Наши за границей, Лейкин Николай Александрович, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 287 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. А. Лейкинъ.

НАШИ ЗАГРАНИЦЕЙ

ЮМОРИСТИЧЕСКОЕ ОПИСАНІЕ ПОЗДКИ СУПРУГОВЪ.

Николая Ивановича и Глафиры Семеновны

ИВАНОВЫХЪ,

ВЪ ПАРИЖЪ И ОБРАТНО.

ИЗДАНІЕ ШЕСТНАДЦАТОЕ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

Высочайше утв. Т-ство ‘Печатня С. П. Яковлева’. 2-я Рожд. ул., д. No 7.

НАШИ ЗАГРАНИЦЕЙ.

Перехали русскую границу. Показался прусскій орелъ, изображенный на щит, прибитомъ къ столбу. Поздъ подъхалъ къ станціонному зданію. Русскіе кондукторы въ послдній разъ отворили двери вагоновъ. Послышалась нмецкая рчь. Стояли два откормленные нмца въ черныхъ военныхъ плащахъ съ множествомъ пуговицъ по правую и по лвую сторону груди и въ каскахъ со штыками. ‘Ейдкуненъ’! возгласилъ кто-то, проглатывая слова. Виднлись вывски со стрлами и съ надписями: ‘Herrn’, ‘Damen’. Пассажиры стали снимать съ полокъ ручной багажъ и начали выходить изъ вагоновъ. Въ числ ихъ были и молодой купецъ съ женой, купеческое происхожденіе котораго сказывалось въ каждой складк, въ каждомъ движеніи, хотя онъ и былъ одтъ по послдней мод. Прежде всего онъ ударилъ себя ладонью по дну шляпы котелкомъ и сказалъ жен:

— Ну-съ, Глафира Семеновна, пріхали въ заграницу. Теперь слдуетъ намъ свое образованіе доказывать. Сажайте иностранныя слова! Сажайте безъ всякихъ стсненіевъ. Жарьте во всю.

Молодая супруга, одтая тоже по послдней мод, смутилась и покраснла.

— А какая это земля? — спросила она.

— Знамо дло — Нметчина. Нмецъ всегда на границ стоитъ. Помимо нмца ни въ какую чужую землю не продешь. Забирайте свою подушку-то. Мн три не протащить сквозь двери. А насчетъ саквояжей мы носильщика крикнемъ. Какъ носильщикъ-то на нмецкій манеръ?

— Я, Николай Ивановичъ, не знаю. Насъ этимъ словамъ въ пансіон не обучали. Да и вообще я по-нмецки очень плохо… Когда учитель-нмецъ приходилъ, то у меня всегда зубы болли.

— Какъ-же это такъ… А говорили, что обучались.

— Я и обучалась, а только комнатныя слова знаю. Вотъ ежели что въ комнат или съ кмъ поздороваться и спросить о погод…

— Странно… самъ-же я слышалъ, какъ вы стихи читали на иностранномъ діалект.

— То по-французски. Вотъ ежели по-французски придется, то я больше знаю.

— Какъ тутъ въ нмецкой земл по-французски! Здсь за французскій языкъ въ участокъ могутъ сволочь. Нмецъ страхъ какъ француза не любитъ. Ему французъ — что тараканъ во щахъ. Эй, носильщикъ! — кричитъ купецъ.— Гутъ моргенъ… Какъ васъ?.. Комензи… Наши чемоданы. Брингензи… Саквояжи…

— Вотъ видишь, ты и самъ нмецкія слова знаешь.

— Десять-то словъ! На этомъ не много удешь. Хмельнаго я самъ допрошу по-нмецки, потому хмельныя слова я знаю, а остальныя ни въ зубъ. Эй, херъ носильщикъ! Херъ — это по по-ихнему господинъ. Поучтиве, такъ, можетъ, лучше… Херъ носильщикъ! Нейдетъ, подлецъ! Въ другой вагонъ проперъ. Неужто самому придется переть?.. Вытаскивай подушки, а я саквояжи… Тащи! Чего-же стала?

— Да видишь, главная подушка не пролзаетъ. Надо по одной штук…

— И къ чему только ты три подушки съ собой забрала!

— Да я не могу на одной спать. Голова затекаетъ и наконецъ, вдь, не знаешь, куда дешь. Можетъ быть, тамъ и вовсе безъ подушекъ…

— Брось подушки. Давай, я ихъ вытащу… Ну, пропихивай сзади, пропихивай… Вотъ такъ… Вдь таможня здсь. Не стали-бы нмцы подушки распарывать и искать въ нихъ? Вдь цлыя перины мы притащили. Не сочли-бы за мшки съ товаромъ. Хоть сказать имъ, что это подушки. Какъ подушки-то по-нмецки?

— Не знаю.

— Здравствуйте! А сейчасъ хвасталась, что вс комнатныя слова знаешь. Вдь подушка — комнатное слово.

— Знала, да забыла. И чего вы на меня сердитесь. Вдь вы и сами не знаете!

— Я другое дло. Я спеціалистъ по хмельнымъ словамъ. Вотъ въ буфет я въ лучшемъ вид… ‘Биръ-тринкенъ… Шнапсъ-тринкенъ… Зейдель… фляше… бутербродъ’… и, наконецъ, я въ пансіон не обучался. Нмецкимъ словамъ я выучился у нмцевъ-колонистовъ, которые прізжаютъ къ намъ въ лавку веревки, парусину и гвозди покупать. ‘Ейнъ, цвей, дрей, фиръ, фиръ рубль, цванцигъ копекенъ’. Считать по-нмецки теб что угодно высчитаю, а другихъ я словъ не знаю. Ну, постой тутъ около подушекъ, а я саквояжи вытащу. Эй, херъ носильщикъ! Нумеръ ейнъ ундъ цванцигъ. Комензи! — снова началъ кричать купецъ и манить носильщика.

Носильщикъ, наконецъ, подошелъ, взялъ вещи и понесъ ихъ. Купецъ и его супруга тащили подушки, зонтики, пледъ и ватное стеганое одяло.

— Sollamt… jet ist Sollamt… Rotter haben Sie Herr? — спрашивалъ носильщикъ купца.

— Чортъ его знаетъ, что онъ бормочетъ! — воскликнулъ купецъ. — Глафира Семеновна, понимаешь? — обратился онъ къ жен.

— Да должно быть на чай проситъ. Дай ему,— отвчала та. — Ну, народъ! Даже двугривеннаго не хотятъ поврить и впередъ деньги требуютъ. Бери, бери… Вотъ три гривенника. Не надувать сюда пріхали. Мы въ Петербург въ полномъ довріи. У меня по банкамъ на полтораста тысячъ векселей гуляетъ…

Носильщикъ денегъ не бралъ и говорилъ:

— Nacher, nacher werden Sie sahien…

— Глаша! Не беретъ. Неужто двухъ пятіалтынныхъ мало? — недоумвалъ купецъ. — Иль, можетъ быть, ему нмецкія деньги надо?

— Да конечно-же онъ нмецкія деньги требуетъ.

— Дейчъ гельдъ хочешь? Дейчъ надо размнять. Гд тутъ мняльная лавка? Надо размнять. Понимаешь? Ничего не понимаетъ. Глаша! да скажи ему по-нмецки, какъ васъ учили. Чего ты стыдишься-то! Ну, какъ по-нмецки мняльная лавка? Сади!

— Ахъ, Боже мой! Ну, что ты ко мн пристаешь-то!

— Ничего не знаетъ! А еще у мадамы училась.

— Мняльную лавку вы найдете въ вокзал. Тамъ еврей вамъ и размняетъ,— послышалось сзади по-русски.

Говорилъ какой-то господинъ въ войлочной дорожной шапочк. Купецъ обернулся и сказалъ: — Мерси васъ… Удивительно какъ трудно безъ нмецкаго языка… Ничего не понимаютъ, Будьте добры сказать этой колбас, что онъ на чай въ лучшемъ вид получитъ, какъ только я размняю русскія деньги. Ну, вотъ… Еще мерси васъ.. извиняйте.. А какъ по-нмецки мняльная лавка, чтобы я могъ спросить?

— Вексельбуде… Но еврей, который будетъ мнять вамъ деньги, говоритъ по-русски.

— Анкоръ мерси васъ… Вексельбуде, вексельбуде,— твердилъ купецъ. — Запомни, Глаша, какъ мняльная лавка называется, а то я, впопыхахъ-то, могу забыть. Вексельбуде, вексельбуде.

У дверей въ вокзал стояли прусскіе жандармы и таможенные чиновники отбирали паспорты и пропускали пассажировъ по очереди.

— Эхъ, слдовало-бы захватить съ собой въ дорогу Карла Адамыча для нмецкаго языка,— говорилъ купецъ. — Онъ хоть пропойный человкъ, а все-таки съ языкомъ. Пріодть-бы его въ мое старое пальтишко, такъ онъ и совсмъ-бы за барина сошелъ. Только вдь дорога да выпивка, а стъ онъ самые пустяки. Положительно слдовало бы его взять, и въ лучшемъ-бы вид онъ по-нмецки бормоталъ.

— Такъ отчего-же не взялъ? сказала жена.

— А не сама-ли ты говорила, что я съ нимъ съ кругу сбиться могу? Я на твое образованіе надялся, думалъ, что ежели ужъ у мадамы въ пансіон училась и нмецкіе стихи знаешь, такъ какъ-же нмецкихъ-то словъ не знать, а ты даже безъ того понятія, какъ подушка по-нмецки называется.

— Теб вдь сказано, что я политичныя слова знаю, а подушка разв политичное слово.

— Врешь! Ты даже сейчасъ хвасталась, что комнатныя слова знаешь.

— Фу, какъ ты мн надолъ! Вотъ возьму да на зло теб и заплачу.

— Да плачь. Чортъ съ тобой!

Жена слезливо заморгала глазами. Купецъ проталкивалъ ее впередъ.

— Пассъ! — возгласилъ жандармъ и загородилъ ей дорогу.

— Глаша! Что онъ говоритъ? Чего ему нужно?— спрашивалъ у жены купецъ.

— Отстань. Ничего не знаю.

— Пассъ! — повторилъ жандармъ и протянулъ руку.

— Ну, вотъ извольте видть, словно онъ будто въ винтъ играетъ: пассъ, да пассъ.

— Отдайте свой паспортъ. Онъ паспортъ требуетъ,— сказалъ кто-то по-русски.

— Паспортъ? Ну, такъ такъ-бы и говорилъ, а то — пассъ да пассъ… Вотъ паспортъ.

Купецъ отдалъ паспортъ и проскользнулъ сквозь двери. Жену задержали и тоже требовали паспортъ.

— Глаша! Чего-жъ ты?.. Иди сюда… Глафира Семеновна! Чего ты стала? — кричалъ купецъ.

— Да не пускаютъ. Вонъ онъ руки распространяетъ,— отвчала та.— Пустите-же меня! — раздраженно рванулась она.

— Пассъ! — возвысилъ голосъ жандармъ.

— Да вдь я отдалъ ейный паспортъ. Жена при муж.. Жена въ моемъ паспорт… Паспортъ у насъ общій… Это жена моя… Послушайте, херъ… Такъ не длается… Это безобразіе… Ейнъ паспортъ. Ейнъ паспортъ на цвей,— возмущался купецъ.

— Я жена его… Я фрау, фрау… А онъ мужъ… Это мой мари… монъ мари…— бормотала жена.

Наконецъ ее пропустили.

— Ну, народъ! — восклицалъ купецъ.— Ни одного слова по-русски… А еще, говорятъ, образованные нмцы! Говорятъ, куда ни плюнь, везд университетъ или академія наукъ. Гд-же тутъ образованіе, спрашивается?! Тьфу, чтобы вамъ сдохнуть!

Купецъ плюнулъ.

II.

Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна, запыхавшіеся и раскраснвшіеся, сидли уже въ прусскомъ вагон. Передъ ними стоялъ нмецъ-носильщикъ и ждалъ подачки за принесенные въ вагонъ мшки и подушки. Николай Ивановичъ держалъ на ладони горсть прусскихъ серебряныхъ монетъ, перебиралъ ихъ другой рукой и ршительно недоумвалъ, какую монету дать носильщику за услугу.

— Разбери, что это за деньги! — бормоталъ онъ.— Одн будто-бы полтинники, а другія, которыя побольше, такъ тоже до нашего рубля не хватаютъ! Потомъ мелочь… На однхъ монетахъ помчено, что десять, на другихъ стоитъ цифирь пятьдесятъ, а об монетки одной величины.

— Да дай ему вотъ въ род полтины-то! — сказала Глафира Семеновна.

— Сшутила! Давать по полтин, такъ тоже раздаешься. Эдакъ и требухи не хватитъ.

— Ну, дай маленькихъ монетъ штучки три.

— Въ томъ-то и дло, что он разныя. Одн въ десять, другія въ пятьдесятъ, а величина одна. Да и чего тутъ десять, чего пятьдесятъ? Бда съ чужими деньгами!

Онъ взялъ три монетки по десяти пфенниговъ и подалъ носильщику. Тотъ скривилъ лицо и подбросилъ монетки на ладони.

— Неужто мало? Вдь я три гривенника даю,— воскликнулъ Николай Ивановичъ и далъ еще десять пфенниговъ.

Носильщикъ плюнулъ, отвернулся и, не приподнявъ шапки, отошелъ отъ вагона.

— Вотъ такъ нмецкая морда! Сорокъ ихнихъ копекъ даю, а онъ и этимъ недоволенъ. Да у насъ-то за сорокъ копекъ носильщики въ поясъ кланяются! — продолжалъ Николай Ивановичъ, обращаясь къ жен.

— А почемъ ты знаешь, можетъ быть, ихнія копйки-то меньше? — сказала та и прибавила:— Ну, да что объ этомъ толковать! Хорошо, что ужъ въ вагоны-то услись. Только, въ т-ли мы вагоны сли? Не ухать-бы куда въ другое мсто, вмсто Берлина-то?

— Песъ ихъ знаетъ! Каждому встрчному и поперечному только и твердилъ, что Берлинъ, Берлинъ и Берлинъ. Вс тыкали перстами въ этотъ вагонъ.

Николай Ивановичъ высунулся изъ окна вагона и крикнулъ:

— Эй! херъ кондукторъ! Берлинъ здсь?

— О, jai mein Herr, Berlin.

— Слышишь? Около русской границы и то по-нмецки. Хоть-бы одна каналья сказала какое-нибудь слово по-русски, кром жида-мнялы.

— Ну, вотъ съ жидами и будемъ разговаривать. Вдь ужъ жиды наврное везд есть.

— Да неужто ты, Глашенька, окромя комнатныхъ словъ, никакого разговора не знаешь?

— Про ду знаю.

— Ну, слава Богу, хоть про ду-то. По крайней мр, голодомъ не насидимся. Ты про ду, я про хмельное и всякое питейное. Ты, по крайней мр, поняла-ли, что нмецъ въ таможн при допрос-то спрашивалъ?

— Да онъ только про чай да про табакъ съ папиросами и спрашивалъ. Te, табакъ, папиросъ…

— Ну, это-то и я понялъ. А онъ еще что-то спрашивалъ.

— Ничего не спрашивалъ. Спрашивалъ про чай и про папиросы, а я молчу и вся дрожу,— продолжала жена.— Думаю, ну какъ ползетъ въ плать щупать.

— А гд у тебя чай съ папиросами?

— Въ турнюр. Два фунта чаю и пятьсотъ штукъ папиросъ для тебя.

— Вотъ за это спасибо. Теперь, по крайности, мы и съ чаемъ, и съ папиросами. А то Федоръ Кирилычъ вернулся изъ-за границы, такъ сказывалъ что папиросы ихнія на манеръ какъ-бы изъ капустнаго листа, а чай такъ брандахлыстъ какой-то. Вотъ пиво здсь — уму помраченье. Я сейчасъ пару кружекъ опрокинулъ — прелесть. Бутерброды съ колбасой тоже должны быть хороши. Страна колбасная.

— Колбасная-то колбасная, да кто ихъ знаетъ, изъ чего они свои колбасы длаютъ. Можетъ быть, изъ кошекъ да изъ собакъ. Нтъ, я ихъ бутербродовъ сть не стану. Я своихъ булокъ захватила и у меня сыръ есть, икра.

— Нельзя-же, душечка, совсмъ не сть.

— Колбасу? Ни за что на свт! Да и вообще не стану сть ничего, кром котлеты или бифштекса. У нихъ, говорятъ, супъ изъ рыбьей чешуи, изъ яичной скорлупы и изъ сельдяныхъ головъ варится.

— Ну?!..

— Я отъ многихъ слышала. Даже въ газетахъ читала. А нашъ жилецъ-нмецъ настройщикъ, что въ папенькиномъ дом живетъ… Образованный нмецъ, а что онъ стъ вмсто супа? Разболтаетъ въ пив корки чернаго хлба, положитъ туда яйцо, сваритъ, вотъ и супъ. Намъ ихняя кухарка разсказывала. ‘Они, говоритъ, за об щеки дятъ, а мн въ глотку не идетъ. Я, говоритъ, кофейными переварками съ ситникомъ въ т дни питаюсь’. Я и рыбу у нихъ въ Нметчин сть не буду.

— Рыбу-то отчего? Вдь ужъ рыба все рыба.

— Боюсь, какъ-бы вмсто рыбы зми не подали. Они и змй дятъ, и лягушекъ.

— Это французы.

— И французы, и нмцы. Нмцы еще хуже. Я сама видла, какъ настройщицкая нмка въ корзинк угря на обдъ съ рынка тащила.

— Такъ угря-же, а не змю.

— Та-же змя, только водяная. Нтъ, я у нихъ ни рыбы, ни колбасы, ни супу — ни за что на свт… Бифштексъ, котлета, булки. Пироги буду сть, и то только съ капустой. Яйца буду сть. Тутъ ужъ, по крайней мр, видишь, что шь настоящее.

— У нихъ и яйца поддльныя есть.

— Да что ты! Какъ-же это такъ яйца поддлать?

— Въ искусственной алебастровой скорлуп, а внутри всякая химическая дрянь. Я недавно еще читалъ, что поддлываютъ.

— Тьфу, тьфу! Кофей буду пить съ булками.

— И кофей поддльный. Тутъ и жареный горохъ, и рожь, и цикорій.

— Ну, это все-таки не поганое.

— А масла у нихъ настоящаго и нтъ. Все маргаринъ. Вдь мы съ нихъ примръ-то взяли. Да еще изъ чего маргаринъ-то…

— Не разсказывай, не разсказывай!..— замахала руками жена.— А то я и ничего жаренаго сть не стану.

Поздъ тихо тронулся.

— По нмецкой земл демъ. Въ царство пива и колбасы насъ везутъ,— сказалъ Николай Ивановичъ.

III.

Поздъ стрлой мчался отъ Эйдкунена по направленію къ Берлину, минуя не только полустанки, но даже и незначительныя станціи, останавливаясь только на одну или дв минуты передъ главными станціями. Передъ окнами вагоновъ мелькали, какъ въ калейдоскоп, каменныя деревеньки съ фруктовыми садами около домиковъ, гладкіе, какъ языкомъ вылизанные, скошенные луга и поля, вычищенныя и даже выметенныя рощицы съ подсаженными рядами молодыми деревцами, утрамбованныя проселочныя дорожки, перескающія подъ мостами желзнодорожное полотно. На одной изъ такихъ дорогъ Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна увидала повозку, которую везли дв собаки, и даже воскликнули отъ удивленія.

— Смотри-ка, Глаша, на собакахъ бочку везутъ. Вотъ народъ-то!

— Вижу, вижу. Бдные псы! Даже языки выставили, до того имъ тяжело. Я мужчина идетъ сзади, руки въ карманы и трубку куритъ. Стало быть, здсь нтъ общества скотскаго покровительства?

— Стало быть, нтъ, а то-бы ужъ членъ общества сейчасъ этой самой трубк награжденіе по затылку сдлалъ, какое ты имешь собственное право скота мучить! Ну, народъ! Собаку, и вдругъ въ телжку запречь! Поди-ка, выдумай кто другой, кром нмца! У насъ это происшествіе только въ цирк, какъ фокусъ показывается, а здсь, извольте видть, на работ… Правду говорятъ, что нмецъ хитеръ, обезьяну выдумалъ.

— Да, можетъ быть, и это какой-нибудь поярецъ или акробатъ съ учеными собаками по дворамъ шляющійся.

— Нтъ. Тогда съ какой-же стати у него бочка на телжк и корзина съ капустой? Просто это отъ бдности. Лошадь кормить нечмъ — ну, и ухищряются на собакахъ… Вонъ и еще на собакахъ… Солому везутъ. Какъ ихъ на котахъ не угораздитъ возить!

— Погоди. Можетъ быть, и запряженныхъ котовъ увидимъ.

И опять чистенькія деревеньки съ черепичными крышами на домахъ, съ маленькими огородиками между домовъ, обнесенными живой изгородью, аккуратно подстриженной, а въ этихъ огородахъ женщины въ соломенныхъ шляпкахъ съ лентами, копающіяся въ грядахъ.

— Смотри-ка, смотри-ка: въ шляпкахъ, и на огородахъ работаютъ!— удивлялась Глафира Семеновна. — Да неужели это нмецкія деревенскія бабы?

— Должно быть, что бабы. Карлъ Адамычъ сказывалъ, что у нихъ деревенскія бабы въ деревняхъ даже на фортепіанахъ играютъ, а по праздникамъ себ мороженое стряпаютъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Мороженое? Да что ты! А какъ-же у насъ разсказываютъ, что нмцы и нмки съ голоду къ намъ въ Россію дутъ? Вдь ужъ ежели мороженое…

— Положимъ, что отъ мороженаго въ брюх еще больше заурчитъ, ежели его одного нажраться. Да нтъ, не можетъ быть, чтобы съ голоду… Какой тутъ голодъ, ежели въ деревняхъ — вотъ ужъ сколько времени демъ — ни одной развалившейся избы не видать. Даже соломенныхъ крышъ не видать. Просто-на-просто нмецъ къ намъ детъ на легкую работу. Здсь онъ гряды копаетъ, а у насъ прідетъ — сейчасъ ему мсто управляющаго въ имніи… Здсь бандуристъ какой-нибудь и.по трактирамъ за пятаки да за гривенники играетъ, а къ намъ прідетъ — настройщикъ и сейчасъ ему по полтора рубля за настройку фортепіанъ платятъ.

И опять нмки въ шляпкахъ и съ граблями. На этотъ разъ он стояли около пожелтвшаго дуба. Одна нмка сбивала граблями съ втвей дуба желтый листъ, а другая сгребала этотъ листъ въ кучки, запасая матеріалъ для листовой земли.

— И на что имъ этотъ желтый листъ понадобился? Вишь, какъ стараются собирать! — удивлялась Глафира Семеновна.

— Нмецъ хитеръ… Почемъ ты знаешь: можетъ быть этотъ листъ въ какую-нибудь ду идетъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Можетъ быть, для собакъ-то вотъ этихъ, что телги возятъ, ду изъ листа и приготовляютъ.

— Станетъ-ли собака дубовый листъ сть?

— Съ голодухи станетъ, особливо ежели съ овсяной крупой перемшать да сварить.

— Нтъ, должно быть, это просто для соленія огурцовъ. Въ соленые огурцы и черносмородинный, и дубовый листъ идетъ.

— Такъ вдь не желтый-же.

— А у нихъ, можетъ быть, желтый полагается.

— Да ты, чмъ догадываться-то, понатужься да спроси какъ-нибудь по-нмецки вонъ у этой дамы, что противъ тебя сидитъ и чулокъ вяжетъ,— кивнулъ Николай Ивановичъ на пассажирку, прилежно перебиравшую спицы съ срой шерстью.— Неужто ты не знаешь, какъ и желтый листъ по-нмецки называется?

— Я-же вдь сказала теб, что насъ только комнатнымъ словамъ учили.

— Ну, пансіонъ! А вдь, поди, за науку по пяти рублей въ мсяцъ драли!

— Даже по десяти.

Не мало удивлялись они и нмк-пассажирк, вязавшей чулокъ, которая, какъ вошла въ вагонъ, вынула начатый чулокъ, да такъ и не переставала его вязать въ теченіе двухъ часовъ.

— Неужто дома-то у ней не хватаетъ времени, чтобы связать чулки? — сказала жена.

— И хватаетъ, можетъ статься, да ужъ такая извадка,— отвчалъ мужъ. — Нмки ужъ такой народъ… Нмка не только что въ вагонъ, а и въ гробъ ляжетъ, такъ и то чулокъ вязать будетъ.

А поздъ такъ и мчался. Супруги нались булокъ съ сыромъ и икрой. Жажда такъ и томила ихъ посл соленаго, а напиться было нечего. Во время минутныхъ остановокъ на станціяхъ, они не выходили изъ вагоновъ, чтобы сбгать въ буфетъ, опасаясь, что поздъ уйдетъ безъ нихъ.

— Чортъ-бы побралъ эту нмецкую зду съ минутными остановками! Помилуйте, даже въ буфетъ сбгать нельзя! — горячился Николай Ивановичъ.— Поздъ останавливается, пятьдесятъ человкъ выпускаютъ, пятьдесятъ пассажировъ принимаютъ — и опять пошелъ. Ни предупредительныхъ звонковъ — ничего. Одинъ звонокъ — и катай-валяй. Говорятъ, это для цивилизаціи… Какая тутъ къ чорту цивилизація, ежели человку во время остановки позда даже кружки пива выпить нельзя?

— Да, должно быть, здсь такіе порядки, что , нмцы съ собой берутъ питье,— говорила Глафира Семеновна.— Они народъ экономный.

— Да вдь не видать, чтобы пили въ вагонахъ-то. Только сигарки курятъ, да газеты читаютъ. Вотъ ужъ сколько прохали, а хоть-бы гд-нибудь показалась бутылка. Бутерброды ли, а чтобы пить — никто не пилъ. Нтъ, у насъ на этотъ счетъ куда лучше. У насъ прідешь на станцію-то, такъ стоишь, стоишь, и конца остановки нтъ. Тутъ ты и попить, и пость всласть можешь, даже напиться до пьяна можешь. Первый звонокъ — ты и не торопишься, а идешь либо пряники вяземскіе себ покупать, а то такъ къ торжковскимъ туфлямъ приторговываешься, потомъ второй звонокъ, третій, а поздъ все стоитъ. Когда-то еще кондукторъ вздумаетъ свистнуть въ свистульку машинисту, чтобы тотъ давалъ передній ходъ. Нтъ, у насъ куда лучше.

Новая остановка. Станція такая-то, кричитъ кондукторъ и прибавляетъ: ‘Swei minuten’.

— Опять цвей минутенъ, чортъ ихъ возьми! Когда же душу-то отпустятъ на покаяніе и дадутъ такую остановку, чтобы попить можно! — восклицалъ Николай Ивановичъ.

— Да дай кондуктору на чай и попроси, чтобы онъ намъ въ вагонъ пива принесъ,— посовтовала ему жена.— За стекло-то заплатимъ.

— Попроси… Легко сказать — попроси… А какъ тутъ попросишь, коли безъ языка? На тебя понадялся, какъ на ученую, а ты ни въ зубъ толкнуть по-нмецки…

— Комнатныя слова я знаю, а тутъ хмельныя слова. Это по твоей части. Самъ-же ты хвасталъ, что хмельныя слова выучилъ въ лучшую, вотъ и попроси у кондуктора, чтобы онъ принесъ пива.

— А и то попросить.

Николай Ивановичъ вынулъ изъ кармана серебряную марку и, показывая ее пробгавшему кондуктору, крикнулъ:

— Эй, херъ!.. Херъ кондукторъ! Коммензи… Вотъ вамъ нмецкая полтина… Дейчъ полтина.. Биръ тринкенъ можно? Брингензи биръ… Боюсь выйти изъ вагона, чтобъ онъ не ухалъ… Два биръ… Цвей биръ… Для меня и для мадамъ… Цвей биръ, а остальное — немензи на чай…

Все это сопровождалось жестами. Кондукторъ понялъ — и явилось пиво. Кельнеръ принесъ его изъ буфета. Мужъ и жена жадно выпили по кружк.

Поздъ опять помчался.

IV.

Выпитая кружка пива раздражила еще больше жажду Николая Ивановича и Глафиры Семеновны.

— Господи! Хоть-бы чайку гд нибудь напиться въ охотку,— говорила Глафира Семеновна мужу.— Неужто поздъ такъ все и будетъ мчаться до Берлина безъ остановки? Гд пообдаемъ? Гд-же мы поужинаемъ? Хоть бифштексъ какой-нибудь състь и супцу похлебать. Вдь нельзя-же всю дорогу сыромъ и икрой питаться. Да и хлба у меня мало. Всего только три маленькія булочки остались. Что это за житье, не пивши, не вши, помилуйте!

— Ага! жалуешься! — поддразнилъ ее мужъ — А зачмъ просилась заграницу? Сидла-бы у себя дома на Лиговк.

— Я просилась на Эйфелеву башню, я просилась къ французамъ на выставку.

— Да вдь и тамъ не слаще. Погоди, на Эйфелевой-то башн, можетъ быть, взвоешь.

— Николай Иванычъ, да попроси-же ты у кондуктора еще пива.

— Погоди, дай до станціи-то дохать.

Но на станціяхъ, какъ на грхъ, останавливались на одну минуту.

— Биръ… Биръ… Цвей биръ! Кондукторъ… Херъкондукторъ!.. Вотъ дейчъ полтина. Валяй на всю… Можете и сами тринкенъ… Тринкензи!..— кричалъНиколай Ивановичъ, протягивая кондуктору марку, но кондукторъ пожималъ плечами, разводилъ руками и говорилъ:

— Nur eine Minute, mein Herr…

Оберъ-кондукторъ свистлъ, локомотивъ отвчалъ на свистокъ и мчался.

— Помчалась цивилизація! — воскликнулъ Иванъ Ивановичъ.— Ахъ, чтобъ вамъ пусто было! Нтъ, наши порядки куда лучше.

— Нельзя? — спрашивала жена.

— Видишь, нельзя. Сую кондуктору полтину чай — даже денегъ не беретъ.

Поздъ мчался съ неимоврной быстротой. Мимо оконъ вагоновъ безпрерывно мелькали домики, поля засянныя озимью, выравненные, скошенные луга, фабричныя трубы или сады и огороды. Везд воздланная земля и строенія.

— Да гд-же у нихъ пустырь-то? Гд-же болота? — дивился Николай Ивановичъ.

Поздъ сгонялъ стаи птицъ съ полей. Птицы взвивались и летли… хвостами назадъ. Глафира Семеновна первая это замтила и указала мужу.

— И птицы-то здсь какія-то особенныя. Смотри-ка, задомъ летятъ. Не впередъ летятъ, а назадъ.

Николай Ивановичъ взглянулъ и самъ удивился, но тотчасъ-же сообразилъ.

— Да нтъ-же, нтъ. Это ихъ поздъ обгоняетъ, оттого такъ и кажется.

— Полно теб морочить-то меня. Будто я не понимаю. Ну, смотри, видишь, хвостами назадъ… Задомъ летятъ, задомъ… Это ужъ такія нмецкія птицы. Я помню, что насъ въ пансіон про такихъ птицъ даже учили,— стояла на своемъ жена.

Въ вагонъ пришелъ кондукторъ ревизовать билеты.

— Биръ тринкенъ… Гд можно биръ тринкенъ и пость что-нибудь? — приставалъ къ нему Николай Ивановичъ.

— Эссенъ, эссенъ…— пояснила Глафира Семеновна и покраснла, что заговорила по-нмецки.— Биръ тринкенъ, тэ тринкенъ, кафе тринкенъ и эссенъ?— продолжала она.

Кондукторъ понялъ, что у него спрашиваютъ, и отвчалъ:

— Knigsberg… Knigsberg werden Sie gwlf Minuten stehen…

— Поняли, поняли. Зеръ гутъ. Въ Кенигсберг двнадцать минутъ. Ну, вотъ это я понимаю! Это какъ слдуетъ. Это по-человчески! — обрадовался Николай Ивановичъ.

— А когда? Въ которомъ часу? Ви филь уръ?— спросила Глафира Семеновна и еще больше покраснла.

— Um fieben,— далъ отвтъ кондукторъ.

— Мерси… Данке… Ну, слава Богу… Въ семь часовъ. Это, стало быть, черезъ два часа. Два часа какъ-нибудь промаячимъ.

Мужъ взглянулъ на жену и одобрительно сказалъ/

— Ну, вотъ видишь… Говоришь-же по-нмецки, умешь, а разговаривать не хочешь.

— Да комнатныя и обыкновенныя слова я очень чудесно умю, только мн стыдно.

— Стыдъ не дымъ, глаза не стъ. Сади, да идлу конецъ.

Смеркалось. Супруги съ нетерпніемъ ждали Кенигсберга. При каждой остановк они высовывались изъ окна и кричали кондуктору:

— Кенигсбергъ? Кенигсбергъ!

— Nein, nein, Knigsberg wird noch weiter.

— Фу, ты пропасть! Все еще не Кенигсбергъ! A пить и есть хочу, какъ собака! — злился Николай Ивановичъ.

Но вотъ поздъ сталъ останавливаться. Показался большой вокзалъ, ярко освщенный.

— Knigsberg! — возгласилъ кондукторъ.

— Слава теб Господи! Наконецъ-то!

Пассажиры высыпали изъ вагоновъ. Выскочили и Николай Ивановичъ съ Глафирой Семеновной. У станціи стояли сразу три позда. Толпился народъ. Одни входили въ вагоны, другіе выходили. Носильщики несли и везли сундуки и саквояжи. Шумъ, говоръ, свистки, звонки, постукиваніе молотковъ о колеса.

— Вотъ адъ-то! — невольно вырвалось у Николая Ивановича.— Да тутъ живымъ манеромъ растеряешься. Постой, Глаша, надо замтить, изъ котораго позда мы вышли, а то потомъ какъ-бы не попасть въ чужой поздъ. Видишь, нашъ поздъ по середин стоитъ, а на боковыхъ рельсахъ — это чужіе позда. Ну, пойдемъ скорй въ буфетъ.

— Нтъ, голубчикъ, я прежде въ уборную… Мн поправиться надо. Вдь сколько времени мы не выходя изъ вагона сидли, а въ здшнихъ вагонахъ, ты самъ знаешь, уборныхъ нтъ,— отвчала жена.— Безъ уборной мн и да не въ ду.

— Какая тутъ поправка, коли надо торопиться пить и сть скорй. Вдь только двнадцать минутъ поздъ стоитъ. Да и чортъ ихъ знаетъ, какія такія ихнія нмецкія минуты! Можетъ быть, ихнія минуты на половину меньше нашихъ. Идемъ скоре.

— Нтъ, не могу, не могу. Увряю тебя, что не могу… Да и тебя попрошу проводить меня до уборной и подождать у дверей, а то мы растеряться можемъ.

— Эхъ, бабье племя! — крякнулъ Николай Ивановичъ и отправился вмст съ женой отыскивать женскую уборную.

Уборная была найдена. Жена быстро скрылась въ ней. Мужъ остался дожидаться у дверей. Прошло минутъ пять. Жена показывается въ дверяхъ. Ее держитъ за пальто какая-то женщина въ бломъ чепц и что-то бормочетъ по-нмецки.

— Николай Иванычъ, дай, Бога ради, сколько-нибудь нмецкихъ денегъ, или разсчитайся за меня! — кричитъ жена.— Здсь, оказывается, даромъ нельзя… Здсь за деньги. Даю ей русскій двугривенный, не беретъ.

— Въ уборную на станціи, да за деньги!.. Ну, народъ, ну, нмецкіе порядки! — восклицаетъ Николай Ивановичъ, однако суетъ нмк денегъ и говоритъ:— Скорй, Глаша, скорй, а то и пость не успемъ.

Они бгутъ, натыкаются на носильщиковъ. Вотъ и буфетъ. Разставлены столы. На столахъ въ тарелкахъ супъ. ‘Табдьдотъ по три марки съ персоны’, читаетъ Глафира Семеновна нмецкую надпись надъ столомъ.

— Полный обдъ есть здсь за три марки. Занимай скорй мста,— говоритъ она мужу.

Тотъ быстро отодвигаетъ стулья отъ стола и хочетъ ссть, но лакей отстраняетъ его отъ стола и что-то бормочетъ по-нмецки. Николай Ивановичъ выпучиваетъ на него глаза.

— Ви? Васъ? Мы сть хотимъ… Эссенъ… митагъ эссенъ,— говоритъ Глафира Семеновна.

Лакей упоминаетъ слово ‘телеграмма’. Подходятъ двое мужчинъ, говорятъ лакею свою фамилію и занимаютъ мста за столомъ, на которыя разсчитывалъ Николай Ивановичъ.

— Что-жъ это такое! — негодуетъ Николай Ивановичъ.— Ждали, ждали ды, пріхали на станцію и сть не даютъ, не позволяютъ садиться! Однимъ можно за столъ садиться, а другимъ нельзя! Я такія-же деньги за проздъ плачу!

Лакей опять возражаетъ ему, упоминая про телеграмму. За столомъ, наконецъ, находится какой-то русскій. Видя, что двое его соотечественниковъ не могутъ понять, что отъ нихъ требуютъ, онъ старается разъяснить имъ.

— Здсь табльдотъ по заказу… Нужно было обдъ заране телеграммой заказать,— говоритъ онъ.— Вы изволили прислать сюда телеграмму съ дороги?

— Какъ телеграмму? Обдъ-то по телеграмм? Ну, порядки! Глаша! Слышишь? — обращается Николай Ивановичъ къ жен.— Очень вамъ благодаренъ, что объяснили,— говорить онъ русскому.— Но мы сть и пить хотимъ. Неужели-же здсь безъ телеграммы ничего ни състь, ни выпить нельзя?

— Вы по карт можете заказать. По карт что угодно…

— Эй! Прислужающій! Человкъ! Эссенъ! Что нибудь эссенъ скорй и биръ тринкенъ! — вопитъ Николай Ивановичъ.— Цвей порціи.

Появляется лакей, ведетъ его и супругу къ другому столу, отодвигаетъ для нихъ стулья и подаетъ карту.

— Гд тутъ карту разсматривать, братецъ ты мой! Давай дв котлеты или два бифштекса.

— Zwei Goteleten? O, ja… — отвчаетъ лакей и бжитъ за требуемымъ, но въ это время входитъ желзнодорожный сторожъ и произноситъ что-то по-нмецки, упоминая Берлинъ.

Пассажиры вскакиваютъ изъ за-стола и принимаются разсчитываться.

— Что-же это такое, Господи! Неужто-же поздъ отправляется? Вдь эдакъ не пивши, не вига узжать надо. Берлинъ? — спрашиваетъ онъ сторожа.

— Берлинъ,— отвчаетъ тотъ.

— Глаша! Бжимъ! А то опоздаемъ!

Мужъ и жена вскакиваютъ изъ-за стола. Появляется лакей съ двумя котлетами.

— Некогда, некогда! — кричитъ ему Николай Ивановичъ.— Давай скорй эти дв котлеты. Мы съ собою возьмемъ… Клади въ носовой платокъ… Вотъ такъ… Глаша! Тащи со стола хлба… Въ вагон подимъ. Человкъ! Меншъ! Получай… Вотъ дв полтины… Мало? Вотъ еще третья. Глаша. Скорй, а то опоздаемъ. Ну, порядки!..

Мужъ и жена бгутъ изъ буфета.

— Николай Иванычъ! Николай Иванычъ! У меня юбка сваливается! — говоритъ на бгу жена.

— Не до юбокъ тутъ, матушка. Бги!

Они выбжали изъ буфета, бросились къ позду и вскочили въ вагонъ.

Глаша! Гд-же наши подушки, гд-же наши саквояжи? — воскликнулъ Николай Ивановичъ, очутившись вмст съ женой въ вагон. — Боже мой, украли!.. Неужто украли?— всплеснула руками Глафира Семеновна. — Или украли, или мы не въ тотъ вагонъ сли. Такъ и есть, не въ тотъ вагонъ. Тотъ вагонъ былъ съ срой, а этотъ съ какой-то рыжей обивкой. Выходи скорй, выскакивай!

Николай Ивановичъ бросился къ запертымъ снаружи дверямъ купэ, быстро отворилъ окно и закричалъ:

— Эй, херъ, херъ…херъ кондукторъ… Отворите… Мы не въ тотъ вагонъ попали!

Но поздъ уже тронулся и быстро ускорялъ свой ходъ. На крикъ никто не обратилъ вниманія.

— Что-же это такое? Какъ намъ быть безъ подушекъ и безъ саквояжей! Въ саквояж у меня булки, сыръ и икра. Ни прилечь, ни поужинать будетъ нечмъ. Вдь этихъ двухъ котлетъ, что мы со станціи захватили, для насъ мало. Да и какія это котлеты!… Это даже и не котлеты… Он до того малы, что ихъ дв на ладонь уложишь,— вопіяла Глафира Семеновна.

— Не кричи, не кричи… На слдующей станціи пересядемъ въ свой вагонъ,— уговаривалъ ее Николай Ивановичъ.— Отыщемъ и пересядемъ.

— Какъ тутъ перессть! Какъ тутъ вагонъ отыскивать, ежели поздъ больше двухъ минутъ и на станціи не стоитъ! Только выскочишь, а поздъ ужъ и опять въ путь… Къ тому-же, теперь вечеръ, а не день. Гд тутъ отыскивать?

Какой-то нмецъ въ войлочной шапк, сидвшій съ ними въ купэ, видя ихъ безпокойство, спросилъ ихъ что-то по-нмецки, но они не поняли и только вытаращили глаза. Нмецъ повторилъ вопросъ и прибавилъ слово ‘Гамбургъ’.

— Постой… Мы даже, кажется, не въ тотъ поздъ сли. Нмецъ что-то про Гамбургъ толкуетъ,— испуганно проговорила Глафира Семеновна, обращаясь въ мужу.

— Да что ты… Вотъ уха-то! Спроси-же его, куда мы демъ. Вдь можешь-же ты хоть про это-то спросить?! Вдь ты все-таки чему-же нибудь училась въ пансіон.

Испугъ придалъ Глафир Семеновн энергіи. Она подумала, сложила кой-какъ въ ум нмецкую фразу и задала вопросъ нмцу:

— Инъ Берлинъ виръ фаренъ? Берлинъ этотъ вагонъ?

— Nein, Madame, wir fahren nach Gamburg.

— Какъ нахъ Гамбургъ? А Берлинъ?

Нмецъ отрицательно покачалъ головой и опять что-то пробормоталъ по-нмецки.

— Да-конечно-же, не въ томъ позд демъ,— чуть не сквозь слезы сказала Глафира Семеновна.

Николай Ивановичъ досадливо почесалъ затылокъ.

— Ну, переплетъ! Бда безъ языка!..— вырвалось у Николая Ивановича.

— Въ Гамбургъ, въ Гамбургъ демъ… въ Гамбургъ,— твердила Глафира Семеновва.

— Да спроси ты у нмца-то поосновательне. Можетъ быть, поздъ-то гамбургскій, а Берлинъ по дорог будетъ.

— Какъ я спрошу, ежели я не умю! Спрашивай самъ.

— Чему-же ты училась въ пансіон!

— А ты чему учился у своихъ нмцевъ-колонистовъ и чухонцевъ?

— Я учился въ лавк, продавая парусину, желзо и веревки. За меня въ пансіонъ разнымъ мадамамъ денегъ не платили. Я счетъ по-нмецки знаю, хмельныя слова знаю.

— Ты хмельныя, а я комнатныя. Про позда насъ ничего не учили.

Супруги уже начали ссориться, размахивая руками, но, наконецъ, Николай Ивановичъ плюнулъ, оттолкнулъ отъ себя жену, подслъ съ нмцу и показалъ ему свои проздные билеты. Нмецъ посмотрлъ ихъ и опять отрицательно покачалъ головой.

— Nein. Das ist hicht was. Die guhrfarten find nach Berlin, aber wir fahren nach Gamburg.

— Да Берлинъ-то будетъ по дорог, или нтъ? Вотъ что я васъ спрашиваю! — раздраженно крикнулъ Николай Ивановичъ.— Ну, можетъ быть такъ, что сначала Берлинъ, а нахеръ Гамбургъ или сначала Гамбургъ, а нахеръ Берлинъ. Нихтъ ферштейнъ?

— ?a, jа… ich verstehe… Berlin ist dort und Gamburg ist dort. Von Dirsghau sind zwei Zweigen.

Нмецъ показалъ жестами въ дв противоположныя стороны.

— Здравствуйте! Даже не въ ту сторону и демъ-то! — отскочилъ отъ нмца Николай Ивановичъ, понявъ, что по дорог не будетъ Берлина, и набросился на жену:— А все ты съ своими поправленіями въ женской уборной. Все это черезъ тебя мы перепутались… ‘Мн нужно поправиться! Мн нужно поправиться!’ Вотъ и поправилась. Въ Гаибургъ вмсто Берлина демъ. На кой шутъ, спрашивается, намъ этотъ Гамбургъ, ежели мы черезъ Берлинъ въ Парижъ демъ? Нмецъ показываетъ, что Берлинъ-то вонъ тамъ, а насъ эво куда относитъ.

— Не могу-же я не сходить въ дамскую уборную, ежели я шесть-семь часовъ не выходя изъ вагона сидла,— оправдывалась жена.

— А не можешь, такъ не зди заграницу. Нмки-же могутъ. Отчего-же он могутъ? Или у нихъ натура другая.

— Конечно-же, должно быть, другая. Он къ здшнимъ порядкамъ привычны, а я не привычна.

— И ты заграницу выхала, такъ должна привыкать. А то извольте видть: надо въ буфетъ сть идти, а она: ‘я въ дамскую уборную’. Черезъ тебя и ду прозвали. Нешто можетъ быть человкъ сытъ, съвши вотъ по эдакой котлетк, ежели онъ съ утра не лъ! Вдь, можетъ быть, до самаго Гамбурга другого куска въ горло не попадетъ, кром этой котлетины. А гд этотъ самый Гамбургъ? Чортъ его знаетъ, гд онъ! Можетъ быть, на краю свта.

Глафира Семеновна сидла, держа въ рук котлеты, завернутыя въ носовой платокъ, и плакала.

— Зачмъ-же намъ въ Гамбургъ-то хать? Мы выйдемъ вонъ изъ вагона на первой-же станціи,— говорила она.

— А чортъ ихъ знаетъ, будетъ-ли еще по дорог станція-то, да и выпустятъ-ли насъ изъ этого вагона. Видишь, какіе у нихъ везд дурацкіе порядки. Можетъ быть, изъ вагона-то вплоть до Гамбурга и не выпустятъ. А заплати деньги сполна, да и позжай.

— Попросимся, чтобы выпустили. Скажемъ, что по ошибк не въ тотъ поздъ попали.

— Попросимся, скажемъ… А кто будетъ говорить, ежели по-нмецки ты ни аза въ глаза, а я еще меньше? Да и кого тутъ попросить, ежели и кондукторовъ-то не видать. У насъ по желзнымъ дорогамъ кондукторы по вагонамъ шляются, чуть не черезъ каждыя десять минутъ билеты у тебя смотрятъ, машинками прорзаютъ, будятъ тебя, ежели ты спишь, чуть не за ноги тебя со скамейки стаскиваютъ то за тмъ, то за другимъ, а здсь боле получаса въ какой-то Гамбургъ демъ, и ни одна кондукторская бестія не показывается! Въ Гамбургъ! На какой песъ, спрашивается, намъ этой Гамбургъ! — горячился Николай Ивановичъ, но, увидавъ уже рыдающую жену, понизилъ голосъ и прибавилъ:— Не реви… Утри глаза платкомъ и сиди безъ слезъ…

— Какъ-же я могу утереться платкомъ, ежели у меня въ носовомъ платк котлеты! Вдь весь платокъ у меня въ подливк. Самъ-же ты въ Кенигсберг на станціи въ мой носовой платокъ котлеты съ двухъ тарелокъ вывалилъ,— отвчала жена.

— Вынь изъ саквояжа чистый платокъ. Не хорошо въ слезахъ. Вонъ нмецъ смотритъ.

— Да вдь саквояжи-то въ томъ позд остались.

— Тьфу!.. И то… Совсмъ спутался. Вотъ наказаніе-то! Ну, возьми мой платокъ и вытрись моимъ платкомъ.

— Лучше-же я кончикомъ отъ своего платка. Кончикъ не замаранъ.

Глафира Семеновна поднесла платокъ съ котлетами къ глазамъ и кончикомъ его кое-какъ вытерла слезы. Николай Ивановичъ увидалъ котлеты и сказалъ:

— Давай-же съдимъ по котлетк-то… сть смерть хочется…

— Съдимъ,— прошептала Глафира Семеновна, раскрывая платокъ. — Вотъ тутъ и протертый картофель есть… Только хлба нтъ. Хлба забыла взять.

Супруги принялись сть котлеты. Вошелъ кондукторъ визировать билеты, увидалъ у супруговъ не т билеты, заговорилъ что-то по-нмецки и наконецъ, возвыся голосъ, раскричался.

— Weg, weg! Sіе mssen bald umsteigen und die Strase zahten,— кричалъ онъ.

— Про штрафъ говоритъ. Штрафъ возьмутъ,— пробормоталъ Николай Ивановичъ жен и, обратясь къ кондуктору, спросилъ:— Да геенъ-то все-таки можно? Изъ вагона-то можно геенъ?.. Выпустятъ насъ на станціи?

— Канъ манъ на станціи веггеенъ? — поправила мужа жена.

— О, ja, ja… Sald wird die Station und Sie mssen sort.

— Что онъ говоритъ? — интересовался Николай Ивановичъ.

— Говоритъ, что сейчасъ будетъ станція и насъ высадятъ.

— Ну, слава теб Господи!

Поздъ уменьшалъ ходъ и наконецъ остановился. Супруги не вышли, а выскочили изъ вагона, словно изъ тюрьмы. Кондукторъ сдалъ ихъ начальнику станціи, свистнулъ, вскочилъ на подножку вагона и поздъ опять помчался.

VI.

Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна стояли передъ начальникомъ станціи, совали ему свои билеты и ждали надъ собой суда.

— Вотъ, херъ начальникъ станціи, хали мы въ Берлинъ, попали чортъ знаетъ куда,— говорилъ Николай Ивановичъ, стараясь быть какъ можно учтиве, и даже приподнялъ шляпу.

Начальникъ станціи, длинный и тощій, какъ хлыстъ, нмецъ въ красной фуражк и съ сигарой въ зубахъ, сдлалъ ему въ отвтъ на поклонъ подъ козырекъ, и, не выпуская изъ зубовъ сигары, глубокомысленно сталъ разсматривать сунутую ему книжку билетовъ прямого сообщенія до Парижа.

— Бите, загензи, васъ махенъ? Васъ махенъ?— спрашивала въ свою очередь Глафира Семеновна.

— Ага! — заговорила по-нмецки! Заставила нужда калачи сть! — воскликнулъ Николай Ивановичъ, съ какимъ-то злорадствомъ подмигивая жен.

— Заговорила потому, что обыкновенныя комнатныя слова потребовались. Комнатныя слова я отлично знаю. Васъ махенъ? Васъ махенъ? — повторяла она передъ начальникомъ станціи.

Тотъ понялъ вопросъ, важно поднялъ голову и заговорилъ по-нмецки. Говорилъ онъ съ толкомъ, съ разстановкой, наставительно, часто упоминалъ Кенигсбергъ, Берлинъ, Диршау, слово ‘Schnellzug’ и сопровождалъ все это пояснительными жестами. Глафира Семеновна, морщась отъ табачнаго дыма, который онъ пускалъ ей прямо въ лицо, внимательно слушала, стараясь не проронить ни слова.

— Поняла? — спросилъ Николай Ивановичъ жену.

— Да конечно же, поняла. Слова самыя обыкновенныя. Штрафъ, купить билеты и хать обратно въ этотъ проклятый Кенигсбергъ.

— А когда, когда поздъ-то въ Кенигсбергъ пойдетъ? Спроси его по-нмецки. Вдь можешь.

— Ви филь уръ поздъ имъ Кенигсбергъ?

— Nach zwei Stunden, Madame.

— Что онъ говоритъ?

— Не понимаю. Ви филь уръ? Уръ, уръ?..— твердила она и показывала на часы.

— Um zehn Ubr, nach zwei Stunden.

Начальникъ станціи вынулъ свои карманные часы и показалъ на цифру 10.

— Черезъ два часа можно хать? Отлично. Бери, мусью, штрафъ и отпусти скорй душу на покаяніе! — воскликнулъ радостно Николай Ивановичъ, опустилъ руку въ карманъ, вытащилъ оттуда нсколько золотыхъ монетъ и серебряныхъ марокъ и протянулъ ихъ на ладони начальнику станціи. — Бери, бери… Отбирай самъ, сколько слдуетъ, и давай намъ билеты до Кенигсберга. Сколько нмецкихъ полтинъ надо — столько и бери.

— Немензи, немензи штрафъ ундъ фюръ билетъ, фюръ цвей билетъ,— подтвердила жена.— Виръ висенъ нихтъ вашъ гельдъ. Немензи…

Начальникъ станціи осклабилъ свое серьезное лицо въ улыбку и, отсчитавъ себ нсколько марокъ, прибавилъ:

— Hier ist Wartezimmer mit Spiesesaal, wo Sie fnnen essen und trinsen…

— Тринкенъ? — еще радостне воскликнулъ Николай Ивановичъ и схватилъ начальника станціи подъ руку.— Мосье! Пойдемъ вмст тринкенъ. Биръ тринкенъ, шнапсъ тринкенъ. Комензи тринкенъ. Биръ тринкенъ… Хоть вы и нмецъ, а все-таки выпьемъ вмст. Съ радости выпьемъ. Давно я тринкенъ дожидаюсь. Пойдемъ, пойдемъ. Нечего упираться-то… Коммензи,— тащилъ онъ его въ буфетъ.

Черезъ пять минутъ начальникъ станціи и супруги сидли за столомъ въ буфет.

— Шнапсъ! Биръ… Живо! — командовалъ Николай Ивановичъ кельнеру.

— Бифштексъ! Котлету! — приказывала Глафира Семеновна.— Тэ… кафе… Бутерброды… Да побольше бутербродовъ. Филь бутербродовъ…

Столъ уставился яствами и питіями. Появился кюмель, появилось пиво, появились бутерброды съ сыромъ и ветчиной, кофе со сливками. Начальникъ станціи сидлъ, какъ аршинъ проглотивши, не измняя серьезнаго выраженія лица, и, выпивъ кюмелю, потягивалъ изъ кружки пиво.

— Водка-то у васъ, херъ, очень сладкая — кюмель,— говорилъ Николай Ивановичъ, чокаясь съ начальникомъ станціи своей кружкой.— Вдь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнетъ. Неужто у васъ здсь въ Нметчин нтъ простой русской водки? Руссишь водка? Нейнъ? Нейнъ? руссишь водка?

Нмецъ пробормоталъ что-то по-нмецки и опять прихлебнулъ изъ кружки.

— Чортъ его знаетъ, что онъ такое говоритъ! Глаша, ты поняла?

— Ни капельки. Это какія-то необыкновенныя слова. Такимъ насъ не учили.

— Ну, наплевать! Будемъ пить и говорить, не понимая другъ друга. Все-таки компанія, все-таки живой человкъ, съ которымъ можно чокнуться! Пей, господинъ нмецъ. Что ты надъ кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы еще выпьемъ. Пей, пей…

Нмецъ залпомъ докончилъ кружку.

— Анкоръ! Человкъ! Анкоръ… Меншъ… Еще цвей биръ!..— кричалъ Николай Ивановичъ.

Появились новыя кружки. Николай Ивановичъ выпилъ залпомъ.

Нмецъ улыбнулся и выпилъ тоже залпомъ.

— Люблю, люблю за это! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и лзъ обнимать нмца. — Еще биръ тринвенъ. Цвей биръ тринкенъ.

Нмецъ не возражалъ, пожалъ руку Николая Ивановича и предложилъ ему сигару изъ своего портсигара. Николай Ивановичъ взялъ и сказалъ, что потомъ выкуритъ, а прежде ‘эссенъ и тринкенъ’, и дйствительно напустился на ду. Нмецъ смотрлъ на него и что-то съ важностью говорилъ, говорилъ долго.

— Постой я его спрошу, какъ намъ съ нашими подушками и саквояжами быть, что въ позд ухали. Вдь не пропадать же имъ,— сказала Глафира Семеновна.

— А можешь?

— Да вотъ попробую. Слова-то тутъ не мудреныя.

— Понатужься, Глаша, понатужься…

— Загензи бите, во истъ наши саквояжъ и подушки? Мы саквояжъ и подушки ферлоренъ. То есть не ферлоренъ, нихтъ ферлоренъ, а нашъ багажъ, нашъ саквояжъ въ позд остался… Багажъ въ цугъ остался,— обратилась она къ нмцу.— Нихтъ ферштеенъ?

И дивное дло — нмецъ понялъ.

— O, ja, ich verstehe, Madame. Вы говорите про багажъ, который похалъ изъ Кенигсберга въ Берлинъ? Багажъ вашъ вы получите въ Берлин,— заговорилъ онъ по-нмецки.— Нужно только телеграфировать. Nein, nein, das wird nicht verloren werden.

Поняла нмца и Глафира Семеновна, услыхавъ слова: ‘wird nicht verloren werden, telegrafiren’.

— Багажъ нашъ не пропадетъ, ежели мы будемъ телеграфировать,— сказала она мужу.— Намъ въ Берлин его выдадутъ.

— Такъ пусть онъ телеграфируетъ, а мы съ нимъ за это бутылку мадеры выпьемъ. Херъ… Телеграфирензи… Бите, телеграфирензи. Вотъ гельдъ и телеграфирензи, а я скажу данке и мы будемъ тринкенъ, мадера тринкенъ.

— ?a, ja, mit Sergngen,— проговорилъ нмецъ, взялъ деньги и, поднявшись съ мста, пошелъ на телеграфъ.

Черезъ пять минутъ онъ вернулся и принесъ квитанцію.

— Hier jet seien Sie nicht bange,— сказалъ онъ и потрепалъ Николая Ивановича по плечу.

— Вотъ за это данке, такъ данке! Человкъ! Меншъ! Эйне фляше мадера! — крикнулъ тотъ и, обратясь къ нмцу:— Тринкенъ мадера?

— O, ja… Rellner, bringen Sie…

— Кельнеръ! Кельнеръ! А я и забылъ, какъ по-нмецки прислуживающій-то называется. Кельнеръ!

Мадера.

Появилась мадера и была выпита. Лица у начальника станціи и у Николая Ивановича раскраснлись. Оба были уже на второмъ взвод, оба говорили одинъ по-нмецки, другой по-русски и оба не понимали другъ друга.

Передъ прибытіемъ позда, отправляющагося въ Кенигсбергъ, они вышли на платформу и дружественно похлопывали другъ друга по плечу. Николай Ивановичъ лзъ обниматься и цловаться, но начальникъ станціи пятился. Когда поздъ подъхалъ къ платформ, начальникъ станціи распростился съ Николаемъ Ивановичемъ и на этотъ разъ поцловался съ нимъ, посадилъ его въ вагонъ и крикнулъ:

— Glcssiche Reise!

Поздъ помчался.

VII.

Поздъ мчался къ Кенигсбергу, куда начальникъ станціи неизвстно для чего отправилъ обратно супруговъ, такъ какъ и на той станціи, гд они пили съ нимъ пиво и мадеру, можно-бы было дожидаться прямого берлинскаго позда, который не миновалъ-бы станціи. Очевидно, тутъ было какое-то недоразумніе, и начальникъ станціи и супруги не поняли другъ друга. Да и на станціи-то не слдовало имъ слзать cъ того позда, въ который они сли по ошибк, а слдовало только перессть изъ гамбургскаго вагона въ берлинскій и выйти гораздо дальше на станціи у развтвленія дороги, но супруги были, выражаясь словами Николая Ивановича, безъ языка: сами никого не понимали и ихъ никто не понималъ, отчего все это и случилось.

Николай Ивановичъ сидлъ съ женой въ купэ и твердилъ.

— Кенигсбергъ, Кенигсбергъ… Надлалъ онъ намъ переполоху! Въ гробъ лягу, а не забуду этого города, чтобъ ему ни дна, ни покрышки! И наврное, жидовскій городъ.

— Почему ты такъ думаешь? — спросила жена.

— Да вотъ, собственно, изъ-за ‘берга’. Вс жиды ‘берги’: Розенберги, Тугенберги, Ейзенберги, Таненберги. Удивительно, что я прежде про этотъ заграничный городъ ничего не слыхалъ. Новый какой, что-ли?

— Нтъ, мы про него въ пансіон даже въ географіи учили.

— Отчего-же ты мн про него раньше ничего не сказала? Я-бы и остерегся.

— Да что-же я теб скажу?

— А вотъ то, что въ немъ обычаи, что по телеграфу обдъ заказывать надо. Наврное, ужъ про это-то въ географіи сказано… Иначе на что-же тогда географія? Вдь географію-то для путешествія учатъ.

— Ничего въ нашей географіи ни про обдъ, ни про телеграммы сказано не было. Я очень чудесно помню.

Николай Ивановичъ скорчилъ гримасу и проворчалъ:

— Хорошъ, значитъ, пансіонъ былъ! Изъ нмецкаго языка только комнатнымъ словамъ обучали, а изъ географіи ничего про обды не учили. Самаго-то главнаго и не учили.

— Да чего ты ворчишь-то! Вдь ужъ напился и нался съ нмцемъ на станціи.

— Конечно-же. Привелъ Богъ пожевать и легкую муху съ нмцемъ урзать, но все-таки… А хорошій этотъ начальникъ станціи, Глаша, попался… Вдь вотъ и нмецъ, а какой хорошій человкъ! Все-таки посидли, поговорили по душ, выпили,— благодушно бормоталъ Николай Ивановичъ, наконецъ умолкъ и началъ засыпать. Мадера дала себя знать.

— Коля! Ты не спи! — толкнула его жена.— А то вдь эдакъ немудрено и проспать этотъ проклятый Кенигсбергъ. Тутъ какъ только крикнутъ, что Кенигсбергъ — сейчасъ и выскакивать изъ вагона надо, а то живо куда-нибудь дальше провезутъ.

— Да я не сплю, не сплю. Я только разикъ носомъ клюнулъ. Намадерился малость, вотъ и дремлется.

— Кенигсбергъ! — крикнулъ наконецъ кондукторъ, заглянувъ въ купэ, и отобралъ билеты до Кенигсберга.

Черезъ минуту поздъ остановился. Опять освщенный вокзалъ, опять столовая съ снующими отъ стола къ столу кельнерами, разносящими кружки пива. Первымъ дломъ пришлось справляться, когда идетъ поздъ въ Берлинъ. Для врности супруги обращались къ каждому желзнодорожному сторожу, къ каждому кельнеру, показывали свои билеты и спрашивали:

— Берлинъ? Ви филь уръ? Берлинъ?

Оказалось, что поздъ въ Берлинъ пойдетъ черезъ два часа. Вс говорили въ одинъ голосъ. Несловоохотливымъ или спшащимъ куда-нибудь Николай Ивановичъ совалъ въ руку по ‘гривеннику’, какъ онъ выражался, то-есть по десяти пфенниговъ — и уста ихъ отверзались. Нкоторые, однако, не совтовали хать съ этимъ поздомъ, такъ какъ этотъ поздъ идетъ не прямо въ Берлинъ и что придется пересаживаться изъ вагона въ вагонъ, и указывали на слдующій поздъ, который пойдетъ черезъ пять часовъ, но супруги, разумется, ничего этого не поняли.

— Das ist Summelzug und bis Berlin mssen Sie zwei Mal umsteigen,— твердилъ Николаю Ивановичу какой-то желзнодорожный сторожъ, получившій на кружку пива.— Summelzug. Haben Sie verstanden?

— Данке, данке… Цвей уръ ждать? Ну, подождемъ цвей уръ. Это наплевать. Тмъ временемъ пивца можно выпить,— и отъ полноты чувствъ Николай Ивановичъ потрясъ сторожа за руку.— Какъ я, Глаша, по-нмецки-то говорить научился! — отнесся онъ къ жен.— Ну, теперь можно и пивца выпить. Надюсь, что ужъ хоть пиво-то можно безъ телеграммы пить. Пиво не да.

Супруги услись къ столу.

— Кельнеръ! Цвей биръ! — крикнулъ Николай

Ивановичъ. Подали пиво.

— Безъ телеграммы,— кивнулъ онъ жен. — Попробовать разв и по бутерброду състь. Можетъ быть, тоже безъ телеграммы.

— Да по телеграмм только обды табльдотъ, а что по карт, то безъ телеграммы,— отвчала жена.— Вдь русскій-то, прошлый разъ сидвшій за сто ломъ, явственно теб объяснилъ.

— Ну?! Въ такомъ раз я закажу себ селянку на сковородк. сть смерть хочется. Какъ по-нмецки селянка на сковородк?

— Да почемъ-же я-то знаю!

— Постой, я самъ спрошу. Кельнеръ! Хабензи селянка на сковородк? — обратился Николай Ивановичъ къ кельнеру.

Тотъ выпучилъ на него глаза.

— Селянка,— повторилъ Николай Ивановичъ.— Сборная селянка… Капуста, ветчина, почки, дичина тамъ всякая. Нихтъ ферштейнъ? Ничего не понимаетъ. Глаша! Ну, какъ отварной поросенокъ подъ хрномъ? Спрошу хоть поросенка.

Жена задумалась.

— Неужто и этого не знаешь?

— Постой… Знаю… Свинья — швейнъ. А вотъ поросенокъ-то…

— Ребеночка отъ швейнъ хабензи? — спрашивая Николай Ивановичъ кельнера.

— Швейнбратенъ? О! я…— отвчалъ кельнеръ.

— Да не брата намъ надо, а дитю отъ швейнъ.

— Дитя-по-нмецки — киндъ,— вмшалась жена.— Постой, я спрошу. Швейнкиндъ хабензи?— задала она вопросъ кельнеру.

— Постой, постой… Только швейнкиндъ отварной, холодный…

— Кальтъ,— прибавила жена.

— Да, съ сметаной и съ хрномъ. Хабензи?

— Nein, mein Herr,— отвчалъ кельнеръ, еле удерживая смхъ.

— Ну, вотъ видишь, стало-быть и по карт ничего нельзя потребовать безъ телеграммы. Говорятъ — нейнъ,— подмигнулъ жен Николай Ивановичъ.— Ну, порядки!

— А какъ-же мы котлеты-то давеча, когда были здсь въ первый разъ, въ платокъ съ тарелки свалили.

— Ну, ужъ это какъ-нибудь впопыхахъ и кельнеръ не расчухалъ, въ чемъ дло, а можетъ быть думалъ, что и была отъ насъ телеграмма. Да просто мы тогда нахрапомъ взяли котлеты. Котлеты взяли, деньги на столъ бросили и убжали. А теперь, очевидно, нельзя. Нельзя, кельнеръ?

— Видишь, говоритъ, что нельзя.

— Nein, mein Herr.

— А ты дай ему на чай, такъ, можетъ быть, будетъ и можно,— совтовала жена.— Сунь ему въ руку. За двугривенный все сдлаетъ.

— А въ самомъ дл попробовать?! Кельнеръ, немензи вотъ на э и брингензи швейнкиндъ. Бери, бери… Чего ты? Никто не увидитъ. Будто по телеграмм,— совалъ Николай Ивановичъ кельнеру дв десяти-пфенниговыя монеты.

Кельнеръ не взялъ.

— Nein, mein Herr. Ich habe schon gesagt, das wir haben hicht.

— Не беретъ… Значитъ, у нихъ строго и нельзя.

— Такъ спроси хоть бутербродовъ съ сыромъ. Можетъ быть, бутерброды можно,— сказала жена.— И мн что-то сть хочется.

— А бутерброды можно безъ телеграммы? — снова обратился Николай Ивановичъ къ кельнеру.

— Бутербродъ митъ кезе и митъ флейшъ,— прибавила жена.

— O, ja, Madame.

Кельнеръ побжалъ и явился съ бутербродами.

— Ну, слава Богу! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и принялся сть. — То-есть, скажи у насъ въ рынк кому угодно, что есть въ Нметчин такой городъ, гд прізжающимъ на станціи обдать и ужинать только по телеграммамъ даютъ — ршительно никто не повритъ,— разсуждалъ онъ, разводя отъ удивленія руками.

VIII.

Поздъ, котораго ожидали Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна, чтобы хать въ Берлинъ, долженъ былъ придти въ Кенигсбергъ въ часъ ночи. Лишь только часовая стрлка на часахъ въ буфет показала половину перваго, какъ уже супруги встрепенулись и стали собираться выходить на платформу.

— Скорй, Глаша, скорй, а то какъ-бы не опоздать. Чортъ ихъ знаетъ, какіе у нихъ тутъ порядки! Можетъ быть, и раньше поздъ придетъ. А ужъ на платформ будемъ стоять, такъ не опоздаемъ,— торопилъ Николай Ивановичъ жену.— Какъ подойдетъ поздъ, такъ и вскочимъ. Ну, живо!

— Пойдемъ, пойдемъ,— отвчала жена, выходя изъ-за стола.— Да вотъ еще что: захвати ты съ собой нсколько бутербродовъ въ запасъ въ вагонъ, благо ихъ здсь безъ телеграммъ даютъ, а то, можетъ быть, на другихъ станціяхъ и бутербродовъ безъ телеграммъ не дадутъ, такъ что завтра утромъ ни позавтракать, ни пообдать будетъ нечмъ.

— И то дло, и то дло…

Захваченъ былъ цлый пакетъ бутербродовъ, и супруги вышли на платформу. На платформ никого еще изъ публики не было. Бродила желзнодорожная прислуга и покуривали сигары и трубки.

— Надо поспрашивать ихъ, а то какъ-бы не ошибиться,— сказала Глафира Семеновна и, обратясь къ сторожу, спросила: — Инъ Берлинъ? Ви филь уръ?

— Noch eine halbe Stunde,— отвчалъ тотъ.

— Что онъ говоритъ?— задалъ вопросъ Николай Ивановичъ.

— Да Богъ его знаетъ что… Что-то непонятное.

— Такъ ты переспроси.

— Имъ Берлинъ? Эйнъ уръ?

— Ja, ja, Madame, um einz…

— Въ часъ, врно.

Такимъ-же манеромъ былъ спрошенъ второй сторожъ, третій, четвертый и пятый. Отвты были одинаковые. Каждому сторожу Николай Ивановичъ совалъ въ руку по десяти-пфенниговой монет, говоря: ‘немензи и тринкензи’. Сторожа благодарили словомъ ‘данке’ и удивленно смотрли на щедрыхъ русскихъ.

— Теперь ужъ врно. Вс въ одинъ голосъ говорятъ, что въ часъ,— проговорилъ Николай Ивановичъ, тяжело вздохнувъ.

Ровно въ часъ къ платформ подошелъ поздъ и выпустилъ пассажировъ. Супруги ринулись къ вагонамъ и вскочили въ первое попавшееся купэ. Тамъ уже сидли два нмца — одинъ тощій, другой толстый.

— Херъ… Бите…— обратился къ нимъ Николай Ивановичъ.— Васъ истъ дасъ? Берлинъ?

— O, ja. Mann sann auch nach Berlin fahren,— далъ отвтъ толстякъ.

— Берлинъ? Слава теб, Господи!

Заглянулъ въ вагонъ кондукторъ и спросилъ билеты. Посмотрвъ на билеты супруговъ, онъ сказалъ:

— Zu Dirschau mssen Sie umste igen.

— Глаша! Что онъ сказалъ?

— Песъ его знаетъ, что,— отвчала жена и задала вопросъ кондуктору:— Берлинъ?

— Ja, ja… Aber in Dirschau werden Sie umsteigen,— повторилъ кондукторъ.— Этотъ вагонъ отъ Диршау пойдетъ на Данцигъ, а въ Диршау вы сядете въ другой поздъ, который пойдетъ въ Берлин,— прибавилъ онъ также по-нмецки, но супруги изъ всего этого поняли только слово ‘Берлинъ’.

— Не ошиблись: Берлинъ,— кивнулъ жен Николай Ивановичъ.

Свистокъ, отклики на паровоз и поздъ помчался.

— Любопытно-бы было знать, въ которомъ часу мы будемъ завтра въ Берлин?— говорила Глафира Семеновна мужу.

— A ты понатужься да и спроси вотъ y этого толстенькаго нмца. У него лицо основательное.

Глафира Семеновна сообразила, безвучно пошевелила нсколько разъ губами и спросила:

— Берлинъ ви филь уръ?

— Ganz genau, Madame, kann ich nicht sagen. An Morgen werden Sie in Berlin sein.

— Что онъ, Глаша, говоритъ?

Глафира Семеновна, понявшая только слово ‘моргенъ’ и переведшая его по-русски словомъ — ‘завтра’, отвчала:

— Говоритъ, что завтра, a про часъ ничего не сказалъ. Что завтра-то, такъ мы и сами знаемъ.

— Такъ ты переспроси. Или постой, я переспрошу. Берлинъ ви филь уръ?

Нмецъ развелъ руками.

— Um wie viel Uhr, das weiss ich nicht, aber ich weiss nur, dasz am Morgen frh…

— Тьфу пропасть! Опять: завтра.

На слдующей станціи тотъ-же вопросъ былъ предложенъ кондуктору. Кондукторъ отвчалъ по-нмецки,

— Я зжу до Данцига. Это другая втвь. Про Берлинъ не могу сказать, — и опять прибавилъ слово ‘моргенъ’, то есть ‘утромъ’, но супруги опять-таки перевели это слово словомъ ‘завтра’.

И опять помчался поздъ, останавливаясь на минуту и на дв на станціяхъ. Въ вагонъ заглядывали кондукторы, простригали, отрывали клочки и цлые билеты изъ книжки прямого сообщенія и всякій разъ предупреждали, что въ Диршау придется перессть въ другой поздъ, твердя: ‘шт Dirshau mssen Sie umsteigen’. Супруги затвердили уже и слова ‘Диршау’ и ‘умштейгенъ’, но все-таки не могли понять, что они обозначаютъ.

— Чортъ его знаетъ, что онъ такое говоритъ: ‘дырша да умштейгенъ’!— разводилъ всякій разъ руками Николай Ивановичъ и съ досады плевалъ.

— Не горячись, не горячись. Вдь уже вс въ одинъ голосъ говорятъ, что демъ мы въ берлинскомъ вагон и въ Берлинъ, стало быть, горячиться тутъ не-чего. Пускай ихъ, что хотятъ говорятъ. Только бы благополучно дохать,— останавливала его Глафира Семеновна, стараясь успокоить.

Супругъ, наконецъ, успокоился, и началъ дремать.

IX.

Черезъ нсколько минутъ поздъ остановился.

Застукали желзные молотки о чугунныя колеса вагоновъ, засуетились кондукторы, распахивая дверцы вагоновъ купэ. Слышались возгласы: ‘Dirschau, Dirschaul Drei Minuten’… Глафира Семеновна спокойно сидла около открытой двери купэ и смотрла на платформу, по которой сновали носильщики съ багажомъ, катились телжки съ ящиками и тюками, суетилась публика, размахивая руками съ зонтиками, баульчиками, связкой пледа. Николай Ивановичъ спалъ, похрапывая самымъ аппетитнымъ образомъ. Вдругъ къ ихъ купэ подбжалъ кондукторъ, нсколько минутъ тому назадъ ревизовавшій ихъ билеты, и поспшно воскликиулъ, обращаясь къ Глафир Семеновн:

— Madame, was sitzen Sie denn? Sie reisen nach Berlin, also hier mssen Sie umsteigen ! Das ist schon Dirschau.

Глафира Семеновна ничего не поняла и, не шевелясь, смотрла во вс глаза.

— Dirschau! Missen umsteigen! — повторилъ кондукторъ и сдлалъ жестъ, приглашающій ее выйти изъ вагона. — Schneller! Schneller! Umsonst werden Sie nach Danzig fahren.

— Коля! Да проснись-же! Смотри, что онъ говоритъ! — засуетилась Глафира Семеновна, расталкивая мужа.

Тотъ проснулся и потягивался. Кондукторъ кричалъ: ‘schnell, schnell’ и показывалъ, что надо выходить изъ вагона.

— Коля! Да прочухайся-же! Онъ махаетъ и показываетъ, чтобы мы выходили изъ вагона, — продолжала Глафира Семеновна, — Поломалось что-нибудь, что-ли?

— Да почемъ-же я-то знаю! — звалъ Николай Ивановичъ во всю ширину рта. — Спроси. Вдь ты все-таки лучше меня знаешь нмецкій языкъ.

— Виръ инъ Берлинъ, — сказала кондуктору Глафира Семеновна.

— Ja, ja. Nach Berlin. Also hier mssen Sie umsteigen und weiter fahren. Gott im Himmell Was thun Sie denn? Es bleibt nur eine Halbe Minute. Weg von Waggon.

И опять жестъ, приглашающій выйти изъ вагона. Николая Ивановича кондукторъ даже схватилъ за руку и протянулъ къ двери.

— Чортъ его знаетъ, куда онъ меня тащитъ? — упирался тотъ.— Пріхали, что-ли? Херъ кондукторъ, Берлинъ?

— Ja, ja… Berlin… Schneller! Schneller!

— Глаша! Вообрази, въ Берлинъ пріхали! Вотъ такъ штука! — восклицалъ Николай Ивановичъ, вытянутый уже кондукторомъ на платформу.

— Да что ты!

— Schneller, schneller, Madame! Uni Gottes willen, schneller.

— Выходи скорй! Вотъ неожиданность-то! Думали, что завтра прідемъ въ Берлинъ, а пріхали ночью.

Выскочила изъ вагона и Глафира Семеновна, но все еще не врила и спрашивала кондуктора:

— Берлинъ? Берлинъ?

— Да, да… Отсюда вы должны хать. Поздъ вамъ укажутъ,— отвчалъ тотъ по-нмецки.

Николай Ивановичъ совалъ ему въ руку два ‘нмецкихъ гривенника’ и говорилъ:

— Данке, очень данке… Спасибо, что предупредили.

Кондукторъ захлопнулъ дверцы купэ. Раздался свистокъ и поздъ помчался.

— Вотъ неожиданность-то! Пріхали, въ Берлинъ пріхали! — бормоталъ Николай Ивановичъ на платформ. Какъ-же нмцы-то намъ все твердили, что моргенъ, моргенъ, то-есть завтра.

— Да вдь ужъ оно завтра и есть. Вдь говорили-то намъ вчера. Ежели по часамъ судить, то теперь ужъ завтра, потому утро,— отвчала супруга.— Ну пойдемъ. Надо въ гостинницу хать. Вдь мы ршили сутки пробыть въ Берлин и посмотрть городъ.

Они двинулись къ станціоннымъ дверямъ. Въ окна виднлся буфетъ и снующіе кельнеры.

— Вокзалишка-то неважный,— говорилъ Николай Ивановичъ, переступая порогъ станціоннаго дома.— Я думалъ, что въ Берлин ужъ и не вдь какой шикарный вокзалъ. Будешь что-нибудь сть и пить на станціи?

— Какое теперь питье и да! Только-бы скоре до постели. Подемъ скоре въ гостинницу. Вонъ гостинничный швейцаръ стоитъ и у него на шапк ‘Готель де-Берлинъ’ написано. Подемъ съ нимъ. Наврное, у нихъ карета. Онъ намъ и нашъ багажъ выправитъ. Дай ему квитанцію.

— Надо вдь еще про саквояжъ и подушки справиться, которые мы въ томъ прежнемъ позд оставили. Вдь ужъ телеграмму нашу они наврное получили.

— Завтра справимся, завтра. Какая теперь справка! Подемъ скорй въ гостинницу. Даже и насчетъ багажа можно завтра утромъ. Гд теперь хлопотать! Завтра встанемъ и пошлемъ съ квитанціей. Швейцаръ и насчетъ подушекъ, саквояжей справится. Марья Ивановна говорила, что въ Берлин въ гостинницахъ есть такіе лакеи, которые говорятъ по-русски. Вотъ такому и объяснимъ все основательно.

Николай Ивановичъ подошелъ къ гостинничному швейцару съ надписью на шапк и крикнулъ:

— Готель-де-Берлинъ! Нумеръ? Есть нумера?

Тотъ удивленно посмотрлъ на него и спросилъ:

— Was fr ein Nummer fragen Sie mein Herr?

— Комнату намъ нужно… Циммеръ,— пояснила Глафира Семеновна.

Швейцаръ встрепенулся.

— Ein Logement wnschen Sie? Ein Zimmer? O, ja, Madame, bitte… Haben Sie Koffer? Bagage?

— Багажъ моргенъ, моргенъ. Шнель инъ готель. Виръ воленъ шляфенъ.

— Bagage kann man bald kriegen. Geben Sie nur die Quittung.

— Нейнъ… Багажъ моргенъ…

— Also, bitte, Madame.

Швейцаръ пригласилъ ихъ слдовать за собой.

— Карета у васъ здсь, что-ли? — спрашивалъ его Николай Ивановичъ, но швейцаръ не понялъ и смотрлъ на него вопросительно.— Глаша! Какъ карета-то по-нмецки? Спроси,— обратился Николай Ивановичъ къ жен.

— Вагенъ. Хабензи вагенъ? — задала она вопросъ швейцару.

— O, nein, Madame. Hier ist unweit. Nur zwanzig Schritte.

— Глаша! что онъ говоритъ?

— Говоритъ, что нтъ кареты, а про что остальное бормочетъ — кто-жъ его разберетъ.

Кондукторъ вывелъ супруговъ со станціи и повелъ по плохо освщенной улиц. Это удивило Николая Ивановича.

— Да въ Берлинъ-ли ужъ мы пріхали? Не перепутались-ли опять какъ? Чортъ его знаетъ, можетъ быть, кондукторъ и въ насмшку намъ навралъ,— говорилъ онъ. — Мн разсказывали, что Берлинъ залитъ газомъ. Кром того, электрическое освщеніе. А здсь смотри какая темень.

— Берлинъ? — спросила Глафира Семеновна швейцара.

— О, я, мадамъ. Готель де-Берлинъ,— отвчалъ швейцаръ, думая, что его спрашиваютъ, изъ какой онъ гостинницы.

— И этотъ отвчаетъ, что Берлинъ. Странно. А улица совсмъ темная. Только кой-гд фонарикъ блеститъ. Да и народу-то на улиц не видать. Ни народу, ни извозчиковъ,— дивился Николай Ивановичъ.

Гостинница была, дйствительно, недалеко. Швейцаръ остановился около запертаго, однимъ фонаремъ освщеннаго подъзда и позвонился. Дверь распахнули. Вышелъ непрезентабельный человкъ съ заспаннымъ лицомъ и въ сромъ пиджак и повелъ Николая Ивановича и Глафиру Семеновну во второй этажъ показывать комнату.

— Drei mark,— сказалъ онъ.

— Три марки. Это, стало быть, три нмецкія полтины,— соображалъ Николай Ивановичъ, оглядывая довольно чистенькую комнату о двухъ кроватяхъ, и отвтилъ непрезентабельному человку:— Ну, гутъ.

Черезъ полчаса Николай Ивановичъ и Глафстра Семеновна покоились уже крпчайшимъ сномъ въ номер ‘Гостинницы Берлинъ’, находящейся на главной улиц маленькаго нмецкаго городка Диршау. Засыпая, Николай Ивановичъ говорилъ жен:

— То-есть такъ радъ, что и сказать не умю, что я попалъ, наконецъ, въ Берлинъ.

— И я тоже,— отвчала жена.

Глафира Семеновна утромъ проснулась первой, открыла глаза, потянулась подъ жиденькимъ пуховикомъ, замняющимъ въ Германіи теплое одяло, и проговорила:

— Николай Иванычъ, ты не спишь?

Въ отвтъ на это послышался легкій всхрапъ и скрипнула кровать. Николай Ивановичъ перевернулся на другой бокъ.

— Коля, вставай. Пора вставать. Смотри, какъ мы проспали: одиннадцатый часъ. Когда-же мы будемъ осматривать городъ? Вдь надо умыться, одться, чаю напиться, послать за нашимъ багажемъ и отыскать наши саквояжи и подушки. Вдь здсь, въ Берлин, мы ршили пробыть только одинъ день.

Николай Ивановичъ что-то промычалъ, но не пошевелился. Жена продолжала его будить:

— Вставай! Проспишь полъ-дня, такъ много-ли тогда намъ останется сегодня на осмотръ города.

— Сегодня не осмотримъ, такъ завтра осмотримъ. Куда торопиться? Надъ нами не каплетъ,— пробормоталъ мужъ.

— Нтъ, нтъ, ужъ какъ ты тамъ хочешь, а въ нмецкой земл я больше одного дня не останусь! Подемъ скорй въ Парижъ. Что это за земля, помилуйте! Ни позавтракать, ни пообдать нельзя настоящимъ манеромъ безъ телеграммы. Питайся одними бутербродами. Къ суходенію я не привыкла.

Глафира Семеновна быстро встала съ постели и принялась одваться. Николай Ивановичъ протянулъ руку къ ночному столику, вынулъ изъ портсигара папиросу, закурилъ ее и продолжалъ лежать, потягиваясь и покрякивая.

— Да и сегодня прошу тебя сдлать какъ-нибудь такъ, чтобы намъ здсь можно было пообдать настоящимъ манеромъ съ говяжьимъ супомъ и горячими бифштексами или котлетами,— просила Глафира Семеновна мужа. — Здсь такой обычай, чтобъ обдать прозжающимъ по телеграмм,— ну, пошли имъ въ гостинницу откуда-нибудь телеграмму, закажи обдъ — ну, ихъ, пусть подавятся.

— Въ гостинниц-то, я думаю, можно обдать и безъ телеграммъ. Телеграммы только для станцій на желзныхъ дорогахъ,— отвчалъ мужъ.

— Все-таки пошли телеграмму. Расходъ не великъ, а по крайней мр, тогда пообдаемъ наврное… Телеграмму я теб сама напишу. Я знаю какъ… ‘Готель Берлинъ… Дине инъ фиръ уръ’ — и потомъ нашу фамилію. Даже и не дине,— поправилась Глафира Семеповна.— Дине — это по-французски, а по-нмецки — митагъ. ‘Митагъ инъ фиръ уръ’ — вотъ и все.

— Лучше-же прежде спросить кельнера. Я увренъ, что для Берлина телеграммы не надо,— стоялъ на своемъ Николай Ивановичъ.

— Ну, ужъ это спрашивать, такъ наврное перепутаешься. Скажутъ — да, а потомъ окажется, что нтъ,— и сиди голодомъ. Бда заграницей безъ языка. Вотъ ежели-бы мы говорили по-нмецки настоящимъ манеромъ…

— Вдвоемъ-то какъ-нибудь понатужимся.

— Намъ и такъ придется много натуживаться. Багажъ надо добывать, саквояжи и подушки разыскать. Да что-жъ ты валяешься-то! Вставай… Смотри, ужъ одиннадцать часовъ!

Глафира Семеновна возвысила голосъ и сдернула съ мужа пуховикъ. Мужъ принялся одваться.

Черезъ нсколько минутъ супруги умылись, были одты и звонили кельнера. Тотъ явился, поклонился и всталъ въ почтительной поз.

— Самоваръ,— обратился къ нему Николай Ивановичъ.— А тэ не надо. Тэ у насъ есть. Цукеръ также есть.

Кельнеръ глядлъ на него во вс глаза и наконецъ спросилъ:

— Thee wnschen Sie, mein Herr?

— Не тэ, а просто самоваръ безъ цукеръ и безъ тэ. Глаша, какъ самоваръ по-нмецки.

— Постой… Пусть ужъ просто чай несетъ. Можетъ быть, самоваръ принесетъ?

— Да зачмъ-же, ежели у насъ есть свой чай?

— Ничего. Гд тутъ съ нимъ объясняться! Видишь, онъ ничего не понимаетъ изъ нашего разговора. Брингензи тэ на двоихъ. Тэ фюръ цвей.

— Snschen Sie auch Brod und Butter, Madame?— спросилъ кельнеръ.

Глафира Семеновна поняла и отвчала:

— Я… я… Бродъ и бутеръ. Да брингензи цитронъ, брингензи кезе… И бродъ побольше… фильбродъ… Я, Николай Иванычъ, ужасно сть хочу.

Кельнеръ поклонился и сталъ уходить.

— Постойте… Вартензи,— остановила его Глафира Семеновна.— Флейшъ можно брингенъ? Я говядины, Николай Иванычъ, заказываю. Можетъ быть, и принесутъ. Флейшъ брингензи, кальтъ флейшъ.

— Raltsleisch, Madame?

— Кальтъ, кальтъ. Только побольше. Филь…

Явился чай, но безъ самовара. Кипятокъ или, лучше сказать, теплую воду подали въ большомъ молочномъ кувшин.

— А самоваръ? Ферштеензи: самоваръ,— спрашивала Глафира Семеновна.— Самоваръ митъ угли… съ угольями… съ огнемъ… митъ фейеръ,— старалась она пояснить и даже издала губами звуки — пуфъ, пуфъ, пуфъ, изображая вылетающій изъ-подъ крышки самовара паръ.

Кельнеръ улыбнулся.

— Sie wnschen Theemaschine.

— Да, да… Я, я… Тамашине,— подхватила Глафира Семеновна.— Вотъ поди-жъ ты, какое слово забыла. А вдь прежде знала. Тэмашине.

— Theemaschine haben wir nicht, Madame. Das wird selten gefragt bei uns.

— Нейнъ?

— Nein,— отрицательно потрясъ головой кельнеръ.

— Извольте видть, нтъ у нихъ самовара! Ну, Берлинъ! Въ хорошей гостинниц даже самовара нтъ, тогда какъ у насъ на каждомъ постояломъ двор. Ну, а кипятокъ откуда-же мы возьмемъ? Хейсъ вассеръ?

— Hier,— указалъ кельнеръ на кувшинъ.

— Здсь? Да это какой-же кипятокъ! Это просто чуть тепленькая водица. Даже и паръ отъ него не идетъ. Намъ нуженъ кипятокъ, ферштеензи — кипятокъ, хейсъ вассеръ. И наконецъ, тутъ мало. Тутъ и на дв чашки для двоихъ не хватитъ, а мы хотимъ филь, много, мы будемъ пить по пяти, по шести чашекъ. Ферштеензи — фюнфъ, зехсъ тассе.

— Брось, Глаша. Ну, ихъ къ лшему. Какъ-нибудь и такъ напьемся. Видишь, здсь въ Нметчин все наоборотъ, все шиворотъ на выворотъ: на перинахъ не спятъ, а перинами покрываются, кипятокъ подаютъ не въ чайникахъ-арбузахъ, а въ молочникахъ,— перебилъ жену Николай Ивановичъ.

— И обдаютъ по телеграммамъ,— прибавила та.— Геензи,— кивнула она кельнеру, давая знать, чтобы онъ удалился, но вдругъ вспомнила и остановила его.— Или нтъ, постойте. Намъ нужно получить нашъ багажъ со станціи. Багаже бекоменъ. Вотъ квитанція… Хиръ квитанцъ,— подала она кельнеру бумажку.— Манъ какъ?

— O, ja, Madame,— отвчалъ кельнеръ, принимая квитанцію.

— Ну, такъ брингензи… Да вотъ еще квитанцъ отъ телеграмма… Виръ хабенъ…— начала Глафира Семеновна, но сейчасъ-же остановилась и, обратясь къ мужу, сказала:— Вотъ тутъ-то я и не знаю, какъ мн съ нимъ объясниться насчетъ нашихъ саквояжей и подушекъ, что мы оставили въ позд. Ты ужъ помогай какъ-нибудь. Хиръ телеграмма. Виръ хабенъ въ вагон наши саквояжи и подушки ферлоренъ. То-есть не ферлоренъ, а геляссенъ въ Кенигсбергъ, а саквояжи и подушки фаренъ имъ Берлинъ.

Кельнеръ стоялъ, слушалъ и таращилъ глаза.

— Саквояжи и подушки. Ферштейнъ? — старался пояснить Николай Ивановичъ, снялъ съ постели подушку и показалъ кельнеру.

— Rissen? — спросилъ кельнеръ.

— Вотъ, вотъ… Киссенъ… Въ вагон геляссенъ. Виръ хабенъ геляссенъ и телеграфиренъ.

Кельнеръ взялъ квитанціи отъ багажа и на отправленную телеграмму и удалился.

— Бьюсь объ закладъ, что ничего не понялъ! — воскликнулъ ему вслдъ Николай Ивановичъ.

— Какъ не понять! Наврное понялъ,— отвчала Глафира Семеновна. — Я ему все обстоятельно сказала. Я теперь ужъ многія нмецкія слова вспомнила, и говорю лучше, чмъ вчера. Да и вообще научилась въ дорог. Это ты только ничему не можешь выучиться.

Она принялась пить чай и истреблять бутерброды съ сыромъ и телятиной. Послышался стукъ въ дверь и кельнеръ вернулся. Въ рук онъ держалъ квитанціи и улыбался.

— Мы сейчасъ разглядли въ контор квитанціи. По этимъ квитанціямъ вы можете получить вашъ багажъ и вещи только въ Берлин, а не здсь,— сказалъ онъ по-нмецки, кладя квитанціи на столъ.

Супруги въ недоумніи глядли на него и не понимали, что онъ говоритъ.

— Коля, ты не понялъ, что онъ говоритъ? — спросила мужа Глафира Семеновна. — Я ршительно ничего не понимаю.

— А мн-то откуда-же понимать, ежели я нмецкимъ словамъ въ лавк отъ чухонъ учился.

— Дуракъ! — выбранилась жена и, обратясь и кельнеру, сказала:

— Брингензи, брингензи багаже. Мы заплатимъ.

— Das kann man nient, Madame. Das werden Sie in Berlin kriegen.

— Ну, да, инъ Берлинъ. Вдь мы въ Берлин. Биръ инъ Берлинъ, виръ зиценъ инъ Берлинъ. Хиръ Берлинъ?

— Hier st Dirschau, Madame… Stadt Dirschau…

Глафира Семеновна начала соображать и вспыхнула.

— Какъ Диршау? Какой штатъ Диршау?! — воскликнула она.— Берлинъ!

— Nein, Madame..

Кельнеръ снялъ со стны карту гостинницы, поднесъ къ Глафир Семеновн и указалъ на заголовокъ, гд было напечатано по-нмецки: Hotel de Berlin in Dirschau. Читать по-нмецки Глафира Семеновна умла, она прочла и вскрикнула:

— Николай Иванычъ! Да знаешь-ли ты, что мы пріхали не въ Берлинъ, а въ какой-то городъ Диршау?

— Да что ты… Неужели?..— пробормоталъ Николай Ивановичъ, разинулъ ротъ отъ удивленія и сталъ скоблить затылокъ.

XI.

— Ну, что-жъ это такое! Вдь ужъ это совсмъ изъ рукъ вонъ! Вдь это ни на что не похоже! — сердилась Глафира Семеновна, всплескивая руками и бгая по комнат.— Вотъ ужъ сколько времени демъ въ Берлинъ, колесимъ, колесимъ и все въ него попасть не можемъ. Второй разъ не въ то мсто попадаемъ. Диршау… Какой это такой Диршау? Гд онъ? — остановилась она въ вопросительной поз передъ Николаемъ Ивановичемъ.

Тотъ по прежнему сидлъ, досадливо кряхтлъ и чесалъ затылокъ.

— Николай Иванычъ, я васъ спрашиваю! Что вы идоломъ-то сидите! Гд это такой Диршау? Въ какой онъ такой мстности? Можетъ быть, мы опять не по той желзной дорог похали?

— Да почемъ-же я-то знаю, матушка! — отвчалъ мужъ.

— Однако вы все-таки въ Коммерческомъ училищ учились.

— Всего только полтора года пробылъ, да и то тамъ всей моей науки только и было, что я на клирос дискантомъ плъ, да въ класс въ стальныя перья игралъ. А ты вотъ четыре года въ пансіон у мадамы по стульямъ елозила, да и то ничего не знаешь.

— Наша наука была дамская: мы танцовать учились, да кошельки бисерные вязать и поздравленія въ Рождество, въ день ангела папеньк и маменьк писать, такъ откуда-же мн о какомъ-то Диршау знать! Справьтесь-же, наконецъ, какъ намъ отсюда въ Берлинъ попасть! Наврное, мы въ какое-нибудь нмецкое захолустье захали, потому что здсь въ гостинниц даже самовара нтъ.

— Какъ я справлюсь? Какъ?.. Начнешь справляться — и опять перепутаешься. Вдь я халъ заграницу, такъ на тебя понадялся. Ты стрекотала какъ сорока, что и по-французски, и по-нмецки въ пансіон училась.

— И въ самомъ дл училась, да что-же подлаешь, ежели вс слова перезабыла. Расчитывайтесь-же скоре здсь въ гостинниц и пойдемъ на желзную дорогу, чтобъ въ Берлинъ хать. Съ какой стати намъ здсь-то сидть.

— Я въ Берлинъ не поду, ни за что не поду. Чтобъ ей сдохнуть, этой Нметчин! Провались она совсмъ! Прямо въ Парижъ. Такъ и будемъ спрашивать — гд тутъ дорога въ Парижъ.

— А багажъ-то нашъ? А чемоданы-то наши? А саквояжи съ подушками? Вдь они въ Берлинъ похали, такъ надо-же за ними захать. Вдь у насъ вс вещи тамъ, мн даже сморкнуться нево что.

— Ахъ, чортъ возьми! Вотъ закуска-то! — спохватился Николай Ивановичъ за голову.— Ну, переплетъ! Господи Боже мой, да скоро-ли-же кончатся вс эти нмецкія мученія! Я увренъ, что во французской земл лучше и тамъ люди по-человчески живутъ. А все-таки надо хать въ Берлинъ,— сказалъ онъ и прибавилъ: — Ну, вотъ что… До Берлина мы только додемъ, возьмемъ тамъ на станціи нашъ багажъ и сейчасъ-же въ Парижъ. Согласна?

— Да какъ-же не согласна-то! Мы только демъ по Нметчин и нигд въ ней настоящимъ манеромъ не останавливаемся, а ужъ и то она мн успла надость хуже горькой рдьки. Скорй въ Парижъ, скорй! По-французски я все-таки лучше знаю.

— Можетъ быть, тоже только ‘пермете муа сортиръ’ говоришь? Такъ эти-то слова и я знаю.

— Что ты, что ты… У насъ въ пансіон даже гувернантка была француженка. Она не изъ настоящихъ француженокъ, но все-таки всегда съ нами по-французски говорила.

Николай Ивановичъ позвонилъ кельнера.

— Сколько гельдъ за все происшествіе? Ви филъ?— спросилъ онъ, указывая на комнату и на сервировку чая.— Мы демъ въ Берлинъ. Скорй счетъ.

Кельнеръ побжалъ за счетомъ и принесъ его. Николай Ивановичъ подалъ золотой. Ему сдали сдачи.

— Сколько взяли? — спрашивала Глафира Семеновна мужа.

— Да кто-жъ ихъ знаетъ! Разв у нихъ разберешь? Сколько хотли, столько и взяли. Вонъ счетъ-то, бери его съ собой. Въ вагон на досуг разберешь, ежели сможешь. Скорй, Глафира Семеновна! Скорй! Надвай пальто и идемъ.

Супруги одлись и вышли изъ комнаты. Кельнеръ стоялъ и ждалъ подачки на чай.

— Дай ему два-три гривенника. Видишь, онъ на чай ждетъ,— сказала Глафира Семеновна.

— За что? За то, что вмсто Берлина облыжно въ какой-то паршивый Диршау заманилъ? Вотъ ему вмсто чая!

И Николай Ивановичъ показалъ кельнеру кулакъ.

— Mein Herr! Was machen Sie! — попятился кельнеръ.

— Нечего: мейнъ херъ! Не заманивай. Мы явственно спрашивали. Берлинъ-ли это или не Берлинъ.

— Да вдь не у него, а у швейцара.

— Одна шайка. Прозжающихъ тутъ у нихънтъ — вотъ они и давай надувать народъ.

Глафира Семеновна однако сжалилась надъ кельнеромъ, обернулась и сунула ему въ руку два ‘гривенника’.

Вышли на подъздъ. Кланялся швейцаръ, ожидая подачки.

— Я тебя, мерзавецъ! — кивнулъ ему Николай Ивановичъ.— Ты благодари Бога, что я теб бока не обломалъ. .

— Да брось. Ну, чего тутъ? Вдь нужно будетъу него спросить, гд тутъ желзная дорога, по которой въ Берлинъ надо хать,— остановила мужа Глафира Семеновна, сунула швейцару два ‘гривенника’ и спросила: — Во истъ ейзенбанъ инъ Берлинъ?

— Это здсь, мадамъ. Это недалеко. Дорога въ Берлинъ та-же самая, по которой вы къ намъ пріхали,— отвчалъ швейцаръ по-нмецки, указывая на виднющееся въ конц улицы сренькое зданіе.

— На ту-же самую станцію указываетъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Вретъ, вретъ, Глаша, не слушай. А то опять захороводимся.

— Да вдь мы на станціи-то опять спросимъ. Спросимъ и провримъ. Языкъ до Кіева доведетъ.

— Насъ-то онъ что-то не больно-то доводитъ. Ну, двигайся.

Они шли по улиц по направленію къ станціонному дому.

— Ахъ, кабы по дорог какого-нибудь бродячаго торговца-татарина встртить и у него носовой платокъ купить, а то мн даже утереться нечмъ.

— Утрешься и бумажкой.

По дорог однако былъ магазинъ, гд на окн лежали носовые платки. Супруги зашли въ него и купили полдюжины платковъ. Пользуясь случаемъ, Глафира Семеновна и у приказчика въ магазин спросила, гд желзная дорога, по которой можно хать въ Берлинъ. Приказчикъ, очень учтивый молодой человкъ, вывелъ супруговъ изъ магазина на улицу и указалъ на то-же зданіе, на которое указывалъ и швейцаръ.

— Видишь, стало-быть, швейцаръ не совралъ,— отнеслась къ мужу Глафира Семеновна.

На станціи опять разспросы словами и пантомимами. Кой-какъ добились, что поздъ идетъ черезъ полтора часа.

— Ой, врутъ! Ой, надуваютъ! Ужъ такое это нмецкое сословіе надувательное!— говорилъ Николай Ивановичъ.— Ты, Глаша, спроси еще.

И опять разспросы. Отвтъ былъ тотъ-же самый.

— Да поняла-ли ты настоящимъ манеромъ?— все сомнвался Николай Ивановичъ.

— Да какъ-же не понять-то. Три человка часы вынимали и прямо на цифры указывали, когда поздъ въ Берлинъ идетъ. Вдь я цифры-то знаю.

— Да въ Берлинъ-ли? Не захать-бы опять въ какой-нибудь новый Диршау…

— Въ вагон будемъ спрашивать.

Промаячивъ на станціи полтора часа и все еще разспрашивая у каждаго встрчнаго о позд въ Берлинъ, супруги, наконецъ, очутились въ вагон. Ихъ усадилъ какой-то сердобольный желзнодорожный сторожъ, видя ихъ замшательство и безпокойное бганье по вокзалу.

— Да инъ Берлинъ-ли? — снова спросилъ Николай Ивановичъ, суя ему въ руку два ‘гривенника’.— Виръ Берлинъ?

— Berlin, Berlin. Direct nach Berlin,— отвтилъ сторожъ.

Поздъ тронулся.

— Додемъ до Берлина, никуда не попадая,— свчку въ рубль поставлю,— произнесъ Николай Ивановичъ.

— Ахъ, дай-то Богъ! — пробормотала Глафира Семеновна и украдкой перекрестилась.

XII.

Путь отъ Диршау до Берлина Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна прохали безъ особенныхъ приключеній. Они хали въ вагон прямого сообщенія, и пересаживаться имъ уже нигд не пришлось. Поздъ летлъ стрлой, останавливаясь на станціяхъ, какъ и до Диршау, не боле одной-двухъ минутъ, но голодать имъ не пришлось. Станціонные мальчики-кельнеры разносили по платформ подносы съ бутербродами и стаканы пива и совали ихъ въ окна вагоновъ желающимъ. Глафира Семеновна, отличающаяся вообще хорошимъ аппетитомъ, набрасывалась на бутерброды и набивала ими ротъ во все время пути. Николай Ивановичъ пилъ пиво, гд только можно, залпомъ проглатывая по большому стакану, а иногда и по два, и значительно повеселлъ и даже разъ вступилъ въ разговоръ съ какимъ-то нмцемъ о солдатахъ. Разговоръ начался съ того, что Николай Ивановичъ кивнулъ жен на партію прусскихъ солдатъ, стоящихъ группою на какой-то станціи, и сказалъ:

— Глаша, смотри, какіе нмецкіе-то солдаты маленькіе, худенькіе, совсмъ въ род какъ-бы лимонскій скотъ. Нашъ казакъ такихъ солдатъ пятокъ штукъ одной рукой уберетъ.

Сидвшій противъ Николая Ивановича угрюмый нмецъ, усердно посасывающій сигару, услыхавъ въ русскомъ разговор слова ‘солдатъ’ и ‘казакъ’, тотчасъ-же отъ нечего длать спросилъ его но-нмецки:

— А у васъ въ Россіи много солдатъ и казаковъ?

Николай Ивановичъ, тоже понявшій изъ нмецкой фразы только слова ‘Russland, Soldaten и Hosaten’, воскликнулъ:

— У насъ-то? Въ Руссландъ? Филь, филь… Такъ филь, что просто ужастя. И солдатъ филь, и казаковъ филь. И нашъ казакъ нешто такой, какъ ваши солдаты? У васъ солдаты тоненькіе, клейнъ, ихъ плевкомъ перешибить, а нашъ казакъ — во!..— сказалъ онъ, поднялся съ дивана и показалъ руку до потолка.— Кулачище у него — во, въ три пудавсомъ.

Николай Ивановичъ сложилъ руку въ кулакъ и поднесъ его нмцу чуть не подъ носъ. Нмецъ, понявъ такъ, что этимъ кулакомъ Николай Ивановичъ хочетъ показать, что въ случа войны русскіе такъ сожмутъ въ кулакъ нмцевъ, пожалъ плечамии, пробормотавъ: ‘Ну, это еще Богъ знаетъ’, умолкъ и прекратилъ разговоръ. Николай-же Ивановичъ, воспламенившись разговоромъ, не унимался и продолжалъ доказывать силу казака.

— Вашъ солдатъ нешто можетъ столько шнапсъ тринкенъ, сколько нашъ казакъ будетъ тринкенъ? Вы, нмцы, биръ тринкенъ можете филь, а чтобъ шнапсъ тринкенъ васъ на это нтъ. Что русскому здорово, то нмцу смерть. Нашъ казакъ вотъ такой глясъ шнапсъ тринкенъ можетъ, изъ котораго дейчъ меншъ биръ тринкенъ, и нашъ руссишъ меншъ будетъ ни въ одномъ глаз… А вашъ дейчъ меншъ подъ лавку свалится, у него подмикитки ослабнутъ. У насъ щи да кашу дятъ, а у васъ супъ брандахлыстъ да колбасу, нашъ солдатъ чернымъ-то хлбомъ напрется, такъ двоихъ-троихъ дейчъ меншъ свалитъ, а вашъ дейчъ солдатъ на блой булк сидитъ. Оттого нашъ руссишъ солдатъ и силенъ. Ферштейнъ?

Нмецъ молчалъ и улыбался. Николай Ивановичъ продолжалъ:

— Съ вашей ды силы не нагуляешь. Мы вотъ въ вашемъ Кенигсберг вздумали пость, эссенъ, и намъ подали котлеты меньше куринаго носа, а у насъ коммензи въ трактиръ Тстова въ Москв, такъ теб котлету-то словно отъ слона выворотятъ. Ваши котлеты клейнъ, а наши котлеты гросъ.

Въ довершеніе всего, Николай Ивановичъ сталъ разсказывать нмцу о казацкой ловкости на кон и даже сталъ показывать въ вагон нкоторые пріемы казацкой джигитовки.

— А у васъ, у дейчъ солдатъ — ничего этого нтъ,— закончилъ онъ и отеръ платкомъ выступившій на лбу потъ.

— Да что ты ему разсказываешь-то,— замтила мужу Глафира Семеновна.— Вдь онъ все равно по-русски не понимаеть.

— Да вдь я съ нмецкими словами, такъ какъ же не понять! Не бойся, понялъ,— подмигнулъ Николай Ивановичъ.— Понялъ и умолкъ, потому чувствуетъ, что я правду…

Вечеромъ пріхали въ Берлинъ. Поздъ, проходя надъ улицами и минуя громадные дома съ вывсками, въхалъ, наконецъ, въ блестяще освщенный электричествомъ вокзалъ и остановился.

— Вотъ онъ, Берлинъ-то! — воскликнулъ Никола Ивановичъ.— Тутъ ужъ, и не спрашивая, можно догадаться, что это Берлинъ. Смотри, въ вокзал какая толкотня. Словно въ Нижнемъ во время ярмарки подъ главнымъ Домомъ,— обратился онъ къ жен.— Ну, выходи скорй изъ вагона, а то дальше куда-нибудь увезутъ.

Они вышли изъ вагона.

— Багаже гд можно взять? Багаже? — сунулъ Николай Ивановичъ какому-то сторожу квитанцію.

— Weiter, mein Herr,— отмахнулся тотъ и указалъ куда-то рукой.

— Багаже… — сунулся Николай Ивановичъ другому сторожу, и опять тотъ-же отвтъ.

Пришлось выйти къ самому выходу изъ вокзала. Тамъ около дверей стояли швейцары гостинницъ съ мдными бляхами на фуражкахъ, и приглашали въ себ путешественниковъ, выкрикивая названіе своей гостинницы. Одинъ изъ такихъ швейцаровъ, заслыша русскій разговоръ Николая Ивановича и Глафиры Семеновны, прямо обратился къ нимъ на ломаномъ русскомъ язык:

— Въ нашъ готель говорятъ по-русски. Въ нашъ готель первая рангъ комната отъ два марка до двадцать марка!

— Глаша! слышишь! По-русски болтаетъ! — радостно воскликнулъ Николай Ивановичъ и чуть не бросился къ швейцару на шею:— Голубчикъ! Намъ багажъ надо получить. По-нмецки мы ни въ зубъ, и ужъ претерпли въ дорог отъ этого, яко Іовъ многострадальный! Три нмецкихъ полтинника на чай, выручи только откуда-нибудь багажъ.

— Можно, можно, ваше превосходительство. Давайте вашъ квитунгъ и садитесь въ наша карета,— отвчалъ швейцаръ.

— Вотъ квитанція. Да, кром того, надо саквояжи и подушки получить. Мы растерялись въ дорог и забыли въ вагон вс наши вещи.

Николай Ивановичъ передалъ швейцару происшествіе съ саквояжами.

— Все сдлаю. Садитесь прежде въ наша карета,— приглашалъ швейцаръ.

— Да намъ не нужно кареты, мы не останемся въ Берлин, мы побудемъ на вокзал и въ Парижъ подемъ. Намъ не нужно вашей гостинницы,— отвчала Глафира Семеновна.

— Тогда я не могу длать вашъ коминссіонъ. Я служу въ готель.

Швейцаръ сухо протянулъ квитанцію обратно.

— Да ужъ длайте, длайте! Выручайте багажъ и вещи! Мы подемъ къ вамъ въ гостинницу воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Чортъ съ Глаша! Остановимся у нихъ въ гостинниц и переночуемъ ночку. Къ тому-же, теперь поздно. Куда хать, на ночь глядя? Очень ужъ я радъ, что попался человкъ, который по-русски-то говоритъ,— уговаривалъ онъ супругу и прибавилъ швейцару.— Веди, веди, братъ, насъ въ твою карету!

Черезъ четверть часа супруги хали по ярко освщеннымъ улицамъ Берлина въ гостинницу.

— Не позжай къ нимъ въ гостинницу — ни подушекъ, ни саквояжей своихъ не выручили-бы и опять какъ нибудь перепутались-бы. Безъ языка бда,— говорилъ Николай Ивановичъ, сидя своихъ вещей.

XIII.

— Ну, ужъ ты какъ хочешь, Николай Ивановичъ, а я здсь въ Берлин больше одной ночи ни за что не останусь. Чтобъ завтра-же въ Парижъ хать! Съ первымъ поздомъ хать,— говорила Глафира Семеновна — Нмецкая земля положительно намъ не во двору. Помилуйте, что это за земля такая, гд куда ни сунешься, наврное не въ то мсто попадешь.

— Да ужъ ладно, ладно, завтра подемъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ. — Пиво здсь хорошо. Только изъ-за пива и побывать стоитъ. Пива сегодня попьемъ въ волю, а завтра подемъ.

— Я даже и теперь-то сомнваюсь, туда-ли мы попали, куда слдуетъ.

— То-есть какъ это?

— Да въ Берлинъ-ли?

— Ну, вотъ! Какъ-же мы иначе багажъ-то нашъ получили-бы? Какъ-же забытые-то въ вагон саквояжи и подушки выручили-бы? Вдь они до Берлина были отправлены.

— Все можетъ случиться.

— Однако, ты видишь, по какимъ мы богатымъ улицамъ демъ. Все газомъ и электричествомъ залито.

— А все-таки ты спроси у швейцара-то еще разъ — Берлинъ-ли это?

Николай Ивановичъ поднялъ стекло кареты и высунулся къ сидящему на козлахъ, рядомъ съ кучеромъ, швейцару.

— Послушайте… Какъ васъ? Мы вотъ все сомнваемся, Берлинъ-ли это?

— Берлинъ, Берлинъ. Вотъ теперь мы демъ по знаменитая улица Unter ben Linden, Подъ Липами,— отвчалъ швейцаръ.

— Что-жъ тутъ знаменитаго, что она подъ липами? У насъ, братъ, въ Петербург этихъ самыхъ липъ на бульварахъ хоть отбавляй, но мы знаменитыми ихъ не считаемъ. Вотъ Бисмарка вашего мы считаемъ знаменитымъ, потому въ какой журналъ или газету ни взгляни — везд онъ торчитъ. Гд онъ тутъ у васъ сидитъ-то, показывай. Въ натур на него все-таки посмотрть любопытно.

— Frst Бисмаркъ теперь нтъ въ Берлин, господинъ.

— Самаго-то главнаго и нтъ. Ну, а гд у васъ тутъ самое лучшее пиво?

— Пиво везд хорошо. Лучше берлинскій пиво нтъ. Вотъ это знаменитый Бранденбургеръ-Торъ,— указывалъ швейцаръ.

— По-нашему, Тріумфальныя ворота. Такъ. Это, братъ, есть и у насъ. Этимъ насъ не удивишь. Вы вотъ ихъ за знаменитыя считаете, а мы ни за что не считаемъ, такъ что даже и стоятъ-то они у насъ въ Петербург на краю города, и мимо ихъ только быковъ на бойню гоняють. Скоро прідемъ въ гостинницу?

— Сейчасъ, сейчасъ, ваше превосходительство.

Карета остановилась около ярко освщеннаго подъзда гостинницы. Швейцаръ соскочилъ съ козелъ, сталъ высаживать изъ кареты Николая Ивановича и Глафиру Семеновну и ввелъ ихъ въ притворъ. Второй швейцаръ, находившійся въ притвор позвонилъ въ объемистый колоколъ. Гд-то откликнулся колоколъ съ боле нжнымъ тономъ. Съ лстницы сбжалъ кельнеръ во фрак.

— Sie mnschen ein Zimmer, mein Herr?

— Я, я… Только не грабить, а брать цну настоящую,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Der Herr spricht nicht deutsch,— кивнулъ швейцаръ кельнеру и, обратясь къ Николаю Ивановичу, сказалъ:— За пять марокъ мы вамъ дадимъ отличная комната съ дв кровати.

— Это, то-есть, за пять полтинниковъ, что-ли? Ваша нмецкая марка — полтинникъ?

— Немножко побольше. Пожалуйте, мадамъ… Прошу, господинъ.

Супруги вошли въ какую-то маленькую комнату. Швейцаръ захлопнулъ стеклянную дверь. Раздался электрическій звонокъ, потомъ легкій свистокъ и комната начала подниматься, уходя въ темноту.

— Ай, ай! — взвизгнула Глафира Семеновна.— Николай Иванычъ! Голубчикъ! Что это такое?— ухватилась она за мужа, трясясь какъ въ лихорадк.

— Это, мадамъ, подъемный машинъ,— отвчалъ голосъ швейцара.

— Не надо намъ, ничего не надо! Отворите!.. Пустите… Я боюся… Впотьмахъ еще. Богъ знаетъ что сдлается… Выпустите…

— Какъ можно, мадамъ… Теперь нельзя… Теперь можно убиться.

— Николай Иванычъ! Да что-жъ ты молчишь, какъ истуканъ!

Николай Ивановичъ и самъ перепугался. Онъ тяжело отдувался и, наконецъ, проговорилъ:

— Потерпи, Глаша… Уповай на Бога… Куда-нибудь додемъ.

Черезъ минуту подъемная машина остановилась, и швейцаръ распахнулъ дверцу и сказалъ: ‘прошу, мадамъ’

— Тьфу ты, чтобъ вамъ сдохнуть съ вашей проклятой машиной! — плевался Николай Ивановичъ, выходя на площадку лстницы и выводя жену.— Сильно перепугалась? .

— Ужасти!.. Руки, ноги трясутся. Я думала, и не вдь куда насъ тащатъ. Мсто чужое, незнакомое, вокругъ все нмцы… Думаю, вотъ-вотъ въ темнот за горло схватятъ.

— Мадамъ, здсь отель первый рангъ,— вставилъ замчаніе швейцаръ, какъ-бы обидвшись.

— Плевать я хотла на вашъ рангъ! Вы прежде спросите, желаютъ-ли люди въ вашей чортовой люльк качаться. Вамъ только-бы деньги съ прожающихъ за ваши фокусы сорвать. Не плати имъ, Николай Иванычъ, за эту анаемскую клтку, ничего не плати…

— Мадамъ, мы за подъемную машину ничего беремъ.

— А не берете, такъ съ васъ нужно брать безпокойство и испугъ. А вдругъ со мной сдлались-бы нервы, и я упала-бы въ обморокъ?

— Пардонъ, мадамъ… Мы не хотли…

— Намъ, братъ, изъ вашего пардона не шубу шить,— огрызнулся Николай Ивановичъ. — Успокойся, Глаша, успокойся.

— Все-ли еще у меня цло? Здсь-ли брошка-то брилліантовая? — ощупывала Глафира Семеновна брошку.

— Да что вы, мадамъ… Кром меня и вашъ супругъ, никого въ подъемной каретъ не было,— конфузился швейцаръ, повелъ супруговъ по корридору и отворилъ номеръ.

— Вотъ… Изъ вашихъ оконъ будетъ самый лучшій видъ на Паризерплацъ.

— Цны-то архаровскія,— сказалъ Николай Ивановичъ, заглядывая въ комнату, которую швейцаръ освтилъ газовымъ рожкомъ.— Войдемъ, Глаша.

Глафира Семеновна медлила входить.

— А вдругъ и эта комната потемнетъ и куда-нибудь подниматься начнетъ? — сказала она.— Я, Николай Иванычъ, ршительно больше не могу этого переносить. Со мной сейчасъ-же нервы сдлаются и тогда смотрите, вамъ-же будетъ хуже.

— Да нтъ-же, нтъ. Это ужъ обыкновенная комната.

— Кто ихъ знаетъ! Въ ихъ нмецкой земл все наоборотъ. Безъ машины эта комната? Никуда она не опустится и не поднимется? — спрашивала она швейцара.

— О, нтъ, мадамъ! Это самый обыкновенный комната.

Глафира Семеновна робко переступила порогъ.

— О, Господи! Только-бы переночевать, да вонъ скорй изъ этой земли! — бормотала она.

— Ну, такъ и быть, останемся здсь,— сказалъ Николай Ивановичъ, садясь въ кресло.— Велите принести наши вещи. А какъ васъ звать? — обратился онъ съ швейцару.

— Францъ.

— Ну, херъ Францъ, такъ ужъ вы такъ при насъ и будете съ вашимъ русскимъ языкомъ. Три полтины общалъ дать на чай за выручку нашихъ вещей на желзной дорог, а ежели при насъ сегодня вечеромъ состоять будете и завтра насъ въ какой слдуетъ настоящій вагонъ посадите, чтобы намъ, не перепутавшись, въ Парижъ хать, шесть полтинъ дамъ. Согласенъ?

— Съ удовольствіемъ, ваше превосходительство. Теперь не прикажете-ли что-нибудь изъ буфета.

— Чайку прежде всего.

— Даже русскій самоваръ можемъ дать.

Швейцаръ позвонилъ, вызвалъ кельнера и сказалъ ему что-то по-нмецки.

— Глаша! Слышишь! Даже русскій самоваръ подадутъ,— сказалъ Николай Ивановичъ жен, которая сидла насупившись.— Да что ты, дурочка, не бойся. Вдь ужъ эта комната неподвижна. Никуда насъ въ ней не потянутъ.

— Пожалуйста, за нмцевъ не ручайся. Озорники для прозжающихъ. Ужъ ежели здсь заставляютъ по телеграммамъ обдать, то чего-же теб?..

— Ахъ, да… Поужинать-то все-таки сегодня горячимъ будетъ можно?

— О, да… У насъ лучшій кухня.

— И никакой телеграммы посылать сюда надо? — спросила швейцара Глафира Семеновна.

Швейцаръ посмотрлъ на нее удивленно и отвчалъ:

— Зачмъ телеграмма? Никакой телеграмма.

XIV.

Посл того, какъ швейцаръ удалился, кельнеръ подалъ чай и тотъ русскій самоваръ, которымъ похвастался швейцаръ. Глафира Семеновна хоть и была еще все въ тревог отъ испуга на подъемной машин, но при вид самовара тотчасъ-же расхохоталась.

— Смотри, смотри… И это они называютъ русскій самоваръ! Ни трубы, ни поддувала,— обратилась она къ мужу.— Какое-то большое мельхіоровое яйцо съ краномъ, а внизу спиртовая лампа — вотъ и все.

— Брось ужъ. Не видишь разв, что здсь люди безъ понятія къ русской жизни,— отвчалъ презрительно Николай Ивановичъ.— Нмцы, хоть ты колъ имъ на голов теши, такъ ничего не подлаешь. Ну, я пока буду умываться, а ты разливай чай. Напьемся чайку и слегка булочками закусимъ, а ужь на ночь поужинаемъ вплотную.

— Геензи, кельнеръ… ничего больше. Нихтсъ,— кивнула Глафира Семеновна кельнеру.

Напившись чаю, Николай Ивановичъ опять позвонилъ швейцара.

— Ну, херъ Францъ, надо намъ будетъ немножко Берлинъ посмотрть. Веди,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Нтъ, нтъ… Ни за что я никуда не пойду! — воскликнула Глафира Семеновна.— Еще опять въ какую-нибудь машину въ род подъемной попадешь и перепугаешься.

— Да что ты, глупая! Херъ Францъ теперь предупредитъ, коли ежели что.

— Да, да, мадамъ. Будьте покойны. Больше ничего не случится,— отвчалъ швейцаръ.

— Пойдемъ, Глаша,— упрашивалъ жену Николай Ивановичъ.

— Ну, хорошо. Только ужъ спускаться я ни зачто не буду на вашей подъемной машин.

— Вы гд это, херъ Францъ, русской-то образованности обучались, въ какой-такой академіи наукъ? — задалъ Николай Ивановичъ вопросъ швейцару.

— Я, мосье, въ Варшаву одинъ большой готель управлялъ, тамъ и научился.

— А самъ-то вы нмецъ?

— Я больше полякъ, чмъ нмецъ.

— О, не жидъ-ли?

— Что вы, ваше превосходительство! Я полякъ,но родился въ Кенигсбергъ…

— Въ Кенигсберг? Ну, проку не будетъ!— воскликнула Глафира Семеновна.— Я умирать буду, такъ и то этотъ городъ вспомню. Въ этомъ город намъ обдать не дали и потребовали какую-то телеграмму, въ этомъ город мы перепутались и попали вмсто берлинскаго позда въ какой-то гамбургскій поздъ, и пріхали туда, куда совсмъ не слдуетъ.

— Да вдь гамбургскій поздъ тотъ-же, что и берлинскій поздъ. Отъ Кенигсбергъ оба поздъ идутъ до Диршау…

— Диршау? Охъ, про этотъ городъ и не говорите. Этотъ городъ просто ужасный городъ! — воскликнулъ въ свою очередь Николай Ивановичъ.— Тамъ живутъ просто какіе-то разбойники. Они обманнымъ образомъ заманили насъ туда, сказавъ, что это Берлинъ, и продержали цлую ночь въ гостинниц, чтобы содрать за постой.

Швейцаръ пожалъ плечами.

— Удивительно, какъ это случилось, что вы говорите про Кенигсбергъ. Отъ Кенигсберга до Диршау одинъ поздъ и на Гамбургъ, и на Берлинъ. Вамъ нужно было только слзть въ Диршау и перессть въ другой поздъ.

— Ну, а намъ сказали, что надо похать обратно въ Кенигсбергъ, и мы, не дозжая Диршау, вышли изъ вагона на какой-то станціи и похали обратно въ Кенигсбергъ, чтобъ изъ Кенигсберга ссть въ берлинскій поздъ.

— Это шутка. Это кто-нибудь шутки съ вами сдлалъ.

— Какъ шутки! Намъ кондукторъ сказалъ и даже высадилъ насъ чуть не силой. Намъ начальникъ станціи сказалъ и даже штрафъ хотлъ взять.

— Васъ надули, господинъ, или вы не поняли чего-нибудь. Поздъ отъ Кенигсберга какъ на Берлинъ, такъ и на Гамбургъ — одинъ, и только въ Диршау онъ длится,— стоялъ на своемъ швейцаръ.

— Да нтъ-же, нтъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— Ну, что ты споришь, Коля!..— остановила его жена.— Конечно-же, насъ могли и надуть въ насмшку, конечно-же, мы могли и не понять, что намъ говорили по-нмецки. Толкуютъ, а кто ихъ разберетъ — что толкуютъ. Я по-нмецки только комнатныя слова знаю, а ты хмельныя, такъ разв мудрено понять все шиворотъ на выворотъ и вышло.

— Увряю васъ, господинъ, что вамъ не слдовало хать обратно въ Кенигсбергъ, чтобы садиться въ берлинскій поздъ. Дорога до Диршау одна. Яэто очень хорошо знаю,— уврялъ швейцаръ. — Я служилъ на эта дорога.

Николай Ивановичъ досадливо чесалъ затылокъ и повторялъ: ,

— Безъ языка, безъ языка… Бда безъ языка. Ну, однако, что-жъ у васъ въ Берлин сегодня вечеромъ посмотрть? — обратился онъ къ швейцару.

— Въ театры теперь уже поздно, не поспемъ къ началу, но можно побывать въ нашемъ акваріум.

— Ахъ, и у васъ такъ-же, какъ и въ Петербург, есть акваріумъ? Глаша! слышишь, и у нихъ Берлин есть акваріумъ.

— Нашъ берлинскій акваріумъ — знаменитый акваріумъ. Первый въ Европа.

— Браво. А кто у васъ тамъ играетъ?

Швейцаръ посмотрлъ на него удивленными глазами и отвчалъ:

— Рыбы… Рыбы… Рыбы тамъ и амфибіенъ.

— Да неужели рыбы?

— О, господинъ, тамъ рыбъ много. Есть рыбы съ моря, есть рыбы съ океанъ.

— И играютъ?

— Да, да… играютъ.

— Глаша, слышишь! Въ акваріум-то ихнемъ рыбы играютъ. Надо непремнно пойти и послушать.

— Да что ты?..— удивилась Глафира Семеновла.

— Вотъ разсказываетъ. Вдь этого въ другой разъ ни за что не услышишь. А кто у нихъ дирижируетъ? Какъ вы сказали? — допытывался Николай Ивановичъ.

— То-есть какъ это? Я ничего не сказалъ,— удивился швейцаръ.

— Нтъ, нтъ… Вы сказали. Такая нмецкая фамилія. Анти… Антиби…

— Я сказалъ, что тамъ есть рыбы и амфибіенъ.— повторилъ швейцарг.

— Послушаемъ, братъ, херъ Францъ, этого Амфибіена, послушаемъ. Веди насъ. Глаша, одвайся! Это недалеко?

— Да почти рядомъ, Unter den Linden,— отвчалъ швейцаръ.

— Это что-же такое? Я по-нмецки не понимаю.

— Нашъ бульваръ Подъ Липами. Я давеча вамъ показывалъ.

— Ахъ, помню, помню. Ну, Глаша, поворачивайся, а то будетъ поздно. Да вотъ что, херъФранцъ, закажи, братъ, намъ здсь въ гостинниц ужинъ къ двнадцати часамъ, а то я боюсь, какъ-бы намъ голоднымъ не остаться.

— Зачмъ здсь?— подмигнулъ Николаю Николаевичу швейцаръ, ободренный его фамильярностію.— Мы найдемъ и получше здшняго ресторанъ, веселый ресторанъ.

— Ну, вали! Жарь! Вотъ это отлично. Люблю, кто мн потрафляетъ. Глаша!

— Я готова.

Изъ-за алькова вышла Глафира Семеновна въ ватерпруф и шляпк, и супруги стали выходитьизъ номера. Сзади ихъ шелъ швейцаръ.

XV.

Глафира Семеновна и Николай Ивановичъ въ сопровожденіи швейцара, сошли по лстниц гостинницы и вышли на улицу, прилегающую къ бульвару Unter den Linben, и вскор свернули на него. Былъ уже девятый часъ вечера, нкоторые магазины запирались, потушивъ газъ окнахъ, но уличное движеніе не утихало. Громыхаликолесами экипажи, омнибусы, пронзительно щелкали бичи, вереницами тянулись ломовые извозчики съ громадными фурами, нагруженными поклажей, чуть не до третьяго этажа домовъ и везомыми парой, тройкой и даже четверкой лошадей въ рядъ и цугомъ. Легкіе экипажи сторонились и давали дорогу этимъ чудовищамъ.

— Вотъ эта наша знаменитая улица Подъ Липами,— похвастался швейцаръ.— Нашъ Невскій перспективъ.

— А ежели это у васъ на манеръ нашего Невскаго проспекта, то зачмъ-же у васъ ломовыхъ-то пускаютъ загромождать дорогу? — спросилъ Николай Ивановичъ.— Смотри-ка, какія фуры! Чуть не съ домъ.

— А куда-же дваться? Вдь это улица. Он дутъ по свой дло.

— Объзжай по заднимъ улицамъ. Тутъ прогулка чистой публики, и вдругъ лзетъ ломовой. Да еще какой ломовой! На саженныхъ колесахъ и въ тройку лошадей! Нтъ, у насъ, въ Петербург, по главнымъ улицамъ этимъ дубинамъ здить не позволяютъ. Колеси по закоулкамъ. Нехороши, братъ Францъ, у васъ насчетъ этого порядки, нехороши, хоть и Берлинъ.

— Но ежели ему нужно. Вдь онъ по длу,— опять повторилъ швейцаръ.

— Мало-ли, что нужно! Мало-ли, что по длу! Объзжай. Куда ему торопиться! Надъ нимъ не каплетъ. Вдь не въ театръ къ началу представленія спшитъ.

— Но вдь черезъ это доставка товара должна быть дороже.

— То-есть какъ это?

— Да такъ. хать по прямой путь — онъ сдлаетъ больше рейсовъ и можетъ за провозъ взять дешевле! Тутъ экономи, большой экономи.

— Глаша! Слышишь, какъ разсуждаютъ! Вотъ на обух-то рожь молотятъ! — отнесся Николай Ивановичъ къ жен.

— Да ужъ извстно, нмцы. Какъ-же имъ иначе-то разсуждать! — отвчала та.

— И зачмъ у васъ такія телги громадныя, чтобы ихъ въ три и четыре лошади таскать? — дивился Николай Ивановичъ.— У насъ телги въ одну лошадь.

— Большія телги тоже экономи,— отвчая швейцаръ.— Каждой маленькой телга въ одна лошадь нужно одинъ извозчикъ, и къ большая телга въ три лошадь тоже нужно одинъ человкъ. Большая телга везетъ столько, сколько везетъ три телга,— и вотъ два человкъ, два извозчикъ экономи. Эти извозчикъ могутъ работать другое дло.

— Ой, ой, ой, какъ разсуждаютъ! Глаша, слышишь?

— Да ужъ слышу, слышу. Дай шляпки-то дамскія мн посмотрть.

Глафира Семеновна въ это время остановила около моднаго магазина.

— Вотъ нашъ знаменитый акваріумъ,— указалъ, наконецъ, швейцаръ на подъздъ, освщенный электричествомъ.— Пожалуйте наверхъ.

— Какъ наверхъ? Да разв у васъ акваріумъ-то не садъ? — удивился Нкколай Ивановичъ.— У насъ въ саду.

— Какъ возможно въ саду! Тутъ есть такія рыбы и амфибіенъ, что имъ нужно теплый цонне… теплый климатъ… Вы пальто снимите и отдайте. Будетъ жарко.

— Снимемъ, снимемъ. Ну, поднимайся. Глаша. А я думалъ, Францъ, что у васъ въ акваріум этотъ… какъ его?.. Вотъ что къ намъ-то прізжалъ… Штраусъ, вотъ кто,— вспомнилъ Николай Ивановичъ.— Я думалъ, что у васъ въ акваріум Штраусъ,— продолжалъ онъ.

— Штраусъ на Зоологическій садъ… Тамъ и штраусъ, тамъ и жирафе, тамъ и гиппопотамъ, тамъ и вашъ русскій ейсберъ — ледяной медвдь.

Супруги взяли билеты и въ сопровожденіи швейцара вошли въ акваріумъ. Направо и налво стеклянные резервуары съ плавающей въ вод рыбой. Николай Ивановичъ взглянулъ мелькомъ и сказалъ швейцару:

— Ну, мимо! Чего тутъ простыхъ-то рыбъ разсматривать! Этого добра у насъ въ Петербург въ каждомъ трактир въ садк много плаваетъ. А ты веди къ ученымъ рыбамъ, которыя вотъ музыку-то играютъ.

Швейцаръ покосился на него и повелъ дальше. Показался терраріумъ съ черепахами.

— Вотъ тутъ шильдкрете,— указалъ онъ.

— Черепахи? — заглянула Глафира Семеновна, сморщилась и проговорила:— Фу, какая гадость. Ведите скорй насъ къ эстрад-то.

Швейцаръ опять покосился. Онъ недоумвалъ, отчего это путешественники пришли въ акваріумъ и ни на что смотрть не хотятъ.

— Сейчасъ будутъ знаменитый орангутангъ и горилла,— сказалъ онъ.

— Это, то-есть, обезьяны? — спросила Глафира Семеновна.— Не надо, не надо намъ обезьянъ. Ну, что на нихъ смотрть! Эка невидаль! Вы ведите насъ скорй къ этому… Какъ вы его назвали-то? Да… Амфибіенъ… Ведите туда, гд этотъ Амфибіенъ играетъ. А здсь и публики-то нтъ.

— Мадамъ хочетъ амфибіенъ смотрть? — улыбнулся швейцаръ.— А вотъ многія дамы не любятъ на амфибіенъ смотрть. Вы храбрый дама… Вотъ начинаются амфибіенъ,— указалъ онъ на бассейнъ.— Тутъ крокодиленъ…

Глафира Семеновна такъ и шарахнулась въ сторону, увидавъ выставившуюся изъ воды голову крокодила.

— Тьфу, тьфу, тьфу!— заплевалась она.— И какъ вамъ не стыдно на такую гадость указывать. Мы васъ просимъ, чтобы вы насъ къ Амфибіену вашему вели, а вы, какъ на зло…

— Да вдь это амфибіенъ и есть…— началъ было швейцаръ.

— Дальше, дальше, Францъ! Что это въ само дл! Теб русскимъ языкомъ говорятъ, что мы не желаемъ этой дряни смотрть! — крикнулъ Николай Ивановичъ.

Швейцаръ недоумвалъ.

— Мадамъ проситъ амфибіенъ…

— Ну, такъ и веди къ нему! А ты какихъ-то ящерицъ да лягушекъ показываешь.

Сдлали еще поворотъ.

— Вотъ,— указалъ швейцаръ.

За стекломъ изъ-подъ камня выставилась громадная змя, обвила сукъ дерева и, поднимая голову, открывала пасть. Увидавъ ее, Глафира Семеновна пронзительно взвизгнула и бросилась къ мужу.

— Коля! Голубчикъ! Уведи меня скорй!.. Не могу, не могу… Ты знаешь, я змй до страсти боюсь… У меня руки, ноги трясутся. Мн дурно можетъ сдлаться.

Она вся нервно тряслась. На глазахъ ея показались слезы.

— Херъ Францъ! Да будетъ-ли этому конецъ! Что это за безобразіе! — закричалъ Николай Ивановичъ на швейцара.— Теб русскимъ языкомъ сказано, что не хотимъ мы смотрть этой дряни! Тысячу разъ тебя просятъ, чтобы ты насъ на музыку велъ, а ты, чортъ тебя знаетъ, къ чему насъ подводишь!

— На какую музыку? — удивленно спросилъ швейцаръ.— Здсь никакой музыки нтъ.

— Какъ нтъ? Да вдь это акваріумъ?!

— Да, акваріумъ, но музыки нтъ.

— Какъ-же можетъ быть акваріумъ безъ музыки. Что ты насъ морочишь-то! Везд акваріумъ съ музыкой… Будто мы не понимаемъ! У насъ въ Петербург тоже акваріумъ съ музыкой.

— А у насъ въ Берлинъ безъ музикъ…

— Какъ-же ты раньше говорилъ намъ, что здсь музыка, что здсь даже ученыя рыбы играютъ, что здсь какой-то вашъ нмецъ Амфибіенъ оркестромъ дирижируетъ. _е

— Никогда я этого, ваше превосходительство, не говорилъ.

— Глаша! И онъ еще мн сметъ врать въ глаза!

— Говорили вы, говорили. Мы даже сейчасъ васъ спросили про Штрауса, а вы сказали, что Штраусъ дирижируетъ въ Зоологическомъ саду, здсь Амфибіенъ,— подхватила Глафира Семеновна.

— Мадамъ, вы меня не такъ поняли. Никогда я про музыку не говорилъ. Амфибіенъ — зври: крокодиленъ, зми, штраусъ тоже зври — птица.

— Что вы мн про Штрауса-то зубы заговариваете? Штраусъ дирижеръ, капельмейстеръ-музыкантъ, композиторъ. Я сама его вальсы на фортепьянахъ играю.

— Ахъ, да, да… Но тотъ Штраусъ не въ Берлинъ, а въ Вн. А я вамъ говорилъ про штраусъ-птица.

— Ну, переплетъ! Нтъ, Нметчина намъ неко двору! — прошепталъ Николай Ивановичъ. — Даже и по русски-то говоримъ, такъ другъ друга понять не можемъ. Такъ нтъ въ здшнемъ акваріум музыки? — спросилъ онъ швейцара.

— Нтъ, нтъ. Здсь зври. Амфибіенъ тоже зври.

— Никакой музыки нтъ?

— Никакой.

— Такъ на кой-же шутъ ты насъ, спрашивается, привелъ сюда? На кой-же шутъ я зря три нмецкихъ полтинника въ касс отдалъ, да еще за храненіе платья заплатилъ! Веди назадъ!

Швейцаръ пожалъ плечами и поплелся къ выходу. Сзади слдовали Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна.

— Вдь ты знаешь, что я не могу смотрть на змй… Когда я увижу змю, у меня длается даже какое-то внутреннее нервное трясеніе и я становлюсь больна, совсмъ больна,— говорила она мужу.

XVI.

— Куда-жъ теперь?— спрашивалъ Николай Ивановичъ Глафиру Семеновну, выходя изъ акваріума на улицу.

Сопровождавшій ихъ швейцаръ хотлъ что-то сказать, но Глафира Семеновна раздраженно воскликнула:

— Никуда! Ршительно никуда! Съ меня и этого удовольствія довольно. Прямо домой, прямо въ гостинницу, и завтра съ первымъ поздомъ въ Парижъ. Не желаю больше по Берлину ходить. A то опять вмсто музыки на какую-нибудь змю наскочишь. Достаточно. Будетъ съ меня… Угостили въ акваріум… Ну, что-жъ вы стали! Ведите насъ обратно въ гостинницу!— обратилась она къ швейцару.

— Я хотлъ предложить для мадамъ…

— Ничего мн предлагать не нужно… Прямо въ гостинницу…

— Глаша! Но зайдемъ хоть въ какую-нибудь биргале пива выпить, — началъ Николай Ивановичъ.

— Пива въ гостинниц можете выпить.

И Глафира Семеновна пошла одна впередъ.

— Не туда, мадамъ. Не въ ту сторону… Въ гостинницу направо, — сказалъ швейцаръ.

Она обернулась и перемнила направленіе. Николай Ивановичъ и швейцаръ шли сзади.

— A какое веселое мсто-то я вамъ хотлъ указать,— шепнулъ швейцаръ Николаю Ивановичу.— Тамъ поютъ и играютъ, тамъ можно и поужинать.

— Глаша! Вотъ Францъ хочетъ какое-то мсто показать, гд поютъ и играютъ. Тамъ-бы и поужинали, и пива выпили.

— Опять съ змей? Нтъ, ужъ благодарю покорно.

— Никакой тамъ зми нтъ. Тамъ поютъ и играютъ. Тамъ шансонетенъ и оперштюке… Тамъ танцы… Тамъ хорошій кухня и можно хорошій ужинъ получить,— продолжалъ швейцаръ.

— Чтобы зми насться? Давеча живую преподнесли, a теперь хотите жареную… Спасибо!

— Уговорите ее, монсье, вашу супругу… Мсто очень веселое… Красивыя женщины есть,— шепнулъ швейцаръ.

— Нтъ, ужъ теперь закусила удила, такъ ее не только уговорить, a и въ ступ не утолочь,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Веди домой и заказывай ужинъ для насъ.

Черезъ четверть часа они были дома. Глафира Семеновна съ сердцемъ сбросила съ себя ватерпруфъ, шляпку, сла въ уголъ и надулась. Николай Ивановичъ взглянулъ на нее и покачалъ головой. Швейцаръ подалъ ему карту кушаній и отошелъ къ сторон. Николай Ивановичъ повертлъ ее въ рукахъ и сказалъ:

— Я, братъ, по-нмецки ежели написано, то гляжу въ книгу и вижу фигу, такъ ужъ лучше ты заказывай. Глаша! Ты чего-бы хотла пость? — обратился онъ къ жен.

— Ничего. У меня голова болитъ.

— Нельзя-же, милый другъ, не вши. Завтра рано утромъ подемъ въ Парижъ, такъ ужъ не успемъ до отправленія пость. Въ которомъ часу, Францъ, идетъ поздъ въ Парижъ?

— Въ восемь часовъ утра. Вамъ придется на Кельнъ хать и тамъ будетъ пересадка въ другіе вагоны. Въ Кельнъ прідете вечеромъ и только въ Кельн можете покушать, a до Кельна поздъ нигд не останавливается больше двухъ-трехъ минутъ.

— Ну, вотъ видишь, Глаша, стало быть, теб необходимо поклевать съ вечера,— уговаривалъ Николай Ивановичъ жену.— Скажи, чего ты хочешь — вотъ Францъ и закажетъ.

— Спасибо. Не желаю змй сть по его заказу.

— Ахъ, мадамъ, мадамъ! И какъ это вы эту змю забыть не можете!— началъ швейцаръ.— Разв я хотлъ сдлать вамъ непріятное? Я не хотлъ. A что змя, такъ это акваріумъ. Акваріумъ не можетъ быть безъ крокодилъ и змя, рыбы и амфибіенъ.

— Врете вы, можетъ. У насъ въ Петербург есть Акваріумъ безъ крокодила и безъ зми. Даже и рыбы-то нтъ. Плаваетъ какой-то карась съ обгрызаннымъ хвостомъ, да дв корюшки — вотъ и все.

— Ну, это не настоящій акваріумъ.

— Врете. Самый настоящій. Вашъ-же нмецъ тамъ оркестромъ дирижируетъ.

— Пошь что-нибудь. Полно козыриться-то,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Да вдь гадостью какой-нибудь нмецкой кормятъ. Вотъ ежели-бы щи были.

— Есть щи, Францъ?

— Нтъ, щей здсь не бываетъ. Щи — это то въ Россіи. ,

— Ну, тогда нельзя-ли дутый пирогъ съ рисомъ и съ яйцами и съ подливкой? Здсь я, по крайней мр, буду видть, что я мъ.

— Пирогъ, мадамъ, русскій кушанье. Здсь въ Берлинъ это нельзя.

— Все нельзя, ничего нельзя. Ну, такъ что-же y васъ можно?

— Хочешь, Глаша, сосиски съ кислой капустой? Сосисокъ и я полъ-бы… A ужъ въ Берлин сосиски должно быть хорошія — нмецкая да.

— A почемъ вы знаете, чмъ он здсь начинены? Можетъ быть собачиной.

— Я, мадамъ, могу вамъ сдлать предложеніе маіонезъ изъ рыба.

— Нтъ, нтъ, нтъ. Ничего рубленаго. Вмсто рыбы змю подсунете.

— Опять змю? Нтъ, мадамъ, здсь змя не дятъ.

— Ну, такъ угря подсунете. Та-же змя.

— Она и стерлядь не стъ. Говоритъ, что змя,— сказалъ Николай Ивановичъ и спросилъ швейцара:— Ну, можно хоть селянку-то на сковород сдлать?

— И селянки я сть не стану,— откликнулась жена.— Что они тутъ въ селянку наворотятъ? Почемъ я знаю! Можетъ быть, мышь какую-нибудь. Въ крошеномъ-то незамтно.

— Ну, поросенка заливного подъ сметаннымъ хрномъ. Можно, Францъ?

— Селянка и поросенокъ, монсье, опять русскій кушанье,— далъ отвтъ швейцаръ.

— Тьфу ты пропасть! Опять нельзя! Даже поросенка нельзя! Вдь поросенокъ-то свинина, a вы здсь, нмцы, на свинин и свиныхъ колбасахъ и сосискахъ даже помшались. Прозвище вамъ даже дано — нмецкая колбаса.

— Врно. Я знаю. Я жилъ въ Россіи. Но поросенки здсь не кушаютъ. То-есть кушаютъ, но очень мало.

— Отчего?

— Экономи. Поросенокъ можетъ вырости въ большая свинья. Свинья большая кушаютъ.

— Глаша! Слышишь? Опять экономія! — воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Ну, нмцы! Слышишь, Францъ, зачмъ вы умираете-то? Вамъ и умирать не надо изъ экономіи. Вдь хоронить-то денегъ стоитъ.

Швейцаръ улыбнулся.

— Можно, по крайней мр, у васъ хоть ветчины съ горошкомъ достать? — спросила, наконецъ, Глафира Семеновна швейцара.

— Это можно, мадамъ. Ветчина съ горохомъ и съ картофель и съ русскій зауэрколь, съ кислая капуста.

— Ну, такъ вотъ ветчины. Ветчины и бульонъ. Бульонъ можно.

— Можно, мадамъ.

— Да вали еще дв порціи телячьихъ котлетъ да бифштексъ,— прибавилъ Николай Ивановичъ.Надюсь, что это можно?

— Можно, можно, но только бараній котлетъ, а не телячій. Телячій нтъ въ карта.

— Тоже экономи?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Экономи,— улыбнулся швейцаръ.

— Ахъ, черти, черти жадные! Ну, вали бараньи котлеты. Цыпленкомъ нельзя-ли, кром того, позабавиться?

— Можно, монсье.

— Такъ пару цыплятъ. Да пива, пива побольше. Нельзя-ли въ какой-нибудь большой кувшинъ его налить?

— Можно, можно,— кивалъ головой швейцаръ и спросилъ:— Все?

— Чего-же еще больше? И этого довольно. Или нтъ. Закажи, братъ, мн порцію сосисокъ нмецкихъ. Хоть он, можетъ быть, у васъ и собачиной копченой набиты, а все-таки хочется попробовать… Жена сть не будетъ, а я съмъ. Нельзя быть въ Нметчин и нмецкихъ сосисокъ не попробовать. Вотъ жаль, что у васъ тутъ простой русской водки нтъ.

— Кюмель есть,— отвчалъ швейцаръ.

— Сладость нмецкая. Какая это водка! Ну, да ужъ вели подать, длать нечего.

Ужинъ былъ заказанъ. Черезъ часъ его подали въ номеръ. Николай Ивановичъ былъ голоденъ и принялся его сть такъ, что у него только за ушами трещало, а потомъ навалился на пиво. ла съ большимъ аппетитомъ и Глафира Семеновна.

Часа черезъ два Николай Ивановичъ, изрядно пьяный, лежалъ на постели и бормоталъ:

— Слава Богу, завтра въ Парижъ. Ужасти, какъ надола Нметчина.

XVII.

Утромъ Николая Ивановича и Глафиру Семеновну разбудили рано, еще только свтъ брезжился. Тотчасъ-же появился кофе, тотчасъ-же швейцаръ Францъ принесъ счетъ за пребываніе въ гостинниц и сказалъ Николаю Ивановичу:

— Ежели, ваше превосходительство, хотите къ первому позду попасть, то торопитесь: безъ семи минутъ въ восемь отходитъ.

— Скорй, Глаша, скорй!..— засуетился Николай Ивановичъ и принялся расплачиваться.— Ой, ой, какой счетъ-то наворотили!— воскликнулъ онъ, увидавъ въ итог счета цифру 38.

— Да вдь это, господинъ, тридцать восемь марокъ, а не рублей,— замтилъ швейцаръ.

— Еще-бы за одну-то ночь тридцать восемь рублей! Пьянствомъ и буянствомъ не занимались, вина не пили, сидли только на пив, да вашей нмецкой стряпни поли. Бифштексъ-то, братъ, былъ наврное изъ лошадки. Имъ можно было гвозди въ стну вколачивать.

— Что вы, господинъ… У насъ кухня хорошая, провизія первый сортъ.

— Какой-бы сортъ ни былъ, а 33 полтинника за ду и за пиво ужасъ какъ дорого. Вдь комната-то всего пять полтинъ стоитъ.

— Нтъ, монсье, за кушанье меньше. Тутъ въ тридцати восьми маркахъ пять марокъ за комнату, дв марки за сервизъ…

— Какъ, и за сервизъ у васъ берутъ.

— Везд берутъ.

— Глаша! Смотри-ка, за сервизъ, на которомъ мы ли, взяли. Ну, нмцы!

— Это значитъ-за прислугу,— пояснилъ швейцаръ и продолжалъ:— Четыре марки за меня, что я вчера вечеромъ вашимъ проводникомъ былъ, это значитъ одиннадцать марокъ, марку за свчи, марку за лишнюю кровать для вашей супруга…

— Какъ за лишнюю? Да разв моя супруга лишняя? Глаша! Слышишь? Тебя за лишнюю считаютъ!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— Позвольте, господинъ, позвольте. Комната считается всегда съ одной кроватью, а ежели вторая кровать, то и лишняя марка. И такъ, вотъ вамъ тринадцать марокъ! Да за омнибусъ со станціи и на станцію четыре марки — семнадцать, стало быть, за супэ всего двадцать одинъ маркъ, — сосчиталъ швейцаръ.

— Фю-ф-фю!— просвисталъ Николай Ивановичъ.— Тридцать восемь полтинъ за одну ночь. Глаша! Вдь этакъ тысячи-то рублей далеко не хватитъ, на которую мы хотли въ Парижъ выставку създить и обратно домой пріхать.

— Да ужъ разсчитывайся, разсчитывайся! Чего тутъ торговаться-то! Все равно не уступятъ. Самъ меня торопилъ, а теперь бобы разводишь,— сказала Глафира Семеновна.

— Дай поругаться-то за свои деньги. Ахъ, вы грабители, грабители! А еще говорятъ, что нмецкая жизнь дешовая. Нтъ, врно, вы объ вашей ‘экономи’-то только для себя толкуете. Разбойники вы, Францъ. Ну, на, получай тридцать восемь полтинъ и вези на желзную дорогу.

Николай Ивановичъ звякнулъ по столу золотыми монетами.

— Шесть марокъ вы еще мн на чай общали, ваше превосходительство, такъ прикажете тоже получить? — замтилъ швейцаръ.

— За что? Вдь самъ-же ты говоришь, что за тебя четыре марки въ счетъ поставлено.

— Четыре марки нашъ готель поставилъ, а вы мн общали, чтобъ я васъ въ поздъ посадилъ, чтобъ вамъ не перепутаться. Сначала вы три общали, а потомъ опять три.

Николай Ивановичъ вздохнулъ.

— Ну, получай,— сказалъ онъ.— А только, Бога ради, посади насъ въ такой поздъ, чтобъ ужъ намъ не путаться и прямо въ Парижъ хать безъ пересадки.

— Такого позда нтъ, монсье. Въ Кёльн вамъ все-таки придется пересаживаться въ французскіе вагоны. Въ Кельнъ вы прідете вечеромъ, два часа будете сидть на станціи.

— Ну, значитъ, пиши пропало. Опять перепутаемся!— иронически поклонился Николай Ивановичъ.— Глаша! Слышишь? Въ какомъ-то Кельн придется еще пересаживаться.

— Въ французскіе вагоны, такъ ничего. По-французски я могу разговаривать, французскихъ словъ я больше знаю, чмъ нмецкихъ. Да, кром того, у меня въ саквояж французскій словарь есть,— сказала Глафира Семеновна.

Въ половин восьмого часа утра супруги поднимались по лстниц въ желзнодорожный вокзалъ на Фридрихсштрассе. Швейцаръ сопровождалъ ихъ.

— Да тутъ-ли, Францъ, туда-ли ты насъ ведешь?— сомнвался Николай Ивановичъ.— Это, кажется, та-же самая дорога, по которой мы сюда пріхали. Смотри, какъ-бы не перепутаться. Вдь намъ нужно въ Парижъ, въ Парижъ.

— Та-же самая дорога, но вы не безпокойтесь,— отвчалъ швейцаръ.— Здсь, въ Берлин, куда-бы вы ни хали — все по одной дорог и все съ одного вокзалъ.

Николай Ивановичъ толкнулъ жену въ бокъ и прошепталъ:

— Глаша! Слышишь, что онъ говоритъ? Кажется, онъ вретъ.

— Съ какой стати врать-то?

— Просто на смхъ путаетъ. Ну, смотри: тотъ-же самый вокзалъ, та-же самая мняльная будка, т-же желзнодорожныя рожи, что и вчера. Я просто боюсь хать. Вдругъ какъ опять въ Кенигсбергъ покатишь!! Херъ Францъ! ты не шути. Меня проведешь. Это тотъ самый вокзалъ, къ которому мы вчера изъ Кенигсберга пріхали! — возвысилъ голосъ Николай Ивановичъ.

— Да, да, господинъ, но въ Берлин можно съ одного и того-же вокзала въ какой угодно городъ хать. Здсь дороги кругомъ, вокругъ весь Берлинъ… Сюда вс поздъ приходятъ и вс поздъ отходятъ. Въ 7 часовъ 53 минутъ вы сядете въ поздъ на Кельнъ.

— Да врно-ли? — опять спросилъ Николай Ивановичъ.

— Ахъ, Боже мой! Да зачмъ-же мн врать?— пожалъ плечами швейцаръ.

— Что-то ужъ очень странное ты говоришь. Побожись, что не врешь.

— Ахъ, какой вы, господинъ! Да врьте-же мн, вдь каждый день гостей изъ гостинницы отправляю.

— Нтъ, ты все-таки побожись.

— Ну, вотъ ей-Богу… А только напрасно вы безпокоитесь! У васъ французскія деньги есть-ли на расходъ? Ночью вы передете нмецкую границу, и вамъ сейчасъ французскія деньги понадобятся. Вотъ здсь у еврея вы можете размнять на франки,— указалъ швейцаръ на мняльную лавку.

— Нужно, нужно. Русскую сторублевую бумажку здсь размняютъ?

— Конечно, размняютъ. Давайте. А то въ Кельн, такъ какъ вы не понимаете по-нмецки, васъ жиды надуть могутъ. А ужъ меня не надуютъ. Я сейчасъ для васъ и счетъ съ фирма спрошу.

Николай Ивановичъ далъ деньги. Швейцаръ подошелъ къ мняльной будк и вернулся съ французскими золотыми и серебряными монетами и со счетомъ. Николай Ивановичъ взглянулъ въ счетъ проговорилъ:

— По тридцати девяти копекъ французскіе-то четвертаки купили! Ловко! Вотъ грабежъ-то! Вычистятъ намъ полушубокъ заграницей, ой, ой, какъ вычистятъ! — покрутилъ головой Николай Ивановичъ и прибавилъ:— ну, да ужъ только-бы благополучно до Парижа-то дохать, нигд не путаясь.

Успокоился, впрочемъ, онъ только тогда, когда ему подали квитанцію за сданный багажъ и въ этой квитанціи онъ прочелъ слово ‘Paris’. Квитанцію эту онъ тотчасъ-же показалъ жен и сказалъ:

— Ну, слава Богу, багажъ до Парижа взяли, стало быть, и намъ по этой-же дорог до Парижа дохать можно. Фу, какъ гора съ плечъ! — вздыхалъ онъ, наталкиваясь на снующихъ по платформ пассажировъ, ожидающихъ своихъ поздовъ.

А позда такъ и подбгали къ платформ и справа, и слва, останавливались на минуту, выпускали однихъ пассажировъ, принимали другихъ и мчались дале. Позда подкатывали къ платформ одинъ за другимъ.

— Да куда это столько поздовъ-то у васъ мчится? — спросилъ Николай Ивановичъ швейцара.

— Во вс нмецкіе города и заграницу. До четырехсотъ поздовъ каждый день проходятъ мимо этого вокзала.

— До четырехсотъ? Ну, это ты врешь, Францъ!

— Прочтите гд-нибудь описаніе.

— Глаша! Слышишь? Четыреста поздовъ… Да вдь это адъ какой-то. Какъ-же тутъ начальникъ станціи?.. Вдь ему тогда околть надо.

— Здсь много начальники станцій и дежурятъ по часамъ.

— Ну, нмцы! Мы дивимся, что они обезьяну выдумали… Да такая желзная дорога, по которой четыреста поздовъ въ день проходятъ, хитре выдумки обезьяны! — воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Скоро-ли, однако, нашъ-то поздъ придетъ?

— Ровно въ 7 часовъ и 53 минуты. Вотъ глядите на часы. Три минуты осталось.

Подлетлъ поздъ.

— Этотъ? — быстро спросилъ швейцара Николай Ивановичъ.

— Нтъ, нтъ. Это въ другое мсто. Видите, всего еще только пятьдесятъ одна минута. Вашъ поздъ теперь черезъ дв минуты.

Свистокъ и подлетвшій поздъ уже помчался, но вслдъ за нимъ загромыхалъ колесами еще поздъ.

— Вотъ вашъ поздъ,— заговорилъ швейцаръ. — Садитесь скорй. Не звайте. Счастливаго пути.

Черезъ минуту супруги уже мчались въ позд.

XVIII.

— Нтъ, совсмъ не рука намъ, русскимъ, эта самая нмецкая жизнь! — говорилъ Николай Ивановичъ жен, сидя въ мчавшемся вагон.— Тутъ годъ живи, да и то не привыкнешь къ ихъ порядкамъ. Замтила ты, какъ поздъ-то отправился? Вдь ни одного звонка не было. Только-что успли влзть въ вагонъ, кондукторъ свистнулъ — и покатили на всхъ рысяхъ. Право, не будь при насъ этого самаго Франца, мы-бы опять перепутались и попали не въ тотъ поздъ. За дв-то минуты до нашего позда подлетлъ поздъ, такъ я и то хотлъ въ него вкарабкаться, ежели-бы меня Францъ за рукавъ не удержалъ. А поздъ-то тотъ шелъ въ Вну. Ну, кому въ голову придетъ, что по однимъ и тмъ-же рельсамъ въ 7 часовъ и 51 минута можно хать въ Вну, а черезъ дв минуты въ другомъ позд въ Кельнъ! А ужъ спшка-то какая! Вотъ кому ежели съ родственниками проститься передъ отходомъ позда, да ежели провожаютъ тебя пять-шесть родственниковъ… Тутъ и одного чмокнуть не успешь.

— Ну, это-то пустяки,— отвчала Глафира Семеновна. — Начмокайся заране, да и дожидайся позда.

— Не тотъ фасонъ, Глаша, совсмъ не тотъ фасонъ. Съ провожающимъ родственникомъ пріятно войти въ вагонъ — ‘вотъ, молъ, гд я сяду’, потомъ честь-честью расцловаться, сбгать въ буфетъ, опрокинуть на скорую руку по рюмочк, опять вернуться, опять расцловаться. Отчего-же это все у насъ длается, а у нихъ спшатъ, словно будто вс пассажиры воры или разбойники и спасаются отъ погони! И куда, спрашивается, спшить? Вдь ужъ рано-ли, поздно-ли будемъ на томъ мст, куда демъ. Знаешь что? Я думаю, что это нмцы изъ экономіи, чтобы лишняго куска не състь и лишней кружки пива въ дорог не выпить…

— Да, конечно-же,— согласилась супруга.

— А жъ пиво у нихъ соблазнительно. Только и хорошаго есть во всей Нметчин, что пиво. Пиво — что твой бархатъ.

Николай Ивановичъ бормоталъ, порицая нмецкіе порядки, а Глафира Семеновна, вынувъ изъ саквояжа русско-французскій словарь, отыскивала разныя французскія слова, которыя, по ея соображенію, должны будутъ понадобиться при възд на французскую территорію.

До Кельна дохали безъ особенныхъ приключеній, прибивъ на кельнскую станцію часовъ въ 9 вечера. Изъ Кельна въ Парижъ поздъ долженъ идти въ полночь. Оставалось много свободнаго времени, и вотъ Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна направились въ буфетъ. Столовая комната была переполнена прозжающими. Кто ждалъ позда въ Парижъ, кто въ Берлинъ, кто въ Майнцъ, кто въ Мюнхенъ. Нмецкая рчь чередовалась съ французской, цдилъ сквозь зубы англичанинъ по-англійски и вдругъ послышалась русская рчь. Николай Ивановичъ вздрогнулъ и обернулся. Обернулась и Глафира Семеновна. За столомъ передъ бутылкой рейнвейна сидлъ, откинувшись на спинку стула, жирный широколицый человкъ, съ жиденькой бородкой, и гладилъ себя пухлой рукой съ брилліантовымъ перстнемъ на указательномъ пальц по жирному чреву, на которомъ колыхалась массивная золотая часовая цпь съ цлой кучей учредительскихъ жетоновъ. Одтъ жирный человкъ былъ въ срую пиджачную пару купеческаго покроя и имлъ на голов шляпу котелкомъ. Противъ жирнаго человка черезъ столъ помщался сдой рослый усачъ въ пенснэ, съ сигарой въ зубахъ, въ сильно потертомъ пальто-крылатк и въ мягкой поярковой шляп съ широкими полями. Жирный человкъ и усачъ разговаривали по-русски.

— Русскіе…— прошепталъ жен на ухо Николай Ивановичъ.— Сядемъ за ихъ столъ. Можно познакомиться и кой-о-чемъ поразспросить.

Супруги тотчасъ услись за столъ.

— Кельнеръ! Цвей бифштексъ и цвей биръ! — скомандовалъ Николай Ивановичъ прислуг и, обратясь къ жирному человку, спросилъ, приподнимая шляпу:— Кажется, тоже русскіе? Изволите въ Парижъ на выставку хать?

— Нтъ, ужъ съ выставки, чтобъ ей ни дна, ни покрышки! — отвчалъ жирный человкъ, не перемняя своего положенія.— Теперь обратно въ свои московскія палестины спшимъ.

— Вотъ удивительно, что вы такъ честите выставку! Вс, которые оттуда возвратились, намъ очень и очень хвалили ее. Говорятъ, уму помраченье.

— Грабежъ-съ… Грабежъ на большой дорог за все, а жизнь — собачья. Конечно, везд цивилизація, но по цивилизаціи и грабятъ. Четвертаковъ-то этихъ самыхъ сорокакопечныхъ мы вытаскивали, вытаскивали изъ-за голенища, да инда надсадились.

— Неужели такая дороговизна? — удивился Николай Ивановичъ.

— Ну, не такъ, чтобъ ужъ очень,— вставилъ свое слово усачъ, вынимая изо рта сигару.— Понятное дло, въ Париж во время выставки все дороже, но…

— Ты, графъ, молчи. Ты тратилъ не свои деньги, а чужія, такъ теб и горя мало,— перебилъ его жирный человкъ,— а я и за тебя, и за себя свой истинникъ вытаскивалъ. Да вотъ какъ… У насъ въ Москв, къ примру, ихній-же французскій Санъ-Жульенъ хоть въ какомъ грабительскомъ ресторан полтора цлковыхъ за бутылку, а съ меня въ Париж за бутылку этого самаго вина шестнадцать четвертаковъ взяли. По сорока копекъ четвертакъ — шесть рублей сорокъ. Пять бутылочекъ мы вотъ по глупости нашей съ графомъ-переводчикомъ съ жару охолостили — тридцать два рубля заплатили.

— Да вдь не тотъ Сенъ-Жульенъ, Петръ Никитичъ.

— Что ты мн толкуешь! Санъ-Жульенъ, все Санъ-Жульенъ. Грабители! Разбойники! Потомъ тоже длали намъ по особому заказу простую русскую уху въ ресторан… Переводчикъ! Какъ ресторанъ-то?

— Бребанъ…— отвтилъ усачъ.

— Ну, вотъ этотъ Барабанъ такъ насъ отбарабанилъ по карману, что до новыхъ вниковъ не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.

— Да вдь ты-же, Петръ Никитичъ, непремнно живую стерлядь захотлъ, а у нихъ стерляди дунайскія, изъ Австріи привозныя…

— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Стерлядка была меньше комаринаго носа.

— Потомъ рейнская лососина.

— Молчи! Не выгораживай грабителей! Грабители и грабители,! И не понимаю я, чего мы, русскіе, туда демъ?..— продолжалъ жирный человкъ.— Да у меня въ Москв полная чаша, въ четырнадцати комнатахъ съ бабой и съ дтьми живу, шесть человкъ прислуги, глазомъ моргни, такъ со всхъ ногъ бросаются на услугу, у подъзда рысакъ въ пролетк на резинахъ, а кучеръ на козлахъ-что твой протодьяконъ. А я потащился въ Парижъ, чтобъ за двадцать франковъ въ день въ двухъ паршивыхъ каморкахъ существовать, по шестьдесятъ три ступени подъ небеса отмривать, на дурацкихъ извозчикахъ трястись. Да у меня въ Москв каждый приказчикъ вдвое лучше живетъ, чмъ я въ Париж жилъ. Утромъ проснешься, звонишь, звонишь, чтобъ къ теб прислужающій явился — когда-то еще онъ явится! Самоваровъ нтъ, квасу нтъ, бани нтъ, о ботвинь и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихняго паршиваго кофею поутру — бги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги — обдать въ трактиръ, а не домой. Сидишь въ ихнемъ трактир и думаешь: ‘Батюшки! Не накормили-бы лягушкой’. Пошь — сонъ тебя такъ и клонитъ. Тутъ-бы прилечь да всхрапнуть, какъ православному человку подобаетъ, а ты опять бжишь, бжишь неизвстно куда, въ какіе-то театры…

— Зачмъ-же ты бжалъ въ театры? халъ-бы домой спать.

— Да вдь ты тащилъ, говорилъ, что вотъ такая и такая диковинка, нельзя быть въ Париж и не видать ее…

— А ты могъ не соглашаться и хать домой.

— Да вдь съ выставки-то пока до дому додешь да шестьдесятъ три ступени въ свою комнату отмряешь, такъ, смотришь, и разгулялся, сна у тебя какъ будто и не бывало… Да и въ театр. Сидишь и смотришь, а что смотришь? — разбери. Только разв какая-нибудь актриса ногу подниметъ, такъ поймешь въ чемъ дло.

— Врешь, врешь,— остановилъ жирнаго человка усачъ.— Въ театрахъ я теб обстоятельно переводилъ, что говорилось на сцен.

— Собачья жизнь, собачья! — повторилъ жирный человкъ и, кивнувъ на пустую бутылку рейнвейну, сказалъ усачу:— Видишь, усохла. Вели, чтобъ новую изобразили. А то терпть не могу передъ пустопорожней посудой сидть.

XIX.

Николай Ивановичъ подслъ ближе къ жирному человку и его спутнику, усачу, и, сказавъ ‘очень пріятно заграницей съ русскими людьми встртиться’, отрекомендовался и отрекомендовалъ жену.

— Коммерціи совтникъ и кавалеръ Бездонновъ,— произнесъ въ свою очередь жирный человкъ и, указывая на усача, прибавилъ:— А это вотъ господинъ переводчикъ и нашъ собственный адьютантъ.

— Графъ Дмитрій Калинскій,— назвался усачъ и, кивнувъ въ свою очередь на жирнаго человка, сказалъ:— Взялся вотъ эту глыбу свозить въ Парижъ на выставку и отцивилизовать, но цивилизаціи онъ у меня не поддался.

— Это что устрицъ-то жареныхъ не лъ? Такъ ты-бы еще захотлъ, чтобъ я лягушекъ маринованныхъ глоталъ! — отвчалъ жирный человкъ.

— Выставку ругаешь!

— Не ругаю, а говорю, что не стоило изъ-за этого семи верстъ киселя сть хать. Только то и любопытно, что въ поднебесь на Эйфелевой башн мы выпили и закусили, а остальное все видли и въ Москв, на нашей Всероссійской выставк. Одно, что не въ такомъ большомъ размр, такъ размръ-то меня и раздражалъ. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отдлу, смотришь, смотришь на все одно и то-же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсмъ съ вашими кожами или бархатами! Вдь все одно и то-же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, такъ зачмъ-же цлый огородъ витринъ-то выставлять!

— Вотъ какой странный человкъ,— кивнулъ на жирнаго человка усачъ.— И все такъ. Въ Париж хлбъ отличный, а онъ вдругъ о московскихъ калачахъ стосковался.

— Не странный, а самобытный. Я, братъ, славянофилъ.

— Скажите, пожалуйста, землякъ, гд-бы намъ въ Париж остановиться? — спросилъ жирнаго человка Николай Ивановичъ.— Хотлось-бы, чтобъ у станціи ссть на извозчика и сказать: пошелъ туда-то. Вы гд останавливались?

— Не знаю, милостивый государь, не знаю. Ни какихъ я улицъ тамъ не знаю. Это все онъ, адьютантъ мой.

— Останавливайтесь тамъ, гд впустятъ,— проговорилъ усачъ.— Какъ гостинница съ свободными номерами попадется, такъ и останавливайтесь. Мы десять улицъ околесили, пока нашли себ помщеніе. Занято, занято и занято.

— Глаша, слышишь? Вотъ происшествіе-то! — отнесся Николай Ивановичъ къ жен.— По всему городу придется комнату искать. Бда!..— покрутилъ онъ головой. — Особливо для того бда, у кого французскій діалектъ такой, какъ у насъ: на двоихъ три французскихъ слова: бонжуръ, мерси, да буаръ.

— Врешь, врешь! По-французски я словъ больше знаю и даже говорить могу,— откликнулась Глафира Семеновна.

— Добре, кабы такъ. А вотъ помяни мое слово — прідемъ въ Парижъ и прильпне языкъ къ гортани. А позвольте васъ спросить: отсюда до Парижа безъ пересадки насъ повезутъ? — обратился Николай Ивановичъ къ жирному человку. — Очень ужъ я боюсь пересадки изъ вагона въ вагонъ. Два раза мы такимъ манеромъ перепутались и не туда попали.

— Ничего не знаю-съ, ршительно ничего. Вы графа спросите: онъ меня везъ.

— Безъ пересадки, безъ пересадки. Ложитесь въ спальномъ вагон спать и спите до Парижа. Въ спальномъ вагон васъ и на французской границ таможенные чиновники не потревожатъ.

— Вотъ это отлично, вотъ это хорошо! Глаша, надо взять мста въ спальныхъ вагонахъ.

— Позвольте-съ, вы не телеграфировали.

— То есть какъ это?

— Не послали съ дороги телеграмму, что вы желаете имть мста въ спальномъ вагон? Не послали, такъ мстъ не достанете.

— Глаша! Слышишь? даже и спальные вагоны здсь по телеграмм! Ну, Нметчина! Въ Кенигсберг обдать не дали — подавай телеграмму, а здсь въ спальный вагонъ безъ телеграммы не пустятъ.

— Такой ужъ порядокъ. Мста въ спальныхъ вагонахъ приготовляютъ заране по телеграммамъ…

— Позвольте… но въ обыкновенныхъ-то вагонахъ безъ телеграммы все-таки дозволятъ спать?— освдомился Николай Ивановичъ.

— Конечно.

— Ну, слава Богу. А я ужъ думалъ…

Звонокъ. Вошелъ желзнодорожный сторожъ и прокричалъ что-то по-нмецки, упоминая ‘Берлинъ’. Усачъ засуетился.

— Допивай, Петръ Никитичъ, рейнвейнъ-то. Надо въ поздъ садиться,— сказалъ онъ жирному человку.

Тотъ залпомъ выпилъ стаканъ, отдулся и, поднимаясь, произнесъ:

— Только ужъ ты какъ хочешь, а въ Берлин я ни на часъ не остановлюсь. Въ другой поздъ — и въ блокаменную. ,

— Врешь, врешь. Нельзя. Надо-же мн тебя берлинскимъ нмцамъ показать. И, наконецъ, какое ты будешь имть понятіе о Европ, ежели ты Бисмарка не видалъ и берлинскаго пива не пилъ!

— На станціи выпьемъ.

— Не то, не то. Въ Берлин мы на два дня остановимся, въ лучшихъ биргале побываемъ, въ Зоологическій садъ я тебя свожу и берлинцамъ покажу. Берлинцы такого звря, какъ ты, наврное не видали.

— Не останусь, я теб говорю, въ Берлин.

— Останешься, ежели я останусь. Ну, куда-жъ ты одинъ подешь? Вдь ты пропадешь безъ меня. Ну, полно, не упрямься. Взялся за гужъ, такъ не говори, что не дюжъ. Назвался груздемъ, такъ ползай въ кузовъ. Выхалъ заграницу, такъ какъ-же въ Берлин-то не побывать. Идемъ! Мое почтеніе, господа,— раскланялся усачъ съ Николаемъ Ивановичемъ и Глафирой Семеновной, кликнулъ носильщика, веллъ ему тащить ручной багажъ лежавшій у стола, и направился на платформу.

Кряхтя и охая поплелся за нимъ и жирный человкъ, также поклонившись Николаю Ивановичу и Глафир Семеновн, и сказалъ на прощанье:

— А насчетъ грабежа и собачьей жизни — помяните мое слово, какъ въ Парижъ прідете. Прощенья просимъ.

Вслдъ за отходомъ берлинскаго позда возвстили объ отправленіи парижскаго позда. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна засуетились.

— Во? Во? Во цугъ инъ Парижъ?..— бросилась Глафира Семеновна къ желзнодорожному сторожу и сунула ему въ руку два нмецкіе ‘гривенника’.

— Kommen Sie mit, Madame… Ich werde zeigen,— сказалъ тотъ и повелъ супруговъ къ позду.

Черезъ полчаса Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна мчались въ Парижъ.

XX.

Глухая ночь. Спокойное состояніе духа вслдствіе полной увренности, что онъ и жена дутъ прямо въ Парижъ безъ пересадки, а также и плотный ужинъ съ возліяніемъ пива и рейнвейна, которымъ Николай Ивановичъ воспользовался въ Кельн, дали ему возможность уснуть въ вагон самымъ богатырскимъ сномъ. Всхрапыванія его были до того сильны, что даже заглушали стукъ колесъ позда и наводили на неспящую Глафцру Семеновну полнйшее уныніе. Ей не спалось. Она была въ тревог. Помстившись съ мужемъ вдвоемъ въ отдльномъ купэ вагона, она вдругъ вспомнила, что читала въ какомъ-то роман, какъ пассажиры, помстившіеся въ отдльномъ купэ, были ограблены во время пути злоумышленниками, изранены и выброшены на полотно дороги. Въ роман, правда, говорилось про двухъ женщинъ, хавшихъ въ купэ — думалось ей,— а она находится въ сообществ мужа, стало быть, мужчины, но что-же значитъ этотъ мужчина, ежели онъ спитъ, какъ убитый? Какая отъ него можетъ быть защита? Разбойники вернутся въ купэ, одинъ набросится на спящаго мужа, другой схватитъ ее за горло — и вотъ они погибли. Кричать? Но кто услышитъ? Купэ глухое, не имющее сообщенія съ другимъ купэ, входъ въ него съ подножки, находящейся снаружи вагона.

— Николай Иванычъ…— тронула она, наконецъ, за плечо спящаго мужа.

Тотъ пронзительно всхрапнулъ и что-то пробормоталъ, не открывая глазъ.

— Николай Иванычъ, проснись… Я боюсь…— потрясла она еще разъ его за рукавъ.

Николай Ивановичъ отмахнулся рукой и произнесъ:

— Пусти, не мшай.

— Да проснись-же, теб говорятъ. Я боюсь, мн страшно…

Николай Ивановичъ открылъ глаза. и смотрлъ на жену посоловлымъ взоромъ.

— Пріхали разв куда-нибудь? — спросилъ онъ.

— Не пріхали, все еще демъ, но пойми — мн страшно, я боюсь. Ты такъ храпишь безчувственно, а я одна не сплю, и мало-ли что можетъ случиться.

— Да что-же можетъ случиться?

— Я боюсь, что на насъ нападутъ разбойники и ограбятъ насъ.

И она разсказала ему про случай въ отдльномъ купэ на желзной дорог, про который она читала въ роман, и прибавила:

— И зачмъ это мы сли въ отдльное купэ?

Николай Ивановичъ тоже задумался.

— Недавно даже писано было, что усыпляютъ на желзныхъ дорогахъ разбойники, хлороформомъ усыпляютъ, а ты спишь, какъ убитый,— продолжала Глафира Семеновна,

— Да вдь я чуть-чуть…— оправдывался Николай Ивановичъ.

— Какъ чуть-чуть! Такъ храплъ, что даже стукъ колесъ заглушалъ. Ты ужъ не спи, пожалуйста.

— Не буду, не буду… Я самъ понимаю теперь, что надо держать ухо востро.

— Да конечно-же… Двери снаружи… Войдутъ — меня за горло, тебя за горло — ну, и конецъ. Вдь очень хорошо понимаютъ, что въ Парижъ люди дутъ съ деньгами.

— Не пугай, не пугай, пожалуйста,— отвчалъ Николай Ивановичъ, мняясь въ лиц, и прибавилъ:— И зачмъ ты это мн сказала! халъ я спокойно…

— Какъ зачмъ? Чтобы ты былъ осторожне.

— Да вдь ужъ ежели ворвутся разбойники, такъ будь остороженъ, или неостороженъ — все равно ограбятъ. Не перессть-ли намъ въ другое купэ, гд нсколько пассажировъ? — задалъ онъ вопросъ.

— Какъ-же ты пересядешь, ежели поздъ летитъ безостановочно, какъ стрла, а купэ наше не иметъ внутренняго сообщенія съ другимъ купэ?

— И то правда. Тогда вотъ что… Не вынуть-ли мн деньги-то изъ кармана и не переложить-ли за голенищу?

— А ты думаешь, что нападутъ разбойники, за голенищей не будутъ шарить?

— Врно, врно. Такъ что-жъ тутъ длать?

— Прежде всего не спи.

— Да ужъ не буду, не буду.

— Потомъ… Вдь у тебя есть револьверъ въ саквояж. Зачмъ ему быть въ саквояж? Вынь его и положи рядомъ на диванъ — все-таки будетъ спокойне.

— Душечка, да вдь револьверъ не заряженъ.

— Такъ заряди его. Зачмъ-же возить съ собой револьверъ, ежели имъ не пользоваться?

— Такъ-то оно такъ, но вотъ, видишь-ли, я впопыхахъ патроны дома забылъ.

Глафира Семеновна такъ и всплеснула руками.

— Вотъ дуракъ-то! Видали-ли вы дурака-то! — воскликнула она.

— Да что-жъ ты подлаешь, если забылъ! На грхъ мастера нтъ. Да ты не безпокойся, въ Париж купимъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Еще того лучше! Мы находимся въ опасности по дорог въ Парижъ, а онъ только въ Париж патроны купитъ!

— Постой, я выну изъ саквояжа свой складной ножъ и открою его. Все-таки оружіе.

— Тогда ужъ выньте и револьверъ и положите его вотъ здсь на диванъ. Хоть онъ и не заряженный, а все-таки можетъ служить острасткой тому, кто войдетъ. Давеча, когда ты спалъ на всемъ ходу позда, вошелъ къ намъ въ купэ кондукторъ для осматриванія билетовъ, и удивительно онъ мн показался подозрительнымъ. Глаза такъ и разбгаются. Хоть и кондукторъ, а вдь тоже можетъ схватить за горло. Да и кондукторъ-ли онъ? Вынимай-же револьверъ и складной ножикъ.

Николай Ивановичъ тотчасъ-же слазилъ въ саквояжъ, досталъ револьверъ и складной ножикъ и положилъ на видномъ мст.

— Ты, Глаша, бодрись… Богъ милостивъ. Авось, и ничего не случится,— успокаивалъ онъ жену.

— Дай-то Богъ, но я должна теб сказать, что когда ты спалъ и мы останавливались на минуту на какой-то станцій, то къ окну нашего купэ подходилъ ужъ какой-то громаднаго роста черный мужчина въ шляп съ широкими полями и очень-очень подозрительно посматривалъ. Даже всталъ на подножку и прямо заглянулъ въ наше купэ.

— Да что ты?

— Врно, врно. А видъ у него совсмъ разбойницкій, шляпа съ самыми широкими полями, на плечахъ какая-то накидка… Ну, однимъ словомъ, точь-въ-точь, какъ ходятъ разбойники въ здшнихъ заграничныхъ земляхъ.

Николай Ивановичъ въ раздумьи чесалъ затылокъ.

— А ужъ потомъ ты его не видала, этого разбойника? — спросилъ онъ жену.

— Да гд-же видть-то, ежели мы съ тхъ поръ нигд не останавливались? Поздъ уже съ часъ летитъ, какъ птица.

— Бодрись, Глаша, бодрись… Теперь кто взглянетъ къ намъ въ купэ — сейчасъ будетъ видть, что мы вооружены, что мы приготовившись. Тоже ежели и разбойникъ увидитъ револьверъ, такъ еще подумаетъ — нападать или не нападать.

— Ты ужъ, пожалуйста, только не спи,— упрашивала жена.

— Какой тутъ сонъ! До сна-ли мн теперь?

У двери съ наружной стороны кто-то закопошился, что-то звякнуло, блеснулъ огонекъ. Николай Ивановичъ вздрогнулъ. Глафира Семеновна поблднла и забормотала:

— Господи, спаси и помилуй! Возьми, Николай Иванычъ, револьверъ хоть въ руки. Возьми скорй.

Николай Ивановичъ протянулъ руку къ револьверу. Въ это время спустилось стекло купэ и въ отворенное окно показалась голова кондуктора.

— Bitte Fuhrkarten, mein Herr {Позвольте ваши билеты, господинъ.},— проговорилъ онъ.

Николай Ивановичъ, держа въ одной рук револьверъ и какъ-бы играя имъ, другой рукой подалъ кондуктору билеты и не сводилъ съ него глазъ. Кондукторъ покосился на револьверъ и пробормоталъ:

— Jetzt knnen Sie bis Verniers ruhig schlnfen {Теперь вы можете до Верье спать спокойно.}.

— Видишь, видишь, какая подозрительная рожа! — замтила Глафира Семеновна.

— Дйствительно подозрительная,— согласился Николай Ивановичъ.

XXI.

Безпокойство супруговъ о томъ, что они могутъ быть ограблены въ купэ разбойниками, все усиливалось и усиливалось, и, наконецъ, дошло до крайнихъ предловъ, когда, во время минутной остановки на какой-то станціи, дверь купэ отворилась и въ ней показалась гигантская фигура съ дымящейся короткой трубкой во рту, въ широкополой шляп съ тетеревинымъ перомъ, въ венгерк и съ охотничьимъ кинжаломъ за поясомъ. Фигуравъ одной рук держала срый непромокаемый плащъ, а въ другой ружье въ чехл. Глафира Семеновна пронзительно взвизгнула и инстинктивно бросилась отъ фигуры къ противоположной двери купэ. Отскочилъ къ другой двери и Николай Ивановичъ, забывъ даже захватить лежавшій на диван револьверъ. Онъ былъ блденъ, какъ полотно, и силился отворить изнутри дверь, чтобы выскочить изъ купэ, но дверь была заперта снаружи.

— Кондукторъ! Херъ кондукторъ! — закричалъ онъ не своимъ голосомъ, но гласъ его былъ гласомъ вопіющаго въ пустын, фигура влзла въ купэ, захлопнула за собою дверь, и поздъ снова помчался.

Глафира Семеновна тряслась, какъ въ лихорадк, на глазахъ ея были слезы. Она жалась къ мужу и шептала:

— Разбойникъ… Тотъ самый разбойникъ, который уже заглядывалъ къ намъ въ купэ на одной изъ станцій. Что намъ длать? Въ случа чего, я буду бить стекла и кричать.

Фигура ‘разбойника’ замтила, что она напугала супруговъ, и, вынувъ изо рта трубку, разсыпалась въ извиненіяхъ, мягко заговоривъ по-нмецки:

— Bitte, entschuldigen Sie, Madame, dass ich Ihnen gestrt habe. Bei uns is Coupe ist frchterlich besetzt {Простите, пожалуйста, мадамъ, что я васъ потревожилъ. Въ нашемъ купэ ужасно тсно.}.

Супруги ничего не поняли и молчали.

— Вы спали и испугались? — освдомилась фигура по-нмецки и прибавила: — Да, я такъ внезапно вошелъ. Пожалуйста, извините и успокойтесь.

Отвта не послдовало. Супруги не шевелились.

Фигура не садилась и продолжала по-нмецки:

— Пожалуйста, займите ваши мста.

— Глаша, что онъ говоритъ? Онъ денегъ требуетъ? — спросилъ Николай Ивановичъ жену.— Ежели что — я выбью стекло и выскочу…

— Нтъ… не знаю… Онъ что-то кланяется,— отвчала та, заикаясь.

— Вы русскіе или поляки? Вы не говорите по-нмецки? — не унималась фигура, услыша незнакомый говоръ супруговъ и не получая отъ нихъ отвта.— Ахъ, какъ жаль, что вы не говорите по-нмецки!

И фигура стала приглашать ихъ садиться жестами. Въ это время Николай Ивановичъ замтилъ у бедра фигуры дв висящія внизъ головами убитыя дикія утки и, сообразивъ, пріободрился и проговорилъ жен:

— Кажется, это не разбойникъ, а охотникъ. Видишь, у него утки…

Отлегло нсколько отъ сердца и у Глафиры Семеновны и она, пересиливъ страхъ, отвчала:

— А не можетъ разв разбойникъ настрлять себ утокъ?

— Такъ-то оно такъ… Но смотри… У него лицо добродушное, даже глупое.

— Теб кажется добродушнымъ и глупымъ, амн страшнымъ. Пожалуйста, будь наготов и не спускай съ него глазъ. Гд-же твой револьверъ?— вспомнила она.

— Ахъ, да… — спохватился Николай Ивановичъ.— Вонъ револьверъ лежитъ на диван около того окошка.

— Воинъ! Въ минуту опасности забылъ даже и о револьвер.

— Что я подлаю съ этимъ револьверомъ супротивъ его ружья! — шепталъ Николай Ивановичъ.

— Да вдь у него ружье въ чехл.

— Въ чехл, да заряжено, а ты вдь знаешь, что мой револьверъ безъ патроновъ.

— Все-таки возьми его въ руки… Вдь никто не знаетъ, что онъ не заряженъ. Возьми-же.

— Я, Глаша, боюсь подойти. Смотри, у этого чорта какой ножъ за поясомъ.

— Такъ вдь и у тебя есть ножикъ. Куда ты его задвалъ?

— Я, должно быть, впопыхахъ уронилъ его подъ скамейку.

— Ахъ, Николай Иванычъ! Ну, можно-ли на тебя въ чемъ-нибудь понадяться! Ты хуже всякой женщины.

— Да вдь я, душечка, въ военной служб никогда не служилъ.

— Подними-же ножекъ.

— Гд тутъ искать! Я, душенька, боюсь даже и наклониться. Я наклонюсь, а этотъ чортъ какъ хватитъ меня!.. Нтъ, ужъ лучше такъ. Сама-же ты говорила, чтобъ не спускать съ этого разбойника глазъ. А то нтъ, это положительно не разбойникъ. Смотри, онъ вынулъ изъ сумки грушу и стъ ее.

— Да вдь и разбойники могутъ сть груши. Это не доказательство. Все-таки ты держи ухо востро.

— Да конечно-же, конечно-же… Я, Глаша, сяду. Вдь ужъ все равно, что стоя, что сидя…

И Николай Ивановичъ, не спуская глазъ съ ‘разбойника’, медленно опустился на диванъ около того окна, гд стоялъ. Косясь на ‘разбойника’, сла и Глафира Семеновна. ‘Разбойникъ’ взглянулъ на нее и ласково улыбнулся.

— Успокоились?— спросилъ онъ по-нмецки.— Ахъ, какъ мн жалко, что я напугалъ васъ во время сна.

— Тебя задираетъ,— прошепталъ жен Николай Ивановичъ, не понявъ, разумется, что сказалъ ‘разбойникъ’, и спросилъ ее:— Не понимаешь, что онъ бормочетъ?

— Откуда-же мн понимать!

Не спускали съ разбойника глазъ супруги, не спускалъ съ нихъ глазъ и разбойникъ. Сидли они въ разныхъ углахъ купэ. Минуту спустя, разбойникъ досталъ изъ сумки дв груши, протянулъ ихъ на своей ладони супругамъ и съ улыбкой произнесъ: ‘Bitte’. Глафира Семеновна съежилась, еще сильне прижалась къ уголку вагона и не брала. Николай Ивановичъ протянулъ было руку, но жена остановила его.

— Не бери, не бери… Можетъ быть отравленныя груши, чтобы усыпить насъ.

— Ахъ, и то правда,— отдернулъ руку Николай Ивановичъ.— A я хотлъ взять, чтобы не раздразнить его.

‘Разбойникъ’ не отставалъ, сидлъ съ протянутой ладоныо, на которой лежали груши, и повторялъ:

— Bitte, bitte… Ohne Seremonie {Пожалуйста, пожалуйста… Безъ церемоній…}…

— Я, Глаша, возьму, но сть не буду,— сказалъ Ииколай Ивановичъ, взялъ грушу и кивнулъ ‘разбойнику’, пробормотавъ:— Данке…

‘Разбойникъ’ помолчалъ немного и опять произнесъ по-нмецки:

— На слдующей станціи я освобожу васъ отъ своего присутствія. Я буду уже дома.

Супруги, разумется, ничего не поняли изъ его словъ. Онъ все-таки показалъ имъ на утокъ и пробормоталъ по-нмецки:

— Вотъ везу жен. Это мой охотничій трофей. In Russland giebt es folche Snten {Въ Россіи есть такія утки?}?— задалъ онъ вопросъ, поясняя жестами, но его все-таки не поняли и оставили безъ отвта.

Поздъ уменьшилъ ходъ. ‘Разбойникъ’ засуетился, схватилъ ружье, непромокаемый плащъ и сталъ собираться уходить. Глафира Семеновна приняла это за угрозу и воскликнула:

— Коля! Коля! Хватай скорй свой револьверъ.

Николай Ивановичъ потянулся и быстро схватилъ револьверъ, который лежалъ прикрытый носовымъ платкомъ на противоположномъ конц дивана. ‘Разбойникъ’ улыбнулся и пробормоталъ по-нмецки:

— А! Тоже съ оружіемъ здите. Это хорошо по ночамъ…

Поздъ остановился. ‘Разбойникъ’ поклонился супругамъ, еще разсыпался въ извиненіяхъ и вышелъ изъ купэ.

— Ну, слава Богу! — воскликнулъ Николай Ивановичъ, когда они остались въ купэ безъ ‘разбойника’.— Провалился! Ахъ, какъ онъ напугалъ насъ, а вдь на теб, Глаша, лица не было.

— Ты ничего? Да ты хуже меня! — попрекнула его супруга.— Ты даже оружіе забылъ схватить въ руки.

— Ну, песъ съ нимъ. Слава Богу, что ушелъ. Вотъ охотникъ, а какъ похожъ на разбойника.

— Погоди радоваться-то. Можетъ быть и разбойникъ. Да нечего торжествовать, что и ушелъ. Очень можетъ быть, что онъ влзъ къ намъ, чтобъ высмотрть хорошенько насъ и купэ, а ужъ на слдующей станціи влзетъ къ намъ съ другими разбойниками,— замтила Глафира Семеновна.

— Что ты, что ты, Глаша! Типунъ-бы теб на языкъ! — испуганно проговорилъ Николай Ивановичъ и перекрестился.

А поздъ такъ и мчался во мгл непроглядной ночи.

XXII.

Не взирая, однако, на тревожное состояніе Николая Ивановича и Глафиры Семеновны, сонъ сдлалъ свое дло и они задремали на нсколько времени, хотя и дали себ слово не спать. Первой проснулась Глафира Семеновна и даже испугалась, что спала. Она проснулась отъ остановки позда на станціи. Стучали молотками, пробуя колеса, перекликались рабочіе, и ужъ перекликались на французскомъ язык, какъ показалось Глафир Семеновн. Она открыла окно и стала прислушиваться — да, французскій языкъ. Нмецкаго говора не слыхать, онъ исчезъ, исчезли откормленныя лоснящіяся физіономіи нмецкихъ желзнодорожныхъ служащихъ, исчезли нмецкія фуражки и замнились французскими кэпи, появились французскія бородки на тощихъ лицахъ и на станціонномъ зданіи красовались уже французскія надписи. Первымъ, что бросилось Глафир Семеновн въ глаза, была надпись: ‘buvette’.

— Николай Иванычъ, французскій языкъ! Пріхали, во французскую землю пріхали! — радостно бросилась она къ мужу.

Николай Ивановичъ спалъ, прислонившись къ уголку и держа руку на револьвер, который лежалъ у него на колняхъ. Жен нужно было потрясти его за плечо, чтобы онъ проснулся. Онъ открылъ глаза, быстро вскочилъ на ноги и, уронивъ на полъ револьверъ, испуганно спрашивалъ:

— Опять разбойникъ? Гд онъ?

— Какой разбойникъ! Мы пріхали во Францію. Французскій языкъ… Можетъ быть это ужъ даже Парижъ.

— Не можетъ быть! Тогда надо спросить. Что-жъ, ты! Спрашивай… Хвастайся французскимъ языкомъ

Глафира Семеновна высунулась изъ окна и крикнула проходившей французской бородк:

— Мосье… Кель статіонъ? Пари? Эсе Пари?

— Oh, non, madame. Paris est encore loin. А Paris nous serons le matin,— послышался учтивый отвтъ.

— Что онъ говоритъ? — освдомился Николай Ивановичъ.

— Нтъ, нтъ, не Парижъ. Въ Парижъ мы прідемъ еще утромъ.

— Однако, ты все понимаешь.

— Еще-бы! По-французски я сколько угодно. У насъ въ пансіон француженка была настоящая,— похвасталась Глафира Семеновна.— Вотъ написано — пуръ ле дамъ, вонъ — пуръ ле месье… Вонъ — бюветъ. Тутъ можно выпить желающимъ.

— Такъ я, Глаша, съ удовольствіемъ-бы выпилъ. Спроси, сколько минутъ стоимъ.

— Нтъ, нтъ. А на кого ты меня оставишь? Я боюсь. А вдругъ опять разбойникъ?

— Да разбойникъ, должно быть, въ нмецкой земл остался. Неужели-же его черезъ границу пропустили? Наконецъ, ты можешь со мной вмст выйти.

— Кондюктеръ! — опять закричала Глафира Семеновна.— Комбьенъ минютъ иси?

— Seulement deux minutes prsent, madame. Il vous reste deux minutes.

— Me ну вулонъ буаръ…

— Да, буаръ… Буаръ венъ ружъ, а то такъ бьеръ,— прибавилъ Николай Ивановичъ и тутъ-же похвастался передъ женой: — вс хмельныя слова я отлично знаю.

Кондукторъ протянулъ руку и сказалъ:

— Vous voulez prendre du vin rouge? Donnezmoi de l’argent, monsieur. Je vous apporterai tout de suite.

— Что онъ говоритъ, Глаша?

— Самъ принести хочетъ намъ вина. Комбьянъ пуръ бутель?

— Deux francs. Dpchez-vous, madame, dpchez-vous {Два франка. Торопитесь, мадамъ, торопитесь.}.

— Какъ, тоже депешу надо?— спросилъ Николай Ивановичъ.— B здсь по телеграфной депеш?

— Да нтъ-же, нтъ. Давай ему скорй денегъ. Давай два французскихъ серебряныхъ четвертака. Скорй, скорй.

— Вотъ!— и Николай Ивановичъ, сунувъ кондуктору деньги, прибавилъ:— Тутъ труа четвертакъ. Пусть на труа франкъ. А я думалъ, что и здсь, какъ въ Нметчин, все надо по телеграфу, когда кондукторъ упомянулъ про депешу-то,— отнесся онъ къ жен по уход кондуктора.

— Да нтъ, нтъ. Онъ не про депешу упомянулъ, а сказалъ — депеше ну, то-есть поторопитесь. Здсь французская земля, здсь этого нтъ.

— Ну, то-то. А то удивительно странно показалось. Думаю: тамъ только обды по телеграфическимъ депешамъ, а здсь ужъ и выпивка. Нтъ, какова учтивость у французовъ! Только заикнулись насчетъ выпивки — сейчасъ: пожалуйте, я вамъ принесу.

— Еще-бы… Французы удивительно учтивый народъ. Разв можно ихъ сравнить съ нмцами.

— Я, Глаша, страсть какъ радъ, что мы попали во французскую землю.

— А я-то какъ рада!

Поздъ однако не стоялъ и двухъ минутъ, и тронулся, минуя станціонныя освщенныя вывски — Глаша! А выпивка-то? Гд-же венъ ружъ-то? Надулъ кондукторъ… Вотъ теб и французская учтивость! — воскликнулъ Николай Ивановичъ, но въ это время дверь купэ отворилась и въ купэ влзъ кондукторъ, держащій въ рук бутылку вина, горлышко которой было прикрыто стаканомъ.

— Voyons, monsieur… Servez-vous…— протянулъ онъ Николаю Ивановичу бутылку.

— Вотъ за это, мусье, спасибо, вотъ за это мерси. Гранъ мерси, рюссъ мерси! — заговорилъ Николай Ивановичъ, принимая бутылку.

— Monsieur est un Russe? — спросилъ французъ и прибавилъ:— Oh, nous aimons la Russie et les Russes. Vivent les Russes!

Отъ него такъ и пахнуло виномъ. Очевидно, онъ и самъ сейчасъ только выпилъ, да и раньше не отказывался отъ вина. Николай Ивановичъ замтилъ это и сказалъ жен:

— Парень-то, кажется, изрядно хвативши?

— Ничего. Французы и пьяные любезны. Это совсмъ особый народъ.

— Vos billets, monsieur…— между тмъ сказалъ кондукторъ.

— Билеты требуетъ,— пояснила Глафира Семеновна.

— Да понялъ, понялъ я. Что ты переводишь-то! Оказывается, что по-французски я все понимаю и могу свободно разговаривать. Вотъ, мосье, билье, вуаля… А бюве, мосье, не хочешь? Не вуле бюве венъ ружъ? — вдругъ предложилъ Николай Ивановичъ кондуктору.

— Oh, avec plaisir, monsieur. Prenez seulement prsent vous-mme, et moi apr&egrave,s,— отвчалъ тотъ, простригая билеты.

— Ну, вотъ и отлично. Бюве…

Николай Ивановичъ налилъ стаканъ и протянулъ кондуктору. Тотъ поклонился и отстранилъ стаканъ.

— A prsent vous-mme, monsieur, et moi-je prendrai apr&egrave,s vous.

— Глаша! Что онъ такое? — недоумвалъ Николай Ивановичъ.

— Хочетъ, чтобы ты прежде выпилъ.

— Я? Же?.. Отлично. Тре бьенъ… Вотъ… За здоровье Франсъ!

Николай Ивановичъ залпомъ выпилъ стаканъ и продолжалъ:

— Мы любимъ вашу Франсъ, очень любимъ. Глаша, переведи.

— Ву рюссъ — ву земонъ ли Франсъ.

— Oh, madame! Et nous, nous adorons la Russie {О, мадамъ: А мы, мы обожаемъ Россію.}.

Кондукторъ взялъ поданный ему стаканъ съ краснымъ виномъ, поднялъ его и, воскликнувъ: ‘Vive la Russie!’ — тоже выпилъ его залпомъ.

— Другъ! Ами… Франсе и рюссъ — ами,— протянулъ ему руку Николай Ивановичъ.

Кондукторъ потрясъ руку.

— Анкоръ…— предложилъ Николай Ивановичъ, указывая на стаканъ.

— Apr&egrave,s, monsieur… Prenez prsent vous-mme. Dans une demi-heure je vous apporterai encore une bouteille, et nous prendrons encore. J’aime les Russes…

— Что онъ говоритъ, Глаша?

— Принесетъ еще бутылку и тогда опять съ тобой выпьетъ.

— Душа-человкъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ, ударяя кондуктора по плечу.— Ну, бьенъ, бьенъ… Принеси — опять выпьемъ.

— Au revoir, monsieur… Au revoir, madame,— раскланялся кондукторъ, повернулъ ручку двери купэ и исчезъ во мрак.

При такихъ обстоятельствахъ Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна възжали во французскую землю.

XXIII.

Съ французскимъ кондукторомъ Николай Ивановичъ все-таки выпилъ дв бутылки краснаго вина. Со второй бутылкой кондукторъ принесъ ему и благо хлба съ сыромъ на закуску, а Глафир Семеновн грушу, и предложилъ ее съ галантностью совсмъ ловкаго кавалера. Появленіе такого человка, рзко отдляющагося отъ угрюмыхъ нмецкихъ кондукторовъ, значительно ободрило супруговъ въ ихъ путешествіи, и когда на зар багажъ ихъ въ Вервье былъ слегка осмотрнъ заглянувшимъ въ купэ таможеннымъ чиновникомъ, они начали дремать, совершенно забывъ о разбойникахъ, которыхъ такъ опасались въ начал. Къ тому-же и начало свтать, а дневной свтъ, какъ извстно, парализуетъ многіе страхи. Подъзжая къ Намюру, они уже крпкимъ сномъ. Кондукторъ, хоть и заглядывалъ въ купэ для проврки билетовъ, но, видя супруговъ спящими, не тревожилъ ихъ.

Когда супруги проснулись, было ясное солнечное утро. Солнце свтило ярко и привтливо озаряло мелькавшіе мимо оконъ вагона каменные деревенскіе домики, сплошь застланные вьющимися растеніями, играло на зеленыхъ еще лугахъ, на стоящихъ въ одиночку дубахъ съ пожелтвшей листвой, на синей лент рчки, идущей вдоль дороги.

Глафира Семеновна сидла у окна купэ и любовалась видами. Вскор маленькіе каменные домики стали смняться боле крупными домами. Появились вывски на домахъ, мелькнула желзная ршетка какого-то сада, стали появляться высокія фабричныя трубы, курящіяся легкимъ дымомъ, и вдругъ Глафира Семеновна воскликнула:

— Батюшки! Эйфелева башня вдали! Я ее сейчасъ по картин узнала. Николай Иванычъ! Радуйся, мы подъзжаемъ къ Парижу.

— Да что-ты! — подскочилъ къ окну Николай Ивановичъ.

— Вонъ, вонъ… Видишь? — указала Глафира Семеновна.

— Да, да… Эйфелева башня… Она и есть… ‘Конченъ, конченъ дальній путь. Вижу край родимый’,— заплъ онъ.

Стали попадаться по дорог уже улицы. Дома — все выростали и выростали. Виднлась церковь съ готическимъ куполомъ. Движеніе на улицахъ все оживлялось. Поздъ умрялъ ходъ, скрежетали тормаза. Еще нсколько минутъ, и вагоны остановились около платформы, на которой суетились блузники въ кэпи и съ бляхами на груди.

— Пріхали… Въ Парижъ пріхали!..— радостно произнесла Глафира Семеновна, когда кондукторъ отворилъ передъ ними дверь купэ.

Въ дверь рванулся блузникъ, предлагая свои услуги.

— Вуй, вуй… Прене но саквояжъ,— сказала Глафира Семеновна.— Э шерше коше пуръ партиръ а готелъ. Николай Иванычъ! Бери подушки. Что ты стоишь истуканомъ.

— Une voiture, madame? — спросилъ блузникъ.

— Да, да…Вуатюръ… И анкоръ нашъ багажъ…— совала она ему квитанцію.

— Oui, oui, madame.

Багажъ былъ взятъ и блузникъ потащилъ его на спин на подъздъ вокзала. Супруги слдовали сзади. Вотъ и улица съ суетящейся на ней публикой. Николай Ивановичъ поражалъ всхъ своей громадной охапкой подушекъ. Какой-то уличный мальчишка, продававшій съ рукъ билеты для входа на выставку, даже крикнулъ:

— Voyons, ce sont les Russes!

Французскій городовой въ синей пелеринк кэпи, съ закрученными усами и съ клинистой бородкой махнулъ по направленію къ стоящимъ къ шеренгу извозчикамъ. Отъ шеренги отдлилась маленькая карета съ сидящимъ на козлахъ краснорожимъ, гладко-бритымъ, жирнымъ извозчикомъ въ блой лакированной шляп-цилиндр, и подъхала къ супругамъ. Багажъ уложенъ на крышу каретки, блузнику вручена цлая стопка французскихъ пятаковъ, какъ называлъ Николай Ивановичъ мдныя десятисантимныя монеты, и супруги сли въ каретку, заслонившись подушками. Извозчикъ обернулся и спросилъ, куда хать.

— Готель какой-нибудь. Данъ готель…— сказала Глафира Семеновна.

— Quel htel, madame?

— Ахъ ты, Боже мой! Да я не знаю — кель. Же не се па. Николай Иванычъ, кель?

— Да почемъ-же я-то знаю!

— Все равно, коше. Се тегаль, кель. Онъ готель, намъ нужно шамбръ… шамбръ и де ли…

— Je comprends, madame. Mais quel quartier dsirez-vous?

— Глаша! Что онъ говоритъ?

— Ршительно не понимаю. Онъ шамбръ данъ готель. Ну вояжеръ, ну де Рюсси…

Стоящій тутъ-же городовой сказалъ что-то извозчику. Тотъ покачалъ головой и похалъ легкой трусцой, помахивая бичомъ не на лошадь, а на подскакивающихъ къ окнамъ кареты мальчишекъ-блузниковъ съ какими-то объявленіями, съ букетами цвтовъ. Минутъ черезъ десять онъ остановился около подъзда и крикнулъ:

— Voyons!..

Выскочилъ лакей съ капулемъ на лбу, въ черной куртк и передник чуть не до земли.

— Une chambre pour les voyageurs! — сказалъ извозчикъ лакею.

Тотъ отрицательно покачалъ головой и отвчалъ, что все занято.

— Онъ шамбръ авекъ де ли…— сказала Глафира Семеновна лакею.

— Point, madame…— развелъ тотъ руками. Извозчикъ потащился дале. Во второй гостинниц тотъ-же отвтъ, въ третьей то-же самое, въ четвертой даже и не разговаривали. Выглянувшій на подъздъ портье прямо махнулъ рукой, увидавъ подъхавшую съ багажемъ на крышк карету. Супруги уже странствовали боле получаса.

— Нигд нтъ комнаты! Что намъ длать? — спросилъ жену Николай Ивановичъ.

— Нужно искать. Нельзя-же намъ жить въ карет.

Извозчикъ обернулся на козлахъ, заглянулъ въ переднее стекло кареты и что-то бормоталъ.

— Алле, алле…— махала ему Глафира Cеменовна.— Онъ шамбръ… Ну не пувонъ санъ шамбръ… Надо шерше анкоръ отель.

Въ пятой гостинниц опять то-же самое. Портье выглянулъ и молча махнулъ рукой.

— Что за незадача!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Глаша! Вдь просто хоть караулъ кричи. Ну, Парижъ! Попробую-ка я на чай дать, авось и комната найдется. Мусье! Мусье!— махнулъ онъ торчащей въ стекл двери фигур портье и показалъ полуфранковую монету. Тотъ отворилъ дверь.

— Вотъ на чай… Прене…— протянулъ Николай Ивановичъ портье монету.

— Се пуръ буаръ… — поправила мужа Глафира Семеновна.— Прене и доне ну зенъ шамбръ.

— Nous n’avons point, madame… — отвчалъ портье, но деньги все-таки взялъ.

— Же компранъ, же компранъ. А гд есть шамбръ? У шерше?

Портье сталъ говорить что-то извозчику и показывалъ руками. Снова похали.

— Великое дло даваніе на чай! — воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Оно развязываетъ языки… И помяни мое слово — сейчасъ комната найдется.

Извозчикъ сдлалъ нсколько поворотовъ изъ одной улицы въ другую, въхали въ какой-то мрачный переулокъ съ грязненькими лавочками въ громадныхъ срыхъ шестиэтажныхъ домахъ, упирающихся крышами въ небо, и остановились около неказистаго подъзда. Извозчикъ слзъ съ козелъ, направился въ подъздъ и вышелъ оттуда съ худенькой старушкой въ бломъ чепц.

— Онъ шамбръ авекъ де ли…— обратилась къ ней Глафира Семеновна.

— Ah, oui, madame… Ayez la bont de voir seulement,— отвчала старушка и отворила дверцу кареты.

— Есть комната! — воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Ну, что я говорилъ!

Супруги вышли изъ кареты и направились въ подъздъ.

ХXIV.

Въ подъзд на площадк висли карты съ расклеенными афишами цирка, театровъ, о ‘Petit Journal’. Пахло чмъ-то жаренымъ. Налво отъ площадки была видна маленькая комната. Тамъ за конторкой стоялъ старикъ въ сромъ потертомъ пиджак, съ срой щетиной на голов, въ серебряныхъ круглыхъ очкахъ и въ вышитыхъ гарусомъ туфляхъ. Старушка въ бломъ чепц предложила супругамъ подняться по деревянной, узкой, чуть не винтовой лстниц.

— Кель этажъ?— спросила ее Глафира Семеновна.

— Troisi&egrave,me, madame,— отвчала старушка и бойко пошла впередъ.

— Въ третьемъ этаж? — переспросилъ Николай Ивановичъ жену.

— Въ третьемъ. Что-жъ, это не очень высоко.

— Разъ этажъ, два этажъ, три этажъ, четыре этажъ,— считалъ Николай Ивановичъ и воскликнулъ:— Позвольте, мадамъ! Да ужъ это въ четвертомъ. Зачмъ-же говорить, что въ третьемъ! Глаша, скажи ей… Куда-же она насъ ведетъ?

— Ну заве ли — труазьемъ…— начала Глафира Семеновна, еле переводя духъ.— А вдь это…

— Oui, oui, madame, le troisi&egrave,me… Encore un peu plus haut.

— Еще выше? Фу, ты пропасть! Да она насъ на каланчу ведетъ. Вдь это ужъ пятый!.. Глаша.— Сянкъ, мадамъ, сянкъ…— старалась пояснить старушк Глафира Семеновна.

— Mais, non, madame, c’est le troisi&egrave,me….— стояла на своемъ старуха и ввела въ корридоръ.— Фу, чортъ! Да неужто мы этажей считать не умемъ?! Пятый… Скажи ей, Глаша, что пятый.

— Да вдь что-жъ говорить-то? Увряетъ, что третій.

Старушка распахнула дверь изъ корридора въ комнату и сказала:

— Voilа, monsieur…

Николай Ивановичъ заглянулъ и воскликнулъ:

— Да вдь это клтушка! Тутъ и одному-то не помститься. И наконецъ, всего одна кровать. Намъ нужно дв кровати.

— Де ли… де…— пояснила старушк Глафира Семеновна.

— Oui, madame… Je vous mettrai…

— Говоритъ, что поставитъ вторую кровать.

Супруги обозрвали комнату. Старая, стариннаго фасона, краснаго дерева кровать подъ драпировкой, какой-то диванчикъ, три стула, круглый столъ и шкафъ съ зеркаломъ — вотъ все убранство комнаты. Два большія окна были на половину загорожены чугунной ршеткой и въ нихъ виднлись на противоположной сторон узенькой улицы другія такія-же окна, на ршетк одного изъ которыхъ висло для просушки дтское одяло, а у другого окна стояла растрепанная женщина и отряхала, ударяя о перила ршетки, подолъ какого-то платья, держа корсажъ платья у себя на плеч.

— Ну, Парижъ..— сказалъ Николай Ивановичъ.— Не стоило въ Парижъ хать, чтобы въ такомъ хлву помщаться.

— А все-таки нужно взять эту комнату, потому надо-же гд-нибудь помститься. Не здить-же намъ по городу до ночи. И такъ ужъ часа два мотались, Богъ знаетъ сколько гостинницъ отъздили,— отвчала Глафира Семеновна и, обратясь къ старух, спросила о цн:— Э ле при? комбьянъ?

— Dix francs, madame…— спокойно отвчала старуха.

— Что такое? Десять франковъ! — Николай Ивановичъ.— Да вдь это разбой! Десять четвертаковъ по сорока копекъ — четыре рубля… Совсмъ разбой!

Хотя восклицаніе было сдлано по-русски, по старуха-француженка поняла его, потому что пожала плечами, развела руками и произнесла въ отвтъ:

— C’est l’exposition, monsieur.

— Она говоритъ, что изъ-за выставки такъ дорого,— пояснила Глафира Семеновна.

— Все равно, разбой… Вдь такія каморки на такой каланч у насъ въ Петербург по полтин въ сутки ходятъ и ужъ много-много, что по семьдесятъ пять копекъ. А то четыре рубля. Да я дамъ четыре рубля, дамъ и пять, но и ты дай мн настоящую комнату.

— Се шеръ, мадамъ,— попробовала сказать Глафира Семеновна, но старуха опять развела руками и опять упомянула про выставку.

— Лучше нтъ? — спрашивалъ Николай Ивановичъ.— Глаша! Спроси.

— Ну заве бонъ шамбръ? Ну вулонъ бонъ шамбръ.

— A prsent non, madame,— поначала головой старуха.

— Что тутъ длать?— взглянулъ Николай Ивановичъ на жену.

— Надо брать. Не мотаться-же намъ еще полдня по Парижу!

— Да вдь вышь-то какая! Это на манеръ думской каланчи.

— Потомъ поищемъ что-нибудь получше, а теперь нужно-же гд-нибудь пріютиться.

— Анаемы! Грабители! Русскимъ ура кричатъ и съ нихъ-же семь шкуръ дерутъ!

— Да вдь за это-то и кричатъ, что семь шкуръ дерутъ.

— Eh bien, madame? — вопросительно взглянула на супруговъ старуха.

— Вуй… Ну пренонъ… Длать нечего… Нотръ багажъ.

Глафира Семеновна стала снимать съ себя ватерпруфъ. Старуха позвонила, чтобы послать за багажемъ. Николай Ивановичъ пошелъ внизъ разсчитываться съ извозчикомъ. По дорог онъ сосчиталъ число ступеней на лстниц. Оказалось восемьдесятъ три.

— Восемьдесятъ три ступени, десять поворотовъ на лстниц, пять площадокъ,— и это они называютъ въ третьемъ этаж! — горячился онъ.— Черти. Право, черти! Комбьянъ? — обратился онъ къ извозчику, вынимая изъ кармана на ладонь горсть серебра.

— Huit francs, monsieur…— произнесъ онъ наконецъ.

— Какъ витъ франкъ? То-есть восемь франковъ? Да, ты, почтенный, никакъ блены обълся. Восемь четвертаковъ по сорокъ копекъ — вдь это три двадцать!— восклицалъ Николай Ивановичъ.— Мосье,— обратился онъ въ старику, стоявшему при ихъ прізд за конторкой и теперь вышедшему на подъздъ.— Витъ франкъ хочетъ… Вдь у васъ такса… Не можетъ-же быть, чтобы это было по такс…

Старикъ заговорилъ что-то съ извозчикомъ, потомъ обратился къ Николаю Ивановичу на французскомъ язык, что-то очертилъ ему пальцемъ на своей ладони, но Николай Ивановичъ ничего не понялъ, плюнулъ, досталъ дв пятифранковыя монеты и, подавая ихъ извозчику, сказалъ по-русски:

— Трехъ рублей ни за что не дамъ, хоть ты разорвись. Вотъ теб два цлковыхъ и проваливай… Алле… Вонъ… Алле… — махалъ онъ рукою, отгоняя извозчика.

Извозчикъ просилъ всего только восемь франковъ и, получивъ десять и видя, что его гонятъ прочь, не желая взять сдачи, просто недоумвалъ. Наконецъ онъ улыбнулся, наскоро снялъ шляпу, сказалъ: ‘merci, monsieur’ — и, стегнувъ лошадь, отъхалъ отъ подъзда. Старикъ дивился щедрости путешественника, пожималъ плечами и бормоталъ по-французски:

— О, русскіе! Я знаю этихъ русскихъ! Они любятъ горячиться, но это самый щедрый народъ!

Николай Ивановичъ, принимая пяти франковыя монеты за серебряные рубли и въ простот душевной думая, что онъ выторговалъ у извозчика рубль двадцать копекъ, поднимался въ свою комнату наверхъ, слдуя за прислугой, несшей его багажъ, уже въ нсколько успокоившемся состояніи и говорилъ самъ съ собой:

— Два рубля… И два-то рубля ужасти какъ дорого за такую зду. Вдь въ сущности все по одному и тому-же мсту путались, а большихъ концовъ не длали.

Глафиру Семеновну онъ засталъ заказывающею кофе. Передъ ней стоялъ въ рваномъ пиджак, въ войлочныхъ туфляхъ и въ четырехъугольномъ колпак изъ блой писчей бумаги какой-то молодой малый съ эспаньолкой на глупомъ лиц и говорилъ:

— Madame veut caf au lait… Oui, oui…

— Я кофэ заказываю,— сказала Глафира Семеновна мужу. — Надо-же чего-нибудь выпить.

— Да, да… Кофей отлично… — отвчалъ Николай Ивановичъ.— Ты, братъ, и масла приволоки, и булокъ,— обратился онъ къ слуг. — Глаша! переведи ему.

— Пянъ и бёръ… — сказала Глафира Сеневовна.— И побольше. Боку…

— Пянъ-беръ…-повторилъ Николай Ивановичъ.

— Oui, oui, monsieur… Un djeuner…

— Да, да… Мн и жен… Ну, живо…

Слуга побжалъ исполнять требуемое.

XXV

Когда Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна умылись, посплъ и кофе. Тотъ-же слуга въ потертомъ пиджак и четырехъ угольномъ бумажномъ колпак внесъ подносъ съ кофейникомъ, молочникомъ и булками. Прежде всего Николая Ивановича поразили громадныя чашки для кофе, превосходящія по своимъ размрамъ даже суповыя чашки. При нихъ находились такъ-называемыя дессертныя ложки. Николай Ивановичъ, какъ увидлъ чашки и ложки, такъ а воскликнулъ:

— Батюшки! Чашки-то какія! Да ты-бы еще, молодецъ, ведра съ уполовниками принесъ! Кто-же въ такихъ чашкахъ кофей пьетъ! Ужъ прачки на что до кофеища охотницы, а такую чашку кофею, я полагаю, ни одна прачка не вытянетъ.

Слуга стоялъ, кланялся и глупо улыбался.

— Глаша! Переведи ему,— обратился Николай Ивановичъ къ жен.

— Да какъ-же я переведу-то? — отвчала Глафира Семеновна въ замшательств. — Ты такія слова говоришь, которыхъ я по-французски и не знаю. Ле тасъ тре гранъ,— указала она слуг на чашки.— Пуркуа гранъ?

— Oh, madame, c’est toujours comme a. Vous avez demand cate au lait.

— Говоритъ, что такія чашки нужно,— перевела Глафира Семеновна. — Врно, ужъ у нихъ такой обычай, врно, ужъ кофейная страна.

— Ты ему про прачку-то скажи.

— Я не знаю, какъ прачка по-французски.

— Какъ не знаешь? Вдь комнатныя слова ты вс знаешь, а прачка комнатное слово.

— Ну, вотъ поди-жъ ты- забыла.

— Такъ какъ-же мы стирать-то будемъ? Вдь блье придется въ стирку отдавать.

— Ну, тогда я въ словар посмотрю. Наливай же себ кофею и пей. Чего ты надъ чашкой-то сидишь!

— Какъ тутъ пить! Тутъ надо ложками хлебать, а не пить. Знаешь, что я думаю? Я думаю, что они нарочно такія купели вмсто чашекъ намъ подали, чтобы потомъ за три порціи кофею взять, а то такъ и за четыре. Вотъ помяни мое слово, за четыре порціи въ счетъ наворотятъ. Грабежъ, чисто грабежъ.

— Да пей ужъ, пей. Вдь на грабежъ и заграницу похали.

Слуга все стоялъ и глупо улыбался.

— Voulez-vous encore quelque chose, monsieur?— спросилъ онъ, наконецъ, собираясь уходить.

Николай Ивановичъ понялъ слово ‘анкоръ’ и воскликнулъ: — Какъ: анкоръ? Какъ: еще? Ведра съ кофеемъ принесъ, да еще спрашиваетъ-не подать-ли анкоръ. Сорокаведерную бочку съ кофеемъ намъ еще приволочь хочешь, что-ли! Иди, иди съ Богомъ! Вишь, какъ разлакомился! Анкоръ! Правду купецъ-то въ Кельн на станціи говорилъ, что здсь семь шкуръ дерутъ,— отнесся Николай Ивановичъ въ жен.

Слуга все еще стоялъ, глупо улыбался и наконецъ сказалъ:

— J’aime la langue russe… Oh, que j aime, quand on parle russe!

— Глаша! Что онъ торчитъ? Что ему еще надо?

— Говоритъ, что очень любитъ слушать, когда говорятъ по-русски,— перевела Глафира Семеновна и кивнула слуг, сказавъ:— Але…

Тотъ переминался съ ноги на ногу и не шелъ.

— Votre nom, monsieur, votre carte… — сказалъ онъ.— Il faut noter chez nous en das…

— Что онъ говоритъ? Чего еще ему надо, Глаша?

— Спрашиваетъ, какъ насъ зовутъ.

— А! Паспортъ? Сейчасъ, сейчасъ…— засуетился Николай Ивановичъ.

— Oh, non, monsieur… Le passeport ее n’es pas ncessaire. Seulement votre nom, votre carte.

— Говоритъ, что паспортъ не надо. Проситъ только твою карточку.

— Какъ не надо! Вздоръ… Пускай ужъ заодно беретъ. Вдь прописаться-же въ участк надо. Вдь не на одинъ день пріхали. Вотъ паспортъ…— выложилъ Николай Ивановичъ на столъ свою паспортную книжку.

Слуга отстранилъ ее рукой и стоялъ на своемъ, что паспорта не надо, а надо только карточку.

— Seulement une carte… une carte de visite…— пояснилъ онъ.

— Дай ему свою визитную карточку. Говоритъ, что паспорта не надо. Врно, здсь не прописываются.

— Какъ возможно, чтобы не прописывались. Гд-же это видано, чтобы не прописываться въ чужомъ мст! Почемъ они насъ знаютъ! А вдругъ мы безпаспортные! Вотъ, братъ, бери паспортъ…— протянулъ слуг Николай Ивановичъ книжку.

— Pas passeport… Seulement la carte…— упрямился слуга.

— Да что ты его задерживаешь-то! Ну, дай ему свою карточку. Вдь для чего-же нибудь ты веллъ сдлать свои карточки на французскомъ язык.

Николай Ивановичъ пожалъ плечами и подалъ карточку. Слуга удалился.

— Глаша, знаешь, что я полагаю? — сказалъ Николай Ивановичъ по уход слуги.— Я полагаю, что тутъ какая-нибудь штука. Гд-же это видано, чтобы въ гостинниц паспорта не брать въ прописку!

— Какая штука?

— А вотъ какая. Не хотятъ-ли они отжилить нашъ багажъ, наши вещи? Мы уйдемъ изъ номера, вещи наши оставимъ, вернемся, а они намъ скажутъ: да вы у насъ въ гостинниц не прописаны, стало быть, вовсе и не останавливались, и никакихъ вашихъ вещей у насъ нтъ.

— Да что ты! Выдумаешь тоже…

— Отчего-же они паспортъ не взяли въ прописку? Паспортъ въ гостинницахъ прежде всего. Нтъ, я внизу во что-бы ни стало всучу его хозяйк. Паспортъ прописанъ, такъ всякому спокойне. И сейчасъ и въ полицію жаловаться можешь, и всякая штука…

Глафира Семеновна, между тмъ, напилась уже кофею и переодвалась.

— Ты смотри, Глаша, все самое лучшее на себя надвай,— говорилъ Николай Ивановичъ жен.— Здсь, братъ, Парижъ, здсь первыя модницы, первыя франтихи, отсюда моды-то къ намъ идутъ, такъ ужъ надо не ударить въ грязь лицомъ. А то что за радость, за кухарку какую-нибудь примутъ! Паспорта нашего не взяли, стало быть, не знаютъ, что мы купцы. Да здсь, я думаю, и кухарки-то по послдней мод одты ходятъ.

— Да вдь мы на выставку сейчасъ подемъ… Вотъ ежели-бы въ театръ…— пробовала возразить Глафира Семеновна.

— Такъ на выставк-то, по всмъ вроятіямъ, вс какъ разряжены! Вдь выставка, а ни что другое. Нтъ, ужъ ты новое шелковое платье наднь, бархатное пальто, визитную шляпку и брилліантовую брошку и брилліантовыя браслетки.

— Зачмъ-же это?

— Надвай, теб говорятъ, а то за кухарку примутъ. Въ модный городъ, откуда всякіе наряды идутъ, пріхали, да вдругъ въ тряпки одться! Все лучшее наднь. А главное, брилліанты. Да и спокойне оно будетъ, ежели брилліанты-то на себ. А то вонъ видишь, паспорта даже въ прописку не взяли, такъ какъ тутъ брилліанты-то въ номер оставлять! У тебя брилліантовъ съ собой больше чмъ на четыре тысячи.

— Вотъ разв только изъ-за этого…

— Надвай, надвай… Я дло говорю.

Черезъ четверть часа Глафира Семеновна одлась.

— Ну, вотъ такъ хорошо. Теперь никто не скажетъ, что кухарка,— сказалъ Николай Ивановичъ.— Вотъ и я брилліантовый перстень на палецъ надну. Совсмъ готова?

— Совсмъ. На выставку подемъ?

— Конечно-же, прямо на выставку. Какъ выставка-то по-французски? Какъ извозчика-то нанимать?

— Алекспозиціовъ.

— Алекспозиціонъ, алекспозиціонъ… Ну, тронемся…

Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна сошли съ лстницы. Внизу Николай Ивановичъ опять всячески старался всучить свой паспортъ въ прописку, обращаясь уже на этотъ разъ къ хозяину и хозяйк гостинницы, но т также наотрзъ отказались взять:— ‘се n’est pas ncessaire, monsieur’.

— Нтъ, ужъ ты что ни говори, а тутъ какая-нибудь штука да есть, что они паспорта отъ насъ не берутъ! — сказалъ Николай Ивановичъ жен, выходя изъ подъзда на улицу, и прибавилъ:— Нужно держать ухо востро.

XXVI.

— Батюшки! Да тутъ и извозчиковъ нтъ. Вотъ въ какую улицу мы захали,— сказалъ Николай Ивановичъ жен, когда они вшли изъ подъзда гостинницы.— Какъ теперь выставку-то попасть?

— Языкъ до Кіева доведетъ,— отвчала храбро Глафира Семеновна.

— Ты по-французски-то тоже одни комнатныя слова знаешь, или и другія?

— По-французски я и другія слова знаю.

— Да знаешь-ли уличныя-то слова? Вотъ мы теперь на улиц, такъ вдь уличныя слова понадобятся.

— Еще-бы не знать! По-французски насъ настоящая француженка учила.

Николай Ивановичъ остановился и сказалъ:

— Послушай Глаша, можетъ быть, мы на выставку-то вовсе не въ ту сторону идемъ. Мы вышли направо изъ подъзда, а, можетъ быть, надо налво.

— Да вдь мы только до извозчика идемъ, а ужъ тотъ довезетъ.

— Все-таки лучше спросить. Вонъ надъ лавкой красная желзная перчатка виситъ, и у дверей, должно быть, хозяинъ-перчаточникъ съ трубкой въ зубахъ стоитъ — его и спроси.

Напротивъ черезъ узенькую улицу, около дверей въ невзрачную перчаточную лавку, стоялъ въ одной жилетк, въ гарусныхъ туфляхъ и въ синей ермолк съ кисточкой пожилой человкъ съ усами и бакенбардами и курилъ трубку. Супруги перешли улицу и подошли къ нему.

— Пардонъ, монсье…— обратилась къ немъ Глафира Семеновна.— Алекспозисіонъ — а друа у а гошъ?

Французъ очень любезно сталъ объяснять дорогу, сопровождая свои объясненія жестами. Оказалось, что супруги не въ ту сторону шли, и пришлось обернуться назадъ. Вышли на перекрестокъ улицъ и опять остановились.

— Кажется, что перчаточникъ сказалъ, что направо,— пробормотала Глафира Семеновна.

— Богъ его вдаетъ. Я ничего не понялъ. Стрекоталъ, какъ сорока,— отвчалъ мужъ.— Спроси.

На углу была посудная лавка. Въ окнахъ виднлись стеклянные стаканы, рюмки. На стул около лавки сидла старуха въ красномъ шерстяномъ чепц и вязала чулокъ. Опять разспросы. Старуха показала налво и прибавила:

— C’est bien loin d’ici, madame. Il faut prendre l’omnibus {Это очень далеко, мадамъ, надо ссть въ омнибусъ.}…

Взяли налво, прошли улицу и очутились опять на перекрестк другой улицы. Эта улица была уже многолюдная, сновало множество народа, хали экипажи, ломовыя телги, запряженныя парой, тащились громадные омнибусы, переполненные пестрой публикой, хлопали, какъ хлопушки, бичи кучеровъ. Магазины уже блистали большими зеркальными стеклами.

— Rue La Fayette…— прочла надпись на углу Глафира Семеновна и прибавила:— Эта улица зовется Рю Лафаетъ. Я помню, что я что-то читала въ одномъ роман про Рю Лафаетъ. Эта улица мн знакома. Однако, надо-же взять извозчика. Вонъ порожній извозчикъ въ блой шляп и красномъ жилет детъ. Николай Иванычъ, крикни его! Мн неловко кричать. Я дама.

— Извозчикъ! — закричалъ Николай Ивановичъ.

— Да что-жъ ты по-русски-то. Надо по-французски.

— Тьфу ты пропасть! Совсмъ забылъ, что здсь по-русски не понимаютъ. Какъ извозчикъ-то по-французски?

— Коше.

— Да такъ-ли? Кажется, это ругательное слово? Кажется, коше — свинья.

— Свинья — кошонъ, а извозчикъ — коше.

— Вотъ языкъ-то… Коше — извозчикъ, кошонъ — свинья!.. Долго-ли тутъ перепутаться!

— Да кричи-же, Николай Иванычъ!

— Эй, коше! Мусье коше!

— Ну, вотъ, пока ты собирался, его уже взяли. Вонъ какой-то мужчина садится въ коляску. Такъ здсь нельзя… И что это у тебя за разсужденія! Еще детъ, еще детъ извозчикъ. Кричи.

— Коше! — крикнулъ опять Николай Ивановичъ и махнулъ ему зонтикомъ, но извозчикъ самъ махнулъ ему бичемъ и отвернулся.— Не детъ. Должно быть, занятъ.

Опять перекрестокъ.

— Рю Лафитъ…— прочитала Глафира Семеновна и прибавила:— Рю, Лафитъ мн по роману знакома. Рю Лафитъ я отлично помню. Батюшки! Да вдь въ Рю Лафитъ Анжелика приходила на свиданіе къ Гастону и здсь Гастонъ ранилъ Жерома кинжаломъ,— воскликнула она.

— Какая Анжелика? Какой такой Гастонъ? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— Ты не знаешь… Это въ роман… Но я-то очень хорошо помню. Такъ, такъ… Еще угольщикъ Жакъ Видаль устроилъ ему посл этого засаду на лстниц. Ну, вотъ извозчикъ! Кричи! Кричи!

— Коше! Коше!..

Извозчикъ, котораго кричали, отрицательно покачалъ головой и похалъ дале.

— Что за чортъ! Не везутъ! Вдь эдакъ, пожалуй, пхтурой придется идти,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Пшкомъ невозможно. Давеча француженка сказала, что выставка очень далеко,— отвчала Глафира Семеновна.— Вотъ еще извозчикъ на углу стоитъ. Коше! — обратилась она къ нему сама.— Алекспозиціонъ?

Извозчикъ сдлалъ пригласительный жестъ, указывая на коляску.

— Не садись такъ, не садись безъ ряды…— остановилъ Николай Ивановичъ жену, влзавшую уже было въ экипажъ. — Надо поторговаться. А то опять чортъ знаетъ, сколько сдерутъ. Коше! Комбіенъ алекспозиціонъ? — спросилъ онъ.

Извозчикъ улыбнулся, ползъ въ жилетный карманъ, вынулъ оттуда печатный листъ и протянулъ его Николаю Ивановичу, прибавивъ, кивая на экипажъ:

— Prenez place seulement.

— Что ты мн бумагу-то суешь! Ты мн скажи: комбьенъ алекспозиціонъ?

— Vous verrez l, monsieur, c’est crit.

— Глаша! Что онъ говоритъ?

— Онъ говоритъ, что на лист написано, сколько стоитъ до выставки. Садись-же.. Должно быть, и листк такса.

— Не желаю я такъ садиться. Отчего-жъ, когда извозчикъ везъ насъ въ гостинницу, то не совалъ никакой таксы? Алекспозиціонъ — онъ франкъ. Четвертакъ…

— Oh, non, monsieur,— отрицательно покачалъ головой извозчикъ и отвернулся.

— Да садись-же, Николай Иванычъ, а то безъ извозчика останемся,— протестовала Глафира Семеновна и вскочила въ экипажъ.

— Глаша! Нельзя-же не торговавшись. Сдерутъ.

— Садись, садись.

Николай Ивановичъ, все еще ворча, помстился тоже въ экипаж. Извозчикъ не халъ. Онъ обернулся къ нимъ и сказалъ:

— Un franc et cinquante centimes et encore pour boire…

— Алле, алле…— махнула ему Глафира Семеновна.— Франкъ и пятьдесятъ сантимовъ проситъ и чтобъ ему на чай дать,— объяснила она мужу.— Алле, алле, коше… Алекспозиціонъ.

— Quelle porte, madame {Къ которому входу?}? — спрашивалъ извозчикъ, все еще не трогаясь.

— Вотъ ужъ теперь ршительно ничего не понимаю. Алле, алле! Алекспозиціонъ. Пуръ буаръ — вуй… Алле.

Извозчикъ улыбнулся, слегка тронулъ лошадь бичомъ и экипажъ поплелся.

XXVII.

Черезъ пять минутъ извозчикъ обернулся къ сидвшимъ въ экипаж супругамъ и сказалъ:

— Vous tes etrangers, monsieur? N’est ce pas {Вы иностранцы? Не правда-ли?}?

— Глаша! Что онъ говоритъ? — отнесся къ супруг Николай Ивановичъ.

— Да кто-жъ его знаетъ! Не понимаю.

— Да вдь это-же уличныя слова, а про уличныя слова ты хвасталась, что знаешь отлично.

— Уличныхъ словъ много. Да наконецъ, можетъ быть, это и не уличныя.

— Etes-vous Russe, monsieur, Anglais, Espagnol.

— Рюссъ, рюссъ,— отвчала Глафира Семеновна и перевела мужу:— Спрашиваетъ, русскіе мы или англичане.

— Рюссъ, братъ, рюссъ,— прибавилъ Николай Ивановичъ.— Да погоняй хорошенько. Что, братъ, словно по клювку дешь. Погоняй. На тэ или, какъ тамъ у васъ, на кофе получить. Мы, рюссъ, любимъ только поторговаться, а когда насъ разуважатъ, за за деньгами не постоимъ.

— Ну, съ какой стати ты все это бормочешь? Вдь онъ все равно по-русски ничего не понимаетъ,— сказала Глафира Семеновна.

— А ты переведи.

— Алле… Алле витъ. Ву дононъ пуръ буаръ. Бьенъ дононъ.

— Oh, prsent je sais… je connais les Russes. Si vous tes les Russes, vous donnez bien pour boire,— отвчалъ извозчикъ. — Alors il faut vous montrer quelque chose de remarquable. Voilа… c’est. l’Opra {О, теперь я знаю… Я знаю русскихъ… Если вы русскіе вы дадите хорошо на чай. Тогда нужно показать вамъ что-нибудь замчательное. Вотъ Опера.},— указалъ онъ бичомъ на громадное зданіе театра.

— Ахъ, вотъ Опера-то! Николай Иванычъ, это, Опера. Смотри, какой любезный извозчикъ… Мимо чего мы демъ, разсказываетъ,— толкнула мужа Глафира Семеновна и прибавила: — Такъ вотъ она, Опера-то. Здсь, должно быть, недалеко и Кафе Ришъ, въ которомъ графъ Клермонъ познакомился съ Клементиной. Она была танцовщица изъ Оперы.

— Какой графъ? Какая Клементина? — удивленно спросилъ Николай Ивановичъ жену.

— Ты не знаешь. Это я изъ романа… Эта Клементина впослдствіи въ конецъ разорила графа, такъ что у него остался только золотой медальонъ его матери, и этотъ медальонъ…

— Что за вздоръ ты городишь!

— Это я про себя. Не слушай… Да… Какъ пріятно видть т мста, которыя знаешь по книгамъ.

Извозчикъ, очевидно, уже халъ не прямо на выставку, а колесилъ по улицамъ, и все разсказывалъ, указывая бичомъ:

— Notre-Dame… Palais de Justice…

— И Нотръ-Дамъ знаю…— подхватывала Глафира Семеновна. — Про Нотръ-Дамъ я много читала. Смотри, Николай Иванычъ.

— Да что тутъ смотрть! Намъ-бы скорй на выставку… — отвчалъ тотъ.

Извозчикъ выхалъ на бульвары.

— Итальянскій бульваръ…— разсказывалъ онъ по-французски.

— Ахъ, вотъ онъ, Итальянскій-то бульваръ! — восклицала Глафира Семеновна.— Этотъ бульваръ почти въ каждомъ роман встрчаешь. Смотри, Коля, сколько здсь народу! Вс сидятъ за столиками за улиц, пьютъ, дятъ и газеты читаютъ… Какъ-же это полиція-то позволяетъ? Прямо на улиц пьютъ. Батюшки! Да и извозчики газеты читаютъ. Сидятъ на козлахъ и читаютъ. Стало быть, все образованные люди. Николай Иванычъ, какъ ты думаешь?

— Да ужъ само собой, не нашимъ рязанскимъ олухамъ чета! А только, Глаша, ты вотъ что… не зови меня теперь Николаемъ Иванычемъ, а просто мусье Николя… Парижъ.. ничего не подлаешь. Въхали въ такой знаменитый французскій городъ, такъ надо и самимъ французиться. Съ волками жить — по-волчьи выть. Все по-французски. Я даже думаю потомъ въ какомъ-нибудь ресторан на французскій манеръ лягушку състь.

— Тьфу! Тьфу! Да я тогда съ тобой и за столъ не сяду.

— Ау, братъ! Назвался груздемъ, такъ ползай въ кузовъ. Ужъ французиться, такъ французиться. Какъ лягушка-то по-французски?

— Ни за что не скажу.

— Да не знаешь, оттого и не скажешь.

— Нтъ, знаю, даже чудесно знаю, а не скажу.

— Ну, все равно, я самъ въ словар посмотрю. Ты думаешь, что мн пріятна будетъ эта лягушка? А я нарочно… Пускай претитъ, но я понатужусь и все-таки хоть лапку да съмъ, чтобы сказать, что лъ лягушку.

— Пожалуйста, объ этомъ не разговаривай. Такъ вотъ они какіе бульвары-то! А я ихъ совсмъ не такими воображала. Бульваръ де-Капюсинъ. Вотъ на этомъ бульвар Гильомъ Безюше, переодтый блузникомъ, въ наклеенной бород, скрывался, пилъ съ полицейскимъ коммисаромъ абсентъ, а тотъ никакъ не могъ его узнать.

— Ты все изъ романовъ? Да брось, говорятъ теб!

— Ахъ, Николай Иванычъ…

— Николя,— перебилъ Николай Ивановичъ жену.

— Ну, Николя… Ахъ, Николя! да вдь это пріятно. Удивляюсь только, какъ Гильомъ могъ скрываться, когда столько публики! Вотъ давеча извозчикъ упоминалъ и про Нотръ-Дамъ де-Лоретъ… Тутъ жила въ своей мансард Фаншетта.

— Фу, ты пропасть! Вотъ бредитъ-то!

Обвозивъ супруговъ по нсколькимъ улицамъ, извозчикъ повезъ ихъ на набережную Сены. Глафира Семеновна увидала издали Эйфелеву башню и воскликнула:

— Выставка!

Въ экипажъ на подножку начали впрыгивать уличные мальчишки, предлагая купить у нихъ билеты для входа на выставку.

— Тамъ купимъ. На мст купимъ. Можетъ быть, у васъ еще какіе-нибудь фальшивые билеты, отмахивался отъ мальчишекъ Николай Ивановичъ.

Извозчикъ подвозилъ супруговъ къ выставк со стороны Трокадеро.

XXVIII.

Съ Трокадеро около входа на выставку было громадное стеченіе публики, подъзжавшей въ экипажахъ и омнибусахъ. Все это быстро бжало ко входу, стараясь поскоре встать въ хвостъ кассы. Въ касс, однако, не продавались, а только отбиралась билеты, купить-же ихъ нужно было съ рукъ у барышниковъ, мальчишекъ или взрослыхъ, которые толпою осаждали каждаго изъ публики, суя ему билеты. Дло въ томъ, что посл выпуска выставочнаго займа, къ каждому листу котораго прилагалось по 25 даровыхъ билетовъ для входа на выставку, Парижъ наводнился входными выставочными билетами, цна на которые упада впослдствіи съ франка на тридцать сантимовъ и даже мене. Когда Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна вышли изъ экипажа, ихъ также осадили барышники, суя билеты. Кто предлагалъ за сорокъ сантимовъ, кто за тридцать, кто за двадцать пять, наперерывъ сбивая другъ у друга цну.

— Не надо, не надо! — отмахивался отъ нихъ Николай Ивановичъ и сталъ разсчитываться съ извозчикомъ.— Сколько ему, Глаша, дать? Сторговались за полтора четвертака,— сказалъ онъ жен.

— Да ужъ дай три четвертака. Хоть и извозчикъ, а человкъ любезный, по разнымъ улицамъ насъ возилъ, мста показывалъ.

Николай Ивановичъ далъ три франка, извозчикъ оказался очень доволенъ, снялъ шляпу и проговорилъ:

— Oh, merci, monsieur… A prsent je vois, que vous tes les vrais Russes {О, благодарю васъ. Теперь я вижу, что вы настоящіе русскіе.}…

— Батюшки! Хвостъ-то какой у входа! — воскликнула Глафира Семеновна.— Становись скоре, Николя, въ хвостъ, становись. Это ужасъ, сколько публики. А барышниковъ-то сколько, продающихъ билеты! И вдь то удивительно — на глазахъ полиціи. Сколько городовыхъ, и они ихъ не разгоняютъ. Вонъ городовой стоитъ.

Они встали въ хвостъ и проходили мимо городового. Городовой предостерегалъ публику насчетъ карманныхъ воришекъ и поминутно выкрикивалъ:

— Gardez vos poches, mesdames, gardez vos poches, messieurs {Берегите ваши карманы.}…

— Глаша! Что онъ говоритъ? — поинтересовался Николай Ивановичъ.

— Да кто-жъ его знаетъ!

— Ну, вотъ… А вдь это уличныя слова, хвасталась, что уличныя слова знаешь.

Минутъ черезъ пятнадцать супругамъ, стоявшимъ въ хвост, удалось достигнуть кассы.

— Vos billets, monsieur,— возгласилъ контролеръ.

— Иль фо ашете. Ну навонъ па ле билье,— отвчала Глафира Семеновна за мужа.— Комбіенъ аржанъ?

— Мы не продаемъ билетовъ. Вы должны были купить на улиц. Вернитесь,— сказалъ контролеръ, пропустилъ супруговъ за ршетку во входную калитку и тотчасъ-же вывелъ ихъ обратно въ выходную калитку.

— Глаша! Что-же это значитъ? — воскликнулъ Николай Ивановичъ, очутившись опять на улиц.

— Не пускаютъ безъ билетовъ.

— Да ты-бы купила въ касс.

— Не продаютъ.

— Какъ не продаютъ? Что мы за обсвки въ пол! За что-же такое стсненіе? Что-же это наши деньги хуже, что-ли!

— Не знаю, не знаю… Экуте! Что-же это такое! Ну вулонъ сюръ лекспозиціонъ! Ну вулонъ ашете билье — и намъ не продаютъ! — возмущалась Глафира Семеновна. — Билье, билье… Гд-же кунить? У ашете?

Она размахивала даже зонтикомъ. Къ ней подошелъ городовой и сказалъ по-французски:

— Купите вотъ у этого мальчика билеты — и васъ сейчасъ впустятъ. Безъ билета нельзя.

Онъ подозвалъ мальчишку съ билетами и сказалъ:

— Deux billets pour monsieur et madame.

— Ну, скажите на милость! Даже сами городовые поощряютъ барышниковъ! У насъ барышниковъ городовые за шиворотъ хватаютъ, а здсь рекомендуютъ!— восклицала Глафира Семеновна.

Пришлось купить у мальчишки-барышника два входныхъ билета за шестьдесятъ сантимовъ и вторично встать въ хвостъ. Въ хвост пришлось стоять опять съ четверть часа.

— Ну, порядки! — покачивалъ головой Николай Ивановичъ, когда наконецъ у нихъ были отобраны билеты и контролеръ пропустилъ ихъ за ршетку. За публикой супруги поднялись по каменной лстниц въ зданіе антропологическаго музея, прошли по корридору и очутились опять на крыльц, выходящемъ въ паркъ. Зданіе помщалось на гор и отсюда открывался великолпный видъ на всю площадь, занимаемую выставкой по об стороны Сены. Передъ глазами былъ раскинутъ роскошный цвтникъ, яркія цвточныя клумбы рзво отдлялись отъ изумруднаго газона, пестрли желтыя дорожки, масса кіосковъ самой причудливой формы, били фонтаны, вдали высились дворцы, среди нихъ, какъ гигантъ, возвышалась рыже-красная Эйфелева башня. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна невольно остановились разсматривать красивую панораму выставки.

— Хорошо…— проговорила Глафира Семеновна посл нкотораго молчанія.

— Долго хали, много мученій вынесли по дорог и наконецъ пріхали,— прибавилъ Николай Ивановичъ.— Ну, что-жъ, надо осматривать. Пойдемъ къ Эйфелевой башн.

— Пойдемъ… Только я, Николай Иванычъ, вотъ что… Я на самую башню влзать боюсь.

— Дура! Да зачмъ-же мы пріхали-то? Для этого и пріхали на выставку, чтобы влзать на Эйфелеву башню.

— Пустяки. Мы пріхали на выставку, чтобы посмотрть выставку.

— А быть на выставк и не влзать на Эйфелеву башню, все равно, что быть въ Рим и не видать папы. Помилуй, тамъ на башн открытыя письма къ знакомымъ пишутъ и прямо съ башни посылаютъ. Иванъ Данилычъ прислалъ намъ съ башни письмо, должны и мы послать. Да и другимъ знакомымъ… Я общалъ.

— Письмо можешь и внизу подъ башней написать.

— Не тотъ фасонъ. На башн штемпель другой. На башн такой штемпель, что сама башня изображена на открытомъ письм, а ежели кто около башни напишетъ, не влзая на нее,— ничего этого нтъ.

— Да зачмъ теб штемпель?

— Чтобы знали, что я на башню влзалъ. А то иначе никто не повритъ. Нтъ, ужъ ты какъ хочешь, а на башню взберемся и напишемъ оттуда нашимъ знакомымъ письма.

— Да вдь она, говорятъ, шатается.

— Такъ что-жъ изъ этого? Шатается, да не падаетъ. Ты ежели ужъ очень робть будешь, то за меня держись.

— Да вдь это все равно, ежели сверзится. Обоимъ намъ тогда не жить.

— Сколько времени стоитъ и не валится, и вдругъ тутъ повалится! Что ты, матушка!

— На грхъ мастера нтъ. А береженаго Богъ бережетъ.

— Нтъ, ужъ ты, Глаша. пожалуйста… Ты понатужься какъ-нибудь, и влземъ на башню. Съ башни непремнно надо письма знакомымъ послать. Знай нашихъ! Николай Иванычъ и Глафира Семеновна на высот Эйфелевой башни на манеръ тумановъ мотаются! Не пошлемъ писемъ съ башни — никто не повритъ, что и на выставк были. Голубушка, Глаша, ты ужъ не упрямься,— упрашивалъ жену Николай Ивановичъ.— Поднимемся.

— Ну, хорошо… А только не сегодня… Не могу я вдругъ… Дай мн на выставк-то немножко попривыкнуть и осмотрться. Вдь и завтра придется здсь быть и послзавтра — вотъ тогда какъ-нибудь и поднимемся,— отвчала Глафира Семеновна и стала сходить съ крыльца въ паркъ.

— Ну, вотъ за это спасибо, вотъ за это спасибо. Ты со мной на башню поднимешься, а я теб хорошее шелковое платье куплю. Шестьсотъ французскихъ четвертаковъ жертвую, даже семьсотъ… Покупай такое платье, чтобы быкъ забодалъ, чтобы вс наши знакомыя дамы въ Петербург въ кровь расчесались отъ зависти. Только ты, голубушка Глаша, не спяться, не спяться пожалуйста,— бормоталъ Николай Ивановичъ, слдуя за женой.

XXIX.

Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна бродили по парку выставки, любовались фонтанами, останавливались передъ кіосками и заходили въ нихъ, ничмъ особенно въ отдльности не поражаясь, зашли и въ антропологическій музей, посмотрли на манекены, представляющіе бытъ народностей, наконецъ Глафира

Семеновна сказала:

— А только и Парижъ-же! Говорятъ, парижскіе моды, наряды, а вотъ бродимъ, бродимъ и ничего особеннаго. Нарядовъ-то даже никакихъ не видать. Самыя простыя платья на дамахъ, самыя простыя шляпки, простые ватерпруфы. У насъ иная горничная лучше вырядится на гулянье, а вдь здсь выставка, стало быть, гулянье. Право, я дажелучше всхъ одта. Вотъ онъ, хваленый-то модный Парижъ!

— Правда, душечка, правда. И я то-же самое замтилъ, но не попали-ли мы съ какого-нибудь чернаго входа, гд только такому народу допущеніе, который попроще?— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Можетъ быть, тамъ настоящія-то модницы,указалъ онъ на Сену.

— А по улицамъ-то Парижа мы хали, такъ разв видли какихъ-нибудь особенныхъ модницъ? Все рвань. Простенькія платья, грошевыя шляпки. Думала, что-нибудь эдакъ на бокъ, на сторону, съ перьями, съ цвтами, съ птицами, а ршительно ничего особеннаго. Даже и экипажей-то хорошихъ съ рысаками на улицахъ не видли. Нтъ, что это за парижскія модницы! Срамъ.

— А вотъ какъ-нибудь вечеромъ въ театръ подемъ, такъ, можетъ быть, тамъ увидимъ. Но я увренъ, что тамъ, за ркой, публика нарядне. Просто мы не съ того подъзда, не съ аристократическаго на выставку попали.

— А насчетъ красоты-то французской…— продолжала Глафира Семеновна.— Вотъ у насъ въ Петербург вс ахаютъ: ‘ахъ, француженка! Ахъ, шикъ! Ахъ, граціозность! Француженки пикантны! Француженки прелесть!’ Гд она, прелесть-то. Гд она, пикантность-то? Вотъ ужъ часа два мы на выставк бродимъ, и никакой я прелести не нахожу. Даже хорошенькихъ-то нтъ. Такъ себ обыкновенныя дамы и двицы. Вонъ какая толстопятая тумба идетъ! Даже кособрюхая какая-то. Не старая женщина, a на видъ словно ступа.

— Да, можетъ быть, это нмка,— замтилъ Николай Ивановичъ.

— Зачмъ-же нмка-то въ Парижъ затесалась?

— A зачмъ мы, русскіе, затесались?

— Нтъ, ужъ ты только любишь спорить. Конечно-же, нтъ хорошенькихъ, даже миленькихъ нтъ. Ну, покажи мн хоть одну какую-ни-будь миленькую и шикарную?

— Да, можетъ быть, миленькія-то и шикарныя француженки давно уже на выставку насмотрлись и она имъ хуже горькой рдьки надола. Вдь выставка-то съ весны открылась, а теперь осень! Ну, да я увренъ, что мы на той сторон рки и модницъ, и хорошенькихъ, и пикантныхъ увидимъ,— ршилъ Николай Ивановичъ и прибавилъ:— Однако, Глаша, ужъ пятый часъ, и я сть хочу. Надо поискать, гд-бы пообдать. Мы читали въ газетахъ, что на выставк множество ресторановъ, а пока я еще ни одного не видалъ. Должно быть, на той сторон они. Пойдемъ на ту сторону. Вотъ мостъ. Кстати на той сторон и Эйфелеву башню вокругъ обойдемъ. Нельзя-же, надо хоть снаружи-го ее сегодня вблизи осмотрть. Осмотримъ башню и сыщемъ ресторанъ.

Глафира Семеновна посмотрла на мужа и сказала:

— Не пойду я съ тобой въ ресторанъ.

— Это еще отчего? Да какъ-же голоднымъ-то быть? Вдь у меня ужъ и такъ брюхо начинаетъ подводить.

— Ну, и пусть подводитъ, а я не пойду.

— То-есть отчего-же это? Отчего? Вдь и ты-же проголодалась.

— А коли проголодалась, то вотъ какъ прідемъ домой, то пошлю за булками и за ветчиной и намся, а въ ресторанъ съ тобой не пойду.

— Да по какой причин?

— Очень просто. Вспомни, что ты говорилъ давеча насчетъ ресторана? Какую такую ду ты хотлъ спрашивать въ ресторан?.. Вотъ изъ-за этого и не пойду.

— Ахъ, это насчетъ жареной-то лягушки? Да я сегодня не буду ее требовать. Я передъ отъздомъ изъ Парижа ужъ какъ-нибудь понатужусь и съмъ жареную лягушиную лапу, и тогда я пойду въ ресторанъ одинъ, безъ тебя.

— Врешь, врешь. Выпьешь лишнее, такъ и сейчасъ спросишь. Я тебя знаю. Ты пьяный какую угодно гадость съшь. Видла я разъ, какъ ты пьяный въ Петербург у татаръ въ ресторан поспорился съ пріятелями на пари и у живого налима голову отгрызъ.

— Такъ вдь тогда вс чудили. Пентюковъ выпилъ водки съ уксусомъ, прованскимъ масломъ и съ горчицей, а я потребовалъ живого налима. Нтъ, Глаша, я пошутилъ, я не стану сегодня лягушки требовать. Это я когда-нибудь одинъ, безъ тебя.

— Побожись, что не станешь лягушки сегодня требовать, тогда пойду.

— Ну, вотъ ей-Богу, сегодня не стану требовать лягушку.

— Врно?

— Врно.

— Ну, смотри, ты побожился. Тогда пойдемъ.

И супруги направились къ мосту, дабы перйти на другой берегъ Сены.

Черезъ четверть часа они стояли противъ Эйфелевой башни и, закинувъ головы наверхъ смотрли какъ ползутъ подъемныя машины на башн, поднимающія публику въ первый, во второй и третій этажи, какъ въ каждомъ этаж около перилъ бродятъ люди, кажущіеся такими маленькими, какъ мухи или муравьи.

— Неужто и намъ придется по этой машин подниматься? — съ замираніемъ сердца спросила Глафира Семеновна и, уставъ стоять, сла на одинъ изъ стоявшихъ рядами передъ башней садовыхъ стульевъ.

— Да что-жъ тутъ страшнаго-то? Сядешь, какъ въ карету, машина свистнетъ — и пошелъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ и тоже слъ на стулъ рядомъ съ женой.

— Охъ, страшно на такую высоту! — вздыхала Глафира Семеновна.

— Зато письма съ башни напишемъ и похвастаемся передъ знакомыми, что взбирались въ поднебесье.

— Николя! Башня шатается. Вотъ я и теперь вижу, что она шатается.

— Да нтъ-же, нтъ.

— Я теб говорю, что шатается. Видишь, видишь… Ты смотри вправо…

Супруги заспорили, но въ это время передъ ними остановилась пожилая женщина въ потертомъ шерстяномъ плать, въ бархатной наколк и съ сумочкой черезъ плечо. Она совала имъ въ рукидва желтенькіе билета и бормотала:

— Pour les chaises, monsieur, vingt centimespour le repos.

Николай Ивановичъ вытаращилъ на нее глаза.

— Чего вамъ, мадамъ? Чего такого? Чего вы ввязываетесь? — говорилъ онъ удивленно.

Женщина повторила свою фразу.

— Да что нужно то? Мы промежъ себя разговариваемъ. Се ма фамъ — и больше ничего,— указалъ Николай Ивановичъ на Глафиру Семеновну и прибавилъ, обращаясь къ женщин:— Алле… А то я городового позову.

— Mais, monsieur, vous devez payer pour bs chaises,— совала женщина билеты.

— Билеты? Какіе такіе билеты? Никакихъ намъ билетовъ не нужно. Глаша! Да скажи-же ей по-французски и отгони прочь! Алле!

— Monsieur doit payer pour les chaises, pour le repos…— настаивала женщина, указывая на стулья.

— Она говоритъ, что мы должны заплатить за стулья.— пояснила Глафира Семеновна.

— За какіе стулья?

— Да вотъ на которыхъ мы сидимъ.

— Въ первый разъ слышу. Что-же это за безобразіе! Гд-же это видано, чтобъ за стулья въ саду брать! Вдь это-же выставка, вдь это не театръ, не представленіе. Скажи ей, чтобъ убиралась къ чорту. Какъ чортъ по-французски? Я самъ скажу.

— Vingt centimes, madame… Seulement vingt centimes. Ici il faut payer partout pour les chaises.

— Требуетъ двадцать сантимовъ. Говоритъ, что здсь везд за стулья берутъ,— перевела мужу Глафира Семеновна и прибавила: — Да заплати ей. Ну, стоитъ-ли спорить!

— Это чортъ знаетъ что такое! — вскочилъ со стула Николай Ивановичъ, опуская руку въ карманъ за деньгами.— И какое несчастіе, что я по-французски ни одного ругательнаго слова не знаю, чтобы обругать эту бабу! — бормоталъ онъ и сунулъ женщин деньги.

XXX.

— За посиднье на садовыхъ стульяхъ брать! Только этого и недоставало! — продолжалъ горячиться Николай Ивановичъ посл ухода женщины, взявшей съ него ‘за отдыхъ’.— И не диво-бы, ежели представленіе какое было, а то — ничего. Сли люди отдохнуть и разговаривали.

— На Эйфелеву башню смотрли — вотъ теб я представленіе,— отвчала Глафира Семеновна.

— Да вдь за посмотрніе Эйфелевой башни ужъ при вход взято.

— То взято за посмотрніе стоя, а это за посмотрніе сидя… Ползешь на самую башню опять возьмутъ. За каждый этажъ возьмутъ. Я читала въ газетахъ!

— Такъ тамъ берутъ за подъемную машину, за то, что поднимаешься. Все-таки катаніе, все-таки люди трудятся и поднимаютъ, а тутъ стоитъ стулъ на мст,— вотъ и все .. Просидли мы его, что-ли? Вставай… Не хочу я больше сидть,— сказалъ Николай Ивановичъ жен, поднимаясь съ мста.— Теперь взяли за то, что сидя на Эйфелеву башню смотришь, а вдругъ оглянешься и будешь вонъ на тотъ воздушный шаръ смотрть, что на веревк мотается, такъ и за посмотрніе шара возьмутъ, зачмъ на шаръ, сидя на стул, смотришь.

— Да чего ты сердишься-то? Врно, ужъ здсь порядки такіе…

— Порядки! Вдь это-же безобразіе! Посл этого будутъ брать, зачмъ въ кіоски заглядываешь и входишь. А какъ тутъ не заглянуть? На то выставка.

— Да ужъ взяли, и за кіоскъ взяли. Давеча я въ уборную-то ходила… Ты думаешь, даромъ? Двадцать пять сантимовъ взяли.

— Да что ты!

— Врно, врно. По такс взяли. Такса… Горничная мн и на таксу указала.

— Возмутительно. У насъ ужъ ежели гд устроена для дамъ уборная, то или въ нее даромъ, безъ всякой приплаты. Разв горничной на чай отъ щедротъ что дашь.

— И здсь я на чай дала, дала пуръ буаръ, а за входъ двадцать пять сантимовъ отдльно.

— Фу ты, пропасть! Посл этого, пожалуй, и за входъ въ ресторанъ возьмутъ. За входъ отдльно, за ду отдльно. Однако, пойдемъ ресторанъ искать. сть страхъ какъ хочется.

— Да вонъ ресторанъ,— проговорила Глафира Семеновна и указала на вывску на столб съ надписью ‘Restaurant Duval’. Стрлка показывала направленіе, куда идти.

Супруги отправились и вскор остановились около зданія съ тою-же надписью, что и на столб. У входа въ ресторанъ была толпа. Публика становилась въ хвостъ.

— Батюшки! что народу-то! Да ресторанъ-ли это? — усумнился Николай Ивановичъ.

— Видишь, написано, что ресторанъ,— отвчала Глафира Семеновна.

— Ну, торговля! Вотъ торговля, такъ торговля. Въ хвостъ становятся, по очереди сть идутъ! Показать кому-нибудь изъ нашихъ питерскихъ трактирщиковъ такую торговлю, такъ въ кровь расцарапался-бы отъ зависти. Ну, встанемъ въ хвостъ, давай приближаться ко входу. Посмотримъ, какой-такой ресторанъ. Должно быть, на какой-нибудь знаменитый напали.

— Только ты пожалуйста, Николай Иванычъ, жареной лягушки не требуй.

— Да ужъ побожился, такъ чего-жъ теб!

Постепенно приближаясь ко входу, супруги, наконецъ, вошли въ ресторанъ. Большая зала ресторана Дюваля была переполнена публикой. Въ нее впускали черезъ входную дверь только столько постителей, сколько ихъ выходило изъ выходной двери. Въ зал сидящій у входныхъ дверей французъ съ эспаньолкой тотчасъ-же протянулъ супругамъ дв карточки.

— Какъ, и въ ресторанъ за входъ? И здсь билеты!? — воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Ну, что, Глаша, не говорилъ-ли я теб?..— отнесся онъ къ жен.

— Да ужъ бери, бери… Въ чужой монастырь съ своимъ уставомъ не ходятъ.

— Комбьенъ? — спросилъ Николай Ивановичъ, вытаскивая изъ кармана на ладонь деньги.

Французъ съ эспаньолкой улыбнулся и отвчалъ:

— Vous payerez apr&egrave,s, monsieur, apr&egrave,s… Prenez seulement deux cartes.

— Посл заплатишь. Бери, что подаютъ,— перевела Глафира Семеновна.

— Ну, городъ! Ну, порядки! За входъ въ ресторанъ берутъ! У насъ по зимамъ въ ресторан ‘Аркадія’ музыка играетъ, горлопяты разные поютъ, да и то за входъ не берутъ.

Въ зал вс столы были заняты, такъ что пришлось отыскивать мсто, гд-бы можно было помститься. Стучали вилки, ложки и ножи о тарелки. Отъ людского говора стоялъ какой то шумъ на подобіе пчелинаго жужжанія. Супругамъ долго-бы пришлось искать мста, если-бы ихъ не окликнулъ лакей въ курточк и бломъ передник чуть не до пола, въ свжихъ, упирающихся въ гладкобритый подбородокъ, воротничкахъ и съ карандашомъ за ухомъ.

— Vous cherchez une place, monsieur… Voil la table… Allez avec moi… — обратился онъ къ Николаю Ивановичу, повелъ за собой и, подводя къ маленькому столу съ мраморной доской, указалъ на стулья,

Николай Ивамовичъ колебался, садиться или не садиться.

— A за стулья здсь не берется? — спросилъ онъ слугу. — Глаша, спроси.

— Да ужъ садись, садись… Нельзя-же стоя обдать.

— Бьюсь объ закладъ, что и здсь за стулья возьмутъ, — проговорилъ Николай Ивановичъ, опускаясь на стулъ, похлопалъ по стулу ладонью и задалъ вопросъ слуг: — Комбьянъ за эти вещи?

Слуга, разумется, не понялъ вопроса, взялъ отъ супруговъ карточки, полученныя имъ при вход, положилъ ихъ на столъ, отмтилъ что-то карандашомъ, подалъ карточку обда и остановился въ почтительномъ ожиданіи заказа.

— Глаша! Мы прямо обдъ спросимъ, — сказалъ Николай Ивановичъ жен и, обратясь къ слуг, сказалъ: — Дине… Де дине…

— Nous n’avons pas de diners, monsieur. Seulement la carte… Il faut choisir… Prenez la carte.

— Нтъ здсь обдовъ. Надо по карт заказывать, говоритъ онъ, — перевела Глафира Семеновна.

— Какъ? Въ томъ ресторан, гд беругъ за входъ, да еще обловъ нть? Вотъ это штука!

— Да оно и лучше, Николай Иванычъ, — перебила Глафира Семеновна мужа. — A то Богъ знаетъ еще чмъ накормили бы… Пожалуй, вь обд-то еще лягушку подсунутъ. Съшь, a потомъ…

— Что за вздоръ! Лягушку сейчасъ можно увидатъ. Неужто не можешь лягушку отъ чего-либо другого отличить?

— A рубленую подадутъ, такъ какъ ты ее отличишь? Давай выберемъ самыя обыкновенныя блюда.

— Ну, бьенъ… Итакъ, прежде всего водки и закуски. О де ви… О де ви рюссъ и закуска. Какъ закуска-то по-французски?

— Закуска-то? Я не знаю… Про закуску насъ не учили.

— Nous n’avons pas d’eau de vie russe, monsieur, — отвтилъ слуга. — Si vous voulez cognac…

— Нтъ здсь водки, — перевела Глафира Семеновна. — Какая же русская водка въ Париж! Онъ коньяку предлагаетъ.

— Что коньякъ! Кто-же коньякъ пьетъ передъ обдомъ! Коньякъ посл обда… Идолы! За входъ въ ресторанъ берутъ, a не могутъ выписать изъ Россіи водки. Мы-же ихнее французское вино выписываемъ. Коньякъ нонъ…— покачалъ Николай Ивановичъ передъ слугой головой.— Глаша! Да переведи-же ему по-французски, что я сказалъ насчетъ водки…

— Ахъ, Николай Иванычъ, не стоитъ! Ну, что тутъ распространяться… Давай выберемъ скорй по карт, что заказать.

Она придвинула къ себ карту и принялась ее разсматривать. Слуга, соскучившись стоять, сказалъ наконецъ:

— Dites-donc, monsieur, seulement, quel vin dsirez-vous: ordinaire, vin de pays?..

— Что онъ спрашиваетъ? — взглянулъ Николай Ивановичъ на жену.

— Про вино спрашиваетъ. Какое вино…

— Ахъ, да… Венъ ружъ… Бутель венъ ружъ… Видишь, Глаша, какъ я по-французски…

— Quel vin rouge, monsieur? Un franc, deux francs, trois francs…

— Понялъ, понялъ… Нтъ, братъ, труа франкъ мало… Вдь это три четвертака… Дадите кислятину… Давай за рубль, за четыре четвертака… Катръ франкъ… Да и венъ бланъ онъ бутель. Тоже въ катръ франкъ…

Лакей бросился исполнять требуемое.

— Я выбрала, Николай Иванычъ,— сказала Глафира Семеновна.— Бульонъ, сомонъ, то-есть лососина, и бифштексъ. Тутъ ужъ видно, что подаютъ.

— Постой! Постой! Эй, ломъ! — крикнулъ Николай Ивановичъ слуг.

— Не ломъ, а гарсонъ. Здсь человкъ гарсономъ зовется.

— Ахъ, да… Я и забылъ! Гарсонъ!

Но слуги ужъ и слдъ простылъ.

XXXI

— Любопытно, что они съ насъ за входъ слупятъ,— говорилъ Николай Ивановичъ жен, сидя за столомъ въ ресторан Дюваль и разсматривая врученныя ему при вход разсчетныя карты (addition), которыя онъ считалъ за входные билеты.

— Да вотъ ужъ лакей тутъ что-то на картахъ карандашомъ помтилъ,— отвтила Глафира Семеновна, указывая на карточку.— Палочку поставилъ, Даже дв палочки поставилъ. Противъ цифры 10 поставилъ палочку и противъ цифры 15 тоже палочку.

— Неужто по рублю возьмутъ?

— Да нтъ-же, нтъ. Вдь у нихъ счетъ на франки. Вотъ на каждомъ билет дв палочки, стало быть, два франка. Не понимаю я только, что печатныя-то цифры обозначаютъ.

— А ничего около печатныхъ цифръ не написано?

— Видишь, что ничего.

— Странные порядки,— покачалъ головой Николай Ивановичъ и прибавилъ: — Но вдь и два франка за входъ это очень дорого. Это вдь съ каждаго… Съ двоихъ четыре франка, франкъ по четвертаку, за каждый французскій четвертакъ мы заплатили по два двугривенныхъ, стало быть. это составитъ рубль шесть гривенъ. Да на чай прислужающему… Ой, ой, ой! Почти два рубля не пито, не дено отдай… Надсадишься, ежели каждый-то день по три раза — за завтракомъ, за обдомъ и за ужиномъ…

— Да вдь въ дорогой ресторанъ попали.

— Какой тутъ къ чорту дорогой, когда даже вонъ вс безъ скатертей дятъ! Даже столы скатертями не покрыты. Мраморный столъ — и больше ничего.

— Врно, ужъ такое здсь обыкновеніе, чтобы безъ скатертей.

Слуга принесъ два стакана и дв бутылки, водрузилъ ихъ на столъ и опять бросился бжать.

— Гарсонъ, гарсонъ!..— остановилъ его Николай Ивановичъ и, обратясь къ жен, сказалъ:— Странно, что ты не знаешь, какъ по французски закуски потребовать. Передъ обдомъ солененькаго-бы отлично… Не знаешь-ли, какъ селедка по-французски?

— Да не учили насъ про селедку.

— Ну, кильку или балыкъ?

— И про балыкъ съ килькой насъ не учили. Вотъ сыръ какъ — я знаю: фромажъ.

— Фромажъ, фромажъ, гарсонъ,— подхватилъ Николай Ивановичъ.

— Quel fromage, monsieur?

— Знамо дло, швейцарскій. Глаша! Какъ швейцарскій?

— Ахъ, Боже мой! Да неужто ты не можешь безъ закуски?! Швейцарскій — швейцаръ, должно быть.

— Фромажъ швейцаръ.

— Je ne connais pas, monsieur, un fromage pareil,— отрицательно потрясъ головой слуга.

— Фромажъ швейціръ-то нтъ? Странно. Ну, какой нибудь… Просто фромажъ… Фромажъ… Постой, постой… А селедку, Глаша… Растолкуй ему, что это соленая рыба.

— Пуасонъ сале. Dу компрене? Энъ птитъ пуасонъ сале…

— Une sardine? Ah, oui, madame!

— Да не сардинку. Сардинку, впрочемъ, можно само собой. А селедку… — тщетно старался пояснить Николай Ивановичъ. — Фу, ты пропасть! Ничего не понимаетъ! Ну, вуй… Сардинку — вуй, и анкоръ…

— Анкоръ пуасонъ сале. Энъ отръ пуасонъ сале…

— Oui, madame, vous recevez,— отвчалъ слуга и исчезъ, явившись черезъ минуту съ двумя чашками супу и глубокими тарелками. — Voilа votre bouillon, madame. Servez-vous, je vous prie.

— Что-жъ ты супъ-то, братецъ, прежде подаешь?! — возмутился Николай Ивановичъ.— Прежде нужно закуску. Сардинъ, фромажъ, селедку…

— C’est apr&egrave,s, monsieur… Apr&egrave,s le bouillon.

— Какъ апре! Сейчасъ надо. Кто-же стъ соленое посл супу! Глаша! Скажи ему…

— А презанъ, а презанъ…— заговорила Глафира Семеновна.

Слуга пожалъ плечами и побжалъ за требуемымъ.

— Хорошій ресторанъ, дерутъ даже за входъ, а такихъ слугъ держатъ, которые даже не знаютъ, что посл чего подавать слдуетъ,— ворчалъ Николай Ивановичъ, не зная французскаго обычая, по которому соленыя закуски слдуютъ за супомъ.

Черезъ минуту слуга явился съ маленькими тарелочками, на которыхъ лежали дв сардинки, сыръ бри и нсколько длинненькихъ маленькихъ морскихъ раковинъ (moules). Глафира Семеновна какъ взглянула на раковины, такъ сейчасъ сморщилась, проговорила: ‘фу, гадость!’ — и закрылась салфеткой. Взглянулъ Николай Ивановичъ и воскликнулъ:

— Что это? Улитки какія-то? Вонъ! Вонъ! Неси назадъ! Неси! — махалъ онъ руками. — Я селедку спрашиваю, а онъ какихъ-то улитокъ тащитъ. Прочь, прочь… Мы и устрицъ-то не димъ, а онъ улитокъ. Алле, гарсонъ… Ле рюссъ такой ды нонъ манже. Съ Богомъ, съ Богомъ… Да ужъ и фромажъ убирай. Я этотъ фромажъ не мъ.

— Пусть и сардинки убираетъ. Вовсе я не желаю такія сардинки сть, которыя рядомъ съ погаными улитками лежали,— прибавила Глафира Ceменовна.— Алле… Иль не фо па. Рьянъ иль не фо па. Селеманъ ле бульонъ. Доне бульонъ. Ужъ ты, Николай Иванычъ, не вдь что спрашиваешь. лъ-бы безъ закусокъ! — напустилась она на мужа, продолжая сидть отвернувшись отъ вскрытыхъ раковинъ.

Слуга недоумвалъ.

— Mais, madame, c’est ce que vous avez demand…— бормоталъ онъ.

— Прене… Прене прочь. Ву не манжонъ па се шозъ…

— Oh! Comme il est difficile!..— вздохнулъ слуга и понесъ закуски обратно.

Супруги принялись за бульонъ.

— Вода, а не бульонъ,— сказала Глафира Семеновна и, хлебнувъ нсколько ложекъ, отодвинула отъ себя тарелку.— И это хваленый Парижъ! Хваленая французская кухня!

— Въ ресторан, гд даже за входъ берутъ рубль шесть гривенъ,— прибавилъ Николай Ивановичъ и сказалъ слуг:— Ну, пуасонъ. Скорй пуасонъ… Да не такой пуасонъ, который давеча подалъ.

— Сомонъ, сомонъ… Пуасонъ сомонъ,— подтвердила Глафира Семеновна.

Подали вареную лососину подъ соусомъ, но безъ гарнира. Порціи были такъ малы, что супруги просто ахнули.

— И это де порсіонъ? Де… Для двоихъ? Нуръ де? — спрашивали они слугу.

— Oui, monsieur.

— Да вдь это по разу въ ротъ положить. А гд-же гарниръ? Гд картофель?

— Вуй, вуй… У э помъ де теръ? — бормотала Глафира Семеновна.

— Mais vous avez dsir seulement le saumon, madame {Вы пожелали только лосоcины, мадамъ.}.

— Да ужъ помъ де теръ само собой разумется.

— Je vous apporterai tout, de suite, madame,— сдлалъ движеніе слуга.

— Да ужъ гд тутъ апорте! Когда тутъ принесешь! Гляди. Вотъ твоя порція…

Николай Ивановичъ поддлъ на ложку свою порцію лососины и отправилъ ее въ ротъ.

— Анкоръ пуасонъ. Четыре порціи этой пуасонъ. Катръ порсіонъ…— говорилъ онъ, прожевывая лососину.

— И помъ де теръ…— прибавила Глафира Семеновна.

— Quelles pommes dsirez-vous, madame?— спрашивалъ слуга.

— Кель помъ! Обыкновенный помъ… Вареный помъ.

Лакей улыбнулся и черезъ пять минутъ принесъ еще четыре порціи лососины и отдльно цлую гору жаренаго тоненькими палочками картофеля — pommes frites.

— Вотъ дуракъ-то! Жареный картофель къ вареной рыб подаетъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ

— Да ужъ шь. Только-бы насться,— сказала жена.— А только удивительно, какой здсь безтолковый народъ въ Париж.

Порціи бифштекса были еще меньше. Супруги ужъ не возражали.

— На смхъ, просто на смхъ…— пробормоталъ Николай Ивановичъ, забивая себ въ ротъ свою порцію бифштекса, сжевалъ ее и принялся пить вино.

— Я голодна, Николай Иванычъ,— жаловалась Глафира Семеновна.

— Да и я то-же самое. Только чуть-чуть червяка заморилъ. Вдь съ утра не ли, а теперь седьмой часъ. Придется часа черезъ два переобдывать. Вотъ допьемъ вино да пойдемъ искать другой ресторанъ. Индйки какой спросимъ, что-ли, гуся подимъ… Гарсонъ! Комбьянъ?— обратился Николай Ивановичъ къ лакею и ползъ въ карманъ за деньгами, чтобы заплатить за обдъ.

Лакей сунулъ ему т карты, которыя были получены при вход, и указалъ на кассу.

Супруги поднялись съ мста и направились къ выходу.

XXXII

— Шестнадцать французскихъ четвертаковъ взяли за все про все,— говорилъ жен Николай Ивановичъ, когда они вышли изъ ресторана Дюваля.— Что-то больно дешево. Ты разсчитай, что вдь мы вина потребовали на восемь четвертаковъ. Бутылку краснаго въ четыре четвертака и бутылку благо въ четыре четвертака. Стало быть, за ду пришлось всего восемь четвертаковъ. А вдь мы десять порцій съли, шесть порцій одной лососины. Положимъ, порціи такія, что одинъ разъ въ ротъ положить, но все-таки… Нтъ, стало быть, за входъ въ ресторанъ съ насъ ничего не взяли. Ничего… Съ какой-же стати при вход два этихъ самыхъ билета-то намъ всунули? — разсуждалъ онъ про дювалевскія разсчетныя карты — addition. Нтъ, это недорогой ресторанъ, ежели такъ разсудить.

— Да ужъ брось… Ну, что тутъ считать. Все равно въ этотъ ресторанъ я больше никогда пойду,— отвчала Глафира Семеновна.— Помилуйте, улитокъ какихъ-то въ раковинахъ намъ сунули. Мы спрашиваемъ рыбу, явственно ужъ, кажется, говорю — пуасонъ сале,— а намъ суютъ улитокъ. Надо замтить этотъ ресторанъ, чтобы не попасть и него какъ-нибудь по ошибк,— прибавила она, оглянулась и вдругъ увидала большую, освщенную газомъ вывску, гласящую по-французски: ‘Театр египтянъ и арабовъ’.— Николай Иванычъ, вонътамъ арабскій театръ… арабскій и египетскій… Возьмемъ билеты и посмотримъ. Наврное что-нибудь забавное.

— Да вдь ни ты, ни я ни по-египетски, ни по-арабски не знаемъ,— далъ отвтъ мужъ.

— Да тутъ и не надо знать. Просто такъ посмотримъ. Вдь ужъ какъ по-французски представляютъ мы ныншнее лто и въ Петербург въ ‘Аркадіи’ видли, а тутъ по-арабски и по-египетски.

— Ну, что-жъ, зайдемъ.

— Да конечно-же зайдемъ, возьмемъ недорогія мста, а не понравится — и вонъ. Даже и лучше, если не долго просидимъ. Надо пораньше домой… Я ужасно устала, и мн только-бы до постели. Поужинать-то и у себя въ гостинниц спросимъ. Вдь ужъ наврное въ гостинниц есть ресторанъ.

— Смотри-ка… Смотри-ка… Что это впереди-то?..

Супруги завернули за уголъ, и глазамъ ихъ представилась великолпная картина освщенныхъ разноцвтными огнями фонтановъ. Струи и столбы воды играли всми цвтами радуги и разсыпались брилліантовыми брызгами. Эйфелеву башню также освщали блыми матовыми лампіонами по всмъ этажамъ, а съ фонаря башни въ темнот ночи разстилалась по небу громадная полоса друммондова свта. Картина была поразительная, и супруги остановились.

— Вотъ это хорошо! — невольно вырвалось у Николая Ивановича.

— Да, да… Дйствительно превосходно,— отвчала Глафира Семеновна. — Смотри-ка, какъ съ башни электричество-то пущаютъ.

— Это не электричество… Разв электричество такое бываетъ! Вонъ у насъ на Невскомъ электричество-то! А это, это… Какъ его? Это магнетизмъ… животный магнитизмъ, должно быть.

— Полно, полно. Животный магнитизмъ совсмъ другое. Животнымъ магнитизмомъ усыпляютъ. Я читала. То изъ человка выходитъ… изъ его живота… Это особенные такіе люди есть, которые изъ себя животный магнитизмъ испускаютъ, и называются они медіумы.

— Да нтъ-же, нтъ. Ну, что ты меня морочишь! Гд медіумы, тамъ спиритизмъ.

— Сказалъ тоже! Спиритизмъ — духи… Тамъ покойниковъ вызываютъ. То-есть не настоящихъ покойниковъ, а ихъ тни,— вотъ он и стучатъ въ столъ.

— Ну, такъ гипнотизмъ… Вотъ какъ: гипнотизмъ…

— Ахъ, какъ ты любишь спорить, Николай Иванычъ! Гипнотизмъ — это, когда человкъ деревенетъ и его булавками колютъ. А это электричество. Вдь электричества разныя бываютъ. Въ телефон вонъ тоже электричество.

Супруги заспорили. Наконецъ Николай Ивановичъ махнулъ рукой и сказалъ:

— Ну, пусть будетъ по-твоему, пусть будетъ электричество. Плевать мн на все это. Пойдемъ въ театръ арабовъ смотрть.

Они отправились по направленію къ освщенной газомъ театральной вывск.

— Ты разсуди самъ: ну, кто-же можетъ съ башни животомъ такой большой магнитизмъ пускать, который даже полъ-неба обхватилъ? — все еще унималась Глафира Семеновна.

— Довольно, Глафира Семеновна, довольно… — останавливалъ ее Николай Ивановичъ. — Надоло.

— Нечего тутъ и надодать. Я про все это даже въ книжк читала.

— Пожалуйста, не хвастайся своимъ образованіемъ. И мы тоже кое-что читали.

— Ну, гд теб съ мое читать! Когда теб?.. Вдь ты цлый день въ лавк стоишь, а я дома и все за книгами…

— Знаю я твои книги! Про Гастона, про Берту, да про Жерома — про ихъ любовныя похожденія…

— Неправда, неправда. Я и ученыя книги читаю.

— Про ученость ужъ ты оставь. Хороша твоя ученость! Ученость свою ужъ ты доказала. Сейчасъ я просилъ тебя въ ресторан селедку по-французски спросить, такъ ты и то не могла.

— Оттого, что насъ про селедку не учили. У насъ пансіонъ былъ для двицъ… Ну, съ какой стати двицу про селедку учить? Селедка — предметъ мужской, а не женскій, она принадлежитъ къ закуск, а закуска подается къ водк, а водку разв двицы пьютъ?

— Да вдь двицы-то выходятъ замужъ, длаются потомъ хозяйками, подаютъ мужу и его гостямъ селедку къ водк, такъ какъ-же ихъ про селедку-то не учить?..

Въ это время надъ самымъ ухомъ супруговъ раздался ударъ въ ладоши и громкій сиплый выкрикъ:

— Nous commenons! Dans un quart d’heure nous commenons! Voyons, messieurs et mesdames… Faites attention… Voici la caisse… Prenez les billets Dpchez-vous, dpchez-vous. Seulement un franc. Супруги такъ и шарахнулись въ сторону. Кричалъ рослый человкъ въ усахъ, въ красной расшитой золотомъ куртк, въ синихъ шальварахъ и въ бломъ тюрбан на голов, зазывая въ театръ публику.

— Фу, чортъ тебя возьми! Лшій проклятый! — выругался Николай Ивановичъ, и даже погрозилъ усатому человку кулакомъ, но тотъ нисколько не смутился и продолжалъ зазывать:

— Quelque chose de remarquable, monsieur. Quelque chose, que vous ne verrez pas partout… La danse de ventre, monsieur… Venez, madame, venez. Nous commenons…

Тутъ-же было окошечко театральной кассы. Въ касс сидла пожилая женщина въ красной наколк, выглядывала оттуда и даже совала по направленію къ Глафир Семеновн вырванные изъ книжки билеты.

Супруги подошли къ касс.

— Комбьянъ?— спросилъ Николай Ивановичъ и, получивъ отвтъ, что за входъ всего только одинъ франкъ, купилъ билеты и повелъ Глафиру Семеновну въ двери театра.

XXXIII.

Театръ египтянъ и арабовъ, въ который вошли, Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна, былъ маленькій театръ-балаганъ, выстроенный только на время выставки, съ потолкомъ, подбитымъ крашеной парусиной, съ занавсомъ изъ зеленой шерстяной матеріи. Размщенные передъ сценой стулья стояли около барьеровъ, составляющихъ изъ себя какъ-бы узенькіе столы, на которыхъ зритель могъ ставить бутылки, стаканы, чашки. Немногочисленная публика сидла, курила и пила, кто пиво, кто вино, кто кофе съ коньякомъ. Англійскій языкъ слышался во всхъ углахъ. Англичане пили, по большей части, хересъ, потягивая его черезъ соломинку и закусывая сандвичами. Представленіе еще не начиналось. По рядамъ шнырялъ мальчикъ въ блуз и продавалъ программы спектакля, безъ умолку треща и разсказывая содержаніе предстоящаго представленія. Бродили лакеи, подлетавшіе къ каждому изъ входящихъ зрителей, съ предложеніемъ чего-нибудь выпить. Одинъ изъ лакеевъ былъ для чего-то въ красныхъ туфляхъ безъ задниковъ и въ простомъ халат изъ дешевой тармаламы, точь-въ-точь въ такомъ, какіе у насъ по дворамъ продаютъ татары. Голова его была обвита полотенцемъ съ красными концами, что изображало чалму.

— Батюшки! Да это не театръ. Здсь вс пьютъ и курятъ въ зал,— сказала Глафира Семеновна.

— Театръ, театръ, но только съ выпивкой. Ничего не значитъ… Это-то и хорошо. Сейчасъ мы и себ спросимъ чего-нибудь выпить,— заговорилъ Николай Ивановичъ, увидавъ халатника и воскликнулъ:— Глаша! смотри-ка, какой ряженый разгуливаетъ! Въ нашемъ русскомъ халат и банномъ полотенц на голов. — Почтенный. Ты изъ бани, что ли? Такъ кстати-бы ужъ вничекъ захватилъ.

— Plait-il, monsieur? — подскочилъ къ нему халатникъ, понявъ, что о немъ идетъ рчь, и взмахнулъ салфеткой, перекладывая ее изъ руки въ руку.— Que dsirez-vous, monsieur? Un caf, un bok?

Николай Ивановичъ посмотрлъ на него въ упоръ и расхохотался.

— Въ какой бан парился-то: въ Воронинской или въ Целибевской? — задалъ ему онъ вопросъ.

Лакей, думая, что его спрашиваютъ о костюм, отвтилъ пс-французски:

— Это костюмъ одного изъ племенъ, живущихъ въ Египт.

Супруги, разумется, не поняли его отвта. Николай Ивановичъ, однако, продолжалъ хохотать и спрашивать по-русски:

— Какъ паръ сегодня? Хорошо-ли насдавали? Ладно-ли вничкомъ похлестался? Ахъ, шутъ гороховый! Вдь вздумалъ-же вырядиться въ такой нарядъ.

— Да что ты съ нимъ по-русски-то разговариваешь? Вдь онъ все равно ничего не понимаетъ! — остановила мужа Глафира Семеновна.

— А ты переведи. Вдь про баню-то наврное должна знать по-французски. Да и про вникъ тоже.

— Ты спрашивай, спрашивай, что теб надо выпить-то.

— Caf, cognac, bok? Qu’est-ce que vous dsirez, monsieur? — повторилъ свой вопросъ лакей.

— Глясь. Аве ку глясъ? Апорте глясъ. Компрене ву? — сказала Глафира Семеновна.

— Oh, oui, madame. Vous recevez tout de suite. Et vous, monsieur?

— Кафе нуаръ и коньякъ,— далъ отвтъ Николай Ивановичъ.

Лакей, шлепая туфлями, побжалъ исполнять требуемое.

Супруги сли. Вскор раздвинулся занавсъ и стали выходить на сцену актеры. Вышли два усача, одтые во все блое, поговорили на гортанномъ нарчіи и стали махать другъ на друга саблями. Помахали и ушли за кулисы. Вышли три музыканта въ халатахъ и босые. Одинъ былъ съ бубномъ, два другихъ съ тростниковыми флейтами. Они остановились передъ лампой и затянули что-то очень тоскливое съ мрнымъ пристукиваніемъ въ бубенъ и его деревянный обручъ.

— Игра-то изъ панихидной оперы,— замтилъ Николай Ивановичъ.

— Тоска — отвчала Глафира Семеновна и даже звнула.— Ужъ выбрали тоже представленіе!

— Да вдь ты-же увидала театръ и указала.

— Нтъ, не я, а ты.

Они заспорили.

— Погоди, кофейку съ коньячкомъ выпьемъ, такъ, можетъ быть, будетъ и повеселе,— сказалъ Николай Ивановичъ, приступая къ поданной ему чашк чернаго кофе и къ графинчику коньяку, отпилъ полчашки кофе и долилъ коньякомъ.

Лакей въ халат покосился и улыбнулся, видя, что содержимое маленькаго графинчика исчезло почти на половину.

Представленіе шло. Музыканты продолжали тянуть заунывную псню. Имъ откликнулись изъ-за кулисъ женскіе голоса, и вскор вышли на сцену четыре женщины въ пестрыхъ юбкахъ, безъ корсажей, но съ особыми нагрудниками, прикрывающими грудь. Об были босыя, шли обнявшись и пли.

— Какой-же это арабскій театръ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Вс люди блые. И актрисы блыя, и актеры блые, и музыканты блые. Вдь это-же надувательство! Хоть-бы черной краской хари вымазали, чтобы на арабовъ-то походить, а то и того нтъ.

— Да, да… А между тмъ у входа французъ въ красной куртк кричалъ, что замчательное что-то, ремаркабль,— отвчала Глафира Семеновна.— Разв то, что таліи-то у женщинъ голыя-Такъ вдь это только на мужской вкусъ.

— Только не на мой. Ужъ я считаю, ежели оголяться…

— Молчи, срамникъ! — строго крикнула на мужа супруга.

Продолжая пть, женщины сли въ глубин сцены, поджавъ подъ себя ноги, опустились и музыканты около нихъ на полъ, вернулись два усача съ саблями и тоже помстились тутъ-же. Музыка и пніе продолжались. Два усача тоже пли и похлопывали въ тактъ въ ладоши. Выплыла негритянка, старая, губастая, толстая, также босая и съ голой таліей. Она именно выплыла изъ-за кулисъ, держась прямо, какъ палка, и, остановившись противъ рампы, начала въ тактъ подъ музыку длать животомъ и бедрами движенія взадъ и впередъ. Животъ такъ и ходилъ у ней ходуномъ, между тмъ какъ голова, шея и руки находились безъ движенія, въ абсолютномъ спокойствіи. Опущенныя, какъ плечи, руки, впрочемъ, перебираля кастаньеты.

— Фу, какая мерзость. Что это она животомъ-то длаетъ! — проговорила Глафира Семеновна и даже отвернулась.

— Да насчетъ живота-то песъ съ ней, а только все-таки ужъ это хоть настоящая черная арабка, такъ и то хорошо,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Danse de veiitre… Illustre danse de ventre {Танецъ животомъ. Знаменитый танецъ животомъ.}…— отрекомендовалъ супругамъ стоявшій около нихъ слуга въ халат.

За негритянкой слдовала блая женщина. Она продолжала тотъ-же танецъ, но пошла дале. Дабы показать, что у ней шевелятся только животъ а бедра, а верхнія части тла остаются въ полнйшей неподвижности, она взяла принесенныя ей три бутылки съ вставленными въ нихъ зажженными свчами, одну изъ этихъ бутылокъ поставила себ на голову, другія взяла въ руки и въ такомъ положенія, продолжая двигать взадъ и впередъ животомъ и бедрами, ходила по всей сцен, садилась на полъ, даже полуложилась, и ни разу не уронила свчей.

— C’est le chef-d’oeuvre… — отрекомендовалъ лакей.

Глафира Семеновна плюнула.

— Фу, какая гадость! Фу, какая пошлость! Домой! Домой! — воскликнула она, поднимаясь съ мста.

— Да дай, душенька, до конца-то…— началъ было Николай Ивановичъ.

— Довольно! Сейчасъ собирайтесъ.

— Позволь хоть коньякъ-то допить и разсчитаться…

Онъ ухнулъ въ пустую чашку все содержимое графина и выпилъ. Стоящій около него лакей въ халат даже вздрогнулъ и невольно воскликнулъ:

— Monsieur…

Ему въ первый разъ пришлось видть, чтобы поститель могъ выпить цлый графинчикъ коньяку, хотя графинчикъ былъ и очень маленькій.

— Комбьянъ? Получи за все! — воскликнулъ Николай Ивановичъ, выкидывая на столъ пятифранковую монету и, разсчитавшись, направился къ выходу съ Глафирой Семеновной, все еще продолжавшей плевать и говорить:

— И это называется театръ! Гадость, мерзость, пошлость! Тьфу!

XXXIV.

— Домой теперь, домой! — говорила Глафира Семеновна, выходя съ Николаемъ Ивановичемъ за ограду выставки.— Меня и такъ еле ноги носятъ. Шутка-ли, цлую ночь въ вагон не спали и сегодня весь день на ногахъ. Прідемъ домой, спросимъ самоварчикъ, заваримъ чайку, напьемся съ булками… Чай у меня свой есть. Я вдь цлые полфунта привезла въ турнюр.

— Найдемъ-ли только самоваръ-то въ гостинниц?— выразилъ сомнніе Николай Ивановичъ.

— У французовъ-то? Это, братъ, не нмцы. Какъ-же самовару-то не быть! Всемірная выставка… Центръ европейской цивилизаціи. Здсь, я думаю, только птичьяго молока нтъ, а то все есть. Ну, демъ, Николай Иванычъ.

— Нанимай извозчика. Вотъ извозчикъ стоитъ. Коше!

— Oui, monsieur…— откликнулся извозчикъ и спросилъ: — Quelle rue, monsieur?

Глафира Семеновна хотла что-то сказать, но взглянула на мужа испуганно и спросила:

— Николай Иванычъ, гд мы остановились-то?

— Какъ гд? въ гостинниц.

— Да, да… Но въ какой улиц?

— А мн почемъ знать? Ты у меня француженка.

— Боже милостивый! я впопыхахъ-то и не справилась, въ какой мы улиц остановились!

— Да что ты! Какъ-же это такъ?.. — теряясь, проговорилъ Николай Ивановичъ.— Эдакая дура!

— А ты не дуракъ? Отчего-же ты не справился? Чего-жъ ты звалъ?

— Да вдь ужъ ты взялась… Я на тебя и понадялся.

— Пентюхъ… Словно я нянька для него. Рохля, прости Господи! Какъ, по крайней мр, гостинница-то называется, гд мы остановились?

— Ахъ, душечка, да какъ-же мн это знать… Я думалъ, что ты знаешь. Вдь ты по-французски…

— Что-же тутъ французскаго, узнать, какъ называется гостинница? Отчего-же ты на вывску надъ подъздомъ не взглянулъ? Вдь ужъ прочесть надпись-то могъ-бы.

— А отчего ты не взглянула?

— Опять! Здравствуйте… Я на него, а онъ на меня…

— Однако, когда мы пріхали въ гостинницу, такъ вдь ты видла, куда мы пріхали.

— Что такое: видла! Вмст съ тобой въ карет хала. Карета была набита подушками, чемоданами… Да и гд тутъ разглядывать! Я рада-радешенька была, что мы хоть комнату-то какую-нибудь нашли. До того-ли тутъ было!

— Ну, вотъ видишь, видишь. А меня винишь.

— Такъ вдь ты мужчина, ты долженъ быть расторопне!

— Такъ какъ-же намъ быть?!

— Ужасное положеніе! Надо нанимать извозчика къ себ домой, и не знаешь, гд живешь.

— Постой… Я помню, что противъ нашей гостинницы красная желзная перчатка висла надъ магазиномъ.

— И я это-то помню, но нельзя-же нанимать извозчика въ гостинницу, противъ которой красная желзная перчатка виситъ.

— А можетъ быть, онъ знаетъ. Попробуй. Постой… Какъ по-французски красная перчатка?

— Ганъ ружъ. Да такъ нельзя…

— А вотъ я сейчасъ на счастье… Коше… Въ готель, гд ганъ ружъ. Гранъ ганъ ружъ,— обратился Николай Ивановичъ къ извозчику.

— Je ne connnais pas un tel htel, monsieur,— отрицательно потрясъ головой извозчикъ.— Quelle rue?.. Quel numro?

— Не знаетъ, чортъ его дери! Скажи ему, Глаша, что тамъ на углу была еще посудная лавка и старуха въ красномъ чепц сидла.

— Энъ птитъ рю… О куапъ э ли бутикъ авекъ де веръ… Опре де готель энъ грандъ ганъ ружъ де феръ… Ну завонъ убліе ли рю…

— C’est impossible de chercher comme зa votre htel, madame,— улыбнулся извозчикъ — Avez-vous la carte de l’htel? Dormez-moi la carte seulement.

— Нонъ, нонъ… Въ томъ-то и дло, что нонъ. Ну завонъ убліе деманде ли картъ.

— Да вдь ты помнила тамъ какія-то улицы около. Сама-же мн читала ихъ. Еще гд Гастонъ тамъ какой-то или Жеромъ пырнулъ кого-то кинжаломъ,— замтилъ Николай Ивановичъ.

— Ахъ, да…— оживилась Глафира Семеновна.Рю — де Лафаетъ и рю Лафитъ. Коше, се не па луанъ де рю Лафаетъ е рю Лафитъ.

— Voyons, madame… Alors on peut partir…

— Ме се не па ли рю Лафаетъ е рю Лафигъ, ме энъ птитъ рю…

— Prenez seulement place,— указалъ извозчикъ на экипажъ.

— Садись, Николай Иванычъ… Мы додемъ до улицы Лафаетъ, а тажъ будемъ искать. Я помню, что три или четыре переулка отъ улицы Лафаетъ.

— Два, а не четыре. Мн помнится, что два.

— Гд теб знать, коли ты по сторонамъ звалъ! Я улицы замчала, я и про Жерома вспомнила, и про угольщика Жака. Садись скорй.

— Ахъ, какая бда стряслась! — кряхтлъ Николай Ивановичъ, залзая въ экипажъ.— Ну, какъ мы теперь ночью будемъ разыскивать переулки!

Извозчикъ стегнулъ лошадь. Похали.

— Помнится мн также, что въ одномъ переулк, черезъ который мы проходили изъ гостинницы въ рю Лафаетъ эту самую, была вырыта яма и въ ней копались около тротуара два блузника,— сказала Глафира Семеновна, припоминая мстность.

— А мн помнится, что недалеко отъ гостинницы была ршеточка желзная съ шишечками, -прибавилъ Николай Ивановичъ.

— Ври больше! Ршеточка съ шишечками совсмъ въ другомъ конц города, около церкви Нотръ-Дамъ.

— Врешь, врешь! Тамъ еще мальчишка стоялъ, какую-то трещетку вертлъ.

— Дуракъ! Да разв можно по мальчишк съ трещеткой замчать! Ну, мальчишка съ трещеткой… Днемъ стоялъ, а вдь ужъ теперь ночь. Неужели такъ до ночи и будетъ съ трещеткой стоять!

— Да вдь я къ слову, Глаша. Ну, чего ты сердишься? И наконецъ ругаться. Люди въ несчастіи, не знаютъ какъ домой попасть, а она ругается.

— Да тебя мало ругать, мало! Батюшки! Да ты пьянъ, ты клюешь носомъ! И чего ты этого коньяку въ театр насосался!

— Я не пьянъ. Я ни въ одномъ глаз…

— Не пьянъ… Цлый графинъ высосалъ.

— Графинъ… Говорить-то все можно. Разв это графинъ! Разв такіе графины бываютъ? Бородавка какая-то вмсто графина. Въ немъ и стакана коньяку не было.

— Боже мой, Боже мой! У тебя даже языкъ заплетается… Впопыхахъ-то я сначала и не замтила. Ну, что я буду длать съ тобой пьянымъ. Вдь насъ въ часть возьмутъ, въ полицейскую часть.

— Успокойся, здсь частей нтъ. Здсь цивилизація. Да и пьяныхъ никуда по высшей цивилизаціи не берутъ.

— Пьяница!

— Я пьяница? Нтъ, пардонъ, мадамъ.

— Молчи.

Вскор супруги подъхали къ рю Лафаетъ. Извозчикъ указалъ на улицу.

— А рю Лафитъ, — спросила Глафира Семеновна.

— Ce n’est pas loin, madame.

— Ну, куда теперь хать? Надо выйти изъ экипажа и искать переулки пшкомъ,— сказала Глафира Семеновна.— Коше! Арете… Выходи, Николай Иванычъ. Разсчитывайся съ извозчикомъ.

— Зачмъ выходить? Прямо…— бормоталъ Николай Ивановичъ пьянымъ голосомъ, но все-таки выпихнутый Глафирой Семеновной, вышелъ и сталъотдавать извозчику деньги.

— Батюшки! Да ты до того пьянъ, что качаешься. Вотъ тебя до чего развезло! Ночь, чужой городъ, пьяный мужъ… Ну, что мн съ тобой теперь длать! — восклицала Глафира Семеновна.

XXXV.

Николая Ивановича дйствительно, какъ говорится, совсмъ развезло отъ выпитаго коньяку, когда онъ съ супругой пріхалъ въ улицу Лафаетъ. Приходилось искать гостинницу, гд они остановились, но къ этому онъ оказался ршительно неспособнымъ. Когда онъ разсчитался съ извозчикомъ и попробовалъ идти по тротуару улицы, его такъ качнуло въ сторону, что онъ налетлъ на громадное зеркальное стекло шляпнаго магазина и чуть не разбилъ его. Бормоталъ онъ безъ умолку.

— Шляпный магазинъ… Вотъ хоть убей — этого шляпнаго магазина я не помню, стало быть, мы не туда идемъ,— говорилъ онъ.

— Да что ты помнишь! Что ты можешь помнить, ежели ты пьянъ, какъ сапожникъ! — восклицала Глафира Семеновна, чуть не плача, и взяла мужа подъ руку, стараясь поддержать его на ходу.

— Врешь. Ршеточку съ шишечками я помню чудесно. Она вотъ бокъ-о-бокъ съ нашей гостинницей. А гд эта ршеточка съ шишечками?

— Иди, иди, пьяница. Господи! Что мн длать съ пьянымъ мужемъ!

— Глаша, я не пьянъ… Врь совсти, не пьянъ.

— Молчи!

Но Николай Ивановичъ не унимался. По дорог онъ задиралъ проходящихъ мальчишекъ, останавливался у открытыхъ дверей магазиновъ съ выставками дешевыхъ товаровъ на улиц около оконъ, у одного изъ такихъ магазиновъ купилъ онъ красную суконную фуражку безъ козырька съ вытисненной на дн ея золотомъ Эйфелевой башней и даже для чего-то надлъ эту фуражку себ на голову, а шляпу свою понесъ въ рук.

— Снимешь ты съ своей головы эту дурацкую фуражку, или не снимешь, шутъ гороховый! — кричала на него Глафира Семеновна.

— Зачмъ снимать? Это на память. Это въ воспоминаніе объ Эйфелевой башн. Пусть вс видятъ, что русскій славянинъ Николай Ивановъ…

— Пьянъ? Это врно. Это всякій видитъ.

— Не пьянъ. Зачмъ пьянъ? Пусть вс видятъ, что русскій славянинъ изъ далекихъ сверныхъ странъ побывалъ на выставк и сочувствуетъ французамъ! Вивъ ля Франсъ… Глаша! Хочешь, я закричу вотъ на этомъ перекрестк — вивъ ля Франсъ?

— Кричи, кричи. Но какъ только ты закричишь, сейчасъ-же я тебя брошу и убгу. Такъ ты и знай, что убгу.

— Постой, постой… Хочешь, я теб вотъ этотъ красный корсетъ съ кружевами куплю, что въ окн выставленъ?

— Ничего мн не надо. Иди.

— Отчего? Вотъ корсетъ, такъ корсетъ! Русская славянка, да ежели въ этомъ корсет! А ты хочешь ногу телятины? Вонъ нога телятины въ магазин виситъ. Глаша! Смотри-ка! Телячьи-то окорока у нихъ продаютъ въ бумажныхъ штанинахъ съ кружевами. Вотъ такъ штука! Батюшки! Да и сырые телячьи мозги въ коробк съ бордюромъ. Ну, мясная лавка! У насъ магазины брилліантщиковъ на Невскомъ такой роскоши не видятъ. Хочешь мозги. Завтра отдадимъ хозяйк, чтобъ она намъ на завтракъ поджарила.

— Нужно еще прежде хозяйку найти. Гд она, хозяйка-то гостинницы? Гд сама гостинница-то?

— Ищи ршетку съ шишечками и найдешь.

— Далась ему эта ршетка съ шишечками!

— Ахъ, ахъ, веръ изъ павлиньяго пера въ окошк! Хочешь, этотъ веръ теб куплю?

— Ничего мн сегодня не надо. Иди только. Нтъ, я окончательно сбилась,— произнесла наконецъ Глафира Семеновна.— Ршительно не знаю, куда идти.

— А я знаю. Прямо. Сейчасъ и будетъ ршетка съ шишечкой. Городовой! Же рюссъ славянинъ де нордъ. Глаша, какъ по-французски ршетка съ шишечкой? Вотъ городовой на углу стоитъ.

Но тутъ Глафира Семеновна, дабы избжать скандала, потянула Николая Ивановича въ переулокъ и со слезами проговорила:

— Николай Иванычъ! Уймешься-ли ты? Эдакое несчастіе случилось, люди потеряли свою квартиру, не знаютъ, гд переночевать, а ты клоуна изъ себя строишь!

— Я клоуна? Я? Потомственный почетный гражданинъ и кавалеръ?..

— Постой… Кажется, напали на слдъ. Вонъ въ переулк яма вырыта… Мы мимо этой ямы шли… нсколько оживилась Глафира Семеновна.— Въ ней еще тогда два блузника землю вынимали.

— Шли, шли… Да… Теперь еще ршеточку съ шишечкой…

— Прикуси языкъ насчетъ ршетки съ шишечкой. Что это, въ самомъ дл, заладилъ одно и то-же. Да, здсь, здсь… Здсь мы шли. Вотъ теперь нужно свернуть, кажется, налво, а потомъ направо. Прибавь шагу. Чего ты ноги-то волочишь!

— Прежде налво, Глаша, а потомъ направо. А то знаешь что? Пойдемъ ночевать въ другую гостинницу? Паспортъ вдь у меня въ карман. А завтра свою гостинницу разыщемъ.

— Иди, или…

И Глафира Семеновна потянула мужа въ другой переулокъ.

— Кажется, такъ идемъ. Теперь только-бы посудный магазинъ на углу найти, гд старуха въ красномъ шерстяномъ чепц чулокъ вязала,— продолжала она.

— И ршеточку съ шишечкой.

— Опять? Ежели посуднаго магазина не найдемъ на углу,— ну, не здсь.

— Собачка еще такая съ хвостикомъ закорючкой бгала — вотъ что я помню,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Такъ теб собачка съ хвостикомъ закорючкой и будетъ съ утра и до ночи на одномъ мст бгать! Вдь скажетъ тоже. О, пьянство, пьянство! До чего оно человка доводитъ.

— Пить — умереть, и не пить — умереть,— отвчалъ Николай Ивановичъ,— такъ ужъ лучше пить!

— Магазинъ! Посудный магазинъ! — радостно воскликнула Глафира Семеновна, когда они вышли на уголъ переулка.— Теперь налво, налво.

— А тамъ ршеточка съ шишечкой. Постой, Глаша. Хочешь, я теб вотъ этотъ большой бокалъ куплю? Сейчасъ мы скомандуемъ старух, чтобъ она намъ пива…

— Иди, или… Вонъ и красная желзная перчатка виситъ. Слава теб, Господи! Нашли. Сейчасъ будетъ и наша гостинница напротивъ…

Глафира Семеновна отъ радости даже перекрестилась.

— Нтъ, постой…— бормоталъ Николай Ивановичъ.— Надо ршеточку съ шишечкой…

Но Глафира Семеновна уже не слушала и тащила мужа по направленію къ красной желзной перчатк, освщенной фонаремъ. Вотъ они и около перчатки. Но, дивное дло, напротивъ перчатки подъзда съ надписью ‘Htel’ нтъ. Глафира Семеновна протащила мужа два-три дома вправо отъ перчатки и два-три дома влво — подъзды имются, но вывски гостинницы нтъ.

— Господи, Боже мой! Да куда-же наша гостинница-то длась? Явственно помню, что противъ перчатки, а вывски нтъ,— говорила Глафира Семеновна.

— Ршеточки съ ши…

— Молчи! Надо въ перчаточный магазинъ зайти и спросить, гд тутъ гостинница. Вдь ужъ наврное перчаточникъ знаетъ.

— Вотъ и отлично, Глаша. Зайдемъ. А я теб пару перчатокъ куплю. Перчаточникъ этотъ давеча днемъ удивительно какъ мн понравился. У него лицо такое, знаешь, пьющее…

Супруги перешли улицу и вошли въ перчаточный магазинъ. Перчаточникъ, какъ и утромъ, встртилъ ихъ опять въ одномъ жилет.

— Vous voulez des gants, madame? — спросилъ

— Вуй, вуй! Ну аштонъ де ганъ. Но дитъ же ву при — у э готель иси? Ну завонъ арете данъ готель е ну завонъ убліе ле нумеро. A вывски нтъ. Нонъ екри сюръ ля портъ. Ну рюссъ… Ну де Рюсси..— пояснила Глафира Семеновна.

— Vous dsirez les chambres garnies, madame?

— Вуй, вуй… Должно быть, ле шамбръ гарни. Тамъ энъ вье мосье хозяинъ и енъ вьель мадамъ.

— Voila, madame. C’est la porte des chambres garnies,— указалъ перчаточникъ.

— А пуркуа не па зекри сюръ ли портъ?

— Ces chambres sont sans critaux, madame. Voil la porte.

— Здсь, здсь… Только безъ вывски. Подъздъ напротивъ,— радостно проговорила Глафира Семеновна.

Выбравъ себ перчатки, она повела мужа изъ магазина. Николай Ивановичъ, было, обернулся къ перчаточнику и воскликнулъ:

— Рюссъ е Франсе… Бювонъ ле венъ ружъ. Вивъ ля Франсъ!

Но Глафира Семеновна просто напросто выпихала его за дверь.

Черезъ минуту они звонились у своего запертаго уже подъзда. Имъ отворилъ самъ старикъ хозяинъ.

Въ глубин подъзда стояла старушка хозяйка.

XXXVI.

Забравшись къ себ въ пятый этажъ, а по-парижски — только въ ‘troisi&egrave,me’, супруги задумали напиться чаю съ бутербродами. То-есть задумала собственно одна Глафира Семеновна, ибо Николай Ивановичъ былъ совсмъ пьянъ и, снявъ съ себя пиджакъ и жилетъ, пробовалъ подражать танцовщиц изъ египетскаго театра, изображая знаменитый ‘Danse de ventre’, но ничего, разумется, не выходило, кром того, что его качало изъ стороны въ сторону. Ноги окончательно отказались ему служить, и онъ проговорилъ:

— Мудреная это штука танцы животомъ, особливо при моей тлесности.

— Кончишь ты ломаться сегодня, или не кончишь!— крикнула Глафира Семеновна.

— Да за неволю кончу, коли ничего не выходитъ. Нтъ, должно быть, только т египетскія муміи и могутъ этотъ танецъ танцовать.

— Клоунъ, совсмъ клоунъ! И что это у тебя за манера дурака изъ себя ломать, какъ только выпьешь!— воскликнула Глафира Семеновна и стала звонить слугу въ электрическій колокольчикъ.

Позвонила она разъ, позвонила два, три раза, но все-таки никто не показывался въ дверяхъ.

— Спятъ тамъ вс, что-ли?— проговорила она.— Но вдь всего еще только одиннадцать часовъ.

Она позвонила въ четвертый разъ. Въ корридор послышались шаги и ворчанье, потомъ стукъ въ дверь и въ комнату заглянулъ старикъ-хозяинъ. Онъ былъ въ бломъ спальномъ колпак, въ войлочныхъ туфляхъ, въ ночной сорочк и безъ жилета.

— Qu’est-ce qu’il y a? Qu’est-ce qu’il y a? Qu’avez vous donc?— удивленно спрашивалъ онъ.

— Hy вулонъ буаръ дю тэ… Апорте ля машинъ дю те, ле тасъ е ля тэйеръ. Э анкоръ ле бутербродъ,— отнеслась къ нему Глафнра Семеновна.

— Comment, madame? Vous voulez prendre d h? Mais la cuisine est ferme dj. Tout le rnond est couch… Il est onze heures et quart.

— Здравствуйте… Въ одиннадцать часовъ вечера ужъ и чаю напиться нельзя. Кухня заперта, вс спятъ… вотъ какіе парижскіе порядки,— взглянула Глафира Семеновна на мужа.— A я пить до страсти хочу.

— Что-жъ, Глаша, тогда мы бутылочку красненькаго съ водицей выпьемъ,— отвчалъ тотъ.

— Чтобъ я вамъ еще дома позволила пьянствовать? Нм за что на свт! Лучше ужъ вонъ холодной воды изъ графина напьюсь.

— Да какое-же тутъ пьянство, ежели красненькое вино съ водицей!..

— Молчите.

Старикъ-хозяинъ, видя такіе переговоры насчетъ чаю и замчая неудовольствіе на лиц постояльцевъ вообразилъ, что Глафира Семеновна, можетъ быть больна, хочетъ лчиться чаемъ, какъ вообще имъ только лчатся французы, и спросилъ:

— Etes-vous malade, madame? Alors…

— Какъ маладъ? Команъ маладъ? Здорова, даже очень здорова. Я сть хочу. Же ве буаръ е манже. Нельзя дю тэ, такъ апорте муа дю пянъ, дю беръ е де вьяндъ фруа. Же демандъ фруа. Ля кюзинье ферме, такъ апорте муа фруа. Ля вьяндъ Фруа…

— C’est impossible, madame. А prsent nous n’avons point de viande

— Какъ? И де вьяндъ фруа нтъ? Какой-же посл этого у васъ готель пуръ вояжеръ, ежели даже холоднаго мяса нтъ! Ну, ли вьяндъ нельзя, такъ фромажъ. Фромажъ и пянъ бланъ.

— Seulement jusqu’а neuf heures, madame, mais а prsent il est plus de onze heures, madame.— развелъ руками старикъ-хозяинъ.

— Только до девяти часовъ, видите-ли, можно что-нибудь състное получить,— опять взглянула Глафира Семеновна на мужа. — Ну, гостинница!

— Просто шамбръ-гарни здсь,— отвчалъ Николай Ивановичъ и прибавилъ:— Спроси бутылочку краснаго-то вина. Красное вино наврное ужъ есть. Ежели и кухня заперта, такъ вдь его ни варить, ни жарить.

— Понимаешь ты, я уже спрашивала холоднаго мяса и сыру — и то нтъ.

— А красное вино наврное есть. Французы его походя трескаютъ. Венъ ружъ, монсье… Апорте венъ ружъ, можно?— обратился Николай Ивановичъ къ хозяину.

Тотъ пожалъ плечами и отвчалъ:

— Oui, monsieur. Je vous procurerai…

— Видишь, видишь! Красное вино есть-же!

— Но вдь это только пойло. А я сть хочу. Понимаешь ты — сть!— раздраженно сказала Глафира Семеновна.

— Ну, такъ булки спроси, ежели ничего нтъ. Красное вино съ булочкой отлично!

— Же не манже, монсье,— опять обратилась къ хозяину Глафира Семеновна.— Ну, ле венъ ружъ. Бьенъ. И апорте муа хоть дю пянъ блянъ. Же не супе.

— Oh! que c’est dommage, que nous n’avons rien pour vous donner а manger, madame, — отвчалъ хозяинъ, покачавъ головой.— Mais du vin et du pain je vous apporterai tout de suite. Une bouteille {Какъ это жалко, что у насъ ничего нтъ, что бы дать вамъ покушать, мадамъ, но вина и хлба я вамъ сейчасъ принесу. Одну бутылку?}?— освдомился онъ

— Де… де… де! — закричалъ Николай Ивановичъ, понявъ, что спрашиваетъ хозяинъ, и показалъ ему два пальца, прибавивъ:— де бутель!

— Нонъ, нонъ. Энъ… Селеманъ энъ,— подхватила Глафира Семеновна и строго сказала мужу:— Не дамъ я теб напиваться! Хозяинъ недоумвалъ.

— Une bouteille ou deux? — спрашивалъ онъ.

— Энъ, энъ…— показала одинъ палецъ Глафира Семеновна.

Хозяинъ удалился и черезъ минутъ десять принесъ на поднос бутылку краснаго вина, два стакана, большой кусокъ хлба, кусочекъ масла и полдюжины персиковъ, прибавивъ:

— Voil, madame, c’est tout ce que nous avons prsent. Bonne unit, madame {Вотъ все, мадамъ, что у насъ нашлось. Доброй ночи.},— раскланялся онъ и исчезъ.

Глафира Семеновна принялась намазывать масломъ почерствлый уже съ утра хлбъ и съ горестью воскликнула:

— И это въ Париж должна я такъ ужинать, въ город, который славится всякой дой, откуда къ намъ въ Россію разные знаменитые повара дутъ. Ну, смотрите: черствый хлбъ, какое-то горькое масло, помятые персики.

— Должно быть, здсь въ Париж не ужинаютъ, что-ли,— отвтилъ Николай Ивановичъ.— Вдь и у насъ есть такіе города. Про калужанъ вонъ говорятъ, что калужане тоже не ужинаютъ, а подятъ, да такъ и спятъ.

— Глупыя и пьяныя остроты. Молчите!

— Да что ты сердишься-то, Глаша! Красненькое винцо есть, хлбъ есть — ну, и слава Богу.

— Это вамъ, пьяниц, лестно красное вино, а я чаю хочу. Нтъ, при этихъ парижскихъ порядкахъ завтра надо непремнно спиртовую лампу себ купить, спирту и жестяной чайникъ. Скипятилъ на ламп воду, заварилъ чай — и чудесно. Да не забыть-бы завтра булокъ и закусокъ на ночь купить.

— Какъ-же ты будешь завтра покупать закуски, ежели ты даже не знаешь, какъ закуски по-французски называются? Вдь ужъ давеча въ ресторан стала втупикъ.

— Въ словар справлюсь.

Поужинавъ хлбомъ съ масломъ и персиками, Глафира Семеновна запила все это краснымъ виномъ съ водой и легла спать. Николай Ивановичъ допилъ остатки краснаго вина и тоже начатъ укладываться.

ХХXVIІ.

Ночь въ гостиниц была проведена Николаемъ Ивановичемъ и Глафирой Семеновной безъ приключеній. Утромъ вышелъ маленькій инцидентъ съ чаемъ. Самовара въ гостинниц не оказалось, хотя о существованіи ‘машинъ де рюссъ’, какъ называла его Глафира Семеновна по-французски, и знали. Напиться чаю супругамъ, однако, хотлось. Они потребовали чайникъ. Коррадорный слуга, явившійся и сегодня на зовъ, какъ вчера въ рваномъ замасленномъ пиджак, стоптанныхъ туфляхъ и въ четрехугольномъ колпак, сдланномъ изъ толстой писчей бумаги, принесъ вмсто чайника жестяной кофейникъ. Обругавъ его по-русски дуракомъ, Глафира Семеновна положила въ жестяной кофейникъ своего чаю и просила налить кипяткомъ, называя кипятокъ ‘ло шодъ’. Слуга налилъ кофейникъ теплой водой. Явился чай совсмъ ненастоявшійся, который совсмъ и пить было нельзя. Даже чайные листочки не распустились. Слуга на этотъ разъ былъ обозванъ по-русски, кром дурака, и дубиной. Глафира Семеновна вылила при его глазахъ чай изъ кофейника въ умывальникъ и, засыпавъ вновь сухого чаю, заглянула въ лексиконъ и сказала слуг:

— А презанъ иль фо бульиръ, кюиръ… Заварить. Ло бульи… Неужто ну не компрене па?

— Bouillir? Ah, oui, madame,— отвчалъ слуга, глупо улыбаясь, удалился въ кухню, долго пропадалъ и явился наконецъ съ кипяченымъ чаемъ. Чай пахнулъ вниками, былъ горекъ, черенъ, какъ вакса, и его пить было невозможно.

— Ахъ, эіопы, эіопы! А еще высшей цивилизаціей называются. У насъ въ самой глухой олонецкой деревушк знаютъ, какъ чай заваривается, а здсь въ столичномъ город не знаютъ,— воскликнулъ Николай Ивановичъ и прибавилъ, обращаясь къ жен: — Длать нечего. Придется ихъ глупаго кофеищу съ молокомъ похлебать столовыми ложками изъ суповыхъ чашекъ. Заказывай, Глаша, кофею.

— Кафе о ле… Апорте пуръ де кафе о ле…— отдала приказъ Глафира Семеновна, выливая при слуг въ умывальникъ и вторую порцію чая и возвращая кофейникъ.

Слуга улыбнулся, покачалъ головой, что-то пробормоталъ по-французски и ушелъ. Явился кофе, молоко, блый хлбъ, масло и суповыя чашки съ столовыми ложками вмсто чайныхъ.

— Непремнно надо спиртовую лампу и жестяной чайникъ для варки воды и завариванія чаю навести. Помилуйте, это дикіе какіе-то! Простого чая заваривать не умютъ. То чуть тепленькой водицей зальютъ, то скипятятъ словно супъ какой!— возущалась Глафира Семеновна и, напившись съ мужемъ кофе, принялась одваться, чтобы хать на выставку.

На этотъ разъ она уже не надла ни шелковаго платья, какъ вчера, ни бархатнаго пальто, ни брилліантовъ.

— Не стоитъ, не передъ кмъ рядиться. Вчера на выставк, судя по нарядамъ, словно одн кухарки и горничныя были,— говорила Глафира Семеновна.— Да что горничныя? Наша Афимья вырядится въ праздникъ да пойдетъ со двора, такъ куда нарядне вчерашнихъ тряпичницъ на выставк!

Облеклась она въ простенькое срое шерстяное платье, въ дорожный ватерпруфъ и въ ту самую шляпку, въ которой хала въ вагон, и вышла съ мужемъ на улицу. На этотъ разъ супруги уже не были плохи и спросили внизу у хозяина печатный адресъ ихъ меблированныхъ комнатъ, гд остановились.

— Теперь ужъ не будемъ блуждать ночью по улицамъ, отыскивая свою гостинницу,— бормотала Глафира Семеновна, радуясь своей запасливости.— Случа, если гд въ незнакомыхъ улицахъ запутаемся — сейчасъ извозчику карточку покажемъ: ‘Коше… вуаля куда… алле… вези’…— вотъ и вся недолга. А ты, милый мой, ужъ пожалуйста, не напивайся сегодня. А то вчера дорвался до винища и давай лакать.

— Да меня, Глаша, и вчера-бы не осатанило, ежели-бы я плотно пообдалъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— А это я вчера съ голоду. Ну, какой у насъ былъ обдъ! Супъ — ложкой ударь, пузырь не вскочитъ, порціи рыбы — въ зажигательное стекло разсматривать, а бифштексъ — разъ въ ротъ положить. Пость-бы мн щецъ, да хорошій кусокъ солонины съ хрномъ, да поросенка съ кашей, такъ я-бы былъ ни въ одномъ глаз.

— Ну, не скажи! Ты вдь цлый графинъ коньяку въ театр выхлебалъ. Съ этого и посл какого угодно сытнаго обда всякій осатанетъ.

— Все-таки мы ужъ сегодня гд-нибудь въ другомъ ресторан пообдаемъ, а не во вчерашнемъ.

— Ну, заплатимъ восемь четвертаковъ съ носу вина, десять четвертаковъ, только-бы чтобъ было пищи до отвалу. Узнаемъ, гд самый лучшій ресторанъ, войдемъ въ него и такъ-таки гарсона и спросимъ: ‘Комбьянъ стоитъ манже до отвалу?’ Какъ по-французски называется ‘до отвалу?’

— До отвалу?— задумалась Глафира Семеновна и отвчала:— Не знаю… Ты все про такія слова меня спрашиваешь, про которыя насъ не учили? Да что-жъ тутъ!— прибавила она.— Мудрость-то не велика объяснить, чтобы поняли. Скажемъ, чтобы большой обдъ подали… ‘Грасъ дине… Вотъ, молъ, ‘жюскиси’ — ну, и докажу на горю. Чтобъ, молъ, бить сыту по горло.

— Такъ ужъ ты, пожалуйста, объясни гарсону, какъ только мы будемъ обдать. ‘Гранъ дине’… Это отлично. А ежели ужъ придется опять не Дине, а порціями брать, то мы будемъ всего по дв порціи на каждаго требовать и много-много блюдъ назакажемъ. Вишь, здсь порціи-то какія маленькія!

Черезъ пять минутъ супруги наняли извозчика и хали въ экипаж на выставку.

— Какъ прідемъ на мсто — сейчасъ безъ дальнихъ разговоровъ на Эйфелеву башню,— говорилъ Николай Ивановичъ.

— Николя, я, право, боюсь…— отвчала Глафира Семеновна.— Смотри, сегодня какой втеръ.

— Боишься, что насъ сдунетъ? Душечка, при нашей тлесности-то? Да наконецъ, вдь тамъ на башн и загородки есть.

— Все-таки, Николя, лучше другой разъ. Ну, дай ты мн немножко попривыкнуть къ выставк. Вотъ что: мы сегодня только около башни походимъ, а завтра…

— Нтъ, нтъ… Сегодня. Ты вдь дала мн слово.

— Слово я дала, но не на сегодня.

— Сегодня, сегодня. А то я на зло теб, ей-ей, въ первомъ попавшемся ресторан лягушки наемся.

— Ну, хорошо, хорошо, но только сегодня до перваго этажа поднимемся, а не на вершину. Дай мн попривыкнуть-то. Сегодня поднимемся до перваго этажа, завтра до второго.

— Да что ты торгуешься-то! Залзешь на первый этажъ, а увидишь, что никакой опасности, такъ на второй этажъ и сама запросишься. Вдь больше милліона, я думаю, народу на башн перебывало, однако никого не сдувало и ничего ни съ кмъ не случилось. Какъ башня-то по-французски?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Ахъ, Боже мой! Про башню-то я и забыла въ словар посмотрть, какъ по-французски называется!— воскликнула Глафира Семеновна.1 Давеча я много французскихъ словъ изъ словаря на бумажку выписала, а про башню изъ ума вонъ!

— Экая ты какая! Вдь башня-то самый первый предметъ на выставк и есть.

Разговаривая такимъ манеромъ, супруги дохали до выставки, купили у мальчишекъ съ рукъ билеты, разсчитались съ извозчикомъ и вошли въ помщеніе выставки.

— Ну, Господи благослови! Сейчасъ полземъ въ поднебесье,— сказалъ Николай Ивановичъ, взялъ жену подъ руку и направился прямо къ Эйфелевой башн.

— Я, Николай Иванычъ, такъ за тебя все время держаться и буду, когда мы наверхъ подниматься станемъ. Коли ежели что — такъ ужъ вмст… — говорила Глафира Семеновна.

— Да ужъ ладно, ладно. Держись, сколько хочешь.

— Фу, какъ страшно! Ужъ и теперь руки и ноги дрожатъ.

— А ты твори молитву.

Супруги подошли ко входу въ башню.

XXXVIII.

У кассы, гд продаютъ билеты для поднятія на Эйфелеву башню,— хвостъ. Пришлось становиться и ждать очереди.

— Вотъ живутъ-то! Куда ни сунься — везд очереди жди. Хвостъ, хвостъ и хвостъ… Весь Парижъ въ хвостахъ,— ропталъ Николай Ивановичъ.— На выставку входишь — хвостъ, на башню лзешь — хвостъ. Вчера даже обдать шли въ хвост.

— На башню лзть, такъ хвостъ-то даже и лучше. Всегда одуматься можно, пока въ хвост стоишь,— отвчала Глафира Семеновна.— Уйдемъ, Николай Иванычъ, отсюда… Ну, что намъ такое башня! Да провались она совсмъ.

— Что ты! что ты! Ни за что на свт! Продвигайся, продвигайся…

Билеты взяты. Публика стремится къ подъемной машин. Здсь опять хвостъ.

— Тьфу ты пропасть! Да тутъ въ Париж и умирать придется, такъ и то въ хвостъ становись! — плюнулъ Николай Ивановичъ.

Глафира Семеновна держалась сзади за мужа и шептала:

— Голубчикъ, Николай Иванычъ, страшно! Я и теперь чувствую, какъ подъ ногами что-то шатается.

— Не взобравшись-то еще на башню! Да что ты. Двигайся, двигайся…

Подъемной машины еще не было. Она была наверху. Но вотъ заскрипли блоки, завизжали колеса, катящіяся по рельсамъ, и громадная карета начала спускаться.

— Фу! Прямо на насъ. Даже духъ замираетъ. А запрутъ въ курятникъ, да начнутъ поднимать, такъ еще хуже будетъ,— продолжала бормотать Глафира Семеновна, держась за пальто мужа.

— А ты зажмурься — вотъ и не будетъ страшно.

Три раза поднималась и опускалась карета, пока супругамъ пришла очередь занять въ ней мста. Наконецъ, они вошли и помстились на деревянныхъ скамейкахъ, стоящихъ въ рядъ. Дверцы кареты задвинулись. Глафира Семеновна перекрестилась и слегка зажмурилась. Свистокъ, и карета, глухо постукивая колесами о рельсы, начала плавно подниматься наверхъ. Глафира Семеновна невольно взвизгнула и вцпилась въ рукавъ мужа. Она дйствительно боялась, поблднла и слезливо моргала глазами. Николай Ивановичъ, какъ могъ, успокаивалъ ее и говорилъ:

— Эка дура, эка дура! Ну, съ чего ты? Вдь и я съ тобой… Полетимъ внизъ, такъ ужъ вмст.

Сидвшій рядомъ съ ней длинноногій англичанинъ въ клтчатомъ пальто, въ неимоврно высокой шляп и какихъ-то изъ желтой кожи лыжахъ вмсто сапогъ, тотчасъ ползъ въ висвшую у него черезъ плечо вмст съ громаднымъ биноклемъ кожаную сумку, вынулъ оттуда флаконъ со спиртомъ и, бормоча что-то по-англійски, совалъ ей флаконъ въ носъ. Глафира Семеновна отшатнулась.

— Нюхай, нюхай… Чего-жъ ты? Видишь, теб спиртъ даютъ… — сказалъ Николай Ивановичъ жен.— Да скажи: мерси.

— Не надо, не надо. Ничего мн не надо. Сами на испугъ повели, а потомъ лчить хотите.

— Да нюхай-же, говорятъ теб. Вдь это хорошо. Нюхай, а то невжливо будетъ.

— Не стану я нюхать. Почемъ я знаю: можетъ быть, это какія-нибудь усыпительныя капли.

— Эхъ, какая! Ну, тогда я понюхаю, а то, ей-ей, невжливо. Бите, монсье,— обратился Николай Ивановичъ къ англичанину, взялъ въ руку флаконъ, понюхалъ и съ словомъ ‘мерси’ возвратилъ.

Англичанинъ пробормоталъ ему что-то въ отвтъ по-англійски и тоже понюхалъ изъ флакона. Николай Ивановичъ ничего не понялъ изъ сказаннаго англичаниномъ, но все-таки и въ свою очередь счелъ за нужное отвтить:

— Дамскій полъ, такъ ужъ понятное дло, что робютъ. Бабья нація — вотъ и все тутъ.

Англичанинъ указали на барометръ, висвшій на стн кареты, и опять что-то пробормоталъ по-англійски.

— Да, да… жарконько. Опять-же и изнутри подогрваетъ, потому волненіе. Въ туннель по желзной дорог вызжаешь, такъ и то духъ замираетъ, a тутъ, судите сами на эдакую вышь.

Въ такомъ дух, ршительно не понимая другъ друга, они обмнялись еще нсколькими фразами. Наконецъ карета остановилась и кондукторъ открылъ дверцу.

— Ну, вотъ и отлично… Ну, вотъ и пріхали… Ну, вотъ и первый этажъ. Чего тутъ бояться? старался ободрить Николай Ивановичъ жену, выводя ее изъ кареты.

— Господи! Пронеси только благополучно! Угодники Божіи, спасите…— шептала та. — Вдь какой грхъ-то длаемъ, взобравшись сюда. За вавилонское столпотвореніе какъ досталось людямъ! Тоже вдь башня была.

— Вавилонская башня была выше.

— A ты видлъ? Видлъ ее?

— Не видалъ, да вдь прямо сказано, что хотли до небесъ…

— A не видалъ, такъ молчи!

— Я и замолчу, a только ты-то успокойся, Христа ради. Посмотри: вдь никто не робеть. Женщинъ много, и ни одна не робетъ. Вонъ католическій попъ ходитъ — какъ ни въ чемъ не бывало. Батюшки! Да вдсь цлый городъ! Вонъ ресторанъ, a вотъ и еще…

— Теб только рестораны и замчать. На что другое тебя не хватитъ, a на это ты мастеръ.

— Да вдь не выколоть-же, душечка, себ глаза. Фу, сколько народу! Даже и къ ршетк-то не пробраться, чтобы посмотрть внизъ. Ну, какъ такую уйму народа втромъ сдунуть? Такого и втра-то не бываетъ. Протискивайся, протискивайся скорй за мной, — тянулъ Николай Ивановичъ жену за руку, но та вдругъ опять поблднла и остановилась.

— Шатается… Іувствую, что шатается,— прошептала она.

— Да полно… Это теб только такъ кажется. Ну, двигай ножками, двигай. Чего присла, какъ насдка! Вс веселы, никто не робетъ, a ты…

— У тхъ своя душа, a у меня своя…

Кое-какъ супруги протискались къ ршетк.

— Фу, вышь какал! A только вдь еще на первомъ этаж, — воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Люди то, люди то какъ букашки внизу шевелятся. Дома-то, дома-то! Смотри-ка, какіе дома-то! Какъ изъ картъ. Батюшки! Въ даль то какъ далеко видно. Сена-то какъ ленточка, a пароходики на ней какъ игрушечные. А вонъ вдали еще рчка. Знаешь, что, Глаша, я думаю, что ежели въ подзорную трубу смотрть, то отсюда и наша Нева будетъ видна.

Глафира Семеновна молчала.

— А? Какъ ты думаешь?— допытывался Николай Ивановичъ, взглянулъ на жену и сказалъ:— Да что ты совой-то глядишь! Будетъ теб… Выпучила глаза и стоитъ. Вдь ужъ жива, здорова и благополучна. Наврное отсюда въ зрительную трубу Неву видть можно, а изъ верхняго этажа понатужиться, такъ и Лиговку увидишь. Гд англичанинъ-то, что съ нами сидлъ? Вотъ у него-бы подзорной трубочкой позаимствоваться. Труба у него большая. Пойдемъ… Поищемъ англичанина… Да ты ступай ножками-то смле, ступай. Вдь тутъ не каленая плита. Батюшки! Еще ресторанъ. Смотри-ка въ окно-то: тутъ какія-то тирольки въ зеленыхъ платьяхъ прислуживаютъ. А на головахъ-то у нихъ что рога… Рога какіе то! Да взгляни-же, Глаша.

— Зачмъ? Это теб тирольки съ рогами интересны, а мн он — тьфу! — раздраженно отвчала Глафира Семеновна.

— Нтъ, я къ тому, что ресторанъ-то ужъ очень любопытный,— указывалъ Николай Ивановичъ на Эльзасъ-Лотарингскую пивную.

— Да ужъ не подговаривайся, не подговаривайся. Знаю я, чего ты хочешь.

— А что-же? Это само собой. Забрались на такую высоту, такъ ужъ нельзя-же не выпить. Съ какой стати тогда лзли? Съ какой стати за подъемную машину деньги платили? Чмъ-же намъ тогда похвастать въ Петербрг, ежели на такой высот не выпить? А тогда прямо будемъ говорить: въ поднебесь пили. Ахъ, да… Вонъ, тамъ, кстати, открытыя письма съ Эйфелевой башни пишутъ. Здсь вдь почта-то… Только-бы намъ этихъ самыхъ почтовыхъ карточекъ купить… Да вонъ он продаются. Напирай, напирай на публику. Сейчасъ купимъ. Ты и маменьк своей отсюда писульку напишешь: дескать, любезная маменька, бонжуръ съ Эйфелевой башни и же ву при вашего родительскаго благословенія. А монъ мари шлетъ вамъ поклонъ.

Супруги протискивались къ столику, за которымъ пожилая женщина въ черномъ плать продавала почтовыя карты съ изображеніемъ на нихъ Эйфелевой башни.

— Катръ… Катръ штукъ… Или даже не катръ, сенкъ,— сказалъ Николай Ивановичъ, выкидывая столъ пятифранковую монету.

— Je vous en prie, monsieur,— отсчитала продавщица карточки и сдала сдачу.

— Учтивый народъ, вотъ за что люблю! Все ‘же ну при’, все ‘монсье’,— восторгался Николай Ивановичъ.— Ну, Глаша, теперь въ ресторанъ, гд тирольки съ рогами. Надо-же вдь гд-нибудь письма-то написать. Кстати и тиролекъ этихъ самыхъ посмотримъ.

— Да ужъ иди, иди. Счастливъ твой богъ, что у меня ноги съ перепугу дрожатъ, и я рада-радешенька, только-бы мн приссть гд, а то ни за что-бы я не пошла ни въ какой ресторанъ,— отвчала Глафира Семеновна.

Супруги направились въ Эльзасъ-Лотарингскую пивную.

XXXIX.

Эльзасъ-лотарингская пивная, уставленная множествомъ маленькихъ столиковъ, была переполнена публикой. За столиками пили пиво и писали открытыя письма знакомымъ. Между столиками шныряли прислуживавшія въ пивной женщины въ шерстяныхъ зеленыхъ юбкахъ, блыхъ кисейныхъ лифахъ съ широкими рукавами буфами и съ переплетомъ изъ черныхъ лентъ на груди и на спин. Головной уборъ женщинъ состоялъ изъ широкихъ черныхъ лентъ, прикрпленныхъ на макушк громаднымъ бантомъ, концы котораго поднимались кверху, какъ-бы рога. Женщины разносили пиво и чернильницы съ перьями для писанія писемъ, но большинству постителей чернильницъ не хватало, и приходилось писать карандашомъ. За однимъ изъ столовъ Николай Ивановичъ замтилъ англичанина, подавшаго Глафир Семеновн въ карет подъемной машины флаконъ со спиртомъ. Передъ англичаниномъ лежала цлая стопка карточекъ для открытыхъ писемъ, штукъ въ сто. Самъ онъ сидлъ передъ одной изъ карточекъ, задумавшись, очевидно соображая, что бы ему написать на ней, и почесывалъ концомъ ручки пера у себя въ волосахъ. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна помстились за столикомъ невдалек отъ него.

— Де бьеръ…— скомандовалъ Николай Ивановичъ подошедшей къ столу женщин.— Де,— прибавилъ онъ, показалъ ей два пальца, улыбнулся и проговорилъ:— Ахъ, ты рогатая, рогатая! Признавайся: многихъ-ли сегодня забодала? Глаша! Переведи ей по-французски!

— Да ты въ ум?— вскинулась на него супруга.— Онъ будетъ при мн съ паршивой двчонкой любезничать, a я ему переводи!

— Какая-же она паршивая двчонка! Она прислужающая гарсонша,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Ну, довольно. Алле, мадамъ, и апорте де бьеръ.

— Deux boks?— переспросила прислуга.

— Бьеръ, бьеръ и больше намъ ничего не надо,— отвчала Глафира Семеновна, думая, что подъ словомъ ‘bok’ нужно понимать еще какое-нибудь угощеніе.— Какой-то бокъ предлагаетъ!— замтила она мужу.

— Да, можетъ, бокъ-то значитъ — чернильница.

— Чернильница — анкріеръ. Это-то я знаю. Учиться въ пансіон да не знать, какъ чернильница по-французски!

— Такъ спроси чернильницу-то. Вдь будемъ письма писать. Эй, гарсонша!— крикнулъ вслдъ прислуг Николай Ивановичъ, но та не вернулась на зовъ.

Черезъ минуту она явилась съ двумя стаканами пива и поставила ихъ на столъ.

— Лянкріеръ… Апорте лянкріеръ…— обратилась къ ней Глафира Семеновна.

— А prsent nous n’en avons point, madame,— развела та руками.— Si vous voulez un crayon?— предложила она и вынула изъ кармана карандашъ.

— Да можно-ли карандашомъ-то писать письма?— усумнился Николай Ивановичъ, вертя въ рукахъ карандашъ.

— Ecrivez seulement, monsieur, crivez,— ободряла прислуга, понявъ его вопросъ по недоумнію на лиц, и прибавила:— Tout le monde crit avec le crayon.

— Пиши карандашомъ. Что за важность! Вс пишутъ,— сказала Глафира Семеновна.

— Нтъ, я къ тому, что я хотлъ также написать и его превосходительству Алексю Петровичу, съ которымъ состою членомъ въ пріют, такъ по чину-ли ему будетъ карандашомъ-то? Какъ-бы не обидлся?

— Изъ поднебесья-то письма посылаешь, да чтобы стали обижаться! Слава Богу, что здсь на Эйфелевой башн хоть карандашъ-то нашелся. Пиши, пиши!

Николай Ивановичъ взялъ въ руку карандашъ и написалъ:

‘Ваше превосходительство, Алексй Петровичъ! Находясь на Эйфелевой башн, съ глубокимъ чувствомъ вспомнилъ объ васъ и повергаю къ стопамъ вашего превосходительства мой низкій поклонъ, какъ славянинъ славянину, и пью за ваше здоровье въ тирольскомъ ресторан’…

Написавъ первое письмо, онъ тотчасъ-жъ прочелъ его жен и спросилъ:

— Ну, что: хорошо?

— Къ чему ты тутъ славянство-то приплелъ?— спросила Глафира Семеновна.

— A это онъ любитъ. Пущай. Ну, теперь Михаилъ Федорычу Трынкину… То-то жена его расцарапается отъ зависти, прочитавъ это письмо! Вдь она раззвонила всмъ знакомымъ, что детъ съ мужезмъ заграницу, a мужъ-то, кажется, предъ кредиторами кафтанъ выворачивать вздумалъ.

Было написано и второе письмо. Оно гласило: ‘Милостивый государь, Михаилъ Федоровичъ! Вознесшись на самую вершину Эйфелевой башни съ супругой и находясь въ поднебесь, куда даже птицы не залетаютъ, я и жена шлемъ вамъ поклонъ съ этой необъятной высоты, a также и супруг вашей, Ольг Тарасьевн. Тамъ, гд мы сидимъ, летаютъ облака и натыкаются на башню. Вся Европа, какъ на ладони, сейчасъ мы видли даже Америку въ бинокль. Страшно, но очень чудесно. Сначала оробли, но теперь ничего, и пьемъ пиво. Поклонъ сосдямъ по рынку. Будьте здоровы’. Прочтено жен и второе письмо.

— Какія такія облака да башню натыкаются? Что ты врешь!— удивленно спросила та.

— Пущай. Ну, что за важность! Главное мн, чтобъ Ольгу-то Тарасьевну раздразнить. Да давеча,и на самомъ дл, одно облако…

— Ничего я не видала. И, наконецъ, про Америку…

— Да брось. Ну, теперь кому?.. Теперь напишу Скалкину,— сказалъ Николай Ивановичъ и сталъ писать. Въ письм стояло:

‘Изъ дальнихъ французскихъ странъ, среди бушующей бури на Эйфелевой башн, посылаю теб, Иванъ Лукьянычъ, свой поклонъ. Насилу поднялись. Втромъ такъ качало, что просто ужасти. Ежели теб на пароход было страшно, когда васъ качало втромъ во время поздки на Валаамъ, то тутъ въ сто разъ страшне. Жена упала даже въ обморокъ, но ее спасъ спиртомъ одинъ англичанинъ. А я ни въ одномъ глаз… Эйфелева башня въ десять разъ выше петербургской думской каланчи, а наверху флагъ. Мы сидимъ около этого флага и пьемъ шампанское, которое здсь дешевле пареной рпы’.

— Для чего-же ты врешь-то все? — замтила мужу Глафира Семеновна, когда письмо было прочитано.

— Душечка, да нешто онъ можетъ узнать, что я вру? Пущай… Такъ лучше… Зависти будетъ больше. Вдь и Скалкинъ бахвалилъ, что подетъ заграницу на выставку, однако вотъ не попалъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Кому-бы еще написать? — задумался онъ.

— Да брось ты писать. Давай я только маменьк напишу,— сказала Глафира Семеновна и, придвинутъ къ себ карточку, принялась писать, говоря вслухъ:

‘Любезная мамаша, здравствуйте. Вчера мы благополучно пріхали въ городъ Парижъ, a сегодня въ воздушной карет поднялись на Эйфелеву баншю’…

— A сама зачмъ врешь?— попрекнулъ жену Николай Ивановичъ.— Даже маменьк родной врешь. Какая такая воздушная… карета?

— A клтка-то, въ которой мы поднимались? Вдь она воздушная… вдь мы по воздуху…

— Врешь!.. По рельсамъ катились.

— Но все-таки вдь наверхъ, на воздухъ взбирались, a не на гладкомъ мст.

— Пиши ужъ, пиши… Богъ съ тобой!

— Пожалуй, я слово ‘воздушной’ зачеркну…

— Да ничего, ничего. Напиши только, что птицы такъ и гнались за нами.

— Зачмъ-же я буду писать, чего не было.

— Ну, тогда я напишу Терентьевьшъ, что тебя на высот большой орелъ клюнулъ и чуть шляпку съ тебя не сорвалъ, но я его убилъ зонтикомъ.

— Нтъ, нтъ… маменька испугается. Она и такъ плакала, когда мы узжали, и безпокоилась обо мн. Надо ее успокоить.

‘Обнимаю васъ и цлую съ высоты Эйфелевой башни ваши ручки и прошу родительскаго благословенія, навки нерушимаго. Погода отличная и тутъ совсмъ не страшно. Николай Иванычъ также цлуетъ васъ’. Вотъ и все…

— Непремнно напишу Терентьевымъ, что орелъ хотлъ шляпку съ тебя сорвать, но я убилъ его зонтикомъ,— стоялъ на своемъ Николай Ивановичъ и, допивъ пиво, крикнулъ прислуживавшей женщин, показывая на пустой стаканъ: — Гарсонъ! Мамзель! Анкоръ!

XL.

Удаляясь изъ пивной, супруги опустили написанныя въ Россію открытыя письма въ почтовый ящикъ, находившійся тутъ-же, въ первомъ этаж Эйфелевой башни, и Николай Ивановичъ сказалъ жен:

— Ну, теперь во второй этажъ башни. Собирайся, Глафира Семеновна. Вонъ билетная касса.

Опять покупка билетовъ на подъемную машину. Опять хвостъ. Наконецъ добрались до каретки подъемной машины. На этотъ разъ каретка была меньше. Глафира Семеновна ужъ безъ робости вошла въ нее. Свистокъ — и подъемная машина начала поднимать карету. Опять свистокъ, и карета остановилась Супруги вышли изъ нея. Глафира Семеновна взглянула направо и налво — передъ глазами только желзные переплеты башни, окрашенные въ рыжеватый красный цвтъ, а дальше — воздухъ и ничего больше. Глафир Семеновн вдругъ сдлалось жутко. Она разставила ноги и остановилась схвативъ мужа за рукавъ.

— Николай Иванычъ, страшно. Ей-ей, я чувствую, какъ башня шатается,— проговорила она.

— Да нтъ-же, нтъ… Это одно головное воображеніе. Ну, подойдемъ къ периламъ и посмотримъ внизъ.

— Нтъ, нтъ… ни за что на свт! Перила обломятся, да еще полетишь, чего добраго…. Да и что тутъ смотрть… Взобрались — съ насъ и довольно. Теперь и спустимся внизъ…

— Какъ внизъ? Еще два этажа.

— Ни за какія коврижки я больше подниматься не стану.

— Глаша! Да какъ-же это? Добраться до второго этажа и вдругъ…

— Слишкомъ достаточно. Вдь что на второмъ, то и на третьемъ этаж, то и на четвертомъ, только разв что немножко повыше. И тутъ вокругъ небеса — и ничего больше, и тамъ вокругъ небеса — и ничего больше.

— Да, можетъ быть, тамъ облака…

— Ты вдь облака видлъ на первомъ этаж и даже писалъ объ нихъ знакомымъ, такъ чего-жъ теб?.. У тебя ужъ на первомъ этаж облака о башню задвали.

— Да вдь это я такъ только. Ну, какъ-же не взобраться на самую вершину! Вдругъ кто-нибудь спроситъ…

— Разсказывай, что взбирался на самую вершину. Да ты ужъ и разсказалъ въ письм къ Скалкинымъ, что мы сидимъ на самой вершин около флага и пьемъ шампанское. Ну, смотри здсь во второмъ этаж, все что теб надо, и давай спускаться внизъ.

Они подходили къ столику, гд продавались медали съ изображеніемъ башни.

— Давай хоть пару медалей купимъ. Все-таки на манеръ башенныхъ паспортовъ будетъ, что, дескать, были на башн,— сказалъ Николай Ивановичъ и купилъ дв медали.

У другого столика купили они также пару моделей Эйфелевой башни, зашли и на площадку, гд стоявшій около телескопа французъ въ кэпи зазывалъ публику посмотрть на небо, выкрикивая названіе планетъ и соввздій, которыя можно видть въ телескопъ. Уплативъ полфранка, Николай Ивановичъ взглянулъ въ трубу и воскликнулъ:

— Глаша! Да тутъ среди благо дня звзды видно — вотъ мы на какой высот. Ахъ, непремнно нужно будетъ про это написать кому-нибудь въ Петербургъ.

Заглянула въ телескопъ и Глафира Семеновна и пробормотала:

— Ничего особеннаго. Звзды какъ звзды.

— Да вдь днемъ, понимаешь-ли ты, днемъ!

— Стекло такъ устроено — вотъ и все.

— Воображаю я, что на четвертомъ этаж! Оттуда въ такую трубку наврно Лиговку увидать можно и нашъ домъ около Глазова моста. А ну-ка, мусье, наставь на Петербургъ. Глаша, скажи ему, чтобъ онъ на Петербургъ трубку наставилъ.

— Вуаръ Петербургъ онъ пе?— спросила француза Глафира Семеновна.

Тотъ отрицательно покачалъ головой и проговорилъ:

— Oh, non, madame, c’est une autre chose.

— Нельзя. Говоритъ, что нельзя…— отвтила Глафира Семеновна.

— Вретъ. Де франкъ, мусье. Наставь…— протянулъ Николай Ивановичъ французу деньги.

Французъ не бралъ денегъ.

— Ну труа франкъ. Не хочешь и труа франкъ? Тогда зажрался, значитъ.

— Давай скорй внизъ спускаться, Николай Иванычъ,— сказала Глафира Семеновна мужу.— спустимся внизъ и будемъ искать какой-нибудь ресторанъ, чтобы позавтракать. Я страшно сть хочу. Пиво-то пили, а сть-то ничего не ли.

— Да неужто, Глаша, мы не поднимемся на вершину?

— Нтъ, нтъ!

Шагъ за шагомъ добрались супруги среди толпы спускной машины, которая уже сразу спускала съ второго этажа внизъ, и стали въ хвостъ, дабы ждать своей очереди. Здсь Николай Ивановичъ опять увидалъ столикъ съ продающимися почтовыми карточками, не утерплъ, купилъ еще одну карточку и тотчасъ-же написалъ въ Петербургъ самое хвастливое письмо одному изъ своихъ знакомыхъ — Терентьеву. Онъ писалъ:

‘Сидя на вершин Эйфелевой башни, пьемъ за ваше здоровіе. Вокругъ насъ летаютъ орлы и дикіе коршуны и стараются заклевать насъ. Втеръ реветъ и качаетъ башню изъ стороны въ сторону. Сейчасъ одинъ орелъ вцпился въ шляпку Глафиры Семеновны и хотлъ сорвать, но я убилъ его зонтикомъ. Находимся на такой ужасной высот, что даже днемъ звзды на неб видны, хотя теперь солнце. Каждая маленькая звзда кажется здсь аршина въ три величины, а луна такъ больше Гостинаго двора и на ней видны люди и разные зври. Спускаемся внизъ, потому что ужъ больше невтерпежъ сидть. Прощайте. Будьте здоровы’.

Письмо это Николай Ивановичъ не прочелъ жен и сразу опустилъ его въ почтовый ящикъ.

Черезъ четверть часа супруги сидли въ карет спускной машины и катились по отвснымъ рельсамъ внизъ.

— Вотъ спускаться, такъ совсмъ не страшно,— говорила Глафира Семеновна. — Точь-въ-точь съ ледяныхъ горъ на Крестовскомъ катишься.

— Ахъ, Глаша, Глаша! Какого мы дурака сломали, что на вершину башни не поднялись! — вздыхалъ Николай Ивановичъ.

— Ничего не значитъ. Дома въ Петербург всмъ будемъ разсказывать, что около самаго флага сидли,— отвчала супруга.

XLI.

Позавтракать супругамъ удалось на этотъ разъ довольно плотно. Они нашли на выставк ресторанъ, гд на зеркальныхъ стеклахъ было написано золотыми буквами ‘djeuner 4 frc’…

Глафира Семеновна прочитала надпись и тотчасъ-же сообщила мужу:

— Вотъ завтракъ за четыре франка.

— Четыре четвертака по 38 копекъ… Вдь это, матушка, по курсу-то рубль и пятьдесятъ дв…— разсчитывалъ Николай Ивановичъ и прибавилъ: — Ну, да зайдемъ.

Они зашли. Поданы были: редиска съ масломъ, рыба подъ блымъ соусомъ, телячья головка съ черносливомъ, зеленый горошекъ, пулярдка съ салатомъ роменъ, виноградъ съ грушами, сыръ и кофе. Ко всему этому было прибавлено два маленькихъ графинчика краснаго вина. Надъ рыбой Глафира Семеновна нсколько призадумалась: сть-ли ее али нтъ. ‘А вдругъ вмсто рыбы-то лягушка?’ — мелькнуло у ней въ голов. Она расковыряла рыбу вилкой, осмотрла ее со всхъ сторонъ и, посл тщательнаго изслдованія, не найдя ножекъ, стала кушать. Такой-же осмотръ былъ произведенъ и надъ телячьей головкой.

— Я знаю, что эта телячья головка, потому въ карт написано ‘тетъ де во’, но вдь вмсто головки-то можно Богъ знаетъ что подсунуть, говорила Глафира Семеновна мужу.

— Очень просто,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Былъ у насъ разъ обдъ парадный въ Петербург. Славянскихъ братьевъ какъ-то мы кормили во французскомъ ресторан. Подали супъ. Вижу, въ суп плаваетъ кусочекъ студня или телячьей головки и сълъ. Ничего, вкусно, только перчило очень. А рядомъ со мной сидлъ Иванъ Иванычъ Анчевскій. На ду онъ первая пройдоха. Только для того и по Европ здилъ, чтобы разныя разности жрать. Крокодиловъ маринованныхъ далъ, не только что лягушекъ, супъ изъ зминыхъ яицъ трескалъ.

— Не говори, не говори! — замахала Глафира Семеновна и сморщилась.

— Да вдь отъ слова ничего не сдлается. Ну, такъ вотъ Иванъ Иванычъ увидалъ, что я кусокъ изъ супа сълъ, да и говоритъ: ‘Понравилась-ли вамъ черепаха? Не правда-ли, какая прелесть!’ Я такъ и ротъ разинулъ. Слюна начала у меня бить. Замутило. Однако удержался. Надо цивилизацію поддержать. ‘Ничего, говорю, аппетитно’. А какое аппетитно! У самого даже глаза начало косить.

— Въ такомъ раз лучше не сть головки,— отвчала Глафира Семеновна и отодвинула отъ себя тарелку.

Николай Ивановичъ лъ и говорилъ:

— Головка, положительно телячья головка. Вотъ у меня даже кусокъ уха попался.

— Да вдь ухо-то и y черепахи есть.

— Нтъ, нтъ. Черепаха безъ ушей. У насъ въ рыночномъ трактир стеклянный садокъ для рыбы есть — и горка изъ камней по средин, a на горк черепаха въ камняхъ живетъ, такъ та совсмъ безъ ушей, — разсказывалъ жен Николай Ивановичъ и прибавилъ: — Этотъ Иванъ Иванычъ Анчевскій, Глаша, удивительный человкъ. Онъ изъ моряковъ, въ кругосвтномъ плаваніи былъ a чего, чего только ни лъ! Тюленью печенку лъ, китовые мозги, слоновую ногу.

— Брось, теб говорятъ. Противно.

Горошекъ и пулярдку съ салатомъ Глафира Семеновна уже ла безъ изслдованія.

Когда завтракъ былъ конченъ, Николай Ивановичъ сказалъ, разсчитываясь:

— Дорого взяли, да за то ужъ хоть по-московски сытно накормили — и за то спасибо.

Они вышли изъ ресторана. Мимо нихъ шли катальщики креселъ въ срыхъ нанковыхъ блузахъ и въ синихъ кэпи съ краснымъ кантомъ, везя предъ собой кресла.

— Не хочешь-ли на француз покататься?— предложилъ жен Николай Ивановичъ, кивая на кресло.

— Дйствительно было-бы хорошо, потому я страсть какъ устала, но ужъ очень стыдно,— отвчала Глафира Семеновна.— Вдругъ человкъ на человк…

— Ты дама, a ве человкъ. Мужчин это точно, что стыдно. Эй, ломъ! — крикнулъ Николай Инановичъ катальщику.— Или какъ тебя? Гарсонъ! Нтъ, не гарсонъ. Какъ катальщикъ-то, Глаша, по-французски?

— Да разв можно вс французскія слова знать! Вдь я не француженка. Помани его — онъ и остановится.

— Эй, эй! Лошадь на двухъ ногахъ! Шеваль! — махалъ зонтикомъ Николай Ивановичъ.

Катальщикъ направилъ къ нему свое кресло.

— На шеваль-то откликнулся. Врно, ихъ здсь шевалью зовутъ,— улыбнулся Николай Ивановичъ и, указавъ на Глафиру Семеновну, прибавилъ:— Пуръ ли дамъ. Комбьянъ?

— Oh, monsieur, je sais, que madame sera aimable…— отвчалъ катальщикъ.

— Сколько? Глаша! Сколько онъ сказалъ?

— Да онъ ничего не сказалъ.

— Не торговавшись все-таки нельзя. Богъ знаетъ, сколько слупитъ. Ну, на энъ франкъ мадам покататься? Согласенъ? Энъ франкъ…— показывалъ Николай Ивановичъ катальщику одинъ палецъ.

— Oui, oui, monsieur… je comprends… Prenez place, madame, s’il vous plait.

Глафира Семеновна сла въ катальное кресло. Катальщикъ всталъ сзади кресла и спрашивая куда хать.

— Куда, Николай Иванычъ? — обратилась она къ мужу.

— Почемъ-же я-то знаю! Куда глаза глядятъ, туда пускай и детъ.

— Прямо, прямо. Ту друа…— скомандовала Глафира Семеновна.

Катальщивъ покатилъ кресло. Николай Иваноичъ шелъ рядомъ я говорилъ жен:

— Прідешь въ Петербургъ, такъ по крайности будетъ чмъ похвастать: на француз здила. Вотъ и этимъ французомъ-то своей тетк Парасковь Кузьминишн носъ и утри. Она теб разсказывала, о когда въ Іерусалимъ Богу молиться здила, къ хала на ослахъ и на козлахъ, и на верблюдахъ. Вотъ ты ей, вернувшись, и подпусти штучку: ‘Вы, молъ, тетенька, и на козлахъ, и на ослахъ, и верблюдахъ въ чужихъ краяхъ здили, а я на француз’. Это по-нашему — рубль помирить и пять рублей въ гору.

— Да куда-же, Николай Иванычъ, хать-то?— спрашивала мужа Глафира Семеновна.

— Спроси у катальщика, что здсь есть особенно замчательнаго.

Глафира Семеновна подумала, сложила въ голов французскую фразу и спросила своего катальщика:

— Экуте… Кескилья иси ремаркабль? Монтре ну, же ву при…

— Oh, oui, madame. Les sauvages est-ее que vus avez vu?

— Что онъ говоритъ, Глаша?

— Дикихъ людей предлагаетъ посмотрть.

— Дикихъ? отлично. Пусть везетъ къ дикимъ. Вези, вези.

— Ну навонъ па вю ле соважъ… Алле… Се бьенъ ле соважъ.

— Oui, madame. Vous verrez quelque chose d’admirable… Ils mangent, ils dansent, ils chantent, ils travaillent,— говорилъ катальщикъ и покатилъ кресло по направленію къ берегу Сены.

XLII.

Не дозжая до берега Сены, катальщикъ вдругъ воскликнулъ надъ кресломъ Глафиры Семеновны:

— L’isba russe! Madame, est-ce que vous avez vu l’isba russe?

— Батюшки! въ самомъ дл, русская изба,— проговорила Глафира Семеновна. — Николай Иванычъ, видишь русскую избу? Надо зайти.

— Еще-бы… Здсь наврное и наши русопяты есть. Мусье, держи направо къ изб.

— А друатъ, а друатъ…— командовала Глафира Семеновна.

Катальщикъ подкатилъ кресло къ маленькому деревянному зданію съ ажурными украшеніями, изображающему изъ себя что-то въ род избы. Около зданія была даже скворечница на шест. Глафира Семеновна быстро соскочила съ кресла и направилась въ дверь. Проскользнулъ за ней и Николай Ивановичъ. Тотчасъ противъ двери стоялъ прилавокъ и за нимъ помщались дв двушки въ платьяхъ, напоминающихъ сарафаны, съ заплетенными косами, въ повязкахъ въ род кокошниковъ, съ пестрыми бусами на шеяхъ. Двушки продавали точеныя изъ дерева игрушки, изображающія лошадокъ, козловъ, мужиковъ, медвдей. На прилавк лежали также монастырскія четки съ крестиками, деревянныя ложки съ благословляющей рукой на конц черенка. За прилавкомъ на полк виднлся тульскій самоваръ, очень плохой ларецъ съ фольговыми украшеніями, обитый по краямъ жестью, и нсколько красныхъ лукошекъ новгородской работы. Надъ полкой было повшено полотенце съ вышитыми красной бумагой птухами на концахъ, а въ углу помщался образъ темнаго письма съ серебрянымъ внчикомъ, вставленный въ кіоту.

— Ну, вотъ, наконецъ-то и наши православные! сейчасъ потолкуемъ по-русски посл долгаго говнья, — заговорилъ Николай Ивановичъ, подходя къ одной изъ двушекъ въ сарафан. — Здорово, Землячка. Питерская, что-ли, или изъ Москвы?— спросилъ онъ.

Двушка посмотрла на него упорнымъ взглядомъ, покачала головой и отвчала:

— Je ne comprends pas, monsieur…

— Какъ?! Русская двица и по-русски не говоритъ!

Двушка смотрла и улыбалась.

— Да неужто въ самомъ дл не говорите или притворяетесь? Притворяетесь, притворяетесь, продолжалъ Николай Ивановичъ.

— Переодтая француженка — вотъ и все. Теперь я даже по физіомордіи вижу, что француженка,— сказала Глафира Семеновна.

— Ахъ, шутъ ихъ возьми! избу русскую выстроили, а не могли русскихъ двокъ привезти! Да неужто-же, мамзель, вы такъ-таки ни одного слова по-русски?

— На зюнь сель мо ля рюссъ? — перевела двушк Глафира Семеновна.

— Samowar… Kabak… Kosuchka… Tchai… Vodka… Lubli stalovatza…— послышалось въ отвтъ.

— Довольно, довольно…— замахалъ руками Николай Ивановичъ.

— Achetez quelque chose, monsieur!.. Vous aurez le souvenir d’isba russe… — предлагала двушка игрушки.

— Брысь! И говорить съ тобой не желаю посл этого.

Николай Ивановичъ подошелъ къ другой двушк въ сарафан.

— Тоже франсе? Или, можетъ статься, на грхъ еще, нмка?— задалъ онъ вопросъ.

— Nous ne sommes des russes, monsieur. Nous sommes de Paris…

— Тьфу ты пропасть!

— Voilа le russe… Voilа qui parle russe… {Вотъ русскій. Вотъ, кто говоритъ по-русски.} — указала двушка на токарный станокъ, за которымъ сидлъ молодой парень въ красной кашемировой рубах и лакированныхъ сапогахъ съ наборомъ и что-то мастерилъ.

Парень улыбался. Николай Ивановичъ подошелъ къ нему.

— Русскій, землякъ?

— Точно такъ-съ,— отвчалъ тотъ по-русски.— Изъ Сергіевскаго посада, изъ-подъ Москвы.

— Руку! Глаша! Русскій… Нашъ русопятъ. Протягивай ему руку… Не слыхали вдь мы еще въ Париж русскаго-то языка… И ругаться умешь?

— Еще-бы…— опять улыбнулся парень.

— Николай Иванычъ…— остановила мужа Глафира Семеновна.

— Что Николай Иванычъ! Вдь я не заставляю ругаться, а только спрашиваю — уметъ-ли, потому откровенно говоря, посл этихъ двокъ, мн и насчетъ его-то сумнительно, чтобъ онъ русскій былъ

— Русскій, русскій, господинъ.

— Отчего-же вы русскихъ-то бабъ или двокъ не захватили?

— Да вдь возня съ ними. Тутъ въ русскомъ отдл была привезена одна — ну, сбжала.

— Куда? съ кмъ?

— Да тоже съ русскимъ. Купецъ, говорятъ, какой-то. На Тирольскія горы повезъ, что-ли. Самъ похалъ печенку лчить, и она съ нимъ. Въ начал лта это еще было.

— Нравится-ли Парижъ-то?

— Пища плоха, господинъ. Щей нтъ, а супы ихніе жидкіе до смерти надоли. Водочки нтъ.

— Да, братъ, насчетъ водки срамъ. Я самъ затосковалъ. Венъ ружъ пьешь, что-ли?

— Потребляемъ малость. Ну, коньякъ есть. А только это не та музыка.

— Пойдемъ, выпьемъ коньяку, землякъ…

— Нтъ, нтъ…— запротестовала Глафира Семеновна, — какая тутъ выпивка! Пойдемъ дикихъ смотрть. Вдь мы на дикихъ отправились смотрть.

— Да нельзя-же, Глаша, съ землякомъ не выпить! Вдь настоящій русскій человкъ.

— Въ другой разъ выпьешь. Вдь еще не завтра изъ Парижа узжаемъ. Пойдемъ, Николай Иванычъ.

— Да вдь мы только по одной собачк…

— Нтъ, нтъ… Прошлый разъ ужъ мн надоло съ тобой съ пьянымъ-то возиться.

— Э-эхъ! — крякнулъ Николай Ивановичъ. — Правду ты, землякъ, говоришь, что съ бабами здсь возня. Ну, до свиданія. Мы еще зайдемъ.

— Счастливо оставаться, ваша милость.

Николай Ивановичъ протянулъ руку парню и, переругиваясь съ женой, вышелъ изъ избы. Катальщикъ повезъ Глафиру Семеновну дальше.

— Voyons, madame et monsieur… Je vous montrerai quelque chose, que vous ne verrez nulle-part… C’est le chemin de fer glissant…— сказалъ каталыцикъ и минутъ черезъ пять остановился около желзнодорожныхъ рельсовъ.— C’est ravissant…— расхваливалъ онъ.—Vous verrez tout de suite…

— Что онъ бормочетъ, Глаша?— спросилъ жену Николай Ивановичъ.

— Желзная дорога какая-то особенная.

— Sans locomotive, madame.

— Безъ локомотива, говоритъ.

Въ это время раздался звукъ пароваго рожка, и поздъ, состоящій изъ нсколькихъ маленькихъ открытыхъ вагоновъ, дйствительно безъ локомотива, покатился по рельсамъ, изъ которыхъ летли водяныя брызги.

— Откуда-же вода-то?— дивился Николай Ивановичъ.— Батюшки! Да вагоны-то безъ колесъ. Безъ колесъ и есть. На утюгахъ какихъ-то дутъ. Глаша! смотри, на чугунныхъ утюгахъ… Вотъ такъ штука!

— Чего ты кричишь-то…— остановила его Глафира Семеновна. — Поздъ какъ поздъ. И я не понимаю, что тутъ замчательнаго!..

— Какъ что замчательнаго! Послднее приспособленіе. Вдь этотъ поздъ-то, знаешь-ли, для чего? Надо полагать, что для пьяныхъ. Утюги… поздъ на утюгахъ, какъ на полозьяхъ идетъ. Тутъ сколько угодно пьяный вались изъ вагоновъ, ни за что подъ колеса не попадешь. Для несчастныхъ случаевъ. Вдь утюгъ-то вплотную по рельсамъ двигается и ужъ подъ него ни за что… Наврное для пьяныхъ… Спроси у катальщика-то по-французски — для пьяныхъ это?

— Ну, вотъ… Стану я про всякую глупость спрашивать!— отвчала Глафира Семеновна.

— Да какъ по-французски-то пьяные? Я самъ-бы спросилъ.

— Алле, катальшикъ… Алле… Ce тассе… Апрезанъ ле соважъ…

— Не знаешь, какъ по-францувскн пьяные — отъ того и не хочешь спросить. Въ пансіон училась, a не знаешь, какъ пьяные по-французски! Образованность тоже! — поддразнивалъ жену Николай Ивановичъ.

Катальщикъ продолжалъ катить кресло съ Глафирой Семеновной.

XLIII.

Запахло, по выраженію Гейне, запахомъ, неимющимъ ничего общаго съ одеколономъ. Катальщикъ подкатилъ кресло къ каменнымъ мазанкамъ съ плоскими крышами сверо-африканскихъ народовъ, которыхъ онъ и называлъ ‘дикими’ (sauvages). Николай Ивановичъ шелъ рядомъ съ кресломъ Глафиры Семеновны. Виднлись каменные низенькіе заборы, примыкающіе къ мазанкамъ и составляющіе дворы. Мелькали смуглолицые мужчины изъ аравійскихъ племенъ, прикрытые грязными блыми лохмотьями, босые, съ голыми ногами до колнъ, въ тюрбанахъ, но часто обнаженные сверху до пояса, чернобородые, черноглазые, съ блыми широкими зубами. Нкоторые изъ нихъ торговали подъ плотными навсами, прикрпленными къ заборамъ, засахаренными фруктами, нанизанными на соломинки, винными ягодами, миндалемъ, орхами и какими-то вышитыми цвтными тряпками, выкрикивая на плохомъ французскомъ язык: ‘Де конфитюръ, мадамъ! A бонъ марше, a бонъ марше!’ Выкрикивая названіе товаровъ, они переругивались на своемъ гортанномъ нарчіи другъ съ другомъ, скаля зубы и показывая кулаки, для привлеченія покупателей звонко хлопали себя по бедрамъ, свистли и даже пли птухомъ.

— Les sauvages… — отрекомендовалъ катальщикъ.

— Дикіе… — перевела Глафира Семеновна, вылзая изъ кресла. — Надо посмотрть. Пойдемъ, Николай Иванычъ, разсчитызайся съ французомъ и пойдемъ.

Николай Ивановичъ расплатился съ катальшикомъ, и они отправились къ самымъ мазанкамъ. Около мазанокъ были сыро, грязно, мстами даже стояли лужи помоевъ, валялись объдки, орховая скорлупа, кожура плодовъ, кости.

— Полублаго copтa эти дикіе-то, a не настоящіе,— сказалъ Николай Ивановичъ. — Настоящій дикій человкъ — черный.

Маленькій арабченокъ, голоногій и только съ головы до раздвоенія туловища прикрытый блой рваной тряпицей, тотчасъ-же схватилъ Глафир Семеновну за полу ватерпруфа и заговорилъ что-то на гортанномъ нарчіи, таща къ мазанк.

— Dix centimes, madame, dix centimes…— выдавалась въ его рчи французская фраза.

Николай Ивановичъ крикнулъ ему ‘брысъ’ и замахнулся на него зонтикомъ, по онъ не отставалъ, скалилъ зубы и сверкалъ черными, какъ уголь, глазенками.

— Да куда ты меня тащишь-то? — улыбнулась Глафира Семеновна.

— Dix centimes, et vous verrez noire maison…— повторялъ арабченокъ.

— Домъ свой показать хочетъ. Не страшно, Николай Иванычъ, къ нимъ идти-то?

— Ничего, я думаю. Въ случа чего — вонъ городовой стоитъ.

Повинуясь арабченку, подошли къ мазанк и вошли въ переулокъ еще больше грязный. Подведя къ низенькой двери, ведущей въ мазанку и завшаной грязнымъ ковромъ, арабченокъ вдругъ остановился около нея и загородилъ входъ

— Dix centimes…— строго сказалъ онъ, протягивая руку.

— Дай ему, Николай Иванычъ, мдяшку. Десять сантимовъ проситъ. Тамъ y тебя мдяки въ карман есть…— сказала Глафира Семеновна мужу.

— На, возьми, чортъ съ тобой…

Николай Ивановичъ протянулъ арабченку десятисантимовую мдную монету. Арабченокъ приподнялъ коверъ и пропустилъ въ дверь Глафиру Семеновну, но передъ Николаемъ Ивановичемъ тотчасъ-же опять загородилъ входъ.

— Dix centimes, monsieur… — заговори.ть онъ опять.

— Да вдь ужъ далъ я теб, чертенку, трешницу.

— Dix centimes pour madame, dix centimes pour Monsieur…

— Николай Иванычъ, что-же ты? Гд ты? Я боюсь одна! — посльшалось изъ мазанки.

— Сейчасъ, сейчасъ… Да пусти-же, чортова кукла! — оттолкнулъ онъ арабченка и ворвался въ дверь за женой.

Арабченокъ завизжалъ, вскочилъ въ мазанку и повисъ на рук у Николая Ивановича, крича:

— Dix centimes, dix centimes…

— Вотъ неотвязчивый-то… Да погоди, дай посмотрть. Потомъ дамъ, можетъ быть и больше.

— Dix centimes, dix centimes…— не унимался арабченокъ и даже впился Николаю Ивановичу въ руку зубами.

— Кусаться? Ахъ, ты, чортъ проклятый! На подавись.

Получивъ еще монету, арабченокъ успокоился, подбросилъ ее на рук и вмст съ другой монетой тотчасъ опустилъ въ мшокъ, сдланный изъ наголенки женскаго полосатаго чулка, висящій у стны у входа. Мшокъ былъ уже на половину набитъ мдяками.

— Каково! Кусаться вздумалъ, пострленокъ… — сказалъ Николай Ивановичъ жен.

— Да вдь съ ними надо осторожно. Они дикіе..— отвчала та.— A только къ чему онъ насъ притащилъ сюда? Здсь и смотрть-то нечего.

Смотрть было дйствительно нечего! Сидла на циновк грязная смуглая пожилая женщина въ бломъ покрывал на голов, съ голыми ногами, съ голой отвисшей грудью и, прижавъ къ груди голаго ребенка, кормила его. Дале помщалась, поджавъ подъ себя ноги, передъ ткацкимъ станкомъ молоденькая двушка въ бусахъ на ше и ткала коверъ. Въ углу храплъ, лежа внизъ лицомъ, на циновк арабъ, но отъ него виднлись только голыя ноги съ неимоврно грязными пятками. Въ мазанк царствовалъ полумракъ, ибо маленькое грязное окошко освщало плохо, воздухъ былъ спертъ, пахло дтскимя пеленками, пригорлымъ саломъ.

— Тьфу, мерзость! Пойдемъ назадъ…— проговорилъ жен Николай Ивановичъ и вывелъ ее изъ мазанки въ переулокъ.

Арабченокъ опять вертлся около нихъ.

— Dix centimes, monsieur… Dix centimes. Je vous montrerai quelque chose,— кричалъ онъ, протягивая руку.

— Какъ и за выходъ платить надо? Ну, братъ, ужъ это дудки!— возмутился Николай Ивановичъ.— Городовой! Гд городовой!

— Онъ еще показать что-то хочетъ. Пусть возьметъ мдячокъ. Вдь бдный… Нищій…— сказала Глафира Семеновна и, взявъ y мужа монету, передала арабченву.

Получивъ деньги, арабченокъ въ мгновеніе ока сбросилъ съ себя тряпки, коими былъ прикрытъ съ головы, очутился весь голый и сталъ кувыркаться на грязной земл. Глафира Семеновна плюнула и потащила мужа изъ переулка.

XLIV.

Супруги шли дальше. Арабы въ блыхъ одеждахъ попадались все чаще и чаще. Были и цвтные балахоны. Мелькали голубыя длинныя рубахи на манеръ женскихъ. Изъ верхнихъ разрзовъ этихъ рубахъ выглядывали смуглыя чернобородыя лица въ блыхъ тюрбанахъ, внизу торчали грязныя ступни голыхъ ногъ, нкоторые изъ арабовъ сидли около мазанокъ, поджавъ подъ себя ноги, и важно покуривали трубки въ длинныхъ чубукахъ, нкоторые стояли около осдланныхъ ословъ, бормотали что-то на непонятномъ язык, сверкая черными, какъ уголь, глазам. Указывая на ословъ, хлопали по сдламъ, очевидно, предлагая публик садиться. Одинъ даже вдругъ схватилъ Глафиру Семеновну за руку и потащилъ къ ослу.

— Ай! ай! Николай Иванычъ! Что это онъ такое длаетъ! — взвизгнула она, вырываясь отъ весело скалящаго на нее зубы голубого балахона.

Николай Ивановичъ замахнулся на него зонтнкомъ.

— Я теб покажу, черномазая образина, какъ дамъ за руки хватать! — возмущался онъ.— Гд городовой? Мосье городовой! Иси… Вене зиси…— поманилъ онъ стоявшаго на посту полицейскаго и, когда тотъ подошелъ, началъ ему жаловаться: — Вотъ этотъ мерзавецъ… Какъ мерзавецъ, Глаша, по-французски?

— Да не надо, не надо… Ну, что скандалъ начинать! Оставь…

— Нтъ, зачмъ-же. . Надо проучить. Пусть этого скота въ часть подъ шары возьмутъ.

— Здсь и частей то съ шарами нтъ. Я ни одной каланчи не видала.

— Все равно, есть какая-нибудь кутузка. Вотъ этотъ голубой мерзавецъ, мосье городовой, схватилъ ма фамъ за мянъ и даже за грудъ. Глаша! переведи-же ему,..

— Не требуется. Пойдемъ. Ну, что за радость публику собирать! Смотри, народъ останавливается.

— Пускай собирается. Не оставлю я такъ. Сэтъ мерзавецъ бле… Ахъ, какое несчастіе, что я ни одного ругательнаго слова не знаю по-французски!— воскликнулъ Николай Ивановичъ н все-такп продолжалъ, обращаясь къ городовому:— Сетъ кошонъ бле хвате ма фамъ за мянъ и за это мсто. Вуаля — сетъ…— показалг онъ на грудь.— Прене его въ полисъ, прене… Ce безобразіе вдь..

— Николай Иванычъ, я ухожу… Довольно.

— Погоди. Ce ма фамъ и иль хвате. Нешто это можно?

Полицейскій приблизился къ Глафир Семеновн.

— Qu’est-ce qu’il a fait, madame?— спросилъ онъ.

— Рьянъ,— отвчала Глафира Семеновна и пошла по алле.

Николаю Ивановичу ничего не оставалось, какъ тоже идти за супругой.

— Удивляюсь,— бормоталъ онъ.— Умть говорить по-французски и не пожаловаться на мерзавца, значитъ, ты рада, что онъ тебя схватилъ, и только изъ притворства вскрикнула.

— Ну, да, рада… Не желаю я длать скандала и обращать на себя вниманіе. Отбилась и слава Богу.

Николай Ивановичъ мало-по-малу утихъ, но проходя съ женой мимо арабовъ, держалъ уже наготов зонтикъ. Мазанки уже чередовались съ двухъэтажными домами съ плоскими крышами. Виднлась какая-то башня. Начиналась Каирская улица, выстроенная на выставк. Попался второй балахонникъ съ осломъ, третій. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна посторонились отъ нихъ. Дале показался англичанинъ въ клтчатомъ пальто съ нсколькими пелеринками и въ бломъ картуз съ козырьками на лбу и на затылк, дущій на осл. Балахонникъ бжалъ впереди осла, держа его за уздцы. За англичаниномъ проскакала на такомъ-же осл англичанка въ синемъ плать и въ шляпк съ зеленымъ газовымъ вуалемъ.

— Да эти балахонники-то на манеръ извозчиковъ. Ослы-то у нихъ для катанья отдаются,— сказала Глафира Семеновна.— Ну, такъ чего-же отъ извозчика и ждать! И у насъ иногда извозчики за руки хватаютъ народъ.

— Фу, ты пропасть! Извозчикъ и есть. А я думалъ, что какая нибудь арабская конница, на манеръ нашихъ гусаровъ или улановъ. Смотри-ка, Глаша, и многіе здятъ на ослахъ-то. Даже и дамы. Вонъ какая-то толстенькая барынька съ большимъ животомъ детъ. Смотри-ка, смотри-ка. Да тутъ и верблюды есть. Вонъ верблюдъ лежитъ. Стало быть, и на верблюдахъ можно покататься.

— Ну, вотъ. То все ругалъ балахонниковъ, а теперь ужъ кататься!

— Нтъ, я къ слову только. А впрочемъ, ежели бы ты похала, то и я-бы вмст съ тобой покатался на осл.

— Выдумай еще что-нибудь?

— Да отчего же? Люди катаются-же. Были на выставк, такъ ужъ надо все переиспытать. На человк сейчасъ здила, a теперь на осл.

— Не говори глупостей.

— Какія-же тутъ глупости! На верблюд я хать не предлагаю, на верблюд страшно, потому зврь большой, a оселъ — маленькій зврь.

Налво на одноэтажномъ дом съ плоской крышей высилась надпись, гласящая по-французски, что это кафе-ресторанъ. На крыш дома виднлись мужчины и дамы, сидвшіе за столиками и что-то пившіе. Около столиковъ бродили арабы въ блыхъ чадмахъ, блыхъ шальварахъ и красныхъ курткахъ.

— Смотри-ка, куда публика-то забралась! На крыш сидитъ,— указалъ Глафир Семеновн Николай Ивановичъ.— Это арабскій ресторанъ. Зайдемъ выпить кофейку.

— Напиться хочешь? Опять съ коньякомъ? Понимаю.

— Ну, вотъ… Въ арабскомъ-то кафе-ресторан. Да тутъ, я думаю, и коньяку-то нтъ. Вдь арабы, магометанскаго закона. Имъ вино запрещено.

— Нашимъ татарамъ тоже запрещено вино, однако они въ Петербург въ татарскомъ ресторан въ лучшемъ вид его держатъ. Въ татарскомъ-то ресторан y насъ самое лютое пьянство и есть.

— Только кофейку, Глаша. Кофей здсь долженъ быть отличный, арабскій, самый лучшій Мокка. Ужъ ежели y арабовъ быть, да кофею ихняго не попробовать, такъ что-же это такое! Зайдемъ… Вонъ въ ресторан и музыка играетъ.

Изъ отворенной двери дома слышались какіе-то дикіе звуки флейты и бубна.

— Только кофей будешь пить? — спросила Глафира Семеновна.

— Кофей, кофей. Да разв краснаго вина съ водой. Въ мусульманскомъ ресторан буду и держать себя по-мусульмански,— сказалъ Николай ТІвановичъ.

— Ну, пожалуй, зайдемъ.

И супруги направились въ кафе-ресторанъ.

XLV.

Кафе-ресторанъ, въ который зашли супруги, былъ въ то-же время и кафе-шантаномъ. Въ глубин комнаты высилась маленькая эстрада съ декораціей, изображающей нсколько финиковыхъ пальмъ въ пустын. У декораціи сидлъ, поджавъ подъ себя ноги, балахонникъ въ блой чалм и дудлъ въ длинную дудку какой-то заунывный мотивъ. Рядомъ съ нимъ помщался другой балахонникъ и аккомпанировалъ ему на бубн ударяя въ бубенъ то пальцемъ, то кулакомъ, то локтемъ. Вскор изъ-за кулисъ выплыла танцовщица. Она была вся задрапирована въ блыя широкія одежды. Даже подбородокъ и ротъ были завязаны. Изъ одеждъ выглядывала только верхняя часть лица съ черными глазами и такими-же бровями да ступни голыхъ ногъ. Танецъ ея заключался въ томъ, что она маленькими шажками переминалась на одномъ мст и медленно перегибалась корпусомъ то на одинъ бокъ, то на другой, то, откинувъ голову назадъ, выпяливала впередъ животъ. При томъ, по мр наклоненія корпуса, она страшно косила глазами въ ту сторону, въ которую наклонялась, или закатывала ихъ подъ лобъ такъ, что виднлись только одни блки.

— Экъ ее кочевряжитъ! — сказалъ Николай Ивановичъ, усаживаясь съ женой за одинъ изъ столиковъ противъ эстрады.

Къ нимъ подбжалъ чернобородый арабъ въ блой чалм, блой рубах безъ пояса и блыхъ шароварахъ, завязанныхъ около колнокъ голыхъ, смуглыхъ, волосатыхъ ногъ, въ туфляхъ, и поднесъ подносъ, на которомъ стояли два стакана воды и два блюдечка съ вареньемъ.

— Съ угощеніемъ ресторанъ-то,— проговорилъ жен Николай Ивановичъ и, крикнувъ арабу, прибавилъ:— Нтъ, братъ, мерси. Сладкаго не употребляемъ.

— Отчего-же? Ты хотлъ пить. Вотъ и напейся. Вода съ вареньемъ отлично,— перебила его Глафира Семеновна.— Доне, доне…— обратилась она къ арабу и взяла съ подноса два стакана, ложечки и два блюдечка варенья.— Вотъ и пей…— прибавила она мужу.

— Знаешь, Глаши, быть на парижской выставк да зудить холодную воду съ вареньемъ — ой, ой, ой! Не стоило тогда сюда и хать.

Николай Ивановичъ покачалъ головой.

— Такъ чего-же ты хочешь? Самъ-же ты сказалъ, что ничего хмельнаго пить не будешь.

— Да ужъ чего-нибудь арабскаго, что-ли.

— Знаю я твое арабское-то! Коньячищу хочешь.

— Зачмъ коньячищу! Наврное, у нихъ есть и арабское вино. Половой! Есть y васъ венъ арабъ.

Арабъ смотрлъ на него удивленными глазами и не понималъ, что y него спрашиваютъ. Наконецъ, онъ пробормоталъ что-то на непонятномъ нарчіи, мшая къ разговору и французскія слова.

— Не понимаешь! Эхъ!— вздохнулъ Николай Ивановичъ.— Глаша, растолкуй ему.

— Зачмъ буду ему растолковывать про вино, ежели ты мн общался въ мусульманскомъ ресторан и держать себя по мусульмански. Мусульмане вина не пьютъ. Пей воду съ вареньемъ.

Николай Ивановичъ лизнулъ варенья и сдлалъ глотокъ воды. Арабъ на минуту исчезъ и вновь подходилъ съ двумя тарелочками, на которыхъ лежали засахаренные плоды. Подавъ это на поднос, онъ опять поклонился супругамъ.

— Да что это, онъ все сласти да сласти!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Дай хоть кофе, мосье половой, что-ли… Кофе! понимаешь?

— Уй, уй… Кафе апре…— закивалъ головой арабъ.

Глафира Семеновна взяла и блюдечки съ засахаренными плодами.

— Ты-бы спросила хоть, по чемъ. Вдь слупятъ потомъ,— замтилъ мужъ и задалъ арабу вопросъ: — Комбьянъ?

— Энъ франкъ.

Арабъ показалъ одинъ палецъ въ поясненіе, исчезъ и появился въ третій разъ, поднося на блюдцахъ по свжей груш, и опять поклонился.

— Зачмъ? Мы не требовали грушъ. Ты кофе-то намъ подавай. Кафе нуаръ. Несе вонъ, несе обратно и принесе кафе…— махалъ руками Николай Ивановичъ.

— Ту… ту… Пуръ ту энъ франкъ…— старался объяснить арабъ, показывая и на стаканы, и блюдца съ остатками варенья, и на расахаренные плоды, и на груши.

— За все угощеніе франкъ. шь,— сказала мужу Глафира Семеновна.

— Стану я всякую сладкую дрянь сть! Это бабья да.

Николай Ивановичъ отвернулся.

Арабъ подходилъ въ четвертый разъ съ подносомъ и опять кланялся. На поднос на этотъ разъ стояли дв чашки чернаго кофе.

— Ну, наконецъ-то! — И Николай Ивановичъ придвинулъ къ себ чашку, попробовалъ ложечкой и сказалъ:— Да онъ гущу кофейную подалъ. На смхъ, что-ли! Смотри, одна гуща вмсто кофею.

— Да ужъ, должно быть, такъ надо по-арабски,— замтила Глафира Семеновна.— Пей…

— Не могу я пить такую дрянь. Это переварки кофейные какіе-то! Въ арабскомъ ресторан, да вдругъ пить переварки! Половой! Гарсонъ! Или арабъ! Какъ тебя? Поди сюда! Вене зиси…

Арабъ подходилъ опятъ съ стекляннымъ кальяномъ ужъ на этотъ разъ и снова съ поклономъ, бережно поставилъ его у ногъ Николая Ивановича, протягивая ему въ руки гибкую трубку.

— Ну, ты пропасть! Трубку принесъ… Кальянъ турецкій принесъ и заставляетъ курить,— улыбнулся Николай Ивановичъ, взявъ въ руки трубку кальяна.

— Кури, кури. Вдь папиросы-же куришь,— ободряла Глафира Семеновна.

Николай Ивановичъ затянулся изъ кальяна, выпустилъ дымъ и проговорилъ:

— Совсмъ я теперь на манеръ того турка, что у насъ въ Петербург въ табачныхъ лавочкахъ рисуютъ. Только стоитъ ноги подъ себя поджать.

— Да вонъ на диван у стны куритъ одинъ въ красной феск, поджавъ подъ себя ноги. Видишь, одтъ такъ же, какъ и ты, въ пиджак, и только феска красная. Пересаживайся на диванъ и поджимай подъ себя ноги.

— Выдумай еще что-нибудь. Арабъ! Мосье арабъ! Коньякъ есть? Ву заве коньякъ? — быстро спросилъ араба Николай Ивановичъ.

— Послушай! Я не дамъ теб пить коньякъ!— возвысила голосъ Глафира Семеновна.

— Только рюмочку, Глаша, маленькую рюмочку. Коньякъ ву заве?

— Коньякъ? Уй, уй…— закивалъ головой арабъ.

— Такъ апорте элъ веръ… Только одну рюмку, Глаша. Я вотъ въ эту воду вылью и выпью. Пить хочется, а голой воды не могу пить.

— Свинья! Своего слова не держишь.

Арабъ принесъ графинчикъ коньяку и рюмку. Николай Ивановичъ, однако, рюмкой не сталъ отмривать коньякъ, а бухнулъ въ стаканъ съ водой прямо изъ графинчика, взглянулъ на жену, улыбнулся и пробормоталъ:

— Ахъ, ошибся! А все оттого, что подъ руку говоришь.

Воду съ коньякомъ онъ выпилъ залпомъ и сталъ разсчитываться съ арабомъ. За все взяли три франка.

Въ голов Николая Ивановича пріятно шумло. Онъ повеселлъ. Коньякъ сдлалъ свое дло. Глафира Семеновна была насупившись и молчала. Они вышли изъ кофейни.

XLVI.

Вечерло. Надъ Парижемъ спускались уже сумерки, когда супруги обошли рядъ восточныхъ построекъ, составляющихъ улицу. Пора было помышлять и объ обд.

— Я сть хочу. Ты хочешь кушать, Глаша?— спросилъ супругу Николай Ивановичъ.

— Еще-бы не хотть! Даже очень хочу. Цлый день на ногахъ, цлый день слоняемся по выставк, да чтобы не захотть! Только не будемъ обдать на выставк, а пообдаемъ гд-нибудь въ город. Мало ли тамъ ресторановъ.

— Ну, ладно. А теперь на загладку прокатимся на ослахъ, да и велимъ вывести насъ прямо къ выходу.

— Нтъ, нтъ. Что ты! Вотъ еще что выдумалъ,— воспротивилась Глафира Семеновна.

— Да отчего-же? Ослы вдь бгутъ тихо. Они не то, что лошади. Да кром того, ихъ подъ уздцы ослиные извозчики ведутъ. Опасности, ей-ей, никакой.

— Боюсь, боюсь.

— Бояться, душечка, тутъ нечего. Ты видла, какъ давеча англичанка хала? Самымъ спокойнымъ манеромъ. Да еще какая англичанка-то! Восьмипудовая и вотъ съ какимъ брюхомъ!.. Дохали-бы до выхода, а тамъ взяли-бы колясочку и велли-бы извозчику везти насъ въ самый лучшій ресторанъ. Чего тутъ?.. А вечеромъ въ театръ.

— Да, право, Николай Иванычъ, я верхомъ никогда не зжала.

— Да вдь это оселъ, а не лошадь,— уговаривалъ Николай Ивановичъ жену.— Вонъ даже маленькія двочки здятъ. Ну, смотри, какъ маленькая двочка хорошо детъ,— указалъ онъ на нарядно одтую всадницу лтъ двнадцати въ коротенькомъ платьиц и черныхъ чулкахъ.— А завтра на выставку ужъ не похали-бы, а отправились-бы по магазинамъ покупать для тебя парижскіе наряды. Какъ магазинъ-то хорошій называется, который теб рекомендовали?

— Магазинъ де-Лувръ.

— Ну, вотъ, вотъ… А только сейчасъ ужъ продемся на ослахъ. Пожалуйста, продемся. Знаешь, для чего я прошу? Мн хочется похвастаться передъ Скалкиными. Сегодня вечеромъ и написали-бы имъ письмо, что здили мы на ослахъ съ дикимъ арабскимъ проводникомъ, который плъ арабскія псни, что оселъ взбсился, закусилъ удила и помчался прямо по направленію къ бушующей рк,— еще моментъ, и ты-бы погибла въ волнахъ, но я бросился за тобой и на краю пропасти остановилъ разсвирпвшаго осла…

— Схвативъ его за хвостъ? — перебила мужа Глафира Семеновна.

— Зачмъ-же за хвостъ! Схватилъ его подъ уздцы. Съ опасностью для своей жизни схватилъ подъ уздцы.

— Ахъ, Николай Иванычъ, какъ ты любишь врать! И что это у тебя за манера!

— Не врать, душечка, а просто это для прикраски.

— Да, пожалуй, подемъ. А только вдь никакого удовольствія.

— Ну, какъ никакого! Эй, ослятникъ! Балахоникъ,— крикнулъ Николай Ивановичъ пріютившася около стны погонщика съ осломъ, но тотъ понялъ зова и не пошевельнулся.

— Постой, постой,— остановила Глафира Семеновна мужа.— Право, я боюсь хать,— сказала она.— То-есть боюсь не осла, а черномазаго ослятника. Ну, вдругъ онъ начнетъ хвататься? Ужъ ежели давеча меня одинъ схватилъ, когда я и на осла-то не садилась… Ужасные они нахалы.

— А зонтикъ-то у меня на что? Зонтикъ объ него обломаю, ежели что… Да наконецъ, и городовой, и публика. Эй, ослятникъ! Оселъ! — опять крикнулъ Николай Ивановичъ и спросилъ жену:— Какъ оселъ по-французски? ‘

— Лянь.

— Ахъ, такъ оселъ-то по-французски ланью называется! А по-нашему, лань совсмъ другой зврь. Эй, лань! Иси… Ланщикъ! Подавай!

Балахонникъ, замтивъ, что его машутъ, тотчасъ-же подтащилъ осла къ супругамъ и оскалилъ зубы.

— Къ выходу! Къ воротамъ, гд ли портъ,— сказалъ Николай Ивановичъ. — Да вотъ что. Махни-ка второго осла. Энъ лань пуръ на фамъ и энъ лань пуръ муа. Глаша! Да переведи-же.

— Де зань. Иль фо ну де зань!..— перевела Глафира Семеновна и показала балахоннику два пальца.

Тотъ тотчасъ пронзительно свистнулъ, положивъ два пальца себ въ ротъ, и замахалъ руками. Откуда-то изъ-за угла показался еще балахонникъ съ осломъ и подвелъ его въ поводу къ супругамъ.

— Садись, Глаша… Давай я тебя подсажу,— сказалъ Николай Ивановичъ супруг.— Ну, облокотись на меня и влзай.

Николай Ивановичъ наклонился. Глафира Семеновна одной рукой схватилась за сдло осла. а другой уперлась въ спину Николая Ивановича и занесла ногу въ стремя, но вдругъ вскрикнула:

— Ай, ай! Балахонникъ за ногу… за ногу хватается!

— Ты что, распроканалія, протобестія, свиное ухо эдакое! — накинулся на балахонника Николай Ивановичъ и замахнулся зонтикомъ.— Ты за ногу… Ты за пье хвате… Ежели ты, арабская твоя образина…

Балахонникъ сидлъ, опустившись на корточки, скалилъ зубы и бормоталъ что-то по-своему, показывая себ на ладонь. Наконецъ онъ произнесъ на ломанномъ французскомъ язык:

— Мете пье, мадамъ, мете пье…

— Ахъ, онъ хочетъ, чтобъ я ногу ему на руку поставила! — воскликнула Глафира Семеновна. — Вотъ онъ почему меня за ногу хваталъ. Но все-таки какъ-же онъ сметъ самовольно за ногу! Посади меня, Николай Иванычъ, на осла.

Но прежде, чмъ Николай Иванычъ бросилъ свой зонтикъ и взялся за Глафиру Семеновну, балахонникъ уже схватилъ ее въ охапку и, какъ перышко, посадилъ на осла.

— Стой, стой, мерзавецъ! — крикнула было Глафира Семеновна, но она уже сидла въ сдл.

Балахонникъ издалъ какой-то гортанный звукъ и потащилъ за поводъ осла.

— Погоди! Погоди! Мы вмст подемъ!— восклицалъ ему въ догонку Николай Ивановичъ, поспшно карабкался на своего осла, обрывался, опять карабкался и, наконецъ, подсаженный балахонникомъ, услся и крикнулъ ему:

— Пошелъ! Дуй блку въ хвостъ и гриву! Догоняй жену!

XLVII.

Покатавшись на ослахъ и разсчитавшись съ погонщиками, супруги взяли извозчика. Когда они услись въ коляску, тотъ обернулся къ нимъ лицомъ и спросилъ, куда хать, повторяя обычное:

— Quelle rue, monsieur. Quel numro?

— Да не номера, не въ номера… А надо обдать хать… Дине,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Монтре, у онъ не тре бьянъ дине. Me тре бьянъ,— прибавила Глафира Семеновна.

— Oui, madame,— сказалъ извозчикъ и повезъ по улицамъ.

Черезъ нсколько минутъ онъ опять обернулся и проговорилъ:

— Il me semble, que vons tes des trangers… Et apr&egrave,s cliuer? Apr&egrave,s diner vous allez au thtre? % N’est-ce pas? Alors, je vous conseille le thtre Edem. C’est ravissant.

— Смотри-ка, Николай Иванычъ, какой любезный извозчикъ-то! Даже театръ рекомендуетъ,— замтила Глафира Семеновна.— Коше! Кель театръ ну заве ди?

— Edem, madame. Ce n’est pas loin de l’Opra.

— Оперу тамъ поютъ?— переспросилъ y жены Николай Ивановичъ.

— Нтъ, нтъ. Онъ говоритъ, что театръ-то находится недалеко отъ Оперы. Помнишь, мы прозжали мимо громаднаго театра, такъ вотъ около.

— A спроси-ка, какое тамъ представленіе. Можетъ быть, опять танцы животомъ, такъ ну ихъ къ чорту.

— A кескилья данъ сетъ театръ?— задала вопросъ извозчику Глафира Семеновна.

— C’est le ballet, madame.

— Балетъ тамъ представляютъ.

— Слышу, слышу. Это-то я понялъ. Я ужъ теперь къ французскому языку привыкъ,— похвастался Николай Ивановичъ.— A только ты все-таки, Глаша, спроси, какой балетъ. Можетъ быть, опять животный балетъ. Здсь въ Париж что-то мода на нихъ. Въ три театрика мы заходили на выставк — и въ трехъ театрахъ балетъ животомъ.

— Дйствительно, эти танцы животомъ противны.

— То-есть они не противны, но ежели все одно и одно…

— Молчи, пожалуйста. Коше! Кель балетъ данъ еетъ театръ?

— Exelsior. Ah, madame, c’est quelque chose d norme..

— Ла дансъ де вантръ?

— O, non, non, madame. C’est quelque chose d’ravissant Grand corps de ballet… Mais il vous faul procurer les billets… prsent.

Черезъ десять минутъ извозчикъ подвезъ супруговъ къ театру, помщающемуся въ небольшомъ переулк за Большой Оперой. Надъ театромъ красовалась вывска: ‘Edem’. На дверяхъ были наклеены громадныя афиши съ изображеніемъ сценъ изъ балета ‘Экзельсіоръ’. Тутъ были нарисованы и желзнодорожный поздъ съ паровозомъ и пароходъ, скалы, пальмы, масса полураздтыхъ танцовщицъ, и посреди всего этого стояла на одной ног, очевидно, балерина, изъ которой летли искры.

— Афишка-то атуристая, на манеръ балаганной,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Ничего. Возьмемъ два билета. Извозчикъ хвалитъ балетъ. Здсь извозчики все знаютъ,— отвчала Глафира Семеновна.

— Не бери только, Глаша, дорогихъ мстъ.

— Ну, вотъ… Въ галлерею на чердакъ забираться, что-ли! Я хочу получше одться, хочу видть хорошее общество. Надо-же хорошее общество посмотрть, a то на выставк все рвань какая-то.

У кассы супруги остановились. Николай Ивановичъ ползъ въ карманъ за деньгами. Изъ окна кассы выглянула нарядная, затянутая въ корсеть дама съ бронзовымъ кинжаломъ въ волосахъ вмсто булавки.

— Спрашивай ужъ ты кресла-то, Глаша. Я не знаю, какъ по-французски кресла спросить,— сказалъ Николай Ивановичъ жен.

— Я и сама забыла, какъ кресла. Стулья я знаю — шезъ. Ну, да все равно. Де шезъ… мадамъ… Де. Комбьянъ са кутъ?

— Qu’est-ce que vous dsirez, madame?— переспросила кассирша.

— Шезъ… То-есть не шезъ, a такія съ ручками… Де шезъ, авекъ ле мянъ. Компрене ву?

— C’est—dire, vous voulez des stalles?

— Ахъ, нонъ. Же ce де сталь. Сталь не то. Сталь это мста за креслами! A де птезъ.

— Peut-tre, deux fauteuils, madame?

— Фотель, фотель… Вуй… Вс комнатныя слова я знаю, a тутъ какъ нарочно перезабыла.

— Les fauteuils d’orchestre, madame, ou les fauteuils de balcon?

— Нтъ, нтъ… Зачмъ балконъ! Внизу… Анъ ба…

— Ah, oui, madame, — и кассирша выдала дв контрмарки.

Запасшись билетами, супруги похалп обдать. Извозчикъ привезъ ихъ къ какому-то зданію и сказалъ по-французски:

— Вотъ здсь хорошіе обды. Вы останетесь довольны. Это пассажъ. Войдите и вы увидите ресторанъ.

Супруги вошли въ ресторанъ. Ресторанъ былъ блестящій и буквально залитъ газомъ, но рекомендованный обдъ не понравился супругамъ, хотя онъ и состоялъ изъ восьми перемнъ. Супъ билъ жидокъ, вмсто рыбы подали креветки съ соусомъ провансаль, которыхъ Глафира Семеновна и не ла, мяса, поданнаго на гренк, былъ данъ такой миніатюрный кусочекъ, что Николай Ивановичъ въ одинъ разъ запихалъ его въ ротъ Дале слдовали донышки артишоковъ, какой-то, неизвстно изъ чего приготовленный, блый соусъ, половина крылышка пулярдки съ салатомъ, пуддингъ съ сабайономъ, дыня и кофе. Въ обдъ былъ введенъ также пуншъ глясэ. Взяли за все это по 6 франковъ съ персоны, кром вина.

— Гд-же хваленая парижская да-то? — спрашивалъ Николай Ивановичъ посл обда, допивая остатки краснаго вина.— Взяли за обдъ по шести французскихъ четвертаковъ, что, ежели перевести на наши деньги, составляетъ по курсу два рубля сорокъ копекъ, а ей-ей, я ни сытъ, ни голоденъ. А у насъ въ Петербург за два рубля у Донона такъ накормятъ, что до отвалу. А здсь я, ей-ей, ни сытъ, ни голоденъ. Ты знаешь, посл обда я всегда привыкъ всхрапнуть, а посл этого обда мн даже спать не хочется. Эхъ, съ какимъ-бы удовольствіемъ я теперь полъ-бы хорошихъ свжихъ щей изъ грудинки, поросенка со сметаной и хрномъ, хорошій-бы кусокъ гуся съ яблоками сълъ. А здсь ничего этого нтъ,— ропталъ онъ. — Мало дятъ французы, мало. Вдь вонъ сидитъ французъ… Онъ сытъ, по лицу вижу, что сытъ. Сидитъ и въ зубахъ ковыряетъ. Хлба они съ этими обдами уписываютъ много, что-ли?! Помилуйте, подаютъ супъ и даже безъ пирожковъ. Гд-же это видано! Да у насъ-то въ русскомъ трактир притащитъ теб половой растегай, напримръ, къ ух, такъ ты не знаешь, съ котораго конца его начать — до того онъ великъ. Донышко артишоковъ подали сегодня и десятокъ зеленыхъ горошинъ. Ну, что мн это донышко артишоковъ! У насъ пятокъ такихъ донышекъ на гарниръ къ мясу идутъ, а здсь за отдльное блюдо считается. Къ мясу три вырзанныя изъ картофеля и зажаренныя спички подали — вотъ и весь гарниръ. А у насъ-то: и картофель къ говядин, и грибы, и цвтная капуста, и бобы, и шпинатъ. шь — не хочу. Спросить разв сейчасъ себ цлую пулярдку? Ей-ей, я сть хочу.

— Да полно теб! Посл театра пошь,— отвчала Глафира Семеновна. — Для твоей толщины впроголодь даже лучше быть. Расплачивайся скорй. За обдъ, да подемъ домой. Мн нужно переодться для театра. Вдь ужъ наврное у нихъ въ Париж хоть въ театр-то бываетъ нарядная публики.

— Попробуемъ завтра еще въ какой-нибудь ресторанъ сходить. Неужто у нихъ нтъ ресторановъ, гд хоть дорого дерутъ, да до отвалу кормятъ! Ну, возьми восемь франковъ за обдъ, десять, да дай пость въ волю! — сказалъ Николай Ивановичъ и крикнулъ:— Гарсонъ! Комбьянъ? Заплативъ по счету, онъ поднялся съ мста и глядя на слугу, проговорилъ, отрицательно потрясая головой:

— Не бьянъ вашъ дине. Мало всего… Пе… Тре пе… Рюссъ любитъ манже боку… Компрене? Глаша, переведи ему.

— Да ну его! Пойдемъ… — отвчала Глафира Семеновна и направилась къ двери ресторана.

XLVIII.

По афишк представленіе въ театр Эдемъ было назначено въ восемь часовъ. Супруги подъхали къ театру безъ четверти восемь, но подъздъ театра былъ еще даже и не освщенъ, хотя около подъзда уже толпилась публика и разгуливалъ городовой, попыхивая тоненькой папироской caporal. Николай Ивановичъ толкнулся въ двери-двери были заперты.

— Кескесе? Ужъ не отмнили-ли представленіе,— обратился онъ къ жен.

— Да почемъ-же я знаю! — отвчала Глафира Семеновна.

— Такъ спроси у городового.

— Какъ я спрошу, если я по-французски театральныхъ словъ не знаю. Впрочемъ, около театра толпится публика,— стало быть, не отмнили.

— A можетъ быть, она и зря толпится. Вдь вотъ мы толпимся, ничего не зная.

Входныхъ дверей было три. Николай Ивановичъ подошелъ къ другой двери, попробовалъ ее отворить и сталъ стучать кулакомъ. Изъ-за дверей послышался мужской голосъ.

— Qu’est-ce que vous faites l? Ne faites pas de btises.

— Ferm, monsieur, ferm…— послышалось со всхъ сторонъ.

— Знаю, что фермэ, да пуркуа фермэ?

— On ouvre toujours huit heures et quart. Il faut attendre…— отвчалъ городовой.

— Въ восемь съ четвертью отворяютъ,— перевела Глафира Семеновна.

— Какъ въ восемь съ четвертью?! На афиш сказано, что представленіе въ восемь часовъ, a отворяютъ въ восемь съ четвертью! Мудрено что-то.

— Городовой говоритъ. Я съ его словъ теб отвчаю. Но странное дло, что y подъзда жандармовъ нтъ и всего только одинъ городовой стоитъ.

Пришлось дожидаться на улиц, что было очень непріятно, такъ какъ пошелъ дождь, a Глафира Семеновна была въ нарядномъ шелковомъ плать, въ свтлыхъ перчаткахъ, въ хорошей ажурной шляпк съ цвтами. Николай Ивановичъ раскрылъ надъ ней зонтикъ и бранился.

— Вотъ безобразіе-то! Пріхали за четверть часа до представленія, a еще и въ театръ не пускаютъ,— говорилъ онъ и прибавилъ:— Да нтъ-ли тутъ какого-нибудь другого подъзда? Можетъ быть, это подъздъ для галлереи, для дешевыхъ мстъ? Глаша, ты-бы спросила у городового.

— Пе тетръ иль я энъ отръ портъ? — обратилась Глафира Семеновна къ городовому, но получила отрицательный отвтъ и передала объ этомъ мужу.

— Странно, что даже на извозчикахъ никто не подъзжаетъ,— продолжалъ удивляться Николай Ивановичъ.

Публика, являющаяся пшкомъ и подъ зонтиками, все прибывала и прибывала. Мужчины являлись съ засученными снизу у щиколокъ ногъ брюками. Т, которые явились къ театру до дождя, принялись также засучивать брюки. Вс старались стать подъ небольшой навсъ подъзда, а потому тснота усиливалась.

— Береги брилліантовую брошку, Глаша, а то какъ-бы не слизнули,— замтилъ жен Николай Ивановичъ.

Стоящій около него пожилой человкъ въ черной поярковой шляп и съ маленькими бакенбардами петербургскихъ чиновниковъ улыбнулся на эти слови и проговорилъ по-русски:

— Посовтуйте также вашей супруг и карманы беречь. Здсь въ Париж множество карманниковъ.

— Батюшки! Вы русскій? — радостно воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Очень пріятно, очень пріятно. Глаша, русскій… Представьте, у меня даже сердце чуяло, что вы русскій.

— Можетъ быть, потому что курю русскую папиросу фабрики Богданова съ изображеніемъ орла на мундштук? — спросилъ бакенбардистъ, показывая папиросу.

— Да нтъ-же, нтъ… Я не только что орла, я даже и папиросы-то у васъ не замтилъ. Просто лицо ваше мн почему-то показалось русскимъ. Знаете… эдакій обликъ… Позвольте отрекомендоваться. Николай Ивановъ Ивановъ, петербургскій купецъ, а это жена моя. Господи, какъ пріятно съ русскимъ человкомъ заграницей встртиться!

И Николай Ивановичъ, схвативъ бакенбардиста за руку, радостно потрясъ ее. Тотъ въ свою очередь отрекомендовался.

— Коллежскій совтникъ Сергй Степановичъ Передрягинъ,— произнесъ онъ.

— Вотъ, вотъ… Лицо-то мн ваше именно и показалось коллежскимъ. Знаете, такой видъ основательный и солидный. Вдь здсь французы — что! Мелочь, народъ безъ всякой солидности. А ужъ порядки нихъ, такъ это чортъ знаетъ, что такое! Вотъ хоть то, что въ восемь часовъ назначено представленіе въ театр, а еще театръ не отворенъ и даже подъздъ не освщенъ, хотя теперь уже безъ пяти минутъ восемь.

— Да, да!.. Это у нихъ везд такъ. Такой обычай, что отворяютъ только передъ самымъ началомъ представленія. Газъ берегутъ,— отвчалъ бакенбардистъ.

— Да вдь ужъ теперь передъ самымъ представленіемъ и есть! Скоро восемь.

— Объявляютъ въ восемь, а начинаютъ около половины девятаго.

— Какъ! Еще полчаса ждать? Да вдь у меня жена вся промокнетъ. Она, вонъ во все лучшее вырядилась.

— Напрасно. Здсь въ театрахъ не щеголяютъ нарядами. Чмъ проще, тмъ лучше.

— Такъ гд-же щеголяютъ-то?

— Да какъ вамъ сказать… Ну, на скачкахъ… Пожалуй, и въ театр, но только въ театр Большой Оперы.

Въ это время блеснулъ яркій свтъ и освтились электрическіе фонари у подъзда.

— Ну, слава Богу…— проговорилъ Николай Ивановичъ.— Пожалуй, скоро и въ театръ впустятъ.

— Да, теперь минутъ черезъ десять впустятъ. Здсь нужно прізжать непремнно къ самому началу, даже еще нсколько минутъ опоздать противъ назначеннаго часа — вотъ тогда будетъ въ самый разъ. Я ужъ это испыталъ. Но сегодня обдалъ въ ресторан на выставк, ршилъ въ театръ прогуляться пшкомъ, времени не разсчиталъ — и вотъ пришлось дожидаться,— разсказывалъ бакенбардистъ.

Наконецъ двери отворились, и публика хлынулъ въ подъздъ.

— Вы гд сидите? — спрашивалъ Николай Ивановичъ бакенбардиста.

— Въ креслахъ балкона.

— Ахъ, какая жалость, что не вмст! А мы въ креслахъ внизу. Землякъ! Землякъ! Хоть бы намъ поужинать сегодня какъ-нибудь вмст. Нельзя-ли въ фойэ увидаться, чтобы какъ-нибудь сговориться?

— Хорошо, хорошо.

Бакенбардистъ сталъ подниматься на лстницу.

XLIX.

Дв дамы среднихъ лтъ, сильно набленныя и нарумяненныя, затянутыя въ корсетъ и облеченныя въ черныя шерстяныя платья съ цвтными бантами на груди и въ блые чепцы, какъ-то особенно присдая, бросились на супруговъ, когда они вошли въ театральный корридоръ, и стали снимать съ нихъ верхнее платье. Одна дама забжала сзади Николая Ивановича и схватила его за воротникъ и за рукавъ пальто, другая принялась за Глафиру Семеновну. Сдлано это было такъ быстро и неожиданно, что Николай Ивановичъ воскликнулъ:

— Позвольте, позвольте, мадамы! Кескесе? Чего вамъ?

— Ваше верхнее платье, вашъ зонтикъ,— объяснили дамы по-французски.

Глафира Семеновна перевела мужу.

— Такъ зачмъ-же дамамъ-то отдавать? Лучше капельдинеру,— отвчалъ тотъ.— У капельдинеръ?— искалъ онъ глазами капельдинеровъ по корридору.

Дамы, разсыпаясь на французскомъ язык, увряли, что вещи будутъ сохранны.

— Чортъ знаетъ, что бормочутъ! Глаша, спроси: кескесе он сами-то? — говорилъ Николай Ивановичъ.

— Да должно быть взамсто капельдинеровъ и есть.

— Не можетъ быть! Гд-же это видано, чтобы баба была капельдинеромъ. Спроси, кескесе.

— Ву зетъ ле капельдинеръ? Ву вуле каше нотръ аби? — спрашивала дамъ Глафира Семеновна.

— Oui, madame, oui… Laissez seulement… Tout spra bien gard. Votre parapluie, monsieur?

— Капельдинерши, капельдинерши…

— Вотъ чудно-то! А вдь я думалъ, что они такая-же публика, какъ и мы. Даже удивился, что вдругъ меня совсмъ посторонняя дама за шиворотъ и за рукавъ хватаетъ. Ну, пренэ, мадамъ, пренэ. Вотъ и ле калошъ. Ахъ, чтобъ имъ пусто было! Капельдинерши вмсто капельдинеровъ. Комбьянъ за сохраненіе платья? — спросилъ Никола’ Ивановичъ, опуская руку въ карманъ за деньгами.

— Ce que vous voulez, monsieur…— жеманно/ отвчали дамы, присдая.

Николай Ивановичъ вынулъ полуфранковую монету и спросилъ:

— Ассэ?

— Oh, oui, monsieur, merci, monsieur…

Опять т-же присданія и одна изъ дамъ стрльнула даже на Николая Ивановича подведенными глазами, какъ-то особенно улыбнувшись.

— Фу ты, чортъ возьми! Заигрываетъ крашеная-то! Скосила глаза… Ты видала?

— Ну, ужъ ты и наскажешь!

— Ей-ей, коварную улыбку сейчасъ подпустила. Нтъ, это не капельдинерши. Смотри, какъ-бы пальто-то наши не пропали.

— Да вдь подъ номеръ сдаемъ,— сказала Глафира Семеновна.

Глафира Семеновна, раздвшись, стала оправлять юбку своего шелковаго платья, и дама въ черномъ плать присла на корточки и принялась помогать ей въ этомъ дл. Увидавъ что-то отшпилившимся въ отдлк юбки, она тотчасъ-же извлекла изъ своего лифа булавку и пришпилила ею.

— Капельдинерши, капельдинерши, это сейчасъ видно,— ршила Глафира Семеновна, когда дама, посмотрвъ на нумеръ билетовъ, повела супруговъ въ театръ на мста.

— Voilа, monsieur et madame…— указала капельдинерша на два кресла и прибавила:— Bien amuser.

Супруги начали разсматривать театръ. Зала театра Эденъ была великолпна. Отдланная въ мавританскомъ вкус, она поражала своею особенностью. Красивое сочетаніе всевозможныхъ красокъ и позолоты ласкало зрніе, по стнамъ и у колоннъ высились гигантскія фигуры каріатидъ, такъ художественно раскрашенныхъ, что он казались живыми.

— Вотъ театръ, такъ театръ! — невольно вырвалось у Николая Ивановича.

Но въ это время къ супругамъ подкралась третья капельдинерша съ живой розой на груди вмсто банта, нагнулась и стала что-то шарить у ихъ ногъ.

— Кескесе! Чего вамъ, мадамъ? — опять воскликнулъ Николай Ивановичъ.

Но дама уже держала маленькую подушку подпихивала ее подъ ноги Глафир Семеновн.

— a sera plus commode pour madame,— сказала она и, наклонясь къ его уху, прошептала:— Donnez moi quelque chose, monsieur… Ayez la bont de me donner un peu.

— Подушку, подушку она мн предлагаетъ и проситъ за это…— перевела Глафира Семеновна.— Дай ей что-нибудь.

— Фу, чортъ! Вотъ чмъ ухитряются денегъ наживать! — покачалъ головой Николай Ивановичъ и сунулъ капельдинерш полъ-франка.— Подушку она подавала, а я-то думалъ: что за шутъ, что баба меня за ноги хватаетъ! Хорошъ театръ, хорошъ…— продолжалъ онъ любоваться, но передъ нимъ уже стояла четвертая капельдинерша, то скашивая, то закатывая подведенные глаза и улыбаясь совала ему какую-то бумажку, говоря:

— Le programme de ballet, monsieur…

— Программъ? Вуй… А какъ она, а ля рюссъ написана или а ля франсе?

— Да, конечно-же, по-французски,— отвчала Глафира Семеновна.

— А по-французски, такъ на кой она намъ шутъ? Все равно я ничего не пойму. Алле, мадамъ, алле… Не надо. Не про насъ писано…— замахалъ Николаевичъ Ивановичъ руками, но капельдинерша не унималась. Она подкатила глаза совсмъ подъ лобъ, такъ что сверкнула блками, улыбнулась еще шире и прошептала:

— Un peu, monsieur… Soyez aimable pour une Pauvre femme… Vingt centimes, dix centimes {Немножко, господинъ… Будьте любезны для бдной женщины… Двадцать сантимовъ, десять сантимовъ.}.

— Вотъ неотвязчивая-то? Да что это изъ французскихъ цыганокъ, что-ли! Мелкихъ нтъ, мадамъ. Вотъ только одинъ мдякъ трешникъ и остался,— показалъ Николай Ивановичъ десяти-сантимную монету.

— Merci, monsieur, merci…— заговорила капельдинерша и вырвала у него изъ рукъ монету.

— Ну, бабье здшнее! И мдяками не брезгуютъ, а смотри-ка, какъ одта!

Глафира Семеновна сидла съ принесеннымъ съ собой биноклемъ и осматривала въ него ярусы ложъ. Николай Ивановичъ также блуждалъ глазами по верхамъ. Это не уклонилось отъ взгляда капельдинершъ и передъ нимъ остановилась уже пятая раскрашенная капельдинерша и совала ему въ руки маленькій бинокль, приговаривая:

— Servez-vous, monsieur, et donnez moi quelque chose.

— Тьфу ты пропасть! — воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Да не надо, ничего мн больше не надо.

Раскрашенная капельдинерша не унималась и приставала къ нему.

— Цыганки, совсмъ цыганки…— пробормоталъ онъ, вытаскивая карманъ брюкъ и показывая, что онъ пустъ, и прибавилъ:— На, смотри… Видишь, что рьянъ…

— Ну, вотъ ей мдячекъ, а то вдь не отстанетъ,— сказала Глафира Семеновна, порылась въ карман и вынула десять сантимовъ.

— Merci, madame, merci… — закивала ей капельдинерша, взявъ мдную монетку, отскочила и стала приставать къ другому мужчин.

Театръ наполнялся публикой. Въ верхнемъ ярус виднлись мужчины, сидящіе бокомъ на барьер, что крайне удивляло супруговъ. Оркестръ строился и наконецъ грянулъ. Минута — и взвился занавсъ.

Представленіе фантастическаго балета ‘Экзельсіоръ’ началось. Декораціи были великолпныя, костюмы тоже, но танцовала только балерина, исполняющая главную роль, остальныя-же исполнительницы балета, хоть и были одты въ коротенькія балетныя юбочки, только позировали съ гирляндами цвтовъ въ рукахъ, съ тюлевыми шарфами, съ стрлами, съ флагами, но въ танцы не пускались. Он откидывали то правыя ноги, то лвыя, то наклонялись корпусомъ впередъ, то откидывались назадъ — и только. Это не уклонилось отъ взоровъ супруговъ.

— Удивительное дло: только одна танцовщица и распинается въ танцахъ, а вс другія только на мст толкутся да ноги задираютъ,— сказалъ Николай Ивановичъ, когда балерина чуть-ли не въ десятый разъ стала выдлывать замысловатое соло на пуантахъ.— У насъ ужъ ежели балетъ, то вс прыгаютъ, вс стараются, а здсь кордебалетъ какъ будто только на манеръ мебели. — Все-таки хорошо, все-таки интересно. Ты посмотри, какая роскошная обстановка,— отвчала Глафира Семеновна.

— Ей-ей, у насъ, въ Петербург, балетъ лучше. Театра такого роскошнаго нтъ, а балетъ лучше. — Ну, какъ-же лучше-то! Смотри, смотри: принесли лстницы и забрались на ступеньки. Вонъ какъ высоко стоятъ и руками машутъ. Вдь это цлая гора изъ людей.

— Врно. Но танцовальнаго-то дйствія все-таки нтъ. Ты посмотри: одна только танцовщица и надсажается, взмылилась, отъ нея ужъ паръ валитъ, a ей никто не помогаетъ. Балетъ долженъ состоять изъ танцевъ. Вс пляшутъ, вс подпрыгиваютъ, вс кружатся,— вотъ это я понимаю.

— Врно, ужъ здсь такой обычай…. Перемнилось нсколько картинъ со скорой перемной и опустили занавсъ. Начался антрактъ. Супруги начали наблюдать публику.

— Удивительное дло, что и здсь въ театр нтъ хорошихъ нарядовъ на публик. Оказывается, что я лучше всхъ одта,— сказала Глафира Семеновна.— Даже обыкновенныхъ-то простыхъ модныхъ нарядовъ нтъ, a все рвань какая-то. Именно рвань. Гд-же хваленые французскіе модные наряды-то?.. На выставк ихъ нгь, въ театр нтъ. Да вдь въ какомъ театр-то! Въ балет. У насъ въ балетъ являются разодтыми въ пухъ. Посмотри вонъ какая налво въ кресл сидитъ. Чуть не отъ корыта. Пальтишко на ней, я думаю, чуть не пять разъ перешивалось, на голов какая-то помятая шляпка. Ей-ей, я передъ отъздомъ заграницу нашей горничной Марфутк въ сто разъ свже этой шляпки свою шляпку подарила. Ну, Парижъ!..

— Не въ мод, должно быть, въ театръ рядиться,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Такъ куда-же рядиться-то? На выставку не рядятся, въ театръ не рядятся, такъ куда-же рядятся-то? А между тмъ Парижъ считается самымъ первымъ городомъ по части нарядовъ.

Николай Ивановичъ улыбнулся.

— А ты знаешь правило: сапожникъ всегда безъ сапоговъ, а портной съ продранными рукавами и въ отрепанныхъ брюкахъ,— сказалъ онъ.— Для чужихъ Парижъ наряды приготовляетъ, а самъ не щеголяетъ. Да и вотъ я что еще замтилъ.— продолжалъ онъ:— вдь мы сидимъ въ балет, а посмотри-ка — гд военные? Какъ есть ни одного офицера въ театр.

— Да что ты!

— Ищи и укажи мн. Даже въ первомъ ряду ни одного офицера нтъ, не говоря уже о генералахъ. Видишь первый рядъ… Только статскія плши и бороды.

Глафира Семеновна стала блуждать глазами по театру и отвчала:

— Дйствительно, вдь совсмъ нтъ военныхъ.

— Вотъ, вотъ… А у насъ-то въ балет весь первый рядъ какъ на подборъ генералитетомъ да господами военными занятъ. Однако, что-же мы не сходимъ въ фойэ? Надо-бы съ землякомъ повидаться, съ которымъ мы давеча встртились въ подъзд.

— Да, да… И очевидно, онъ человкъ знающій Парижъ, — подхватила Глафира Семеновна. — съ такимъ человкомъ пріятно…

Въ слдующемъ антракт супруги гуляли по роскошному фойэ и отыскивали земляка, познакомившагося съ ними на подъзд театра.

LI.

Землякъ вскор былъ найденъ въ фойе театра. Онъ самъ искалъ супруговъ.

— Ну, какъ вамъ понравился балетъ?— спросилъ онъ Николая Ивановича.

— Ничего. Декораціи отличныя, костюмы тоже. Ну, а что насчетъ танцевъ — у насъ въ Петербург куда лучше и шикарне. Помилуйте, вдь здсь въ балет всего только одинъ бабецъ и танцуетъ, а остальныя только съ боку на бокъ на мст переваливаются, руками машутъ и улыбки строятъ.

— Здсь всегда только одна танцовщица, а остальное кордебалетъ.

— Да и кордебалета нтъ. Какой это къ чорту кордебалетъ! Вспомните, какъ у насъ въ балет танцуютъ. Выскочатъ дв штучки, отмахаютъ на удивленье, а за ними ужъ, смотришь, выскочили четыре и откалываютъ еще лучше. Только эти кончили — третьяго цвта шесть штукъ выскакиваютъ и еще мудрене танецъ докладываютъ. А за этой шестеркой восьмерка летитъ, за восьмеркой-десять штукъ и только ужъ посл всхъ вылетаетъ госпожа балерина первый сортъ и начинаетъ балетныя штуки выдлывать. Вотъ это балетъ! Послушайте, позвольте вамъ предложить выпить чего-нибудь для перваго знакомства,— сказалъ Николай Ивановичъ земляку.— Гд здсь буфетъ?

— Да здсь буфета птъ.

— Какъ нтъ? Въ театр, да нтъ буфета? Что вы!

— Въ очень немногихъ театрахъ въ Париж есть буфетъ. А гд и есть, то даже не въ театр, а подъ театромъ — и входъ съ улицы.

— Ну, порядки парижскіе! Театры безъ буфетовъ, вмсто капельдинеровъ какія-то накрашенныя бабы-нахалки.

— А знаете-ли, что это за женщины, замняющій 3Дсь капельдинеровъ?— спросилъ землякъ и отвтилъ:— Большинство изъ нихъ, говорятъ, бывшія актрисы, фигуранточки, кордебалетныя. Устарла, пришла въ ветхость, растолстла, милый другъ сбжалъ, явились превратности судьбы — и вотъ он изъ за кулисъ-то на капельдинерскую должность. Нкоторыя изъ нихъ, можетъ быть, когда-то даже здсь на сцен театра Эдена прыгали и тюлевыми шарфами потряхивали, а теперь, когда располнли и превратились въ шести-пудовыхъ бобеленъ, то ужъ какое тутъ прыганье! Вотъ антрепренеры во вниманіе прежнихъ заслугъ и позволяютъ имъ капельдинерствовать въ театрахъ собирать съ публики посильную дань.

— То-то он блки-то такъ подъ лобъ по старой актерской памяти закатываютъ! А только и нахалки-же!

— Да, ужъ он каждаго постителя облагаютъ здсь данью. Хочешь или не хочешь, а что-нибудь дай. У мертваго выпросятъ. Впрочемъ, и то сказать: вдь и десятью сантимами остаются довольны, а это на наши деньги всего только три копйки,— закончилъ землякъ.

— Поужинать-то все-таки посл театра куда-нибудь пойдемъ?— спросилъ онъ земляка.

— Да некуда. Все будетъ заперто. Здсь, въ Париж, въ одиннадцать часовъ вечера уже вс рестораны закрыты.

— Да неужели вс?

— Есть два-три ресторана съ ночной торговлей, но тамъ по ночамъ берутъ за все двойную плату.

— Пустяки. Подемте. Только-бы поужинать да съ хорошимъ землякомъ побесдовать. Столько времени русскаго человка въ глаза не видалъ, да стану я какія-нибудь цны разсчитывать…

— Неловко вамъ въ эти рестораны ночью съ женою хать.

— Отчего?

— Оттого, что тамъ исключительно только одн кокотки по ночамъ бываютъ. Туда посл театровъ только съ кокотками здятъ.

— Николай Иванычъ, подемъ туда! — воскликнула вдругъ Глафира Семеновна.— Покажи мн, какія такія парижскія кокотки.

— Да что ты, что ты, матушка! — замахалъ руками Николай Ивановичъ.— Разв это можно?

— Отчего-же? Ну, кто насъ здсь въ Париж знаетъ? Ршительно никто не знаетъ.

— Но вдь и тебя самое могутъ за кокотку принять.

— А пускай принимаютъ. Что-жъ изъ этого? Вдь я буду съ мужемъ, съ тобой.

— Что ты говоришь. Боже мой, что ты говоришь!

— Пойдемъ, Николай Иванычъ. Съ мужемъ жена можетъ гд угодно быть.

— Но вдь тебя какой-нибудь пьяный можетъ схватить, обнять, поцловать. Я не стерплю — и выйдетъ скандалъ, драка… Нтъ, нтъ…

— Неловко вамъ туда, сударыня, хать, положительно неловко,— сказалъ землякъ.

— Экіе вы, господа, какіе! Ничего настоящаго парижскаго я не увижу. Вдь этими самыми кокотками Парижъ-то и славится,— пробормотала Глафира Семеновна.

— Полно, полно… Не мели вздору,— строго замтилъ ей Николай Ивановичъ и опять обратился къ земляку:— Но вдь есть-же здсь и семейные люди… Гд-же они ужинаютъ?

— Въ большинств случаевъ здсь совсмъ не ужинаютъ. Поздній обдъ — чуть не въ восемь часовъ вечера, такъ какой-же ужинъ! Но ежели семейные люди хотятъ по ночамъ сть, то они заране покупаютъ себ что-нибудь изъ холодныхъ закусокъ и дятъ дома.

— Эхъ, жалко, что мы не можемъ съ вами поужинать! — досадливо пробормоталъ Николай Ивановичъ.

— Тогда завтра можемъ пообдать,— отвчалъ землякъ.— Вы завтра будете на выставк? Вотъ назначимъ тамъ какой-нибудь пунктъ и встртимся.

— Надола ужъ выставка-то. Завтра мы думаемъ пошататься по магазинамъ. Она вонъ хочетъ себ что-нибудь въ магазин де-Лувръ купить.

— И отлично. И я тамъ буду. Вотъ тамъ и встртимся. Въ которомъ часу?

— Часовъ въ одиннадцать.

— Врно, ужъ будете шелковыя матеріи для жены покупать? Такъ спросите шелковое отдленіе во второмъ этаж и будьте тамъ.

Въ это время въ фойэ раздался звонокъ, возвщающій, что сейчасъ поднимутъ занавсъ.

— Звонятъ. Сейчасъ начнется актъ. Пойдемте на мста…— сказалъ землякъ, пробираясь изъ фойэ въ корридоръ, и, раскланявшись съ супругами, сказалъ:— Такъ завтра въ магазин Лувръ? До свиданія.

Супруги также направились въ театральную залу.

LII.

Еще и одиннадцати часовъ не было, а спектакль въ театр Эденъ кончился. Супруги отправились домой. Они хотли хать, но у подъзда, къ немалому ихъ удивленію, не оказалось извозчиковъ, и вслдствіе этого пришлось отправиться пшкомъ. Разстояніе отъ театра до ихъ квартиры было, впрочемъ, не велико. На этотъ разъ Глафира Семеновна вела уже своего мужа домой съ увренностью въ дорог. Вчерашнее ночное отыскиваніе гостинницы ознакомило ее съ улицами, ведущими къ этой гостинниц. Площадь Большой Оперы была знакома, прилегающая къ ней улица Лафаетъ была знакома, переулки, выводящіе изъ улицы Лафаетъ къ гостинниц, были также узнаны ею. Вотъ и посудная лавка на углу переулка. Она не была еще закрыта. Супруги вспомнили, что они хотли купить себ спиртовой таганъ и жестяные чайники для заварки чая, зашли въ лавку и купили. Зашли также въ състную лавку и купили себ колбасы и сыру. Въ състной лавк оказался и хлбъ, который также былъ пріобртенъ ими. Домой они возвращались съ ужиномъ, но вотъ бда: у нихъ не было спирту для тагана, на которомъ-бы они могли заварить чай. Гд купить спиртъ — они не знали, не знали даже, какъ онъ называется по-французски, чтобы спросить его.

— Длать нечего, придется опять безъ чаю спать ложиться,— сказалъ Николай Ивановичъ и, тяжело вздохнувъ, прибавилъ: — эхъ, жизнь парижская! А говорятъ еще, цивилизованная.

Подъздъ гостинницы, какъ и вчера, былъ уже запертъ. Они позвонили. Отворилъ имъ опять самъ хозяинъ безъ сюртука, въ одномъ жилет и въ туфляхъ. На площадк около лстницы стояли дв складныя кровати и на каждой изъ нихъ изъ-подъ одяла торчало по голов въ блыхъ спальныхъ колпакахъ. Въ одной изъ головъ супруги, при свт привернутаго, еле мерцающаго рожка газа, узнали голову слуги, прислуживавшаго имъ въ номер.

— А что, венъ ружъ можно а презанъ получить? Онъ пе? — спросилъ Николай Ивановичъ хозяина.

Тотъ поморщился, но все-таки отвтилъ, что можно. Очевидно, всякая жизнь въ этой маленькой гостинниц совсмъ уже кончалась къ одиннадцати часамъ вечера, и постояльцы и прислуга посл этого времени спали.

Когда они проходили мимо кровати слуги, тотъ поднялъ на своемъ лож голову подобно сфинксу и произнесъ:

— La bougie et les allumettes sont pr&egrave,s de la porte.

— Что онъ такое бормочетъ намъ? — спросилъ жену Николай Ивановичъ.

— Что-то про свчку и про спички,— отвчала та.

Поднявшись по слабо освщенной лстниц къ себ наверхъ, они дйствительно нашли на полу около двери мдный подсвчникъ съ огаркомъ и грудку спичекъ, зажгли свчку и вошли въ свою комнату. Вскор явилось и вино. Его принесъ самъ хозяинъ, поставилъ на столъ и наставительно произнесъ:

— Je dois vous dire, monsieur, qu’ onze heures nous finissons dj notre travail. Il faut se reposer, bonsoir, monsieur et madame {Долженъ вамъ сказать, господинъ, что въ 11 часовъ мы кончаемъ работать. Надо отдыхать. Доброй ночи.},— раскланялся онъ и ушелъ.

— Что онъ сказалъ? — опять обратился къ жен Николай Ивановичъ.

— Ршительно ничего не поняла,— отвчала та.

— Ахъ, француженка, француженка! Чему только васъ въ пансіон учили!

— Учили, но не этимъ словамъ. И наконецъ, въ пансіон, когда мы переводили что-нибудь съ французскаго, то всегда со словаремъ.

Утромъ, когда супруги проснулись, первая мысль была о ча.

— Глаша! Какъ-бы чайку-то заварить? — началъ Николай Ивановичъ, потягиваясь въ постели. — Вдь ни разу еще заграницей мы настоящимъ манеромъ чаю не пили. Не знаю, какъ у тебя, но у меня просто тоска по ча. Привыкъ я по десять стакановъ въ день охолащивать — и вдругъ такое умаленіе, что ни одного! Сейчасъ мы позовемъ корридорнаго, и растолкуй ты ему, Бога ради, чтобы онъ намъ купилъ бутылку спирту для спиртовой лампы къ тагану.

— А вотъ я сейчасъ въ словар посмотрю, какъ спиртъ по-французски,— сказала Глафира Семеновна, заглянула въ книгу и отвчала:— Спиртъ — эспри… эспри де венъ…

Супруги одлись и позвонили слугу, который и явился въ своемъ неизмнномъ колпак изъ писчей бумаги и въ войлочныхъ туфляхъ.

— Plait-il, monsieur? — остановился онъ въ выжидательной поз и глупо улыбаясь.

— Пуве ну зашете пуръ ну энъ бутель зспри де венъ?- задала ему вопросъ Глафира Семеновна.

Тотъ улыбнулся еще глупе и отвчалъ:

— L’esprit de vin… C’est la boisson russe?.. Oui, madame. {Спиртъ. Это русскій напитокъ? Да, мадамъ.}

Онъ побжалъ внизъ и черезъ четверть часа, весь запыхавшійся, вернулся съ бутылкой спирту и двумя рюмками на поднос.

— Смотри, Николай Иванычъ, онъ воображаетъ, что этотъ спиртъ мы пить будемъ,— улыбаясь замтила Глафира Семеновна мужу.— Пуркуа ле веръ? Иль не фо па ле веръ,— обратилась она къ слуг.

Тотъ опять глупо ухмыльнулся и спросилъ:

— Mais comment est-ce que vous prendrez, madame, sans verre?

— Вотъ дуракъ-то! — вырвалось у Глафиры Семеновны. — Да это разв пить? Разв это пуръ буаръ? Се не па пуръ буаръ.

— Comment donc pas boire? Et j’ai lu, madame, qne les russes prennent tout зa avec grand plaisir. C’est l’eau de vin russe… {Какъ не пить? Я читалъ? мадамъ? что русскіе пьютъ это большимъ удовольствіемъ. Это русская водка.}

— Да это идіотъ какой-то! Алле, алле… Положительно онъ думаетъ, что мы будемъ пить этотъ спиртъ… Се пуръ феръ тэ… Компрене ну? Пуръ тэ. Вотъ.

И въ доказательство Глафира Семеновна показалъ корридорному купленные ею наканун два жестяные чайника и таганъ.

— Ah! — ухмыльнулся корридорный, по не уходилъ. — Il faut voir, comment vous ferez le th, madame!.. {Надо посмотрть, какъ вы длаете чай, мадамъ.}

— Алле, алле…

Но онъ стоялъ и продолжалъ улыбаться.

— Pardon, madame, il faut voir…

—Гафира Семеновна налила спирту въ лампочку тагана, зажгла свтильню, вылила въ чайникъ графинъ воды и поставила чайникъ кипятиться на таган.

Корридорный покачивалъ головой и твердилъ:

— C’est curieux, c’est curieux… Le th, а la r’sse… C’est curieux… {Это любопытно… чай по-русски… Это любопытно.}

— А правда, мадамъ, что въ Петербург ходятъ по улицамъ медвди и никогда лта не бываетъ, а всегда снгъ? — спросилъ онъ по-французски, но Глафира Семеновна не поняла его вопроса и сказала:

— Разбери, что онъ бормочетъ! Николай Иванычъ! Да выгони ты его, Бога ради. Я говорю — алле, алле, а онъ стоитъ и бормочетъ.

— Гарсонъ! Вонъ! Проваливай! — крикнулъ Николай Ивановичъ и энергически указалъ на дверь.

Шагъ за шагомъ, оглядываясь и покачивая головой, корридорный вышелъ за двери.

— Дикіе, совсмъ дикіе здсь люди,— сказала Глафира Семеновна. — А еще Парижъ! Про Парижъ-то вдь у насъ говорятъ, что это высшая образованность.

Вскор вода въ тоненькомъ жестяномъ чайник закипла, а Глафира Семеновна, насыпавъ чай въ другой чайникъ, принялась его заваривать. Черезъ минуту супруги наслаждались чаепитіемъ.

— Соленаго-то съ вечера повши, такъ на утро куда хорошо основательно чайкомъ побаловаться,— говорилъ Николай Ивановичъ, выпивъ стаканъ чаю и принимаясь за второй.

— Конечно, ужъ въ сто разъ лучше, чмъ ихнее кофейное хлебово изъ суповыхъ чашекъ суповыми ложками хлебать.

Пили они чай изъ стакановъ, находившихся въ ихъ комнат при графинахъ съ водой, безъ блюдечекъ и при одной чайной ложечк, захваченной для дороги изъ Петербурга. Дабы не распалять еще разъ любопытство корридорнаго относительно питья спирта и приготовленія чая, они не звали его вторично и не требовали чайной посуды.

LIII.

Напившись въ охотку чаю съ бутербродами, у супруги стали собираться въ магазин де-Лувръ. Глафира Семеновна одлась уже скромно въ простенькое шерстяное платье и въ незатйливый ватерпруфъ изъ легонькой матеріи.

— Ей-ей, не стоитъ здсь хорошихъ нарядовъ трепать, право, не для кого. Дамы все такая рвань, въ отрепанныхъ платьишкахъ,— говорила она въ свое оправданіе, обращаясь къ мужу.

Сойдя внизъ, къ бюро гостинницы, они справились у хозяйки, далеко-ли отстоитъ Луврскій магазинъ.

— Pas loin, madame, pas loin,— отвчала хозяйка и принялась съ жестами разсказывать, какъ близко отстоитъ магазинъ, показывая дорогу по плану Парижа, висящему на стн около конторки бюро.

— Поняла-ли что-нибудь? — спросилъ жену Николай Ивановичъ.

— Ничего не поняла, кром того что магазинъ недалеко. Но ничего не значитъ, все-таки пойдемъ пшкомъ. Языкъ до Кіева доведетъ. Надо-же посмотрть улицы.

Уличное движеніе было въ полномъ разгар, когда супруги вышли изъ гостинницы, и пройдя переулки, свернули въ большую улицу Лафаетъ. Городскіе часы, выставленные на столбу на перекрестк улицы, показывали половину одиннадцатаго. Громыхали громадные омнибусы, переполненные публикой, вереницей тянулись одноконныя колясочки извозчиковъ, тащились парныя ломовыя телги съ лошадьми, запряженными въ рядъ и цугомъ, хлопали бичи, подобно ружейнымъ выстрламъ, спшили, наталкиваясь другъ на друга и извиняясь, пшеходы, у открытыхъ лавокъ съ выставками различныхъ товаровъ на улиц, около дверей, продавцы и продавщицы зазывали покупателей, выкрикивая цны товаровъ и даже потрясая самыми товарами.

— Tout en soie… Quatre-vingt centimes lem&egrave,tre,— визгливымъ голосомъ кричала миловидная молодая двушка въ черномъ плать и бломъ передник, размахивая распущеннымъ кускомъ красной шелковой ленты.

— Aucune concurrence! — басилъ какой то рослый усатый приказчикъ въ дверяхъ лавки, показывай проходившей публик поярковую шляпу и въ то же время доказывая, что шляпа не боится дождя, поливалъ ее изъ хрустальнаго графина водой.

Около нкоторыхъ изъ этихъ товарныхъ выставокъ съ обозначеніемъ цнъ на каждомъ предмет толпилась и публика и рылась въ товар, торговалась, почти совершенно загораживая тротуаръ, такъ что нежелающимъ протискиваться сквозь толпу приходилось сходить на мостовую. А на мостовой, среди прозжавшихъ извозчичьихъ экипажей, омнибусовъ и ломовыхъ телгъ лавировали разносчики съ лотками, корзинами и ручными телжками, продавая зелень, плоды, печенье и тому подобные предметы. Разносчики также выкрикивали:

— Vlа d’s artichauts! Ma botte d’asperges! Des choux des hariciots! des poireaux des carottes!

Къ этимъ крикамъ присоединилbсь и крики блузниковъ-мальчишекъ, сующихъ проходящимъ листки съ рекламами и объявленіями отъ разныхъ магазиновъ, крики продавцовъ газетъ, помахивающихъ листами нумеровъ и разсказывающихъ содержаніе этихъ нумеровъ.

Какой-то мальчишка — газетчикъ, махая руками, очень сильно толкнулъ Глафиру Семеновну, такъ что та даже соскочила съ тротуара и сказала:

— Вотъ подлецъ-то! И чего это только полиція смотритъ и не гоняетъ ихъ съ дороги!

— Дйствительно, безпорядокъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ, замахиваясь на убгающаго мальчишку зонтикомъ.— И вдь что обидно: не можешь даже обругать его, мерзавца, не зная по-французски ругательныхъ словъ. Глаша!— обратился онъ къ жен.— Ты-бы мн хоть три-четыре ругательныхъ слова по-французски сказала, чтобъ я могъ выругаться при случа.

— Какъ я скажу, ежели я сама не знаю… Насъ ругательнымъ словамъ въ пансіон не учили. У насъ пансіонъ былъ такой, что даже дв генеральскія дочки учились. Все было на деликатной ног, такъ какъ-же тутъ ругательствамъ-то учить!

— Да, это дйствительно. Но должна-же ты знать какъ мерзавецъ по-французски.

— Не знаю.

— А подлецъ?

— Тоже не знаю. Говорю теб, что все было на деликатной ног.

— По-русски его ругать — никакого толку не будетъ, потому онъ все равно не пойметъ,— разсуждалъ Николай Ивановичъ.— Ты не знаешь, какъ и дубина по-французски?

— Не знаю. Дерево — арбръ, а какъ дубина — не знаю. Да отругивайся покуда словами, кошонъ и лянь, что значитъ оселъ и свинья.

— Что эдакому оболтусу, который тебя толкнулъ, свинья и оселъ? Надо какъ-нибудь похлеще его обремизить, чтобы чувствовалъ.

— Да вдь это покуда. Ну, а насчетъ хлесткихъ словъ я дома въ словар справлюсь. Кошонъ — очень дйствительное слово.

Случай обругать сейчасъ-же и представился. Изъ-за угла выскочилъ блузникъ съ корзиной, наполненной рыбой. Съ крикомъ: ‘il arrive, il arrive l’marquereau!’ онъ наткнулся на Николая Инавовича и хотя тотчасъ-же извинился, сказавъ ‘pardon, monsieur’, но Николай Ивановичъ все-таки послалъ ему въ догонку слово ‘кошонъ’. Услыхавъ это слово, блузникъ издалека иронически крикнулъ ему:

— Merci, monsieur, pour l’amabilit.

— Не унялся, подлецъ? — грозно обернулся Николай Ивановичъ къ блузнику и спросилъ жену, что такое сказалъ блузникъ.

— За любезность тебя благодаритъ,— отвчала Глафира Семеновна.

— За какую любезность?

— А вотъ, что ты его кошономъ назвалъ. Учтивости тебя учитъ. Онъ тебя хоть и толкнулъ, но извинился, а ты ему все-таки: ‘кошонъ’.

— Ахъ, онъ подлецъ!

Николай Ивановичъ обернулся къ блузнику и издали погрозилъ ему кулакомъ. Блузникъ улыбнулся и въ свою очередь погрозилъ Николаю Ивановичу кулакомъ.

— Скажите на милость, еще сметъ въ отвтъ кулакомъ грозиться! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и хотлъ броситься къ блузнику, но Глафира Семеновна удержала его за рукавъ.

— Оставь… Ну, что затвать скандалъ!.. Брось. Вдь можетъ выйти драка. Плюнь…— сказала она.

Супруги выходили на площадь Большой Оперы.

LIV.

На площади Большой Оперы супруговъ осадили со всхъ сторонъ барышники, предлагающіе билеты на вечерній оперный спектакль. Барышники осаждали супруговъ даже и тогда, когда эти послдніе подошли къ городовому и стали его разспрашивать, какъ пройти въ Луврскій магазинъ,— и городовой нисколько не препятствовалъ этой осад, что несказанно удивило ихъ.

— Смотри: стало-быть здсь дозволено барышничать театральными билетами,— замтила Глафира Семеновна мужу.— Вдь прямо въ глазахъ городового предлагаютъ, даже около него — и городовой хоть-бы что!

Городовой очень любезно указалъ дорогу въ Луврскій магазинъ, и супруги опять отправились. Но тутъ случилось маленькое обстоятельство. Супруги, выслушавъ объясненіе дороги, позабыли сказать городовому ‘спасибо’. Городовой очевидно этимъ обидлся, окликнулъ супруговъ и, когда т обернулись, издали откозырялъ имъ и, кивнувъ головой, крикнулъ по-французски:

— Благодарю за учтивость!

Глафира Семеновна поняла въ чемъ дло и тотчасъ-же сообщила объ этомъ мужу.

— Дуракъ, совсмъ дуракъ. За что-же тутъ благодарить, коли онъ для того и поставленъ, чтобъ указывать дорогу,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Нтъ, ужъ, должно быть, здсь такой щепетильный народъ, что все на тонкой деликатности.

— Хороша тонкая деликатность, коли со всхъ сторонъ тебя на улицахъ толкаютъ, извозчики на твои вопросы ничего не отвчаютъ, а только отвертываются, ежели заняты или не хотятъ хать, торговцы всякую дрянь въ носъ суютъ. Давеча вонъ одинъ приказчикъ чуть не въ носъ ткнулъ мн резиновыми калошами, предлагая ихъ купить, да еще ударилъ подошву о подошву передъ самымъ лицомъ. Нтъ, на нашихъ рыночныхъ приказчиковъ-то, хватающихъ покупателей за рукава, только слава, а въ сущности здсь еще хуже.

Разспрашивая дорогу, супруги добрались наконецъ до Луврскаго магазина и вошли въ одну изъ распахнутыхъ широкихъ дверей его. Уже на подъзд ихъ поразила толпа покупателей, остановившихся около сдланной въ дверяхъ выставки товаровъ съ крупной вывской надъ выставкой ‘occasion’, то-есть-по случаю. Мужчины и дамы рылись въ набросанномъ безъ системы товар, состоящемъ изъ лентъ, косыночекъ, кружевъ, платочковъ и читали нашпиленныя на нихъ цны. Приказчикъ съ карандашомъ за ухомъ только наблюдалъ за роющейся публикой и ежеминутно выкрикивалъ по-французски:

— Цны написаны… Выбирайте сами!.. Цны ршительныя!..

Пришлось протискаться сквозь толпу.

Въ самомъ магазин было также тсно. Въ нсколькихъ мстахъ высились вывски, гласящія касса No 1-й, касса No 2-й и такъ дале. Товары были выложены на прилавкахъ, громадными штабелями стояли на полу, лежали на этажеркахъ, висли на стнахъ. И чего, чего тутъ не было! Куски всевозможныхъ матерій, цлые ворохи перчатокъ, женскихъ корсетовъ, готоваго платья, лентъ, обуви. Около всего этого толпились покупатели. Дамы, разумется, преобладали. Приказчики и приказчицы, облеченные исключительно во все черное, съ неизмннымъ карандашомъ за ухомъ, еле успвали отвчать на вопросы. Одинъ приказчикъ продавалъ сразу двумъ-тремъ покупателямъ. Не взирая на громадное помщеніе, было жарко, душно, воздухъ былъ спертъ.

— Эка махина магазинъ-то! — невольно вырвалось у Николая Ивановича, когда супруги прошли два десятка шаговъ.

— Я читала въ описаніи, что здсь больше тысячи приказчиковъ и приказчицъ,— отвчала Глафира Семеновна, у которой глаза такъ и разбгались по выставленнымъ товарамъ.

— Ну, покупай, что теб требуется. За поднятіе на Эйфелеву башню теб ассигновано на покупки четыреста французскихъ четвертаковъ.

— Пятьсотъ-же вдь ты ассигновалъ. Ну, скажите на милость, вотъ ужъ утягивать начинаетъ. Пятьсотъ, пятьсотъ. Я очень хорошо помню, что пятьсотъ. Даже еще шестьсотъ.

— Да ужъ покупай, покупай. Вонъ приказчикъ замухрышка освободился, у него и спроси, что теб нужно.

— Да все нужно. А только дай прежде оглядться. Боже мой, какъ дешевы эти носовые платки съ Эйфелевой башней! По шестидесяти сантимовъ за штуку. Вдь это на наши деньги… Сколько на наши деньги?

— Двадцать дв, двадцать три копйки. А только вдь это дрянь.

— Какъ дрянь? Для подарковъ отлично. Прідемъ изъ-за границы, надо что-нибудь подарить на память роднымъ и знакомымъ.

— Ты платье-то прежде себ купи. Теб вдь я платье общалъ.

— Платье потомъ. Антанде, монсье, комбьянъ кутъ се мушуаръ? — спросила Глафира Семеновна пробгавшаго мимо приказчика съ ворохомъ товара, указывая на платочки.

— Les priz sont crits, madame {Цны написаны, мадамъ.},— отвчалъ тотъ не останавливаясь.

— Монсье, монсье! Венэ зиси. Же ве зашете!..— обратилась она къ другому приказчику, завязывавшему что-то въ бумагу.

— Tout est crit, madame. Il faut choisir seulement… Ayez la bont {Все написано, мадамъ. Надо только выбирать. Пожалуйста.}…— далъ этотъ отвтъ и не двинулся съ мста..

— Что за невжи здшніе приказчики! Ни одинъ не трогается! Послушайте, кто-же здсь продаетъ? — крикнула Глафира Семеновна уже по-русски.

Отвта не послдовало. Приказчики продолжали заниматься своимъ дломъ: что-то увязывали, что-то писали на бумажкахъ, куда-то бжали.

— Да отбери, что теб надо, а потомъ и будемъ торговаться,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Да какъ-же безъ приказчика-то отбирать?

— Воображаю я, сколько здсь воруютъ при такихъ порядкахъ,— сказала Глафира Семеновна и принялась рыться въ разномъ мелочномъ товар, то и дло восклицая:— Боже мой, какъ это дешево! Вдь вотъ за эти косыночки надо у насъ прямо вдвое заплатить. По франку только… Вдь это по сорока копекъ. У насъ за рубль не купишь. Николай Иванычъ, я возьму шесть штукъ.

— Да куда теб? Вдь это дрянь.

— Дрянь-то дрянь, но ты посмотри… какъ дешево. Вдь это чуть не даромъ.

— Да на что такія косынки? Вдь ты ихъ не будешь носить.

— Буду, буду. Да, наконецъ, и другіе сносятъ. Теб даже отлично надвать на шею, когда ты въ баню идешь. Вотъ я эту шляпченку возьму. Смотри: всего только два франка. Положимъ, она жиденькая, изъ бумажныхъ кружевъ, но…

— Сама вдь не станешь носить такую дрянь.

— Ахъ, Боже мой! Да кому-нибудь подарю. Ахъ, какія дешевыя перчатки! У насъ втрое дороже… Перчатокъ надо купить побольше. Мой номеръ шесть съ четвертью.

Мало-по-малу былъ отобранъ цлый ворохъ всякой дряни. Глафира Семеновна указала на него приказчику и сказала:

— Пейэ. Иль фо пейэ. Комбьянъ?

Приказчикъ сталъ разбирать товаръ и считалъ его стоимость на бумажк. Вышло сорокъ два франка съ сантимами, и онъ объявилъ сумму.

— Сорокъ довольно,— сказалъ ему Николай Ивановичъ. — Карантъ. Ассе карантъ, а остальное на скидку. Вдь это дрянь.

— Nous avons des priz fixes, monsieur…

— Знаемъ мы эти прификсы-то! Везд и съ прификсами скидываютъ. Карантъ, а больше не Дамъ. Карантъ.

— Oh, non, monsieur.

И приказчикъ, начавшій уже было завязывать товаръ въ бумагу, снова развернулъ его.

— Ну пренонъ, ну пренонъ. Карантъ де е сантимъ оси…— кивнула ему Гkафира Семеновна и замтила мужу:— Здсь не торгуются.

— Вздоръ. На томъ свт, и то торгуются.

Приказчикъ пригласилъ ихъ для разсчета въ кассу.

LV.

Супруги поднялись по чугунной лстниц во второй этажъ Луврскаго магазина. Второй этажъ былъ занятъ преимущественно готовыми нарядами, мужскими и женскими. Здсь уже не было такъ называемыхъ ‘occasion’овъ’, то есть выставокъ товаровъ, продающихся по случаю, съ уступкой, а потому той толпы, которая стояла и двигалась внизу, не было. Въ отдленіи дамскихъ нарядовъ приказчики и приказчицы были уже боле прифранченные, боле элегантные, чмъ внизу. На большинств приказчиковъ виднлись черные фраки, самыя лица приказчиковъ были какъ-то особенно вылощены, бороды и усы приглажены и прилажены волосокъ къ волоску и отъ нихъ отдавало тонкими духами. Приказчики эти очень напоминали танцмейстеровъ. Они становились то и дло въ красивыя заученныя позы передъ покупательницами, при отвтахъ какъ-то особенно наклоняли головы, подобно манежнымъ лошадямъ. Приказчицы также рзко отличались отъ приказчицъ нижняго этажа. Он вс на подборъ были одты хоть и въ черныя, но въ самыя новомодныя платья различныхъ послднихъ фасоновъ. На головахъ нкоторыхъ изъ нихъ красовались элегантныя кружевныя наколки. Очевидно, что он были одто въ модели магазина и служили вывсками.

Супруги прошли по всему этажу, пока дошли до отдленія дамскихъ платьевъ и ‘confections’. Глафира Семеновна восторгалась на каждомъ шагу, поминутно останавливалась и покупала разной ненужной дряни. Николай Ивановичъ, таскавшій сзади покупки, превратился уже совсмъ въ вьючное животное, когда они прибыли въ отдленіе готовыхъ дамскихъ платьевъ.

— Ссть-бы гд-нибудь,— проговорилъ онъ, увидя стулья и отдуваясь.— Скверная здсь манера въ Париж за посиднья на стульяхъ платить, но я бы, ужъ чортъ съ ними, пожалуй бы заплатилъ.

— Садись, садись здсь, теперь можешь и отдохнуть, потому мы именно туда и пришли, куда намъ надо,— сказала Глафира Семеновна — Вдь это-то и есть отдленіе готовыхъ платьевъ. Видишь, готовыя платья въ витринахъ висятъ. Смотри, смотри, какая прелесть!— воскликнула она, приходя въ восторгъ и указывая на бальное платье.

Въ этотъ моментъ передъ ней какъ изъ земли выросла рослая продавальщица въ черномъ шелковомъ плать съ громадными буфами на плечахъ, доходящими до ушей, и съ большимъ воротникомъ а-ля Марія-Антуанета. Ежели-бы не желтый кожаный сантиметръ, перекинутый черезъ шею, то ее можно-бы было принять за королеву изъ трагедіи.

— Модель этого платья, мадамъ, получила на ныншней выставк большую золотую медаль,— заговорила она по-французски.— C’est le donner mot de la mode…

— Же ве энъ робъ де суа нуаръ…— обратилась Глафира Семеновна къ продавальщиц.— Черное шелковое платье думаю я себ купить,— сказала она мужу.

— Гм… — пробормоталъ Николай Ивановінъ и, сложивъ пакеты съ покупками на столъ, сталъ отирать лобъ и лицо носовымъ платкомъ.

Потъ съ него лилъ градомъ.

— Je vous montrerai, madame, quelque chose d’extraordinaire,— заговорила продавальщица и крикнула:— Мадемуазель Элизъ! Мадамъ Перокэ.

Дв другія продавальщицы тотчасъ-же откликнулись на ея призывъ и вопросительно остановились. Первая продавальщица тотчасъ-же поманила ихъ. Он подошли и, вставъ передъ Глафирой Семеновной въ позу манекеновъ, начали вертться.

— Выбирайте только фасонъ, мадамъ… Этотъ или вотъ этотъ,— продолжала по-французски первая продавальщица, указывая на двухъ другихъ продавальщицъ.— А вотъ и третій фасонъ,— прибавила она и сама медленно повернулась, показывая бока, задъ и передъ своего платья.

Глафира Семеновна поняла, что ей сказали по-французски, но не ршалась указать на фасонъ.

— И сетъ бьенъ, и сетъ бьенъ…— отвчала она.— Сетъ оси бьенъ… Иль фо регардэ труа фасонъ.

— Tout de suite, madame… Voulez-vous vous assoir… C’est monsieur votre mari?— указала она на Николая Ивановича.

— Вуй, мари.

Продавальщица предложила стулъ и Николаю Ивановичу.

— Prenez place, monsieur… Придется вамъ подождать довольно долго. Дамы вообще не скоро ршаются на выборъ костюмовъ. А чтобы вамъ не скучать, вотъ вамъ и сегодняшній нумеръ ‘Фигаро’. Пожалуйста.

— Мерси,— сказалъ Николай Ивановичъ, грузно опустился на стулъ и, раскрывая поданный ему нумеръ французской газеты, сталъ его разсматривать, длая видъ, что онъ что нибудь понимаетъ.

Продавальщица между тмъ вытаскивала изъ витринъ платья, показывала ихъ и тарантила безъ умолку передъ Глафирой Семеновной. Глафир Семеновн все что-то не нравилось.

— Не не съ висюлечками… Компренэ? Съ висюлечками… Гарни авекъ висюлечки.. — старалась она объяснить продавальщиц.— Авекъ же и пасмантрт.

— О, мадамъ, да это нынче не носятъ!

— Нонъ, нонъ… Же вю о театръ. И много, и много пасмантри. Боку…

— Мадемуазель Годенъ! — снова выкрикнула продавальщица четвертую толстенькую и невысокаго роста продавальщицу и, указывая на ея платье Глафир Семеновн,— прибавила по-французски: — Вотъ все, что дозволяетъ послднее слово моды по части отдлки стеклярусомъ. Фигура мадемуазель Годенъ также вполн подходитъ къ вашей фигур. У мадемуазель Годепъ такая-же прелестная грудь, какъ у васъ, такой-же полный станъ. Дать больше отдлки съ сутажемъ и стеклярусомъ, значило-бы выступить изъ предловъ моды и компрометировать фирму. Надо вамъ примрить вотъ это платье. Voyons, madame… Ayez la bont de venir ici.

И продавщица, перекинувъ на руку платье, пригласила Глафиру Семеновну за ширмы на примрку. Глафира Семеновна удалилась за ширмы вмст съ продавальщицей, но продавальщица тотчасъ-же выскочила оттуда и сказала Николаю Ии’ новичу:

— Монсье, можете придвинуться къ ширмамъ и переговариваться съ мадамъ, дабы не очень скучать въ разлук.

Сказано это было, разумется, по-французски. Николай Ивановичъ ничего не понялъ и удивленно выпучилъ на продавальщицу глаза. Та, видя, что онъ не понимаетъ ее, стала приглашать жестами и даже поставила для него другой стулъ около ширмъ. Николай Ивановичъ покрутилъ головой и переслъ. Продавальщица, между тмъ, опять удалилась за ширмы и безъ умолку заговорила.

— Глаша! Понимаешь-ли ты хоть капельку, что она стрекочетъ? — крикнулъ жен Николай Ивановичъ.

— Въ томъ-то и дло, что очень мало понимаю, но чувствую, что она хочетъ на меня напустить туманъ.

— Ну, то-то… И мн кажется, что она теб зубы заговариваетъ. Ты очень-то не поддавайся. Да вотъ еще что. Вдь это такой магазинъ, что здсь чего хочешь, того просишь. Тутъ всякіе товары есть. Такъ ты спроси у ней, нельзя-ли мн чего-нибудь выпить. Пить смерть хочется.

— Неловко, Николай Иванычъ,— послышалось изъ-за ширмъ.— Ну суди самъ: какъ-же въ модномъ-то магазин?..

— Да вдь здсь въ отдленіяхъ виномъ торгуютъ. Правда, не распивочно, но все-таки торгуютъ. Такъ вотъ бы красненькаго бутылочку… Можно, я чай, это сдлать для хорошаго покупателя. Вдь мы не на грошъ купить пришли. Четвертаковъ-то этихъ французскихъ ой-ой сколько отсчитаемъ. Такъ ты спроси.

— Языкъ не поворачивается. Помилуй, вдь здсь не выпивное заведеніе.

— Такъ что-жъ изъ этого? Въ Петербург мн изъ парчевого магазина за пивомъ посылали, когда разсчитивали, что я на сотню куплю.

— Потерпи немножко. Потомъ ужъ вдвое выпьешь. Я не буду препятствовать.

— Эхъ, тяжко! Нались дома ветчины и сыру, и теперь во рту даже пна какая-то отъ жажды,— вздохнулъ Николай Ивановичъ и, опять раскрывъ нумеръ ‘Фигаро’, уткнулъ въ нее носъ.

LVI.

Прошло боле получаса, а Глафира Семеновна все еще примряла за ширмами платья. Николай Ивановичъ, все еще сидвшій около ширмъ, сначала началъ звать, а потомъ уже и клевать носомъ.

— Глаша! Скоро ты тамъ?

— Какъ скоро! До сихъ поръ я еще не могу выбрать фасона платья. Главное дло, что ни мадамъ меня не понимаетъ, ни я ее не понимаю. Вс слова по части дамскихъ нарядовъ я очень хорошо знаю по-французски, но здсь, въ Париж, какія-то особенныя слова, какимъ насъ никогда не учили,— послышался голосъ Глафиры Семеновны изъ-за ширмъ.

— Такъ этакъ ты, пожалуй, еще и черезъ часъ не кончишь съ выборомъ фасоновъ.

— Не знаю, право, не знаю. Выберу платье и потомъ мн нужно будетъ выбирать накидку. Я накидку какую-нибудь хочу себ купить для театра. Потомъ мн нужно шляпку… Нельзя-же быть въ Париж, да модной шляпки себ не купить.

Николай Ивановичъ досадливо заскоблилъ затылокъ.

— Такъ я-бы прошелся по магазину, да поискалъ-бы вчерашняго земляка. Наврное онъ бродитъ по магазину и ищетъ насъ. Я пойду и посмотрю его.

— Николай Иванычъ, я боюсь одна.

— Да чего-жъ теб бояться-то? Я приду къ теб. Вс покупки я здсь оставлю. Возьми ихъ къ себ за ширму.

Николай Ивановичъ всталъ со стула и отправился бродить по магазину. Не усплъ онъ пройти и трехъ отдленій, какъ натолкнулся на земляка. Землякъ стоялъ въ отдленіи непромокаемыхъ матерій и выбиралъ себ пальто.

— А почтеннйшій! Гд это вы пропадаете? А я васъ искалъ, искалъ и найти не могъ,— проговорилъ онъ при вид Николая Ивановича.

— Да вдь жена зашла въ отдленіе дамскихъ нарядовъ и застряла тамъ. И посейчасъ тамъ за ширмами сидитъ и фасоны себ выбираетъ. Съ бабами, сами знаете, бда… Землякъ! Не сходимъ-ли мы куда-нибудь выпить? Пить смерть хочется. А черезъ полчасика вернемся…

— Сходимъ, сходимъ. Тутъ вотъ какъ разъ противъ магазина есть кофейня.

Землякъ, не найдя себ по вкусу непромокаемаго пальто, отошелъ отъ прилавка и черезъ нсколько минутъ былъ вмст съ Николаемъ Ивановичемъ въ кофейн, находящейся противъ Луврскаго магазина.

— Пивка, что-ли, хватимъ?— спрашивалъ Николай Ивановичъ земляка.

— Зачмъ пивка? Въ Париж надо пить красное вино,— далъ отвтъ землякъ и приказалъ подать бутылку вина.

Они чокнулись. Зашелъ разговоръ, гд сегодня обдать, гд провести вечеръ.

— Вечеромъ-то-бы въ какое-нибудь этакое заведеньице попикантне, позанятне, позабористе, въ какой-нибудь кафе-шантанчикъ эдакій, гд разныя канашки черноглазыя поютъ,— съ улыбочкой и подмигнувъ глазомъ сказалъ Николай Ивановичъ.— Вдь, врно, есть такія заведенія.

— Какъ не быть! Такихъ заведеній много, но съ женой-то вамъ не удобно, жена-то вамъ помха,— отвчалъ землякъ.

— Такъ-то оно такъ, но жена моя баба походная.

— Какая-бы походная ни была, а все ужъ не дозволитъ вамъ развернуться съ какими-нибудь черноглазыми канашками, какъ вы выражаетесь.

— Это ужъ само собой.

— А въ Парижъ-то вдь только и прізжаютъ за этимъ. При жен вы, какъ тамъ хотите, все въ род какъ-бы на служб, все въ род какъ-бы въ подчиненіи, а безъ нея-то у васъ душа-бы раздалась. Погуляли-бы въ волю.

— Врно, врно.

— И угораздило это васъ, батенька, въ Тулу съ своимъ самоваромъ пріхать! — продолжалъ землякъ.

— Какъ такъ? То-есть это вы про что?— недоумвалъ Николай Ивановичъ.

— Какъ въ Тулу съ своимъ самоваромъ не здятъ, потому что тамъ ихъ много, такъ и въ Парижъ съ своей бабой не здятъ, потому что бабъ здсь не оберешься.

— Ахъ, вотъ вы про что. Да, да, это правильно. Ну, да ужъ обузу захватилъ, такъ длать нечего, отъ нея не отбояришься. Такъ гд-бы сегодня пообдать. Вы Парижъ знаете?

— Знаю. Бывалъ. Второй разъ здсь.

— Такъ вотъ порекомендуйте, гд-бы посытне. А то здшніе обды все какіе-то жидкіе.

Землякъ задумался.

— Ни разу не обдали у ротисьера? — спросилъ онъ Николая Ивановича.

— А что такое ротисьеръ?

— Жарильщякъ, по нашему, жарковникъ, спеціалистъ по жареному, по жаркому. Большая закусочная лавка эдакая. Не пугайтесь, не пугайтесь, не на манеръ нашей петербургской закусочной лавки, а нчто шикарное. Выберемъ мы себ хорошій кусокъ мяса, хорошую птицу — и тутъ-же при насъ спеціалистъ этотъ для насъ все это и зажаритъ.

— Что-жъ, это хорошо. Можно выбрать побольше и ужъ насться до отвалу. А то въ здшнихъ ресторанахъ подаются порціи меньше воробьинаго носа. И индйку зажарить можно?

— Цлаго борова зажарятъ.

— Вотъ и оглично. Ну, а театръ, театръ? Только что-нибудь позабавне.

— Въ Американскомъ цирк были? Джигитовку и сраженіе дикихъ индйцевъ видли?

— Гд-же видть, батенька, коли мы всего три дня въ Париж.

— Такъ вотъ и подемте туда. Это за городомъ… Такъ въ циркъ?

— Индйку сть въ закусочную и индйцевъ глядть въ циркъ. Хорошо.

Выпивъ бутылку краснаго вина, земляки опять отправились въ Луврскій магазинъ.

Глафира Семеновна попрежнему все еще возилась за ширмами съ продавальщицей.

— Глаша! Ты здсь?

— Здсь, здсь… Вообрази, все еще фасона настоящимъ манеромъ не могу себ выбрать,— отвчала Глафира Семеновна изъ-за ширмы.

LVII.

Выбирая въ Луврскомъ магазин для себя наряды, Глафира Семеновна провозилась цлый день. Былъ четвертый часъ, когда она, окончивъ примрку, ршила, что ей взять. Выбраны были роскошный корсетъ, соръ де-баль, два платья и шляпка. На отличавшуюся нкоторою дородностью Глафиру Семеновну готовыя платья не были вполн впору, продавальщицы ршили ихъ передлать и черезъ день прислать къ Глафир Семеновн въ гостинницу вмст со всмъ купленнымъ ею въ магазин товаромъ. Николай Ивановичъ расплатился и тотчасъ-же заговорилъ объ обд.

— демъ поскорй обдать. сть страсть какъ хочется. Хоть разъ въ Париж пообдать по-настоящему, по-русски, а то все въ семь да семь часовъ. Какой это обдъ! это ужинъ, а не обдъ. Вотъ, Глафира Семеновна, землякъ рекомендуетъ какую-то състную лавку спеціалиста по части жаркихъ, гд можно сытно и всласть пообдать,— сказалъ онъ жен.

— Въ състную лавку! Да ты въ ум? — воскликнула Глафира Семеновна.

— Не бойтесь, сударыня, названія. Оно тутъ не при чемъ,— подхватилъ землякъ.— Вы увидите, какъ это хорошо. Вся сырая провизія на-лицо. Вы выберете, что вамъ понравится, и вамъ изжарятъ или сварятъ. Вдь въ Петербург вамъ, я думаю, когда-нибудь приходилось закусывать съ мужемъ въ Милютиныхъ лавкахъ, гд вамъ вс закуски прямо отъ куска ржутъ. Такъ и тутъ. демте-же. Туда мы можемъ дохать въ омнибус.

Выйдя изъ магазина, супруги и землякъ тотчасъ-же сли въ омнибусъ, идущій въ Портъ-Сенъ-Дени, и черезъ четверть часа, пріхавъ на мсто, входили въ състную лавку ротисьера.

Състная лавка состояла изъ большого зала съ множествомъ маленькихъ мраморныхъ столиковъ. Въ глубин зала помщались два громадные очага, напоминающіе камины, и на этихъ очагахъ на механическихъ вертелахъ жарилось мясо, пулярдки и дичь. Проливающійся на уголья жиръ длалъ воздухъ чаднымъ. Около самыхъ очаговъ чадъ стоялъ какъ-бы туманомъ и въ этомъ туман виднлись блыя куртки и блые колпаки поваровъ. Что-то шипло, что-то вспыхивало, визжала вентиляція, гремла посуда. По другой стн стояла горкой выставка провизіи. Тутъ лежали сырыя ощипанныя индйки, пулярдки, гуси, поражающіе своей близной, украшенные кружевомъ, высченнымъ изъ писчей бумаги. Лежало мясо въ кружевныхъ папильоткахъ, ноги телятины и баранины, убранныя также бумажными украшеніями и цвтами изъ рпы, моркови, рдьки и свеклы.

Когда супруги вошли въ състную лавку, за мраморными столиками, не взирая на раннее для обда въ Париж время, сидло уже человкъ тридцать публики, пило и ло. Имъ прислуживали женщины, одтыя въ коричневыя платья, блые чепцы и передники.

— Вотъ та самая закусочная, о которой я вамъ говорилъ,— сказалъ супругамъ землякъ.

Глафира Семеновна сморщила носикъ и отвчала:

— Да тутъ отъ чада расчихаешься.

— А вотъ подите — доки считаютъ этотъ чадный запахъ за особенный шикъ.

— Да оно даже пріятно, когда сть хочешь,— проговорилъ мпволай Ивановичъ.— Вотъ теперь такъ засосало подъ ложечкой, что я готовъ одинъ цлаго гуся състь.

— И съдимъ. Сюда только, извините за выраженіе, обжоры и ходятъ,— подхватилъ землякъ.

Они подошли къ выставк провизіи и стали смотрть на лежащее на мраморной доск мясо и въ рисунокъ уложенныхъ на капустныхъ листьяхъ птицъ. Глаза Николая Ивановича устремились на гигантскаго тулузскаго гуся.

— Эхъ, гусь-то какой! Крокодилъ, а не гусь. Не велть-ли намъ изжарить гуська?

— Да вдь ужъ ршили индйку,— отвчалъ землякъ.— Вонъ индйка лежитъ, напоминающая гиппопотама.

— Глаза-то ужъ очень разбгаются. И на индйку разыгрался аппетитъ, и насчетъ гуся пришла фантазія,— облизывался Николай Ивановичъ, глотая слюнки.— Глафира Семеновна, семъ-ка мы и гуся и индйку закажемъ.

— Послушай, Николай Иванычъ, да разв это можно втроемъ състь!

— Не знаю, какъ ты, а я во время моего житья заграницей такъ оголодалъ, что готовъ цлаго борова състь! Помилуйте, порціи подавали съ мдный пятакъ! Да наконецъ, если-бы мы и не съли всего — эка важность!

— Здсь вы можете състь полъ-индйки, полъ-гуся, а остальное вамъ завернутъ въ бумагу, и вы возьмете домой.,— замтилъ землякъ.

— Вотъ и отлично. Что не додимъ, то намъ, Глаша, на ужинъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и, обратясь къ стоявшему около нихъ красивому повару-усачу, сказалъ:— Ле гусь и сетъ индйка пуръ ну и чтобы тре бьянъ было.

Землякъ тотчасъ-же подхватилъ и объяснилъ повару по-французски.

— Pour trois personnes seulement, monsieur:— спросилъ поваръ, удивленно выпучивая глаза.

— Такъ что-жъ, что пуръ труа? Что не додимъ — съ собой возьмемъ, — отвчалъ Николай Ивановичъ. — да немного, братъ, я думаю, и съ собой-то брать придется. Постой, постой…— остановилъ онъ повара, взявшаго уже съ мраморной доски гуся и индйку и сбиравшагося удалиться къ очагу.— Анкоръ ля вьяндъ… мяса надо, нельзя безъ мяса…

— Полно, Николай Иванычъ, ну, куда намъ столько! — вскинула на него глаза Глафира Семеновна.

— Матушка, я оголодалъ въ Париж. Какъ вы думаете, землякъ, не заказать-ли намъ еще телячьей грудинки, что-ли?

— Грудинка, гусь, индйка — да этого и не вынесешь.

— Не знаю, какъ вы, а я вынесу. Ужъ очень я радъ, что до настоящей ды-то добрался.

— Довольно, довольно. Вотъ теперь нужно только спросить, какой у нихъ супъ есть.

— Нтъ-ли щецъ кислыхъ?

— Нтъ, нтъ. Этого вы здсь въ Париж ни за какія деньги не достанете. Quelle soupe est-ce quе vous avez aujourd’hui?— спросилъ землякъ повара, и, получивъ отвтъ, сказалъ:— Только бульонъ и супъ пюрэ изъ зеленаго гороха. Вы какъ хотите, а мн при индйк и гус, кром бульона, ничего не выдержать.

— Супъ пюрэ… пюрэ, мосье… Онъ — бульонъ, а же — пюре,— закивалъ повару Николай Ивановичъ и прибавилъ:— Все-таки посытне. Ну, такъ вотъ: ле индйка, ле гусь и супъ пюрэ и бульонъ. Ахъ, Да… Стой, стой! Салатъ анкоръ. Боку салатъ.

Предвкушая блаженство сытнаго обда, Николай Ивановичъ улыбнулся и радостно потиралъ руки.

— Винца-то красненькаго намъ подадутъ, землякъ? — спросилъ онъ.

— Сколько угодно. А вмсто водки мы коньяку выпьемъ,— отвтилъ землякъ.

LVIII.

Когда супруги и землякъ услись за столъ, къ нимъ подбжала миловидная женщина въ коричневомъ плать, бломъ передник и бломъ чепц и загремла тарелками, разставляя ихъ на стол.

— А скатерть, а скатерть на столъ? — заговорилъ Николай Ивановичъ.

— Здсь скатертей не полагается,— отвчалъ за женщину землякъ.— Чистый блый мраморный столъ, вотъ и все. Простота и опрятность. Посмотрите также на сервировку. Вдь эдакой тарелкой можно гвозди въ стну заколачивать, до того она толста.

— Коньякъ, мадамъ, коньякъ… Апортэ…— торопилъ прислугу Николай Ивановичъ.

— Cognac? А prsent? — удивленно спросила та.— Mais vous n’avez pas encore mang…

— Да, да… Это по-русски…— пояснилъ ей на французскомъ язык землякъ.— Въ Россіи всегда пьютъ крпкое вино передъ дой, а не посл ды. Это для аппетита. Принесите намъ, пожалуйста, флакончикъ коньяку и порцію сыру.

Коньякъ поданъ. Мужчины начали пить. Прислуга съ удивленіемъ наблюдала за ними издали, пожимала плечами и переглядывалась съ другой прислугой, указывая на мужчинъ глазами. Подали супъ. Мужчины выпили коньяку и передъ супомъ. Видя это, прислуга чуть не расхохоталась и и спшно отвернулась, еле удерживая смхъ. Это не уклонилось отъ взора Николая Ивановича.

— Чего это ихъ коробитъ? — спросилъ онъ земляка.

— Не принято здсь пить коньякъ передъ дой. Его пьютъ только посл ды, и вотъ этимъ прислужающимъ барынькамъ и кажется это диво.

— Дуры, совсмъ дуры!

Но вотъ появилась и индйка съ гусемъ, еще только снятые съ вертела, шипящіе въ своемъ собственномъ жир, распространяющіе запахъ, разжигающій аппетитъ. Ихъ несли дв женщины на двухъ блюдахъ. Сзади нихъ шествовалъ поваръ съ ножами за поясомъ и съ салатникомъ, переполненнымъ салатомъ. Женщины и поваръ никакъ не могли сдерживать улыбки. Поваръ даже не утерплъ и проговорилъ:

— Voyons, messieurs… Il faut avoir grand apptit pour manger tout a {Посмотримъ. Надо имть большой аппетитъ, чтобы все это скушать.}.

Онъ вынулъ изъ-за пояса ножъ, спросилъ, не нужно-ли разнять птицъ, и, получивъ утвердительный отвтъ, разрзалъ ихъ самымъ артистическимъ образомъ. Николай Ивановичъ накинулся на гуся,

Глафира Семеновна и землякъ навалились на индйку.

— Каково изжарено-то? — торжествующе спрашивалъ землякъ.

— Прелесть! — отвчалъ Николай Ивановичъ, набивая себ ротъ.

Поваръ и прислуживавшія женщины стояли въ отдаленіи съ любопытствомъ смотрли на доковъ и улыбаясь перешептывались. Женщинъ стояло уже не дв, a пять-шесть. Къ любопытнымъ присоединился еще и поваръ. Очевидно, они даже спорили, съдятъ-ли постители все безъ остатка или спасуютъ. Но птицы были громадны. Глафира Семеновна первая оттолкнула отъ себя тарелку. Землякъ тоже вскор спасовалъ. Дольше всхъ лъ Николай Ивановичъ, кладя себ поперемнно на тарелку то кусокъ гуся, то кусокъ индйки, но и онъ вскор отеръ губы салфеткой и сказалъ:

— Ассе. Теперь венъ ружъ… Теперь краснымъ винцомъ позабавимся. Вотъ это настоящій обдъ, вотъ это я понимаю! — воскликнулъ онъ.— Мерси, землякъ, что указалъ мсто, гд можно пость въ волю.

Онъ взялъ его за руку и потрясъ ее.

У прислуги и поваровъ замтно было движеніе.

‘Je disais que c’est difficile’ {Я сказалъ, что это трудно.}, заговорилъ усатый поваръ и получилъ отъ другого повара какую-то серебряную монету. Очевидно, что они держали пари, будутъ-ли съдены гусь и индйка,— и усатый поваръ выигралъ пари.

Землякъ поманилъ къ себ прислуживавшую при стол женщину и отдалъ приказъ, чтобы остатки жаркого были завернуты въ бумагу, что и было исполнено. Подавая на столъ пакетъ съ остатками жаркого, женщина сказала по-французски:

— Вамъ вотъ втроемъ не удалось и половина състь отъ двухъ птицъ, а два мсяца тому назадъ насъ постилъ одинъ англичанинъ, который одинъ сълъ большого гуся.

Землякъ тотчасъ-же перевелъ это своимъ собесдникамъ.

— Ничего не значитъ. И я-бы сълъ цлаго гуся, ежели-бы сейчасъ-же посл обда соснуть часика два, а вдь намъ нужно сегодня идти въ театръ,— сказалъ Николай Ивановичъ, наливая себ и земляку краснаго вина въ стаканы.— Ну-съ, за упокой гуся. Славный былъ, покойникъ! Чокнемтесь, землякъ.

— Извольте. Но надо также помянуть и индйку и упокой индйки… Большого достоинства была покойница.

— Да, да… спасибо имъ обоимъ. По ихъ милости я въ первый разъ заграницей нался досыта.

Николай Ивановичъ и землякъ сдлали по большому глотку вина изъ своихъ стакановъ.

LIX.

Уже стемнло, когда компанія покончила съ своимъ обильнымъ, но не разнообразнымъ обдомъ. Николай Ивановичъ и землякъ выпили много и порядочно разгорячились. Николай Ивановичъ хотлъ пить еще, но землякъ остановилъ его.

— Довольно, довольно. Пора и въ циркъ на представленіе индйцевъ, а то опоздаемъ,— сказалъ онъ. — Циркъ этотъ отсюда не близко. Онъ за городомъ. Положимъ, мы туда подемъ по желзной дорог Ceinture, но когда еще до станціи дойдешь. А выпить мы и въ цирк можемъ.

Они захватили съ собой остатки жаркого, вышли изъ състной лавки и отправились на станцію желзной дороги. Пришлось пройти нсколько улицъ.

— Дикіе эти индйцы-то, которые будутъ представлять? — поинтересовалась Глафира Семеновна.

— Дикіе, дикіе…— отвчалъ землякъ. — Двсти пятьдесятъ лошадей, двсти всадниковъ, буйволы, собаки, масса женщинъ и дтей.— и все это стрляетъ, сражается. Говорятъ, индечки есть прехорошенькія,— прибавилъ онъ, толкнувъ въ бокъ Николая Ивановича и подмигнувъ глазомъ, но тутъ спохватился, что вмст съ ними находится Глафира Семеновна, и умолкъ.

Николай Ивановичъ въ свою очередь подтолкнулъ земляка.

— Тс… Самоваръ тутъ…— сказалъ онъ, припоминая его изреченіе, что въ Тулу съ своимъ самоваромъ не здятъ.

— Какой самоваръ? — спросила Глафира Семеновна мужа, не понимая въ чемъ дло.

— Такъ, никакой. Чего теб? Мы промежъ себя.

— Ты, кажется, ужъ съ коньяку-то заговариваться начинаешь? Гд ты самоваръ увидалъ.

— Ну, вотъ… Пошла, похала… Теперь тебя не остановишь.

Глафира Семеновна сердито вздохнула.

— Ахъ, какъ я не люблю съ тобой съ пьянымъ возиться!

— Да гд-же я пьянъ-то, гд? И что мы такое выпили? Самую малость выпили.

Произошла пауза.

— Пожалуйста, только ты, Николай Иванычъ, съ этими дикими не связывайся,— опять начала Глафира Семеновна. — А то вдь я тебя знаю: ежели у тебя въ голов муха, то ты и съ дикимъ радъ пить. И что это здсь въ Париж за мода на дикихъ? Городъ, кажется, образованный, а куда ни сунься — везд дикіе.

— Выставка, сударыня, народы съхались со всего міра,— отвчалъ землякъ.— Европейцы-то ужъ приглядлись, ну, а дикіе — новинка. Дйствительно, здсь въ Париж на дикихъ большая мода.

— Нтъ, нтъ. Тутъ конное представленіе и ничего больше.

Разговаривая такимъ манеромъ, они дошли до станціи. Позда Chemin de fer de Ceinture, проходящіе каждые четверть часа, не заставили долго ждать отправленія. Раздался звукъ рожка, возвщающаго приближеніе позда, послышался глухой стукъ колесъ, и поздъ, шипя паровозомъ, подкатилъ въ станціи. Николай Ивановичъ, Глафира Семеновна и землякъ, быстро вошли въ маленькій вагонъ и размстились на мстахъ. Рожокъ — и поздъ опять тронулся. Онъ шелъ тихо, каждыя пять минутъ останавливаясь на маленькихъ станціяхъ, впуская пассажировъ. Маленькіе вагоны и частые остановки на маленькихъ станціяхъ развеселили почему-то разсердившуюся было Глафиру Семеновну. Она улыбнулась и проговорила:

— Совсмъ игрушечный поздъ.

— Онъ вокругъ всего Парижа идетъ, обхватываетъ его поясомъ, и потому эта желзная дорога такъ и называется поясомъ,— сказалъ землякъ.— Желзнодорожный поздъ не минуетъ ни одной окраины города. Однако, мы сейчасъ прідемъ на ту станцію, гд намъ сходить. Приготовьтесь.

— Что намъ приготовляться! — воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Закуска съ нами, а выпивку тамъ найдемъ,— прибавилъ онъ, показывая пакетъ съ остатками жаркого. — Ты, Глаша, ужъ сердись или не сердись, а я гуськомъ покормлю какую-нибудь дикую индйскую бабу. Мн хочется посмотрть, какъ дикіе дятъ.

Глафира Семеновна махнула рукой и отвернулась.

Но вотъ поздъ остановился на той станціи, до которой хала компанія.

Компанія вышла на платформу. Вся платформа была заклеена громадными афишами, возвщающими о большомъ военномъ представленіи труппы краснокожихъ индйцевъ и блыхъ американскихъ поселенцевъ. На четырехъ углахъ афиши были изображены раскрашенныя отрубленныя головы, вздтыя на пики. Мальчишки-блузники въ высочайшихъ картузахъ продавали программы представленія, размахивая ими и выкрикивая по-французски: ‘Особенное представленіе! Торопитесь, торопитесь, господа, смотрть. Индйцы только семь дней пробудутъ въ Париж! Блистательное представленіе!’

LX.

Станція желзной дороги находилась подъ горой. Поднявшись по каменнымъ ступенямъ на горку, супруги, предводительствуемые землякомъ, свернули въ какую-то улицу и наконецъ вошли въ садъ. У воротъ съ нихъ взяли по франку за входъ. Садъ представлялъ изъ себя лужайки, очень мало засаженныя деревьями и кустарниками. Между кустарниками и деревьями то тамъ, то сямъ виднлись коническія хижины индйцевъ. Изъ верхнихъ концовъ конусовъ валилъ дымъ. Нсколько полуголыхъ ребятишекъ съ бронзовыми лицами и длинными черными, какъ вороново крыло, прямыми, какъ палки, волосами играли около хижинъ. На лугу бродилъ тощій буйволъ, около одной изъ хижинъ завывала привязанная на веревк тощая собака. Все это было видно при яркомъ освщеніи газомъ.

Издали доносились звуки оркестра.

— Надо спшить. Въ цирк ужъ началось,— сказалъ землякъ.

Они прошли мимо сіяющаго огнями балагана съ надписью ‘Restaurant’.

— Вотъ и выпить есть гд. Отлично…— замтилъ Николай Ивановичъ. — Землякъ, землякъ! Нтъ-ли здсь какого-нибудь дикаго питья? Вотъ-бы попробовать. Вдь индйцы-то не Магомету празднуютъ, стало быть, имъ хмельное разршено.

— Это ужъ мы посл, Николай Иванычъ, посл. Пойдемте скорй въ циркъ, на мста. Видите, публики-то въ саду совсмъ нтъ. Она вся на мстахъ.

Показался высокій деревянный заборъ, за которымъ былъ циркъ. У забора виднлись кассы, гд продавались билеты на мста. Пришлось опять заплатить. За первыя мста взяли по два франка, и компанія по деревянной скрипучей лстниц поднялась въ амфитеатръ, гд и услась.

Представленіе дйствительно началось. На арен подъ открытымъ небомъ носились на бойкихъ, но невзрачныхъ лошаденкахъ человкъ десять въ срыхъ поярковыхъ шляпахъ, въ цвтныхъ курткахъ и съ ружьями за плечами. Они пронзительно гикали, махали арканами и гнались за убгавшей отъ нихъ лошадью. Сдлавъ по арен круга три, они наконецъ нагнали лошадь. Одинъ изъ нихъ накинулъ на лошадь арканъ и остановилъ ее. Пойманная лошадь металась, становилась на дыбы, лягалась. Второй и третій арканы, накинутые на нее всадниками, повалили ее на землю.

— Разбойниковъ это они, что-ли, представляютъ? — спросила Глафира Семеновна земляка.

— Охотниковъ въ американскихъ степяхъ. Они дикую лошадь поймали, повалили ее и вотъ теперь надваютъ на нее узду.

За декораціей, изображающей вдали холмы и на нихъ домики американской деревушки, послышались Дикіе крики. Охотники, возившіеся около дикой, только-что взнузданной лошади, бросили ее, вскочили на своихъ лошадей и опять понеслись по арен. Крики за холмами усилились, превратились въ ревъ и изъ-за холмовъ показались скачущіе на неосдланныхъ лошадяхъ индйцы съ разввающимися длинными волосами и накинутыми на плечи полосатыми плащами. Они гнались за охотниками.

— Вотъ разбойники, индйцы разбойники. Они длаютъ нападеніе на охотниковъ. Видите, гонятся за ними, — сказалъ землякъ.

Раздались выстрлы, лязгъ оружія, нсколько всадниковъ повалились съ лошадей, въ пороховомъ дым смшались индйцы и охотники. Когда дымъ разсялся, охотники были уже со связанными руками, индйцы уводили ихъ и ихъ лошадей за декорацію, изображающую холмы съ деревушкой. На лошади одного изъ индйцевъ между шеей лошади и туловищемъ индйца лежалъ охотникъ со свсившимися руками и ногами. Еще одинъ индецъ тащилъ за собою по земл на аркан другого охотника.

— Прощай, охотнички! Индйцы побдили и повели ихъ въ плнъ на жаркое,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Да неужто съдятъ? — поспшно спросила Глафира Семеновна.

— А то какъ-же? Порядокъ извстный. Вдь они людоды. Изъ одной ноги бифштексы, изъ другой бефъ-строгановъ, изъ третьей какой-нибудь тамъ антрекотъ,— шутилъ Иванъ Ивановичъ.

— Да неужели настоящимъ манеромъ съдятъ.

— Нтъ, нтъ. Вдь это только представленіе. Кто-же имъ позволитъ здсь въ Париж людодствовать! — успокоилъ Глафиру Семеновну землякъ.

— Ну, то-то… а я ужъ думала…

Первое отдленіе представленія кончилось. Но мстамъ забгали гарсоны съ подносами, предлагая публик пиво, флаконы съ коньякомъ, фрукты, сандвичи. Также ходилъ мальчишка-индецъ въ синихъ штанахъ съ позументомъ въ вид лампаса и въ накинутомъ на плечи полосатомъ одял и навязывалъ публик слипшіеся комки какихъ-то розовыхъ обсахаренныхъ зеренъ, бормоча что-то по-англійски. Изъ англійской рчи, впрочемъ, выдлялись и французскія слова: ‘vingt centimes’. Присталъ онъ и къ супругамъ, тыкая имъ въ руки по комку.

— Для ды это, что-ли? — спрашивалъ его Николай Ивановичъ.— Ты мн скажи, для ды? Манже.

Мальчишка не понималъ и только твердилъ: ‘ving centimes’.

— Конечно-же для ды,— отвчалъ за него землякъ.— Вонъ, видите, стъ публика. Это что-нибудь американское. Надо попробовать.

Онъ купилъ комокъ зеренъ, отломилъ кусочекъ, пожевалъ и выплюнулъ.

— Безвкусица,— сказалъ онъ.

Попробовали зеренъ и супруги, и тоже выплюнули.

— А ничего нтъ интереснаго въ этомъ дикомъ представленіи,— проговорила Глафира Семеновна, звая въ руку.— Тоска.

— Необыкновенно бойкія лошади, молодецкая зда индйцевъ и ихъ ловкость — вотъ что интересно,— отвчалъ землякъ.

— Полноте, полноте… Наши казаки куда лучше вс эти штуки на лошадяхъ продлываютъ,— возразилъ Николай Ивановичъ.

LXI.

Представленіе индйцевъ, дйствительно, было до нельзя однообразно. Въ первомъ отдленіи они гнались за охотниками, нападали и сражались съ ними, въ слдующемъ отдленіи они то-же самое продлывали, настигнувъ фургонъ съ европейскими переселенцами. Глафира Семеновна звала, звалъ и Николай Ивановичъ. Не отставалъ отъ нихъ и землякъ.

— Пойдемъ-ка мы лучше побродимъ по саду, да зайдемъ къ этимъ самымъ дикимъ въ ихъ домики, посмотримъ, какъ они живутъ,— сказалъ Николай Ивановичъ.— Чего тутъ-то глаза пялить. Ей-ей, никакого интереса въ этихъ скачкахъ. Посмотрли, и будетъ. Кстати-же тамъ и ресторанъ. Вставай, Глаша.

— Да ужъ лучше, дйствительно, по саду походить,— согласилась Глафира Семеновна, вставая съ мста.

Безпрекословно поднялся и землякъ. Они вышли изъ амфитеатра и по дорожкамъ сада направились къ жилищамъ индйцевъ.

Въ палаткахъ индйцевъ шла стряпня. Оставшіяся въ палаткахъ женщины, очевидно, приготовляли ужинъ для своихъ мужчинъ, гарцующихъ въ настоящее время на арен. Николай Ивановичъ, Глафира Семеновна и землякъ подняли войлокъ висвшій у входа, и вошли въ одну изъ такихъ палатокъ. Тамъ было дымно. Горлъ костеръ, разложенный на земл, и надъ костромъ вислъ котелокъ съ варящейся въ немъ пшенной кашей. Около костра на корточкахъ сидли дв женщины — одна старая, другая молодая. Старая мшала деревянной палкой кашицу въ котл. Молодая, имя въ рук серповидный коротенькій ножъ, разрзала мясо на мелкіе кусочки, продлывая эту работу прямо земл съ притоптанной травой. Женщины были однхъ только шерстяныхъ короткихъ и чрезвычайно узкихъ юбкахъ полосатаго рисунка и въ грязныхъ рубашкахъ безъ рукавовъ. Ноги у обихъ были босыя. Голова старой женщины была повязана пестрымъ платкомъ, молодая женщина простоволосая, но за то на ше имла нсколько нитокъ цвтныхъ бусъ. При вход постителей женщины заговорили что-то на своемъ нарчіи. Наконецъ молодая стрльнула глазами въ сторону Николая Ивановича, поднялась съ земли и, подойдя къ нему, положила ему на плечи руки и улыбнулась.

— Мосье… Ашете абсангъ… Ашете абсантъ пуръ ну…— сказала она и стала ласково трепать Николая Ивановича по щекамъ.

— Брысь, брысь!..— замахалъ тотъ руками и пятясь.

Но женщина не унималась. Она схватила его за руки и стала притягивать къ себ, какъ-бы стараясь, чтобы онъ ее поцловалъ.

— Да чего ты пристала-то, черномазая? — бормоталъ Николай Ивановичъ, стараясь высвободить свои руки изъ рукъ женщины, но та была сильна, и это не такъ легко было сдлать. Она продолжала Держать его руки и говорила все ту-же фразу:

— Ашете абсантъ пуръ ну, ашете абсантъ.

— Она проситъ, чтобы вы купили ей анисовой водки,— перевелъ землякъ Николаю Ивановичу.

— Водки? Такъ чего-же она мн руки-то ломаетъ! И вдь какая сильная, подлецъ!

Николай Ивановичъ косился на жену. Та уже вспыхивала, блдня и красня отъ ревности, и наконецъ проговорила:

— Вотъ пахалка-то! Николай Иванычъ! Да что-жъ ты стоишь-то, да за руки ее держишь! Пойдемъ вонъ… Выходи…

— Она меня держитъ, а не я ее… Пусти, черномазая! — рванулся онъ, вырвавъ одну руку, но женщина, улыбаясь и показывая блые зубы, держала его за другую и бормотала:

— Ашете абсантъ, ашете абсантъ.

— Николай Иванычъ! Да что-жъ ты въ самомъ дл!..— возвысила голосъ Глафира Семеновна.— Вдь сказано, чтобы ты выходилъ!

— Душечка… Она меня держитъ…

Онъ потянулся къ выходу и, такъ какъ его держали, вытащилъ за собой изъ палатки женщину. Та, предполагая, что Николай Ивановичъ согласился уже купить ей абсенту и сейчасъ поведетъ ее въ ресторанъ, обняла его другой рукой за шею, поцловала и заговорила:

— Мерси, мерси… Аллонъ, аллонъ…

Но тутъ Глафира Семеновна не выдержала. Она взмахнула дождевымъ зонтикомъ и съ крикомъ: ‘ахъ, ты подлая индйская морда!’ ударила женщину по голов. Взвизгнула въ свою очередь и женщина. Увидавъ, что ударъ нанесенъ ей Глафирой Семеновной, она выпустила изъ рукъ руку Николая Ивановича, бросилась на Глафиру Семеновну и вцпилась въ ея ватерпруфъ, сверкая глазами и бормоча непонятныя слова. Глафира Семеновна разсвирпла и тоже держала ее за воротъ рубахи.

— Меня хватать? Меня? Ахъ, ты индйка мерзкая! Да я теб вс бльмы твои выцарапаю… бормотала она.

— Глаша, оставь, оставь…— началъ было Николай Ивановичъ, оттаскивая за плечо жену, но было уже поздно…

Въ одно мгновеніе Глафира Семеновна и индіянка вцпились другъ дружк въ волосы и упали на траву, барахтаясь и царапаясь.

— Господи! Да что-же это такое! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и бросился разнимать дерущихся. Землякъ! Да что-же вы-то сложа руки! стоите? Помогите и вы! — закричалъ онъ земляку.

Землякъ тоже началъ разнимать. Онъ слъ на индіянку и старался отдернутъ ея руку отъ Глафиры Семеновны, но тутъ выбжала изъ палатки старая индіянка и, заступаясь за молодую, принялась тузить кулаками по спин земляка, Глафиру Семеновну и Николая Ивановича. Сдлалась общая свалка. Къ происшествію между тмъ, заслыша крики, подбгали гарсоны изъ ресторана, путаясь. въ своихъ длинныхъ блыхъ передникахъ, стремились мальчишки индйцы.

Кое-какъ сцпившихся женщинъ растащили. Женщины еле переводили духъ и каждая но-своему выкрикивала угрозы.

— Наглая индйская тварь! Потаскушка! Въ моихъ глазахъ и вдругъ сметъ къ моему мужу Цловаться лзть! Я покажу теб, мерзавка! — слышалось у Глафиры Семеновны. Бормотала что-то и индіянка, показывая кулаки. Шляпка Глафиры Семеновны валялась на трав, вся измятая, валялся и переломанный зонтикъ. — Ахъ, срамъ какой! Ахъ, срамъ какой! Глаша, Глаша! Да уймись-же…— говорилъ Николай Ивановичъ, передавая растрепанную Глафиру Семеновну тоже растрепанному и безъ шляпы земляку, и принялся поднимать шляпы и зонтикъ.

Гарсоны и собравшаяся публика, держась за бока, такъ и покатывались со смха.

LXII.

Когда супруги пришли въ себя, то прежде всего они набросились другъ на друга съ упреками.

— Теб хотлось, чтобъ все это произошло, ты искалъ этого, ты нарочно лзъ на дикихъ. У тебя только и разговора было, что о дикихъ. Радъ теперь, радъ, что такой скандалъ вышелъ. — говорила, чуть не плача, Глафира Семеновна Николаю Ивановичу.

— Душенька, ты сама виновата. Ты первая хватила эту самую индйку зонтикомъ по голов,— отвчалъ тотъ.

— Да, хватила, но я хватила за дло. Какъ она смла къ теб лзть! Вдь лзла цловаться съ тобой, вдь она облапливала тебя. Будто я не видла! И главное, при жен, при законной жен, мерзавка, это длаетъ.

— Да почемъ она знала, что ты моя жена?

— А! Ты еще хочешь защищать ее? Tu радъ былъ, радъ, что она съ тобой обнималась и цловаться лзла! Ну, да, конечно, ты искалъ этого, ты самъ лзъ на это. Жаль, что я вмст съ ней и тебя зонтикомъ по башк не откатала.

— Вовсе я не того искалъ и не на то лзъ. Очень мн нужно обниматься и цловаться съ грязной, вонючей бабой! Отъ нея лукомъ такъ и разило.

— Молчи. Вы любите это. Вамъ какая угодно будь грязная и вонючая баба, но только-бы не жена.

— Ахъ, Глаша, Глаша, какъ ты несправедлива! Я просто хотлъ покормить эту индйку остатками гуся. Никогда я не видалъ, какъ дятъ дикіе, хотлъ посмотрть — и вотъ…

— Ну, довольно, довольно! Дома ужъ я съ тобой поговорю! Пойдемъ домой!

— Ты, душечка, прежде успокойся, приди въ себя. Нельзя въ такомъ вид хать домой. Зайдемъ прежде вотъ въ ресторанчикъ. Тамъ есть наврное уборная, и ты поправишься, приведешь Въ порядокъ свой костюмъ, потомъ мы выпьемъ чего-нибудь холодненькаго… — уговаривалъ Николай Ивановичъ жену.

— Чтобы я посл этого скандала да пошла въ ресторанъ! Да вы съ ума сошли! Ужъ и здсь-то съ нами вс лакеи смются, а тамъ-то что будетъ!

— Не станутъ они тамъ смяться. Здсь они смются просто сгоряча. А поразмысливъ, они очень хорошо поймутъ, что это не скандалъ, а просто недоразумніе. Зайдемъ, Глаша, въ ресторанъ. Ты хоть немножко придешь въ себя.

— И стыда на себя этого не возьму. Какъ я посл этого буду глядть въ глаза прислуг? Вдь вс лакеи видли, какая у насъ была свалка.

— Эка важность! Ну, кто насъ здсь знаетъ! Ршительно никто не знаетъ.

— Нтъ, нтъ, не проси. Домой.

Глафира Семеновна наскоро начала приводить свой костюмъ въ порядокъ. Къ ней подошелъ землякъ, до сихъ поръ разговаривавшій о чемъ-то е гарсономъ ресторана, и принялся ее уговаривать.

— И я-бы совтывалъ вамъ зайти въ ресторанъ и успокоиться. Здсь есть отдльные кабинеты. Можно-бы было отдльный кабинетъ взять. А что вы опасаетесь насмшекъ ресторанной прислуги, то это совершенно напрасно,— сказалъ онъ.— Напротивъ, все сочувствіе на вашей сторон. Я и сейчасъ разговаривалъ съ гарсонами, такъ они возмущены поведеніемъ этой индйской бабенки. Оказывается, что съ вами это уже не первый случай. Были такіе случаи и съ другими. Они разсказываютъ про ужасное нахальство этихъ индйскихъ бабъ. Прежде всего он ужасныя пьяницы и распутницы, и какъ только появляется какой-нибудь мужчина, сейчасъ-же он нагло лзутъ нему съ объятіями и требуютъ абсенту. Гарсоны удивляются, какъ до сихъ поръ полиція не можетъ обуздать этихъ индекъ.

— Нтъ, нтъ, и вы мн зубы не заговорите. Довольно… Домой…— стояла на своемъ Глафира Семеновна. — Николай Иванычъ! Да что-жъ вы стали! Двигайтесь къ выходу! — крикнула она на мужа.

Николай Ивановичъ поднялъ съ травы пакетъ съ остатками жаркого и медленно направился къ выходу изъ сада. За нимъ шелъ землякъ. За землякомъ слдовала Глафира Семеновна.

— И гд-же эдакіе скандалы происходятъ, что дикія двчонки безнаказанно могутъ лзть на женатыхъ мужчинъ, да еще къ тому-же при ихъ женахъ? Въ Париж. Въ самомъ цивилизованномъ город Париж!— не унималась она.— Ну, хваленый Парижъ! Нтъ, подальше отъ этого Парижа. Слушайте, Николай Иванычъ! Я завтра-же хочу хать вонъ изъ этого проклятаго Парижа,— обратилась она къ мужу.

— Но, душечка, мы еще ничего порядкомъ не осмотрли на выставк. Мы еще не видали художественнаго отдла.

— Чортъ съ ней и съ выставкой!

— Но ты забыла, что въ Луврскомъ магазин заказала себ разные наряды, а эти наряды будутъ готовы только еще послзавтра.

— Завтра-же пойду въ магазинъ и буду умолять приказчицъ, чтобы он мн приготовили все къ вечеру. Къ вечеру приготовятъ, а ночью маршъ домой.

— Побудемъ хоть еще денька три на выставк,— упрашивалъ Николай Ивановичъ.

— Чтобы опять на дикихъ нарваться? Благодарю покорно. Домой, домой и домой.

— Сама виновата. Не слдовало эту бабу зонтикомъ бить. Я и самъ-бы съумлъ отбояриться отъ этой бабы.

— Ты отбояриться? Да ты радъ былъ. У тебя даже въ глазахъ какіе-то дьявольскіе огни забгали отъ радости,— ну, я и не стерпла. Да и какъ стерпть, если при мн, при законной жен, на мужа дикая баба лзетъ!

Глафира Семеновна быстро направилась къ выходу. У выхода, при усиленномъ свт фонарей, Николай Ивановичъ замтилъ, что у ней расцарапана щека и сочится кровь. Онъ сказалъ ей объ этомъ и прибавилъ:

— Приложи къ щек платочекъ. Индйка-то, должно быть, какой нибудь маленькій прыщичекъ у тебя на щек сковырнула, и до крови…

— Плевать! На зло не приложу. Глядите на меня и казнитесь,— отвчала Глафира Семеновна сердито.

По желзной дорог домой супруги уже не по хали. У входа въ садъ стоялъ извозчичій экипажъ. Николай Ивановичъ нанялъ экипажъ и садилъ въ него супругу. Когда онъ прощался о землякомъ, землякъ шепнулъ ему:

— Я говорилъ вамъ, что въ Тулу со своимъ самоваромъ не здятъ, и вотъ сегодня были ясныя на это доказательства. Не будь при васъ сегодня самовара въ вид супруги, никакой-бы непріятности не вышло, и мы провели-бы отлично вечеръ, даже, можетъ быть, въ сообществ дикихъ индекъ. До свиданья! Адресъ вашъ знаю и завтра утромъ постараюсь провдать васъ,— прибавилъ онъ, раскланиваясь и съ Николаемъ Ивановичемъ, и съ Глафирой Семеновной.

LXIII.

А другой день поутру, когда Николай Ивановичъ, проснувшись, потянулся и открылъ глаза, Глафира Семеновна была уже вставши.

Она стояла въ юбк и ночной кофточк передъ зеркаломъ, вглядывалась въ свое лицо и пудрилась. Увидавъ, что мужъ проснулся, она обернулась къ нему и проговорила:

— Мерзавка дикая-то въ трехъ мстахъ мн лицо исцарапала. Подлая тварь! Ну, да ей тоже отъ меня зонтикомъ досталось. Кажется, я ей губу разскла и глазъ подправила. Жаль только, что зонтикъ-то сломался. А на тебя, Николай Иванычъ, я просто удивляюсь…

— Въ чемъ, въ чемъ, душечка?

— А въ томъ, что каждая юбка для тебя миле жены.

— Не чмъ-же я виноватъ, что она сама ко мн лзла? Ты видла, что какъ только мы вошли, она сейчасъ-же схватила меня за руки.

— Врешь, врешь! Ты самъ былъ радъ. Иначе-бы ты долженъ былъ сразу ударить ее по зубамъ и тащить къ городовому.

— Здравствуйте! Ты благодари Бога, что городового-то около не было, а то посл драки не миновать-бы намъ полицейскаго участка.

— За что?

— За нарушеніе общественнаго спокойствія и оскорбленіе тишины.

— Такъ вдь она первая начала. Какъ она сметъ трогать общественное спокойствіе законной жены? Это и есть нарушеніе оскорбленія…

— За ласку не наказываютъ, а вдь въ драку-то ты первая ползла. Ты ее первая зонтикомъ.

— Ну, довольно, довольно. Все-таки я въ этомъ поганомъ Париж, гд на каждомъ шагу дикіе, оставаться больше не намрена. Сегодня зайдемъ въ Луврскій магазинъ, попросимъ, чтобы платья мои были готовы сегодня вечеромъ или завтра утромъ — и вонъ изъ Парижа.

— Ну, душечка, мы еще самаго Парижа-то не видали.

— Сегодня возьмемъ извозчика и объздимъ Парижъ. На выставку, гд дикій на дикомъ детъ и дикимъ погоняетъ, я ни ногой. Такъ вы и знайте! Прежде всего я хочу посмотрть Латинскій кварталъ, что это за Латинскій кварталъ такой. А то во французскихъ романахъ читаю про Латинскій кварталъ, и вдругъ его не видала. Вотъ это интересно. Тамъ и Агнеса-цвточница жила, тамъ и…

Николай Ивановичъ что-то хотлъ возражать, но Глафира Семеновна перебила его:

— Молчите, молчите. Всякій-бы на вашемъ мст посл вчерашняго скандала молчалъ, поджавши хвостъ, а вы…

— Но вдь скандалъ сдлала ты, а не я…

— Довольно!

И Глафира Семеновна не дала говорить мужу.

Приготовивъ дома чай и напившись чаю, они часу въ двнадцатомъ дня вышли изъ гостинницы. Было воскресенье. Парижъ праздничалъ. Лавки и магазины были на половину закрыты. На улицахъ совсмъ было не видать блузниковъ, не видать было и свободныхъ извозчиковъ, хотя съ сдоками они двигались цлыми вереницами. Омнибусы были переполнены публикой и тащили народъ въ пестрыхъ праздничныхъ одеждахъ. Глафира Семеновна, все еще раздраженная, бжала впередъ, Николай Ивановичъ шелъ за ней сзади. Такъ они пробжали дв-три улицы.

— Удивительно, что ни одного извозчика,— сердито проговорила Глафира Семеновна.

— Праздникъ. Вс разобраны. Видишь народъ гуляетъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Я думаю, что Луврскій-то магазинъ сегодня запертъ.

— Врете, врете вы! Это вы нарочно, чтобы намъ подольше въ Париж остаться. Но запертъ онъ или не запертъ — мы все равно въ него подемъ. На углу какого-то переулка былъ ресторанчикъ.

Нсколько столиковъ со стульями стояли около этого ресторанчика, на тротуар и за столикомъ сидла немудреная публика: черные сюртуки съ коротенькими трубками въ зубахъ, пестро одтыя, очевидно, въ праздничныя одежды, женщины. Нкоторыя женщины были съ букетиками живыхъ цвтовъ на груди. Публика эта пила кофе, красное вино, закусывала сандвичами — маленькими булками, разрзанными вдоль и съ вложенными въ нутро тоненькими ломтиками мяса или сыра. Тутъ-же около ресторана стояла и извозчичья колясочка. Извозчикъ, пожилой толстый человкъ съ гладкобритымъ, необыкновенно-добродушнымъ полнымъ лицомъ, подвязывалъ къ морд лошади торбу съ кормомъ.

— Коше! Ву зетъ либръ? — спросила Глафира Семеновна извозчика.

Извозчикъ галантно снялъ шляпу и отвчалъ по-французски:

— Да, мадамъ, я не занятъ, но нужно завтракать, il faut, que je prenne mon caf. Если вы хотите подождать, пока я позавтракаю, то я къ вашимъ услугамъ. C’est seulement un quart d’heure… Присядьте здсь, спросите себ что-нибудь и подождите меня. Я сейчасъ.

Отойдя отъ лошади, извозчикъ даже стулъ подвинулъ Глафир Семеновн. Такая галантность поразила ее, и она улыбнувшись сказала: ‘мерси’.

— Удивительно смшной извозчикъ,— обратилась она къ мужу.— Проситъ подождать, покуда онъ позавтракаетъ. И какъ учтиво? Вотъ-бы нашимъ извозчикамъ поучиться. Ты видишь, онъ даже и стулъ сдвинулъ мн. Длать нечего, надо будетъ подожать его, потому что извозчиковъ свободныхъ нтъ и пшкомъ я бгать не намрена. Садись. Кстати спросимъ себ что-нибудь перекусить. Я тоже сть хочу.

Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна помстились за столикомъ около двери въ ресторанчикъ. Извозчикъ, войдя въ ресторанчикъ и вернувшись оттуда, что-то смакуя жирными крупными губами, помстился за другимъ столикомъ, невдалек отъ супруговъ.

— Il fait beau temps, madame. N’est-ce pas?— обратился онъ къ Глафир Семеновн съ улыбкой.

Та ничего не отвтила и толкнула ногой мужа.

— Боже мой, онъ не только слъ около насъ, но даже заговариваетъ съ нами о погод,— сказала она.

— Пожалуйста, только не длай скандала, сдлай одолженіе, безъ скандала…

— Зачмъ-же тутъ скандалъ? Онъ очень учтиво… Но я не знаю, право, отвчать ему или не отвчать, ежели еще заговоритъ. Все-таки извозчикъ.

— Отвть, ежели слова знаешь. Тебя не убудетъ.

Женщина въ бломъ чепц, передник и съ букетомъ на груди принесла на столикъ извозчику кусокъ хлба, нсколько редисокъ и кусочекъ масла на тарелочк. Извозчикъ принялся закусывать.

LXIV.

Поджидая завтракающаго извозчика, супруги спросили себ сандвичей и краснаго вина и съ любопытствомъ смотрли, какъ онъ, сидя около нихъ, закусывалъ редиской и хлбомъ съ масломъ. Уничтоживъ редиску, онъ спросилъ себ ломотокъ сыру и краснаго вина и опять принялся сть.

— Редиска…. сыръ… Смотри, смотри… Да онъ завтракаетъ совсмъ на аристократическій манеръ,— подтолкнула Глафира Семеновна мужа.— Вотъ какъ здсь въ Париж извозчики-то живутъ: красное вино за завтракомъ пьютъ.

Извозчикъ, должно быть, замтилъ, что о немъ идетъ рчь. Онъ улыбнулся и, когда Глафира Семеновна, отрзавъ отъ сандвича кусочекъ, положила его себ въ ротъ, сказалъ, кивнувъ головой:

— Bon apptit, madame.

Глафира Семеновна поблагодарила его также кивкомъ и пробормотала мужу:

— Заговариваетъ, положительно заговариваетъ съ нами. Ты слышалъ, что онъ сейчасъ сказалъ мн: ‘пріятнаго аппетита?’

— Полировка, французская полировка…— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Ну, и у нихъ есть невжи, а это какой-то особенный.

Допивая красное вино, извозчикъ, какъ-бы извиняясь передъ супругами, что онъ ихъ задерживаетъ, опять обратился къ Глафир Семеновн по-французски:

— Еще чашку кофе, мадамъ, и я къ вашимъ услугамъ.

— Даже кофей будетъ пить посл завтрака — вотъ какой извозчикъ,— перевела Глафира Семеновна слова извозчика Николаю Ивановичу.

Прислуживавшая женщина, дйствительно, принесла извозчику большую чашку кофе съ молокомъ, и онъ принялся за кофе, медленно хлебая его съ ложки. Проглотивъ нсколько ложекъ, онъ опять началъ:

— Господинъ не говоритъ по-французски?

При этомъ онъ кивнулъ на Николая Ивановича.

— Нонъ… Энъ пе иль компранъ, ме не парль,— отвчала Глафира Семеновна.

— Il me semble, madame, que vous tes russes. Глазъ парижскаго извозчика никогда не обманывается насчетъ русскихъ. Вы русскіе?

— Вуй, ну сомъ рюссъ.

Извозчикъ приподнялъ клеенчатую шляпу, прищелкнулъ языкомъ и сказалъ:

— Brave nation… И долженъ вамъ сказать, что вс наши симпатіи къ русскимъ…

Наконецъ извозчикъ залпомъ допилъ изъ чашки остатки кофе, положилъ на столъ за завтракъ деньги и, вставъ изъ-за стола, сказалъ:

— Теперь я къ вашимъ услугамъ, мадамъ. Благодарю за вашу любезность, что подождали меня. Прошу васъ въ экипажъ.

Поднялись изъ-за столика и супруги. Глафира Семеновна шла впередъ, Николай Ивановичъ слдовалъ сзади. Они подошли къ экипажу, и лишь только Глафира Семеновна приготовилась садиться и занесла ногу на подножку экипажа, извозчякъ тотчисъ-же подставилъ ей руку, свернутую калачикомъ. Глафира Семеновна остановилась и недоумвала.

— Обопритесь, обопритесь, мадамъ, на мою руку,— заговорилъ извозчикъ, и тутъ-же прибавилъ:— О, я вижу теперь, что этотъ господинъ вашъ мужъ, а мужья вообще плохіе кавалеры.

Глафира Семеновна оперлась на руку извозчика и, поблагодаривъ, сла въ экипажъ.

— Каковъ извозчикъ-то! — толкнула она усаживающагося съ ней рядомъ мужа.— Боже мой, да это даже и не похоже на извозчика, до того онъ учтивъ.

— На чай хочется получше получить — вотъ онъ и подлащивается.

— Однако, посмотри, какъ ловко онъ подалъ руку, совсмъ на офицерскій манеръ. Ты прими въ соображеніе, что вдь онъ старикъ.

— Наполировался. Старику-то наполироваться еще легче.

Извозчикъ между тмъ влзъ на козлы, и экипажъ похалъ.

— Удивительно, какой элегантный извозчикъ,— продолжала Глафира Семеновна. — Ты знаешь, онъ даже и тебя осудилъ, что ты не подсадилъ меня въ экипажъ.

— А за это ему по шапк. Какое такое онъ иметъ право надъ сдокомъ смяться?

— Ну, ну… Пожалуйста, пожалуйста… Ты-бы вотъ лучше вчерашнюю дикую-то бабу по шапк!.. А то тебя на это не нашлось. Ты вотъ полированнаго человка хочешь по шапк…

— Не смйся надъ сдокомъ въ глазахъ жены…

— Оставь, Николай Иванычъ, оставь. Раскаиваюсь, что и сказала теб.

Подъзжали къ Луврскому магазину.

— Вотъ Луврскій магазинъ,— отрекомендовалъ извозчикъ, обернувшись къ сдокамъ въ полъ-оборота.— Сегодня воскресенье и онъ запертъ, но совтую побывать вамъ въ немъ въ другіе дни.

— Команъ ферме? Ахъ, комъ се домажъ! — заговорила Глафира Семеновна.— Николай Иванычъ, вдь магазинъ-то запертъ,— обратилась она къ мужу.

— Я говорилъ теб.

— Какъ-же намъ теперь попросить, чтобы сегодня вечеромъ вещи-то мои были готовы? Мн положительно не хочется еще на день оставаться въ Париж. Коше! Пе тонъ постучать энъ пе а ля портъ? Пе тетръ отворятъ. Увриръ могутъ? Вуй?.. Вдь есть-же тамъ хоть артельщики дежурные. Арете, коше…

Глафира Семеновна остановила извозчика, вышла изъ экипажа и стала искать звонка около двери магазина, но звонка не оказалось. Она стукнула въ дверь.

— Безполезно, мадамъ. Сегодня не отворятъ,— сказалъ ей извозчикъ. — Сегодня все амплуайе праздничаютъ, находятся гд-нибудь за городомъ на легкомъ воздух и проводятъ время съ дамами сердца.

Постучавъ еще нсколько разъ въ дверь, Глафира Семеновна снова услась въ экипажъ я сердито сказала мужу:

— Ну, все равно, останемся еще на одинъ день въ Париж, только зарубите себ на носу, что я на выставку къ проклятымъ дикимъ положительно уже больше ни ногой.— Коше! Картье Латенъ, же ву при! — скомандовала она извозчику.

LXV.

Супруги хали почти шагомъ. Извозчикъ поминутно оборачивался къ сдокамъ и, указывая на какое-либо зданіе, бормоталъ безъумолку. Лицо его то улыбалось, то принимало серьезное выраженіе, говорилъ онъ то съ восторгомъ, то съ грустью, то прищелкивалъ языкомъ, то кивалъ головой. Очевидно, онъ и самъ восхищался Парижемъ.

— Говоритъ красно, а поди разбери, что онъ такое бормочетъ! — сказалъ Николай Ивановичъ жен. — Понимаешь что-нибудь, Глаша?

— Въ томъ-то и дло, что мало. А очень жаль. То-есть названія церквей то и улицъ я понимаю. Вотъ сейчасъ прозжали мимо биржи, на которой проигрался маркизъ де-Клермонъ.

— Какой-такой маркизъ Клермонъ?

— А это изъ одного романа. Помнишь, я теб читала?

— Тьфу ты пропасть! А я думалъ, какой-нибудь настоящій.

— Онъ проигрался и потомъ сдлался чистильщикомъ сапогъ. Да вдь ты и самъ, кажется, читалъ?

— Могу-ли я все упомнить. Ты знаешь мое чтеніе. Лягу на диванъ раскрою книгу, а черезъ минуту ужъ и сплю. Для меня читать, такъ это все равно, что сонныя капли.

— Ну, а я все помню, что читала. Потому-то вотъ вс улицы Парижа для меня и интересны, что он во французскихъ романахъ описываются. Изъ-за того-то я и въ Латинскій кварталъ ду, что по романамъ вс тамошнія мста наизусть знаю.

Възжали въ Латинскій кварталъ. Извозчикъ обернулся и сказалъ по-французски.

— Вотъ что называется Латинскимъ кварталомъ.

— Да, да… Вотъ и на улицахъ ужъ не такъ много народа, какъ въ центр города,— проговорила Глафира Семеновна, съ любопытствомъ смотря направо и налво…— Мерси, коше, мерси… Здсь вдь студенты, гризетки, разныя работницы, цвточницы живутъ,— обратилась она къ Николаю Ивановичу.

— Гм… Такъ..— Николай Ивановичъ звнулъ.

— Неужели тебя это не интересуетъ, Николя? А мн такъ это въ сто разъ интересне выставки.

— Boulevard St.-Michel! — возгласилъ извозчикъ, когда они въхали на широкую улицу.

— Ахъ, вотъ онъ бульваръ-то Сенъ-Мишель,— воскликнула Глафира Семеновна.— Ну, я его такимъ и воображала. Совсмъ Большой проспектъ на Васильевскомъ острову. Вдь о бульвар Мишель сколько пишутъ. Страсть! Вотъ тутъ блошвейка Клотильда познакомилась съ медикомъ Малине. И, наврное, гд-нибудь тутъ есть тотъ ресторанчикъ, гд они въ первый разъ завтракали. Тетка Пате этотъ ресторанчикъ держитъ. Видишь, я все помню.

— Бредишь ты, кажегся.

— Да нтъ-же, нтъ… Тамъ даже подробное описаніе было. У входа висли часы, a надъ часами оленьи рога… Вотъ ежели-бы зайти, то я сейчасъ узнала-бы этотъ ресторанчикъ по описанію.

Николай Ивановичъ встрепенулся.

— Что-жъ, давай, зайдемъ… Краснаго вина я выпью съ удовольствіемъ. Извозчику можно также поднести.

— Да погоди, нужно сначала разыскать этотъ ресторанъ. Коше. Ву саве y э ресторанъ де тантъ Пате?— спросила Глафира Семеновна извозчика.

— Quel numro, madame?— обратился тотъ къ ней въ свою очередь.

— Нумеръ дома спрашиваетъ… Почемъ я знаю! Же не ce па.

— Alors il faut chercher. C’est un restaurant russe?

— Какъ рюссъ? Франсе. Эта тетка Пате описана, какъ самая добрая женщина. Когда съ Клотильдой случился грхъ и она родила ребенка, то Пате призрла этого ребенка и вскормила на козьемъ молок. A Клотильда была больна и лежала въ клиник. Видишь, я все помню.

— Boulevard St.-Germain! — указалъ бичомъ извозчикъ.

— И бульваръ Сенъ-Жерменъ отлично помню. Тутъ жилъ въ мансард этотъ самый…

— Да брось…

— Нтъ, зачмъ-же бросать! Это пріятно вспоминать. Онъ былъ въ аптек приказчикомъ.

— La rue des Ecoles. La rue St.-Jacques,— показывалъ извозчикъ.

— Все, все помню… Вс мста знакомыя…

— C’est la Sarbonne..

— Ахъ, Сорбона! Вотъ она Сорбона-то!-Николай Иванычъ, смотри Сорбону. Тутъ и Жозефъ тутъ и Лазаръ учились. Вотъ, вотъ… Здсь-то у букиниста и нашли они рукопись шестнадцатаго столтія, по которой Жозефъ оказался потомкомъ герцога Овре и полнымъ наслдникомъ всхъ его милліоновъ.

— Гм… Гм… Такъ. А только это, душечка, совсмъ не интересно.

— Да какъ-же не интересно-то, ежели кто читалъ.

— А я не читалъ. Да и вообще въ романахъ все враки.

— Враки? А вотъ посмотри, у желзной ршетки разложены книги и букинистъ стоитъ. Такъ и въ роман стояло. Стало быть, это правда, а не враки. Видишь букиниста?

— Ну, ладно, ладно. Ты вотъ ресторанчикъ-то хотла разыскать, такъ давай разыскивать.

— Ахъ, теб только-бы до ресторана-то до рваться. И какой-ты ненасытный!

— Дура, да вдь я для тебя-же. Ты хотла.

— Coll&egrave,ge de France…— указалъ извозчикъ на зданіе.

— И коллежъ де Франсъ отлично помню. Вотъ тутъ должна быть тоже одна таверна подъ названіемъ ‘Рогъ изобилія’. Вотъ, вотъ… Наврное эта,— оживилась Глафира Семеновна, указывая на грязненькій ресторанъ, около котораго стояли двое въ срыхъ блузахъ и черныхъ шляпахъ.

— Такъ зайдемъ. Что-жъ ты такъ-то,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— И зашла-бы, потому что здсь рзчикъ Каро проигралъ въ кости свою жену художнику Брюле, но я не знаю, та-ли эта таверна.

— Такъ спроси. Спроси у извозчика.

— II спросила-бы, но не знаю, какъ по-французски рогъ изобилія. Коше! Коше! Команъ онъ номъ сетъ тавернъ?— обратилась Глафира Семеновна къ извозчику.

— Connais pas, madame… Mais si vous voulez visiter un restaurant o il y a une dame, qui parle russe, alors-voil.

Извозчикъ указалъ на ресторанчикъ на другой сторон улицы.

— Что онъ говоритъ?— спросилъ жену Николай Ивановичъ.

— Да вотъ указываетъ на ресторанъ, гд есть какая-то дама, которая говоритъ по-русски.

— Непремнно надо зайти. Что-же ты не велишь остановиться? Француженка эта дама?

— Коше! Се тюнь дамъ франсе, ки парль рюссь? спросила Глафира Семеновна.

— Oui, oui, madame… Elle а t St-Ptersbourg…

— Да, да, француженка, но бывалая въ Петербург.

— Отлично. Коше! Стой! Стой!

— Коше! Арете! Иль фо вуаръ сетъ дамъ.

Извозчикъ стегнулъ бичомъ лошадь и подъхалъ къ невзрачному ресторанчику.

LXVI.

Ресторанчикъ, въ который вошли супруги, былъ самый невзрачный ресторанчикъ. Его скоре можно было назвать винной лавкой, гд, впрочемъ, кром вина продавались хлбъ, яйца, редиска и рдька, которые и лежали на мраморномъ прилавк вмст съ жестяными воронками, служащими для наливанія вина въ бутылки. За прилавкомъ стояла сильно расползшаяся толстая пожилая женщина въ высокой гребенк съ жемчужными бусами въ волосахъ. Женщина была громаднаго роста, брюнетка, съ дугообразными черными бровями, очевидно подкрашенными, и съ маленькими усиками надъ верхней губой. Мясистыя руки ея съ жирными пальцами въ дешевыхъ кольцахъ едва сходились на живот. Затянутая въ корсетъ грудь представляла цлую гору. Женщина была одта въ черное шерстяное платье. У прилавка стояли два тощіе французика въ потертыхъ пиджакахъ — одинъ съ тараканьими усами, другой съ козлиной бородкой — и любезничали съ женщиной. Ресторанчикъ состоялъ всего только изъ одной комнаты съ грязнымъ поломъ, на которомъ валялись объдки редиски, яичная скорлупа. На стнахъ висли плохія литографіи въ старыхъ, засиженныхъ мухами деревянныхъ рамахъ и даже были просто налплены дешевенькія народныя картинки въ яркихъ краскахъ, изображающія разстрливаніе слона во время осады Парижа, карту Европы въ лицахъ, гд на мст Россіи лежитъ громадный медвдь, a на мст Германіи прусская каска со штыкомъ, и т. и. Пахло виномъ. Столиковъ въ ресторанчик было нсколько, но постители сидли только за двумя столами. За однимъ два француза, снявъ сюртуки, играли въ домино, за другимъ одинокій поститель въ высокой французской фуражк, имя передъ собою бутылку съ виномъ, внимательно читалъ ‘Petit Journal’. Изъ прислуги была всего только одна двушка, очень молоденькая, въ клеенчатомъ передник и съ сумочкой y пояса. Войдя въ ресторанчикъ, Глафира Семеновна даже попятилась.

— Кабакъ какой-то… Ужъ входить-ли?— проговорила она, косясь на сидящихъ безъ сюртуковъ французовъ, дымящихъ за игрой въ домино тоненькими папиросками ‘капораль’…

— Ну, такъ что за бда? Кто насъ здсь знаетъ! За то увидимъ француженку, говорящую по-русски,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Садись вотъ къ столику.

Когда супруги услись, къ нимъ подскочила прислуживавшая двушка и остановилась въ вопросительной поз.

— Ну-съ, кто у васъ здсь говоритъ по-русски? Вы, мамзель, что-ли?— обратился къ ней Николай Ивановичъ.

— Comprends pas, monsieur…— отвчала та.

— Какъ не компранъ? Намъ сказали, что здсь говорятъ по-русски.

— Ну сомъ рюссъ е коше ну за ди, ке иси парль рюссъ.

— Ah, oui. C’est a…— улыбнулась двушка и, обратясь къ толстой женщин, стоявшей за прилавкомъ, крикнула: — Madame Bavolet! Voilа des personnes russes, qui dsirent vous voir {Мадамъ Баволе! Вотъ русскіе, которые желаютъ васъ видть.}.

Толстая женщина улыбнулась и, выплывъ изъ-за прилавка, подошла къ столу:

— Ah, que j’aime les russes! Monsieur et madame sont de Ptersbourg ou de Moscou {Ахъ, какъ я люблю русскихъ! Вы изъ Петербурга или изъ Москвы?})? Я была въ Петербург и въ Москв и до сихъ поръ сохраняю самыя хорошія воспоминанія о русскихъ,— продолжала она, по-французски.

— Постойте, постойте, мадамъ,— перебилъ ее Ни-ко.тай Ивановичъ. — Да вы говорите по-русски?

— Да, я говорю по-русски, mais prsent c’est tr&egrave,s difficile pour moi. Madame parle franais?— обратилась толстая женщина къ Глафир Семеновн.

— Вуй, мадамъ, энъ пе…— неохотно дала та отвтъ.

— Да скажи ты ей, чтобъ она присла-то…— сказалъ жен Николай Ивановичъ.

— Пренэ плясъ, мадамъ…

Женщина взяла стулъ и подсла къ супругамъ

— Я — артистка, — заговорила она по-французски.— Ахъ, монсье, ежели-бы вы знали, какой я имла голосъ! Но я простудилась, заболла и потеряла мой капиталъ. Я пвица… Я имла ангажементъ и прізжала пть въ Петербургъ. Я была и въ Москв. Vous devez savoir Egareff? Jardin fie Demidoff? Діемидофъ садъ,— вставила она два слова по-русски.— Вотъ была моя арена. А, монсье, русскіе умютъ цнить таланты, умютъ цнить артистовъ!

— Да вы умете говорить по-русски-то?…— перебилъ ее Николай Ивановичъ.

— Oh, oui, monsieur. Je me souviens de quelques roots… Isvostschik… Vino… Vodka… Botvigne… О, какое это вкусное русское блюдо — ботвинья! Botvigne avec lossossine…

— Да вдь это все слова, слова, а говорить-то вы не умете? Парле рюссъ… Не компренэ?

— Да, да… Я говорила по-русски,— продолжала толстая женщина по-французски,— но за недостаткомъ практики я забыла. Здсь есть русскіе студенты, они заходятъ ко мн и мы часто, часто вспоминаемъ о Россіи. Moujik… Boulka… na tscha… tri roubli na tscha… C’est pour boire…

— Немного-же вы знаете, мадамъ, по-русски. Пе рюссъ, пе, пе.

— Oui, oui, monsieur. A prsent j’ai oubli… Mais votre madame vous traduit {Да, да, монсье. Теперь я забыла. Но ваша мадамъ вамъ переведетъ.}… Et troka! Ахъ, xnj за прелесть эта тройка! Troka, iamtschik — c’est ravissant.

— Глаша! Да что она такое разсказываетъ?

Глафира Семеновна, какъ могла, перевела мужу.

— Ахъ, такъ она актриса! То-то она о Егарев и о Демидовомъ сад упоминаетъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Очень пріятно, мадамъ,— протянулъ онъ толстой женщин руку. — Какъ ‘пріятно’ по-французски?— обратился онъ къ жен.

— Шарманъ.

— Шарманъ, шарманъ, мадамъ, что вы актриса.

Толстая женщина оживилась и въ свою очередь потрясла его руку.

— Да, я была артистка… И какая артистка. Меня засыпали цвтами! — продолжала она по-французски и прибавила, понизивъ тонъ:— A вотъ теперь приходится быть въ такой обстановк. Вотъ я держу бюветъ, un petit cabaret… Эго мой бюветъ… Онъ мн принадлежитъ, и я, слава Богу, довольна.

— Песъ ее знаетъ, что она бормочетъ! Ну, да наплевать!— махнулъ рукой Николай Ивановичъ, и сказалъ:— Мадамъ! Ву — артистъ, a му — маршандъ… Бювонъ!

— Qu’est ce que vous voulez prendre, monsieur?

— Венъ ружъ и на закуску виноградъ. Резань, резань… Но бьянъ венъ…

— Du bon vin? Il faut chercher, monsieur. Mademoiselle Marie!— обратилась толстая женщина къ двушк, и, передавъ ей большой ключъ, стала ей говорить что-то по-французски.— Tout de suite, monsieur… Vons recevez,— кивнула она Николаю Ивановичу и опять отдалась воспоминаніямъ о русскихъ и Петербург, вставляя русскія слова въ врод ‘Gostino dvor, pirogue russe, kvasse, sterliat, tschelovek, kosak’.

Черезъ пять минутъ двушка принесла откуда-то бутылку вина и поставила ее на столъ вмст съ стаканами.

— Voyons, monsieur, c’est quelque chose d’extraordinaire…— проговорила толстая женщина, щелкнувъ пальцами по бутылк, и принялась разливать вино въ стаканы.

LXVII.

Мадамъ Баволе, жирная хозяйка винной лавки (то торговое заведеніе, гд сидли супруги, была винная лавка), оказалась изряднымъ питухомъ. Разливъ вино въ стаканы, она хриплымъ контральто воскликнула:

— Ah, que j’aime les russes! Ah, que je sui? bien aise de voir monsieur et madame! Buvons sec! Avec les russes il faut boire la russe {Ахъ, какъ я люблю русскихъ! Ахъ, какъ я рада, что вижу монсье и мадамъ! Выпьемте до дна, съ русскими надо пить по русски.}. Tvoe zdorovie, douchinka! — произнесла, наконецъ, она три русскія слова, чокнулась съ супругами, залпомъ выпивъ стаканъ, опрокинула его себ на голову, звякнувъ имъ о гребенку.

— Ой, баба! Вотъ пьетъ-то! — невольно выговорила Глафира Семеновна, удивленно смотря на хозяйку.— Да это халда какая-то.

— Оставь, погоди… Все-таки человкъ она бывалый въ Россіи… Пріятно… Видишь, какъ хвалитъ русскихъ,— перебилъ жену Николай Ивановичъ и тоже осушилъ свой стаканъ.

Глафира Семеновна только пригубила. Это не уклонилось отъ взора хозяйки винной лавки.

— О, нтъ, мадамъ… Такъ невозможно. Такъ русскіе не пьютъ. Надо пить до-суха,— заговорила она по-французски и стала принуждать Глафиру Семеновну выпить стаканъ до конца.

Глафира Семеновна отнкивалась. Хозяйка приставала. За жену вступился Николай Ивановичъ.

— Какъ голова по-французски?— спросилъ онъ ее.

— Ля тетъ.

— Она маладъ. У ней маладъ ля тетъ,— обратился онъ къ француженк, показывая рукой на женину голову.

— Mais c’est du bon vin, madame, que je vous donne. Отъ этого вина никогда не будетъ болть голова. Вы знаете monsieur Petrchivsky Ptersbourg? Je crois qu’il est colonel prsent. Ахъ, какъ мы съ нимъ хорошо веселились въ Петербург! Вотъ былъ веселый человкъ и любилъ выпить. Et mme tr&egrave,s riche… Beaucoup d’argent… много деньги…

Тараторя безъ умолку, жирная француженка стала припоминать улицы и французскіе рестораны Петербурга.

— Невскій… Грандъ Морская… Ресторанъ Борель… Самаркандъ… Я думаю, что теперь вс эти улицы и рестораны въ Петербург еще лучше, чмъ они были прежде. N’est-ce pas, monsieur? А Нева? Нева? C’est un fleuve ravissant.

Супруги кое какъ понимали француженку, кое-какъ удовлетворяли ея любопытству, ломая французскій языкъ, прибавляя къ нему русскихъ словъ и сопровождая все это пояснительными жестами, хотя Глафира Семеновна немного и позвывала. Ей не нравилось сообщество черезчуръ развязной эксъ-пвицы.

Эксъ-пвица разсказывала между тмъ по-французски:

— Вс мои товарищи по сцен имютъ теперь капиталъ, а у меня, у меня по моей доброт остались только крохи, на которыя я и открыла вотъ этотъ бюветъ… Да, монсье, я жила хорошо, но потеря голоса, потеря фигуры (она указала на свою толщину) et les circonstances…

Она не договорила, махнула рукой и прибавила:

— Et prsent je suis une pauvre veuve — et rien de plus…

— Вдова она, вдова…— перевела мужу Глафира Семеновна, ухватившись за слова, которыя поняла.— Говоритъ, что бдная вдова.

— Вдова? Вотъ откровенная! Всю жизнь свою разсказала,— сказалъ Николай Ивановичъ и тутъ же фамильярно хлопнулъ француженку по плечу, прибавивъ: — Люблю мадамъ за откровенность. Глаша! Какъ откровенность по- французски? Переведи!

— Не знаю.

— Экая какая! Ничего не знаешь. За душу, мадамъ, люблю, за душу. Ву компренэ? Нонъ? Какъ, по крайней мр, Глаша, душа-то по-французски?

— Душа — ламъ.

— За ламъ, мадамъ, люблю, за вотръ ламъ. За хорошую, теплую душу. Пуръ вотръ бьянъ ламъ.

Француженка поняла, протянула рк и, крпко пожавъ ее, сказала:

— Мерси, монсье… Благодарю… Voil je ше souviens encore de quelques mots russes.

Николай Ивановичъ хотлъ налить изъ бутылки вина, но бутылка была пуста. Француженка это замтила и сказала:

— Это была моя бутылка, монсье… C’est de moi, c’est pour les voyageurs russes que j’adore, но теперь вы можете спрашивать, что вы хотите.

— Этой бутылкой она насъ угощаетъ,— перевела мужу Глафира Семеновна.— Вотъ какая! Заграницей насъ еще никто не угощалъ,— прибавила она и гостепріимство толстой француженки нсколько расположило ее въ пользу француженки.— Мерси, мадамъ,— поблагодарила ее Глафира Семеновна.— Хоть ужъ и не хочется мн, чтобы ты еще пилъ, но надо отвтить ей тоже бутылкой за ея угощеніе.

— Непремнно, непремнно,— заговорилъ Николай Ивановичъ и, поблагодаривъ въ свою очередь, француженку, воскликнулъ: — Шампанскаго бутылку! Шампань, мадамъ…

Шампанскаго въ винной лавк не нашлось, но толстая француженка тотчасъ-же поспшила послать за нимъ прислуживавшую въ ея лавк двушку, и бутылка явилась. Толстая француженка сама откупорила бутылку и стала разливать въ стаканы.

— За здоровье франдузовъ! Пуръ ле франсэ,— возгласилъ Николай Ивановичъ.

— Vive la France! Vive les Franais!— отвтила француженка, вставъ со стула, распрямилась во весь ростъ и эффектно, геройски, по театральному поднимая бокалъ.

На возгласъ ‘vive la France’ отозвались и французы безъ сюртуковъ, игравшіе въ домино, и тоже гаркнули: ‘vive la France’. Николай Ивановичъ тотчасъ-же потребовалъ еще два стакана и предложилъ выпить и французамъ, отрекомендовавшись русскимъ. Французы приняли предложеніе и уже заорали ‘vive la Russie’. Вс соединились, присвъ къ столу. Дожидавшійся на улиц Николая Ивановича и Глафиру Семеновну извозчикъ, заслыша торжественные крики, тоже вошелъ въ винную лавку. Николай Ивановнчъ спросилъ и для него стаканъ. Одной бутылки оказалось мало, и пришлось посылать за другой бутылкой.

— Де бутель, де! Дв бутылки!— командовалъ опъ прислуживающей двушк.

Глафира Семеновна дергала за рукавъ мужа.

— Довольно, довольно. Не посылай больше. Передай мой стаканъ извозчику. Я все равно пить не буду,— говорила она, но остановить Николая Ивановича было уже невозможно.

— Нельзя, нельзя, Глашенька. Пьютъ за русскихъ, пьютъ за французовъ, такъ неужели ты думаешь, что я обойдусь одной бутылкой! Останавливай меня въ другомъ мст, гд хочешь, и я послушаюсь, a здсь нельзя!— отвчалъ онъ.

Когда появились еще дв бутылки шампанскаго, извозчикъ тоже подслъ къ супругамъ. Онъ что-то старался имъ разсказать, тыкая себя въ грудь и упоминая слово royaliste, но ни Николай Ивановичъ, ни Глафира Семеновна ничего не поняли. Толстая мадамъ Баволе оживлялась все боле и боле. Сначала она спорила съ французами безъ сюртуковъ, упоминая съ какимъ-то особеннымъ восторгомъ про императора Луи-Наполеона, и протягивая руку извозчику, потомъ, обратясь къ супругамъ, опять заговорила о Петербург и кончила тмъ, что, взявъ стаканъ въ руки и отойдя на средину лавки, запла разбитымъ, сиплымъ, переходящимъ въ басъ контральто извстную шансонетку: ‘Ah, que j’aime Jes militaires’. Пніе было безобразное, мадамъ Баволе поминутно откашливалась въ руку, но тмъ не мене Николай Ивановичъ и вся мужская публика приходили въ восторгъ.

— Браво! Браво!— кричалъ посл каждаго куплета Николай Ивановичъ, неистово апплодируя.

Глафира Семеновна уже дулась и уговаривала его хать домой, но онъ не внималъ, и, видя, что дв принесенныя бутылки были уже пусты, стукалъ ими по мраморному столу и отдавалъ приказъ:

— Анкоръ шампань! Анкоръ де бутыль! За фраяцузовъ всегда радъ выпить!

LXVIII.

Пиръ, устроенный Николаемъ Ивановичемъ въ винной лавк толстой мадамъ Баволе, разгорался все боле и боле. Было уже выпито восемь бутылокъ шампанскаго, на стол стояла уже плетеная корзинка съ крупными грушами и виноградомъ. Общество, состоявшее изъ супруговъ, самой мадамъ Баволе, двухъ французовъ безъ сюртуковъ и извозчика, оживлялось все боле и боле. Исключеніе представляла Глафира Семеновна, которая умоляла Николая Ивановича хать домой, но онъ не внималъ. Какъ это всегда бываетъ у людей, разгоряченныхъ виномъ, вс говорили вдругъ и никто никого не слушалъ. Русскій говоръ Николая Ивановича рзко выдлялся среди французской рчи другихъ собесдниковъ. Его никто не понималъ, но онъ думалъ, что его понимаютъ. Съ французами у него шли рукопожатія, похлопыванія другъ друга по плечу, одинъ изъ французовъ безъ сюртука, поминутно упоминая объ Эльзасъ-Лотарингіи, даже поцловался съ нимъ. Пили за русскихъ, пили отдльно за казаковъ и почему-то за саперовъ. Послдній тостъ былъ предложенъ самой мадамъ Баволе, посл чего она опять удалилась на средину лавки и, вставъ въ театральную позу, пропла вторую шансонетку, на этотъ разъ въ честь саперовъ: ‘Rien n’est sacr pour un sapeur’.

Опять крики ‘браво’, опять апплодисменты, хотя пніе было ниже всякой посредственности. Изрядная порція выпитаго вина окончательно лишила толстую мадамъ Баволе голоса. Апплодисментами этими, однако, она, очевидно, очень дорожила. Они ей пріятно напоминали ея театральное прошлое. Какъ старая кавалерійская лошадь, заслыша маршевые звуки трубы и барабана, даже въ водовозк начинаетъ ступать въ тактъ и по ученому перебирать ногами, такъ и мадамъ Баволе при апплодисментахъ величественно выпрямлялась, прикладывая руку къ сердцу, и раскланивалась. Разъ она даже по старой театральной привычк послала неистово апплодировавшему Николаю Ивановичу летучій поцлуй, прибавивъ: ‘pour mon bon russe’. Глафара Семеновна ревниво вспыхнула и заговорила:

— Какъ ты хочешь, a ежели ты сейчасъ не отправишься домой, я уду одна.

— Сейчасъ, Глашенька, сейчасъ, погоди чуточку… Вдь въ первый только разъ пришлось въ Париж настоящими теплыми людьми встртиться,— отвчалъ Николай Ивановичъ. — Люди-то все душевные.

— Но понимаешь ты, я сть хочу, сть. Вдь сегодня еще не обдали. Въ здшнемъ кабак его кром гнилыхъ яицъ и редиски нтъ, a вдь это не обдъ.

Замтивъ, что Глафира Семеновна собирается уходить, къ ней подскочила и мадамъ Баволе, принялась ее уговаривать, чтобъ она не уходила.

— Me ну вулонъ динэ. Ну навонъ па анкоръ дине ожурдюи,— отвчала ей Глафира Семеновна.

— Dоner? Vous n’avez pas dn, madame? Alors tout de suite je vous procurerai le dоner,— и за обдомъ было послано.

Явился вареный омаръ, явилась ветчина и холодный паштетъ. Глафира Семеновна дулась и попробовала только ветчины, чтобы отшибить аппетитъ,— такъ какъ дйствительно сть хотла. Французы безъ сюртуковъ набросились на омара.

А театральныя представленія мадамъ Баволе шли своимъ чередомъ. За второй шансонеткой шла третья, за третьей четвертая съ прибавленіемъ подергиванія юбкой и размашистыхъ жестовъ. Дале шли арійки изъ оперетокъ. Мадамъ Баволе подпвалъ французъ безъ сюртука, но такъ какъ оба были пьяны, то ничего не выходило. Кончилось тмъ, что мадамъ Баволе стала танцовать канканъ. Неуклюже запрыгало по винной лавк ея грузное тло, ударяясь о стулья и столы. Тяжеляя, толстыя какъ у слона, ноги поднимались плохо, но тмъ не мене передъ ней бросился отплясывать и французъ безъ сюртука. Мадамъ Баволе запыхивалась, еле переводила дыханіе, но все-таки продолжала выдлывать рзкія на передъ французомъ безъ сюртука. Николай Ивановичъ смотрлъ, смотрлъ на танцы, воодушевился и не выдержалъ соблазна.

— То было франсе, а вотъ это а ли рюссъ! — воскликнулъ онъ и самъ пустился по лавк въ присядку.

Этого уже не могла вынести Глафира Семеновна. Она заплакала и выбжала вонъ изъ винной лавки.

— Глаша! Глаша! Куда ты? подожди немного! — бросился за ней Николай Ивановичъ и сталъ упрашивать остаться.

— Нтъ, уже силъ моихъ больше нтъ. Довольно! — раздраженно и сквозь слезы отвчала она, стоя на порог лавки, и крикнула въ отворенную дверь извозчику:— Коше! Же ве домой… Же ве а мезонъ. Вене знси э партонъ а ля мезонъ.

Извозчикъ выбжалъ за Глафирой Семеновной участливо бормоча: ‘Madame est malade, je vois que madame est malade’, сталъ подсаживать ее въ экипажъ.

— Да дай хоть за вино-то разсчитаться — и я тобой поду,— говорилъ Николай Ивановичъ.

— Чортъ! Дьяволъ! Бездушная скотина! Не хочу съ тобой хать! Оставайся въ пьяной компаніи, обнимайся съ нахальной бабой… Разсчитаться съ извозчикомъ и у меня золотой найдется. Посмотрю, какъ ты одинъ будешь шляться по Парижу безъ французскаго языка. Коше! Алле! Алле, коше! — приказывала Глафира Семеновна взобравшемуся уже на козлы извозчику.

— Но вдь я-же могу сію минуту…— бормоталъ Николай Ивановичъ.— Мадамъ! Комбьянъ? Сколько аржанъ?— крикнулъ онъ француженк, обернувшись въ открытыя двери лавки, но экипажъ ужъ тронулся, и кучеръ постегивалъ бичомъ застоявшуюся лошадь.— Глаша! Глаша! Погоди!— раздался голосъ Николая Ивановича вслдъ удалявшемуся экипажу.

Изъ экипажа отвта не было, и экипажъ не останавливался.

На улицу выбжали мадамъ Баволе и французы безъ сюртуковъ и остановились около Николая Ивановича.

— Madame est partie?.. Il me semble, que ma: dame est capricieuse, mais ne pleurez pas, nous nous amuserons bien {Мадамъ ухала? Мн кажется, что мадамъ капризна, но не плачьте, мы повеселимся хорошо.},— говорила мадамъ Баволе, какъ-бы подсмиваясь надъ Николаемъ Ивановичемъ, и, взявъ его подъ руку, снова втащила въ свою лавку.

LXIX.

Оставшись съ компаніей одинъ, Николай Ивановичъ очутился совсмъ ужъ безъ языка. Глафира Семеновна все-таки была для него хоть какой-нибудь переводчицей. Словарь его французскихъ словъ былъ крайне ограниченъ и состоялъ только изъ хмельныхъ словъ, какъ онъ самъ выражался, тмъ не мене онъ все-таки продолжалъ бражничать съ компаніей. Пришлось разговаривать съ собутыльниками пантомимами, что онъ и длалъ, поясняя свою рчь. Хоть и заплетающимся отъ выпитаго вина языкомъ, но говорилъ онъ безъ умолку, и, дивное дло, при дополненіи жестами, его кое-какъ понимали. A говорилъ онъ обо всемъ: о Петербург, о своемъ жить-быть, о жен, о торговл.

— Ma фамъ бьянъ фамъ, но она не любитъ буаръ венъ. Нонъ буаръ венъ,— объяснялъ онъ внезапный отъздъ Глафиры Семеновны и при этомъ щелкалъ по бутылк пальцами и отрицательно качалъ головой.

— Oh, monsieur! Presque toutes les femmes son de cette faon {О, моньсе, почти вс женщины на одинъ ладъ.},— отвчалъ ему одинъ изъ французовъ безъ сюртуковъ.

— Какъ женатые мужчины, такъ и замужнія женщины — несчастные люди. Это я по опыту знаю,— поддакивала раскраснвшаяся мадамъ Баволе.— Вотъ я теперь вдова, и ни на что не промняю свою свободу.

Волосы ея растрепались, высокая гребенка съ жемчужными бусами съхала на бокъ, лицо было потно и подкрашенныя брови размазаны. Она была совсмъ пьяна, но все-таки еще чокалась съ Николаемъ Ивановичемъ и говорила:

— Buvons sec, monsieur!.. {До дна, моньсе!}.

— Зачмъ мусье? Пуркуа мусье? Надо по-русски. A ля рюссъ. Я — Николай Иванычъ, — тыкалъ онъ себя пальцемъ въ грудь.

— Oui, oui… Je me souviens… Petv Ivanitsch, Ivan Ivanitsch…

— Николай Иванычъ.

— Nikolas Ivanitsch… Buvons sec, Nikolas Ivanitscli. Et votre nom de famille?

— Фамилія? Маршанъ Ивановъ.

— Voyons, monsieur. Moi je suis aussi marchand. Je suis gantier {Позвольте. Я тоже купецъ. Я перчаточникъ.}…— подскочилъ одинъ изъ французовъ.— Vous comprenez: gantier?

И въ поясненіе своихъ словъ онъ вытащилъ изъ брючнаго кармана перчатки.

— Перчаточникъ? Перчатками торгуешь? Понимаю. А я маршанъ канаты и веревки. Вотъ…

Николай Ивановичъ сталъ искать веревку, нашелъ ее на горлышк бутылки изъ-подъ шампанскаго и указалъ.

— А канатъ вотъ…

Онъ оторвалъ веревку съ бутылки и показалъ пальцами толщину ея. Французы поняли.

— Тю маршанъ и же маршанъ — де маршанъ. Руку,— продолжалъ Николай Ивановичъ, протягивая французу руку.

Слдовало: ‘vive la France’, ‘vive la Russie’ и опять пили.

— А ли рюссъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и лзъ со всми цловаться.— Три раза по-русски. Труа, труа…

Мадамъ Баволе съ особеннымъ удовольствіемъ чмокала его своими толстыми, сочными губами.

Лавка давно уже была заперта хозяйкой. Вино лилось ркой. Выпито было много. Память y Николая Ивановича стало давно уже отшибать.

Дале Николай Ивановичъ смутно помнитъ, что они куда-то похали въ четырехмстномъ парномъ экипаж. Онъ, Николай Ивановичъ, сидлъ рядомъ съ мадамъ Баволе и на ней была высочайшая шляпка съ широкими полями и цлымъ ворохомъ перьевъ. Два француза сидли противъ него. Помнитъ онъ какой-то садъ, освщенный газомъ, нчто въ род театра, сильно декольтированныхъ женщинъ, которыя пли и приплясывали, помнитъ звуки оркестра, помнитъ пеструю публику, помнитъ отчаянные танцы, помнитъ, что они что-то ли въ какой-то красной съ золотомъ комнат, припоминаетъ, что онъ сидлъ съ какой-то француженкой обнявшись, но не съ мадамъ Баволе, a съ какой-то тоненькой, востроносой и блокурой, но все это помнитъ какъ сквозь сонъ.

Какъ онъ вернулся къ себ домой въ гостинницу, онъ не зналъ, но проснулся онъ y себя въ номер на постели. Лежалъ онъ хоть и безъ пиджака и безъ жилета, но въ брюкахъ и въ сапогахъ и съ страшной головной болью. Онъ открылъ глаза и увидалъ, что въ окно свтило яркое солнце. Глафира Семеновна въ юбк и въ ночной кофт стояла къ нему спиной и укладывала что-то въ чемоданъ. Николай Ивановичъ на нкоторое время притворился спящимъ и сталъ соображать, какъ ему начать рчь съ супругой, когда онъ поднимется съ постели,— и ничего не сообразилъ. Голова окончательно отказывалась служить. Полежавъ еще немного, не шевелясь, онъ сталъ осторожно протягивать руку къ ночному столику, чтобы ощупать часы и посмотрть, который часъ. Часы онъ ощупалъ осторожно, осторожно посмотрлъ на нихъ и очень удивился. увидавъ, что уже третій часъ дня, но когда сталъ класть часы обратно на столикъ, часовая цпочка звякнула о мраморную доску столика и кровать скрипнула. Возившаяся надъ открытымъ сундукомъ Глафира Семеновна обернулась и, увидавъ Николая Ивановича шевелящимся и съ открытыми глазами, грозно нахмурила брови и проговорила:

— Ахъ, проснулся! Мерзавецъ!..

— Глаша, прости… Прости, голубушка… Вдь ты сама виновата, что такъ случилось,— пробормоталъ Николай Ивановичъ, стараясь придать своему голосу какъ можно боле нжности и заискивающаго тона, но голосъ хриплъ и сиплъ посл вчерашняго пьянства.

— Молчи! Я покажу теб, какъ я сама виновата! Еще смешь оправдываться, пьяница! — перебила его Глафира Семеновна.

Ну, прости, ангельчикъ. Чувствую, что я въ твоей власти.

— Не смть называть меня ангельчикомъ. Зови ангельчикомъ ту толстую хабалку, съ которой ты пьянствовалъ и обнимался, а меня больше не смй!

— Съ кмъ я обнимался? Съ кмъ?

— Молчать! Ты, я думаю, съ цлымъ десяткомъ мерзавокъ обнимался, пропьянствовавъ всю сегодвяшнюю ночь.

— Глаша! Глаша! Зачмъ такъ? Зачмъ такъ? Видитъ Богъ…— заговорилъ Николай Ивановичъ, поднявшись съ постели и чувствуя страшное головокруженіе.

Глафира Семеновна не выдержала. Она опустила открытый чемоданъ и, закрывъ лицо руками, горько заплакала.

LXX.

Глафира Семеновна плакала, а Николай Ивановичъ всталъ съ постели и молча приводилъ свой костюмъ въ порядокъ. Длалъ онъ это не безъ особенныхъ усилій. Посл вчерашней выпивки его такъ и качало изъ стороны сторону, голова была тяжела, какъ чугунный котелъ, глазамъ было трудно глядть на свтъ, и они слезились, языкъ во рту былъ какъ-бы изъ выдланной кожи. Николай Ивановичъ тщательно умылся, но и это не помогло. Онъ попробовалъ курить папироску, но его замутило. Бросивъ окурокъ и откашлявшись, онъ подслъ было къ Глафир Семеновн.

— Прочь! — закричала та, замахнувшись на него.— Не подходи ко мн. Иди къ своимъ мерзавкамъ.

— Къ какимъ мерзавкамъ? Что ты говоришь!

— А вотъ къ тмъ, отъ которыхъ ты эти сувениры отобралъ.

Глафира Семеновна подошла къ его пальто, висвшему на гвозд около двери, и стала вынимать изъ кармановъ пальто пуховую пудровку, карточку съ надписью Blanche Barbier и адресомъ ея, гласящимъ, что она живетъ на Итальянскомъ бульвар, домъ нумеръ такой-то. Дале она вынула пробку отъ хрустальнаго флакона, смятую бабочку, сдланную изъ тюля и бархата, и прибавила:

— Полюбуйтесь. Это что? Откуда вы это нахватали?

Николай Ивановичъ удивленно выпучилъ глаза и развелъ руками.

— Ршительно не понимаю, откуда это взялось,— сказалъ онъ, но тутъ-же сообразилъ, что можно соврать, и пробормоталъ:— Ахъ, да… Бабочку эту я для тебя купилъ, но только она смялась въ карман. Очень хорошенькая была…

— Благодарю, благодарю. Стало быть, и пробку отъ флакона тоже для меня купили, карточка какой-то Бланшъ съ адресомъ тоже у васъ для меня?!

— Душечка, это, должно быть, какая-нибудь портниха. Да, да, портниха. Я не помню хорошенько, я былъ пьянъ, откровенно говорю, что я былъ пьянъ, но это непремнно адресъ дешевой портнихи, которую мн рекомендовала для тебя мадамъ Баволе.

‘Фу, выпутался’,— подумалъ Николай Ивановичъ, но Глафира Семеновна, язвительно улыбнувшись, проговорила: ‘Не лги, дрянь, не лги’, и ползла въ другой карманъ пальто, изъ котораго вытащила длинную, черную, значительно уже заношенную и штопаную перчатку на семи пуговицахъ и спросила:

— И эту старую перчатку для меня тоже купилъ?

— Недоумваю, ршительно недоумваю, откуда могла взяться эта перчатка. Одно только разв, что этотъ французъ, съ которымъ мы вмст пили, въ карманъ мн засунулъ какъ-нибудь по ошибк.

— Отлично, отлично. Стало быть, французъ въ женскихъ перчаткахъ выше локтя щеголялъ. Ужъ хоть-бы врали-то какъ-нибудь основательно, а то вдь чушь городите. Ясно, что вы обнимались съ разными мерзавками, и вотъ набрали у нихъ разнаго хламу на память. Я вдь васъ, мужчинъ, знаю, очень хорошо знаю! А гд ваши деньги, позвольте васъ спросить? — наступила Глафира Семеновна на мужа, который отъ нея пятился.— Третьяго дня вечеромъ у васъ было въ кошельк сорокъ золотыхъ, а теперь осталось только два. Тридцати восьми нтъ. Вдь это значитъ, что вы семьсотъ шестьдесятъ франковъ въ одинъ день промотали. Неужто-же вы тридцать восемь золотыхъ пропили только въ грязномъ кабак толстой тумбы.

— Да неужели только два золотыхъ осталось?

— Два, два… Вотъ, полюбуйтесь,— заговорила Глафира Семеновна, вытаскивая изъ-подъ подушки своей кровати кошелекъ Николая Ивановича и вынимая изъ него два золотыхъ.

— Не помню, ршительно не помню…— опять развелъ руками Николай Ивановичъ.— Должно быть, потерялъ. Сама себя раба бьетъ за то, что худо жнетъ. Шампанское, которое мы пили, здсь не ахти какъ дорого, всего только по пяти или по шести франковъ за бутылку. Не знаю… Пьянъ былъ — и въ этомъ каюсь.

— А я знаю… Эти семьсотъ франковъ ушли въ руки и въ утробы вотъ этой Бланшъ и другихъ мерзавокъ! — грозно воскликнула Глафира Семеновна и ткнула Николаю Ивановичу въ носъ карточкой.— Да-съ, ей, ей… А что это за портниха — я уже узнала. Пока вы дрыхали до третьяго часу, я успла уже създить на Итальянскій бульваръ, вотъ по адресу этой карточки, и узнала, какая это такая портниха эта самая Бланшъ Барбье.

— Ршительно ничего, душечка, не помню, ршительно, потому что былъ пьянъ, какъ сапожникъ. Карточка могла попасть въ карманъ отъ француза, съ которымъ я пилъ, французъ могъ и деньги у меня украсть. Чортъ его знаетъ, какой это такой былъ французъ! И вдь дернула тебя нелегкая захать вчера въ этотъ кабакъ толстой бабы.

— Здравствуйте! Теперь я виновата. Не самъ-ли бы меня упрашивалъ захать!

— Неправда. Я только одобрилъ твой планъ. Ты отыскивала въ Латинскомъ квартал какую-то таверну ‘Рогъ изобилія’.

— Я отыскивала не для того, чтобы пьянствовать, a для того чтобы посмотрть то мсто, гд, по описанію романа, рзчикъ проигралъ свою жену художнику. Я зашла только для того, чтобы имть понятіе о маленькихъ тавернахъ Латинскаго квартала, a ты накинулся на пьянство.

Николай Ивановичъ сдлалъ жалобное лицо и пробормоталъ, снова разводя руками:

— Бсъ попуталъ, Глаша! Прости меня, Христа ради, Глаша! Никогда этого не случится.

— Нтъ, этого я теб никогда не прощу!— сдлала жестъ рукой Глафира Семеновна.— Я теб отплачу тмъ-же, тою-же монетой.

— То есть, какъ это?— испуганно спросилъ Николай Ивановичъ.

— Ты кутилъ, и я буду кутить. Тоже найду какого-нибудь кавалера. Ты Бланшъ отыскалъ, a я Альфонса отыщу.

— Не говори вздору, Глаша, не говори…— погрозилъ жен пальцемъ Николай Ивановичъ.

— Говори сейчасъ: гд ты шлялся до шести часовъ утра?

— Не помню, ршительно не помню. Былъ въ томъ кабак, а потомъ куда-то здили всей компаніей на гулянье, куда здили — не помню.

— Ну, ладно. Это была первая и послдняя твоя гулянка въ Париж. Собирайся. Сегодня вечеромъ мы узжаемъ изъ Парижа.

— Но, Глаша, какъ-же это такъ… А канатное отдленіе на выставк? Я еще канатнаго отдленія не видалъ по своей спеціальности… Не видали мы и картинъ…

— Знать ничего не хочу. Вонъ изъ Парижа. Есть-ли у тебя еще чмъ разсчитаться въ гостинниц и заплатить за дорогу?

— Это-то есть. Но позволь. Какъ-же узжать сегодня, ежели я еще денегъ не получилъ?

— Съ кого? Какихъ денегъ?

— Да съ земляка, съ которымъ мы познакомились въ театр Эденъ. Я забылъ теб сказать, что онъ занялъ у меня триста французскихъ четвертаковъ на одинъ день, общался вчера ихъ принести — и вотъ…

Николай Ивановичъ выговорилъ это, понизивъ голосъ, но Глафира Семеновна воскликнула:

— Вотъ дуракъ-то! Видали вы дурака-то! Даетъ первому встрчному по триста франковъ! Ну, оттого-то онъ къ намъ вчера и не явился, не явился и сегодня. Что онъ за дуракъ.

— Нельзя-же было, Глаша, не дать. Цлый день провели душа въ душу.

— Все равно, демъ сегодня. Что съ воза упало, то пропало.

— Но платья и вещи твои, заказанныя въ Луврскомъ магазин?

— Вотъ они,— указала Глафира Семеновна на картонки.— Пока ты спалъ, я създила за ними и магазинъ и привезла. Сбирайтесь хать. Да заплатите корридорнымъ, которые васъ сегодня утромъ втаскивали подъ руки въ номеръ. A тому французу, который васъ привезъ сюда въ карет, я заплатила и за карету, и за какую-то его шляпу, которую вы сорвали y него съ головы и бросили въ Сену.

Николай Ивановичъ вздохнулъ.

— Вотъ такъ фунтъ! Да неужели я былъ такъ пьянъ?

— Слово ‘мама’ не выговаривалъ. Потомъ вы внизу y насъ въ гостинниц какое-то зеркало бутылкой разбили, такъ и за него надо заплатить.

— Господи Боже мой!— ужаснулся Николай Ивановичъ, покрутилъ головой и съ жадностью началъ пить холодную воду, наливъ ее въ стаканъ изъ графина.

LXXI.

— Что-жъ вы истуканомъ-то стоите и, какъ гусь, съ одного воду глотаете! — крикнула на Николая Ивановича Глафира Семеновна.— Звоните, требуйте счетъ изъ гостинницы и разсчитывайтесь. Я не шучу, что мы сегодня вечеромъ узжаемъ.

— Сейчасъ, ангелъ мой, сейчасъ,— робко отвчалъ тотъ.— Вдь я только что всталъ, надо попить чайку и сообразить немного. Наонецъ вдь и ты, я думаю, хочешь пообдать.

Ему было очень неловко смотрть въ глаза жен, онъ съ удовольствіемъ-бы куда-нибудь спрятался съ ея глазъ, но вотъ бда: комната была всего только одна, и спрятаться было некуда, кром какъ на кровать за альковъ, а лежать ему не хотлось. Онъ закурилъ папироску и слъ на диванъ передъ круглымъ столомъ. И опять раздался возгласъ супруги

— Чего-жъ вы разслись-то! Кипятите-же себ воду и заваривайте чай, ежели хотите пить чай. Да скоре. И таганъ, и чайники мн нужно убирать въ дорожный сундукъ. Вдь это наши вещи, не оставлять-же ихъ здсь.

— Голубушка, сдлай ужъ мн сама чай. Я къ этому какъ-то неспособенъ. Да и не мужское это дло.

— Такъ, такъ. А мужское дло, стало быть, шляться ночью по разнымъ вертепамъ и обниматься со всякими встрчными мерзавками! Я и укладывайся, я и чай приготовляй.

— Ну, полно, брось. За твою доброту я теб какой хочешь подарокъ сдлаю. Вотъ въ обратный путь подемъ, по дорог остановимся гд-нибудь, и что хочешь себ покупай.

Глафира Семеновна слегка улыбнулась.

— Скажите,пожалуйста,какая Лиса Патрикевна! — сказала она.— Да вотъ еще что знайте… Старой доргой обратно я ни за что не поду, до того она мн опротивла, когда мы путались по разнымъ Диршау и Кенигсбергамъ. Это значитъ опять нигд ни попить, ни пость безъ телеграммы. Нмецкая путаница мн до смерти надола. Есть другая дорога. Я встртилась сегодня въ Луврскомъ магазин съ одной русской дамой, и она мн сказала и даже на записк написала. Мы подемъ черезъ Швейцарію на Вну и изъ Вны прямо въ Петербургъ. Вотъ записка. Садиться въ вагонъ надо на Ліонской желзной дорог и братъ билеты до Женевы, а изъ Женевы до Вны и оттуда прямо на Петербургъ.

— Какъ хочешь, милочка, какъ хочешь, такъ и подемъ,— согласился Николай Ивановичъ и, поймавъ руку жены, поцловалъ ее.— Только долженъ теб сказать, что ежели хочешь избжать нмцевъ, то вдь и въ Вен нмецъ.

— Все равно. Все-таки это другая дорога. А русская дама, съ которой я познакомилась, говоритъ, что эта дорога будетъ не въ примръ лучше и пріятне, что кондувторы набраны изъ братьевъ славянъ и даже по-русски понимаютъ. Дама также говоритъ, что прозжая мы увидимъ швейцарскія и тирольскія горы, а o швейцарскихъ горахъ я давно воображала. Я много, много читала про нихъ.

— Хорошо, хорошо.

Глафира Семеновна стала приготовлять чай.

— Зовите-же гарсона и требуйте, чтобы намъ дали что-нибудь пость. Надо торопиться. Я справилась. Поздъ идетъ въ семь часовъ вечера, а теперь ужъ три часа,— торопила она мужа.

Николай Ивановичъ, видя, что жена переложила гнвъ на милость, нсколько оживился, просіялъ и позвонилъ въ колокольчикъ. Явился корридорный въ войлочныхъ туфляхъ и бумажномъ колпак, остановился въ дверяхъ и улыбнулся, смотря на Николая Ивановича.

— a va bien, monsieur?— спросилъ онъ, подмигивая ему, и, указывая на расцарапанную свою руку, сказалъ:— C’est votre travail d’hier.

— Глаша! Что онъ говоритъ? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— А вотъ указываетъ, какъ ты ему вчера руку расцарапалъ, когда онъ тебя вводилъ наверхъ Николая Явановича покоробило. ,

— Ну, ну… Поди, и самъ обо что-нибудь расцарапался. Такъ закажи-же ему, что ты хочешь,— обратился онъ къ жен.

— Ну вулонъ манже,— сказала она корридорному.

— У насъ табльдотъ въ шесть часовъ, мадамъ, а завтракъ теперь уже кончился,— далъ отвтъ корридорный.

Оказалось, что ничего получить нельзя, такъ какъ по карт въ гостинниц не готовятъ, а приготовляютъ только два раза въ день въ извстные часы завтракъ и обдъ.

— Ну, гостинница! — воскликнула Глафира Семеновна.— Длать нечего, будемъ закусками и черствымъ жаркимъ питаться. У насъ есть остатки гуся и индйки отъ третьяго дня.

Она велла гарсону подать только сыру и хлба и прибавила:

— Алле и апортэ ну счетъ. Вотъ какъ счетъ по-французски — ршительно не знаю. Ну компренэ: счетъ? Счетъ. Комбьянъ ну девонъ пейэ пуръ ту? Ну партонъ ожурдюи.

— Ah, c’est l’addition de tout ее que vous devez. Oui, madame.

Корридорный исчезъ и явился съ сыромъ, хлбомъ и приборомъ для ды.

— Mal la tte? — спросилъ онъ Николая Ивааовича, видя, что тотъ потираетъ рукой лобъ и виски.— C’est toujours comme a, quand on prend beaucoup de vin le soir.

— Смотри-ка, до чего ты себя довелъ: слуга въ гостинниц и тотъ насмхается, что ты вчера былъ пьянъ, спрашиваетъ, не болитъ-ли у тебя голова,— сказала Глафира Семеновна.

— Онъ? Да какъ онъ сметъ! Комъ!

И Николай Ивановичъ, поднявшись съ дивана, сверкнулъ на слугу глазами и сжалъ кулаки. Слуга выскочилъ за дверь.

Супруги принялись за ду, но у Николая Ивановича посл вчерашняго кутежа не было никакого аппетита. Онъ только пожевалъ немного сыру и принялся за чай. Глафира Семеновна одна уписывала черствую индйку и куски гуся.

— Что-жъ ты ни шь? — спросила она мужа.

— Не хочется что-то.

— Ага! Будешь еще пьянствовать!

— Да ужъ не попрекай, не попрекай.

Заслужу. Старикъ, хозяинъ гостинницы, самъ принесъ счетъ и положилъ его на столъ передъ супругами. Онъ также съ любопытствомъ смотрлъ на Николая Ивановича. Очевидно, то положеніе пьянаго, въ которомъ онъ видлъ его сегодня ночью, было въ диво и ему. Онъ не вытерплъ и также съ улыбкой спросилъ:

— Votre sant, monsieur {Ваше здоровье, господинъ.}?

Николай Ивановичъ понялъ и сердито махнулъ рукой.

— Ну, ну, ну… Нечего тутъ… Проваливай! — сказалъ онъ.— Съ тобой, со старымъ чортомъ. разв этого не бывало! Подъ тысячу разъ бывало.

Хозяинъ потоптался на одномъ мст и скрылся за дверью. Супруги принялись разсматривать счетъ.

LXXII.

Расписанный на длинномъ лист, съ мельчайшими подробностями — счетъ былъ громадный.

— Боже! Сколько наворотили! За что это? Вдь мы только спали и почти ничего не ли въ гостинниц!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.

Онъ взялъ счетъ, повертлъ его въ рукахъ, посмотрлъ на строчки и сказалъ:

— Не про насъ писано. Прочти-ка ты, Глаша,— прибавилъ онъ, обращаясь къ жен.

Взяла въ руки счетъ и Глафира Семеновна, принялась разсматривать и проговорила:

— Удивительно, какими каракулями пишутъ!

— А это, я думаю, нарочно, чтобы не все расчухали,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Можешь, однако, понять-то хоть что-нибудь?

— Да вотъ шамбръ… Это за комнату. Тутъ по двнадцати франковъ.

— Ну да, да… Такъ мы и торговались.

— Постой… Мы сторговались по двнадцати франковъ за комнату съ двумя кроватями, а тутъ за вторую кровать отдльно по франку въ день поставили. Кажется, за кровать. Да, да, это кровать.

— Да какъ-же они смютъ, подлецы! Ахъ, жалко, что я не умю ругаться по-французски.

— Постой, постой… Тутъ два раза свчи. Бужи де сервисъ и просто бужи. За первое два франка, за второе пять. Мы и сожгли-то всего дв свчки.

— Ловко! — прищелкнулъ языкомъ Николай Ивановичъ.

— Недоумваю, за что два раза за свчи поставлено. Неужели первые два франка, т. е. бужи де сервизъ, они поставили за тотъ огарокъ въ вонючемъ мдномъ подсвчник, который они намъ давали внизу въ бюро гостинницы, чтобы пройти ночью со свчкой по неосвщенной лстниц до дверей нашего номера? Вдь это ужъ ни на что не похоже. Батюшки! Да и за постельное блье отдльно взяли.

— Не можетъ быть!

— Отдльно, отдльно. Ну, счетецъ! Де кафе о ле три франка. Знаешь, за каждую чашку кофею съ молокомъ они выставили намъ по полтора франка, то-есть по шести гривенъ на наши деньги, ежели считать по курсу.

— Да вдь это разбой!

— Хуже. Это какое-то грабительство. А потомъ энъ сервисъ тэ, де сервисъ тэ. Вообрази, за то, что мы у нихъ брали посуду къ своему чаю, булки и масло, они за всякій разъ поставили по два франка.

— Да что ты! Ну, народъ! А между тмъ какъ встртятся и узнаютъ, что русскій — сейчасъ ‘вивъ ля Рюсси’.

— Да изъ-за этого-то они и говорятъ ‘вивъ ли ‘юсси’, что съ русскаго человка можно семь Шкуръ содрать. Постой, постой… Вотъ тутъ еще есть папье алетръ. Помнишь, мы взяли два листка почтовой бумаги и два конверта, чтобы написать письма? Ну, такъ вотъ за это два франка.

— Не можетъ быть!

— Смотри. За сегодняшній кусочекъ сыру, вотъ что мы сейчасъ ли, четыре франка поставлено.

— Ахъ, подлецы, подлецы!

— Даже марки, за почтовыя марки къ письмамъ и то по пятидесяти сантимовъ за штуку,— продолжала Глафира Семеновна.— Вдь это по полуфранку вдь это больше, чмъ вдвое. Потомъ опять: сервизъ, сервизъ, и все по два франка. Это ужъ за прислугу, что-ли. Должно быть, что за прислугу.

— Это за нашего корридорнаго дурака-то въ бумажномъ колпак, что-ли?

— Да должно быть, что за него. Батюшки! За спички… Де залюметъ… За спички также отдльно поставлено.

— За бумажный колпакъ на голов корридорнаго отдльно не выставлено-ли?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Нтъ, не поставлено.

— А за войлочныя туфли на ногахъ?

— Нтъ, нтъ. Но за то поставлено два франка за что-то такое, чего ужъ я совсмъ понять не могу. Должно быть, это не за то-ли, что тебя вчера вели подъ руки по лстниц,— сказала Глафира Семеновна.

Николай Ивановичъ смутился.

— Ну, ну, довольно…— махнулъ онъ рукой.— Поязвила — и будетъ.

— Ага! Не любишь! За разбитое-то зеркало все-таки пятьдесятъ франковъ долженъ заплатить. Вотъ оно… поставлено.

— Да когда-же я билъ? Нтъ, я этотъ счетъ такъ не оставлю, я его добромъ не заплачу. Нельзя даваться въ руки. Мало-ли что могутъ въ счетъ поставить! — горячился Николай Ивановичъ.

— Брось, оставь. Не скандаль,— остановила его Глафира Семеновна.— Гд такъ ужъ сотни франковъ на кутежъ не жалешь, вотъ вчера съ срамницами, а гд такъ изъ-за какихъ-то десяти-пятнадцати франковъ хочешь поднимать скандалъ. Мало ты имъ вчера ночью задалъ трезвону-то, что-ли! Вдь ты всю гостинницу перебудилъ, когда вернулся домой. Вс поднялись и стали тебя вводить на лстницу.

Николай Ивановичъ вздохнулъ, умолкъ и ползъ за запасными деньгами, которыя хранились въ запертомъ саквояж. Глафира Семеновна смотрла на него и говорила:

— Еще счастливъ твой богъ, что при теб вчера всхъ твоихъ денегъ не было, а то-бы твои добрые пріятели и пріятельницы и отъ всхъ твоихъ денегъ ставили у тебя въ кошельк только два золотыхъ. Ахъ, ты, рохля пьяная!

— Ну, что, Глаша, не поминай.

Часа черезъ два супруги, одтые по дорожному, выходили изъ номера, чтобы садиться въ экипажъ и хать на желзную дорогу. Прислуга гостинницы вытаскивала ихъ подушки, саквояжи и чемоданы. Въ корридор и по лстниц стояла также разная мужская и женская прислуга, которую супруги раньше во все время своего пребыванія въ гостинниц даже и не видали. Эта прислуга напоминала имъ о себ, кланяясь, и держала наготов руки, чтобы получить на чай.

— Fille de chambre du troisi&egrave,me {Горничная третьяго этажа.}…— говорила женщина въ коричневомъ плать и бломъ чепц.

— Monsieur, c’est moi qui…— заикнулся съ глупой улыбкой корридорный въ войлочныхъ туфляхъ и бумажномъ колпак, не договорилъ и показалъ Николаю Ивановичу свою расцарапанную руку.

Глафира Семеновна молча совала по полуфранковой монет.

Внизу у входной двери супруговъ встртили хозяева. Старуха любезно присдала и говорила:

— Bon voyage, monsieur et madame!.. Bon vоyage {Счастливаго пути вамъ.}.

— Грабители! Чтобъ вамъ ни дна, ни покрышки,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

Старикъ хозяинъ, думая, что ему говорятъ по-русски какое-либо привтствіе, благодарилъ Николая Ивановича.

— Merci, monsieur, merci, monsieur… — твердилъ онъ и совалъ ему въ руку цлую стопочку адресовъ своей гостинницы, прося рекомендаціи.

LXXIII.

Среди подушекъ и саквояжей супруги хали по улиц Лафаетъ въ закрытомъ экипаж, направляясь къ вокзалу Ліонской желзной дороги, и смотрли въ окна экипажа на уличное движеніе, прощаясь съ Парижемъ. Глафира Семеновна прощалась даже вслухъ.

— Прощай, Парижъ, прощай,— говорила она.— Очень можетъ быть, ужъ никогда больше не увидимся. Много было мн здсь непріятностей, но во всякомъ случа ты въ тысячу разъ лучше Берлина!

— Но какія-же, душечка, особенныя непріятности? Эти непріятности можно вс съ хлбомъ сть,— попробовалъ возразить Николай Ивановичъ.

— Молчите. Эти непріятности были вс черезъ васъ. Скандалъ съ индйкой, вашъ загулъ въ таверн Латинскаго квартала…

— Ну, довольно, довольно… Что тутъ!.. Вдь ужъ все кончено, демъ домой. Стой, стой, коше! Коше! Стопъ! — закричалъ вдругъ Николай Ивановичъ и забарабанилъ извозчику въ стекла.

— Что съ тобой? — удивленно спросила Глафира Семеновна.

— Да вотъ земляка увидалъ. Триста франковъ… Триста франковъ за нимъ,— бормоталъ Николай Ивановичъ и, выставившись изъ окна кареты, закричалъ: — Землякъ! землякъ! Господинъ коллежскій!

На углу какого-то переулка, около освщеннаго окна магазина, дйствительно стоялъ въ своей поярковой шляп съ широкими полями тотъ землякъ, съ которымъ супруги познакомились на подъзд театра Эденъ. Онъ стоялъ у окна магазина и разсматривалъ выставленные товары. Заслыша крики ‘землякъ’, онъ обернулся, но, увидавъ выставившуюся изъ окна кареты голову Николая Ивановича, тотчасъ же нахлобучилъ на лобъ шляпу и поспшно свернулъ въ переулокъ. Николай Ивановичъ выскочилъ изъ кареты и бросился бжать за землякомъ, но его и слдъ простылъ. Постоявъ нсколько минутъ на тротуар и посмотрвъ направо и налво, Николай Ивановичъ вернулся въ карет.

— Можешь ты думать-вдь удралъ, подлецъ!— сказалъ онъ жен.

— Еще-бы, что онъ за дуракъ, чтобъ останавливаться. Человку только нужно было найти дурака, чтобы занять, а отдавать зачмъ-же!

— Вдь какъ уврялъ, что отдастъ-то, мерзавецъ! ‘Только, говоритъ, на одинъ день. Какъ получу завтра съ банкира по переводу — сейчасъ-же и принесу вамъ’. Это онъ въ кофейной у меня завялъ противъ Луврскаго магазина, когда мы съ нимъ вино пили. И вдь что замчательно, единственный русскій, съ которымъ пришлось познакомиться въ Париж — и тотъ надулъ.

— Впередъ наука. Не врь въ дорог всякому встрчному-поперечному,— отвчала Глафира Семеновна — гд такъ ужъ изъ-за французскаго пятака сквалыжничалъ, на обух рожь молотилъ, съ извозчиками торговался, а тутъ неизвстно передъ кмъ растаяла душа — взялъ и выложилъ триста франковъ.

На вокзалъ Ліонской желзной дороги супруги пріхали безъ приключеній. Носильщики въ синихъ блузахъ взяли ихъ сундукъ и чемоданъ и принялись сдавать въ багажъ, сильно напирая на то, чтобъ и подушки были сданы въ багажъ, говоря, что громоздкія вещи въ вагонахъ возить не дозволяется.

— Ce n’est pas permis, madame. Tous verrez que ce n’est pas permis,— говорили они.

— Да что вы врете! Се не па вре. Съ этими-же подушками мы и сюда пріхали и он были съ нами въ вагон. Парту данъ ля вагонъ, авекъ ну данъ ля вагонъ. Нонъ, нонъ… Команъ донъ ну пувонъ дормирь санъ кусанъ? Нонъ, нонъ.

Носильщики, однако, сдавъ сундукъ и чемоданъ въ багажъ, отказались нести подушки и саквояжи въ вагонъ, и супругамъ пришлось ихъ нести самимъ.

— Что за причина такая, что они отказались протащить подушки въ вагонъ? — дивилась Глафира Семеновна, обращаясь къ мужу.

Дло, однако, объяснилось просто. Около приготовленнаго уже позда, стоящаго y платформы, развозили на багажныхъ телжкахъ маленькія подушечки и полосатыя байковыя одяла и за франкъ сдавали ихъ на прокатъ пассажирамъ. Телжки эти катали отъ вагона къ вагону такіе-же блузники, какъ носильщики, и выкрикивали:

— Pour se reposer! Pour se reposer!

— Скажи на милость, какой хитрый народъ эти носильщики! Вдь это они нарочно отказались нести наши подушки въ вагонъ, чтобы принудить насъ взять подушки и одяла y этихъ блузниковъ. ‘Нельзя, говорятъ, съ большими вещами въ вагон быть’. Они думали, что мы повримъ и не понесемъ сами, но нтъ, не на такихъ напали!— говорила Глафира Семеновна.

— Да, да… Наврное, что они подкуплены или сами участвуютъ въ барышахъ,— поддакнулъ Николай Ивановичъ.

Въ вагонъ, однако, супруговъ впустили безпрепятственно. Только кондукторъ, покосившись на громадныя подушки, улыбнулся и спросилъ Николая Ивановича:

— Vous tes les russes, monsieur? N’est-ce pas?

— Вуй, вуй, ле рюссъ,— отвчала Глафира Семеновна за мужа.

— Oh, je vois dj, madame,— продолжалъ улыбаться кондукторъ, указывая на подушки, потребовалъ билеты, тщательно осмотрлъ ихъ и прибавилъ по-французски:— Вы дете прямо въ Женеву, а потому не совтую хать въ этомъ вагон. Въ Дижон изъ этого вагона придется пересаживаться въ другой вагонъ. Пойдемте, я вамъ укажу вагонъ, изъ котораго не надо будетъ пересаживаться.

Онъ поманилъ ихъ пальцемъ, взялъ ихъ саквояжъ и подушку, помогъ имъ вынести все это изъ вагона и перевелъ въ другой вагонъ, пояснивъ еще разъ:

— Voil prsent c’est tout droit pour Gen&egrave,ve.

— Вотъ это по-нашему, вотъ это на нашъ русскій кондукторскій манеръ,— заговорилъ Николай Ивановичъ и, поблагодаривъ кондуктора, сунулъ ему въ руку франкъ.

— Merci, monsieur,— кивнулъ кондукторъ и одобрительно сказалъ:— Oh, je connais les russes et leurs habitudes!

Поздъ простоялъ четверть часа и наконецъ посл трехъ звонковъ тронулся.

LXXIV.

Кром супруговъ, въ купэ вагона сидли: толстенькій, коротенькій французъ съ коротко остриженной бородкой на жирномъ лиц и тоненькій французъ въ яркомъ галстук и съ черненькими усиками.

— Очень ужъ я рада, что мы не одни ночью демъ, и можно быть спокойнымъ, что мошенники насъ не ограбятъ,— сказала Глафира Семеновна мужу.— Какая ни на есть, а все-таки компанія изъ четырехъ человкъ. А то, помнишь, какъ мы хали изъ Кельна въ Парижъ, всю-то ночь одни въ купэ просидли. Ужасно было страшно. Я вдь тогда какъ есть всю ночь напролетъ не спала. Ну, а теперь ежели мы заснемъ — они не будутъ спать.

— Такъ-то оно такъ, но вдь и на эту компанію полагаться не слдуетъ,— отвчалъ Николай Ивааовичъ.— Почемъ ты знаешь: можетъ быть, эти-то два француза именно мошенники и есть. Мы заснемъ, а они поднесутъ намъ къ носу хлороформу, усыпятъ насъ покрпче, да и ограбятъ.

— Да что ты! Не похожи они, кажется, на мошенниковъ,— испуганно проговорила Глафира Семеновна

— То-есть какъ это не похожи? Что они одты-то хорошо? Такъ вдь по желзнымъ дорогамъ мошенники оборванцы не здятъ.

— Ну, вотъ, Коля, ну, вотъ ты меня и смутилъ. Теперь я опять буду всю ночь бояться.

— Бояться тутъ особенно нечего, а просто надо держать ухо востро и спать поперемнно: сначала ты поспишь, потомъ я посплю

— Да, удержишься ты, ежели я засну! Какъ-же, дожидайся! Ты первый соня.

— Не хвались, горохъ, и ты не лучше бобовъ. А я вотъ лучше опять выну изъ саквояжа револьверъ и спрячу его въ боковой карманъ. Пусть они видятъ, что мы все-таки при оружіи.

И Николай Ивановичъ съ важной миной вынулъ изъ саквояжа револьверъ, внимательно осмотрлъ курокъ и спряталъ револьверъ въ боковой карманъ. Толстый французъ взглянулъ на Николая Ивановича и съ улыбкой сказалъ:

— C’est l’ami de voyage?

— Вуй. Закуска славная. Всякій останется доволенъ,— отвчалъ тотъ, самоувренно хлопая себя по карману.

Минутъ черезъ десять толстый французъ началъ звать, наклонился къ Глафир Семеновн и, сказавъ ‘pardon, madame’, снялъ съ себя полусапожки, надлъ гарусныя туфли и, замнивъ шляпу-цилиндръ красной феской, поджавъ подъ себя ноги, пріютился въ уголку и сталъ сопть и похрапывать. Французъ въ яркомъ галстук и съ черными усиками все еще бодрствовалъ. Онъ нсколько разъ вынималъ изъ кармана круглую лакированную бонбоньерку, бралъ оттуда маленькія конфетинки и посылалъ ихъ себ въ ротъ.

— Вишь, какой лакомка! — замтила Глафира Семеновна и прибавила:— Нтъ, эти французы не мошенники.

— Почему это? — спросилъ Николай Ивановичъ.— Что одинъ спитъ, а другой конфекты стъ? Ничего не значитъ, душечка. Можетъ, все это для отвода глазъ.

— Ну, зачмъ ты меня пугаешь? Съ какой стати? и себя стараюсь успокоить, а ты…

— Ты и успокаивайся, а я все-таки буду держать ухо востро.

Еще черезъ нсколько времени французъ съ усиками началъ разговоръ. Онъ приподнялъ передъ Глафирой Семеновной шляпу и спросилъ:

— Madame et monsieur sont les russes?

— Вуй, монсье,— отвчала Глафира Семеновна.

— Позвольте мн отрекомендовать себя, какъ француза, бывалаго въ Россіи. По дламъ тхъ фирмъ, представителемъ которыхъ я нахожусь и въ настоящее время, я пробылъ недлю въ Петербург и недлю въ Москв. Я обвороженъ русской жизнью. Le isvostschik, le samovar, le troka, le vodka, les mougiks — все это я видлъ и отъ всего въ восторг, тараторилъ французъ и продолжалъ припоминать русскія слова, названія нкоторыхъ петербургскихъ и московскихъ улицъ и зданій. — Я комми-вояжеръ… — произнесъ онъ въ заключеніе.

Глафира Семеновна слушала и молчала.

— Je crois, que madame parle franais? — спохватился спросить ее французъ.

— Энъ пе, монсье…— отвчала она и, обратясь къ мужу, пояснила, что поняла изъ того, что ей разсказалъ французъ.

— Прекрасно, прекрасно, но все-таки ты съ нимъ не очень… Чортъ его знаетъ, можетъ быть, онъ и вретъ, что онъ изъ торговаго класса,— отвтилъ Николай Ивановичъ.— Морда, знаешь, у него не торговая.

Еще черезъ нсколько минутъ французъ съ усиками, вынувъ бонбоньерку, предложилъ изъ нея Глафир Семеновн конфектъ. Глафира Семеновна колебалась, брать ей или не брать,— и взглянула на мужа.

— Да бери, бери. Ничего… Онъ самъ ихъ лъ, стало-быть отравы нтъ.

Глафира Семеновна взяла конфетку и положилъ ее въ ротъ.

Еще черезъ полчаса французъ съ усиками снялъ съ стокъ надъ сидньемъ свои два маленькіе чемоданчика и, раскрывъ ихъ, началъ показывать Глафир Семеновн образцы товаровъ тхъ фабрикъ, по представительству которыхъ онъ здитъ по разнымъ городамъ. Это были большіе куски дорогихъ кружевъ, фаншоны, пелерины, тюники. Французъ показывалъ и говорилъ цны.

— Ахъ, какая прелесть! — восторгалась Глафира Семеновна.— И какъ дешево! Коля! Коля! Смотри! Цлый кружевной воланъ и всего за шестьдесятъ франковъ. Вдь у насъ въ Петербург за такой воланъ надо заплатить шестьдесятъ рублей и то еще не купишь,— говорила она мужу и, обращаясь къ французу, спросила: И онъ пе ашете ше ну?

— Это только образцы, мадамъ. По этимъ образцамъ мы принимаемъ заказы и продаемъ вообще en gros, но эта вещь у меня въ двухъ экземплярахъ и ежели она вамъ нравится, то я вамъ могу ее уступить по фабричной цн,— отвчалъ французъ.

— Коля, ты передо мной виноватъ, глубоко виноватъ за твои безобразія въ Париж, а потому, какъ хочешь, ты мн долженъ купить этотъ воланъ. Къ тому-же, ты и общалъ мн подарокъ за свою провинность. Вдь всего только шестьдесятъ франковъ,— приставала къ мужу Глафира Семеновна.

— Деньги-то, понимаешь-ли ты, деньги-то мн не хочется ему свои показывать,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Можетъ быть, онъ и товарами-то тебя съ мошенническою цлью заманиваетъ, чтобы узнать, гд у меня лежатъ деньги, и потомъ ограбить.

— Да полно! Что ты! Онъ на мошенника нисколько не похожъ.

— Ну, покупай.

Николай Ивановичъ осторожно ползъ въ карманъ и, не вынимая всего кошелька, ухитрился какъ-то вытащить три двадцати-франковыя монеты и передалъ ихъ французу.

Французъ продолжалъ перебирать свои товары.

Посл кружевъ онъ перешелъ къ шелковой басонной отдлк, отъ басонной отдлки къ лентамъ, и кончилось тмъ, что Глафира Семеновна купила у него еще на сто десять франковъ.

— Вотъ чортъ нанесъ соблазнителя! — сердито бормоталъ Николай Ивановичъ.

LXXV.

Покупками своими у комми-вояжера Глафира Семеновна была буквально очарована. Она нсколько разъ принималась ихъ разсматривать, поднимая къ свту лампы, устроенной въ потолк вагона, а комми-вояжеръ, покручивая свои черненькіе усики, продолжалъ расхваливать проданный товаръ.

— Эти кружева — знаменитыя Шантильи, не подражаніе, а настоящія Шантильи,— бормоталъ онъ по-французски.

— Да, да, это Шантильи… Я вижу… я знаю, я понимаю…— отвчала Глафира Семеновна по-русски.— Мерси, монсье, боку мерси, и она протянула ему руку.

Комми-вояжеръ крпко пожалъ ея руку, стрльнулъ глазами, произнеся:

— Очень радъ, что могъ угодить русской дам. Русскимъ я вообще симпатизирую, а отъ русскихъ дамъ окончательно въ восторг.

— Ахъ, какой любезный человкъ!— обратилась къ мужу Глафира Семеновна.— То-есть въ высшей степени любезный, а мы его приняли за мошенника.

— Такъ-то оно такъ, а все-таки ты, Глаша, съ нимъ не очень…— отвчалъ Николай Ивановичъ.

А комми-вояжеръ такъ и бормоталъ безъ умолку, такъ и пересыпалъ свой разговоръ любезностями, не заботясь о томъ, все-ли понимаетъ изъ его рчей Глафира Семеновна. Мало-по-малу онъ превратился въ самаго услужливаго кавалера. Стоило только Глафир Семеновн облокотиться на свою подушку, какъ уже онъ бросался поправлять ей эту подушку, снялъ съ веревочной плетенки одинъ изъ своихъ маленькихъ кожаныхъ баульчиковъ съ образцами товаровъ и подставилъ ей подъ ноги вмсто скамеечки. На какой-то станціи, выглянувъ въ окно, онъ купилъ нсколько сочныхъ грушъ и предложилъ ихъ Глафир Семеновн. На одной изъ слдующихъ станцій явилась корзиночка съ виноградомъ, которая была тоже предложена Глафир Семеновн. Благодарить ей тоже за любезность приходилось поминутно. Николай Ивановичъ только и слышалъ слова ‘мерси, монсье’, взглядывалъ на жену и, видя ея улыбку, обращенную къ комми-вояжеру, начиналъ уже недружелюбно коситься.

Часу въ двнадцатомъ ночи Глафира Семеновна спросила мужа:

— A неужели мы такъ-таки нигд и не поужинаемъ? Я начинаю хотть сть.

— Ничего не знаю, матушка, ничего не знаю. Спроси объ этомъ своего француза,— отвчалъ онъ раздраженно.

— Ужъ и своего! — обидлась Глафира Семеновна.— Почему-же онъ мой?

— Да конечно-же, твой. Ты его привадила. А мн даже противно смотрть, какъ ты съ нимъ миндальничаешь. Приказчичишка какой-то французскій, а ты передъ нимъ такъ и строишь разныя улыбки.

— Что-жъ, мн языкъ ему показывать, что-ли! Должна-же я его поблагодарить за его любезность.

— Всего нужно въ мру, въ мру,— наставительно произнесъ Николай Ивановичъ.

— А вотъ не хочу въ мру. Нарочно-же, на зло вамъ буду съ нимъ любезничать. Даже сейчасъ спрошу его, можно-ли будетъ гд-нибудь поужинать. Дитъ муа, монсье… Ну не саве па, сюръ кель статіонъ онъ пе супе ожурдюи? — обратилась она къ французу.

— А, мадамъ, это очень трудно. Поздъ бжитъ, почти нигд не останавливаясь, но я попробую… Я попробую, не можетъ-ли достать для васъ кондукторъ чего-нибудь холоднаго въ станціонномъ буфет, гд мы хоть остановимся на три минуты. Сыру, холоднаго мяса и вина.

— Мерси, монсье, мерси,— поблагодарила она француза и тотчасъ-же передала его слова мужу.

— Пустъ ужъ для тебя ужинъ достаетъ, а для меня не надо. Я сытъ.

— Еще-бы теб не быть сыту со вчерашняго перепоя. Тутъ у кого хочешь, раньше какъ дня черезъ три настоящій аппетитъ не явится.

— Ну, нечего тутъ попрекать. Молчи.

— Не стану я молчать.

— Ну, такъ обнимайся съ приказчичишкой, а меня оставь въ поко.

— Дуракъ! Ревнивый дуракъ!

— Отъ дуры слышу.

Между супругами начиналась размолвка. Французъ комми-вояжеръ удивленно глядлъ на нихъ во вс глаза. Онъ по тону разговора понялъ, въ чмъ дло и, справившись предварительно у Глафиры Семеновны, понимаетъ-ли ея мужъ по-французски, началъ говорить:

— Охъ, ужъ эти мужья! Мужья ужасные люди! Вашъ супругъ, кажется, сердится, что я, предложивъ вамъ товаръ, ввелъ его въ издержки. О, о, мужья не цнятъ своихъ женъ! Настоящая любовь только до брака. Это проповдуется во всхъ романахъ. Какъ только женщина длается женой, мужъ перестаетъ ее любить и становится подчасъ невыносимъ. Правду я говорю?

Все это было, разумется, сказано по-фрацузски. Глафира Семеновна поняла приблизительно смыслъ сказаннаго и отвчала:

— Вуй, монсье.

Въ рчи француза Николай Ивановичъ услыхалъ нсколько разъ повторенное слово ‘l’amour’. Онъ зналъ, что l’amour значатъ любовь, вспыхнулъ и заговорилъ:

— Туда-же еще, мерзавецъ, сметъ о любви говорить съ замужней женщиной! Лямуръ, лямуръ… Скажи ему, чтобъ онъ свою лямуръ бросилъ, а то я его заставлю замолчать по-свойски!

Глафира Семеновна тоже вспыхнула.

— Ты, кажется, прямо лзешь на скандалъ,— сказала она. — Не понимаешь языка, и хочешь срамиться. Про любовь онъ говорилъ совсмъ въ другомъ смысл.

— Въ какомъ-бы тамъ смысл ни было, но какому-нибудь французскому скоту я про любовь съ моей женой говорить не позволю, такъ ты и знай.

— Онъ говорилъ про любовь мужа къ жен.

— Не сметъ онъ говорить про это при мн! — возвысилъ голосъ Николай Ивановичъ.

— Да чего ты кричишь-то! Чего ты скандалишь!

— Хочу кричать, хочу скандалить. Садись со мной рядомъ и сиди тутъ. Не желаю я, чтобы ты съ нимъ разговаривала. Пересаживайся. Сиди и молчи.

Николай Ивановичъ выдернулъ изъ-за спины жены ея подушку и переложилъ ее на свой диванъ. Глафира Семеновна слезливо заморгала глазами, но все-таки пересла къ мужу.

Французъ понялъ, что между супругами происходитъ ссора, и умолкъ, но когда поздъ остановился на какой-то станціи, онъ, помня, что общалъ добыть чего-нибудь пость для русской дамы, быстро выскочилъ изъ вагона и, черезъ минуту, снова вскочивъ въ вагонъ, сказалъ Глафир Семеновн:

— Tout de suite, madame, on vous apportera quelque chose manger et boire..

Поздъ тронулся, и на ходу его въ окн вагона появилось кэпи кондуктора. Онъ опустилъ стекло и протянулъ въ открытое окно сначала завернутые въ бумагу сандвичи, а затмъ бутылку вина и стаканъ.

— S’il vous plait, madame,— сказалъ коммивояжеръ съ легкимъ поклономъ, указывая на кондуктора.

— Не надо! Ничего не надо! — сердито замахалъ было руками Николай Ивановичъ, но Глафира Семеновна перебила его:

— Какъ не надо? Вы, кажется, хотите меня морить голодомъ? Я сть хочу,— и она, взявъ отъ кондуктора бутылку и закуски, спросила:— Комбьянъ?

— Trois francs, madame,— далъ тотъ отвтъ.

— Пренэ катръ франкъ. Се пуръ буаръ.

Слезы такъ и душили ее. Нужно было поблагодарить комми-вояжера за его хлопоты. Она собралась съ духомъ и, не выставляя лица своего, проговорила:

— Мерси, монсье.

Николай Ивановичъ хмурился и молчалъ, но наконецъ произнесъ, обратясь къ жен:

— шь-же, коли просила.

Отвта не послдовало. Уткнувшись въ подушку, Глафира Семеновна плакала.

— Ну, ты не будешь сть, такъ я вина выпью,— сказалъ Николай Ивановичъ и, наливъ себ изъ бутылки въ стаканъ вина, проглотилъ его залпомъ.

Только полчаса спустя, наплакавшись въ волю, Глафира Семеновна утерла украдкой слезы и, отвернувшись отъ мужа, принялась сть сандвичи.

Комми-вояжеръ уже спалъ или притворился спящимъ.

LXXVI.

Посл ночной трапезы, супруги уже не ссорились вслухъ, а только дулись другъ на друга. Николай Ивановичъ, почти одинъ выпивъ бутылку вина, хоть и проповдывалъ раньше, что ему и Глафир Семеновн нужно быть насторож противъ мошенниковъ, а потому спать поперемнно, сталъ клевать носомъ и заснулъ первымъ. Глафира Семеновна еще бодрствовала, смотрла, какъ мелькали въ темномъ окн одинокіе огоньки, но и она, аппетитно позвавъ, вскор заснула крпкимъ сномъ подъ равномрный стукъ колесъ.

Когда Глафира Семеновна проснулась, поздъ стоялъ на какой-то станціи. Только еще разсвтало. Комми-вояжеръ и толстенькій французъ были уже проснувшись. Толстый французъ звалъ и, снявъ съ себя туфли, переобувался въ полусапожки. Комми-вояжеръ, стоя во весь ростъ, длалъ свой туалетъ. Онъ смотрлся въ маленькое складное зеркальце и причесывался, закручивая усики.

— Послдняя станція передъ Женевой. Черезъ пятнадцать минутъ будемъ на мст,— сказалъ онъ Глафир Семеновн, любезно поклонившись, и освдомился, хорошо-ли она отдохнула.

Глафира Семеновна, пробормотавъ ‘мерси’,— стала будить мужа. Тотъ открылъ глаза и безсмысленно смотрлъ на жену.

— Надо будетъ связать наши вещи. Сейчасъ прідемъ,— сказала она.

— Куда?

— Да въ Женеву.

Николай Ивановичъ покосился на причесывавшагося комми-вояжера, поморщился и спросилъ жену:

— И этотъ болванъ въ Женеву детъ?

— Да почемъ-же я-то знаю? Я его не спрашивала.

— Въ Женеву, это видно. Знаешь, что, Глафира Семеновна: мн что-то не хочется останавливаться въ Женев. Ну ее къ чорту! Подимъ дальше.

— Какъ къ чорту? Да вдь въ Женев-то Швейцарія, мы здсь эти самыя Альпійскія горы увидимъ, т швейцарскіе виды посмотримъ въ натур, которые у насъ въ гостиной на картинахъ.

— Что намъ горы! Что намъ виды! Плевать на нихъ. Горы-то и виды мы и прозжая по желзной дорог увидимъ! Конечно-же, плевать,— говорилъ Николай Ивановичъ, а самъ все косился на коммивояжера.

— Ну, это теб плевать, а я плевать не желаю. Нтъ, нтъ, я хочу видть Женеву и Альпы, я про Женеву очень много читала, еще недавно читала. Здсь маркизъ де-Фурма провелъ свой медовый мсяцъ съ Леоніей. Они здили по озеру при свт луны.

— Опять изъ романа? Ахъ, чортъ ихъ возьми.

— Ну, ужъ ты тамъ чертыхайся или не чертыхайся, а въ Женев мы хоть на одинъ день остановимся. Ты это долженъ сдлать за твою парижскую провинность.

— Опять за провинность. Да вдь ужъ я за свою провинность купилъ теб на сто семьдесятъ франковъ кружевъ и разной дряни. Провинность. Удивительно, какъ вы памятливы. На себя-бы лучше оглянулись,— сказалъ Николай Ивановичъ и опять покосился на комми-вояжера.

— Пожалуйста, не говорите глупостей! Я знаю, на что вы намекаете, но это глупо и глупо. Въ Женев мы должны остановиться.

Глафира Семеновна стала собирать свои вещи и увязывала ихъ ремнями. Поздъ, катя на всхъ парахъ, подъзжалъ къ Женев. Уже значительно разсвло. Сквозь утренній туманъ виднлись очертанія горъ, вершины которыхъ, однако, были скрыты облаками. Женщины въ синихъ платьяхъ и соломенныхъ шляпкахъ съ граблями на плеч или съ плетеными корзинками за спиной шли около полотна дороги на работу. Направо и налво виднелись виноградники и между ними каменные домики. Николай Ивановичъ хмурясь смотрлъ на все это и досадливо кусалъ губы. Поздъ сталъ убавлять ходъ, показалась станція.

— Романистка! На какомъ здсь язык говорятъ: на французскомъ или на нмецкомъ? — ядовито отнесся къ жен Николай Ивановичъ.

— А вотъ услышишь.

Поздъ остановился. Супруги забрали свои вещи и стали выходить. Глафира Семеновна держала въ рукахъ дв подушки и саквояжъ. Комми-вояжеръ подскочилъ въ ней и хотлъ помочь.

— Не требуется-съ. Алле! — остановилъ его жестомъ Николай Ивановичъ.— Вишь, какой услужливый! Стянуть что-нибудь захотлось?

— Совсмъ дуракъ! — со вздохомъ проговорила Глафира Семеновна.

Они вышли изъ вагона. Подскочившій къ нимъ носильщикъ показалъ на свой нумеръ на груди и, взявъ отъ нихъ подушки и саквояжи, спрашивалъ:

— Quel htel dsirez-vons, monsieur?

— Ага! Здсь французятъ. Ну, ладно,— сказалъ Николай Ивановичъ.— Только смотри, Глафира Семеновна, больше какъ на одинъ день я здсь не останусь.

Около станціоннаго дома у дверей пожилой человкъ въ пиджак и съ сигарой въ зубахъ и блузникъ остановили ихъ.

— Qu’est-ce que vous avez l, monsieur? Ouvrez {Что у васъ тамъ, господинъ? Отворите.},— указалъ человкъ въ пиджак на саквояжи.

— Monsieur le visiteur des douanes {Господинъ таможенный надсмотрщикъ.}…— отрекомендовалъ его носильщикъ.

Супруги не понимали и вопросительно смотрли другъ на друга. Человкъ въ пиджак и носильщикъ показывали супругамъ знаками, чтобы они открыли свои саквояжи. Въ это время подскочилъ комми-вояжеръ и заговорилъ съ человкомъ въ пиджак что-то по-французски, указывая на супруговъ. Человкъ въ пиджак выслушалъ и сказалъ супругамъ ‘allez’, пропуская ихъ въ двери.

— Таможня, что-ли? — наконецъ стала догадываться Глафира Семеновна.

— Да почемъ-же я-то знаю! Я знаю только, что вонъ этотъ паршивый болванъ, нахалъ съ усиками, не отстаетъ отъ насъ и ршительно во вс наши дла ввязывается!— раздраженно воскликнулъ Николай Ивановичъ, кивая на комми-вояжера.

— Да вдь онъ-же помогъ намъ. Черезъ него насъ пропустили.

— Не желаю я его помощи.

На подъзд стояли швейцары изъ гостинницъ съ бляхами на фуражкахъ и съ надписями названій гостинницъ.

— ‘Отель де Рюсси’…— прочелъ Николай Ивановичъ по-французски у швейцара на фуражк и воскликнулъ:— Слава Богу! Наконецъ-то хоть здсь есть русская гостинница! Почтенный! Эй! забирай наши вещи! — махнулъ онъ рукой швейцару. — Номеръ намъ… Почемъ у васъ въ отель де Рюсси приличный номеришко съ двумя кроватями?

Швейцаръ бросился забирать вещи супруговъ, Но на вопросъ отвчалъ:

— Comprends pas, monsieur.

— Какъ? Швейцаръ изъ гостинницы ‘Россія’, да не говоришь по-русски? Вотъ это ловко! Какая-же посл этого Россія?!

— Вдь это швейцаръ, а въ гостинниц, можетъ быть, и говорятъ по-русски,— вставила свое слово Глафира Семеновна. — Пойдемъ.

Они пошли за швейцаромъ. Швейцаръ привелъ ихъ къ карет, посадилъ ихъ туда и вскочилъ на козлы. Карета помчалась по широкой улиц съ большими срыми домами, завернули за уголъ и тотчасъ-же остановилась y подъзда. Супруги не хали и трехъ минутъ.

— Только-то? Ужъ и пріхали? — удивленно проговорилъ Николай Ивановичъ, вылзая изъ кареты.— Не стоило и хать. Пшкомъ-бы дошли. Черти! Вдь нарочно морочатъ людей, чтобы сорвать за карету по два франка съ пассажира!

— Да ужъ выходи. Полно теб ворчать изъ-за четырехъ франковъ. На кутежъ въ Париж семисотъ, шестисотъ не жаллъ,— попрекнула его Глафира Семеновна.

LXXVII.

Гостинница ‘Россія’, одна изъ роскошныхъ гостинницъ въ Женев. Супруги вошли въ подъздъ гостинницы, и начался обычный перезвонъ. Швейцаръ позвонилъ въ большой колоколъ, гд-то откликнулся маленькій, зазвенли электрическіе звонки. Откуда-то вынырнулъ оберъ-кельнеръ во фрак и съ карандашомъ за ухомъ, съ лстницы бжалъ просто кельнеръ съ салфеткой въ рук, появился мальчишка въ синемъ пиджак съ галунами на воротник и со свтлыми пуговицами. Передъ супругами со всхъ сторонъ кланялись и приглашали ихъ наверхъ, бормоча и на французскомъ, и на нмецкомъ языкахъ.

— Кто-же здсь, однако, изъ васъ говоритъ по-русски? — спрашивалъ Николай Ивановичъ, поднимаясь вмст съ женой по лстниц.— Руссишъ… рюссъ шпрехенъ.

Оказалось, что въ гостинниц никто не говоритъ по-русски.

— Ну, Россія! Какъ-же вы смете называться Россіей! Вдь это-же обманъ. Къ вамъ дутъ, чтобы пользоваться русскимъ языкомъ, а здсь ничего этого нтъ.

Комнату они заняли въ восемь франковъ. Комната была роскошная. Оберъ-кельнеръ, показывая ее, очень расхваливалъ видъ изъ оконъ.

— Передъ глазами вашими будетъ Женевское озеро и нашъ снговой Монбланъ,— подводилъ онъ супруговъ къ окнамъ.

— Насчетъ видовъ-то намъ — Богъ съ ними. Потомъ разсмотримъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— А вотъ нельзя-ли чего-нибудь буаръ и манже а ля рюссъ. Тэ а ля рюссъ можно? Тэ авекъ самоваръ.

— Oh, oui, monsieur…— поклонился оберъ-кельнеръ, сбираясь уходить.

— Стой, стой… Вотъ еще… Пріхали въ Швейцарію, такъ надо швейцарскаго сыру попробовать. Фромажъ швейцаръ апорте.

— Fromage de suisse? — поправилъ его оберъ-кельнеръ — Oui, monsieur.

Черезъ четверть часа супруги умылись, причесались и явился чай, отлично сервированный, съ мельхіоровымъ самоваромъ, со сливками, съ лимономъ, съ вареньемъ, съ булками, съ масломъ и даже съ криночкой свжаго сотоваго меда. Подали и кусокъ сыру. Николай Ивановичъ взглянулъ и радостно воскликнулъ:

— Вотъ это отлично! Въ первый разъ, что мы заграницей здимъ, по-человчески чай подали! Нтъ, швейцарцы-они молодцы! Бьянъ, бьянъ,— сказалъ онъ кельнеру, показалъ на чай и потрепалъ кельнера по плечу.

Кельнеръ почтительно поклонился и съ улыбкой удалился.

— И прислуга какая здсь чистая. Вся во фракахъ. Не чета нашему парижскому корридорному въ бумажномъ колпак и войлочныхъ туфляхъ,— прибавила Глафира Семеновна.

— Смотри-ка, и медку подали. Знаютъ русскій вкусъ,— указалъ Николай Ивановичъ на медъ.— Одно только, подлецы, не говорятъ по-русски.

Онъ прежде всего схватился за сыръ, но сыръ былъ преплохой.

— Да неужто это швейцарскій сыръ? Вотъ сыромъ такъ опростоволосились. Совсмъ безъ остроты. Это нашъ русскій мещерскій сыръ, а вовсе не швейцарскій.

— Да, наврное мещерскій,— отвчала Глафира Семеновна. — вдь ты спрашивалъ, чтобъ все было по-русски, а ли рюссъ,— вотъ они русскій сыръ и подали.

— Ну, вотъ… Я явственно сказалъ, чтобъ фромажъ швейцаръ… Нтъ, ужъ, должно быть, здсь такъ ведется, что сапожникъ всегда безъ сапогъ, а портной съ продранными рукавами. Хорошій-то сыръ, врно, только къ намъ въ Россію отправляютъ.

Напившись чаю, супруги пріодлись и отправились обозрвать городъ, но лишь только они вышли на лстницу, какъ носъ съ носомъ столкнулись съ комми-вояжеромъ. Въ глянцевомъ цилиндр, въ желтыхъ перчаткахъ онъ стоялъ и съ улыбкой приподнималъ шляпу. Николай Ивановичъ отвернулся.

— Тьфу, ты пропасть! И здсь… Вотъ навязался-то! Какъ бльмо на глазу торчитъ,— пробормоталъ онъ съ неудовольствіемъ.— Да это нахалъ какой-то.

Развеселившійся было Николай Ивановичъ опять. надулся.

Внизу супруговъ встртилъ оберъ-кельнеръ и съ почтительнымъ наклоненіемъ головы сказалъ по-французски:

— У насъ табль-дотъ… Завтракъ въ часъ и обдъ въ пять часовъ. Ежели сдлаете намъ честь, то потрудитесь записаться заране.

Глафира Семеновна перевела мужу слова оберъ-кельнера и произнесла:

— Что-жъ, пообдаемъ здсь. Здсь долженъ быть хорошій обдъ.

— Чтобъ опять съ вашимъ комми-вояжеромъ встртиться? Не желаю-съ, совсмъ не желаю,— огрызнулся Николай Ивановичъ на жену.— Лучше въ самой паршивой закусочной пообдаю, да чтобы съ нимъ не встрчаться,— вотъ онъ мн до чего надолъ!

LXXVIII.

Женева, половина жителей которой состоитъ обыкновенно изъ чужестранцевъ, осенью бываетъ пуста, путешественники въ нее вовсе не заглядываютъ, проживающіе въ ней богатые иностранцы перебираются на берега Средиземнаго моря. Такъ было и въ данное время. Улицы были безлюдны, рестораны, кофейни и лавки безъ покупателей. Хозяева стояли на порогахъ, отъ нечего длать покуривали и позвывали. Гуляющихъ совсмъ было не видно. Кое-гд виднлись прохожіе, но они спшили дловой походкой. Первое время супруги даже не видли и экипажей на улиц, не видать было и ломовыхъ извозчиковъ. Все это несказанно поразило супруговъ посл парижскаго многолюдія и выставочной и бульварной толкотни.

— Что-же это такое? Женева-ли ужъ это! — воскликнула Глафира Селеновна, озираясь по сторонамъ.— Такъ расхваливали Женеву, говорили, что такой знаменитый городъ, а вдь все пусто. А ужъ въ книжкахъ-то про Женеву сколько писано! Николай Иванычъ, Женева-ли это?

— Женева, Женева… Самъ я читалъ на вывск на станціи.

— Удивительно! Гд-же Монбланъ-то этотъ самый? Я Монблана не вижу.

— Да вонъ горы…— указалъ Николай Ивановичъ. Они подходили къ мосту.

— Монбланъ, по описанію, долженъ быть блый, снговой, покрытый льдомъ, а я тутъ ршительно ничего не вижу. Самая обыкновенная гора, а сверху тучи,— продолжала Глафира Семеновна.

— Да вдь день пасмурный. Монбланъ, надо полагать, тамъ вонъ, за тучами.

— Нтъ, это не Женева, ршительно не Женева. Въ книжкахъ я читала, что видъ на горы долженъ быть необыкновенный, но никакого вида не вижу. Самыя обыкновенныя горы.

— Ну, никакого, такъ никакого. Тмъ лучше: не нравится теб, такъ скоре изъ Женевы удемъ, сердито отвчалъ Николай Ивановичъ.

Подойдя къ мосту и взглянувъ съ набережной на воду озера, Глафира Семеновна воскликнула:

— Синяя вода! Нтъ, это Женева, Женева! По синей вод узнала. Эту синюю воду страсть сколько описывали. Дйствительно, замчательная вода: синяя, а какъ прозрачна! Смотри, Николай Иванычъ, вдь здсь ужъ какъ глубоко, а дно видно. Вонъ разбитая тарелка на дн лежитъ.

— А чортъ съ ней!

Николай Ивановичъ звнулъ и отвернулся.

— Но вода, вода — прелесть что такое!— восхищалась Глафира Семеновна. — Отчего это, Николай Иванычъ, здшняя вода такая синяя? Неужели отъ природы?

— Фабрики гд-нибудь нтъ-ли поблизости, гд кубомъ и синькой матеріи красятъ, а потомъ синюю краску въ воду спускаютъ.

— Да полно, что ты! Неужели-же столько воды можно въ синюю краску выкрасить! Вдь тутъ цлое озеро,— возразила Глафира Семеновна.— Смотри, смотри: вонъ пароходъ бжитъ, вонъ дв лодочки подъ парусами бгутъ.

Николай Ивановичъ опять звнулъ.

Супруги перешли мостъ и очутились на большой улиц, сплошь переполненной богатыми магазинами съ зеркальными стеклами. На окнахъ выставки со всякой модной и галантерейной дрянью. Глаза у Глафиры Семеновны такъ и разбгались. Она останавливалась у каждаго окна и восклицала: ‘Ахъ, какая прелесть! Ахъ, какой восторгъ! Да тутъ есть вещи лучше, чмъ въ Париж!’

— Николай Иванычъ, какъ хочешь, а ты за твою парижскую провинность долженъ мн разршить купить разныхъ мелочей на подарки хоть франковъ на сто,— сказала она.

— Опять за провинность! Да что ты, матушка! Вдь этому конца не будетъ. Въ вагон у этого нахала два раза кружева за провинность покупалъ, и теперь опять за провинность! Съ одного вола семь шкуръ не дерутъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

Глафира Семеновна надулась.

— Ну, ладно. Мн безъ подарковъ домой вернуться нельзя. Комми-вояжеръ-то въ нашей гостинниц остановился,— пробормотала она.— Схожу къ и попрошу, чтобъ онъ мн опять разныхъ образчиковъ продалъ для подарковъ. Два золотыхъ у меня есть.

Николай Ивановичъ вспылилъ.

— Вотъ ужъ этого ни за что не будетъ! Ни за что!— закричалъ онъ.— Какъ пойдешь къ комми-вояжеру — за косу оттуда вытащу, такъ и знай.

Въ отвтъ Глафира Семеновна слезливо заморгала глазами, наконецъ плюнула и побжала по тротуару. Николай Ивановичъ пустился за ней.

— Глаша! Куда ты? Не дури. Пожалуйста, не дури,— уговаривалъ онъ, стараясь съ ней поровняться и заглянуть ей въ лицо, но только что равнялся съ ней, какъ она ударяла его зонтикомъ по рук.

Прохожіе останавливались и въ недоумніи смотрли на нихъ. Хозяева и приказчики магазиновъ, видя эту сцену сквозь зеркальныя стекла оконъ, также выбгали на улицу и долго глядли имъ вслдъ. Добжавъ до какого-то бульвара, Глафира Семеновна перестала рысить, сла на скамейку и, закрывшись платкомъ, заплакала.

— Извергъ, злодй! По Европ-то только здите, цивилизацію изъ себя разыгрываете, а сами хотите дикія азіатскія зврства надъ женой распространять,— говорила она.

Николай Ивановичъ подслъ къ ней и сталъ извиняться.

— Ну, полно, брось… Ну, что тутъ! Я пошутилъ. Мало-ли что сгоряча скажешь,— бормоталъ онъ.

Кончилось тмъ, что Глафира Семеновна кой-какъ утшилась и перестала плакать Николай Ивановичъ повелъ ее по магазинамъ, гд она и накупила разной галантерейной дряни уже не на сто, а на двсти франковъ. Были куплены плетеныя корзинки, бездлушки изъ альпійскихъ горныхъ породъ, плато подъ лампы, какая-то ювелирная дрянь изъ раковинъ, булавки съ дешевенькими камнями, галстучки, рзные домики изъ дерева и т. п. Все это было отправлено домой.

Сдлавъ покупки, супруги отправились отыскивать ресторанъ, гд-бы имъ пость.

LXXIX.

Ресторанъ, въ который зашли супруги, былъ роскошный ресторанъ на набережной. Гарсоны были не какъ въ Париж въ курткахъ и длинныхъ передникахъ, а во фракахъ, въ блыхъ жилетахъ и блыхъ галстукахъ. Супруговъ встртилъ на подъзд, очевидно, самъ хозяинъ, толстенькій человкъ въ пиджак, очень напоминающій русскаго купца: выпяченное брюшко съ массивной золотой цпью, подстриженная бородка, красный фуляровый платокъ, торчащій изъ кармана, и носъ луковицей. Разница была только въ томъ, что на голов имлась синяя суконная шапочка въ вид скуфьи, какую русскіе купцы не носятъ. Раскланявшись съ супругами, хозяинъ забормоталъ что-то по-французски и повелъ ихъ во второй этажъ, гд и помстилъ въ большомъ зал за длиннымъ богато сервированнымъ столомъ. Усадивъ, хозяинъ наклонился и спросилъ:

— Мн кажется, что мосье и мадамъ русскіе?

— Вуй, вуй… Ле рюссъ…— отвчала Глафира Семеновна.

— Постараемся угодить русскому вкусу. Я знаю привычки русскихъ,— кивнулъ онъ и спросрлъ:— Прикажете приготовить для васъ обдъ.

— Вуй, вуй, дине,— кивнулъ Николай Ивановичъ понявъ слово ‘обдъ’.— А почемъ у васъ обдъ?

— Комбьянъ?

— Кель при ле дине?— пояснила Глафира Семеновна.

— Отъ шести и до двадцати франковъ, мадамъ. Могу вамъ подать шестъ блюдъ. Вы скажите только цну и предоставьте мн угодить вашему вкусу. Надюсь, что вы останетесь довольны,— старался пояснить французъ внимательно слушавшей его Глафир Семеновн.

Та поняла и перевела слова хозяина мужу, прибавивъ:

— Удивительно странный ресторанъ. Такъ по скольку франковъ мы закажемъ обдъ?

— Пусть длаетъ за восемь франковъ. Посмотримъ, что такое онъ подастъ на русскій вкусъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.

Было выбрано и красное вино.

— Et l’eau de vie russe? Vodka? — спросилъ хозяинъ.

— Какъ, и водка есть? Русская водка? Да неужели? — радостно воскликнулъ Николай Ивановичъ.

Хозяинъ улыбнулся и молча кивнулъ утвердительно.

— Такъ пожалуйста, голубчикъ! Же ву при. зжу, зжу заграницей и рюмки еще русской не видалъ. Вотъ неожиданность-то! Въ Швейцаріи и вдругъ водка! Мерси, мерси.

Николай Ивановичъ протянулъ даже руку хозяину и крпко пожалъ его руку.

Публики въ зал было очень немного. На другомъ конц стола сидли дв длиннозубыя англичанки съ пожилымъ англичаниномъ. Они уже кончали завтракъ или обдъ и ли фруктовый компотъ, усердно запивая его содовой водой и шипя тремя сифонами. Кром англичанъ, сидлъ за отдльнымъ столикомъ тощій, какъ жердь, офицеръ съ рыжими усами въ струнку, облеченный въ синій мундиръ съ необычайно высокимъ стоячимъ краснымъ воротникомъ. Передъ нимъ стояла рюмка ликера и тарелочка съ грушей, и онъ просматривалъ газету.

— Долго обда-то ждать,— сказалъ Николай Ивановичъ жен.— Не спросить-ли бумаги и чернилъ, да не написать-ли Скрипкинымъ письмо?.. Напишемъ такъ, что будто-бы среди снга и льда на Монблан сидимъ.

— Зачмъ-же это? Съ какой стати?

— Да такъ. Пусть ихъ дивятся. Съ Эйфелевой башни писали. А тутъ съ Монблана.

— На Эйфелевой башн мы все-таки были, а на Монбланъ не думаемъ даже и хать.

— Эка важность! Плевать! Докажи, что мы не не на Монблан! Были, да и все тутъ. Знай нашихъ! А ихъ это все-таки позлитъ. ‘Мы-де только въ Тихвинъ на богомолье могли създить, а Ивановы вонъ и на Эйфелеву башню, и на Монбланъ забрались’. Я напишу.

— Какъ хочешь. Пожалуй, напиши,— улыбнулась Глафира Семеновна.

Была спрошена бумага, конвертъ и перо съ чернилами, и Николай Ивановичъ принялся писать.

— Вотъ и готово. Всего десять, пятнадцать строкъ, съ нашей стороны это какъ будто любезность, а между тмъ это письмечишко до того разозлитъ Скрипкипыхъ, что они даже поругаются другъ съ другомъ отъ зависти. Вдь Скрипкинъ-то общалъ жену свозить заграницу, а свозилъ только въ Тихвинъ,— сказалъ Николай Ивановичъ жен и прочелъ письмо:

‘Вотъ мы и въ Швейцаріи, любезные Анисимъ Сергевичъ и Марья Ивановна. Пріхали въ Женеву и тотчасъ-же ползли на снговыя и ледяныя горы. Теперь сидимъ на самой главной гор, на Монблан, и пьемъ пуншъ, откуда привтствуемъ васъ. Холодина страшная, 15 градусовъ мороза, такъ что я и Глафиру Семеновну принудилъ даже выпить стаканъ пуншу, чтобы согрться’.

— Зачмъ-же ты про меня-то? Ужъ ври про себя…— перебила его Глафира Семеновна.

— Брось. ‘Чтобы согрться. Снгу, я думаю, тутъ аршинъ на пять глубины, и никогда онъ не таетъ. Высота такая, что съ горы внизъ ршительно ничего не видно. Ужасная игра природы. Очень жалемъ, что нтъ васъ съ нами. До скораго свиданія’.

Письмо было заклеено въ конвертъ и отправлено съ слугой въ почтовый ящикъ.

— Обозлятся, страсть, обозлятся, что это не они на Монблан сидятъ, а мы,— прибавилъ Николай Ивановичъ, улыбаясь.

Подали водку и къ ней закуску — сардины, селедку, колбасу, какую-то сушеную рыбку, баночку съ страсбургскимъ пирогомъ. Водка была русская въ маленькой пузатенькой бутылочк съ русскимъ ярлыкомъ завода Смирнова въ Москв.

— Батюшки! Да это совсмъ по-русски! Съ хорошей закуской…— умилялся Николай Ивановичъ.— Даже и водка московская. Ужъ какъ хочешь, Глаша, а и ты должна рюмочку водки выпить.

— Ну, вотъ, съ какой это стати, если я ее никогда не пью! — отвчала Глафира Семеновна.

— Чтобы заграницей честь русской водк отдать. Какая-же иначе ты посл этого патріотка будешь!

— Нтъ, нтъ. Пей ужъ ты одинъ.

— Да я-то ужъ, конечно, выпью. Наша родная, русская, православная,— говорилъ Николай Ивановичъ, улыбаясь на бутылку, даже погладилъ рукой бутылку, налилъ изъ нея себ водки въ рюмку и выпилъ съ полнйшимъ умиленіемъ.

LXXX.

Обдъ, поданный супругамъ хозяиномъ гостинницы по вкусу русскихъ, какъ онъ выражался, состоялъ изъ раковаго супа съ гренками, рыбы тюрьбо, миніатюрныхъ бифштексовъ, цвтной капусты, жареной пулярды, мороженаго и фруктовъ съ кускомъ сыра. Швейцарецъ не ошибся, очевидно, онъ уже много разъ имлъ дло съ русскими путешественниками. Разборчивая Глафира Семеновна все ла, кром рыбы тюрьбо, сказавъ: ‘Богъ знаетъ, какая это рыба’, а про остальной обдъ отозвалась съ похвалою.

Николай Ивановичъ, выпивъ четыре рюмки русской водки, находился въ веселомъ расположеній духа, не дулась и Глафира Семеновна, оба были веселы, но вдругъ въ конц обда появился въ зал комми-вояжеръ. На сей разъ онъ быль какъ-то особенно вылощенъ, блисталъ свжими темно-желтыми перчатками съ черными швами и имлъ живую розу въ петлиц. При вход его Николая Ивановича какъ-бы облило холодной водой. Онъ даже рчь свою оборвалъ, разсказывая что-то Глафир Семеновн и, нахмурившись пробормоталъ:

— Опять этотъ чортъ лзетъ! Пожалуйста, Глаша ни слова съ нимъ не разговаривай.

Комми-вояжеръ, завидя супруговъ, любезно съ ними раскланялся и, подойдя къ ихъ столу, помстился какъ разъ противъ нихъ, сказавъ: ‘Bon apptit’.

— Чтобы теб рыбьей костью подавиться, анаема лакированная! — отвчалъ Николай Ивановичъ по-русски и отвернулся отъ него.

— Ну, зачмъ это? Зачмъ? — остановила мужа Глафира Семеновна.

— А затмъ, что онъ пахалъ и мерзавецъ!

— Чмъ-же мерзавецъ? Вдь онъ ничего худого, намъ не длаетъ.

— Еще-бы онъ смлъ что-нибудь худое сдлать! Тогда-бы я ему такую выволочку…

Комми-вояжеръ слушалъ и не понималъ разговора, но онъ все-таки видлъ, что супруги разговариваютъ другъ съ другомъ неласково, хотя Глафира Семеновна и старалась улыбаться.

— Додай скорй свое мороженое! Что, словно нарочно, жуешь не жуешь! Фрукты захватимъ съ собой и по дорог съдимъ,— грозно торопилъ жену! Николай Ивановичъ и крикнулъ слуг: — Счетъ. Комбьянъ пене?

Комми-вояжеръ, видя, что супруги собираются уходить, улыбнулся сколь можно любезне и, вынувъ изъ петлицы розу, предложилъ ее Глафир Семеновн. Та вспыхнула, взглянула на мужа и не ршалась, братъ-ли ей розу или не брать.

— Не смть брать! — грозно крикнулъ Николай Ивановичъ жен, бросая молніеносные взгляды на француза.

— Нонъ, нонъ. Иль не фо па… Же не ве па. Мерси…— конфузливо отстраняла она отъ себя розу.

Комми-вояжеръ настаивалъ, чтобы она взяла. Къ роз протянулъ руку Николай Ивановичъ, взялъ ее и бросилъ на полъ.

— Monsieur!..— протянулъ французъ, возвысивъ голосъ и поднимаясь со стула.

— Нечего, монсье! Нахалъ! Вставай, Глафира Семеновна! Пойдемъ! — говорилъ Николай Ивановичъ, вставая изъ-за стола.— Разсчитаемся вонъ за тмъ столомъ.

Глафира Семеновна была ни жива, ни мертва.

— Ахъ, скандалъ! Ахъ, скандалистъ…— шептала она, направляясь за мужемъ.

Къ нему подошелъ французъ и, размахивая руками, что-то говорилъ по-французски.

— Прочь! Чего ты ко мн лзешь! Я тебя не трогаю!— наступалъ на него Николай Ивановичъ.

Французъ попятился и заговорилъ съ какимъ-то пожилымъ постителемъ, сидвшимъ за отдльнымъ столикомъ въ ожиданіи обда и смотрвшимъ на эту сцену удивленными глазами. Николай Ивановичъ, бормоча ругательства, расплачивался по счету, принесенному лакеемъ. Онъ выбросилъ на столъ два золотыхъ и торопилъ лакея сдачей. Получивъ сдачу и сунувъ лакею два франка на чай, онъ замтилъ, что Глафиры Семеновны нтъ уже въ комнат. Быстро выбжавъ изъ ресторана, онъ увидалъ ее на улиц. Она поспшно шла, направляясь домой. Онъ догналъ ее и поровнялся съ ней. Она плакала.

— Нечего ревть-то! Сейчасъ придемъ домой и сбирайся, чтобы хать,— сказалъ онъ ей сердито.— Вонъ изъ Женевы! Довольно! А то доведешь до того, что этотъ французишка обнимать тебя вздумаетъ.

— Да разв я виновата?

— Ты, ты. Разв я не видлъ, какія ты ему улыбки въ вагон длала? Вотъ онъ и возмечталъ. Срамница! Не вдь какой миндальный французишка вздумалъ ей зубы заговаривать, а она ужъ и растаяла!

— Турокъ! Ревнивый турокъ! Баши-бузукъ! — отругивалась отъ мужа Глафира Семеновна.

Николай Ивановичъ настоялъ на быстромъ отъзд, и въ тотъ-же день въ пять часовъ они были уже на станціи желзной дороги и сидли въ позд, взявъ билеты прямого сообщенія до границы. Глафира Семеновна дулась на мужа и сидла отъ него отвернувшись. Онъ попробовалъ заговорить съ ней, но она отвтила: ‘убирайся къ чорту!’ До отхода позда оставалось еще минутъ пять. Онъ отворилъ окно въ купэ и сталъ смотрть на платформу, на суетящуюся на платформ публику, на желзнодорожныхъ служителей, тащившихъ пледы и саквояжи, и вдругъ среди толпы замтилъ комми-вояжера. Комми-вояжеръ бгалъ отъ вагона къ вагону и заглядывалъ въ окна. Николая Ивановича передернуло.

— Фу, ты, чортъ! Да неужто этотъ нахалъ опять подетъ съ нами въ позд! — воскликнулъ онъ вслухъ и, обратясь къ жен, сказалъ:— Радуйтесь! Вашъ прихвостень будетъ опять при васъ. Вонъ онъ по платформ бгаетъ и ищетъ насъ.

Комми-вояжеръ, дйствительно, искалъ ихъ. Замтивъ въ отворенномъ окн голову Николая Ивановича, онъ сейчасъ-же подскочилъ къ окну и, размахивая руками, заговорилъ что-то по-французски. Говорилъ онъ раздраженно, держалъ въ рук визитную карточку, и по тому рчи Николай Ивановичъ замтилъ, что это были далеко не любезности.

— Да что ты, тонконогая волчья сндь, ругаться со мною задумалъ, что-ли?— спросилъ его Николай Ивановичъ по-русски, выставляя изъ окна голову.

Французъ продолжалъ кричать и длать угрожающіе жесты.

— Смешь еще руками махать, песъ ты смердящій! До рукъ, братъ, если дло дойдетъ, такъ у меня вотъ что есть. Закуска важная…— сказалъ Николай Ивановичъ и выставилъ французу изъ окна кулакъ.

Въ это время раздался звонокъ, а вслдъ за этимъ свистокъ паровоза, и поздъ тронулся. Французъ, казалось, только этого и ждалъ. Онъ подскочилъ къ высунувшейся голов Николая Ивановича и схватилъ ее за уши.

— Что? Ахъ, такъ ты такъ-то! — взревлъ Николай Ивановичъ и, высунувъ руку, сбилъ съ француза шляпу и схватилъ его въ свою очередь за волосы.

Французъ тоже взревлъ.

— Arretez! Arretez! — кричалъ онъ, требуя остановки позда, но поздъ не останавливался, и французу пришлось пробжать нсколько шаговъ по платформ за вагономъ, пока онъ усплъ освободиться изъ рукъ Николая Ивановича.

Когда Николай Ивановичъ обернулся къ жен, поздъ ужъ катилъ на всхъ парахъ.

— Каковъ мерзавецъ-то. Драться задумалъ со мной! Ну, да вдь я не дуракъ! И я удружилъ ему. До новыхъ вниковъ не забудетъ! Вотъ мои трофеи,— проговорилъ Николай Ивановичъ и показалъ жен клокъ волосъ француза, который онъ держалъ въ кулак.

LXXXI.

Пассажировъ.выхавшихъ изъ Женевы, было немного, да и т размстились главнымъ образомъ въ вагонахъ третьяго класса, второй-же классъ почти совсмъ пустовалъ, такъ что супруги хали одни въ купэ. Первое время Глафира Семеновна все еще продолжала дуться, сидла отвернувшись отъ мужа и совсмъ не отвчала на его слова, которыми тотъ такъ и сыпалъ, но когда онъ, раскрывъ ладонь, сталъ собирать волосы, вырванные изъ головы комми-вояжера, сдалъ изъ нихъ маленькую прядь и завернулъ въ клочекъ бумаги, она не выдержала и улыбнулась.

— Трофеи… хочу спрятать,— отвчалъ Николай Ивановичъ на ея улыбку.

— Охота! Куда теб эту дрянь?— поморщилась Глафира Семеновна.

— Въ воспоминаніе о богоспасаемомъ град Женев. Пріду домой и буду показывать, какъ я расправился съ нахаломъ. Побда… Жаль только, что французъ попался, a не нмецъ. Будь это нмецкіе волосы, такъ даже въ брелокъ отдалъ-бы вдлать и носилъ-бы его на часовой цпочк.

— Да это, кажется, былъ и не французъ, a жидъ.

— То-то я думаю, что французскій жидъ. Нахальство-то ужъ очень велико.

— Теперь и я скажу, что нахалъ. Вообрази, вдь онъ написалъ мн любовное письмо и просилъ свиданія со мной.

— Да что ты! Ахъ, мерзавецъ! Вотъ видишь, видишь… Чувствовало мое сердце! Гд-же это письмо?

— Разумется, я его сейчасъ-же разорвала, a то-бы ты чортъ знаетъ, что надлалъ изъ ревности.

— О! Да я-бы изъ него дровъ и лучинъ нащепалъ!

— И тебя-бы арестовали, и мы-бы изъ Женевы не выхали. Вотъ, во избжаніе скандала-то, я и разорвала. На раздушенной розовой бумажк письмо.

— Ахъ, подлецъ, подлецъ! Когда-же это письмо онъ усплъ теб передать? — допытывался Николай Ивановичъ.

— Онъ не самъ передалъ, а мн передала письмо двушка изъ нашей гостинницы.

— Это посл исторіи съ розой или раньше?

— Посл. Письмо мн передала двушка, когда мы вернулись изъ ресторана въ гостинницу, но, должно быть, оно было оставлено двушк раньше. Ты вышелъ изъ номера, a двушка мн тайкомъ и передала. Бумажка розовая, атласная, конвертикъ съ розой и бабочкой.

— Да что ты меня словно дразнишь!— опять вспылилъ Николай Ивановичъ. — Расхваливаешь бумажку, конвертикъ…

— Не поддразниваю, a просто разсказываю теб.

— Теб не обидно, теб не противно, что онъ чортъ знаетъ за какую путанную бабенку тебя принялъ?

— Да что-жъ обижаться на дурака!— спокойно отвчала Глафира Семеновна.

— Нахалъ! Мерзавецъ! Подлецъ! Нтъ, ужъ я теперь его волосы непремнно вставлю въ брелокъ и буду носить въ воспоминаніе побды.

Николай Ивановичъ свернулъ бумажку съ волосами комми-вояжера и спряталъ ее въ кошелекъ.

— A все ты своими улыбками ему поводъ подала, ‘Мусье, мусье… мерси, мерси’… Вотъ теб и мерси. Ты особенно какія-то пронзительныя улыбки передъ нимъ длала, когда мы хали изъ Парижа въ Женеву,— вотъ онъ и возмечталъ. Два раза за руку его взяла, чортъ знаетъ кто, a ты ему руку подаешь!

— Да вдь нужно было поблагодарить его за любезность. Ты, я думаю, видалъ, какъ онъ распинался передъ нами въ вагон. Ужинъ намъ схлопоталъ, конфектами насъ угощалъ. A ужъ какъ онъ образцы кружевъ мн дешево продалъ, такъ это просто удивительно!

— Молчи, пожалуйста, не расхваливай мерзавца!

Произошла пауза. Николай Ивановичъ злился и усиленно затягивался папироской.

— Теб-то больно отъ него попало!— начала опять Глафира Семеновна.

— Ну, что за больно! Онъ только схватилъ меня за голову.

— Нтъ, за уши. Вонъ уши-то и посейчасъ y тебя красны.

— Да что ты словно радуешься!— возвысилъ голосъ Николай Ивановичъ.— Конечно-же, ему вдесятеро больше отъ меня досталось, и доказательствомъ вотъ этотъ клокъ волосъ,— хлопнулъ онъ себя по карману. — У меня трофей, a у него ничего.

— Ты знаешь, вдь онъ тебя на дуэль вызывалъ,— продолжала Глафира Семеновна.

— Да что ты врешь! Когда?

— А когда подошелъ къ окну вагона. Ты вдь по-французски не понимаешь, а я-то поняла Изъ-за этого онъ теб и карточку свою визитную совалъ.

— Скотина! Задалъ-бы я ему дуэль. Пополамъ-бы его перервалъ, ежели-бы не сидлъ въ вагон. Туда-же, дуэль, жидконогая кочерга эдакая!

— Да онъ и звалъ тебя выйти изъ вагона, а когда ты не вышелъ, то онъ схватилъ тебя за уши, намреваясь побить, что-ли.

— Да не хваталъ онъ меня за уши!

— Ну, не хваталъ, не хваталъ.

— Конечно-же, не хваталъ. Что я не чувствовалъ, что-ли! — отпирался Николай Ивановичъ.

Глафира Семеновна посмотрла на мужа и улыбнулась.

— Да что ты подсмиваешься-то надо мной! — крикнулъ тотъ, раздражаясь.

— Просто мн забавно, что такое приключеніе съ нами въ дорог стряслось. Точь-въ-точь, какъ во французскомъ роман. Я даже читала что-то подобное,— отвчала Глафира Семеновна. — Конечно только тамъ драки не было и никто ни у кого не вырывалъ клока волосъ, а все обошлось по благородному,— прибавила она — Какой-то графъ влюбился въ замужнюю маркизу…

— Сочиняй, сочиняй! Эта маркиза-то ты, что-ли?

— Да вотъ въ род насъ. Только это было не въ вагон, а на станціи желзной дороги. Маркизъ съ маркизой сидли на станціи и отправлялись въ Ниццу. Вдругъ входитъ графъ и прямо подаетъ карточку: ‘Рю Лафаетъ, нумеръ такой-то’… Затмъ объясненіе: ‘Двоимъ намъ нтъ мста на земномъ шар… Или я, или вы… Присылайте секундантовъ’… И вотъ они дутъ въ Италію, и тамъ, среди лимонной рощи…

— Молчи, молчи! Вздоръ городишь!— перебилъ жену Николай Ивановичъ.

— Но тамъ маркиза была влюблена въ графа. Маркизъ былъ старикъ…— не унималась Глафира Семеновна.

— Довольно, теб говорятъ!

— А ну тебя! Ни о чемъ путномъ говорить съ тобой нельзя.

— Не люблю я слушать твоихъ романовъ. Вдь это все вздоръ, чепуха…

— Такъ о чемъ-же говорить-то?

— А вотъ хоть о томъ, что въ этомъ ресторан въ Женев, въ которомъ мы обдали, за водку меня просто ограбили. Знаешь, по скольку съ меня взяли за рюмку русской очищенной водки? По два франка, то-есть по восьми гривенъ на наши деньги, ежели считать по курсу. Пять маленькихъ рюмокъ я выпилъ и заплатилъ десять франковъ, четыре рубля. Ахъ! грабители, грабители! За простую русскую водк! Глаша, слышишь?

— Да не желаю я объ водк разговаривать! Ты объ романахъ не желаешь, а я объ водк — вотъ теб и весь сказъ.

Водворилась пауза. Николай Ивановичъ прижался въ уголъ дивана и сталъ похрапывать.

Поздъ мчался по направленію къ Берну среди живописныхъ горъ, усянныхъ по склонамъ виноградниками. Надвигались сумерки. Темнло.

LXXXII.

Швейцарскія желзныя дороги изобилуютъ станціями. Поздъ бжалъ съ необыкновенной быстротой, но то и дло, почти каждыя десять минутъ, останавливался на какой-нибудь станціи на одну минуту, быстро выпускалъ и забиралъ пассажировъ и снова мчался. Второй классъ такъ и не наполнялся пассажирами — вс ограничивались третьимъ классомъ, и супруги сидли въ купэ второго класса попрежнему одни. Николай Ивановичъ спалъ крпкимъ сномъ и раскатисто храплъ. Глафир Семеновн не спалось. На каждой станціи она отворяла окно и наблюдала выходящую изъ позда и входящую публику, продавцовъ и продавщицъ, снующихъ по платформ и предлагающихъ публик пиво въ стаканахъ, сандвичи, груши, яблоки, виноградъ, букетики цвтовъ, плетеныя корзиночки, мелкія стеклянныя издлія, фотографіи швейцарскихъ видовъ, конфекты, печенье и т. п. Сначала продавцы и снующая публика говорили только по-французски, потомъ къ французскому языку сталъ примшиваться нмецкій языкъ и наконецъ вдругъ французскій языкъ исчезъ совершенно и воцарился одинъ нмецкій. Началась нмецкая Швейцарія. Глафира Семеновна, замтивъ измненіе языка при покупк състныхъ предметовъ, начала будить мужа.

— Можешь ты думать, опять Нметчина началась,— говорила она, расталкивая его. — Повсюду нмецкій языкъ и самыя серьезныя рожи. Пока былъ французскій языкъ, рожи были веселыя, а какъ заговорили по-нмецки — все нахмурилось.

Николай Ивановичъ что-то промычалъ и сталъ протирать заспанные глаза.

— Боюсь, какъ-бы намъ опять не перепутаться и не попасть туда, куда не слдуетъ. Нмецкая земля намъ несчастлива, — продолжала Глафира Семеновна.— Ты ужъ не спи. Надо опять поспрашивать, туда-ли мы демъ.

— Нтъ, нтъ. Какой тутъ сонъ! Довольно. Я сть хочу,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— ды здсь много. На каждой станціи можешь насться и напиться, не выходя изъ вагона, Къ окнамъ и пиво, и бутерброды подносятъ. A вотъ поспрашивать-то надо, туда-ли мы демъ.

— Да мы куда собственно демъ-то теперь? Прямо въ Россію или…

— Нтъ, нтъ, надо остановиться въ Вн. День проживемъ въ Вн. Но вотъ вопросъ — въ Вну-ли мы демъ? Можетъ быть, давно уже нужно было перессть въ другой вагонъ, а мы сплоховали. Въ Нметчин вдь все съ пересадкой…

— Непремнно нужно спросить кондуктора.

— Кондукторъ-то совсмъ не показывается въ вагон. Какъ посмотрлъ наши билеты въ Женев, такъ и исчезъ. Право, меня беретъ сомнніе, туда ли мы демъ.

— Ты разгляди хорошенько книжку билетовъ и сообрази, были-ли т станціи, на которыя намъ даны билеты. На билетахъ написаны станціи,— старался пояснить Николай Ивановичъ, досталъ книжки билетовъ и вмст съ женой сталъ ихъ разсматривать. — Вотъ Бернъ… вотъ Цюрихъ… Прозжали-ли мы мимо Берна и Цюриха? — задалъ онъ вопросъ.

— Да кто-же ихъ разберетъ! — дала отвтъ Глафира Семеновна.

На слдующей-же станціи Глафира Семеновна, высунувшись изъ окна, кричала проходившему мимо вагона кондуктору:

— Херъ кондукторъ! Коммензи бите! Внъ… Во Внъ?

Но слова ‘Внъ’ онъ не понималъ и отвта никакого не далъ. Наконецъ, кельнеръ, разносившій мимо вагоновъ пиво на поднос и у котораго Николай Ивановичъ выпилъ два стакана, сжалился надъ супругами и спросилъ по-нмецки:

— Wie heiss die Station?

— Внъ… Штадтъ Внъ…— повторила Глафира Семеновна и показала книжку, а въ ней билетъ, на которомъ было написано: ‘Wien’.

— Wien,— прочиталъ кельнеръ, улыбаясь, и прибавилъ по-нмецки:— Это далеко… это Австрія, а вы въ Швейцаріи.

— Винъ… Винъ…— подхватила Глафира Семеновна.— Винъ по-нмецки Вна-то называется, а не Внъ…— пояснила она мужу.— А я-то Внъ. Онъ говоритъ, что Винъ еще далеко. Ну, а сидимъ-то мы въ томъ вагон, въ которомъ слдуетъ? Вагонъ истъ Винъ?— Допытывалась она у кельнера.

Тотъ началъ говорить что-то по-нмецки, но паровозъ свистнулъ, и поздъ помчался.

Часа черезъ два въ купэ вошелъ, однако, кондукторъ, мрачно осмотрлъ книжку билетовъ оторвалъ изъ книжки нсколько билетовъ, въ томъ числ и билетъ съ надписью ‘Цюрихъ’, сказалъ супругамъ:

— Zrich 12 Minuten… In Romanshorn mssen Sie umsteigen.

— Такъ и есть: пересадка!— воскликнули супруги, услыхавъ знакомое имъ слово ‘umsteigen’ и испуганно стали допытываться y кондуктора, гд должна быть эта самая пересадка и въ которомъ часу.

Разговоръ былъ долгій, но ни кондукторъ, ни супруги другъ друга не поняли и разстались въ недоумніи.

LXXXIII.

Всю ночь пробыли супруги въ тревожномъ ожиданіи пересадки изъ вагона и не смли ни на минуту заснуть, а сонъ между тмъ такъ и клонилъ ихъ. Въ Цюрих, гд стояли 12 минутъ, Глафира Семеновна, суя желзнодорожнымъ сторожамъ по два и по три французскихъ пятака, какъ она называла мдныя десятисантимныя монеты, раза четыре спрашивала: ‘ви филь уръ умштейгенъ’ и при этомъ показывала свою книжку билетовъ, но сторожа хоть и разсматривали книжку, разводили руками и отзывались незнаніемъ.

— Чортъ знаетъ что такое! Даромъ только деньги загубила. Никто не знаетъ, когда будетъ это проклятое ‘умштейгенъ’,— тревожно обратилась она къ мужу. — Прозваемъ пересадку, непремнно прозваемъ, и продемъ туда, куда не слдуетъ.

— Да не прозваемъ. Надо только не спать,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Не спать, а самъ ужъ клюешь носомъ. Нюхай ты хоть нашатырный спиртъ, пожалуйста. Вотъ я сейчасъ дамъ теб банку нашатырнаго спирта.

Глафира Семеновна достала изъ саквояжа флаконъ и передала мужу. Тотъ нюхалъ и чихалъ.

Явился кондукторъ осматривать билеты. Опять разговоръ о пересадк.

— Стой, суну ему два франка въ руки. Авось, дло выяснится ,— сказалъ Николай Ивановичъ.— А ты, Глаша, скажи ему по — французски или на нмецки, чтобы онъ показалъ намъ, гд долженъ быть этотъ ихній ‘умштейгенъ’.

Николай Ивановичъ таинственно поманилъ кондуктора пальцемъ, и когда тотъ наклонился къ нему, сунулъ ему въ руку два франка. Кондукторъ недоумвалъ. Глафира Семеновна заговорила:

— Монтре ну иль фо умштейгенъ.

— Ja, ia… Das ist in Romanshorn… Station Romanshorn…

— Станція Романсгорнъ,— подхватилъ Николай. Ивановичъ.

— Да, да… Но вдь мы не знаемъ, въ которомъ часу мы на нее прідемъ, — отвчала Глафира Семеновна и снова обратилась къ кондуктору:— Умъ ви филь уръ Романсгорнъ?

— Um fnf Uhr Morgen…

— Въ пять часовъ. Такъ… Le matin? Утромъ?

— Le matin, le matin.

— Такъ вы вотъ что… Коммензи инъ вагонъ и загензи, когда будетъ Романсгорнъ. Загензи: хиръ вотъ Романсгорнъ.

— Sie wollen schlafen? O, ja, ja… Schlafen Sie rujig. Ich werde zu Jhnnen fommen und sagen,— успокоилъ ихъ кондукторъ, понявъ такъ, что супруги хотятъ заснуть и боятся проспать.

— Придетъ, придетъ и скажетъ, когда нужно пересаживаться,— успокоила мужа Глафира Семеновна.

Хотя и общался кондукторъ придти въ вагонъ и сказать, когда будетъ станція Романсгорнъ, но супруги все-таки не спали и ждали. Какъ только они начинали дремать, сейчасъ-же нюхали нашатырный спиртъ.

Но вотъ наконецъ опять вошелъ кондукторъ и съ улыбкой произнесъ: ‘Романегорнъ’. Супруги засуетились и начали хвататься за свои саквояжи и подушки.

— Будьте спокойны. Какъ прідемъ — сейчасъ я вамъ доставлю носильщика,— сказалъ кондукторъ по-нмецки.

Николай Ивановичъ схватилъ руку кондуктора и радостно потрясъ ее, сказавъ ‘мерси’.

Вотъ и станція Романсгорнъ. Поздъ остановился. Вошелъ носильщикъ и схватилъ вещи супруговъ.

— Винъ, Винъ… Виръ фаренъ Винъ… Въ Вну демъ… Въ Внскій вагонъ надо перессть,— поясняла ему Глафира Семеновна.— Винъ вагонъ.

— Ja, ja… Bitte schneller, Madame…— торопилъ носильщикъ, вытаскивая изъ вагона вещи.

LXXXIV.

Носильщикъ съ саквояжами и съ подушками шелъ черезъ рельсы мимо стоящихъ на запасномъ пути вагоновъ. Супруги слдовали за нимъ. Пройдя черезъ нсколько запасныхъ путей, носильщикъ повелъ супруговъ по дорожк какого-то сада. Было темно и только въ отдаленіи мелькали огоньки.

— Господи! Да куда-же онъ насъ ведетъ?— возмущалась Глафира Семеновна.— Намъ нужно въ внскій вагонъ садиться, a онъ тащитъ насъ по саду. Ужъ не думаетъ-ли онъ, что мы хотимъ остановиться въ этомъ поганомъ Романсгорн, и не ведетъ-ли насъ въ гостинницу? Послушайте! Во-хинъ? Намъ нужно въ вагонъ. Вагонъ инъ Винъ.

— Ja, ja…— И носильщикъ заговорилъ что-то по-нмецки, чего супруги не поняли.

Черезъ минуту показался берегъ и плещущая вода. Уже начинало свтать, и супруги увидли озеро. Вотъ и пристань. У пристани шиплъ, разводя пары, пароходъ. Носильщикъ прямо направился къ пристани.

— Однако, куда-же ты это насъ, почтеннйшій?..— возвысилъ голосъ Николай Ивановичъ…— Глаша! Посмотри… Онъ насъ на пароходъ тащитъ. Тутъ какое-то недоразумніе.

— Херъ! Херензи! Намъ не туда! Намъ имъ Винъ, — крикнула Глафира Семеновна.

— Ja, ja… Sie mssett zu erft im Dampffchiff fahren {Да, да… Вы должны сначала на пароход хать.},— отвчалъ носильщикъ.

Супруги не поняли и въ недоумніи остановились.

— Schneller! Schneller! — торопилъ ихъ носильщикъ и кивалъ на пароходъ.

— На пароходъ зоветъ. Это просто путаница… Зачмъ намъ на пароходъ, ежели у насъ желзнодорожные билеты прямого сообщенія? — произнесъ Николай Ивановичъ, не двигаясь.

Супруговъ обгоняла публика, спшившая на пароходъ.

— Надо у другихъ спросить, у кого-нибудь изъ публики,— сказала Глафира Семеновна, не довряя носильщику, и обратилась къ проходившему мимо ихъ солидному нмцу въ пальто-плащ съ нсколькими воротниками, показывая ему билеты:— Виръ фаренъ имъ Винъ… Загензи во истъ вагонъ.

— Nach Wien? Kommen sie mit…— поманилъ ихъ нмецъ.

— И этотъ на пароходъ зоветъ. Да неужели въ Вну-то на пароход?..

— Чортъ ихъ знаетъ! Да и самъ чортъ не разберетъ! Надо идти…— тяжело вздохнулъ Николай Ивановичъ и пошелъ на пароходъ.

Глафира Семеновна слдовала сзади и бормотала:

— Ну, а на пароход опять спросимъ.

— Билеты! — возгласилъ по-нмецки шкиперъ въ фуражк съ золотымъ позументомъ, когда супруги вступили на пароходъ, и, взглянувъ на показанныя Глафирой Семеновной книжки билетовъ, прибавилъ: — второй классъ, направо.

— Виръ имъ Винъ… — попробовала замтить ему та.

— Да, да… Второй классъ направо.

— Стало быть, не ошибка, стало быть, дйствительно въ Вну на пароход…— обратилась Глафира Семеновна къ мужу.

— Ничего я, матушка, не знаю, ничего не понимаю,— отвчалъ тотъ раздраженно.— Теперь будь что будетъ, но другу и недругу закажу на предки безъ языка заграницу не здить!

Они очутились во второмъ класс парохода, въ роскошной кают, освщенной электрическими лампами-грушами. Носильщикъ положилъ около нихъ багажъ и, снявъ шапку, просилъ за труды. Получивъ мелочи, онъ сказалъ: ‘Glcliliche Reise’ и исчезъ.

Пароходъ тронулся. Супруги, покорные судьб, сидли молча и, недоумвая, смотрли другъ на друга.

— Батюшки!— воскликнулъ вдругъ Николай Ивановичу.— Багажъ-то нашъ въ позд желзнодорожномъ остался! Вдь я квитанцію-то носильщику забылъ передать! Боже милостивый! Ну, что теперь длать? Ну, какъ мы буденъ безъ чемодановъ и сундуковъ.

— Перепутались-таки и на возвратномъ пути. Поздравляю! — сказала Глафира Семеновна и прибавила:— Вдь это ужасъ… вдь это просто наказаніе! Что теперь длать?

И супруги впали окончательно въ уныніе.

— А вы куда изволите хать? — отнесся вдругъ къ нимъ по-русски сдой старикъ съ усатою военною физіономіею, въ длинномъ пальто-халат и въ срой шляп, сидвшій невдалек отъ супруговъ к прислушивавшійся съ ихъ разговору.

— Русскій человкъ! — радостно воскликнулъ Николай Ивановичъ, устремляясь къ нему. — Самъ Богъ васъ намъ посылаетъ. Очень пріятно, очень пріятно встртиться. Это вотъ моя жена. Вообразите, мы, кажется, совсмъ не туда попали. Мы демъ изъ Женевы въ Вну, взяли билеты прямого сообщенія по желзнымъ дорогамъ, а очутились на пароход. И въ довершеніе несчастія забыли выручить нашъ багажъ изъ позда. По-нмецки говоримъ только два слова, спрашиваемъ всхъ и каждаго, такъ-ли мы демъ, и ни насъ никто не понимаетъ, ни мы никого. Вотъ привели для чего то на пароходъ.

— Покажите ваши билегы,— попросилъ старикъ.

Супруги показали. Старикъ разсмотрлъ ихъ и сказалъ:

— Нтъ, вы дете, какъ слдуетъ. Вотъ у васъ въ книжк и билетъ на пароходъ для перезда изъ Романсгорна до Линдау по Боденскому озеру.

— Ну, слава Богу, слава Богу, что мы не перепутали! — заговорилъ Николай Ивановичъ.— Скажите, и долго намъ хать еще по этому озеру?

— Часа черезъ два мы передемъ озеро и будемъ въ Линдау. Тамъ вы сядете въ вагонъ и ужъ подете прямо въ Вну.

— Но что намъ длать съ багажемъ? Мы нашъ багажъ забыли взять изъ позда.

— А у васъ багажъ какъ отправленъ? Покажите квитанцію,— поинтересовался старикъ и, взглянувъ на квитанцію, сказалъ: — Успокойтесь, вашъ багажъ съ вами вмст детъ, его уже перенесли на пароходъ.

— Ну, какъ гора съ плечъ! Пріду домой — молебенъ отслужу,— вздохнулъ Николай Ивановичъ.— Голубчикъ! Ваше имя, отчество? Позвольте познакомиться,— обратился онъ съ старику.

Старикъ назвалъ свое имя и фамилію.

— Михаилъ Матвичъ? Чудесно. А я — Николай Иванычъ Ивановъ, а это супруга моя Глафира Семеновна. Бутылочку не позволите-ли съ вами за компанію распить для перваго знакомства? Здсь на пароход наврное есть буфетъ.

— Буфетъ-то есть, но въ шесть часовъ утра я не могу вино пить. Теперь не время, а за компанію благодарю,— отвчалъ старикъ.

— Что за не время! Пилося-бы да лось, да дло на умъ не шло.

— Нтъ. Ужъ увольте.

— Жаль, жаль. Вы куда хать изволите? Не въ Вну-ли? по дорог-ли намъ?

— Нтъ, въ Линдау я долженъ остановиться. Здсь на озер виды очень замчательные и мн хочется нсколько разъ прохать по озеру. Я художникъ-любитель. Пойдемте на палубу и будемъ любоваться видами. Теперь уже разсвло.

LXXXV.

Всходило солнце, когда супруги поднялись на палубу парохода. Пароходъ шелъ вблизи берега и береговые виды были дйствительно великолпны. На гладкой, какъ стекло, голубой вод виднлись рыбацкія лодочки, гористый берегъ съ разбросанными на немъ деревушками игралъ оттнками краснаго, золотисто-желтаго и фіолетоваго цвтовъ. Русскій спутникъ супруговъ тотчасъ приложилъ къ глазамъ бинокль и началъ любоваться картинами природы, но супруговъ картины интересовали мало. Они съ нетерпніемъ ждали, чтобы пароходъ поскоре присталъ къ берегу, дабы можно было ссть въ вагонъ и хать въ Вну. Не взирая на увреніе русскаго, что они не сбились съ пути, у нихъ все еще было сомнніе, туда-ли они дутъ. Неожиданное путешествіе на пароход, для котораго они не брали билетовъ, все еще сбивало съ толку. Впрочемъ, Николай Ивановичъ, выпивъ дв рюмки коньяку, нсколько повеселлъ.

— А ужъ какъ сядемъ на берегу въ вагонъ, такъ прямо до Вны безъ пересадки? — спрашивалъ онъ своего русскаго спутника.

— Такъ прямо безъ пересадки и додете,— отвчалъ тотъ.

— Да вы сами-то зжали этимъ путемъ?

— Еще-бы. Я мсяцъ тому назадъ изъ Вны въ Лозану пріхалъ и вотъ теперь ду обратно. По дорог у васъ будетъ Мюнхенъ. Вотъ въ Мюнхен на станціи не забудьте выпить по кружк пива. Мюнхенское пиво считается лучшимъ въ свт.

— Да, да… Про мюнхенское пиво я слыхалъ. А только неужели оно лучше берлинскаго?-улыбнулся Наколай Ивановичъ отъ предвкушаемаго удовольствія выпить самаго лучшаго пива.

— Я въ пив не знатокъ, но говорятъ, что лучше.

— Глаша! Слышишь?

— Ахъ, Богъ съ нимъ, съ этимъ пивомъ! Только-бы скоре добраться домой. Мн ужъ и въ Вну-то зазжать не хочется.

— Ну, на одинъ день задемъ. Пройдемся по городу, да и опять на желзную дорогу. Все-таки Вна, все-таки въ Петербург лишній разговоръ, что въ Вн были.

— Охъ, опять нмцы! Опять мн мученіе насчетъ нмецкихъ разговоровъ! Еще ежели-бы французы были, а то съ нмцами пантомимами разговариваю.

— Въ Вн васъ будутъ уже нсколько понимать по-русски, не говорить, а понимать. Вна славянскій городъ. Прислуга и вообще простой народъ тамъ большею частью славяне,— успокоилъ Глафиру Семеновну русскій спутникъ.

— Да что вы! — радостно воскликнули супруги.

— Да, да… Чехи, кроаты, поляки, русины, сербы. Васъ будутъ понимать. Вы это уже замтите, даже подъзжая къ Вн по желзной дорог. Кондуктора изъ славянъ и уже понимаютъ русскія слова.

— Ну, тогда дло другое. А то, врите, какъ трудно.

Вотъ и пристань. Супруги распрощались съ русскимъ спутникомъ, носильщикъ схватилъ ихъ подушки и саквояжи и повелъ ихъ сначала въ таможню, гд германскіе досмотрщики налпили на ихъ саквояжи билетики, а потомъ усадилъ въ вагонъ.

— Винъ? — все еще съ сомнніемъ спрашивала Глафира Семеновна кондуктора, простригавшаго билеты.

— Ja, ja, Madame, direct nach Wien,— отвчалъ тотъ.

— Умштейгенъ не надо? Нихтъ умштейгенъ?

— Ohne umsteigen, Madame.

Поздъ тронулся. Супруги ждали Мюнхена, дабы выпить тамъ пива. Особенно заботился объ этомъ Николай Ивановичъ, при каждой остановк выглядывая изъ окна и отыскивая на станціи надпись ‘Мюнхенъ’.

Вотъ и Мюнхенъ. Кондукторъ возгласилъ о немъ минутъ за пять до оетановки. Стояли десять минутъ. Супруги успли закусить при этомъ горячими сосисками, продававшимися на платформ прямо изъ котла, стоящаго на жаровн. Въ мюнхенскомъ пив супруги, однако, ничего особеннаго не нашли.

— Пиво какъ пиво,— сказала Глафира Семеновна, которую Николай Ивановичъ принудилъ выпить стаканъ.— По-моему, берлинское-то вдвое лучше.

За Мюнхеномъ Глафира Семеновна стала испытывать кондукторовъ въ знаніи русскаго языка, задавая имъ разные вопросы по-русски, но кондуктора не понимали. Николай Ивановичъ длалъ тоже самое съ прислугой, разносящей по станціоннымъ платформамъ пиво и закуски, и наконецъ достигъ благопріятнаго результата. — Эй! Пиво! Сюда!— крикнулъ онъ кельнеру.

И кельнеръ, понявъ его, подcкочилъ съ стаканами пива къ окну вагона.

— Глаша! Глаша! Смотри… Начали ужъ понимать!— радостно воскликнулъ Николай Ивановичъ и спросилъ кельнера, принимая отъ него стаканъ. — Братъ славянинъ?

— Nein, gndiger Herr,— отрицательно покачалъ головой кельнеръ.

Николай Ивановичъ взглянулъ ему въ лицо и тутъ-же убдился въ праздности своего вопроса По горбоносому типу лица, крупнымъ краснымъ губамъ и вьющимся волосамъ, самый ненаблюдательный человкъ могъ замтить, что это былъ жидъ безъ подмси.

— Іерусалимскій дворянинъ, іерусалимскій дворянинъ, а я-то его за брата-славянина принялъ,— бормоталъ Николай Ивановичъ.

Супруги хали по Баварін, но вотъ пришлось перезжать баварскую границу и възжать въ австрійскія владнія. На границ таможня и въ ней пришлось просидть около часу, пока чиновники осматривали вагоны. Впрочемъ, на станціи былъ отличный буфетъ, гд супруги могли пообдать за табльдотомъ.

— Безъ телеграммы дали пообдать, хоть и нмцы,— замтила Глафира Семеновва, вспоминая случай въ Кенигсберг, гд ихъ не пустили за табльдотъ изъ-за того, что они ихъ не увдомили телеграммой, что будутъ обдать на станціи.

— Еще-бы… Здсь совсмъ другіе порядки.

Прислуживающій супругамъ кельнеръ оказался полякомъ и дйствительно кое-какія русскія слова понималъ, хотя по-русски и не говорилъ. Принимая въ расплату за обдъ нмецкія марки, онъ перевелъ ихъ на гульдены и, мшая въ свою рчь польскія слова, кое-какъ объяснилъ супругамъ, чтобы они намняли себ австрійскихъ денегъ, и привелъ жида-мнялу. Хоть и не безъ особеннаго труда, но супруги все-таки поняли въ чемъ дло и купили y жида австрійскихъ денегъ. Въ рукахъ ихъ въ первый разъ появились бумажные гульдены. Николай Ивановичъ долго разсматривалъ ихъ недоврчиво и сказалъ жен:

— Ассигнація ужъ пошли на манеръ русскихъ. Какъ-бы не надулъ жидъ-то… Хорошо-ли? Врныя-ли? — обратился онъ къ кельнеру.

— Добро, добро, панъ,— утвердительно кивнулъ онъ головой.

Жидъ тоже заговорилъ что-то по-нмецки и кивалъ головой.

Съ австрійской границы, дйствительно, стали появляться желзнодорожные служащіе и кельнеры, понимающіе кой-какія русскія слова, но такихъ людей было мало, за-то жиды попадались на каждомъ шагу. Чмъ ближе подъзжали къ Вн, тмъ жидовъ становилось все больше и больше.

Вечеромъ супруги пріхали въ Вну.

LXXXVI.

Давка и толкотня царствовали на вокзал, когда супруги пріхали въ Вну. Изъ оконъ вагона виднлась толпящаяся на платформ публика, и дивное дло, большинство ея было жиды: жиды длиннополые и жиды короткополые, жиды въ цилиндрахъ и шляпахъ котелками и жиды въ картузахъ, жиды съ сильными признаками пейсовъ и жиды съ слабыми признаками пейсовъ.

Даже добрая половина нарядныхъ женщинъ отличалась семитическими горбатыми носами и крупными сочными губами. Поздъ еще не остановился и, медленно катясь, шелъ мимо платформы, а ужъ въ купэ второго класса появился тощенькій юркій еврейчикъ въ шляп котелкомъ, съ тощей, щипаной бородкой клиномъ, въ красномъ галстук, въ кольцахъ съ цвтными камушками на грязныхъ рукахъ, расшаркивался передъ супругами, кланялся и совалъ въ ихъ руки адресъ гостинницы, приговаривая по-нмецки:

— Готель перваго ранга… Въ лучшей части города. Цны дешевыя… Завтраки, обды и ужины по умреннымъ цнамъ… Съ извозчикомъ можете не торговаться… Багажъ со станціи получимъ въ дв минуты.

Говорилъ онъ безъ умолку, вертлся и то и дло приподнималъ шляпу.

— Глаша! Что онъ бормочетъ? — спросилъ жену Николай Ивановичъ.

— Да это-жъ его разберетъ,— отвчала та.— Кажется, гостинницу предлагаетъ.

Еврейчикъ, заслыша русскую рчь и видя, что его не понимаютъ, заговорилъ на ломаномъ французскомъ язык.

— Прочти хоть что на карточк-то стоитъ. Можетъ быть, адресъ и понадобится,— продолжалъ Николай Ивановичъ, принимая отъ еврея карточку и передавая ее жен.

— Ну, его… Не желаю я съ жидами возиться.

Еврейчикъ, видя, что и французская его рчь остается безъ отвта, заговорилъ по-польски.

— Да мы русскіе, русскіе.— отвчала наконецъ Глафира Семеновна, улыбаясь.— Руссенъ виръ и ничего намъ не надо.

— Ach hochachtungswolle, Madame! — вздохнулъ еврейчикъ.— Какъ жалко, что я не говорю по-русски! Я говорю по-нмецки, по-французски, по-польски, по-венгерски, по-чешски, по-хорватски, по-сербски, но русскаго языка я, въ несчастію, не знаю. Доставьте случай услужить вамъ гостинницей и я представлю вамъ поляка, говорящаго по-русски,— бормоталъ онъ по-нмецки.

— Нихтъ, нихтъ… Ничего намъ не требуется,— отмахнулся отъ него Николай Ивановичъ.

Поздъ остановился, появился носильщикъ въ срой куртк, которому супруги поручили свои подушки и саквояжи, и съ нимъ вмст вышли изъ вагона, но еврейчикъ не отставалъ. Онъ уже прыгалъ около носильщика и бормоталъ что-то ему.

— Экипажъ прикажете? — спросилъ супруговъ носильщикъ.

— Я, я, экипажъ,— отвчала Глафира Семеновна.— Виръ имъ готель.

У подъзда вокзала носильщикъ поманилъ извозчика. Еврейчикъ продолжалъ тереться и около извозчика, даже подсаживалъ супруговъ въ экипажъ.

— Да не надо намъ, ничего не надо,— отпихнулъ его Николай Ивановичъ.

За толчекъ еврейчикъ низко поклонился и заговорилъ что-то извозчику по-нмецки.

— Имъ готель, гутъ готель,— сказала Глафира Семеновна извозчику, и тотъ погналъ лошадь,— пробормотавъ что-то по-нмецки.

— Въ какую-же гостинницу мы демъ? — задалъ жен вопросъ Николай Ивановичъ.

— Да въ какую извозчикъ привезетъ. Вдь намъ все равно. Только-бъ не въ жидовскую.

Сначала хали по плохо освщеннымъ улицамъ, но наконецъ въхали въ улицы, залитыя газомъ. Извозчикъ сдлалъ нсколько поворотовъ и остановился передъ подъздомъ гостинницы, освщенной двумя электрическими фонарями. Изъ подъзда выскочили швейцаръ въ шапк съ позументомъ, мальчишка въ красной кэпи и срой куртк и принялись высаживать супруговъ изъ экипажа.

— Циммеръ… Циммеръ фюръ цвей… Съ цвей кровати,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Прошу, панъ. Дрей гульденъ… — отвчалъ швейцаръ.

Николай Ивановичъ ползъ въ карманъ и хотлъ разсчитываться съ извозчикомъ, но передъ нимъ какъ изъ земли выросъ тотъ самый еврейчикъ, который къ нимъ приставалъ въ вагон и на станціи, и съ учтивымъ поклономъ отстранилъ его руку.

— Ist nicht nothig zu zahlen… Ist schon bezahlt… Nach her werden Sie zahlen. Il ne faut pas payer… C’est paye dj,— затрещалъ онъ… — затрещалъ онъ.

— Ужъ сюда посплъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ при вид еврейива.— Вамъ чего?— крикнулъ онъ на него.— Глаша! чего онъ хочетъ?

— Говоритъ, что не надо платить извозчику. Должно быть, ужъ здсь обычай такой.

Еврейчикъ, между тмъ, махнулъ извозчику, и тотъ отъхалъ отъ подъзда. Николай Ивановичъ недоумвалъ.

— Да при чемъ-же тутъ еврюга-то этотъ? Ежели этотъ еврюга здшній, то я не желаю останавливаться въ жидовской гостинниц,— сказалъ онъ жен.

— Да ужъ или, или въ подъздъ-то. Гд-же теперь другую гостинницу искать.

— Опуталъ-таки еврюга, опуталъ! Привезъ куда хотлъ,— хлопнулъ себя по бедрамъ Николай Ивановичъ и пошелъ въ подъздъ.

Гостинница была роскошная, съ великолпной лстницей. Супруговъ встртилъ на лстниц цлый сонмъ прислуги: тутъ были и кельнеры во фракахъ и блыхъ галстукахъ, и горничныя двушки въ форменныхъ коричневыхъ платьяхъ и блыхъ чепцахъ и передникахъ, мальчики въ срыхъ курткахъ съ зеленой оторочкой. Все это кланялось и повело супруговъ въ корридоръ показывать комнаты. Супруги выбрали большую комнату въ четыре гульдена и остались въ ней. Дв горничныя бросились снимать съ Глафиры Семеновны ватерпруфъ, два кельнера стаскивали съ Николая Ивановича пальто… Третій кельнеръ стоялъ въ почтительной поз и ждалъ приказанія.

— Я думаю, Глаша, прежде всего чайку и закусить,— началъ Николай Ивановичъ, обращаясь къ жен, и, получивъ утвердительный отвтъ, хотлъ отдать приказъ кельнеру, но тотъ уже, почтительно поклонившись, пятился къ двери и бормоталъ:

— Ich verstehe, mein Herr… Gleich werden Sie kriegen…

— Понимаютъ по-русски-то, но только не говорятъ,— замтила Глафира Семеновна, когда кельнеръ исчезъ за дверью.

LXXXVII.

Такъ какъ супруги положили остаться въ Вн всего одн сутки, то умывшись, напившись чаю и закусивъ, они тотчасъ-же отправились осматривать городъ. На этотъ разъ они уже были осторожны, и дабы не разыскивать свою гостинницу на обратномъ пути, какъ они разыскивали въ Париж, запаслись адресомъ гостинницы у швейцара. Когда они брали карточку и адресъ у швейцара, вдругъ передъ ними завертлся знакомый уже имъ тоненькій еврейчикъ. Снимая шляпу и раскланиваясь, онъ спрашивалъ, не нуженъ-ли супругамъ экипажъ. Дабы супруги могли его понять, онъ одну и ту-же фразу произносилъ по-французски, по-нмецки и по-польски.

— Вотъ навязывается-то!— сказала Глафира Семеновна. — Не надо. Ничего не надо! Нихтсъ Геензи прочь. Мы идемъ гуляхъ, шпациренъ.

И супруги отправились пшкомъ. Вскор они вышли на большую улицу, блистательно освщенную газомъ. Направо и налво сплошь были магазины съ великолпными выставками товаровъ и съ обозначеніемъ цнъ. Такого сильнаго движенія въ экипажахъ, какъ въ Париж и Берлин, на улиц не было, но за то на тротуарахъ была толпа отъ пшеходовъ и эта толпа изобиловала евреями всхъ мастей и степеней полировки. Прежде всего, что поразило супруговъ, это масса накрашенныхъ женщинъ извстнаго сорта, пестро расфранченныхъ, въ высокихъ шляпахъ съ широкими полями, ухорски надтыхъ на бокъ и непремнно съ громаднымъ блымъ страусовымъ перомъ, разввающимся на этихъ шляпкахъ. Женщины дымили папиросками и бросали вызывающіе взгляды на мужчинъ.

— Въ Париж и Берлин такихъ бабьихъ стадъ на улицахъ вдь мы не видли,— замтилъ жен Николай Ивановичъ.— Это ужасъ сколько ихъ! И вс съ блыми перьями. Форма здсь такая, что-ли?

— A ты считай, считай сколько. Для женатаго человка это занятіе будетъ самое подходящее,— раздраженно отвчала Глафира Семеновна.— Тьфу, противныя!— плюнула она и вдругъ замтила еврейчика изъ гостинницы: онъ то забгалъ впередъ супруговъ, то равнялся съ ними и шелъ рядомъ.— Смотри, смотри, жидъ опять ужъ около насъ. Вотъ неотвязчивый-то!— указала она мужу.

Они проходили мимо колоссальнаго потемнвшаго храма и остановились взглянуть на барельефы. Еврейчикъ подскочилъ къ нимъ и произнесъ, указывая на храмъ:

— Die berhmte Stephanskirche.

Глафира Семеновна улыбнулась на еврейчика и перевела мужу.

— Церковь св. Стефана, онъ говоритъ.

Дале Глафира Семеновна стала останавливаться около оконъ магазиновъ. Въ окнахъ было свтло такъ, что больно было смотрть, до мельчайшихъ деталей виднлась вся внутренность магазиновъ и въ нихъ опять-таки носатые и губастые евреи, хоть и одтые по послдней мод.

— Приказчики-то также все изъ іерусалимскихъ. Какъ-же намъ сказано, что Вна славянскій городъ. Вотъ теб и славянскій! — замтила она мужу.

Жиденькій еврейчикъ не отставалъ отъ супруговъ и при каждой ихъ остановк около оконъ магазиновъ вертлся тутъ-же. Глафиру Семеновну поразили своей дешевизной шелковые чулки и перчатки, лежавшіе въ окн на выставк.

— Надо купить. Это ужасно дешево. Въ Петербург чуть не втрое дороже,— произнесла она, ‘ лишь только хотла взяться за ручку двери магазина, какъ еврейчикъ уже ринулся впередъ и, распахнувъ эту дверь, придерживалъ ее рукой, пропуская супруговъ.

— Дизесъ… Ихъ вейсъ нихтъ ви оуфъ дейчъ,— указала Глафира Семеновна приказчику на чулки.

— Strmpfe… Damenstrmpfe…— отдалъ еврейчикъ приказъ приказчику.

— Фу ты, пропасть! И чего этотъ жидюга трется около насъ! — поморщилась Глафира Семеновна.

— Да это непремнно коммиссіонеръ, факторъ. Теперь я ужъ вижу,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

Чулки и перчатки были куплены и деньги за нихъ заплачены. Продавалъ курчавый еврей съ фальшивыми брилліантовыми запонками въ сорочк. Еврейчикъ-коммиссіонеръ все время перекидывался съ нимъ непонятными для супруговъ словами, и когда т стали уходить, сунулъ приказчику свою карточку.

Супруги шли дальше, и еврейчикъ около нихъ.

— Вотъ надолъ-то! Брысь, окаянный! — крикнулъ на него Николай Ивановичъ и даже махнулъ зонтикомъ.

Еврейчикъ мгновенно приподнялъ шляпу и отскочилъ, но когда супруги оглянулись, онъ шелъ сзади. Они вышли на площадь, на которой виднлся театръ, и стали любоваться фасадомъ. Еврейчикъ не утерплъ и крикнулъ по-нмецки:

— Оперный театръ!

Противъ театра было нсколько ресторановъ и кофейныхъ. Супруги зашли въ одну изъ кофейныхъ и спросили себ мороженаго. Еврейчикъ исчезъ. Но когда они додали свои порціи мороженаго, то опять увидали еврейчика. Онъ сидлъ въ отдаленіи отъ супруговъ и длалъ видъ, что читаетъ газету, но на самомъ дл наблюдалъ за ними, и когда они стали разсчитываться, онъ подошелъ къ нимъ и протянулъ имъ дв красненькія бумажки.

— Билеты въ оперный театръ. Могу вамъ предложить по дешевой пн,— сказалъ онъ по-нмецки и тотчасъ-же перевелъ по-французски. — Zwei Gulden, nur fr zwei Gulden.

— И досадно на него, да и смшно,— произнесла Глафира Семеновна.— Билеты въ театръ предлагаетъ по два гульдена.

— Да вдь ужъ теперь поздно,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Да все хоть что-нибудь посмотримъ. Ну давай… Гебензи.

Еврейчикъ встрепенулся. Супруги хотли заплатить ему деньги за билеты, но онъ замахалъ руками и заговорилъ: Nachher, nacher werden Sie zahlen.

— Не хочетъ брать. Говоритъ, что потомъ…— перевела мужу Глафира Семеновна.

— Да вдь это для того, чтобы связать насъ съ собой.

— А ну его! Вдь ужъ все равно, онъ отъ насъ не отвяжется.

И супруги побывали въ театр. Въ театр публика оказалась также на половину еврейская. Носастость такъ и выдавала себя. Давали какую-то неизвстную супругамъ оперу, которой они уже не застали одного акта, и маленькій балетъ.

— Бьюсь объ закладъ, что и оперу-то поютъ жиды,— проговорилъ Николай Ивановичъ.

— Непремнно,— отвчалаГлафира Семеновна.— Прислуга, что отъ насъ верхнее платье на храненіе приняла, положительно жиды безъ подмси.

Когда супруги вышли изъ театра, еврейчикъ коммиссіонеръ встртилъ ихъ на подъзд. Приподнимая шляпу, онъ произнесъ по-нмецки:

— Прикажете экипажъ? Прикажете показать вамъ лучшій ресторанъ для ужина? Супе,— пояснилъ онъ по-французски и прибавилъ по-нмецки:— Я могу указать на такой ресторанъ, гд есть кельнеръ, который понимаетъ по-русски.

Глафира Семеновна перевела мужу предложеніе еврейчика. Тотъ улыбнулся и отвчалъ:

— Да ужъ чортъ съ нимъ! Пусть везетъ. Должно быть, ужъ такая судьба наша, чтобы онъ нами завладлъ. Ахъ, жиды, жиды! Вотъ въ душу-то къ человку мастера влзать!

Явился экипажъ. Еврейчикъ посадилъ въ него супруговъ, что-то сказалъ извозчику, вскочилъ самъ рядомъ съ нимъ на козлы и они похали.

LXXXVIII.

Еврейчикъ привезъ супруговъ въ прекрасный ресторанъ. Когда они хали по улицамъ, еврейчикъ, прицпившійся на козлахъ рядомъ съ извозчикомъ, все оборачивался къ супругамъ и разсказывалъ, какъ называются т улицы, по которымъ они прозжали, указывалъ на достопримчательныя зданія, попадавшіяся по дорог. Болталъ онъ безъ умолку на четырехъ языкахъ, но супруги понимали его плохо. Ресторанъ, въ который онъ ихъ привезъ, состоялъ изъ громаднаго зала, блестяще освщеннаго электричествомъ и уставленнаго маленькими столиками съ мраморными досками. За столиками сидло много публики. Прислуга въ ресторан была на половину женская, состоявшая изъ и молодыхъ красивыхъ женщинъ въ черныхъ платьяхъ и блыхъ передникахъ, и очень интимничала съ мужчинами. Нкоторыя изъ этихъ женщинъ, подавъ какое-нибудь блюдо или питье постителю, прямо присаживались къ его столу, пригубливали изъ его стакана пиво или вино и весело болтали. Постители, въ свою очередь, не стсняясь, хватали ихъ за талію, щипали за пухлыя щеки, трепали по спин. Это не уклонилось отъ взора Глафиры Семеновны.

— Ахъ, халды! Смотри, что он себ позволяютъ, эти самыя прислужающія! Вонъ та блондинка съ блыми цвтами на груди даже мужскую шляпу себ на голову надла,— указывала она мужу.— Гляди, гляди, бакенбарды мужчин расправляетъ. Нтъ, ужъ это изъ рукъ вонъ! И какъ только это мужчины имъ позволяютъ.

— Холостой народъ. Холостые люди это любятъ…— отвчалъ Николай Ивановичъ, косясь на женщинъ.

— Поди ты! Здсь, я думаю, на половину женатыхъ.

Супругамъ, однако, прислуживалъ кельнеръ во фрак, котораго имъ рекомендовалъ еврейчикъ за понимающаго по-русски.

— Вотъ что, голубчикъ, нельзя-ли намъ что-нибудь а ля рюссъ, по-аппетитне,— сказалъ ему Николай Ивановичъ по-русски.— Понимаешь, что-нибудь повкусне.

— Да, господине,— отвчалъ кельнеръ, подвигая ему карту, и оказалось, что кром этихъ двухъ словъ да счета, кельнеръ ничего не знаетъ по-русски

Николай Ивановичъ тотчасъ-же отпихнулъ отъ себя карту.

— Да что ты мн карту-то суешь! Карта нмецкая, надо ее читать, и все равно не поймешь, а ты дай намъ четыре порціи чего-нибудь хорошенькаго. Дв для мадамъ и дв для меня. Первое рыбки, второе мясо. Понялъ?

— Міасо? Да, господине…

— Фишъ и флейшъ, но нихъ кальтъ,— прибавила Глафира Семеновна, тотчасъ-же усумнившаяся въ знаніи кельнеромъ русскаго языка.

Кельнеръ оживился и побжалъ исполнять требуемое.

Была подана осетрина, запеченная какъ-то въ молок и яйцахъ съ картофелемъ, былъ поданъ винершницель изъ телятины съ гарниромъ. Порціи были огромныя, приготовлено было вкусно, и супруги остались совсмъ довольны.

— Вотъ это я понимаю, вотъ это да и порціи не какъ въ Париж, не на воробьиный аппетитъ, а на человчій,— говорилъ Николай Ивановичъ, запивая ужинъ прекраснымъ внскимъ пивомъ.— Ты, Глаша, мороженаго не хочешь-ли?

— Да пожалуй, съла-бы…

— Вотъ и отлично. Кушай, кушай.. Откармливайся посл Парижа-то. Потребуй себ грушу съ виноградомъ. Здсь не съшь, такъ дома, ложась спать, скушаешь.

Глафира Семеновна съла и мороженаго, и грушу, и винограду, а вторую грушу отложила, чтобы взять домой про запасъ.

— Главное, что хорошо, такъ это то, что видишь, что шь. Осетрина — да знакомая,— говорила она.— И вдь не угораздило его подать къ осетрин улитокъ какихъ-нибудь, а подалъ осетрину съ картофелемъ.

— Довольна, стало быть?

— Очень довольна, хоть и жидовскій городъ. И пиво какое прекрасное…

— Ну, вотъ и отлично. Вну видли, всмъ можемъ разсказать, что были въ Вн, стало быть, завтра, ежели хочешь, то можемъ отправиться и въ русскія палестины.

— Завтра, завтра. О дом я ужъ и такъ стосковалась.

— Да и меня сильно тянетъ. Ну ее, эту заграницу! Какъ пріду домой, сейчасъ первымъ дломъ въ баню! Шутка-ли, сколько времени не былъ.

Расплатившись за ужинъ и давъ щедро кельнеру на чай, супруги вышли изъ ресторана. Еврейчикъ ждалъ ихъ на подъзд около экипажа.

— А! явленное чудо! Все еще здсь! — воскликнулъ Николай Ивановичъ при вид еврейчика, но на этотъ разъ уже безъ неудовольствія, и даже потрепалъ еврейчика по плечу.

Еврейчикъ радостно улыбнулся и сталъ подсаживать супруговъ въ экипажъ.

— Nach Hause? — спросилъ онъ, вскакивая на козлы.

— Да, да… Домой. Въ готель,— отвчала Глафира Семеновна.

Домой еврейчикъ везъ ихъ ужъ по другимъ улицамъ и продолжалъ называть т мста и зданія, мимо которыхъ они прозжали.

Но вотъ и гостинница.

— Комбьянъ? — спросилъ Николай Ивановичъ, выходя изъ экипажа, и хотлъ разсчитаться съ извозчикомъ, но еврейчикъ опять не далъ ему этого сдлать.

— Nachher, nachher… Apr&egrave,s… — заговорилъ онъ и повелъ супруговъ по лстниц гостинницы, привелъ ихъ къ самой ихъ комнат, отворилъ даже дверь комнаты ключемъ, раскланялся, пожелалъ супругамъ покойной ночи и мгновенно исчезъ.

LXXXIX.

На другой день поутру, когда супруги пили кофе и чай, хотя и безъ самовара, но съ достаточнымъ количествомъ запаснаго кипятку въ мельхіоровыхъ кувшинахъ съ крышками, въ комнату ихъ постучался еврейчикъ. Онъ вошелъ, раскланялся и заговорилъ по-нмецки:

— Не будетъ-ли какихъ порученій отъ господина и мадамъ? Театральные билеты, модные товары, сигары, вино…

И тутъ онъ мгновенно вытащилъ изъ кармана афиши, адреса магазиновъ и ловко разложилъ все это передъ супругами на стол, продолжая бормотать и мшая нмецкую рчь съ французскою и польскою.

— Ничего, братъ, не надо, ничего… Все кончено…— замахалъ руками Николай Ивановичъ.— Сегодня демъ въ Петербургъ. Подай счетъ, и чтобъ съ тобой больше не знаться.

— Ну партонъ суаръ а Петерсбургъ…— перевела еврейчику Глафира Семеновна.

Еврейчикъ даже выпучилъ глаза.

— Какъ сегодня? Въ такомъ город, какъ Вна, и вы не хотите остаться даже на три дня! — воскликнулъ онъ.— Да вы, мадамъ, длаете себ убытокъ. Вы можете купить здсь много, очень много, хорошихъ товаровъ по самымъ дешевымъ цнамъ. Я-бы могъ рекомендовать вамъ такое венгерское вино, за которое вамъ нужно заплатить въ Россіи втрое дороже. Да вотъ не угодно-ли попробовать, всего два гульдена за бутылку.

Еврейчикъ вытащилъ изъ кармана миніатюрную пробную бутылочку, быстро откупорилъ ее случившимся при немъ штопоромъ, вылилъ въ стаканъ и поднесъ его Николаю Ивановичу, говоря: ‘пробуйте, пробуйте’.

— Ничего мн не надо. Баста. Абендъ фаренъ,— отрзалъ Николай Ивановичъ, отстраняя отъ себя стаканъ.

Еврейчикъ сталъ доказывать по-нмецки, что вечеромъ хать нельзя, что вечеромъ идетъ непріятный тяжелый поздъ, что въ немъ прямо до границы безъ пересадки дохать нельзя.

— Um Gottes Millen! Зачмъ себя безпокоить, лучше останьтесь до завтрашняго утренняго позда. Этотъ поздъ скорый, и вы будете видть красивые виды по дорог. Madame, il faut rester jusqu’а demain matin,— прибавилъ еврейчикъ по-французски.

— Нтъ, нтъ… И не проси. Сегодня демъ. Вишь какой другъ навязался! — отвчалъ за жену Николай Ивановичъ.

Попробовать венгерскаго вина еврейчикъ его все-таки упросилъ. Николай Ивановичъ попробовалъ и сказалъ:

— Вино, дйствительно, превосходное. Дома можно кого-нибудь попотчевать. Разв пару бутылокъ?..— спросилъ онъ жену, и когда та не возразила, кивнулъ еврейчику:— Ну, гутъ, цвей бутель.

За виномъ началось предложеніе сигаръ. Еврейчикъ подалъ сигару, просилъ его попробовать и до тхъ поръ не отсталъ, пока Николай РІвановичъ не заказалъ ему сотню. Посл сигаръ еврейчикъ вытащилъ изъ кармана образцы мебельныхъ матерій.

— Довольно, довольно. Маршъ! — раздраженно крякнулъ Николай Ивановичъ и указалъ на дверь.

Еврейчикъ мгновенно скрылся.

Раздался опять стукъ въ дверь. Появился осанистый толстый еврей съ претензіей на франтовство, съ брилліантовымъ перстнемъ на пальц, и солидно кланялся. Въ рукахъ его былъ маленькій франтовской кожаный чемоданчикъ.

— Отъ торговаго дома Мозесъ Мендельсонъ… Готовыя дамскія вещи… Damen-confections…— отрекомендовался еврей по-нмецки и сталъ раскрывать чемоданчикъ.

— Глаша! чего ему нужно?— выпучилъ на него глаза Николай Ивановичъ.

— Да тоже хочетъ предложить какіе-то дамскіе товары,— отвчала жена.

— Вонъ! вонъ!

Еврей не смутился.

— Пожалуйста, посмотрите. Въ Россіи все это втрое дороже,— продолжалъ онъ и въ одинъ мигъ вытащилъ изъ чемоданчика дамскую пелерину изъ бисера и стекляруса и развернулъ ее.— Только тридцать гульденовъ, тридцать, мадамъ…

Глафира Семеновна не выдержала.

— Ахъ, какая прелесть! Да это въ самомъ дл ужасная дешевизна! — воскликнула она и принялась разсматривать.

Кончилось тмъ, что у еврея были куплены дв пелерины. Уходя, еврей оставилъ нсколько адресовъ, иллюстрированный каталогъ товаровъ и просилъ зайти въ ихъ магазинъ.

— Ну, славянскій городъ Вна, нечего сказать! Обуяли жиды! — сказалъ посл его ухода Николай Ивановичъ.

Вошелъ кельнеръ убирать посуду и спросилъ у супруговъ паспортъ.

— Какой тутъ къ чорту паспортъ, ежели мы сегодня демъ! — сказалъ Николай Ивановичъ.— Счетъ намъ подавай, рехнунгъ. Сегодня фаренъ въ Петербургъ.

Кельнеръ все-таки стоялъ на своемъ и требовалъ паспортъ хоть на пять минутъ.

— Да дай ему паспортъ-то… Только на пять минутъ проситъ. Должно быть, ужъ надо. Врно здсь такіе порядки.

Николай Ивановичъ далъ и сказалъ жен:

— Замть, какая странность: поятъ и кормятъ здсь сытно, основательно, на русскій манеръ, и на русскій манеръ паспортъ требуютъ. Нигд вдь отъ насъ заграницей паспорта не требовали, кром Вны.

Поздъ до границы, оказалось, идетъ не вечеромъ, а въ три часа дня. Объ этомъ сообщилъ кельнеръ, принесшій счетъ и возвратившій супругамъ паспортъ,— и супруги тотчасъ-же стали собираться на желзную дорогу. Еврейчикъ терся тутъ-же, помогалъ увязывать вещи и наконецъ предъявилъ свой счетъ за проздъ въ экипажахъ, за театральные билеты, за купленныя у него сигары и вино. Посл подведенной суммы стояла строчка ‘Commission’ и около нея помщался вмсто цифры большой вопросительный знакъ (?). Онъ указалъ на этотъ вопросительный знакъ и сказалъ по-нмецки:

— Что милостивый государь и милостивая государыня (gndiger Herr unb gndige Frau) дадутъ, тмъ я и буду доволенъ. Надюсь, что они не обидятъ бднаго коммиссіонера.

Фраза эта была повторена имъ и на ломаномъ французскомъ язык. Глафира Семеновна перевела все это мужу по-русски.

Еврейчикъ низко кланялся и помогалъ Николаю Ивановичу надвать пальто. Николай Ивановичъ за коммиссію далъ ему два гульдена. Еврейчикъ ниже поклонился, похалъ провожать супруговъ на вокзалъ желзной дороги, усадилъ ихъ въ вагонъ, сунулъ имъ при прощаньи нсколько адресовъ гостинницы и своихъ коммнесіонерскихъ карточекъ, прося рекомендовать дущимъ въ Вну русскимъ, и, низко раскланявшись, вышелъ изъ вагона.

Черезъ минуту поздъ тронулся.

XC.

10 дорог отъ Вны до русской границы съ супругами ничего замчательнаго не произошло. Жидовъ на станціяхъ, гд они останавливались, было попрежнему много, жиды эти длались все сре и сре, сюртуки ихъ становились все длинне и грязне, постепенно исчезали на нихъ признаки блья, но вообще супруги чувствовали, что уже пахнетъ славянскимъ духомъ. Вмст съ увеличеніемъ числа грязныхъ евреевъ на станціяхъ началъ появляться и славянскій говоръ вперемежку съ нмецкой рчью и съ жидовскимъ жаргономъ. Слышалась чешская, хорватская, польская рчи, малопонятныя для русскаго человка, но все-таки родныя для его уха. Даже въ самомъ позд, въ которомъ хали супруги, существовало уже то, что имется во всхъ русскихъ поздахъ и чему вс иностранныя желзныя дороги должны-бы подражать — это существованіе ‘уборныхъ’ въ каждомъ вагон.

Ночь была проведена супругами спокойно въ вагон, спали они относительно хорошо, и утромъ, проснувшись на зар, съ великой своей радости узнали, что до русской границы осталось зды съ небольшимъ часъ. Утро было пасмурное, октябрьское, холодное, неприглядное, наввающее при обыкновенныхъ условіяхъ хандру, но лица супруговъ все-таки сіяли отъ удовольствія. Они радовались, что подъзжали въ русской границ. Николай Ивановичъ, выпивъ натощакъ, вмсто утренняго чаю, кружку пива, даже напвалъ себ подъ носъ:

‘Конченъ, конченъ дальній путь,

Вижу край родимый’.

— Ты рада, Глаша, что скоро мы будемъ въ русской земл? — спросилъ онъ жену.

— Очень рада. То-есть, вришь, такъ рада, что и сказать трудно,— отвчала та, улыбаясь.— Ужасно надоло. Вс эти заграничные порядки совсмъ мн не понутру.

— А помнишь, какъ ты заграницу-то просилась? Вдь покою мн не давала: подемъ да подемъ.

— Ну, и что-же? Ну, и създили, ну, и посмотрли, ну и есть что вспомянуть, а все-таки у себя дома лучше.

‘Когда постранствуешь, воротишься домой,

И дымъ отечества вамъ сладокъ и пріятенъ’.

— Да, да… Эти стихи и я знаю. Это изъ ‘Горя отъ ума’. Какъ только прідемъ на русскую границу, сейчасъ на станціи выпью б-б-большую рюмку простой русской водки…— протянулъ Николай Ивановичъ.

— Ну, вотъ… У тебя только и на ум, что водка!

— Душенька, да вдь вспомни, сколько времени я съ ней не видался-то! Только въ Женев и удалось попользоваться одинъ разъ, но за то вспомни, сколько содрали-то за нее!

— А я, какъ пріду на русскую станцію, сейчасъ чаю себ спрошу,— сказала Глафира Семеновна и прибавила:— Знаешь, я о чмъ русскомъ заграницей соскучилась? Ты вотъ о водк, а я о баранкахъ. Ужасти какъ баранокъ хочется! Я объ нихъ всюду вспоминала, какъ садилась чай пить, а въ Женев такъ даже во сн видла.

А мелкій дождь такъ и моросилъ. Плакали оконныя стекла вагоновъ, виды длались все неприглядне и неприглядне. Прежняя воздланность земли постепенно исчезала, везд виднлась глина и песокъ, пустыри попадались все чаще и чаще. Пассажиры изъ позда исчезали и ихъ оказалось уже только полтора-два десятка, когда поздъ подъзжалъ въ послдней австрійской станціи. Часу въ восьмомъ кондукторъ отобралъ послдніе билеты изъ книжки прямого сообщенія.

— Скоро прідемъ? — спросилъ его Николай Ивановичъ по-русски.

Кондукторъ понялъ вопросъ и отвчалъ по-нмецки:

— Nach zmlf Minuten.

— Черезъ двнадцать минутъ? Ну, слава Богу! А за то, что ты понялъ по-русски — вотъ теб на чай,— и Николай Ивановичъ на радостяхъ отдалъ ему послдніе свои пфенниги въ вид нсколькихъ монетъ.

Но вотъ и поздъ сталъ убавлять ходъ. хали совсмъ тихо между цлыми рядами вагоновъ, стоявшихъ на запасныхъ путяхъ. Бродили рабочіе по запаснымъ путямъ. Не взирая на дождь, Николай Ивановичъ отворилъ окно и, высунувшись изъ него, съ нетерпніемъ смотрлъ по направленію къ русской границ. Вдругъ какой-то рабочій громко выругался по-русски, упомянувъ крпкое слово. Николай Ивановичъ вздрогнулъ.

— Глаша! Русскіе ужъ! Русскіе мужики! По-русски ругаются! — воскликнулъ онъ и торжественно црибавилъ:— Здсь русскій духъ, здсь Русью пахнетъ.

Еще минута. Послышался скрипъ и стукъ тормазовъ, и поздъ остановился.

— Пріхали на русскую границу? Ну, слава Богу! — произнесла Глафира Семеновна и перекрестилась.

Перекрестился широкимъ крестомъ и Николай Ивановичъ.

Русскій говоръ уже слышался въ нсколькихъ мстахъ. Виднлись два столба: одинъ съ австрійскимъ гербомъ, другой съ русскимъ. Вбжалъ въ вагонъ носильщикъ и забралъ вещи супруговъ. Супруги вышли изъ вагона и пошли по платформ. Вотъ и станціонное зало. У дверей стоялъ бравый русскій жандармъ и отбиралъ паспорты.

— Русскій человкъ! Настоящій русскій! Голубчикъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и отъ полноты чувствъ обнялъ жандарма.

Читайте также: