В.В. Розанов
В.В. Розанов
Наша ученая старина
Наша ученая старина
М.К. Любавский. Московский университет в 1812 году. Издание общества и древностей российских при Московском университете. 1913 г.
I
II
Наша ученая старина, Розанов Василий Васильевич, Год: 1913
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Маститый историк Великого Княжества Литовского, давший два огромных труда по его прошлому (‘Областное деление и местное управление Литовско-русского государства ко времени введения первого литовского статута’ и ‘Литовско-русский сейм’), теперешний ректор Московского университета, собрал к юбилейному году Отечественной войны, так сказать, ‘древности’ своей Almae Matris, ее извод, крещение и пеленки. И все это с рисунками, с планами отдельных этажей университета и со снимками-гравюрами тех зданий, в каких временно пребывал университет до теперешнего своего помещения, наконец, с характеристикою первых его наставников и всего в нем учения и воспитания — издал отдельною книгою. Труд собирания в особенности старинных гравюр, планов и разыскание купчих крепостей на отдельные земельки и угодьица, откуда он делает выписки, — все это задержало издание его труда, и он появился на год позднее, чем следовало бы. Но старики-питомцы Московского университета, которых по России рассеяно везде множество, благоговейно прочтут его книжку. Оказывается, Московский университет вначале стоял вовсе не там, где теперь, не на углу Моховой и Никитской улиц. Место его занято сейчас Историческим музеем. Он помещался рядом с Иверской часовней, у Воскресенских ворот, на земле, принадлежавшей Главной Аптеке. Там была пришедшая в ветхость ‘австерия’, т.е. попросту — трактир. Его велено было разобрать, а на его месте построить, с ‘приличными украшениями’, университетский зал. И вот здесь-то и был совершен ‘молебен на открытие его’ 26 апреля 1755 года, на другой день после празднования коронации императрицы Елисаветы Петровны. Университет пока состоял из одного зала, где можно было пропеть молебен, но нельзя было учиться…
И вот начинается история географии Московского университета, — ответившая на самый важный и непременный вопрос: ‘Где же нам жить?..’ Он был официально и торжественно открыт, а буднично и реально его вовсе не было. И вот подобно как Иван Калита ‘скупал земельки’, буквально точь-в-точь так Московский университет начинает ‘собирать себя’, покупая кусочек за кусочком земли, старые здания, дворы, закоулочки. М.К. Любавский, к сожалению, не называет денежного источника покупок. Он везде говорит: ‘Университет купил угодье’, — и остается только думать, что шла какая-то ‘штатная сумма на содержание университета’, которую некуда было тратить за неимением учителей, учеников, самого учения и, наконец, даже какого-нибудь помещения, — и вот ее-то ‘начальство’ университета и расходовало на покупку. Через два года, в 1757 г., был куплен двор князя Петра Ивановича Репнина, с каменным домом и деревянными строениями, на углу Моховой и Никитской улиц. В 1773 г. университет прикупил соседнее дворовое место у некоего Ивашкина, следующие покупки ‘мест’ были у княгини Волконской, и еще через три года — огромный двор генерал-поручика князя А. Ив. Барятинского. Все это ‘тут поблизости’, возле угла Моховой и Никитской улиц, и таким образом составилось огромное одно место в ведении кураторов Московского университета, которое они и застраивали разнородными зданиями, для самого университета, для состоявших при нем пансионов, для ученых кабинетов, библиотеки, музеев и проч. Покупал университет земельки и вдали: так, он купил в 1805 году место, где теперь расположен московский Ботанический сад, — за Сухаревой башней, на Большой Мещанской ул. Покупал дома и в Газетном переулке, и на Страстном бульваре, — и, словом, имея средоточие на Моховой ул., он раскинулся, как паучок паутинкой, или благообразнее, как пчелы сотами и медом, по всей Москве.
Оказывается, в течение первого полувека Московский университет представлял странное смешение форм и деятельности среднего учебного заведения и высшего учебного заведения, и притом — преобладало именно среднее. По мысли своего основателя, Ломоносова, при университете должны были существовать две гимназии: для дворян и для разночинцев. Эти-то первые у нас гимназии и подошли очень к потребности времени, дворянства и тогдашнего населения Москвы, — и быстро наполнились учениками, которых уже в 1787 г. было 1010 учеников, большинство ‘на казенном коште’, половина на половину дворян и разночинцев. Эта более чем тысяча учеников распределена была в 22 ученических классах, между тем как университетских аудиторий на всех факультетах было всего десять. Учащиеся были, замечает М.К. Любавский, ‘самая зеленая молодежь’, среди которой чуть приметны были немногие студенты собственно университета, исполнявшие около подростков роль воспитателей и даже преподавателей младших классов. Студенты тоже жили в пансионах университета, который был почти закрытым учебным заведением или своеобразною светскою бурсою. На 1010 гимназистов в 1787 году приходилось всего 82 студента, из которых дома у родителей жили только 18 человек, а 64 были ‘на казенном коште’. В 1779 г. с покупкою ‘места’ на Тверской улице был открыт ‘Вольный благородный пансион’, и это была уже третья гимназия при университете. В том же 1787 году всех профессоров было 16:11 ординарных и 5 экстраординарных, тогда как гимназических преподавателей было 49. Состав гимназического преподавания отчасти отражал в себе зависимость этого первого у нас светского и общего образования от церковно-духовного, в частности — от Almae Matris самого Ломоносова, Заиконоспасского училища (впоследствии Славяно-греко-латинской академии), отчасти он отражал связь именно с университетом и его высшими науками. Так, в гимназии проходились: мифология, римские древности, языки еврейский, халдейский (?) и татарский, военная и гражданская теоретическая архитектура, геодезия, основание политических наук, статистика, геральдика, нумизматика, древняя география, естественная история, умственная и нравственная философия, энциклопедическое обозрение всех предметов и т.д. Но предметы эти не носили той обязательности, как теперь ‘курс гимназии’. Вообще, присматриваясь к тому даровитому и еще не ‘уставному времени’ (гимназического устава вовсе не было), где люди делали и созидали ‘по-нужному’, а не ‘по-приказанному’, видишь кое-что хорошее, чего нет сейчас и чему сейчас невозможно было бы развиться. Университет в своих гимназических ступенях предлагал преподавание таких-то и таких-то наук, но из них родители учеников, смотря по предполагаемой будущей службе и деятельности детей, выбирали, что им нужно. И самые предметы пространством своего курса разделялись на классы: первый класс естественной истории, второй класс естественной истории и т.д. Таким образом, вот в какую раннюю пору возникло естественное предметное преподавание вместо позднейшего классного и курсового, где ученики проходят ‘первый’ и ‘второй классы’ с определенною их программою, а не проходят предметы собственно, и, ‘оставаясь на второй год’ по одному предмету, переучивают вторично уже выученные 7-8 предметов, теряя бесплодно бездну времени. Ученики тогда переходили из класса в класс по каждому предмету особо и могли быть по ‘математике в четвертом классе’, а по словесности ‘во втором классе’. Никаких переучиваний известного не приходилось делать. Переходить из гимназических классов в университетские аудитории находилось очень мало желающих: во второй половине XVIII века не сложилось еще самого духа научного теоретизма, который и есть собственно сфера университета. И не будет ошибкою сказать, что Московский университет во внутреннем содержании своем, так сказать в огне своего жертвенника, возник только в XIX веке, около времен Карамзина, Жуковского, Батюшкова, Грибоедова.
До этого же времени решительно вся Россия и все русское общество жило и вдохновлялось ‘державными трудами’ самодержцев своих, и помногу или помалу — им ‘соработали’, т.е. попросту служили в воинских и в гражданских службах. ‘Куратором’ Московского университета, между прочим, был Херасков — творец ‘Россиады’. Все ‘службы’ умещались в эту ‘Россиаду’, в ее смысл и пафос. Но этой ‘Россиаде’ было очень мало дела до наук, как и наукам до нее. Соответственно этому общему положению университет главнейше и подготовлял своих питомцев к разным службам. А так как военная служба преобладала над всеми, то университет свое-охотно обучал гимназистов и студентов даже военным экзерцициям. С понедельника Фоминой недели желающие ученики гимназии и пансионов записывались рядовыми к ротным командирам, студентам, которые в вечерние свободные часы обучали их сначала выправке и маршировке, а потом ружейным приемам, для чего выдавались казенные ружья. Те ученики, которые оставались в университете и на летнее время, продолжали военные экзерциции. В сентябре, в праздничный день производился университетскому потешному батальону смотр, на который приглашался кто-либо из генералов, напр. московский комендант либо шеф полков, стоявших в столице. Военное обучение носило серьезный характер, с применением всех правил военной дисциплины. Так продолжалось до первых лет XIX века.
Так, в странной смеси гимназических и университетских элементов, гражданских, военных и педагогических, росло первое ‘ученое юношество’ Москвы. И нельзя не сказать, что оно росло удачно и талантливо! Была какая-то ‘удача’ в основании Московского университета, — от Ломоносова ли пошедшая или от чего другого — трудно сказать. И ‘пеленки’, и ‘служба’ других русских университетов — гораздо тусклее, казеннее, официальнее и скучнее. Около университета в Москве сразу сложился быт, — и анархический, и красивый. Анархия произошла от недостатка ‘устава’, но трудились около университета люди серьезные, с глубоким чувством долга — и все вышло красиво. В Москве университет очень скоро стал ‘первенствующим лицом’, чем не удалось сделаться университетам в других городах. Еще о ‘потешных’ в университете и о тамошнем ‘благородном пансионе’: нельзя не отнести сюда того глубокого гражданского духа, того постоянного памятования ‘отечества’ своего, которое отличает, или по крайней мере долго отличало, питомцев Московского университета и высокие образцы чего дали в своих личностях Карамзин, Жуковский и Погодин, — все, вышедшие из благородного гнезда на углу Моховой и Никитской улиц. В старых его аудиториях, без всяких украшений, с их странными подчас названиями (‘гербарий’, — где не было ни одной травки, ‘юридическая внизу‘ и т.д.), было что-то наследственно установившееся, что питало в студентах дух обязательной традиции, и этот дух был властительнее души и ума каждого студента. ‘Здесь, вот в этой самой комнате (былой ‘Благородный пансион’), учился отрок Карамзин’—такая мысль связывала и воспитывала. Традиции были слишком серьезны, и каждый чувствовал необходимость быть лично скромнее… Это держалось очень долго — и это-то и воспитывало.
На личностях первых наставников университета мы остановимся потом, как и на руководственной роли университета в отношении всех учебных заведений московского района, т.е. вообще центрально-русских учебных заведений. И здесь все складывалось как-то непреднамеренно, без планов и тенденций, но в высшей степени благодатно.
Удивительно: когда рассматриваешь портреты лиц эпохи Александра I или конца екатерининского времени, то замечаешь что-то более значительное и интересное, чем слишком знакомые нам ‘теперешние лица’. Это неизменное впечатление за много лет повторяется, когда смотришь и на портреты ученых мужей или ‘покровителей муз’ в книге М.К. Любавского о первом полувеке существования Московского университета. Какие выразительные лица у М.Н. Муравьева, у П. Гр. Демидова, — или у ученых людей, как И.А. Гейм… Жалко, что не дано портретов больше, — и гораздо больше. Портрет есть то, что должно предшествовать всякой биографии, портрет всегда разъясняет биографию и есть собственно ее resume, отразившееся в глазе живописца-наблюдателя.
На первых порах жизнь университета сложилась уютно и благородно,—и нельзя этого не отнести как к своей причине к тому, что первый ‘Устав’ его 1804 года возник, так сказать, из ‘чистого разума’, на дороге, еще не загрязненной и не избитой опытом и его тяжелыми разочарованиями. Все расположилось очень просто и естественно. В начале царствования Александра I, кроме трех наличных университетов, Московского, Виленского и Дерптского, были предположены к открытию еще три — Петербургский, Казанский и Харьковский. По новому, первому уставу, каждый университет получал свое правление, во главе которого стоял ректор, избиравшийся общим собранием университета и представляемый через министра на утверждение Государя. Избрание профессоров возлагалось также на общее собрание университета, причем попечитель представлял их на утверждение министра. Профессора по роду наук составляли отделения, из которых каждое избирает большинством голосов своего старейшину (декана) на определенное время. Эти старейшины вместе с ректором и составляют правление университета, профессора же всех отделений — общее собрание университета. Предварительные правила предусматривали для университетов библиотеки, открытые в определенное время для посетителей, также собрание естественных и искусственных произведений, типографии и т.п. Университет занимал, по уставу, руководящую роль в учебной жизни своего округа. Но это выражалось не в голом праве, которое всегда рождает аппетит претензий, а как ряд обязанностей, труда и заботы об учебной части округа и о состоянии в нем учебных заведений. Таким образом, это было не право вмешиваться в жизнь округа и контролировать деятельность попечителя округа, а это была задача соработать попечителю и поднимать уровень школ в его ведомстве. Это выразилось прежде всего в том, что на университет возложена была обязанность приготовлять учителей для гимназий своего округа. Для этого при каждом университете учреждался педагогический институт. Студенты, принимаемые в него, получали звание кандидатов (т.е. кандидатов на учительские должности) и состояли почти все на казенном содержании, за что по окончании курса в университете обязывались прослужить в должности учителя шесть лет, по назначению от округа (т.е. в каком городе служить). Этим обеспечивались учителя для глухих, захолустных городов, — ‘в стороне от света и больших дорог’. Конечно, не всегда это было легко для окончившего студента, но ведь это не на всю жизнь, а только на шесть лет, после которых много оставалось жить, да и для России поработать нужно, даже кое в чем лично и стеснивщись. Зато в пору учения юноша получал даровые науки, даровую комнату, даровой стол. Для бедноты это было ‘прибежище’. Это — одна линия работ и стараний для профессорской коллегии. Вторая линия тех же работ вытекала из первой. Члены университета, т.е. старшие профессора, ежегодно должны были обозревать училища округа и доносить обо всем замеченном общему собранию университета, которое в свою очередь доносило попечителю. Гимназии округа обо всех распоряжениях по учебной и по хозяйственной жизни обязывались доносить ректору университета, а последний — попечителю. Попечитель округа, поставленный в посредники между своим округом, университетом и министром и состоявший в то же время членом главного управления училищ, обязан был всемерно заботиться о преуспеянии учебных заведений, о распространении и успехах народного просвещения в его округе.
Нельзя не заметить, что эта живая связь всех частей в учебном округе была лучше, чем теперешнее полное разъединение тех же частей. Студенты ‘сами по себе’, профессора — ‘сами по себе’, попечитель, завистливо и ревниво сосредоточивший в своих единоличных руках управление училищами, управляет ими совершенно отвлеченно через свою канцелярию, через состоящих при нем чиновников (‘окружные инспектора’). Худшая сторона здесь в том, что и студенты и профессора живут как-то совсем без ‘начинки’, без переваривающей что-либо ‘утробы’, — только с отвлеченной холодной головой, с логикой мысли и теоретическими европейскими знаниями, без связи с родиной, землей, с этими окружающими Москву или Петербург губерниями, городами, населением.
Так постепенно ‘улучшаемое’ (от Петербурга) дело все ухудшалось (в России). Но оставим сетования и обратимся к прошлому.
Первоначально почти все профессора были немцы, большею частью приглашенные из германских университетов, хотя и очень быстро русевшие в своеобразной московской обстановке. Процентное отношение между немцами и русскими, однако, постепенно изменялось в пользу русских. ‘Не все вдруг…’ Нужно сперва перетерпеть порядочное, чтобы перейти к хорошему. М.К. Любавский дает прелестные очерки первых русских лиц, ставших около питомцев университета.
Вот Антон Антонович Прокопович-Антонский, портрет коего, с орденом на шее и звездою на фраке, дан у него. Он был сын дворянина-священника Черниговской губ., учился сначала в Киевской духовной академии и затем, на иждивении ‘Дружеского ученого общества’, во главе коего стоял Н.Н. Новиков, — учился на философском и медицинском факультетах Московского университета. Уже на студенческой скамье он начал заниматься литературного деятельностью и участвовал в издании ‘Покоящегося трудолюбца’. По окончании курса Антонский произведен был в бакалавры учительского института и сделан был репетитором университетских гимназистов, а затем преподавателем Благородного пансиона. Назначенный в 1788 году адъюнктом по кафедре натуральной истории, он сейчас же привел в порядок тогдашний музей натуральной истории и начал издавать ‘Магазин Натуральной Истории, Физики и Химии’, в течение четырех лет он успел издать 10 томов. Но больше всего сил, внимания и забот Антонский стал уделять Благородному пансиону, инспектором которого он был назначен в 1791 году. Благородный пансион, в котором получили свое образование и воспитание многие крупные в истории русской культуры и общественности имена, был всецело детищем Антонского. Он написал для этого пансиона ‘Постановление’, или устав, издал хорошие учебные пособия, создал весь его учебно-воспитательный строй, подобрал для него лучшие преподавательские силы. Вся будничная жизнь этого учебного заведения протекала под его бдительным надзором и постоянным руководством. Он же был обычно и организатором школьных развлечений и торжеств, т.е. спектаклей, литературных вечеров и т.п. ‘Антонский, — говорит Любавский, — сумел сделать из Благородного пансиона такой нравственно-уютный, теплый и светлый школьный уголок, что все учившиеся в нем всегда поминали добрым словом и пансион, и его инспектора. Антонский отличался удивительным уменьем соединять и объединять людей, устраивать разные общества, руководить ими’. Сойдя со студенческой скамьи, он уже сделался председателем собрания университетских питомцев. По примеру этого собрания он учредил и при своем Благородном пансионе тоже собрание питомцев, устраивавшее литературные заседания и издавшее сборники: ‘Детское чтение для сердца и ума’, ‘Утренняя Заря’, ‘Каллиопа’. Наконец в 1811 году при его инициативе и хлопотах открылось при Московском университете общество любителей российской словесности, избравшее его своим председателем. Антонский нарочно стал устраивать заседания этого общества у себя в Благородном пансионе, чтобы дать возможность воспитанникам послушать литературные новинки и беседы лучших чтецов и вместе с тем ознакомиться с лучшим московским обществом. На заседания съезжалась избранная публика, которую старшие воспитанники, как хозяева, должны были принимать, рассаживать и занимать разговорами. ‘Организациею этого общества, равно как и всеми педагогическими трудами, — замечает автор книги, — Антонский, при всей скромности личных научных заслуг, несомненно, стяжал себе почетное имя в истории Московского университета и русского просвещения’.
Еще бы… Сколько томов ученых книг нужно положить на чашу весов, чтобы уравновесить все это сделанное Антонским и что вытекло не только из прелести его характера и всей души, но и из ума обширного, ясного и спокойного. И опять, оглянувшись на ‘теперь’, как вздохнешь, что около учащегося юношества не стоит таких ‘Антонских’, которые могли бы насытить жизнь молодежи благородным и живым содержанием. Все пишут новые ‘уставы’, тогда как секрет — в выборе человека и в том, чтобы поставить его на место. И Антонский, конечно, мог бы сгнить в скуке и тоске, попади он в департамент с перепискою бумаг.
Впервые опубликовано: Новое время. 1913. 20 и 22 декабря. No 13570, 13572.