ВЛ. ЖАБОТИНСКІЙ
ВЛ. ЖАБОТИНСКІЙ
ФЕЛЬЕТОНЫ
ФЕЛЬЕТОНЫ
С-ПЕТЕРБУРГЪ
1913
НАШЕ БЫТОВОЕ ЯВЛЕНІЕ
НАШЕ БЫТОВОЕ ЯВЛЕНІЕ
Наше бытовое явление, Жаботинский Владимир Евгеньевич, Год: 1910
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Недавно, до поводу одной моей газетной статьи, я удостоился получить нсколько писемъ отъ молодыхъ людей, обиженныхъ замчаніемъ, что еврейскіе дезертиры, принимающіе христіанскую вру ради выгодъ, засоряютъ ту христіанскую общину, къ которой приписываются. Молодые люди находятъ, что это напраслина. Во-первыхъ, они не дезертиры: ‘разв переходъ изъ іудейскаго вроисповданія въ другое обусловливаетъ собою переходъ въ другую національность?’ Во-вторыхъ, они ничего не засоряютъ. ‘Разв окроплявшій насъ водою священникъ водрузилъ насъ тмъ на нив своей общины? Нтъ, онъ насъ только вписалъ въ метрическую книгу. Что жъ мы засоряемъ?’ А въ другомъ письм идутъ еще дальше: если дезертиръ даже ‘водружается’ на чужой нив, то онъ ее не только не ‘засоряетъ’, а даже напротивъ — украшаетъ: въ доказательство цитируется нсколько именъ изъ книги Когута ‘Знаменитые евреи и еврейки’. Вообще же молодые люди находятъ, что писать о нихъ неделикатно: ‘существуетъ кругъ такихъ явленій, которыя являются дломъ личной совсти, и куда человкъ интеллигентный не долженъ залзать руками’.
Это пишетъ одна сторона. А вотъ любопытный откликъ съ другой стороны: письмо одного популярнаго хулигана. Оно напечатано въ ‘Земщин’ и гласитъ:
‘Въ главной палат русскаго народнаго союза имени Михаила Архангела почти ежедневно получаются письма отъ евреевъ на мое имя съ просьбой: ‘будьте мн крестнымъ отцомъ — хочу креститься’. Письма рву, взглянувъ на подпись жида, но на завтра новое. Сегодня получилъ такое: ‘Ваше высокопревосходительство! Я еврей г. Винницы. Желая принять православіе, имю честь покорнйше просить ваше высокопревосходительство стать моимъ крестнымъ отцомъ. Беръ Заксъ. 17-го сентября 1910 г. Винница. Почтовая ул., д. Шерра’.— Вступать въ какую бы то ни было переписку съ жидами не намренъ, посему, въ цляхъ сберечь время и бумагу тмъ, которые пожелали бы послдовать примру Закса, считаю нужнымъ уяснить мою принципіальную точку зрнія на этотъ вопросъ и полагаю, что жидкамъ она будетъ ясна изъ слдующей телеграммы, посланной мною въ отвтъ юркому Заксу: ‘Винница, Почтовая ул., д. Шерра. Беру Заксу. Для евреевъ крещеніе — видъ гешефта: окончившій гимназію крестится, дабы попасть въ университетъ, купецъ, чтобы устроиться вн черты осдлости, и такъ дале. Отказываюсь быть пособникомъ неблаговидныхъ поступковъ, предпочитая еврея не крещеннаго выкрестившемуся изъ-за побужденій, чуждыхъ душевнымъ запросамъ, а наличности таковыхъ у евреевъ не имется’.
Конечно, мнніе этого лица не можетъ служить этическимъ мриломъ, привожу его не какъ аргументъ, а просто для характеристики настроеній. Что и говорить, съ пощечиной Полишинеля можно не вчитаться. Но да будетъ позволено напомнить по этому поводу старую басню Федра. Тамъ изображенъ умирающій левъ, къ которому приходятъ разные зври, и каждый норовить его какъ-нибудь обидть. И левъ все терпитъ, но когда напослдокъ явился asinus, asini, второго склоненія, и тоже лягнулъ въ больное мсто, левъ не выдержалъ и заплакалъ, сказавъ: ‘Твой пинокъ, о срамъ природы, усугубляетъ для меня горечь смерти’. А ужъ на что левъ — гордый зврь. Очевидно, во времена Федра еще полагали, что такой пинокъ — это ужъ самое послднее дло, предлъ надругательства. Но мы теперь умные, и предразсудки давно ликвидированы.
Предразсудки до того начисто ликвидированы, душа человка превращена въ такое идеально-гладкое, зеркально-лысое пустое мсто, что сплошь и рядомъ чувствуешь себя безпомощнымъ и безотвтнымъ предъ этой абсолютною плшью, гд не осталось ничего со вчерашняго дня — ни одного разъ навсегда вбитаго гвоздя, ни одной глубоко вросшей былинки, ни традицій, ни аксіомъ, ни простой брезгливости, даже ничего похожаго на доску съ надписью: ‘здсь воспрещается’. И когда вы пытаетесь напомнить, что все-таки должно же быть на свт нчто воспрещенное, нчто такое, отъ чего сама собою отдергивается рука, васъ огорошиваютъ вопросомъ: А почему нельзя?— И вы вдругъ постигаете, растерянный, что, въ сущности, отвта у васъ нтъ. Ибо есть вещи, которыя доказать невозможно. И, какъ на зло, жизнь такъ глупо устроена, что именно т щекотливыя вещи, которыя невозможно доказать,— именно он длаютъ разницу между человкомъ порядочнымъ и человкомъ покладистымъ.
Кто скитался за послдніе годы по такъ называемой ‘еврейской улиц’, тому хорошо знакомъ этотъ убійственный вопросъ: ‘А почему нельзя?’ Сталъ онъ раздаваться недавно. Прежде было совсмъ другое время: прежде, въ эпоху подъема и до него, было всмъ ясно само собою, что на человк лежитъ нкій долгъ, и что не все ему дозволено, каждый понималъ этотъ долгъ по своему, но атмосфера нкоторой нравственной дисциплины ощущалась повсюду, на какихъ угодно общественныхъ задворкахъ. И если кому ужъ приходилось нарушить эту дисциплину, сдлать что-нибудь такое, чего совсть не позволяла, то онъ старался стушеваться, а не выступалъ гоголемъ на площади и не спрашивалъ: А почему бы нтъ?— Но прошелъ подъемъ, и все это измнилось. Нравственная дисциплина лопнула, и значительная часть молодежи пустилась въ погоню за своей долей, граціозно прыгая чрезъ какія угодно препятствія. При этомъ они держатъ голову гордо и высоко, пишутъ письма въ редакцію и требуютъ: одно изъ двухъ — или докажи имъ, осязательно, какъ дважды два, почему нельзя перепрыгивать чрезъ нкоторыя препятствія, или сними шапку, расшаркайся и признай ихъ полноправными джентльменами.
Конечно, для себя, для своей души, каждый изъ насъ хорошо знаетъ, ‘почему нельзя’. Когда мы себя объ этомъ спрашиваемъ, то оглядываемся назадъ, и нашему духовному взору открывается картина, которая лучше всякаго отвта. Передъ нами разстилается необозримая равнина двухтысячелтняго мученичества, и на этой равнин, въ любой стран, въ любую эпоху, видимъ мы одно и то же зрлище: кучка бдныхъ, бородатыхъ, горбоносыхъ людей сгрудилась въ кружокъ подъ ударами, что сыплются отовсюду, и цпко держится нервными руками за какую-то святыню. Эта двадцативковая самооборона, молчаливая, непрерывная, обыденная, есть величайшій изъ національныхъ подвиговъ міра, предъ которымъ ничтожны даже греко-персидскія войны, даже исторія Четырехъ Лсныхъ Кантоновъ, даже возстановленіе Италіи. Сами враги наши снимаютъ шапку предъ величіемъ этого грандіознаго упорства. Въ конц концовъ, люди забыли вс наши заслуги, забыли, кто имъ далъ единаго Бога и идею соціальной правды, насъ они считаютъ изолгавшимся племенемъ, въ душ котораго ничего не осталось, кром коллекціи уловокъ и увертокъ, на подобіе связки отмычекъ у вора, и если передъ чмъ-нибудь еще преклоняется даже злйшій изъ клеветниковъ, если въ чемъ нибудь еще видитъ, не можетъ не видть символъ и послдній остатокъ великой, исполинской нравственной мощи,— это только въ уцлвшей, ни на мигъ досел не дрогнувшей способности страдать безъ конца за нкое древнее знамя. Въ этомъ упорств наша высокая аристократичность, нашъ царскій титулъ, наше единственное право смотрть сверху внизъ. И теперь, надъ могилами несмтнаго ряда мученическихъ поколній, разорвать этотъ кругъ, распустить самооборону, выдать старое знамя старьевщикамъ? Что же намъ останется? Какъ это мыслимо? Какъ это возможно?!— Такъ ощущаемъ мы, еще не ликвидировавшіе предразсудковъ. Но вдь это ощущеніе, а не доказательство.
Не знаю, какъ другіе, которые умне меня, но я долженъ сознаться, что не все могу доказать. Въ 1907 г. пришелъ ко мн (было это въ Одесс) одинъ юноша, когда-то мой протеже, я изложилъ мн обычный въ т дни планъ устройства личной жизни: онъ напишетъ банкиру такому-то письмо съ требованіемъ дать столько-то тысячъ, а если не дастъ, то его подстрлятъ. Я возмутился, заволновался, сталъ его отговаривать, а онъ меня срзалъ вопросомъ:
— А почему нельзя? докажите!
И со своей стороны изложилъ мн свои аргументы. Онъ голодаетъ, мать голодаетъ… А банкиръ богатъ. И такъ дале — эту аргументацію вс мы слышали, и у всхъ она жива еще въ памяти. И сколько мы съ нимъ ни спорили, верхъ оставался за нимъ, потому что по логик онъ былъ логиченъ, — а все-таки есть вещи, которыя не доказываются.
Другіе молодые люди пошли дальше. Они увидли, всмотрвшись поглубже, что если ‘можно’ экспропріировать у банкира, то ‘почему нельзя’ у лавочницы предмстья? Богатство — понятіе относительное и гибкое. Богатъ для меня тотъ, кто въ данную минуту богаче меня: если у лавочницы въ касс лежитъ 80 копекъ выручки, а я голоденъ, она для меня богачка, и я имю полное право… А потомъ другіе пошли еще дальше. Почему я для этого непремнно долженъ быть голоденъ въ грубомъ смысл слова, физически голоденъ? А если желудокъ мой полонъ, но душа голодна, если мн тоже хочется прифрантиться, сходить въ театръ, покататься съ барышнями, то почему я долженъ страдать, за что должна увядать безъ блеска и радости моя молодость, когда одинъ удачный налетъ можетъ распахнуть предо мною всю полноту жизни? И опять приходилось разводить руками и молчать, не находя отвта. Потому что непримнима таблица умноженія въ соціальныхъ отношеніяхъ. Т молодые люди, что въ памятную эпоху налетовъ срамили и топтали наше народное доброе имя, что хуже черной сотни съ ея резинами терзали и разоряли нашу нищую массу, были, по большей части, ловкіе діалектики, и по таблиц умноженія очень искусно доказывали свою высшую правоту. Но въ то же время нестерпимый чадъ гнусной, неслыханной деморализаціи разливался отъ нихъ вокругъ, и было ясно, что, на перекоръ всякой діалектик, все-таки есть вещи недозволенныя, и должна быть въ человк внутренняя брезгливость, которая безъ словъ, непосредственно подсказывала бы ему, ‘почему нельзя’. Этическое познается не разсужденіями, а ощупью, и въ комъ этого таланта ощупи нтъ, тотъ калка.
Бываютъ, конечно, калки разной степени. Изъ примровъ, которые приведены только что, не слдуетъ заключатъ, что я ставлю дезертировъ на одну доску съ кмъ либо изъ перечисленныхъ героевъ. Понятно нтъ. Но, съ другой стороны, я не награжденъ отъ Бога и той снисходительностью, которая считаетъ переходъ въ чужую вру ради голой выгоды за нчто невинное. Думаю, что этотъ актъ ясно и непреложно говорить о нравственной глухот субъекта. И въ особенности тогда, когда онъ совершается въ нашихъ здшнихъ условіяхъ, надъ поверженнымъ и израненнымъ тломъ затравленнаго, окруженнаго повсюду врагами и беззащитнаго россійскаго еврейства.
Въ эпоху студенческихъ волненій былъ однажды такой случай. Десять студентовъ посадили въ одну небольшую камеру, имъ было тамъ невыносимо тсно, душно и грязно. Одного изъ нихъ приставъ зналъ, такъ какъ игрывалъ въ карты съ его отцомъ, онъ вызвалъ этого студента и предложилъ перевести его въ камеру встового.— И вамъ будетъ удобне, и товарищамъ все-таки легче, — сказалъ любезный приставъ. Но студентъ отказался. Собственно говоря, почему было ему не согласиться? Вдь отъ него за то никакихъ ‘услугъ’ не требовали, и товарищамъ его отказъ никакой видимой пользы не принесъ — напротивъ, если бы одинъ выбылъ, все же стало бы просторне. Но студентъ отказался, потому что у него было этическое чутье. Онъ понялъ, или, вроятне, просто почувствовалъ, что его переходъ непривилегированное положеніе, когда товарищи но бд остаются въ ям, посялъ бы въ атмосфер какую-то неуловимую, невсомую деморализацію, которая гораздо ядовите спертаго воздуха.— То былъ маленькій случай, и бда была сравнительно маленькая. Теперь мы стоимъ предъ великимъ національнымъ горемъ, въ глубокой ям копошатся не десять человкъ, а шесть милліоновъ, цлая Португалія, дв Норвегіи, и вопросъ о томъ, есть ли у насъ это чутье невсомыхъ преградъ, разростается до размровъ огромной національной трагедіи. Передъ лицомъ этой трагедіи человкъ, которому дано перо въ руки, не иметъ права считаться съ личными переживаніями отдльныхъ дезертировъ. Онъ долженъ напомнить во всеуслышаніе старую истину, черезъ которую не слишкомъ цинично переступили: что именно талантъ внутренней брезгливости, именно чутье невсомыхъ святынь и преградъ создаетъ то, что мы называемъ порядочностью, sittlicher Ernst, и у кого въ такую тяжелую эпоху медленной пытки, затяжного погрома не оказывается въ наличности этого чутья, тотъ долженъ самъ понять себ цну и не удивляться, если другіе называютъ ее вслухъ.
Хочется говорить объ этомъ какъ можно боле сдержанно, и оттого главнымъ образомъ приходится настаивать на невсомыхъ моментахъ. Вдь съ той стороны это — главный доводъ: ‘Живя согласію съ строгою моралью, я никому не.. сдлалъ въ жизни зла’. Хочется напомнить людямъ, что если даже допустить, будто и въ самомъ дл ‘никому не сдлано зла’, это еще само по себ далеко не отворяетъ двери въ ту комнату, гд у Бога помщены джентльмены,— люди, которымъ можно доврятъ, люди, съ которыми можно вмст страдать и которые не вылзутъ въ окошко… Но, въ конц концовъ, этотъ вчный припвъ каждаго дезертира, что онъ ‘никому не сдлалъ зла’, тоже неправда.
Когда люди еще врили въ Государственную Думу, въ одномъ город черты осдлости была выставлена кандидатура бывшаго еврея, популярнаго мстнаго дятеля. Націоналисты были противъ этого, и одинъ изъ нихъ сказалъ мткое слово: — Вамъ нуженъ въ Дум человкъ, который отстаивалъ бы ваше равноправіе. Такъ не посылайте въ Думу человка, который самъ является живымъ доказательствомъ того, что можно великолпно обойтись и безъ равноправія:
Сейчасъ выборовъ нтъ и больше о такихъ кандидатурахъ не слышно, и вс эти безобидные молодые люди, которые ‘никому не длаютъ зла’, идутъ представительствовать о насъ не въ Думу, а на самое торжище жизни. Но тмъ глубже политическое вліяніе этого массоваго представительства, и мы, остающіеся въ ям, еще учтемъ его плоды на своей шкур. Ибо никогда еще мы не выпускали въ міръ съ такой легкостью такого множества живыхъ доказательствъ, что можно при желаніи обойтись и безъ равноправія. Въ Германіи, напримръ, уже давно знаютъ, что ‘ренегатство, оказывая губительнйшее нравственное вліяніе, кром того еще тормозитъ борьбу германскаго еврейства за фактическое осуществленіе его политическихъ и гражданскихъ правъ. Теперь, когда нмецкое еврейство ведетъ упорную борьбу за свои конституціонныя права, ренегаты, добиваясь этихъ правъ при помощи ‘Taufzettel’, наносятъ общему длу еврейства непоправимый ущербъ’ (резолюція създа германскихъ еврейскихъ дятелей въ 1910 г.). Тмъ хуже положеніе въ Россіи. На глазахъ у враговъ и равнодушныхъ наша молодежь съ такой легкостью мняетъ религію, что у зрителя возможенъ только одинъ выводъ: разъ это такъ легко и просто, то, очевидно, т, которые этого не продлываютъ, далеко не такъ страшно угнетены, и особенно о нихъ безпокоиться нечего. Этотъ выводъ естественно складывается и осдаетъ не только у враговъ, но, что гораздо важне, у равнодушныхъ, т. е. именно въ томъ кругу, отъ котораго зависитъ дать перевсъ друзьямъ или врагамъ. Какъ, какими доводами бороться тутъ за отмну еврейскаго безправія, за созданіе выхода изъ ямы, когда намъ отвтятъ: позвольте, но вдь выходъ уже есть, и очевидно вполн для васъ пріемлемый Какъ, какими словами отстаивать эмансипацію общины, изъ которой сотнями дезертируетъ ея ‘цвтъ’, ея молодая интеллигенція, и самымъ фактомъ своего кассового бгства кричитъ на всю Россію: монастырь оставленъ на вымираніе, стоитъ ли о немъ еще думать!
Въ конц концовъ все это выливается въ подстрекательство къ новому гнету. Свтская власть, можетъ быть, и не особенно рада этому новому устремленію строптиваго племени и склонна его разсматривать (не безъ основанія), какъ новый массовый ‘обходъ закона’, новую ‘еврейскую уловку’, по беззастнчивому цинизму превосходящую вс прежнія. Но вдь есть въ Россіи и духовная власть, очень вліятельная, въ иные періоды даже всемогущая. Духовенство господствующей церкви нигд и никогда не оставалось безучастнымъ къ приросту своей паствы: призванное блюсти интересъ церкви, оно всегда и всюду смотрло на такой приростъ, какъ на явленіе положительное, и не особенно допытывалось о причинахъ и внутреннихъ побужденіяхъ, справедливо разсуждая, что, каковы бы ни были эти побужденія, во второмъ поколніи отъ нихъ не останется ни слда, а останется только чистый приростъ… Такъ разсуждала и по сей день разсуждаетъ господствующая церковь всюду на Запад и на Восток. Какъ отнесется она въ Россіи къ этому еще небывалому урожаю неофитовъ, предсказать не берусь. Но очень боюсь, что мы даемъ въ могущественныя, очень могущественныя и принципіально-враждебныя намъ руки сильнйшій доводъ въ пользу не только сохраненія, но и усиленія висящаго надъ нами гнета.
Зато молодые люди насъ утшаютъ, что ‘выходъ изъ религіи не есть выходъ изъ національности’. Нація наша, значитъ, и впредь будетъ почтена ихъ присутствіемъ. Лестно. Но тутъ опять сказывается нечуткое резонерство, неспособность ощутить то важное, что невсомо. Говоря вообще, это — совершенно справедливый принципъ: національность сама по себ, а религія сама по себ. Въ дни свободы, когда мы еще мечтали о созыв ‘національнаго собранія’, многіе даже среди сіонистовъ и націоналистовъ провозглашали, что ‘членомъ еврейской національной общины является каждое лицо, признающее свою принадлежность къ еврейской національности, безъ различія вроисповданія’. Но — нашимъ мечтамъ тогда рисовалась совершенно другая картина, чмъ то, что видимъ теперь. Намъ рисовался большой праздникъ свободы, когда еврейскій народъ на радостяхъ амнистировалъ бы старыхъ дезертировъ за старый грхъ, а впредь уже крещенія могли бы происходить только по убжденію. Это было бы совсмъ, совсмъ другое дло. Перемна вры изъ внутренняго убжденія въ превосходств новой религіи — это къ чести человка, а не къ стыду… Но когда эти сегодняшніе молодые, люди, только что ради голой выгоды съ легкостью вальса увильнувшіе отъ той круговой поруки, которой только и можетъ нація держаться, милостиво предлагаютъ и впредь числиться по нашему національному списку — то ужъ это съ ихъ стороны любезность чрезмрная и излишняя. Нтъ ужъ, молодые люди, скатертью дорога, а намъ въ утшеніе останется умное слово Герцля: ‘мы теряемъ тхъ, въ лиц которыхъ мы ничего не теряемъ’.
‘Выходъ изъ еврейской религіи не обусловливаетъ выхода изъ еврейской національности’… Если эти молодые люди искренно такъ думаютъ, то они горько обманываются. До сихъ поръ уходившіе изъ нашей религіи уходили и изъ нашей національности. И больше того: въ Европ существуетъ формула: ‘ддъ ассимиляторъ, отецъ крещенъ, сынъ антисемитъ’. Это вполн естественно. У ‘отца’ еще все-таки что-то теплое осталось въ душ отъ воспоминаній дтства, связанныхъ съ субботой, или хоть отъ слезъ матери въ тотъ день, когда онъ пошелъ къ священнику. Но ужъ у его сына не можетъ быть ничего, кром глухой досады на всхъ евреевъ за то, что его еще все-таки иногда поругиваютъ Judenbub’отъ. Забыть о еврейств ему не дадутъ, любить еврейство онъ не можетъ — остается одно: ненавидть, и это одно съ неизбжностью, въ той или иной степени, повторится и въ Россіи. Еврейскій народъ не новичокъ въ этомъ вопрос — онъ уже привыкъ, глядя въ догонку уходящему дезертиру, горестно думать о томъ, что, можетъ быть, ровно черезъ одно поколніе новый камень съ улицы ударится въ его окошко. Кто знаетъ, еще можетъ быть ихъ дти нкогда будутъ выселять изъ Кіева нашихъ дтей.
Множество софизмовъ пущено теперь по улиц, чтобъ оправдать эту вакханалію бгства, и вс софизмы гнилые и неискренніе. Самый ходкій тотъ, что, молъ, крестятся вовсе не ‘для голой выгоды’, а ради науки. Это болтовня. Науку юридическую, философскую, историческую и т. п. можно получить въ публичной библіотек, и еще безплатно. А науку медицинскую или инженерную можно получить заграницей, въ крайнемъ случа голодая, какъ голодаютъ тысячи нашихъ юношей и двушекъ въ разныхъ Бернахъ и Женевахъ, предпочитающіе мучиться, но не креститься. Крестятся ради диплома, т. е. ради выгоды, ради того, чтобы вести потомъ сравнительно привольную жизнь адвоката, инженера или врача, а не быть вынужденнымъ (о, ужасъ!) пасть, напримръ, до приказчика. Я понимаю, что страшно больно бросить посредин разъ намченное русло жизни, ликвидировать мечты, но если люди не чувствуютъ, что дезертирство — это еще страшне, еще больне, если изо всхъ тяжелыхъ перспективъ имъ представляется наиболе пріемлемой именно та, которая для здороваго чутья должна казаться самой ужасной — отступничество, то какое подыщешь имя, кром нравственной глухоты? Да, наконецъ, разв только ради университета крестятся въ наше просвщенное время? Больно перечислять въ печати, предъ чужими людьми, изъ за какихъ пустяковъ это продлывается на каждомъ шагу… Ибо зачмъ терпть даже малое неудобство, когда есть такой легкій выходъ, понимаете ли, такой легкій?! Эта легкость, необыкновенная, безпримрная, еще неслыханная въ еврейской исторіи — это и есть главная особенность теперешней эпидеміи, придающая послдней совершенно своеобразный характеръ полнаго паралича высшихъ этическихъ центровъ. Гд-то въ ям копошатся шесть милліоновъ, голодаютъ, стонутъ, рвутъ на себ волосы, сто тысячъ ежегодно берутъ въ руки посохъ, пробираются черезъ границу, иногда безъ паспорта, подъ выстрлами, — дутъ на край свта бороться за кусокъ хлба, и все это для для нихъ оказывается легче, чмъ отступничество! Дураки — они еще не поняли, что отступничество-то легче всего…
При всемъ томъ эти молодые люди находятъ, что. пуская корни на новой нив, они оную ничуть не ‘засоряютъ’. Это дло вкуса, судить объ этомъ, въ конц концовъ, могутъ только сами новые единоврцы нашихъ бглецовъ. Что-то, однако, не слышно, чтобы неофиты изъ евреевъ гд-либо, въ какой-бы то ни было христіанской общин слыли украшеніемъ. Еврейству, впрочемъ, все равно, какъ и гд акклиматизируются т, которые отъ него уходятъ. Но что не ‘все равно’ — это самый фактъ, что намъ, сидящимъ въ ям, назначена премія за отступничество, и что въ этомъ растлвающемъ сознаніи выростаетъ наша молодежь. Въ конц концовъ, ничего мудренаго, если въ ея душ развивается такая готовность къ дезертирству по первому востребованію жизни. Она съ дтства знаетъ — и ей не даютъ ни на минуту забыть — что все запретное станетъ дозволеннымъ, если только согласишься, съ ложью въ душ, поклониться чужимъ алтарямъ. Это сознаніе расшатываетъ характеры, ослабляетъ задерживающіе центры, вытравляетъ нравственную брезгливость. А что можетъ наша молодежь противопоставить этому соблазну? Изъ современнаго еврейскаго воспитанія выброшено все, что могло бы закрпить въ ея душ положительныя связи съ еврействомъ. Чуда нтъ, если въ результат остается голая, плшивая, пустая душа. Пусть это инымъ покажется жестокостью, но, мн думается, лучше было бы россійскому еврейству остаться совсмъ взаперти, безъ выхода, чмъ имть передъ собою этотъ одинъ выходъ, эту развращающую перспективу уплаты наличными за самое отвратительное изъ лицемрія. Одно время долго держался слухъ, будто этихъ молодыхъ людей такъ и не примутъ въ университетъ. Сознаюсь, я бы очень мало этимъ огорчился. И еще мене огорчился бы, если бы это стало правиломъ, распространяющимся на вс области полноправія. Ибо личная судьба нсколькихъ ‘юркихъ Заксовъ’ интересуетъ насъ, какъ прошлогодній снгъ, но для народа нашего, для подрастающихъ дтей нашихъ не было ли бы здорове, если бы во мрак нашего бытія перестали мерцать эти тридцать сребренниковъ равноправія, покупаемые такимъ путемъ…
1910.