М.Н. Катков
М.Н. Катков
Наши аномалии и судебная республика
Наши аномалии и судебная республика
Наши аномалии и судебная республика, Катков Михаил Никифорович, Год: 1884
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Не так давно в разных иностранных газетах читали мы нелепые вести из России о якобы готовящихся изменениях ее государственного устройства. Никакого повода к таким вестям не имеется, все, напротив, должно бы, кажется, убеждать в противном. Правда, года за два, за три пред сим над Русской землей носились так называемые новые веяния. Все казалось тогда возможным, всякое безумие и всякая глупость выступали тогда с уверенностью в скором и неукоснительном, исполнении их вожделений. Но теперь все спокойно, с правительственных высот уже не стремятся бурные потоки, лица, стоящие у дел, не будоражат страну фантазиями. Зачем же понадобилось возвещать миру, что люди ‘новых веяний’ готовятся снова выступить на сцену, что фракции так называемой либеральной партии в наших правительственных сферах пришли в движение и пустились кто во что горазд? Что в настоящую минуту подает повод к этим ни на чем не основанным слухам? Повод есть, и заключается он именно в том затишье, которое водворилось у нас после бурных веяний. Теперь страну сверху не будоражат, но зато и не видно, куда направляются ее дела, что ждет ее впереди, какой порядок вещей утверждается и будет господствовать в ней, в какую систему должны войти все те новые учреждения, которыми было так обильно минувшее царствование. Мудрено ли, что умы находятся в брожении, ждут чего-то и верят всякому слуху. Никакими опровержениями — ни официозными, ни официальными — нельзя прекратить эти беспрерывно возникающие слухи, порождаемые неопределенностью положения. Надо действовать на причину, надо прекратить эту неопределенность. Но прекратить ее можно не словесными заявлениями какого бы то ни было свойства, а ясным образом действий в определенном направлении, надо, чтобы страна знала, под каким солнцем она живет, какое начало управляет ее судьбами, куда она должна смотреть и в каком направлении предстоит ей далее строиться.
Минувшее царствование, столь обильное нововведениями, возбудило много вопросов и оставило много недоразумений. Возникла мысль, что реформы минувшего царствования вели к тому, что на языке политической доктрины называется конституцией. Этого мало, в умах распространилось мнение, что уже дело почти сделано, только слово не произнесено, что новое государственное устройство уже создано, но только не увенчано, только задержано в своем окончательном выражении. Отсюда чувство нетерпения, досада на задержку цвета, готового распуститься. Напрасны все уверения в противном. Только факты могут разубедить людей. Требуется, чтобы правительство своими действиями показало, как оно понимает новые учреждения и в какую систему их ставит, необходимо, чтобы все ошибочное в них было устранено, все смутное и неопределенное приведено в ясность, чтобы не оставалось в них внутреннего противоречия. Требуется прежде всего, чтобы в правительственных мерах общего характера и в законах, вызываемых государственной необходимостью, ясно обозначилось, как правительство понимает себя и свои задачи среди нового положения, созданного реформами минувшего царствования. Вот почему в настоящее время менее всего желательно затишье и более всего требуются бодрые, сильные и последовательные действия, законодательные и административные. Прежде всего должно исчезнуть мнение, будто реформы минувшего царствования ограничили в нашем отечестве монархическую власть и лишили ее свободы действий. Но исчезнет это мнение не вследствие того, что кто-нибудь напишет об этом статью или брошюру, а когда общество убедится в этом из образа действий самого правительства. Нельзя остановиться на результатах, завещанных двадцатилетием реформ, которые всего коснулись, все подвергли вопросу, в таком положении страна долго оставаться не может. Верно то, что требуется ряд законов, отчасти преобразовательных, отчасти объяснительных и согласительных. Дело преобразования должно идти вперед, вопрос только в том, куда, в какую сторону.
Между Россией старой, дореформенной, какой оставил ее император Николай, и Россией нынешней, какой оставил ее Император Александр II, лежит бездна. Изменились все условия быта, и возник целый мир новых потребностей и отношений. Но реформы Петра Великого еще глубже изменили Россию его времени, однако историческое существо ее перешло в новую фазу своей жизни не потрясенное, не ослабленное, а, напротив, усиленное. Мы надеемся, что и в наши дни переход из одной фазы существования в другую не убил нашего отечества, но возвысил его и призывает его к новым задачам, мы надеемся, что начала, которые народ наш вынес из своей истории, способны к развитию, что они, и только они, могут удовлетворить наши народные потребности, обеспечить порядок и свободу внутри государства, его достоинство среди других держав. Так надеемся мы, но другие думают иначе. Кто же решит спор? Нам ли согласиться с противным мнением, что жизнь нашего отечества иссякла, что государственное начало, которое нам завещано историей, отжило свое время и что нам ничего не остается, как отдать себя в руки политических шарлатанов. Или же, наоборот, призрак, который носится над Россией и мешает ей жить, должен наконец исчезнуть? Но исчезнет ли он, пока будет длиться то затишье, в котором мы пребываем, и не затишьем ли этим деморализуется общество?
Монархическое начало росло одновременно с русским народом. Оно собирало землю, оно собирало власть, которая в первобытном состоянии бывает разлита повсюду, где только есть разница между слабым и сильным, большим и меньшим. В отобрании власти у всякого над всяким, в истреблении многовластия состоял весь труд и вся борьба русской истории. Борьба эта, которая в разных видах и при разных условиях совершалась в истории всех великих народов, была у нас тяжкая, но успешная благодаря особенному характеру Православной Церкви, которая отреклась от земной власти и никогда не вступала в соперничество с государством. Тяжкий процесс совершился: все покорилось одному верховному началу, и в русском народе не должно было оставаться никакой власти, от Монарха независимой. В его единовластии русский народ видит завет всей своей жизни, в ней полагает все свои чаяния.
С развитием и утверждением монархического начала отечество наше заняло великое положение в мире. В нем открылась возможность гражданственности, обеспечение личности, законности, общественного благоустроения. Какая неизмеримая бездна отделяет не только наши дни, но и старое Московское царство от эпохи Ярославовой ‘Правды’, когда убить человека значило менее, чем теперь собаку, и от той поры, когда дела решались побоищами, стена шла на стену и непокорное меньшинство бросалось в Волхов!
Тяжкая государственная необходимость требовала долгое время закрепления народа, но вот мы были свидетелями великого торжества самодержавной освободительной власти, поставившей всех и каждого в прямые отношения к единой государственной власти.
Отмена крепостного права неизбежно влекла за собою и другие реформы. Отобрание помещичьей власти должно было вызвать взамен ее новые органы управления. С тем вместе монархический принцип, отбирая и подчиняя себе всякую власть, требует, чтобы и органы его не были самовластны, чтобы они были только его слугами.
Но в пылу реформ, клонившихся к тому, чтобы всякую служебную власть отвести в ее границы и поставить на ее место, возникло смутное мнение, что при этом дело идет о переходе от единовластия к многовластию, что было бы понятным ходом и началом разложения. Потребностью было поставить параллельно с администрацией другие служебные органы, а между тем под влиянием чужих доктрин померещилось, будто движение реформ несет нас к ограничению верховной власти, олицетворяемой Монархом, причем забывалось, что в русском народе нет и не может быть никакой параллельной ей силы, которая могла бы ограничить ее. Сам Монарх не мог бы умалить полноту своих прав. Он волен не пользоваться ими, подвергая через то себя и государство опасностям, но он не мог бы отменить их, если бы и хотел, да народ и не понял бы его.
Люди, привыкшие без смысла и надобности обо всем, как дети, спрашивать, пожалуй, спросят: а в чем же должно быть ограждение от произвола самого лица, облеченного верховной властью? Произвол Монарха ограничивается только его совестью, тем, что называется страхом Божиим, силою вещей, логикой событий. Гарантия заключается в положении Самодержца, возвышенном над всеми сословиями и партиями, в совершенной общности его интересов с государственной пользой и благом народным.
Таково действительное положение, таково господствующее у нас положительное государственное право. Но ложная мысль сбивает с толку умы и портит самые лучшие учреждения. Наши затруднения в настоящее время происходят главнейшим образом от этой лжи, и пока мы от нее не избавимся, никакое улучшение в наших делах не будет возможно.
Благодаря этой смуте понятий возникли у нас удивительные аномалии. Самая чудовищная есть, конечно, водворившаяся у нас судебная доктрина, в силу которой новосозданные суды должны составлять из себя как бы некую самодержавную республику в пределах Русского царства, обязанного содержать и чествовать ее, предоставляя ей полную власть над своим народом. Законами Русского царства она может не стесняться. Не подается закон — она может расширить и сузить его, перешагнуть через него и распорядиться по усмотрению, или, как говорят, по убеждению. Судебные чины по своему убеждению могут интернировать и заключать в тюрьму до суда, отдавать под суд и судить на всей своей воле, располагая всем арсеналом кар: и лишением чести, и тюрьмой, и каторгой, не обязанные никому отчетом, кроме своей же корпорации в порядке подчинения ее инстанций и оставаясь безответственными по существу дела, лишь бы только были соблюдены известные формальности. Народу и всем властям его, с Верховной включительно, предоставляется благоговейно присутствовать при этих священнодействиях. Она карает и милует, может оправдать не только преступника, но и преступление, отказывая в правосудии потерпевшему, устами своих приспешников может колебать всякое право, позорить людей, под судом не состоящих, и проповедовать учения, не допускаемые в Русском царстве. Она может иметь свою политику, с политикой Русского царства не согласную. Правда, имеется министр юстиции, но доктрина предоставляет ему только безобидную роль экзекутора в притворах храма Фемиды да еще обязанность состоять дипломатическим агентом судебного ведомства при Дворе Императора Всероссийского. Министр юстиции, иначе генерал-прокурор, распоряжается только своими прокурорами, но если простой прокурор может протестовать против решений низших и средних судебных инстанций и переносить дело в высшую, то генерал-прокурор, каково бы ни было определение высшей инстанции, не имеет права и, стало быть, не обязан протестовать ввиду несправедливости, не может переносить дело, как бывало прежде, через Государственный совет к Императорскому Величеству, хотя ничто не мешает тому же генерал-прокурору негласными способами, не подвергаясь ни ответственности, ни нареканию, по своему произволу направлять решение в ту или другую сторону, тем более что для окончательного решения в общем собрании судебного Сената достаточно перевеса одним голосом или, при разделении поровну, голосом первоприсутствующего. Половина самих судей может находить решение несправедливым, но оно должно считаться абсолютным, и никакая жалоба на него не допускается. Жаловаться на несправедливость суда можно только самому же суду в порядке подчинения его инстанций, но на высшую инстанцию жаловаться некому, кроме Бога.
По доктрине, которая отчасти отпечатлелась в самом учреждении, а отчасти только бродит в мыслях, выходит так, что под видом льгот и обеспечений граждане отданы на произвол самодержавной корпорации должностных лиц. Кому же льготы и кто от чего обеспечен? Целью реформ было оградить людей от самовластия служебных органов государства, а с этой доктриной мы как раз очутились на обратном пути.
Самоуправление стало у нас грубым двусмыслием. Быть хозяином в своих делах — это то, что называется свободой, но то ли это, что распоряжаться участью и делами других? Расширение гражданской свободы и ее обеспечение — вот что желательно, в этом цель реформ. Это путь прогресса. Но предоставление кому бы то ни было своей воли в распоряжении участью других, учреждение корпораций с государственными функциями, но не регулируемых государственною властью и мнящих себя от нее независимыми, — разве это не понятное шествие, ведущее к падению и разложению государства?
В числе деятелей судебного ведомства есть достойные во всех отношениях лица, которые исполняют обязанности своего звания с глубоким чувством нравственной ответственности. Но вопрос не в лицах, а в духе корпорации, которой люди покоряются невольно. Требуется необыкновенная сила убеждения и энергия характера, чтобы противиться деспотизму коллективной силы, которая со всех сторон охватывает своего человека. Горе непокорным! Их ожидают ужасы нравственной пытки: их выбросят за борт, обесславят, оклевещут перед целым миром, благо есть для этого в распоряжении печать, с него взыщут все грехи человеческие, ему вменят все слабости человеческой природы, ему не дадут покоя даже в могиле.
Нет ничего ревнивее, ничего нелиберальнее корпораций, особенно таких, как наша судебная, при ее самодержавии, как истолковала ее ходячая доктрина. Почему же считают ее и сама она выдает себя за какое-то по преимуществу либеральное учреждение? Потому что это учреждение явилось и возросло в духе оппозиции. Оно сначала ограничивало служебную администрацию, что требовалось, но потом и самый принцип правительственной власти, чего не требовалось, а всякая оппозиция, в каком бы то ни было смысле, считается ео ipso либерализмом. Вот почему у нас все оппозиционное примкнуло к судебному учреждению и в нем нашло себе опору, с ним вместе крепло, входило в силу и распространялось. По мере успехов оппозиционного духа и административные органы подчинялись ему. Появились либеральные администраторы, которые сочли своей священной обязанностью действовать вопреки правительственному долгу и в подрыв государственной власти.
С точки зрения той же доктрины, почему бы и полиции не предоставить самодержавных прав, почему бы и ей не составить из себя корпорацию, которая следовала бы своей политике, независимой от государства, и в действиях своих ответствовала бы только Богу?
Открыть науке простор, дать свободу научному исследованию, предоставить ученым обществам выбор своих членов и распоряжение своими занятиями — это значит дать свободу или самоуправление. Но поручить коллегиям должностных лиц образование отборного юношества страны, тысячами стекающегося в университеты, будущих слуг государства и руководителей народа, — это совершенно другое дело: тут не самоуправление, а служба, не свобода, а обязанности. Спрашивается, можно ли смешивать два столь разнородных дела и переносить на преподавательские коллегии университетов то, что имеет смысл лишь по отношению к каким-либо ученым обществам? Можно ли, не оскорбляя смысла, подводить университеты под категорию самоуправления и организовать их в этом качестве, предоставляя им право действовать по произволу, самим выбирать своих членов, бесконтрольно распоряжаться своими служебными занятиями, так или иначе моделировать молодые умы, учить и не учить их, учить так или иначе, тому или другому и, наконец, именем государства обязывать учащихся к усвоению воззрений, преподанных без ведома и указания государства, ибо иреподавательские коллегии у нас не только преподают науки, но и сообщают своим слушателям права государственной службы? Разве это самоуправление?
Есть науки точные, которые в своем существенном содержании мало зависят от личности преподающего, лишь бы он владел своей специальностью, но есть доктрины, которые существенно изменяются и в характере, и в самом содержании, смотря по личности преподавателя, особенно те, которые касаются предметов политических, юридических, исторических, философских, религиозных. Требуется разумный надзор за ходом дел в высших учебных заведениях, требуется назначение достойных лиц на кафедры. Но с этим вместе нельзя обязывать учащихся к усвоению чего бы то ни было сверх необходимого, сверх того, что государством должно требоваться при современном состоянии знания. Свои права оно может давать окончившим курс учения не иначе, как посредством особого испытательного учреждения, на основании хорошо взвешенных и ясно определенных по каждой части требований. Можно допускать более или менее широкую свободу преподавания и слушания, но нельзя придавать свободе обязательную силу. Зло не в простой свободе, а в элементе власти, который к ней неправильно примешивается и ее извращает. Законодательство и правительство в своих мерах более всего должны остерегаться скачка от свободы к обязательности, который делается иногда незаметно и портит самые лучшие начинания. Нет надобности запрещать любознательным умам интересоваться предметами, не составляющими необходимости, знакомиться с недоказанными гипотезами, с неустановившимися воззрениями, но нельзя ставить в обязанность что-либо сверх необходимого, всем миром принятого и бесспорного. Вот этой-то черты, отделяющей простую свободу от власти обязывающей и вынуждающей, многие не замечают и требуют, с одной стороны, стеснения свободы, а с другой — придают обязательную государственную силу тому, что может быть предметом только допущенной свободы.
Фальшивая мысль, будто путь реформ ведет нас к ограничению верховной власти, мысль эта, безотчетно и смутно бродящая, несколько оказывает свое действие даже на ход законодательства. Дела в законодательном порядке восходят до Государя через Государственный совет, который есть только путь к законодателю, а сам отнюдь не может считаться законодательным учреждением.
К тому же деятельность его до последнего времени и не исчерпывалась рассмотрением законодательных проектов. По своему первоначальному назначению он должен быть путем к Императорскому Величеству также для дел судебных, по жалобе пострадавших от неправосудия лиц или по протесту генерал-прокурора. Это не есть корпорация, имеющая определенный состав и какую-либо сферу власти, не есть политическая индивидуальность, организованное собрание, выражающее свои изволения большинством голосов. Совет состоит из неопределенного числа лиц, не представляющих собою никаких сословий, никаких партий, никаких общественных интересов с поручением или полномочием поддерживать их и за них ходатайствовать. Они призваны доверием Монарха служить ему советом: высокое назначение, возлагающее на призванных священные обязанности. Каждый из этих советников должен говорить Царю свое истинное мнение, по крайнему разумению, стараясь просветить себя всеми возможными способами, хотя бы только относительно главных оснований приготовляемого к законодательному решению дела. Какая же тут надобность избегать во что бы то ни стало разногласий? Разногласиями, конечно, только добросовестными, разъясняется дело со всех сторон. Какая надобность усиленно заботиться о составлении большинства? Хорошо, если при совокупном обсуждении вопроса все участвующие сойдутся в одном мнении. Но будет ли неверное мнение вернее от того, что к нему присоединится большинство случайного числа ничего не представляющих лиц, из которых каждое должно говорить только от себя и за себя?
Игра в парламент, в большинство и меньшинство, не остается, однако, без серьезных последствий. Преувеличенные старания избегать разногласий ведут к соглашениям, которые портят закон. Вместо того чтобы возводить на законодательное решение проект закона в его чистоте, его иногда переделывают, подвергают урезкам и прибавкам не в видах улучшения, а для приобретения большинства, и в результате иногда получается полумера, не способная действовать или вносящая новую смуту в дело, которое предполагалось устроить. Вследствие смешения разносистемных понятий и образующейся от того неправильной складки в умах иным в самом деле мерещится, что лучше испортить закон, нежели допустить возможность решения, не согласного с большинством. Иные готовы видеть в этом coup d’etat и скандал. Закон, прошедший таким образом, кажется им как бы лишенным внутренней обязательной силы. Какое заблуждение! Закон именно и потерял бы для народа свою внутреннюю силу, великий скандал и произошел бы именно тогда, когда бы нам удалось в самом деле уверить народ, что законодательство наше есть дело изволения большинства неизвестных ему генералов. Народ чтит закон и повинуется ему лишь в уверенности, что он исходит от Царя, и чем яснее для народа признак его воли в законе, тем обязательнее и священнее для него закон.
Итак, надо решиться на что-нибудь. Должна ли оставаться Россия Россией с ее Церковью и с ее государственным правом, в которых состоит ее существо? Или же вместо известной нам России должно явиться нечто новое, нам неизвестное и чуждое? В промежуточном состоянии, которое мы теперь переживаем, аномалия возникает за аномалией и люди умные иногда кажутся помешанными. У нас двоится, троится, десятерится в глазах. Вместо одного самодержавия, которого достигли мы великим трудом всей нашей истории и которое для всех здравомыслящих и наяву живущих людей остается непоколебимым, нам мерещится призрак многих самодержавии, все более и более овладевающих нашими делами. Пора освободиться от этого призрака. Для этого не требуется ни особенных усилий, ни ломки. Требуется только отрезвить учреждения, созданные не для фантастической, а для действительной России. Требуется только привести их к правде, то есть согласить их с русским государственным правом, в систему которого они должны входить, пока Россия остается Россией. Все пойдет иначе, когда путанице понятий положен будет конец, когда недосказанное будет досказано и неясное разъяснено. Те же учреждения будут действовать иначе, и тогда только все оценят благотворное значение реформ, обновивших Россию в минувшее царствование.
Впервые опубликовано: ‘Московские ведомости’. 1884, 11 января, No 12 .