя:

— Моя рчь на него дйствуетъ!

— Но, продолжалъ онъ медовымъ голосомъ, господинъ Баронъ, въ подобныхъ случаяхъ, долгъ нашъ первоначально стараться кончить мировою сдлкою….. А посему покорнйше прошу меня выслушать! — Вамъ не безъизвстно, что двица Жиневра ди Піомбо достигла сегоднишняго числа тхъ лтъ, въ коихъ достаточно почтительнаго прошенія о позволеніи со стороны родителей, вступить въ законный бракъ, и что посл сего, бракосочетаніе можетъ совершиться и безъ таковаго позволенія…. Кром сего, вообще принято въ семействахъ, пользующихся нкоторымъ уваженіемъ, — которыя принадлежатъ къ хорошему обществу,— которыя желаютъ поддержать свое достоинство, — которыя, наконецъ, стараются не выпускать въ огласку своихъ внутреннихъ распрей,— и которыя, сверхъ всего вышесказаннаго, не хотятъ вредить самимъ себ, налагая печать отверженія на будущность молодыхъ супруговъ, (ибо сіе значило бы вредить самимъ себ) — принято, говорю я, — въ сихъ почтенныхъ семействахъ, — стараться уничтожать подобныхъ длъ акты — которые — сохраняются, которые — служатъ памятниками распри — которая должна наконецъ — кончиться.

— Съ той минуты, милостивый государь, въ которую молодая особа прибгнетъ къ почтительному прошенію, она показываетъ, что приняла столь ршительное намреніе, что отецъ и — мать, прибавилъ онъ обращаясь къ Баронесс, не могутъ надяться уговорить ее послдовать ихъ совту…..— Въ такомъ случа, во первыхъ — исполнивъ вышеупомянутый обрядъ — сопротивленіе родительское не иметъ силы, — во вторыхъ, поелику сіе сопротивленіе уничтожено закономъ, несомннно, что всякій благоразумный человкъ, сдлавъ своему дтищу послднее увщаніе, — даетъ ему свободу….

Нотаріусъ остановился, ибо замтилъ, что могъ бы продолжать говорить два часа сряду, не получая отвта. Сверхъ того, онъ почувствовалъ какое то особенное смущеніе, смотря на человка, котораго онъ пытался уговорить. Въ самомъ дл, на лиц Бартоломео произошла необыкновенная перемна. Вс его морщины, ясно изобразившіяся на лиц, придавали ему видъ неизъяснимой лютости, и онъ бросилъ на нотаріуса взглядъ тигра.

Баронесса молчала, и была въ нкоторомъ оцпенніи. Жиневра, съ спокойнымъ и ршительнымъ духомъ, ожидала, ибо знала, что голосъ нотаріуса имлъ больше всу чмъ ея, и потому-то она казалось приняла намреніе хранить молчаніе.

Въ ту минуту, когда присяжный замолчалъ, сцена сія сдлалась ужасною, и даже оба нотаріуса задрожали, потому, что они можетъ быть никогда не были встрчены подобнымъ молчаніемъ. Они посмотрли другъ на друга, какъ бы желая посовтоваться, встали, и подошли вмст къ окну.

— Видлъ ли ты когда нибудь чудаковъ, подобныхъ этимъ кліентамъ?…. спросилъ старшій у своего собрата.

— Отъ него ты не добьешься толку! отвчалъ младшій. На твоемъ мст, я бы только прочелъ имъ данное теб предписаніе. Старикъ кажется мн несговорчивъ. Онъ сердитъ, и ты не выиграешь ничего, разглагольствуя съ нимъ.

Посл сего старый нотаріусъ, имвшій порученіе соблюсти выгоды Люижи, вынулъ гербовую бумагу, содержащую протоколъ, составленный заблаговременно, и прочитавъ оный, холодно спросилъ Бартоломео, что онъ иметъ отвчать на сіе.

— И такъ во Франціи есть законы, которые уничтожаютъ родительскую власть?…. спросилъ Корсиканецъ.

— Милостивый государь…. возразилъ нотаріусъ своимъ медовымъ голосомъ.

— Которые насильственно отрываютъ дочь отъ ея отца…..

— Милостивый государь….

— Которые лишаютъ старца его послдняго утшенія….

— Милостивый государь, дочь ваша принадлежитъ вамъ только….

— Которые его убиваютъ….

— Милостивый государь, позвольте?…

— Можетъ быть ничего нтъ ужасне, какъ хладнокровіе и точность въ сужденіяхъ нотаріусовъ, въ сценахъ гд дйствуютъ страсти и при коихъ они, по должности, обязаны присутствовать. Два лица, стоявшія передъ Піомбо, казались ему вырвавшимися изъ ада. Его леденелая, скрытная ярость вышла изъ границъ въ ту минуту, когда спокойный и почти пискливый голосъ его малорослаго противника, произнесъ пагубное — ‘позвольте.’

Онъ бросился за длиннымъ кинжаломъ, висвшимъ на гвозд надъ каминомъ, и устремился на свою дочь. Оба нотаріуса поспшили стать между имъ и Жиневрою, но онъ съ зврствомъ повергъ обоихъ примирителей на полъ, лице его пламенло, и онъ смотрлъ на нихъ сверкающими глазами, боле ужасными, нежели самый блескъ кинжала.

Когда Жаневра была лицемъ къ лицу съ родителемъ, то посмотрла на него пристально, съ торжественнымъ видомъ, тихо сдлала шагъ впередъ, и преклонила колна.

— Нтъ, нтъ, вскричалъ Піомбо, я не могу!…

И онъ съ такою силою бросилъ въ сторону кинжалъ, что сей послдній воткнулся въ двери.

— И такъ, милость! милость! сказала она. Вы не ршаетесь умертвить меня, и отказываете мн въ жизни!… О! батюшка, я никогда не любила васъ съ такою горячностію, какъ въ сію минуту, согласитесь благословить меня съ Люижи!…. О, батюшка, ваша дочь у ногъ вашихъ!….. Люижи или смерть!

Сильное волненіе, захватывавшее у нея духъ, воспрепятствовало ей продолжать, слова замирали на устахъ ея, но судорожныя ея усилія свидтельствовали, что она была между жизнію и смертью.

Бартоломео оттолкнулъ ее съ жестокостію.

— Бги!…. сказалъ онъ. Жена Люижи Порта, не можетъ быть Жиневрою ди Піомбо. Я не имю боле дочери!’ — Я не имю силы изрчь проклятіе на главу твою, но я отрекаюсь отъ тебя, и ты не имешь боле отца!

Здсь погребена моя Жиневра Піомбо! вскричалъ онъ глухимъ голосомъ, и съ силою прижалъ руку къ сердцу.

— Оставь же насъ, несчастная!…. прибавилъ онъ посл минутнаго молчанія. Удались, и не являйся боле къ намъ!

Потомъ, взявъ Жиневру за руку и сжавъ оную съ сверхъестественною силою, онъ повлекъ ее за собою, и молча вывелъ изъ дому.

——

— Люижи, вскричала Жиневра входя въ скромное убжище офицера, мой Люижи! — Мы не имемъ другаго имущества, кром нашей любви!….

— Мы богаче всхъ владыкъ земныхъ!…. отвчалъ онъ.

— Отецъ и мать отринули меня, сказала она съ глубокою меланхоліею.

— Я буду любить тебя за нихъ.

— И такъ, мы будемъ очень счастливы!…. воскликнула она съ веселостію, скрывающею нчто ужасное.

— О, да!….

БРАКЪ.

Въ птотъ самый день, когда Жиневра оставила домъ родительскій, она зашла къ Г-ж Сервинъ, и просила ее, чтобы та не отказала ей въ убжищ и въ покровительств до истеченія установленнаго законами срока для совершенія ея брака съ Люижи Порта, но тутъ она въ первый разъ испытала т огорченія, коими свтъ осыпаетъ людей, пренебрегающихъ его обычаями. Г-жа Сервинъ была весьма опечалена худыми послдствіями, которыя приключенія Жиневры навлекли на ея мужа, а посему она съ холодностію приняла отчужденную, и дала ей почувствовать, хотя и съ вжливою осмотрительностію, что она не должна надяться на участіе съ ея стороны. Слишкомъ гордая для того, чтобы настаивать въ своей просьб, и удивленная непонятнымъ для нея эгоизмомъ, Жиневра наняла комнату въ ближайшей гостинниц отъ того дома, гд жилъ Люижи, и съ нетерпніемъ ожидала дня, въ который назначено была бракосочетаніе,

Люижи Порта проводилъ цлые дни у ногъ своей невсты. Юная любовь его, непорочность разговоровъ разсевали тучи, скопляемыя отверженіемъ отца надъ главою Жиневры. Онъ описывалъ ей будущность въ такомъ прелестномъ вид, что она наконецъ улыбалась, и каждый день плнительныя сцены нечувствительно изглаживали у нея изъ памяти непреклонность родителей.

Однажды утромъ, служанка гостинницы доставила Жиневр нсколько большихъ узловъ, принесенныхъ незнакомцемъ. Они заключали разныя матеріи, блье и множество разныхъ вещей, необходимыхъ для женщины, которая заводится хозяйствомъ. Ей легко было догадаться, что этими подарками она одолжена предусмотрительной доброт своей матери. Разбирая присланныя вещи, Жиневра увидла кошелекъ, и нашла въ ономъ деньги ей принадлежавшія, къ которымъ Баронесса присоединила еще свои, накопленныя ея бережливостію. Тутъ же нашла она письмо, въ которомъ Марія Піомбо заклинала свою дочь, оставить намреніе вступить въ бракъ, если онъ еще не совершенъ. Она увдомляла ее, что только съ неимоврными предосторожностями ей удалось переслать къ ней сіе слабое вспомоществованіе. Мать писала еще чтобы она не упрекала ее въ жестокости, если въ послдствіи не будетъ получать вспоможенія, ибо она опасалась, что впредь не будетъ въ состоянія благотворить своей дочери, по причин слишкомъ строгихъ мръ, взятыхъ Бартоломео для воспрепятствованія ей въ семъ дл. Мать благословляла ее, желала обрсти счастіе въ пагубномъ брак, если она отъ онаго не откажется, и увряла, что вчно будетъ помнить возлюбленную свою дочь.

Въ семъ мст, слезы изгладили нсколько словъ ея письма.

— О! матушка, матушка!…. вскричала глубоко-тронутая Жиневра.

Въ ней родилось желаніе броситься къ ногамъ матери, увидть ее, и подышать благотворнымъ воздухомъ дома родительскаго. Она уже готова была итти, какъ вдругъ явился Люижи. Она взглянула на него, и вся ея разнженность изчезла, слезы осушились. Она не находила силъ оставить Люижи. Онъ былъ такъ несчастливъ, такъ любилъ ее! Знать, что составляешь надежду благороднаго существа, любить его, и согласиться оставить….. нтъ, такая жертва есть вроломство. Жиневра съ великодушіемъ погребла свою горесть во глубин души. Къ тому жъ любовь сообщаетъ подвластнымъ ея сердцамъ такую нечувствительность ко всему, выходящему изъ ея круга, что часто оная превращается въ самую ненависть.

Наконецъ наступилъ день брака.

Жиневра осталась совершенно одна, потому что Люижи, пользуясь временемъ, въ которое она одвалась, ушелъ за свидтелями, долженствовавшими подписать актъ о ихъ брак.

Сіи свидтели были люди честные. Одинъ изъ нихъ, отставной гусарскій квартирмейстеръ, служа въ арміи, былъ въ разныхъ случаяхь одолженъ Люижи, воспоминаніе о чемъ никогда не изглаживается изъ сердца честнаго человка. Въ послдствіи онъ промышлялъ извозомъ, и держалъ нсколько каретъ. Другой былъ подрядчикъ по каменной работ, и ему принадлежалъ домъ, въ которомъ обрученные наняли квартиру.

Свидтели пришли вмст съ Люижи за невстою. Непривыкшіе къ свтскому этикету, и считая весьма обыкновенною услугу оказываемую ими Люижи, они одлись чисто, но безъ изысканности, такъ что нельзя было принять ихъ за людей, участвующихъ въ радостной свадьб. Сама Жиневра была одта очень просто, сообразно съ своимъ состояніемъ, но красота ея, выражала нчто столь благородное и величественное, что при взгляд на нее слова замерли на устахъ свидтелей, которые считали себя обязанными сдлать ея привтствіе, они поклонились ей съ почтительностію, она отвчала легкимъ наклоненіемъ головы. Они смотрли на нее въ молчаніи и съ удивленіемъ, но сія осмотрительность произвела между ними холодность, потому что только въ кругу людей, чувствующихъ себя равными, можетъ царствовать истинное веселіе. И такъ, по странной игр случая, все было мрачно и принужденно вокругъ обрученныхъ, и ничто не отражало ихъ благополучія.

Такъ какъ церковь и жилище Мера находились не очень далеко отъ ихъ квартиры, то Люижи подалъ руку своей невст, и въ сопровожденіи двухъ свидтелей, требуемыхъ закономъ, они пошли пшкомъ, безъ пышности, но съ простотою, лишавшею сей важный обрядъ общественной жизни всей его торжественности. Они увидли на двор Мера множество экипажей, почему и заключили о многочисленномъ у него собраніи, вошли въ обширную залу. Гд нсколько паръ, соединеніе которыхъ долженствовало совершиться въ сей день, довольно нетерпливо ожидали Мера той части города.

Жиневра и Люижи сли на конц длинной скамьи. Свидтели ихъ стояли за недостаткомъ стульевъ.

Въ сей зал сидли дв невсты, пышно одтыя въ блыя платья, украшенныя лентами, кружевами, жемчугомъ, головы ихъ убраны были букетами померанцовыхъ цвтовъ, коихъ свжія почки дрожали подъ прозрачнымъ покрываломъ, довершавшимъ ихъ нарядъ. Матери сопровождали ихъ, и смотрли на нихъ съ видомъ удовольствія и вмст боязни. Он были окружены ихъ радостными семействами. Вс двушки, боле или мене завидуя имъ, поздравляли обрученныхъ словами, движеніями или взглядами, а сіи поелднія во взорахъ всхъ видли отблескъ ихъ счастія. Вс лица, казалось, выражали искреннее желаніе новобрачнымъ, найти въ новомъ состояніи благополучіе. Он составляли славу, радость ихъ родителей. Отцы, свидтели, братья, сестры входили и уходили. Ихъ можно было сравнить съ роемъ мотыльковъ, порхающихъ въ пространств, освщенномъ лучемъ заходящаго солнца. Смсь сія составляла прекрасное зрлище!…… Всякій чувствовалъ торжественноеть сего скоропреходящаго мгновенія человческой жизни, въ которое сердце волнуемо двумя надеждами: желаніемъ осуществленія мечтаній прошедшаго, и ожиданіемъ исполненія оныхъ въ будущности.

Въ тсной связи съ этимъ новымъ провозглашеніемъ нашего времени находится другой, тоже Ибсеновскій принципъ, тотъ самый, который дразнилъ Горькаго, и съ которымъ, словно мячикомъ, играетъ Горькій во всхъ своихъ произведеніяхъ. Этотъ принципъ: ‘Не лгать’. У боле разсудочныхъ писателей свера: норвежцевъ, поляковъ, англичанъ черезъ него водворяются Регvigilia veneris. ‘Не лгать’ надо прежде всего самому себ. Надо быть правдивымъ и называть вещи ихъ именами. Лжетъ Пэръ Гюнтъ. Ложь — броня мщанства. Надо пробить ее. Писатели нашихъ дней подражаютъ Грегерсу Верле, старавшемуся раскрыть глаза Хьяльмеру Экдолю. Нтъ, еще не все сказали натуралисты. Если и раскрыты соціальныя язвы, то во-первыхъ, съ тхъ поръ уже народились новыя, а во-вторыхъ, и натуралисты не сказали самаго главнаго, они скрыли правду о самихъ себ. Отсюда современные писатели, какъ выражается Бернардъ Шоу, и берутъ ‘палку съ настоящаго конца’. Надо ‘сознать дйствительность, которая условно замалчивается’. Подъ флагомъ правды, этой правды ‘палки, взятой съ настоящаго конца’ изображается герой ‘обладающій особымъ умньемъ отличать добро и зло, но все же слдующій своимъ впечатлніямъ, не обращая вниманія на общепринятые обычаи или каноническіе уставы’. Вс эти выраженія я взялъ у Бернарда Шоу, поставившаго себ цлью создать современнаго Донъ-Жуана, и сдлавшаго его памфлетистомъ, авторомъ парадоксальнаго ‘Справочника Разрушителя’. Такой же ревнитель настоящей правды Конолли изъ ‘Неразумнаго брака’, напрасно старавшійся ‘разогнать туманъ’ въ сознаніи ‘жившей обманомъ’ Маріаны. У Уэльса въ ‘Любви и г-н Левишамъ’ праздолюбцемъ, является ‘берущій палку съ настоящаго конца’ его тесть, проходимецъ Чаффери. Онъ и поучаетъ Левишама, что вся соціальная жизнь ложь, а ‘что человкъ, это — похоть и алчность, умряемые страхомъ и неразумнымъ тщеславіемъ’. И это вовсе не пессимизмъ, какъ сказали бы четверть вка тому назадъ. Нтъ. Нечего ужасаться. Надо брать вещи такими, какъ он есть, и если такъ необходимо утшеніе, то юно въ сверхъ-морали. Именно для достиженія ея и нужна эта послдняя правда. Бернардъ Шоу уврялъ, что такъ какъ ‘книги пишутся, рисуются, статуи лпятся и симфоніи создаются людьми, свободными отъ всемірнаго господства тираніи пола’, искусство не способно воплотить вопросы пола, какъ ихъ ставить сама жизнь, но большинство современныхъ писателей отъ того же самаго Бернарда Шоу, отъ Пшибышевскаго, Ведекинда, Шницлера, Гофмансталя до нашихъ поборниковъ ‘палки, взятой съ настоящаго конца’, Арцыбашева и Анатолія Каменскаго, вс заняты именно вопросами пола. Надо быть ршительнымъ. Надо отказаться отъ условнаго морализированья, которое не могутъ превозмочь даже такіе поборники правды, какъ Купринъ и Леонидъ Андреевъ. Купринъ морализируетъ даже въ ‘Ям’, Леонидъ Андреевъ продолжаетъ по старому называть половое влеченіе ‘пробужденіемъ звря’, когда это ‘пробужденіе весны’, отсюда такія произведенія, какъ ‘Санинъ’, какъ ‘Леда’ или любой иной разсказъ Анатолія Каменскаго, оставившія далеко позади такія дерзанія, какъ ‘Метаморфозы Венеры’ Демеля, или ‘Homo sapiens’ Пшибышевскаго. Критики назвали подобную литературу ‘суеръ-эротоматей’, но сами авторы увряютъ, что сказали только простую правду.

Украшаетъ эту правду всми чарами изощренной чувствительности знойный геній итальянца, д’Аннунціо, немного холодно, какъ и подобаетъ блорукимъ германцамъ, прославляютъ ее Ведекиндъ въ своемъ ‘Пробужденіи весны’, Кнутъ Гамсунъ въ своихъ ‘Парижскихъ очеркахъ’ и другихъ мелкихъ разсказахъ, иронія Октава Мирбо и Вилли въ ‘Дневник горничной’ и въ роман о Клодин, эдгартоизмъ романистки Рашильдъ въ La tour d’amour’, артистическая развратность Жида, автора романа L’immorielise, Дphrodita Льюса, всполошившаго для ухищренія страсти вс эротическія наслдія александрійскаго періода греческой образованности,— все это, вскормленное образованностью и вкусомъ, столичнымъ блескомъ современныхъ Аинъ — Парижа, раскрываетъ самыя стыдныя изощренія любви. Въ самомъ прямомъ смысл привела современная литература къ возрожденію де-Сада. Оттого полюбили художники нашихъ дней самый развратный изъ всхъ вковъ, вкъ сексуализма и разсудочныхъ плотскихъ наслажденій, вкъ страстности Руссо, старческой игривости Вольтера и больной чувствительности Ричардсона, стилизаторы-эстеты Анри де-Ренье во Франціи и Кузминъ — у насъ современный литературно-артистическій Содомъ увнчалъ собою прозрнія сверхчеловка. Напрасно предостерегаютъ отъ Содома Бріе въ своихъ ‘L’avari’ и Леонидъ Андреевъ разсказомъ ‘Въ туман’.

Прошло время романтическихъ вздоховъ и очарованій любовной тоски. Какіе любовные стихи современныхъ намъ поэтовъ запоминаемъ мы?

Хочу быть дерзкимъ, хочу быть смлымъ,

Изъ сочныхъ гроздій внки свивать.

Хочу упиться роскошнымъ тломъ,

Хочу одежды съ тебя сорвать!

поетъ намъ Бальмонтъ. Такіе же мотивы и тамъ, на Запад. Вотъ въ классической стран романтизма, Германіи, любовныя думы, поэта Эверса:

Ja, ich bin ein Knig!-Knigin,

Ls’den Grtel dir vom Brautgewande,

Gib mir deinen Frauen sch muck!

Ich bin Herscher ber weite Seelenlande.

Ich bin Herscher und Du bist mein Weib.

Unsre Kronen liechten wir zusammen.

Und der weisse lichtgeborne Leib

Werde gttlich durcn die Seelen flammen *).

*) ‘Да, я король!— Королева, развяжи поясъ брачной одежды, дай мн: свою женскую красоту. Я повелитель обширныхъ странъ души. Я повелитель, а жена мн. Сплетемъ мы вмст наши короны. И пусть твое блое тло, отъ свта рожденное, станетъ свято крещеніемъ пламени душъ’.

Любить значитъ обладать. Любовь — наслажденіе, оно часто до боли, но и боль, и нга, и объятья, и взаимность и запрещенныя ласки, все въ эротическомъ изступленіи вспоминаютъ и обо всемъ этомъ поютъ, щеголяя договоренностью и откровенностью своей символики, современные поэты.

Что, проблема о сверхчеловк сливается съ вопросомъ о сверхлюбви, это объясняется очень легко. Вдь въ середин вка нравственность стала означать альтруизмъ. Человкъ не мыслился -иначе, какъ въ вид соціальнаго животнаго, вс моральныя цнности обосновывались пользой коллектива, утилититаризмъ силился доказалъ, что нтъ ничего боле выгоднаго для человка, какъ забывши свои собственные интересы, служить людямъ, а враги утилитаризма, Гюйо и неокантійцы, доказывали, что соціальное чувство человка его исконные и изначальные долгъ и стремленіе, исполненіе этого Гюйо назвалъ даже ‘жизнью самой интенсивной и экспансивной’. Мудрено ли тогда, что вопросъ Макса Штирнера: ‘а Я’ повелъ къ возможности какой-то другой морали, такой, которая не требуетъ любви къ ближнему? Въ худшемъ случа пусть предпочитаетъ она ‘самаго дальняго’, но безконечно важне да будутъ ‘вещи и признаки’. Вы говорите, что основа морали альтруизмъ и отсюда назначеніе человка служить обществу?— скажутъ ницшеанцы.— Мы отвтимъ: прочь мораль, прочь ваши представленія о добр и зл, мы будемъ стоять по другую сторону водораздла, не надо намъ вашихъ добра и зла. Мало того, перемстятся оцнки: то, что звали добромъ, да опрокинется съ пьедестала, то, что звали дурнымъ, да будетъ вознесено. И тогда само собою именно такъ, какъ это всего боле наглядно представлено у Стриндберга, не толпа, не общество, не демократія, все боле властная и властвующая, вызоветъ интересъ и уваженіе, а т геніи или герои первые въ искусствахъ, въ наук, въ борьб съ жизнью, на которыхъ молились Карлейль, Флоберъ, Ренанъ, и молиться на которыхъ никто не мшалъ имъ, потому что герои и геніи считались полезными обществу. Но теперь они будутъ увнчаны вовсе не въ силу ихъ полезности, а лишь за то, что они то и есть личности единственно цнныя, личности, которыя по опредленію Георга Брандеса — ‘цль и смыслъ мірозданія’.

Съ переходомъ отъ вры въ сверхчеловчество къ вр сверхчеловка, современное религіозное сознаніе отнюдь не шло по какому то совершенно новому пути. Напротивъ. Тутъ лишь дальнйшее конкретизированіе объекта вры, ея окончательна я реализація. Современная соціологія смотритъ на общество, а отнюдь не на человчество, какъ на реальность, ens reale, въ противоположностъ взгляду идеалистовъ, для которыхъ общество есть отвлеченность, nomen. Но личность есть большая реальность, res realior. Тутъ полная противоположность нашего времени съ схоластическимъ міросозерцаніемъ, смотрвшимъ на индивидуальность, какъ на призрачное и случайное, accidens, а настоящій res, единственной -вещью въ себ, считавшею личнаго Бога. Все общее призрачно, все общее только nomen — говоритъ современное міросозерцаніе, только индивидуальное сущее дйствительно. Отсюда самое индивидуальное и стало самымъ дйствительнымъ, т. е. богомъ. Переходнымъ моментомъ отъ религіи сверхчеловчества къ сверхчеловку было признаніе Оскара Уайльда, указавшаго въ своемъ трактат ‘О человческой душ при соціалистическомъ стро’, что соціализмъ дорогъ ему ради свободы, которую онъ доставляетъ личности. Такъ думалъ и не одинъ Оскаръ Уайльдъ. Посл того, какъ Гербертъ Спенсеръ назвалъ соціалистическій строй ‘грядущимъ рабствомъ’, большинство соціалистовъ, вплоть до Зомбарта, стали опредлять осуществленіе коллективизма, какъ высшую степень соціальной свободы. Оттого Вильямъ Моррисъ въ противоположность Беллаіми не только не допуститъ и мысли о томъ, что совершенное общество можетъ насильственно установить ‘трудовую повинность’, но еще расцвтитъ и украсить всми цвтами самаго выспренняго эстетизма, теорію Фурье о работ-удовольствіи. Религія сверхчеловка не захотла остановиться на этой половинчатости: разъ признанъ человко-богъ, зачмъ тогда человчество? почему только черезъ общее благо возможно благо индивидуальное? Нужно прямо искренно и безъ страха заявить — употребляю уже приведенныя слова Штирнера: — ‘человчество послдній злой призракъ’. И тогда: ‘Человкъ самъ по себ святыня, онъ уже какъ бы самъ божество и властелинъ’.

При семъ вид Жиневра почувствовала, что сердце ея стснилось? она пожала руку Люижи, а Люижи бросилъ на нее взглядъ, который стоилъ всхъ торжествъ земныхъ. Слеза выкатилась изъ глазъ молодаго Корсиканца, ибо тогда только позналъ онъ великость жертвы, приносимой ему Жиневрою. Сія драгоцнная слеза заставила ее забыть то отчужденіе, въ которомъ она находилась. Любовь излила свое очарованіе на сію сцену, и тогда два любовника, коихъ сердца бились сильно и дружно, видли только другъ друга въ семъ шумномъ собраніи. Посреди толпы они были одни, и въ предстоящей имъ жизни таже участь ожидала ихъ. Свидтели, совершенно равнодушные къ обряду, котораго они не постигали всей важности, спокойно разговаривали между собою о своихъ длахъ.

— Овесъ чрезвычайно вздорожалъ!…, говорилъ квартирмейстеръ каменщику.

— Но все таки мене, въ сравненіи съ извстью!…. отвчалъ подрядчикъ.

И они начали ходить по зал.

— Сколько мы теряемъ здсь времени по пустому!…. вскричалъ каменщикъ, спрятавъ въ карманъ большіе серебреные часы.

Люижи и Жиневра, прижавшись другъ къ другу, казалось слились во едино. Какую разительную противуположность составляли сіи два лица, соединенныя однимъ и тмъ же чувствомъ, исполненныя меланхоліи, молчаливыя, выражающія одн мысли и въ одно время, съ сими двумя шумными свадьбами, въ кругу четырехъ строптивыхъ семействъ, блистающихъ убранствомъ, бриліантами, цвтами, веселость коихъ имла въ себ нчто оскорбительное. Сколько сіи шумныя, пышныя группы показывали наружной радости, столько Люижи и Жиневра чувствовали оной во глубин своихъ сердецъ. Съ одной стороны являли земное тщеславіе, съ другой спокойствіе мирнаго блаженства, обртаемаго въ душ: то были земля и небо.

Но трепещущая Жиневра не могла быть вовсе чуждою слабостей, свойственныхъ женщин, суеврная, подобно Италіянк, она видла предвщаніе въ сей противуположности. Чувство страха затаилось въ глубин ея сердца, и съ такою же силою, какъ и самая ея любовь. Не было ли и это слдствіемъ того закона природы, по которому вс наши радости не могутъ существовать безъ примси печали?

Вдругъ секретарь Мера, отворилъ об половинки дверей кабинета, вс умолкли, и визгливый его голосъ раздался въ зал.

Онъ звалъ Г. Люижи Порта и двицу Жиневру ди Піомбо.

Въ сію минуту они не могли не почувствовать нкотораго стыда. Знаменитость имени Піомбо возбудила всеобщее вниманіе, и присутствующіе искали взорами свадебнаго позда, который, какъ вс полагали, долженъ быть весьма пышенъ. Жиневра встала, и взоры ея исполненные гордости, внушили во всхъ почтеніе. Она шла твердымъ шагомъ, рука объ руку съ Люижи. Два свидтеля слдовали за нею.

Возрастающій ропотъ удивленія и общій шопотъ напомнили Жиневр, что она должна была дать отчетъ объ отсутствіи ея родителей. Проклятіе отца сопутствовало ей повсюду.

— Обождите прізда ихъ семействъ! сказалъ Меръ секретарю, читающему съ поспшностію актъ.

— Отецъ и мать не соглашаются на бракъ! хладнокровно отвчалъ сей.

— Съ обихъ сторонъ?… спросилъ Меръ.

— Женихъ сирота.

— Гд свидтели, друзья?…

— Вотъ они! отвчалъ секретарь, указывая на двухъ неподвижныхъ и какъ бы нмыхъ свидтелей, сложившихъ на груди руки, и походящихъ въ такомъ положеніи на истукановъ.

— Но если со стороны родителей нтъ согласія…. сказалъ Меръ.

— Почтительное прошеніе произведено по законному порядку… возразилъ секретарь, подавая Меру бумаги, приложенныя къ акту относительно сего брака.

Это судебное преніе было, нкоторымъ образомъ, постыднымъ для Жиневры. Оно заключало, въ краткихъ словахъ, главныя обстоятельства относящіяся къ ея семейству. Взаимная ненависть Порта и Піомбо, ихъ ужасныя страсти, были разобраны, изображены на одной страниц гражданскихъ лтописей, подобно тому, какъ на могильномъ камн, нсколько вырзанныхъ строкъ, гласятъ о судьбахъ цлыхъ народовъ, которыхъ жребій часто заключается въ одномъ слов: — Робеспіеръ — Наполеонъ.

Жиневра дрожала. Подобно голубю, который облетвъ моря, находитъ убжище въ одномъ ковчег, она могла спокойно остановить свои взоры только на очахъ Люижи. Все было холодно и мрачно вокругъ нее. Меръ показывалъ видъ неодобренія и строгости, а секретарь его смотрлъ на эту чету съ недоброжелательнымъ любопытствомъ. Подобно всмъ другимъ случаямъ жизни человческой, которые будучи лишены ихъ наружнаго блеска, кажутся — совершенно ничтожными, — и сіе событіе, простое по себ, важно въ мысляхъ.

Наконецъ, посл нсколькихъ вопросовъ, на которые обрученные отвчали, посл нсколькихъ словъ, произнесенныхъ Меромъ сквозь зубы, Люижи и Жиневра подписались, и были соединены гражданскимъ порядкомъ. Они прошли, наклонивъ головы и красня, какъ бы преступники, мимо двухъ рядовъ веселыхъ родственниковъ, имъ чуждыхъ, и которые почти досадовали на замедленіе, произведенное симъ бракомъ, по видимому столь горестнымъ.

Когда Жиневра была на двор жилища Мера и подъ открытымъ небомъ, вздохъ вырвался изъ ея груди. Она походила на узницу, которой возвратили свободу.

— О! цлая жизнь моя, цлая жизнь, посвященная попеченіямъ и любви, можетъ ли вознаградить мою Жиневру за ея нжность и мужество!…..

Прл сихъ словахъ, сопровождаемыхъ слезами благополучія, новобрачная забыла вс свои горести, ибо ей было горько, явившись предъ свтомъ, испрашивать счастія, въ которомъ родители ей отказали.

— Зачмъ люди препятствуютъ нашему взаимному счастію!…. сказала она съ простодушіемъ чувствованій, плнившимъ бднаго Люижи.

Удовольствіе придало обрученнымъ легкости, они не замчали ни неба, ни земли, ни домовъ, и казалось, имли крылья, идя въ церковь.

Наконецъ, они пришли въ маленькую, темную часовню, подошли къ простому алтарю, предъ коимъ престарлый, угрюмый священникъ приготовлялся обвнчать ихъ.

Тутъ, какъ и въ жилищ Мера, они были окружены поздами двухъ свадьбъ, которые преслдовали ихъ съ своимъ блескомъ. Въ церкви, наполненной друзьями и родственниками, раздавался шумъ, производимыми каретами, прислужниками, привратниками, священниками. Вся церковная пышность блистала на алтаряхъ. Повсюду видны были цвты, ярко горящія свчи, бархатныя подушки вышитыя золотомъ, благовонія разливались по всей церкви, и внцы изъ померанцовыхъ цвтовъ, украшающіе изображенія Пресвятой Двы, были возобновлены. Казалось, само небо участвовало въ радости сего дня.

Когда пришло время держать надъ головами Люижи и Жиневры символъ вчнаго соединенія, то блое атласное покрывало, нжное, блестящее, которое для нкоторыхъ столь легко, но для большаго числа тяжеле свинца, священникъ искалъ глазами молодыхъ дружекъ, обыкновенно весьма охотно исполняющихъ сію обязанность, но тщетно, ихъ должно было замнить клироснымъ мальчикомъ и квартирмейстеромъ. Священникъ прочиталъ супругамъ краткое поученіе объ опасностяхъ жизни, объ обязанностяхъ ихъ въ отношеніи къ дтямъ, и при семъ случа онъ намекнулъ на счетъ отсутствія родителей Жиневры, потомъ, соединивъ ихъ предъ Богомъ, какъ Меръ соединилъ ихъ предъ закономъ, онъ торопливо отслужилъ обдню, и ушелъ.

— Богъ да благословитъ ихъ! сказалъ гусаръ каменщику на паперти церкви. Трудно подобрать лучшую пару. Родители этой двушки, дряхлые старики. Я не знаю никого храбре Маіора Людовика! Еслибы вс исполняли такимъ образомъ свои долгъ какъ онъ,………………

Благословеніе стараго воина, которое было единственнымъ, ими въ сей день полученнымъ, излилось какъ бальзамъ на сердце Жиневры.

— Прощай, храбрый товарищъ! сказалъ Люижи квартирмейстеру, благодарю тебя.

— Весь къ вашимъ услугамъ, господинъ Маіоръ, душа моя, я самъ, лошади, кареты, все ваше….. Они разстались, пожавъ другъ другу руку, и Люижи поблагодарилъ и каменщика.

— Какъ онъ тебя любитъ!…. сказала Жиневра.

Но Люижи съ живостію повлекъ ее къ дому, въ которомъ они долженствовали жить, и они скоро достигли своей скромной квартиры. Тутъ, когда двери за ними затворились, Люижи, заключивъ супругу въ свои объятія, и прижавъ ее къ сердцу, вскричалъ:

— О! моя Жиневра, теперь ты совершенно моя, и здсь только начинается истинное празднество!….

— Здсь, прибавилъ онъ, все будетъ намъ улыбаться!….

Они вмст обошли три комнаты, составлявшія ихъ жилище. Первая служила гостиною и вмст столовою. На право находилась спальня, на лво, большой кабинетъ, который, по приказанію Люижи, былъ устроенъ для его любезной супруги. Тамъ разсшавлены были живописные станки, ящикъ съ красками, гипсовыя модели, чучелы, картины, рамы, портфели, однимъ словомъ все, что составляетъ принадлежность мастерской артиста.

— Здсь то я буду работать!… сказала она съ дтскою радостію.

Она долго разсматривала обои, мебель, и безпрестанно оборачивалась къ Люижи, улыбаясь ему какъ бы въ знакъ благодарности. Въ самомъ дл, сей кабинетъ былъ отдланъ съ нкоторою роскошью. Маленькая библіотека содержала любимыя книги Жиневры, тутъ же стояло фортепіано.

— Какъ здсь пріятно будетъ жить!…. сказала она наконецъ.

Она сла на диванъ, привлекла Люижи къ себ, и пожавъ ему руку, сказада, ласкаясь къ нему:

— У тебя прекрасный вкусъ!…

— О! какъ я счастливъ!…

— Но осмотримъ хорошенько и другія комнаты!… сказала Жиневра, которой Люижи не открывалъ досел объ украшеніяхъ сего убжища.

Посл сего они пришли въ про хладную, свтлую спальню, чистую какъ два, прелестный образъ ихъ соединенія.

— О! выйдемъ отсюда!… сказалъ смясь Люижи.

— Но я хочу видть все!

И своенравная Жиневра разсматривала убранство сей комнаты съ любопытствомъ антикварія, разбирающаго стертую на медали надпись. Она прикасалась къ шелковымъ занавсямъ, она перебирала все съ простодушнымъ удовольствіемъ молодой новобрачной, раскладывающей богатства своей свадебной корзинки.

— Мы начали тмъ, что раззорились!… сказала она съ видомъ полувеселымъ и полу печальнымъ.

— Правда! я употребилъ на это всю недоимку моего жалованья! отвчалъ Люижи. Право на оную я продалъ одному жиду.

— За чмъ?… возразила она съ видомъ упрека, въ которомъ можно было читать тайное удовольствіе. Не думаешь ли ты, что я была бы мене счастлива подъ соломеннымъ кровомъ?….. Но, прибавила она, все это прекрасно… и принадлежитъ намъ!….

Люижи смотрлъ на нее съ такимъ восторгомъ, что она потупила взоры, и сказала ему:

— Пойдемъ дале!

Надъ сими тремя комнатами, на чердак, были кабинеть для Люижи, кухня и комната для прислуги. Жиневра была очень довольна своимъ небольшимъ жилищемъ. Видъ изъ оконъ былъ весьма ограниченъ по причин высокой стны сосдняго дома, а дворъ, съ котораго проходилъ свтъ, былъ очень теменъ и узокъ, но сердца любовниковъ были такъ радостны, и надежда въ столь плнительномъ вид представляла имъ будущность, что въ тайномъ ихъ убжищ одн прелестныя мечты являлись ихъ воображенію. Живя въ самомъ уединенномъ уголк сего огромнаго дома, и какъ бы потерянные въ обширномъ Париж, они, подобно двумъ жемчужинамъ въ ихъ раковин, скрывались въ глубин морей. Для всякаго другого, убжище сіе было бы темницею, для нихъ, оно казалось раемъ.

Первые дни ихъ союза принадлежали любви. Имъ слишкомъ трудно было посвятить себя вдругъ постояннымъ занятіямъ, и они не могли противиться упоенію ихъ взаимной страсти. Люижи цлые часы проводилъ у ногъ своей Жиневры, любуясь цвтомъ ея волосъ, возвышеннымъ челомъ, восхитительною формою глазъ и непорочностію, близною ея вкъ, подъ которыми блистали очи ея, выражавшія счастіе удовлетворенной любви, между тмъ какъ Жиневра играла волосами своего Люижи, смотря всякій разъ съ новымъ удовольствіемъ на нжную выразительность его лица, что она называла bellа folgoranie своего супруга, и плнялась боле и боле благородствомъ его пріемовъ, въ свою очередь плняя супруга увлекательною прелестію своего обхожденія. Бездлицы занимали ихъ какъ дтей, и они оставляли ихъ, чтобы вновь предаться своея страсти, они прекращали свои игры, чтобы погрузиться въ мечтательность far niente. Арія, проптая Жиневрою, возобновляла ихъ неизъяснимыя радости, сладостные оттнки ихъ любви. Иногда они прогуливались вмст, наслаждались сельскими красотами, гд все напоминало имъ о ихъ взаимной страсти: цвты, небеса, багряное сіяніе заходящаго солнца, даже облака, носящіяся въ воздух и своенравно принимающія чудныя формы, говорили имъ о ихъ блаженств. Ни одинъ день не походилъ на другой, ибо любовь ихъ усиливалась, потому что была истинная. Они скоро извдали другъ друга, и по сочувствію узнали, что души ихъ принадлежатъ къ числу тхъ, коихъ неистощимыя сокровища общаютъ новыя наслажденія въ будущемъ. Любовь ихъ была чистосердечна, была сопровождаема ея болтливостію, ея недоконченными рчьми, ея продолжительными молчаніями, ея Азіатскою нгою и изступленіемъ. Люижи и Жиневра познали любовь вполн. Не уподобляется ли она морю, которое обозрвается въ одно мгновеніе, и которое обыкновенные души находятъ столь однообразнымъ, между тмъ, какъ попадаются въ толп странные люди, которые могутъ провести цлую жизнь восхищаясь онымъ, и открывая безпрерывно новыя явленія, плняющія ихъ.

Наконецъ осмотрительность заставила молодыхъ супруговъ вытти изъ этой райской жизни. Они принуждены были работать, чтобы содержать себя.

Жиневра, которая имла особенный талантъ подражать древнимъ живописцамъ, начала копировать ихъ. Она вскор нашла способъ сбывать сіи копіи картиннымъ торговцамъ.

Люижи, съ своей стороны, также весьма дятельно искалъ средствъ къ пропитанію, но молодому офицеру, коего вс таланты ограничиваются основательнымъ познаніемъ стратегіи, очень трудно найти мсто въ Париж. Наконецъ, наскучивъ тщетными усиліями, онъ пришелъ въ отчаяніе, видя что бремя ихъ существованія несетъ одна Жиневра, и ршился воспользоваться своимъ довольно слабымъ искусствомъ. Почеркъ его былъ очень чистъ, и онъ имлъ даръ писать скоро. Съ постоянствомъ, образецъ котораго онъ видлъ въ своей жен, искалъ онъ работы у присяжныхъ, нотаріусовъ и адвокатовъ. Его откровенность въ поступкахъ, его обстоятельства сильно расположили въ его пользу, ему давали столько копіи и разныхъ другихъ бумагъ, что онъ принужденъ былъ взять себ въ помощники нсколько молодыхъ людей. Нечувствительно онъ завелъ кабинетъ публичнаго писца, пользовавшійся нкоторою извстностію. Доходъ отъ сего кабинета и продажа картинъ Жиневры поселили въ ихъ новомъ хозяйств довольство, коимъ молодые супруги гордились, потому что сіе благосостояніе происходило отъ ихъ трудовъ.

Эти минуты были счастливйшими въ ихъ жизни. Дни протекали быстро между занятіями и любовью. Работавъ цлый день, они съ удовольствіемъ сходились вечеромъ въ маленькомъ кабинет Жиневры. Музыка утшала ихъ посл трудовъ. Въ сіе время, никогда выраженіе задумчивости не омрачало чела молодой супруги, и она не роптала ни разу на свою часть. Она всегда встрчала своего Люижи съ улыбкою наустахъ, съ глазами блистающими отъ радости. Оба наслаждались одною господствующею мыслію, которая придала бы имъ твердость съ удовольствіемъ посвятить себя самымъ утомительнымъ занятіямъ. Жиневра была довольна, что работаетъ для Люижи, а Люижи считалъ утхою работать для Жиневрьи. Иногда, въ отсутствіе мужа, молодая супруга мыслила о томъ совершенномъ щастіи, которымъ бы она наслаждалась, еслибы отецъ и мать были свидтелями ея блаженной жизни, и всякій разъ, при сей мысли, она погружалась въ глубокую печаль. Она мучилась угрызеніями совсти. Мрачныя картины, подобно тнямъ, мелькали въ ея воображеніи, ей представлялись: то престарлый отецъ ея, то ея мать, плачущая по вечерамъ и старающаяся скрыть свои слезы отъ непреклоннаго Піомбо, иногда, она какъ бы видла, что сіи дв, ублнныя сдинами головы, вдругъ обращались къ ней съ нмымъ упрекомъ, и ей казалось, что только въ мечтательномъ сіяніи. Воспоминанія ей суждено созерцать ихъ. Мысль сія, подобно предчувствію, преслдовала ее.

Ровно черезъ годъ посл ея брака, Жиневра, въ ознаменованіе сего торжественнаго дня, подарила мужу свой портретъ, который онъ весьма желалъ имть. Никогда еще изъ подъ кисти молодой артистки не выходило произведенія столь достойнаго замчанія. Сверхъ удивительнаго сходства, она, съ какимъ-то волшебствомъ, умла изобразить на семъ портрет блескъ своей красоты, искренность чувствованій, счастіе любви. Сіе мастерское произведеніе было съ торжествомъ повшено въ гостнной.

Они провели еще годъ въ ндрахъ довольства. Вс приключенія ихъ жизни въ продолженіе сего времени заключались въ трехъ словахъ: они были счастливы. Съ ними не случилось ни одного происшествія, достойнаго быть упомянутымъ.

Въ начал зимы 1817 года купцы, торгующіе картинами, совтовали Жиневр заняться другимъ родомъ живописи, потому что копіи боле не шли съ рукъ. Тутъ она познала свою ошибку въ томъ, что не старалась усовершенствоваться въ сочиненіи домашнихъ сценъ, чрезъ что могла бы пріобрсти извстность. Она сдлала опытъ, но ей нужны были модели. Она принялась было писать портреты, но тутъ принуждена была вступить въ соперничество съ толпою артистовъ, еще мене достаточныхъ, чмъ она. Но такъ какъ Люижи и Жиневра успли накопить нсколько денегъ, то будущность еще не устрашала ихъ.

Въ конц зимы, въ Апрл мсяц 1818 года, Люижи трудился безъ отдыха, но какъ онъ имлъ много совмстниковъ, и цна на переписку бумагъ весьма понизилась, то принужденъ былъ отпустить своихъ помощниковъ, и нашелъ себя въ необходимости посвятить на труды времяни боле, нежели прежде, для выручки той же суммы.

Жена его окончила нсколько картинъ, которыя имли свое достоинство, но купцы не покупали даже произведеній извстныхъ артистовъ. Жиневра отдавала свои картины за безцнокъ, но и тутъ не могла сбыть ихъ.

Положеніе молодыхъ супруговъ было ужасно. Души ихъ утопали въ блаженств, любовь изливала на нихъ свои дары, а бдность, подобно скелету, вдругъ представлялась имъ посреди сей жатвы удовольствіи. Они скрывали другъ отъ друга свои безпокойства. И въ ту минуту, въ которую Жиневра чувствовала себя готовою плакать видя страданія своего Люпжи, она осыпала его ласками, равнымъ образомъ и Люижи таилъ въ глубин своего сердца горькую печаль, выражая самую нжную любовь. Казалось, они находили вознагражденіе за вс страданія въ сильной горячности своихъ чувствъ, и тогда слова ихъ, удовольствія, игры носили отпечатокъ какого-то изступленія. Они страшились за будущее. И какое чувство, можетъ сравняться въ сил своей съ тою страстію, которая должна умереть черезъ день, будучи убита Смертью или Нуждою? Они, смясь, разговаривали о своей нищет. Они чувствовали необходимость обманывать другъ друга, и оба, съ равнымъ жаромъ, обольщали себя малйшею надеждою.

Въ одну ночь, Жиневра тщетно искала Люижи подл себя. Она встала въ сильномъ испуг. Замтя слабый свтъ, отражавшійся на темной стн небольшаго двора, она догадалась, что Люижи занимается по ночамъ. Дождавшись времени, когда жена его заснетъ, онъ уходилъ въ свой кабинетъ. Часы пробили четыре. Начинало разсвтать. Жиневра опять легла въ постель, и притворилась спящею. Люижи возвратился. Усталость и сонъ утомили его, она смотрла на его прекрасное лице, на которомъ труды уже провели нсколько морщинъ. Глаза молодой супруги наполнились слезами.

— Для меня, сказала она, онъ проводитъ ночи въ трудахъ……

Мелькнувшая мысль осушила ея слезы. Она ршилась подражать Люижи.

Въ тотъ же самый день она пошла къ богатому продавцу эстамповъ, и чрезъ посредство рекомендательнаго письма, выпрошеннаго ею у купца, торгующаго картинами, она получила нсколько эстамповъ для разкрашиванія. Въ продолженіе дня она писала картины, и занималась хозяйствомъ. Когда же наступала ночь, то разкрашивала эстампы. Такимъ образомъ, сіи юные супруги, пылавшіе другъ къ другу любовью, ложились въ брачную постель только для того, чтобы опять оставить оную. Они оба притворялись спящими, и изъ взаимной привязанности по кидали другъ друга, лишь только одинъ успвалъ обмануть другаго.

Въ одну ночь Люижи, чувствуя родъ лихорадки, причиненной ему работою, подъ бременемъ которой онъ начиналъ изнемогать, всталъ, чтобы отворить маленькое слуховое окно въ своемъ кабинет. Онъ вдыхалъ въ себя свжій утренній воздухъ, и казалось, забывалъ о своихъ горестяхъ, при вид звзднаго неба, какъ вдругъ, опустивъ взоры, онъ замтилъ довольно сильный блескъ на стн, находящейся противу оконъ комнаты Жиневры. Онъ угадалъ все. Сойдя потихоньку внизъ, онъ засталъ жену свою въ мастерской, занимающуюся разкрашиваніемъ эстамповъ.

— О! Жиневра! Жиневра!…. вскричалъ онъ.

Она вскочила съ судорожною дрожью, и покраснла.

— Могла ли я покоиться, сказала она, когда ты изнурялъ себя трудами.

— Но я одинъ имю право на то.

— Могла ли я быть праздною, отвчала молодая супруга, коей глаза наполнились слезами, когда знаю, что каждый кусокъ хлба стоитъ намъ почти капли твоей крови!…. Я бы умерла, еслибы не присоединила моихъ усилій къ твоимъ… Не все ли должно быть общимъ между нами, удовольствія и горести…..

— Какъ ей холодно!…. вскричалъ Люижи съ отчаяніемъ. Закутайся шалью, моя Жиневра, ночь сыра и холодна……

Они подошли къ окну. Молодая супруга была въ объятіяхъ своего мужа. Она преклонила голову къ груди своего возлюбленнаго, и оба, погруженные въ глубокое молчаніе, смотрли на небо, которое медленно прояснялось. Сроватыя облака носились въ воздух, и свтъ, усиливавшійся на восток, длался боле и боле яркимъ.

— Видишь ли, сказала Жиневра, это предвщаніе! Мы будемъ счастливы.

— Да, въ небесахъ!…. отвчалъ Люижи съ горькою улыбкою. — О, Жиневра! ты, которая достойна всхъ сокровітщъ земныхъ!…

— Я обладаю твоимъ сердцемъ!… отвчала она съ видомъ радости.

— Ахъ! я не ропщу на судьбу, возразилъ онъ, прижавъ ее съ жаромъ къ своему сердцу. И онъ осыпалъ поцлуями ея нжное лице, начинавшее уже терять свжесть юности, но въ выраженіи котораго было столько чувствительности и кротости, что онъ не могъ видть его, и не быть утшеннымъ.

— Какое безмолвіе! сказала Жиневра. Я нахожу, милый другъ, большое удовольствіе не спать ночью. Въ ней есть нчто величественное. И мысль: все спитъ, я одна бодрствую!… заключаетъ въ себ что-то великое!…

— О! моя Жиневра! не въ первый разъ я познаю нын всю прелесть, все благородство твоей души!… но вотъ утренняя заря, ступай, отдохни.

— Охотно, отвчала она, если только я не одна буду отдыхать…. О! сколько я страдала въ ту ночь, когда замтила, что мой Люижи бодрствуетъ безъ меня!…

Мужество, съ которымъ молодые супруги боролись съ несчастіемъ, увнчалосъ временнымъ успхомъ, но происшествіе, которое обыкновенно увнчиваетъ радостію жизнь супружескую, было для нихъ пагубно.

Жиневра родила сына. Можно сказать, употребя простонародное изрченіе, что онъ былъ прекрасенъ какъ денъ. Чувства матери, казалось, удвоили ея силы. По случаю родовъ жены, Люижи занялъ денегъ на необходимыя издержки, такъ что въ первые дни Жиневра не чувствовала своего бднаго положенія.

Они оба предавались благополучію, истощая надъ своимъ младенцемъ нжнйшія попеченія, но это было ихъ послднимъ утшеніемъ.

Сперва они мужественно боролись съ бдствіями, подобно двумъ пловцамъ, соединяющимъ свои усилія для того, чтобы разсчь быстрину, но также иногда они предавались совершенному безстрастію, походившему на сонъ, который предшествуетъ смерти. Вскор они принуждены были продать свои дорогія вещи. Сперва, бдность предстала предъ нихъ не во всей своей нагот, но еще одтая, хотя и просто. Она была кротка, и гласъ ея не былъ еще страшенъ. Она не влекла за собою, ни отчаянія, ни рубищъ, ни привидній, но заставляла забыть прихоти довольства. Она ослабила пружины гордости. Потомъ, явилась Нищета со всми своими ужасами, съ холодною нечувствительностію взирающая на свое рубище, презирающая вс чувства человческія, но есть благородныя души, которыя никогда не колеблются при вид картинъ, ею развиваемыхъ.

По прошествіи семи пли осьми мсяцевъ посл рожденія Паоло, съ трудомъ могли бы узнать въ матери, кормящей своею грудью чахлаго младенца, подлинникъ того прекраснаго портрета, который составлялъ въ то время единственное украшеніе опуствшей комнаты. Тогда была зима, — и несчастные супруги неимли дровъ. Пріятные очерки лица Жиневры изчезли. Блдность покрыла ея щеки, глаза потускли. Рыдая, она смотрла на своего младенца, худаго, блднаго, и мучилась его страданіями.

Люижи стоялъ въ безмолвіи, и не имлъ духа улыбнуться своему сыну.

— Я избгалъ весь Парижъ!… говорилъ онъ глухимъ голосомъ, но у меня нтъ ни одного знакомаго, и какъ ршиться просить у людей нечувствительныхъ…. Гарди, мой бдный Гарди, храбрый квартирмейстеръ, замшанъ въ какомъ-то заговор, и заключенъ въ тюрьму!— Впрочемъ, онъ уже далъ мн въ займы все то, что могъ! Что касается до хозяина этаго дома?… вотъ уже годъ, какъ онъ не требуетъ отъ насъ платы за квартиру….

— Но мы ни въ чемъ не нуждаемся…… тихо отвчала Жиневра, съ притворнымъ видомъ спокойствія.

— Съ каждымъ днемъ, возразилъ Люижи съ ужасомъ, новый недостатокъ….

Голодъ ожидалъ ихъ,

Люижи собралъ вс Жиневрины картины, портретъ, разную мебель, безъ которой, въ крайности можно было обойтись, и продалъ все за безцнокъ. Вырученныя за сіи вещи деньги продлили, на нкоторое время, медленную смерть сего семейства.

Въ сію годину злополучія Жиневра явила всю великость своего характера и покорность въ волю Божію. Она мужественно переносила бдствія. Твердая ея душа поддерживала ее въ несчастіяхъ. Ослабвшими руками работала она, возл своего сына. Она исправляла хозяйственныя обязанности съ неимоврною дятельностію, я везд успвала. Даже улыбка удивленія на устахъ Люижи, при вид опрятности, съ какою она убирала единственную комнату, въ которой они помщались, длала ее счастливою.

— Другъ мой, сказала Жиневра однажды вечеромъ мужу, когда опъ, утомившись, возвратился домой, я оставила теб этотъ кусокъ хлба.

— А ты?

— Я, я обдала! Возми, милый Люижи, я сыта!…

Жиневра кроткимъ выраженіемъ лица, еще боле нежели словами, умоляла его принять пищу, въ которой она себ отказывала.

Люижи поцловалъ ее. То былъ поцлуй отчаянія, подобный тмъ, которые любовники въ 1795 году, всходя на эшафотъ, запчатлвали на устахъ возлюбленныхъ своихъ. Въ такія мгновенія, когда смерть носится надъ двумя существами, они видятъ, они понимаютъ другъ друга. Люижи угадалъ, что его жена терпитъ голодъ, и лихорадочный жаръ, сндающій Жиневру, вдругъ овладлъ имъ. Онъ задрожалъ и вышелъ, показывая видъ, что иметъ дло, которое не терпитъ отлагательства.

Онъ скоре бы согласился принять самаго сильнаго яда, чмъ избжать смерти, съвъ послдній кусокъ хлба, который оставался его семейству. Онъ вышелъ изъ дому, не утоливъ голода, и началъ бродить по Парижскимъ улицамъ, посреди богатыхъ каретъ и оскорбительной роскоши, во всемъ обнаруживающейся. Онъ быстро прошелъ мимо меняльныхъ лавокъ, гд блистало золото. Наконецъ, онъ ршился продать себя, и поступить за другаго въ солдаты, питаясь надеждою, что сія жертва спасетъ Жиневру, и что, во время его отсутствія, ей удастся примириться съ Бартоломео.

И такъ, онъ пошелъ къ одному изъ тхъ, которые производятъ торгъ блыми людьми, и, съ нкоторымъ восхищеніемъ, узналъ что этотъ человкъ былъ некогда офицеромъ въ Императорской гвардіи.

— Вотъ уже два дня, сказалъ онъ ему слабымъ голосомъ, какъ я не лъ! Жена моя умираетъ съ голоду, и ни одна жалоба не вырвалась у нея. Она бы, я думаю, умерла улыбаясь…. Ради Бога, товарищъ, прибавилъ онъ съ горькою улыбкою, купи меня въ зачетъ будущаго набора. Я здоровъ, не въ служб боле, и я…..

Офицеръ далъ Люижи денегь въ счетъ условленной между ними суммы.

Несчастный, съ судорожнымъ смхомъ, смотрлъ на горсть золота…..

Онъ стремглавъ бросился къ своему жилищу и, задыхаясь, вскрикивалъ: — О! моя Жиневра! Жиневра!

Уже смеркалось, когда онъ прибжалъ домой. Онъ тихо вошелъ въ комнату, страшась чтобы сильное потрясеніе не разстроило его жены, которую онъ оставилъ очень слабою. Послдніе лучи солнца, проникая сквозь верхнія стекла оконъ, едва освщали лице Жиневры, уснувшей на стул. Она держала на рукахъ своего ребенка, прижавъ его къ груди.

— Проснись, милая Жиневра, сказалъ онъ, не замчая того страннаго положенія, въ которомъ находилось дитя, коего лице было покрыто не естественнымъ блескомъ.

Узнавъ голосъ Люижи, несчастная мать открыла глаза, и улыбнулась, встртивъ взоръ его, но Люижи вскрикнулъ съ ужасомъ, ибо Жиневра совершенно измнилась въ лиц, и онъ едва узналъ ее. Съ изступленіемъ дикаря, онъ протянулъ къ ней руку съ золотомъ. Она усмхнулась машинально, но вдругъ страннымъ голосомъ вскричала:

— Люижи! ребенокъ мой холоденъ!….

Она взглянула на сына, и потеряла чувства, младенецъ былъ мертвъ.

Люижи схватилъ свою жену на руки вмст съ ребенкомъ, котораго она держала съ неимоврною силою, потомъ, положивъ ее на кровать, вышелъ, чтобы просить помощи.

— Боже мой! сказалъ онъ хозяину дома, котораго встртилъ на лстниц, у меня есть золото, а сынъ мой умеръ съ голоду. — Мать его умираетъ, и я теряю разумъ…. Помогите намъ….

Онъ возвратился съ отчаяніемъ въ сердц къ Жиневр, и предоставилъ честному каменщику съ другими сосдями собрать пособія для облегченія несчастной, которая, съ супругомъ своимъ, умла изъ чувства гордости, тщательно скрывать ихъ нищету. Люижи, бросивъ золото на полъ, сталъ на колни у изголовья постели, на которой лежала Жиневра.

— Батюшка, повторяла она въ бреду, не оставьте моего сына и Люижи….

— О! ангелъ мой, успокойся, говорилъ Люижи, обнимая ее, блаженные дни ожидаютъ насъ.

Его голосъ и ласки возвратили ей нкоторое спокойствіе.

— О! мой Люижи, возразила она, смотря на него съ необыкновеннымъ вниманіемъ, выслушай меня! Я чувствую что умираю, но это весьма естественно, я слишкомъ сильно страдала, — къ томужъ — одна смерть могла выкупить то блаженство, которымъ я наслаждалась, — Такъ, мой Люижи, утшься! я была такъ счастлива…. что еслибы жизнь могла быть мн возвращена снова, я бы не отказалась отъ нашей прежней участи!… Я дурная мать, ибо сожалю боле о теб, чмъ о сын….

— Дитя мое! прибавила она глухимъ голосомъ. Дв слезы выкатились изъ ея умирающихъ глазъ, и она мгновенно прижала къ сердцу тло, котораго не могла согрть.

— Отдай мои волосы моему отцу, въ знакъ памяти отъ его Жиневры, молвила она, скажи ему, что я никогда не роптала на него….

И глава ея упала на руку супруга.

— Нтъ, ты не можешь умереть, вскричалъ Люижи. Сейчасъ придетъ докторъ…. У насъ есть хлбъ! — Отецъ твой проститъ тебя. Благоденствіе будетъ нашимъ удломъ. Не оставляй меня, ангелъ доброты!….

Но сіе сердце, врное и исполненное любви, хладло. Жиневра, противувольно обратила взоры къ обожаемому ею мужу, но она уже почти была въ забытьи. Неясные призраки представлялись ея разуму, уже готовому забыть все земное. Но она еще знала что Люижи возл нея, ибо съ возрастающимъ усиліемъ сжимала хладную его руку. Она, казалось, хотла удержаться на краю пропасти, которую ей представляло воображеніе.

— Другъ мой, сказала она наконецъ, ты озябъ, я здсь тебя согрю.

Она хотла положить руку мужа на свое сердце, но испустила духъ.

Два доктора, нсколько священниковъ, сосдей, вошли въ сію минуту въ комнату, неся все необходимое для спасенія двухъ супруговъ и для укрощенія ихъ отчаянія.

По лстниц шли они съ шумомъ, но когда вс вошли въ комнату, ужасное молчаніе воцарилось въ оной.

НАКАЗАНІЕ.

Бартоломео и жена его сидли на велкихъ креслахъ, по сторонамъ огромнаго камина, пламень котораго едва могъ согрвать пространную гостиную ихъ дома.

Стнные часы показывали полночь.

Уже давно сонъ не смежалъ очей двухъ супруговъ.

Въ сіе мгновеніе они были молчаливы, какъ два младенчествующіе старика, которые смотрятъ, но ничего не замчаютъ.

Гостиная, опуствшая, но исполненная для нихъ воспоминаній, слабо была освщена лампадою, которая начинала уже угасать, и еслибъ сверкающій пламень камина не разливалъ мерцающаго свта, то они находились бы въ совершенной темнот.

Одинъ изъ пріятелей недавно предъ симъ оставилъ ихъ.

Стулъ, на которомъ онъ сидлъ, стоялъ теперь между двумя супругами.

Піомбо уже не разъ бросалъ взгляды на этотъ стулъ. Каждый взглядъ заключалъ въ себ мысль. Они безпрерывно слдовали одинъ за другимъ, какъ угрызенія совсти.

Незанятый стулъ былъ Жиневринъ.

Марія Піомбо уловляла малйшія перемны, происходившія на блдномъ лиц ея мужа, но хотя она и привыкла угадывать чувствованія Корсиканца по быстро-измняющимся чертамъ, но въ то время они съ такою переходчивостію изображали то гнвъ, то мрачность, что ей невозможно было читать въ сей неизъяснимой душ.

Изнемогалъ ли Бартоломео подъ бременемъ тяжкихъ воспоминаній, возбуждаемыхъ въ немъ видомъ сего завтнаго стула?

Оскорбляла ли его та мысль, что первый разъ со дня разлуки съ дочерью, посторонній сидлъ на этомъ стул?

Или насталъ часъ его милосердія, столь вожделенный, и столь давно желанный?

Таковы были размышленія поперемнно волновавшія сердце Маріи Піомбо. Было одно мгновеніе, въ которое физіогномія ея мужа показалась ей столь ужасною, что она содрогнулась при мысли о смлости употребитъ столь простую хитрость, которая должна была подать поводъ къ разговору о Жиневр.

Въ сію минуту, порывъ втра съ такою силою устремилъ охлопки снга на ставни гостиной, что оба старика услышали легкій шелестъ.

Мать Жиневры задрожала и преклонила голову, дабы скрыть свои слезы отъ неумолимаго Піомбо.

Вдругъ вырвался вздохъ изъ груди старика. Жена посмотрла на него, онъ былъ убитъ уныніемъ. Тогда осмлилась она завести рчь о своей дочери, во второй разъ въ продолженіи трехъ лтъ.

— Если Жиневра теперь зябнетъ!… сказала она тихимъ голосомъ.

Піомбо вздрогнулъ.

— Можетъ быть она терпитъ голодъ!…. продолжала Марія.

Слеза появилась на глазахъ Корсиканца.

— Я знаю, возразила мать съ живостію и съ видомъ отчаянія, что у нея есть младенецъ, котораго она не можетъ кормить боле, потому что молоко изсякло въ груди ея.

— Пусть возвратится! пусть возвратится! вскричалъ Піомбо. О возлюбленная дочь моя! Дочь моя, ты побдила! Жиневра!…..

Мать встала, и хотла было итти за своею дочерью.

Въ сіе самое мгновеніе двери растворились съ большимъ трескомъ, и человкъ, котораго лице потеряло во все видъ человческій, вдругъ явился предъ ними.

— Наши два семейства должны были погубить одно другое, закричалъ онъ. — Умерла! умерла!…. все…..

Потомъ, положивъ на столъ длинные черные волосы Жиневры, прибавилъ:

— Вотъ все что отъ нея остается…..

По обоимъ старикамъ пробжала судорожная дрожь, какъ бы получивъ потрясеніе электрическое. И какъ они не видли боле Люижи, то сія сцена имла въ себ нчто похожее на явленіе ужаснаго призрака.

— Онъ умеръ!…. протяжно вскричалъ Бартоломео, устремивъ глаза на землю.

— И дочь наша также! отвчала мать, и, рванувшись, встала съ креселъ. Потомъ она сдлала три шага.

Піомбо стоялъ неподвижныы, безъ слезъ на глазахъ.

— Ничего! произнесъ онъ глухимъ голосомъ, смотря на волосы. — Боле ничего!…. И одинъ!…

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ СЦЕНЫ.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Предисловіе отъ переводчиковъ

Предисловіе отъ сочинителя

Наслдственная месть

Мастерская

Непослушаніе

Бракъ

Наказаніе

НАСЛДСТВЕННАЯ МЕСТЬ.

(La Vendetta)

ЧACTЬ Iя.

ПРЕДИСЛОВІЕ

СЦЕНА І-я.

НАСЛДСТВЕННАЯ МЕСТЬ.

МАСТЕРСКАЯ.

НЕПОСЛУШАНІЕ.

БРАКЪ.

НАКАЗАНІЕ.

Читайте также: