Наслаждение
Наслаждение
Перевод с итальянского Е. Р
Под редакцией Ю. Балтрушайтиса
1908
Полуянов П. Ф. (Amfortas)
- — — создание файла — Amfortas
НАСЛАЖДЕНИЕ
НАСЛАЖДЕНИЕ
Франческо Паоло Микетти
Г. д’А.
I
I
Наслаждение, Д-Аннунцио Габриеле, Год: 1889
Время на прочтение: 295 минут(ы)
Габриеле д’Аннунцио
Роман ‘Наслаждение’ (1889) принадлежит перу одного из наиболее ярких и знаменитых писателей Италии — Габриэле д’Аннунцио (1863-1938). В основе романа лежит традиционный конфликт между искренней любовью и чувственным наслаждением. С тонким психологизмом и изысканным вниманием к деталям автор вскрывает внутреннюю драму молодого человека, разрывающимся между погоней за удовольствиями и тем чувством, которое бывает в жизни один раз, да и то не у каждого.
‘Любовь — одна, а подделок под нее — тысячи’. Этот афоризм как нельзя более подходит к определению сути этого произведения. Неумение отличить главное от второстепенного, эгоизм, фатовство закономерно приводят к духовному банкротству даже такого умного, тонкого человека, как главный герой романа — Андреа Сперелли.
Этот роман является одним из шедевров мировой литературы эпохи ‘модерн’ (конец XIX-начало ХХ века) и стоит в одном ряду с произведениями таких авторов, как Оскар Уайльд, Анатоль Франс, Жорис-Карл Гюисманс. Литература этого периода почему-то называется — ‘декаданс’ (‘dé,cadence’ — ‘упадок, разложение’), хотя, по всем признакам, это был расцвет. Для писателей того времени характерно стремление к изысканности, тонкости изложения, внимание к деталям, необычным переживаниям, редким красивым вещам и их описанию.
Все это в полной мере относится к творчеству Габриэле д’Аннунцио, который прошел сложный путь от убогой описательности т. наз. ‘реалистической школы’ или ‘веризма’ к раскрепощенности и изящной занимательности повествования. Творчество Габриэле д’Аннунцио очень мало известно на просторах бывшего СССР. Как же так? Один из наиболее знаменитых (даже скандально знаменитых) писателей. Книгами его зачитываются не только в Италии, пьесы его не сходят со сцен лучших мировых театров, стихи считаются образцом итальянской лирики. И вдруг — неизвестен.
‘А ларчик просто открывался!’. Дело в том, что В. И. Ленин (считавшийся до недавнего времени образчиком вкуса и главным литературоведом всех времен и народов) в статье ‘Партийная организация и партийная литература’ (1905) весьма нелестно отозвался о творчестве д’Аннунцио. Вдобавок к этому, Габриэле д’Аннунцио был страстным патриотом Италии, что заставило его воевать в 1-ю Мировую войну, а в дальнейшем пойти на сотрудничество с фашистским режимом. Во время этого режима он даже получил титул ‘князь’ и стал президентом Королевской Академии изящных искусств.
Все. После этого на знакомстве отечественного читателя с творчеством Габриэле д’Аннунцио можно было поставить жирный крест. Его практически не переводили и не издавали с дореволюционных времен. Исключение — сборник ‘Итальянская новелла’ (1960). Даже это издание романа ‘Наслаждение’, предпринятое издательством ‘Лествица’ в 1993 г. является всего лишь перепечаткой с дореволюционного издания под редакцией Ю. Балтрушайтиса (1908).
При упоминании д’Аннунцио традиционно приводились и приводятся глупые обвинения в ‘аморализме’, ‘гедонизме’, ‘эстетизме’ и прочих ‘-измах’, на которые так щедра истеричная отечественная критика со времен Белинского. А, зря! Читайте роман — сами убедитесь.
И еще одно. Книга предназначена для образованного читателя. Она вся проникнута многовековым духом итальянской (и не только) культуры. Поэтому получить от нее удовольствие может только человек, у которого имена Полайоло, Бернардино Пинтуриккьо, Аннибале Караччи, Клодион, Юбер Гравело, Рамо, мадам де Парабер и др. не вызывают страстного желания полезть в энциклопедический словарь. Кроме того, в дореволюционном издании и в перепечатке отсутствуют примечания, а переводы иностранных фраз даются только для греческого, испанского и английского языка, но не для французского и латыни в силу их общеизвестности в то время.
Итак, этот роман — приятное противоядие, антидот, панарион от всяческого ‘реализма’, ‘пролетарской литературы’, ‘ужастиков’, ‘чернухи’, ‘народности’, ‘эротики’, ‘триллеров’ и прочих образин многоликой пошлости.
Габриеле д’Аннунцио
Эта книга, созданная в твоем доме радушно принятым гостем, возвращается к тебе как благодарность, как исполнение обета.
Среди усталости долгого и тяжелого труда твое присутствие подкрепляло и утешало меня как море. Среди неразлучной с мучительным и затейливым искусством стиля горечи ясная простота твоей беседы была для меня примером и назиданием. В сопровождавших усилие анализа сомнениях твой глубокий афоризм нередко был для меня, как свет.
Тебе, постигающему все формы и все видоизменения духа, как и все формы и видоизменения вещей, — тебе, постигшему законы, по которым развивается внутренняя жизнь человека, как и законы рисунка и цвета, — тебе, столь же проникновенному знатоку душ, как и великому мастеру кисти, я обязан опытом и развитием самой благородной из способностей разума, т. е. обязан привычкой к наблюдению, как прежде всего обязан методом. Теперь я, как ты, убежден, что у нас только один предмет для наблюдения: Жизнь.
Воистину, далеко то время, когда ты в галерее Шарра пытался проникнуть в тайны Винчи и Тициана, а я обращался к тебе с приветом в стихах, томившихся
По чуждому заката Идеалу,
Не знающей, что — скорби, Красоте!
И вот, обет тех дней все же исполнен. Мы вместе вернулись в отрадную отчизну, в твой ‘просторный дом’. По стенам не висят медицейские гобелены, не собираются дамы на наши сказания, ни виночерпии, ни сокольники Паоло Веронезе не окружают нашего стола, ни волшебные плоды не наполняют ваз, которые Галеаццо Мариа Сфорца заказывал Маффео ди Кливате. Наше желание менее затейливо: наша жизнь более примитивна, может быть даже более обвеяна духом Гомера и Героев, когда, в перерывах между исполненными труда постами, мы принимаем достойную Аяксов пищу, на берегу многозвучного моря.
Я улыбаюсь при мысли, что эта книга, где я с грустью исследую столько испорченности и столько извращенности, столько утонченности и столько пустой лживости и жестокости, написана среди простого и ясного мира твоего дома, при последних напевах жатвы и первых пасторалях снега, когда за одно с моими страницами росла и дорогая жизнь твоего дитяти.
Без сомнения, если в моей книге есть крупица человеческого сострадания и капелька доброты, то я обязан ими твоему сыну. Ничто так не научает нежности и не возвышает нас, как зрелище раскрывающейся жизни. Этому чуду уступает даже зрелище утренней зари.
Так вот — том. Если, читая его, твой взгляд скользнет дальше и ты увидишь как Джордже тянется ручонками и улыбается тебе круглым личиком, как в божественных строфах Катулла, — прекрати чтение. И перед тобою крошечные розовые пяточки будут попирать страницы, где изображено все убожество Наслаждения: и пусть это бессознательное движение станет символом и предзнаменованием.
Привет тебе, Джордже. Друг и учитель, спасибо тебе.
Год тихо-тихо умирал. Солнце Сильвестрова дня разливало в небе Рима какую-то таинственную, золотую, почти весеннюю теплоту. Все улицы были полны народа, как в воскресные майские дни. Вереницы быстро несущихся экипажей пересекали площадь Барберини и Испанскую, и неясный, непрерывный гул с обеих площадей поднимался за церкви Св. Троицы, до Сикстинской улицы, и, ослабевая, проникал даже в комнаты дворца Цуккари.
Комнаты мало-помалу начинали наполняться благоуханием свежих цветов в вазах. Пышные распустившиеся розы стояли в каких-то хрустальных бокалах, как лилии из алмаза, раскрывавшихся на тонких, в виде золоченого стебля, ножках, подобно чашам позади Пресвятой Девы на картине Сандро Боттичелли, в галерее Боргезе. Нет чаши столь же изящной, как эта: кажется, что в такой прозрачной тюрьме цветы как бы одухотворяются и легче создают образ молитвенного или любовного приношения.
Андреа Сперелли ждал в своих покоях возлюбленную. И все окружающие предметы, действительно, обнаруживали особенную любовную заботливость. В маленьком камине горел можжевельник и был уже накрыт маленький чайный столик, с чашками и блюдечками из майолики Кастель Дуранте, с мифологическими рисунками Люцио Дольчи, старинными вещицами неподражаемой прелести, где под фигурами черною краскою, курсивом, были выписаны гекзаметры из Овидия. Свет смягчался шелковыми, красного цвета, занавесками с вышитыми серебром гранатами, листьями и изречениями. И так как на окна падали косые лучи, то фигуры узорчатых занавесок вырисовывались и на полу.
На часах Св. Троицы пробило три с половиною. Оставалось еще полчаса. Андреа Сперелли встал с дивана, где он лежал, и открыл одно из окон, потом сделал несколько шагов по комнате, потом раскрыл книгу, прочел несколько строк, закрыл, потом неуверенным взглядом стал искать чего-то кругом. Волнение ожидания охватило его с такою остротою, что он чувствовал потребность двигаться, делать что-нибудь, тем или иным материальным движением развлечь свою внутреннюю тревогу. Он нагнулся к камину, взял щипцы, стал поправлять огонь, бросил на кучу пылающих дров еще кусок можжевельника. Дрова рассыпались, уголья, разбрасывая искры, покатились на металлический лист, закрывавший ковер, пламя разбилось на множество то появлявшихся, то исчезавших синеватых язычков, головешки дымились.
И при этом в душе ожидающего всплыло воспоминание. Когда-то, у этого самого камина, после интимного часа, прежде чем одеваться, бывало, любила возиться Елена. Она была мастерица загромождать камин крупными поленьями дров. Обеими руками брала тяжелые щипцы и для защиты от искр закидывала голову несколько назад. Ее тело на ковре, в несколько неловком положении, благодаря движению мышц и колеблющимся теням, как бы улыбалось всеми суставами, всеми складками, всеми извилинами, покрываясь янтарной бледностью, которая напоминала Данаю Корреджо. Именно ее оконечности были несколько в стиле Корреджо, ее маленькие и гибкие руки и ноги, почти веткообразные, как на статуе Дафны, в самый первый миг ее сказочного превращения в дерево.
Не успевала она кончить свою работу, как дрова вспыхивали и бросали яркий отблеск. Этот красноватый теплый свет в комнате некоторое время боролся с проникавшими в окно холодными сумерками. Запах горящего можжевельника наполнял голову легким опьянением. При виде пламени Еленою, казалось, овладевало какое-то детское безумие. У нее была несколько жестокая привычка, к концу каждого любовного свидания разбрасывать по полу все бывшие в вазах цветы. И возвращаясь в комнату, уже одетой, надевая перчатки или застегивая пряжку, она улыбалась среди этого опустошения, и ничто не могло сравниться с грацией того движения, которым она каждый раз приподнимала платье и выставляла сначала одну, а потом другую ногу, чтобы возлюбленный, нагнувшись, завязал еще свободные шнурки ее башмаков.
Обстановка почти ни в чем не изменилась. От всех вещей, на которые смотрела Елена или которых она касалась, веяло воспоминаниями и целым вихрем оживали образы далеких дней. После почти двухлетнего перерыва Елена опять должна была переступить этот порог. Через полчаса она, конечно, будет здесь, сядет вон в то кресло, снимет вуаль, несколько запыхавшись, как в то время, и начнет говорить. После двух лет, все предметы снова услышат ее голос, быть может даже смех.
День великого прощания приходился как раз на 25 марта 1885 года, в карете, за Порта-Пиа. Число осталось неизгладимым в памяти Андреа. Теперь, в ожидании, он с непогрешимой четкостью мог вспомнить все события этого дня. Видение номентанских полей всплывало теперь в идеальном свете, как одна из тех приснившихся местностей, где предметы кажутся видимыми издали, благодаря какому-то исходящему из их очертаний лучеиспусканию.
Закрытая карета ехала рысью с однообразным грохотом: мимо ее окон проходили стены старинных патрицианских вилл, беловатых, как бы покачивавшихся беспрерывным и плавным движением. Время от времени мелькала широкая железная решетка, за которой виднелась дорожка с высокими пальмами по сторонам, или заросший двор с латинскими статуями, или длинный портик из растений, где то здесь, то там бледно улыбались солнечные лучи.
Закутавшись в просторный меховой плащ, с закрытым вуалью лицом, в замшевых перчатках, Елена молчала. Он же с наслаждением вдыхал тонкий запах гелиотропа от ее дорогой шубки и под своей рукой чувствовал форму ее руки. Они оба считали себя наедине, вдали от остальных людей, но вдруг, то появлялась черная карета прелата, то конюх верхом, то вереница семинаристов в фиолетовых рясах, то стадо овец.
В полуверсте от моста она сказала:
— Слезем.
Холодный и ясный свет в открытом поле казался ключевою водою. Деревья качались на ветру, и, благодаря зрительному обману, колебание их как бы передавалось всем окружающим предметам.
Прижимаясь к нему и пошатываясь от неровностей почвы, она сказала:
— Сегодня вечером уезжаю. Это — в последний раз… Потом замолчала, потом заговорила снова отрывисто, с оттенком глубокой грусти, о необходимости отъезда, о необходимости разрыва. Бушевавший ветер срывал слова с ее уст. Она продолжала. Он прервал ее, взяв ее за руку и отыскивая пальцами ее тело между пуговицами перчатки.
— Больше нельзя! Нельзя больше!
И они шли дальше, борясь с порывами толкавшего их ветра. И среди это величавой и сумрачной пустыни, подле этой женщины он внезапно почувствовал, что в его душу проникла как бы гордость какой-то новой жизни, избыток сил.
— Не уезжай! Не уезжай! Я еще хочу тебя, всегда… Он обнажил ее кисть, просунул пальцы в рукав, касаясь ее кожи, беспокойным движением, в котором было желание более полного обладания.
Она окинула его одним из тех взглядов, которые опьяняли его, как кубок вина. Пред ними уже был мост, красноватый в солнечных лучах. На всем протяжении своих излучин река казалась неподвижной и как бы из металла. Над рекою навесился тростник и вода слегка колебала ряд воткнутых в глину шестов, вероятно, для прикрепления рыболовных снастей.
Тогда он начал убеждать ее воспоминаниями. Говорил ей о первых днях, о бале во дворце Фарнезе, об охоте в полях Божественной Любви, об утренних встречах на Испанской площади, у витрин ювелирных магазинов или на тихой, барской Сикстинской улице, когда она выходила из дворца Барберини и ее преследовали крестьянки с корзинами роз.
— Помнишь? Помнишь?
— Да.
— А тот вечер с цветами, в начале, когда я пришел к тебе с целой ношей цветов… Ты была одна, у окна — читала. Помнишь?
— Да, да.
— Я вошел. Ты едва повернулась, приняла меня сухо. Что с тобой было? Не знаю. Я положил букет на столик и ждал. Ты начала говорить о посторонних вещах, нехотя, без всякого удовольствия. В унынии я подумал: ‘Она больше уже не любит меня’! Но запах цветов был так силен: им уже наполнилась вся комната. Я еще вижу тебя, как ты обеими руками схватила букет и, вдыхая запах, спрятала все лицо. Когда же ты опять открыла лицо, оно казалось почти бескровным и твои глаза изменились точно от какого-то опьянения.
— Продолжай, продолжай! — сказала Елена слабым голосом, перегнувшись через перила, охваченная чарою убегающих вод.
— А после на диване — помнишь? Я усыпал цветами твою грудь, руки, лицо, душил тебя ими, ты то и дело сбрасывала их, подставляя то рот, то горло, то полузакрытые глаза, предлагая их мне для поцелуя. Между твоей кожей и своими губами я чувствовал холодные, мягкие лепестки. Когда я целовал твою шею, ты вздрагивала всем телом и вытягивала руки, стараясь отстранить меня… Ах, тогда-то… Твоя голова была погружена в подушки, грудь закрыта розами, руки обнажены до локтей, и ничего не было прелестнее и нежнее легкого трепета твоих бледных рук на моих висках… Помнишь?
— Да. Продолжай!
И он продолжал с возрастающей нежностью. Опьяненный собственными словами, он почти терял сознание того, что говорил. Повернувшись спиною к свету, Елена все больше наклонялась к возлюбленному. Они оба чувствовали сквозь платье смутное соприкосновение их тел. Холодные на взгляд, медленно текли под ними речные волны, высокий и тонкий, как пряди волос, камыш наклонялся к реке при каждом дуновении и плавно покачивался.
Потом они больше не говорили, но, вглядываясь друг в друга, слышали беспрерывный звон в ушах, неопределенно уходивший в даль, унося с собой какую-то часть их существ, как если бы нечто звонкое улетало из тайников их мозга и разливалось, наполняя все окрестные поля.
Выпрямившись, Елена сказала:
— Пойдем. Мне хочется пить. Где бы тут попросить воды?
И они направились к небольшой римской таверне по другую сторону моста. Несколько возчиков с громкой бранью отпрягали скотину. Зарево заката ярко озаряло группу людей и лошадей.
Среди бывших в таверне их появление не вызвало никакого удивления. Трое или четверо с виду больных лихорадкой, пожелтелых и молчаливых мужчин стояли вокруг четырехугольной жаровни. Краснокожий пастух дремал в углу, продолжая держать в зубах потухшую трубку. Двое бледных косоглазых юношей играли в карты, то и дело впиваясь друг в друга полными животного огня глазами. Хозяйка, толстая баба, держала на руках ребенка и тяжело качала его.
Пока Елена пила воду из стакана, женщина показывала ей ребенка, причитывая:
— Посмотрите, сударыня! Посмотрите!
У бедного создания все члены были до жалости худы, посиневшие губы были усыпаны беловатою сыпью, внутренняя полость рта было покрыта точно сгустками молока, — казалось, что жизнь уже почти ушла из этого крошечного тельца, оставив одну материю, на которой теперь стала проступать плесень.
— Посмотрите, сударыня, как холодны руки. Не может больше пить, не может больше глотать, не может больше спать…
Женщина всхлипывала. Пораженные лихорадкой люди смотрели полными бесконечного уныния глазами. На эти рыдания двое юношей выразили нетерпение.
— Пойдемте, пойдемте! — сказал Андреа Елене, взяв ее за руку и бросив на стол монету. И увлек ее из таверны.
Они вернулись к мосту. Течение реки теперь уже стало зажигаться огнями заката. Сверкающая полоса протянулась под аркою, вдали же, вода становилась темнее и в тоже время блестела резче, точно на ее поверхности плавали пятна масла и смолы. Изрытые, похожие на бесконечный ряд развалин, поля подернулись ровною синевою. Со стороны Города небо разгоралось красным заревом.
— Бедное создание! — прижимаясь к руке Андреа, прошептала Елена с выражением глубокого сострадания в голосе.
Ветер свирепел. Высоко в пылающем воздухе с криком пронеслась стая галок.
И тогда, неожиданно, в виду этой пустыни, какой-то чувственный восторг проник в их души. Казалось, что в их страсть вошло нечто трагическое и героическое. Напряженные до крайности чувства запылали под влиянием полного тревоги заката. Елена остановилась.
— Больше не могу, — сказала она, тяжело дыша. Карета была еще далеко, неподвижная, на том же
месте, где они оставили ее.
— Еще немного, Елена! Еще немного! Хочешь, понесу тебя?
Охваченный неудержимым липическим порывом, Андреа дал волю словам.
— Зачем она хочет уехать? Зачем она хочет разбить все очарование? Разве их судьбы не связаны навсегда? Он не может жить без нее, без ее голоса, без ее мыслей… Он весь проникнут этой любовью, вся его кровь неисцелимо заражена, как ядом. Почему она хочет бежать? Да он обовьется вокруг нее, да он скорее задушит ее на своей груди. Нет, не может быть. Никогда! Никогда!
Елена слушала, поникнув головою, с трудом справляясь с ветром, не отвечая. Немного спустя, она подняла руку, делая знак кучеру подъехать ближе. Лошади с топотом тронулись.
— Остановитесь у Порта-Пиа, — крикнула дама, садясь с возлюбленным в карету.
И неожиданным движением она отдалась во власть его желания, и он целовал ее в уста, лоб, волосы, глаза, шею, страстно, порывисто, перестав дышать.
— Елена! Елена!
В карету упал яркий красноватый отблеск, отраженный кирпичного цвета домами. По дороге приближался звонкий топот множества лошадей. Приникнув к плечу возлюбленного, с исполнение бесконечной нежности покорностью, Елена сказала:
— Прощай, любовь! Прощай! Прощай!
Когда она выпрямилась, мимо кареты справа и слева, крупной рысью, проскакали двенадцать или десять всадников в красном, возвращавшихся с охоты на лисиц. Один из них, герцог ди Беффи, проезжая совсем близко, нагнулся в седле и заглянул в карету.
Андреа не говорил больше. Он чувствовал теперь как все его существо замирало в бесконечном унынии. Детская слабость его натуры, с исчезновением первого подъема, сказывалась в потребности плакать. Ему хотелось преклониться, смириться, умолять, тронуть женщину слезами. Им овладело смутное и тупое чувство головокружения, и тонкий холод подступил к его затылку, захватывая корни волос.
— Прощай, — повторила Елена.
Под аркой Порта-Пиа карета остановилась, чтобы дать ему выйти.
Таким-то, в ожидании, Андреа увидел в памяти этот далекий день, увидел все движения, снова услышал все слова. Что же он стал делать после того, как карета исчезла в направлении улицы Четырех Фонтанов? Откровенно говоря, ничего чрезвычайного. И в тот раз, как всегда, едва исчез из виду непосредственный предмет, из которого он почерпал свое мимолетное возбуждение, он как-то вдруг вернул себе покой, все сознание окружающей жизни, равновесие. Взял извозчика и поехал домой, здесь надел фрак, как всегда не упустив ни малейшей мелочи в туалете, и как в любую другую среду отправился обедать к своей кузине во дворец Роккаджовине. Все, относящееся к внешней жизни, имело над ним глубокую власть забвения, занимало его, побуждало его к скорой радости светских наслаждений.
В тот вечер он опомнился довольно-таки поздно, а именно, когда вернулся домой и увидел блестевший на столике черепаховый гребень, забытый Еленой двумя днями раньше. И он, в виде расплаты, промучился всю ночь и обострял свою пытку течением затейливой мысли.
Но мгновение приближалось. Часы на башне Св. Троицы пробили три и три четверти. И с глубоким трепетом он подумал: ‘Через несколько минут Елена будет здесь. Как я ее встречу, что я скажу ей?’
Его тревога была искренна, как искренне возродилась в нем и любовь к этой женщине. Но словесное и пластическое выражение его чувств было всегда так искусственно, так далеко от простоты и искренности, что по привычке, даже к самым сильным душевным движениям, он старался приготовиться заранее.
Он старался представить себе встречу, составил несколько фраз, наметил глазами наиболее удобное для беседы место. Потом даже встал, взглянул в зеркало, достаточно ли бледно у него лицо, все ли в нем соответствует случаю. В зеркале, его взгляд остановился на висках, у самых волос, куда в то время Елена обыкновенно нежно целовала его. Раскрыл рот, чтобы взглянуть на безукоризненный блеск зубов и свежесть десен, вспоминая, что некогда Елене особенно нравился его рот. Эта его суетность порочного и изнеженного юноши никогда не пренебрегала ни малейшим эффектом изящества или формы. В любовной практике он умел извлекать из своей красоты возможно большее наслаждение. И этой-то счастливой особенностью тела, этими изощренными поисками за наслаждением он и покорял душу женщины. В нем сочетались черты Дон-Жуана и херувима: он хотел быть и мужчиной Геркулесовой ночи и робким, чистым, почти девственным любовником. Основание его силы состояло следующем: он не брезговал никаким притворством, никакой деланностью, никакой ложью. Большая часть его силы заключалась в лицемерии.
‘Как мне встретить ее? Какие слова сказать?’ Ему не удавалось придумать, а время уходило. Он даже не знал с каким намерением придет Елена.
Он встретил ее накануне утром, на улице Кондотти, у витрины магазина. После своего долгого и загадочного отсутствия она вернулась в Рим всего несколько дней тому назад. Неожиданная встреча сильно взволновала их обоих, на открытая улица заставила их быть вежливо-сдержанными, церемонными, почти холодными. Он сказал ей, с серьезным, несколько печальным видом, смотря ей в глаза: — Мне нужно столько рассказать вам, Елена. Приходите ко мне завтра? В убежище ничего не изменилось. Она ответила просто: — Хорошо, приду. Ждите меня около четырех. Я тоже должна кое-что сказать вам. Теперь же оставьте меня.
Она сейчас же приняла приглашение, нисколько не колеблясь, не ставя никаких условий, по-видимому, не придавая этому обстоятельству никакого значения. Такая готовность сначала вызвала в Андреа какую-то смутную озабоченность. Она придет как друг или как любовница? Придет возобновить любовь или разбить всякую надежду? Что произошло в ее душе за эти два года? Андреа не знал, но он еще находился под впечатлением ее взгляда, на улице, когда он поклонился ей. Ведь это был все тот же взгляд, такой глубокий, такой привлекательный, — из-под длинных-предлинных ресниц.
До урочного часа недоставало еще двух или трех минут. Волнение ожидающего возросло до того, что, ему казалось, он задыхался. Снова подошел к окну, стал смотреть на лестницу к церкви Св. Троицы. Этой именно лестницей, в то время, Елена приходила к нему на свидание. Поставив ногу на последнюю ступень, приостанавливаясь, потом быстро переходила часть площади перед домом Кастель-дельфино. И если на площади было тихо, то слышен был звук ее несколько покачивающейся походки по мостовой.
Пробило четыре. С Испанской площади и с Пинчио доносился грохот экипажей. Толпа народа двигалась под деревьями против виллы Медичи. На каменной скамейке у церкви сидели две женщины, присматривая за бегавшими вокруг обелиска детьми. В лучах заходящего солнца обелиск был весь красноватого цвета и отбрасывал длинную, косую, голубоватую тень. С приближением заката становилось свежее. Город, в глубине, сверкал золотом в сравнении с совершенно бледным небом, на котором уже чернели кипарисы горы Марио.
Андреа вздрогнул. Увидел тень наверху маленькой лестницы, огибающей дом Кастельдельфино и ведущей к небольшой площади Миньянелли. Но то была не Елена, а какая-то дама, медленным шагом свернувшая в Григорианскую улицу.
‘А если она не придет?’ подумал он, отодвигаясь от окна. И после холодного воздуха нашел теплоту комнаты мягче, запах можжевельника и роз острее, тень от занавесок и гардин таинственнее. Казалось, что в это мгновение комната была совершенно готова к приему вожделенной женщины. Он думал о впечатлении, какое получит Елена при своем появлении. Конечно, ею овладеет эта полная воспоминаний нега, она сразу утратит всякое сознание действительности, времени, ей будет казаться, что она явилась на одно из обычных свиданий, что она — все та же Елена прежний дней. Если приют любви не изменился, почему должна измениться любовь? Конечно, она почувствует всё очарование когда-то любимых вещей.
И новая пытка овладела ожидающим. Изощренные привычкой к фантастическому созерцанию и поэтической мечтательности умы наделяют и вещи чувствительною и изменчивою, как человеческая душа, душою, и в каждом предмете, в очертаниях, красках, с звуках, в запахе видят призрачный символ, олицетворение чувства или мысли, и полагают, что в любом явлении, в любом сочетании явлений они угадывают психическое состояние, какое-то нравственное значение. Иногда это явление настолько осязательно, что вызывает в них тревогу: они чувствуют, что почти задыхаются от полноты открывшейся им жизни и ужасаются своей собственной выдумке.
Андреа открыл отражение своей тревоги уже в самом виде окружающих предметов, и так как его желание бесполезно уходило на ожидание, и нервы его ослабевали, то, казалось, и сама эта, так сказать, эротическая сущность вещей испарялась и исчезала столь же бесполезно. Все эти предметы, среди которых он столько раз любил, наслаждался и страдал, приобрели для него часть его чувствительность. Они были не только свидетелями его любви, его наслаждений и печалей, но и соучастниками. Каждая линия, каждый цвет гармонировал с женским образом в его памяти, был нотою в созвучии красоты, частицею в страстном восторге. По природе своего вкуса, он искал в любви многосложности наслаждения: осложненной радости всех чувств, глубокого умственного возбуждения, всепоглощающей волны ощущения, зверских порывов. И так как, в качестве эстета, он искал с искусством, то, естественно, значительную часть своего опьянения он извлекал из мира вещей. Этот тонкий фигляр не понимал комедии любви без декораций.
Поэтому его дом был совершеннейший театр, а сам он — искуснейший режиссер. Но в искусственность он почти всегда влагал всего себя, щедро расточал все богатства своего ума, забывался до того, что нередко давался в обман своему же собственному измышлению, попадался в свою собственную ловушку, оказывался раненым своим же оружием, подобно колдуну, попавшему в свой же заколдованный круг.
Все окружающее принимало для него то невыразимое подобие жизни, какое приобретают, например, священные сосуды, атрибуты религии, орудия богослужения, всякая вещь, на которой сосредоточивается людское раздумье или которую людское воображение полагает в основание той или иной идеальной высоты. Как сосуд после долгих лет сохраняет запах бывшей когда-то в нем эссенции, так и некоторые предметы сохраняли неопределенную часть любви, которою мечтательный любовник осенил и пропитал их. И столь глубоким возбуждением веяло на него от них, что порою он приходил в смущение, точно от присутствия сверхъестественной силы.
Действительно, казалось, что он знает некую скрытую в каждом из этих предметов половую энергию и чувствует, как иногда она освобождается, разливается и трепещет вокруг него. И вот, в объятиях любимой, он сообщал и себе самому и телу и душе женщины восторг одного из тех высочайших празднеств, простого воспоминания о которых достаточно, чтобы озарить целую жизнь. Но если он был один, мучительное волнение сковывало его — какое-то невыразимое сожаление при мысли, что это великое и редкое приспособление любви пропадало даром.
Даром! Розы в высоких флорентийских чашах, в таком же ожидании, выдыхали все свое тонкое благоухание. На стенах, над диваном, серебряные стихи в честь женщины и вина, так гармонично переплетенные с неуловимыми шелковистыми цветами персидского ковра XVI века, искрились в лучах заката, в очерченном окошком прямом углу, увеличивая прозрачность соседней тени и проливая блеск и на лежащие ниже подушки. Прозрачная и богатая тень повсюду была как бы оживлена неясным лучистым трепетом, какой наполняет сумрачные святилища со скрытым сокровищем. Огонь в камине трещал, и каждая вспышка его пламени, по образу Перси Шелли, была как растворенный в вечно подвижном свете драгоценный камень. Возлюбленному казалось, что в это мгновение каждое очертание, каждая краска, каждое благоухание обнаруживало самое важное проявление своей сущности. А она вот не приходила! А она не приходила!
И в первый раз возникла в его уме мысль о муже.
Елена уже больше не была свободна. Отреклась от прекрасной вдовьей свободы, обвенчавшись вторично с английским аристократом, каким-то лордом Хэмфри Хисфилдом, спустя несколько месяцев после своего внезапного отъезда из Рима. Андреа действительно помнил, что видел в октябре 1885 г., в великосветской хронике извещение о ее браке, и слышал бесконечное множество токов о новоиспеченной леди Элен Хисфилд, в дачных кругах той же римской осени. Вспомнил также, что предыдущей зимою раз десять встречал лорда Хисфилда на субботах княгини Джустиниани-Бандини и на благотворительных базарах. Это был человек лет сорока, блондин с пепельными волосами, с плешью на висках, почти бескровный, со светлыми проницательными глазами и выпуклым, изборожденным жилами, лбом. Его фамилию, Хисфилд, носил известный генерал-лейтенант, герой знаменитой защиты Гибралтара (1779-1783), увековеченной между прочим кистью Джошуа Рейнолдса.
Какое место занимал в ее жизни этот человек? Какими узами, кроме брачных, Елена была связана с ним? Какие перемены вызвало в ней материальное и духовное соприкосновение с мужем?
Эти загадки вдруг всплыли толпою в душе Андреа. Из этой толпы точно и явственно выделился образ их физического слияния, и боль была так невыносима, что он подскочил инстинктивным прыжком человека, который чувствует себя неожиданно пораженным в самое чувствительное место. Прошелся по комнате, вышел в переднюю, стал прислушиваться у полуоткрытой двери. Было почти без четверти пять.
Немного спустя, он услышал шаги на лестнице, шуршание платья и тяжелое дыхание. Без сомнения, подымалась женщина. Вся его кровь забилась с такой силой, что, утомленный ожиданием, он, казалось, лишается сил и падает, и в то же время он слышал женские шаги на последних ступенях, более глубокое дыхание, шаги на площадке, у порога. И Елена вошла.
— Елена! Наконец-то.
В этих словах выражалась такая глубокая, долгая тоска, что на устах женщины появилась неясная улыбка не то сострадания, не то удовольствия. Он схватил ее правую руку, без перчатки, и повел ее в комнату. Она еще дышала тяжело, на по всему ее лицу, под вуалью, разливалось легкое пламя.
— Простите, Андреа. Я никак не могла освободиться раньше известного часа… Столько визитов… завезла столько карточек… Утомительные дни. Выбилась из сил. Как здесь тепло! Какой запах!
Она продолжала стоять посередине комнаты, озадаченная, несколько колеблясь, хотя говорила быстро и легко. Всю ее фигуру, не лишая ее изящества и стройности, закрывал плащ из коричневой ткани, с огромными, в стиле ампир, рукавами, широкими сверху и гладкими, на пуговицах в кисти руки, и с большим воротником из темно-бурой лисицы в виде единственного украшения. Она смотрела на Андреа и ее глаза светились какою-то зыбкою улыбкой, скрывавшей ее испытующий взгляд. Сказала:
— Вы несколько изменились. Не берусь сказать, в чем. В складках рта, например, у вас теперь появилась какая-то горечь, чего я прежде не замечала.
Она произнесла эти слова с оттенком сердечной близости. Раздаваясь в комнате, ее голос доставлял Андреа столь живую радость, что он воскликнул:
— Говорите, Елена, говорите еще! Она рассмеялась. И спросила:
— Зачем?
Взяв ее за руку, он ответил:
— Вы же знаете.
Она отняла руку, и смотрела юноше в глубину глаз.
— Я не знаю больше ничего…
— Вы, значит, изменились? — Очень.
‘Чувство’ уже увлекало их обоих. Ответ Елены сразу выяснил положение. Андреа понял и, быстро и определенно, силою наития, нередкого у иных изощренных в анализе внутреннего существа умов, проник в нравственное состояние посетительницы и предвидел все дальнейшее. Несмотря на это, он весь был во власти чар этой женщины, как в то время. Кроме того, его мучило глубокое любопытство. Он сказал:
— Не присядете?
— Да, на минутку.
— Туда, в кресло.
— Ах, мое кресло! — чуть, было не сказала она с невольным движением, узнав его, но удержалась.
Это было глубокое и удобное кресло, обитое старинною кожей, со множеством тисненых, бледных химер, в стиле обоев одной из зал дворца Киджи. Кожа приняла темную и богатую окраску, напоминавшую фон на некоторых венецианских портретах или прекрасную бронзу с легким налетом бывшей прежде позолоты, или тонкий черепаший щит, сквозь который просвечивает листочек золота. Большая подушка из стихаря, довольно линялого цвета, так называемого розово-шафранного цвета флорентийских шелкоделов, представляла мягкую спинку.
Елена села. Положила на край чайного столика перчатку с правой руки и сумку с визитными карточками, тонкий мешочек из гладкого серебра, с вырезанными сверху двумя перевязанными лентами и надписью на них. Потом сняла вуаль, подняв руки, чтобы развязать сзади узел, и это красивое движение сопровождалось рядом блестящих волн на бархате: под мышками, вдоль рукавов, вдоль бюста. Так как у камина было слишком жарко, то она закрылась обнаженной, просвечивавшей, как розоватый алебастр, рукою — при этом движении засверкали кольца. Она сказала:
— Закройте огонь, пожалуйста. Слишком жарко.
— Пламя вам больше не нравится? А когда-то вы были, как саламандра! Этот камин помнит…
— Не трогайте воспоминаний, — прервала она. — Прикройте же огонь и зажгите свет. Я заварю чай.
— Не хотите ли снять плащ?
— Нет, мне скоро уходить. Уже поздно.
— Но вы же задохнетесь.
Она поднялась, с легким оттенком нетерпения.
— В таком случае, помогите.
Снимая плащ, Андреа почувствовал ее духи. Они были уже не прежние, но такие приятные, что проникли в самое сердце.
— У вас другие духи, — сказал он с особенным ударением. Она ответила просто:
— Да. Нравятся?
Андреа, продолжая держать плащ в руках, погрузил лицо в меховой воротник, облекший шею и потому лучше пропитанный запахом ее тела и волос. Потом спросил:
— Как называются?
— Без названия.
Она опять уселась в кресло, входя в свет пламени. На ней было черное, все из кружев, платье, усыпанное блестящим, черного и стального цвета, бисером.
В окнах замирали сумерки. Андреа зажег несколько витых, очень яркого оранжевого цвета, свечей в железных подсвечниках. Затем поставил щит перед камином.
В этом промежутке молчания они оба почувствовали замешательство в душе. У Елены не было ясного сознания минуты, ни уверенности в себе, даже при известном усилии, ей не удавалось восстановить свою решимость, собраться со своими намерениями, вернуть силу воли. Перед этим человеком, к которому ее когда-то привязывала столь глубокая страсть, в этом месте, где она пережила свою самую сильную жизнь, она почувствовала, что все мысли у нее колеблются, расплываются, исчезают. И ее душа была уже готова перейти в это радостное состояние, в некую зыбкость чувства, при которой всякое душевное движение, всякое положение, всякая форма зависит от внешних условий, как воздушный пар от атмосферных перемен. Прежде чем отдаться ему, она колебалась.
Андреа тихо, почти смиренно, сказал:
— Вот так, хорошо?
Она улыбнулась ему, не отвечая, потому что эти слова наполнили ее какою-то невыразимою отрадой, почти сладкой дрожью в груди. Она принялась за свою грациозную работу. Зажгла огонь под чайником, открыла лакированный ящик и положила в фарфоровый чайник немного душистого чаю, затем приготовила две чашки. Ее движения были медленны и несколько нерешительны, как у человека, чья душа во время работы заняты другим, ее белые, изумительно чистые руки двигались почти с легкостью бабочек и, казалось, не дотрагивались до предметов, а лишь слегка касались их. От ее движений, от ее рук, от малейшего изгиба ее тела распространялось какое-то тончайшее дыхание наслаждения и ласкало чувства любовника.
Сидя вблизи, Андреа смотрел на нее полуоткрытыми глазами, впивая зрачками исходившую от нее сладострастную чару. И всякое движение как бы становилось идеально осязательным для него. Какой любовник не испытал этого невыразимого восторга, когда почти кажется, что чувствительность осязания утончается до ощущения без непосредственного физического соприкосновения?
Оба молчали. Елена откинулась в подушку: ждала, когда закипит вода. Не сводя глаз с синего пламени горелки, снимала с пальцев кольца и снова надевала их, как бы погруженная в мечты. То не были мечты, а какое-то смутное, зыбкое, неясное, летучее воспоминание. Все воспоминания былой любви ясно всплывали в ее душе, производя неопределенное впечатление, без возможности установить, было ли то наслаждение или же страдание. Подобное бывает, когда от множества цветов, где каждый утратил свой отличительный цвет и запах, возникает одно общее дыхание, в котором отдельные элементы неразличимы. Казалось, она таила в себе последний вздох уже схороненных воспоминаний, последний след давно исчезнувших радостей, последнее ощущение умершего счастья, нечто похожее на расплывчатый пар, из которого возникали отдельные разорванные видения, без очертаний и имени. Она не знала, было ли то наслаждение или страдание, но это таинственное возбуждение, это неопределенное беспокойство, мало-помалу разрасталось и переполняло сердце нежностью и горечью. Темные предчувствия, скрытая тревога, тайное сожаление, суеверный страх, подавленные порывы, заглушенные страдания, мучительные сны, неутоленные желания, — все эти темные элементы, из которых состояла ее внутренняя жизнь, теперь начали смешиваться и бурлить.
Она молчала, вся уйдя в себя. И хотя сердце было уже переполнено у нее, она все еще, в безмолвии, старалась углубить свое волнение. Заговорив, она бы рассеяла его.
Вода начала тихо закипать.
Андреа, в низком кресле, опершись локтем о колено и — подбородком о ладонь, с таким напряжением смотрел на это прекрасное создание, что она, даже не поворачиваясь, чувствовала на себе этот пристальный взгляд и почти испытывала неприятную физическую боль. Смотря на нее, Андреа думал: ‘Когда-то я обладал этой женщиной’. Он повторял про себя это утверждение, чтобы убедить себя, и, чтобы убедиться, делал умственное усилие, стараясь вспомнить какое-нибудь ее движение в страсти, пытаясь представить ее в своих объятиях. Уверенность в обладании ускользала от него. Елена казалась ему новою женщиной, которая некогда не принадлежала ему, которой он никогда не сжимал.
Воистину, она была еще более соблазнительна, чем тогда. Некая пластическая тайна ее красоты стала еще темнее и увлекательнее. Ее голова с низким лбом, прямым носом, дугообразными бровями, отличалась таким чистым, таким строгим, таким классическим очерком, что, казалось, выступала из кружка сиракузской медали, при чем ее глаза и рот имели противоположное выражение: выражение страсти, глубокое, двусмысленное, сверхчеловеческое, какое только редкому, проникнутому всем глубоким извращением искусства, современному уму удавалось влить в бессмертные женские типы, как Мона Лиза и Нелли О’Брайен.
‘Теперь она принадлежит другому’, думал Андреа, всматриваясь в нее. ‘Другие руки касаются ее, другие уста целуют’. И в то время, как ему не удавалось вызвать в своем воображении образ своего слияния с ней, другой образ снова возник перед его глазами с неумолимой ясностью. И в нем вспыхнуло острейшее желание узнать, раскрыть, спрашивать.
Из-под крышки закипевшего сосуда стал вырываться пар, и Елена наклонилась к столу. Налила немного воды в чайник, потом положила два куска сахару, только в одну из чашек, потом прибавила в чайник еще немного воды, потом потушила голубой огонь. Она проделала все это с какою-то почти нежной заботливостью, ни разу не повернувшись к Андреа. Душевная тревога разрешилась теперь в какое-то полное такой нежности умиление, что она почувствовала, как горло сжимается у нее и глаза становятся влажными, и была уже не в силах сдержать себя. Столько противоречивых мыслей, столько противоречивых волнение и душевной тревоги слилось теперь в одной слезе.
Она случайно толкнула свою серебряную сумку с визитными карточками и уронила ее на пол. Андреа поднял ее и стал рассматривать резные ленты. На каждой была сентиментальная надпись: From Dreamland — A stranger hither. — Из царства Снов — Чужая здесь.
Когда он поднял глаза, Елена передала ему дымящуюся чашку чаю, с подернутою слезами улыбкой. Он заметил эту пелену, и при этом неожиданном проявлении нежности, им овладел такой порыв любви и благодарности, что он поставил чашку, опустился на колени, схватил руку Елены и прижался к ней устами.
— Елена! Елена!
Говорил тихим голосом, на коленях, так близко, что, казалось, хотел пить ее дыхание. Жар был искренний, и только слова лгали иногда. — ‘Он любил ее, любил всегда, — никогда, никогда не в силах был забыть ее! Встретив ее снова, почувствовал, как его страсть с такою силою снова вспыхнула в нем, что он почти ужаснулся каким-то мучительным ужасом, как если бы, при вспышке молнии, он увидел крушение всей своей жизни’.
— Молчите! Молчите! — сказала Елена, смертельно бледная, с искаженным болью лицом.
Все еще на коленях, воспламеняясь воображаемым чувством, Андреа продолжал.
‘Он почувствовал, что в этом неожиданном бегстве она унесла с собою большую и лучшую часть его существа. Потом же, он не в силах был бы выразить ей всю нищету своих дней, всю тоску сожаления, неуклонное, неутомимое, разъедающее душу страдание. Его печаль росла, разрывая все преграды, она пересилила его. печаль была для него в глубине всех вещей. Уходящее время было для него как невыносимая пытка. Он не столько оплакивал счастливые дни, сколько сожалел о днях, проходивших теперь бесполезно для счастия. От первых у него оставались по крайней мере воспоминания, эти же оставляли в нем глубокое сожаление, почти угрызение… Его жизнь уничтожала самое себя, нося в себе неугасимое пламя единственного желания, неизлечимое отвращение ко всякой иной радости. Порою, почти бешеные порывы иступленной алчности, жажды наслаждения овладевали им, какое-то бурное возмущение неудовлетворенного сердца, вспышка надежды, которая все еще не хотела умирать. А иногда ему казалось, что он окончательно уничтожен, и содрогался перед чудовищными пустыми безднами в своем существе: от всего пожара молодости у него осталась только горсть золы. А иногда, подобно исчезающим с зарею снам, все его прошлое, все его настоящее исчезало, отрывалось от его сознания и падало, как тленная шелуха, как ненужная одежда. Он больше не помнил ничего, как человек перенесший долгую болезнь, как изумленный выздоравливающий. Наконец, он начал забывать, чувствовал, как душа его тихо погружалась в смерть… Но вдруг, из этого забывчивого покоя возникало новое страдание и ниспроверженный, было, идол, как неискоренимый побег, становился еще выше. Она, она была этим идолом, который сковывал в нем всякую волю сердца, подрывал в нем все силы ума, замыкал в нем все наиболее сокровенные пути к иной любви, к иной боли, к иной мечте, навсегда, навсегда’…
Андреа лгал, но его красноречие дышало такою теплотою, его голос был так проникновенен, прикосновение его рук так полно любви, что бесконечная нежность овладела Еленой.
— Молчи! — сказала она. — Я не должна слушать тебя, я больше не твоя, никогда не буду твоей. Молчи! Молчи!
— Нет, выслушай меня.
— Не хочу. Прощай. Мне пора. Прощай, Андреа. Уже поздно. Пусти меня.
Она освободила свои руки из сжатых пальцев юноши и, преодолев всю внутреннюю слабость, хотела подняться.
— Зачем же ты пришла? — спросил он несколько хриплым голосом, удерживая ее.
Хотя он оказал слабейшее насилие, она сморщила брови и в начале медлила ответом. — А пришла я, — сказала она с какой-то рассчитанной медленностью, смотря любовнику в глаза, — пришла потому, что ты звал меня. Во имя прежней любви, во имя способа, каким эта любовь была прервана, во имя долгого необъяснимого молчания разлуки, я бы не могла без жестокости, отклонить приглашение. Потом же я хотела сказать тебе то, что сказала: что я больше не твоя, что мне больше нельзя быть твоею. Хотела сказать тебе это откровенно, чтобы избавить себя и тебя от всякого мучительного обмана, от всякой опасности, от всякой горечи в будущем. Понял?
Андреа поник головой, почти до ее колен, не говоря ни слова. Она коснулась его волос, прежним интимным движением.
— Да еще — продолжала она голосом, который заставил его задрожать до глубины — да еще… я хотела сказать тебе, что люблю тебя, люблю тебя не меньше прежнего, что ты все еще — душа моей души и что я хочу быть твоей самой любимой сестрой, твоею самой нежной подругой. Понял?
Андреа не шевельнулся. Приложив руки к его вискам, она приподняла его лоб, заставила смотреть в глаза.
— Понял? — повторила она еще более нежным и еще более покорным голосом.
В тени длинных ресниц ее глаза казались залитыми чистейшим и нежнейшим елеем. Верхняя губа ее полуоткрытого рта вздрагивала легкой дрожью.
— Нет, ты меня не любила, ты не любишь меня! — воскликнул наконец Андреа, отводя ее руки от своих висков и отклоняясь назад, так как уже чувствовал в крови вкрадчивый огонь, которым невольно опаляли эти зрачки, и ощущал возрастающую боль утраты материального обладания этой прекрасной женщиной. — Ты не любила меня! У тебя хватило мужества, тогда, убить свою любовь, вдруг, почти коварно, когда она глубже всего опьяняла тебя. Ты бежала, бросила меня, оставила меня одиноким, пораженным, подавленным скорбью, поверженным, когда я был еще ослеплен обещаниями. Ты не любила меня, не любишь! После такой долгой, загадочной, немой и неумолимой разлуки, после такого долгого ожидания, в котором, питая дорогую, исходившую от тебя печаль, я растратил Цвет моей жизни, после столь глубокого счастья и стольких бедствий, ты вот являешься туда, где каждый предмет еще хранит для нас живое воспоминание, и нежным голосом говоришь: ‘Я больше не твоя. Прощай!’ Ах, нет, ты не любила меня!
— Неблагодарный! Неблагодарный! — воскликнула Елена, оскорбленная почти гневным голосом юноши. — Что ты знаешь о том, что произошло, и от том, что я выстрадала? Что ты знаешь?
— Я ничего не знаю, я ничего не хочу знать, — грубо ответил Андреа, окинув ее несколько потемневшим взглядом, в глубине которого сверкало полное отчаяния желание. — Я знаю, что некогда ты была моею, вся, в беззаветном порыве, с безмерной страстью, как ни одна женщина в мире, как знаю и то, что ни моя душа, ни мое тело никогда не забудут этого опьянения…
— Молчи!
— На что мне твое сострадание сестры? Ты против своей воли предлагаешь мне его, смотря на меня глазами любовницы, касаясь меня неуверенными руками. Я слишком часто видел, как твои глаза гасли от восторга, слишком часто твои руки чувствовали мою дрожь. Я хочу тебя.
Возбужденный своими собственными словами, он крепко стиснул ей руки и так близко придвинулся лицом к ее лицу, что она чувствовала на своих устах его теплое дыхание.
— Я хочу тебя, как никогда, — продолжал он, обхватив рукою ее бюст и стараясь привлечь ее для поцелуя. — Вспомни! Вспомни!
Елена поднялась, отстраняя его. Она вся дрожала.
— Не хочу. Понимаешь?
Он не понимал. Снова стал тянуться к ней, простирая руки для объятий, смертельно бледный, упорный.
— А потерпел бы ты, — воскликнула она немного задыхающимся голосом, не в силах вынести насилие — потерпел бы ты, если бы пришлось делить мое тело с другим?
Она произнесла этот жестокий вопрос, не подумав. И широко раскрытыми глазами смотрела на возлюбленного, встревоженно и почти испуганно, как человек ради спасенья, нанесший стремительный удар, не взвесив его силы, и боящийся, что ранил слишком глубоко.
Возбуждение Андреа вдруг прошло. И на его лице изобразилось такое глубокое страдание, что сердце женщины сжалось от резкой боли.
Несколько помолчав, Андреа сказал:
— Прощай.
В одном этом слове была горечь всех остальных невысказанных им слов.
Елена нежным голосом ответила:
— Прощай. Прости меня.
Оба почувствовали необходимость закончить на этот вечер опасный разговор. Он принял вид почти преувеличенной внешней вежливости. Она же стала еще мягче, почти смиренной, и беспрерывная дрожь волновала ее.
Она взяла со стула плащ. Андреа суетливо помогал ей. Когда ей не удавалось попасть рукою в рукав, Андреа, еле касаясь, поправлял ее, затем подал ей шляпу и вуаль.
— Не хотите ли пройти туда, к зеркалу?
— Нет, спасибо.
Она подошла к стене возле камина, где висело старинное зеркальце в золоченой раме с фигурками, вырезанными таким искусным и свободным резцом, что казались не деревянными, а скорее из кованного золота. Это была очень изящная вещица, произведение какого-нибудь тонкого художника XV века, предназначенное какой-нибудь принцессе или куртизанке. В то счастливое время Елена много раз надевала вуаль перед этим потемневшим, в пятнах, стеклом, похожим на мутную, немного зеленоватую воду. Теперь она вспомнила это.
При виде своего изображения на этом фоне, она получила странное впечатление. Волна печали, еще более темная пронеслась в ее душе. Но она ничего не сказала.
Андреа смотрел на нее пристальными глазами, Готовая к выходу, она сказала: Должно быть очень поздно.
— Не очень. Около шести.
— Я отпустила свою карету, — прибавила она. — Я была бы очень благодарна, если б вы послали за закрытой каретой.
— Могу оставить вас здесь одной на мгновение? Мой слуга ушел.
Она согласилась.
— Пожалуйста, скажите кучеру мой адрес: Квиринальская гостиница.
Он вышел, закрыв за собою дверь комнаты. Она осталась одна.
Быстро обвела глазами все кругом, неопределенным взглядом окинула всю комнату, остановилась на вазах с цветами. Стены казались ей шире, потолок выше. Осматривая, она почувствовала приступ головокружения. Не замечала больше запаха цветов, должно быть, воздух был горяч и удушлив, как в теплице. Образ Андреа мелькал перед ней как бы при свете перемежающихся молний, в ушах звенела смутная волна его голоса. Она была близка к обмороку. — И все же, какое наслаждение закрыть глаза и отдаться этой истоме!
Встряхнувшись, подошла к окну, открыла, вдыхала воздух. Оправившись, снова занялась комнатой. Бледное пламя свеч трепетало, колебля легкие тени на стенах. Огня в камине больше не было, но уголья слегка освещали священные фигуры на каминном щите, сделанном из обломка церковного стекла. На краю стола стояла холодная и нетронутая чашка чаю. Подушка в кресле еще сохраняла отпечаток откидывавшегося на нее тела. Все предметы дышали какою-то неопределенною грустью, которая приливала и сгущалась вокруг сердца женщины. Тяжесть все росла на этом слабом сердце, становилась жестоким гнетом, невыносимым удушьем.
— Боже мой! Боже мой!
Ей хотелось бежать. Усилившийся порыв ветра надул занавески, заколебал пламя, вызвал шорох. Она задрожала, похолодев, и почти невольно вскрикнула: Андреа!
Ее собственный голос, это имя в тишине заставили ее странно вздрогнуть, точно и голос, и имя сорвались не с ее уст. — Почему Андреа задержался? — Она стала прислушиваться. Доносился только глухой, сумрачный, неясный гул городской жизни в этот вечер под новый год. На площади Св. Троицы не появилось ни одной кареты. Минутами дул сильный ветер, и она закрыла окно, заметила верхушку обелиска, черневшего на звездном небе.
Должно быть Андреа не нашел закрытой кареты тут же на площади Барберини. Она ждала, сидя на диване, пытаясь унять свое безумное волнение, избегая заглядывать в душу, направляя свое внимание на внешние предметы. Ее взор привлекли фигуры на стекле каминного щита, едва освещенные потухшими угольями. Несколько выше из одного бокала на выступе камина падали лепестки большой белой розы, которая рассыпалась медленно, томно, с оттенком чего-то женственного, почти телесного. Вогнутые лепестки нежно ложились на мрамор, похожие в своем падении на хлопья снега.
‘Каким нежным казался пальцам этот душистый снег!’ подумала она. ‘Оборванные лепестки всех роз рассыпались по коврам, диванам, стульям и она, счастливая, смеялась среди этого опустошения, а счастливый любовник лежал у ее ног’.
Услышала, как на улице, у подъезда остановилась карета, поднялась, качая бедной головой, как бы для того, чтобы стряхнуть сковавшую ее тупость. И тотчас же, запыхавшись, вошел Андреа.
Простите, — сказал он. — Не застав швейцара, я спускался на Испанскую площадь. Карета внизу.
Благодарю вас, — ответила Елена, робко взглядывая на него сквозь темную вуаль.
Он был серьезен и бледен, но спокоен.
Мемпс приедет должно быть завтра — прибавила она тихим голосом. — Я вас извещу запиской, когда можно будет увидеться.
— Благодарю вас, — сказал Андреа.
— Прощайте же, — снова начала она, протягивая ему руку.
— Хотите, я провожу вас до выхода? Там — никого.
— Да, проводите.
Она озиралась кругом в некотором колебании.
— Вы ничего не забыли? — спросил Андреа. Она взглянула на цветы. Но ответила:
— Ах, да, визитные карточки.
Андреа быстро взял их с чайного стола. И передавая ей, сказал:
— A stranger hither![1]
— No, my dear. A friend.[2]
Елена произнесла этот ответ оживленно, очень бодрым голосом. И с этой своей не то умоляющей, не то обольщающей, смешанной из страха и нежности, улыбкой, над которой трепетал край — достигавшей верхней губы, но оставлявшей рот открытым — вуали, вдруг сказала:
— Give me a rose.[3]
Андреа обошел все вазы, собрал все розы, в один большой букет, который он с трудом удерживал в руках. Несколько роз упало, несколько рассыпалось.
— Они были для вас, все — сказал он, не взглянув на возлюбленную.
И Елена направилась к выходу, опустив голову, молча. Он следовал за нею.
Все время молча спустились по лестнице. Он видел ее затылок, такой свежий и нежный, где под узлом вуали маленькие черные локоны перемешивались с серым мехом воротника.
— Елена! — окликнул он ее тихим голосом, не в силах побороть горячую страсть, наполнившую его сердце.
Она обернулась страдальческим движением, приложив к устам указательный палец в знак молчания, тогда как глаза у нее сверкали. Ускорила шаг, села в карету и почувствовала тяжесть роз на своих коленях.
— Прощай! Прощай!
И, когда карета тронулась, подавленная, она откинулась глубоко назад, разражаясь ничем несдержанными слезами, разрывая розы бледными судорожными руками.