ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
Изданіе второе
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
Поздъ остановился…
Увлекаемый шумною толпою новопрізжихъ, я прошелъ подъ гулкими сводами петербургскаго вокзала Николаевской желзной дороги, спустился съ лстницы и остановился на главномъ подъзд. Передо мной была обширная площадь съ десяткомъ разбгающихся въ разныя стороны улицъ, влво виднлся широкій Невскій проспектъ. Надь городомъ царила мглистая полутьма душнаго лтняго вечера, горячій втеръ завивалъ въ сухомъ воздух топкую срую пыль. Кругомъ меня слышалась крупная перебранка извозчиковъ, раздавался смутный, какъ ропотъ моря, говоръ прізжихъ, проносились охрипнувшіе голоса полицейскихъ и жандармовъ, старавшихся водворить хоть какой-нибудь порядокъ къ этой сумятиц. Изъ вокзала еще раздавались свистки локомотива, съ площади и изъ улицъ проносился громъ экипажныхъ колесъ. Казалось, что тутъ повторяется та сцена изъ вавилонскаго столпотворенія, когда люди перестали понимать другъ друга. Среди этой толпы я былъ вполн одинокъ,— одинокъ во всемъ этомъ громадномъ город.
Я стоялъ на подъзд и не торопился нанять извозчика. Меня охватило какое-то странное чувство безотчетнаго страха,— чувство, которое испытываетъ не одинъ молодой провинціалъ, попадая изъ деревенскаго затишья въ этотъ омутъ суеты, погони за наживой и лихорадочной дятельности. Вс эти полицейскіе и жандармы какъ будто напоминаютъ ему, что онъ долженъ быть насторож, держать ухо востро и отречься отъ своего деревенскаго благодушія и провинціальнаго ротозйства, и испуганному степняку уже кажется, что кто-то залзаетъ въ его карманъ, что кто-то посягаетъ на его личность. Еще тяжеле, еще страшне провинціалу окунуться въ этотъ омутъ, если онъ уже знаетъ по опыту, что значитъ столичная жизнь.
Я былъ знакомъ съ этою жизнью, знакомъ съ самою неприглядною ея стороною. Теперь я увидлъ снова эту столицу въ сумерки душнаго и мглистаго лтняго дня. Тяжелый воздухъ, пропитанный дымомъ, гарью и известью, каменные, казавшіеся срыми громадами, дома, свинцовое небо, пыль, поднимавшаяся изъ-подъ колесъ экипажей, крутившаяся столбами надъ площадью, глухой говоръ народа и стукъ колесъ,— все это было какъ-то дико, какъ-то ошеломляло посл затишья деревни, гд грудь дышала ароматомъ лсовъ и полей, гд передъ взорами раскидывалась безконечная ширь земли и неба. Въ нсколькихъ шагахъ отъ меня начинался Невскій проспектъ — этотъ центръ столичной суеты, свидтель радостей и горя, богатства и нищеты, драмъ и комедій человческой жизни. Мн вспомнилось вдругъ, какъ нсколько лтъ тому назадъ я тогда еще почти мальчикъ, свжій, здоровый степнякъ,— съ этого же самаго подъзда ринулся въ омутъ этой жизни и… Когда, посл пятилтняго пребыванія въ этомъ водоворот гоньбы за счастьемъ, борьбы за существованіе, горькихъ разочарованій, я узжалъ опять въ провинцію, въ деревню, въ степи,— я былъ уже не ребенкомъ, для меня не было тайнъ жизни, во мн уже не было прежней свжести, у меня не было ни прежнихъ силъ, ни прежняго здоровья, ни прежняго румянца. Только здсь, гд, вс къ чему-то стремятся, гд вс борются, я узналъ, что значатъ безнадежность и отчаяніе, только здсь, гд нтъ конца наслажденіямъ, развлеченіямъ, удовольствіямъ, я узналъ, что значатъ истинная скука и хандра, только здсь, гд развилась до послдней степени общественная жизнь, гд такъ тсно связаны между собою общіе человческіе интересы, я созналъ, что значатъ одиночество и разъединенность людей. Въ этомъ омут мои увлеченія смнились разсудительностью, мои грезы смнились анализомъ, моя доврчивость смнилась скептицизмомъ, моя горячность смнилась опытностью. Здсь я пересталъ быть мальчикомъ, надъ которымъ подсмивались боле серьезные люди, но здсь же я пересталъ быть мальчикомъ, котораго любили вс, даже и т, которые подсмивались надъ нимъ. Эта столица была могилою моей юности, моей свжести.
‘Что же сдлаетъ изъ меня этотъ городъ теперь, если онъ такъ повліялъ на меня тогда?’ — думалось мн.
Мн стало и жутко, и страшно, и вдругъ потянуло меня назадъ, туда, въ глушь, гд жизнь односторонніе, однообразне, но ровне и опредленне, гд нтъ неожиданныхъ засадъ и обрывовъ, гд, проходя знакомой дорогой, не боишься натолкнуться ни на шайку грабителей, ни на толпу охранителей съ ихъ вчными ‘здсь запрещено курить’, ‘здсь не дозволяется ходить по трав’, ‘сюда не позволено водить собакъ’, ‘сюда впускаются только по билетамъ’.
— Надо бы, баринъ, извозчичка-то взять!— раздался возл меня голосъ извозчика, и въ тон этого голоса послышалось что-то въ род ироніи.
Да, надо! Нельзя же хать назадъ, когда пріхалъ сюда посл долгой тоски объ этомъ омут. Тоска объ этомъ омут, гд сгибли мои лучшія силы? Да, этому трудно поврить, но это правда.
Какъ тихъ, ясенъ и душистъ былъ вечерній воздухъ въ нашемъ деревенскомъ запущенномъ саду, когда мы въ мирномъ семейномъ кружк сидли на террас вокругъ чайнаго стола! Какъ звонко раздавались въ отдаленіи топотъ и ржаніе коней и гиканье мальчишекъ, скачущихъ въ ‘ночное’!.. Какъ отчетливо и ярко защелкалъ соловей въ кустахъ! Вс молчатъ, наслаждаясь затишьемъ, теплымъ воздухомъ, ароматомъ цвтовъ, соловьиною пснью, а у меня въ голов возникаетъ вопросъ:
— Кто нынче поетъ у Излера?.. Приглашена ли туда Берта?.. Я думаю, скоро начнутся Иллюминаціи…
Въ моихъ ушахъ ясно, ясно раздаются звуки музыки и серебристый голосъ Берты, бойкій, возбуждающій, волнующій кровь. Она, какъ живая, стоитъ передо мною съ своей вызывающей удалью, съ огненными взглядами, гибкая и ловкая, какъ змя, прекрасная, какъ ангелъ, порочная, какъ само преступленіе.
— Браво! Браво!— кричитъ чей-то голосъ изъ литерной ложи, и я вижу, какъ Берта едва замтно киваетъ по направленію къ этой лож головою.
Въ лож сидитъ Мишель Подольскій. Мн стало все ясно, черезъ полчаса въ тнистыхъ аллеяхъ сада мелькаютъ дв фигуры — мужчины и женщины — это фигуры Берты и Мишеля.
— Господа, ужинать вмст!— раздаются чьи-то мужскіе и женскіе голоса вслдъ Мишелю и Берт.
— Конечно!— отзываются они.
А вотъ и ужинъ: просторный залъ съ мягкими и уютными диванами, располагающими своими эластическими подушками къ нг и лни, ковры во всю комнату скрываютъ шумъ шаговъ, надъ каминомъ большое зеркало въ золоченой рам отражаетъ бронзу и цвты, стоящіе на мраморной доск, другое зеркало чуть не во всю стну отражаетъ всю комнату и гостей, и свчи, и серебро, везд блескъ десятковъ свчей, опьяняющій ароматъ духовъ и цвтовъ, звонъ тарелокъ и стакановъ, щелканье пробокъ, искрящаяся пна шампанскаго, оживленныя лица юношей, кольца и зми шелковистыхъ женскихъ и мужскихъ волосъ, блыя руки и плечи женщинъ, полуобнаженныя груди, едва прикрытыя газомъ и кружевом, говоръ и хохотъ молодыхъ голосовъ и тяжелые шелковые занавсы и портьеры, падающіе до полу широкими складками, словно отдляющіе эту комнату отъ остального міра, словно напоминающіе, что все, происходящее здсь, останется тайною для всхъ, непосвященныхъ въ эти оргіи прожигающей жизнь юности. Кто-то кричитъ:
— Берта, спой намъ что-нибудь!
И она, отбросивъ назадъ локоны, съ лихорадочно сіяющимъ лицомъ, съ нсколько откинутою назадъ голоного, съ бокаломъ шампанскаго въ рук поетъ: я слушаю, слушаю эти вакхическіе, возбуждающіе звуки, и меня томитъ тоска, гнетущая, болзненная тоска, которую ощущаетъ пьяница, когда онъ вспоминаетъ о вин, не имя возможности выпить.
— Что, братъ, заслушался?— спрашиваетъ меня Андрей Ивановичъ Половцевъ.
— Да она вдь мертваго расшевелитъ!— отвчаю я, и мое лицо все горитъ.
Дядя смотритъ на меня съ недоумніемъ. Я смущаюсь, что я отвтилъ невпопадъ. Онъ думалъ, что я заслушался соловья. Нтъ, дядя, добрый, простодушный степнякъ, не соловью расшевелить т нервы, которые разстроены пснями всхъ этихъ Бертъ, Терезъ, Альфонсинъ!
Я помню, какъ дядя, лысый, толстенькій, коротконогій простякъ, достигнувшій сорокапятилтняго возраста и сохранившій семнадцатилтнюю душу, хлопоталъ до пота лица въ теченіе цлаго мсяца по случаю устройства бала въ своемъ деревенскомъ дом. Уже за дв недли до бала, мн надоли т стеариновыя свчи, которыя должны были озарять комнаты, потому что уже за дв недли чистились канделябры, бра, люстры и въ нихъ вставлялись свчи, обматывались выписанною изъ города селитряной ниткой, о достоинствахъ которой говорили по цлымъ вечерамъ, которую пробовали двадцать разъ, чтобы убдиться, что она можетъ сразу зажечь вс свчи, уже за мсяцъ я почувствовалъ отвращеніе къ тому ужину, который долженъ былъ подаваться посл бала, такъ какъ я видлъ живыхъ индюшекъ, живого теленка, живыхъ цыплятъ, приготовленныхъ къ закланію для пира, и слышалъ, чмъ ихъ кормили, чмъ ихъ начинятъ, какъ подадутъ. Уже за три дня мн начинали надодать т гости, которые должны будутъ плясать на балу, потому что нкоторые изъ этихъ гостей съзжались заблаговременно и заблаговременно примряли свои платья, свои цвты. Я уже былъ утомленъ этимъ баломъ раньше, чмъ онъ насталъ, потому что все, касавшееся его, было обсуждено и выяснено заране при мн на семейномъ совт. Въ какомъ восторг былъ дядя, когда деревенская полупустынная зала съ разсохшимся поломъ ‘подъ паркетъ’, съ покосившимся потолкомъ, замигала тремя десятками свчей, когда по ней затопали, зашаркали неуклюжіе сапоги и башмаки лысыхъ и толстыхъ стариковъ въ широкихъ сюртукахъ, угловатыхъ юношей въ пестрыхъ галстучкахъ, краснощекихъ и чопорныхъ двицъ съ цвтными бретелями на плечахъ и узенькими кружевцами у коротенькихъ рукавовъ, сдланныхъ буфами, оплывшихъ и раздутыхъ матерей семействъ въ ‘наколкахъ’ съ длинными концами разввающихся, подобно вымпеламъ, яркихъ лентъ. Дяд казалось, что ничего не можетъ быть ярче освщенія его залы, мн казалось, что это освщеніе ярко только настолько, что при немъ видне облупившіяся мста деревянныхъ бревенъ, выкрашенныхъ блой краской и носящихъ названіе ‘колоннъ’, да замтне незакрашенныя рейки, вбитыя между разсохшимися досками когда-то выкрашеннаго подъ паркетъ пола. Дяд казалось, что его ужинъ превосходенъ, я сознавалъ только, что этотъ ужинъ можетъ безвозвратно отравить мало-мальски разстроенный желудокъ убійственнымъ паштетомъ съ недопеченной, но подгорлой коркой, разными маринованными грибками, огурчиками, вишнями, заливными, телятинами, индюшками, гусями и похожимъ на тающій снгъ мороженымъ, въ которое, кажется, положили не только непомрное количество ванили, но чуть ли не прибавили корицы и кардамона, по крайней мр, отъ этого мороженаго пахло сильне, чмъ отъ распомаженной головы апраксинскаго приказчика. Дяд казалось, что за ужиномъ шли оживленные разговоры, я слышалъ только хихиканье барышень, закрывавшихъ платочками рты, шипнье сплетничавшихъ матушекъ, наклонявшихся къ уху ближайшей изъ сосдокъ, тупыя остроты молодыхъ людей, сопровождаемыя восторженнымъ ржаньемъ, и стучанье по столу кулаками со стороны стариковъ, ожесточенно спорившихъ о сыгранномъ преферанс, окончившемся пятьюдесятью копейками проигрыша. А музыка — эти два еврея и слпой венгерецъ съ краснымъ, какъ піонъ, носомъ, истерзали мой слухъ, особенно когда у одного еврея лопнули дв струны на скрипк и онъ успокоилъ меня замчаніемъ:
— А, это ницево! Есть такіе музыканты, цто на однаго струна играютъ!
И вспоминался мн маскарадъ въ Большомъ театр съ аллегри, съ тысячами газовыхъ рожковъ, съ роскошью позолоты, съ разнообразіемъ туалетовъ, съ стройнымъ оркестромъ, съ говоромъ и ропотомъ тысячеустой толпы, похожей на отливающую и приливающую морскую волну.
— Что, ты наблюдаешь за нравами?— говоритъ мн маска.
— Нтъ, за безнравственностью,— отвчаю я.
— Не говори умныхъ фразъ на праздник безумія,— смется она:— а лучше пойдемъ бродить.
Мы идемъ. На моей рук покоится маленькая ручка. А вижу, какъ на меня смотрятъ живые и бойкіе глаза. Я успваю разглядть нжный подбородокъ и яркія губки, изъ-за которыхъ виднются два ряда ослпительно блыхъ зубовъ. Моя спутница болтаетъ пустяки, но болтаетъ такъ, какъ умютъ болтать только въ столицахъ люди, знающіе кончики и отрывочки всхъ сплетенъ, всхъ модныхъ пьесъ, всхъ новыхъ романовъ, всхъ популярныхъ книжекъ. Эта болтовня иногда не обличаетъ даже особеннаго ума, порою она прикрываетъ просто глупость и внутреннюю пустоту, но она не даетъ времени вашему уму задремать отъ скуки, она дразнитъ его, она будитъ его. Она въ жизни то же, что фельетонъ въ газет. Разумется, фельетонъ кажется еще остроумне, когда вы его читаете за стаканомъ вина, и вотъ я предлагаю своей спутниц ужинъ. Въ бокалахъ пнится шампанское, между вторымъ и третьимъ бокаломъ я признаюсь ей въ любви. Она смется и говоритъ, что она уродъ лицомъ.
— Кто говоритъ о своемъ уродств такимъ веселымъ тономъ, тотъ, значитъ, увренъ въ своей красот.
Она смется.
— Ты всегда такъ скоро влюбляешься?
— Что теб за дло до прошлаго и будущаго, когда ты же сама предложила мн не быть разумнымъ на праздник безумія?
Моя рука какъ-то невольно пожимаетъ ея руку. Маска бросаетъ на меня взглядъ и мн кажется, что въ немъ отражается что-то въ род страсти. Чувство страсти въ маскарад! Ну, да, подъ вліяніемъ жаркой атмосферы, музыки, блеска, шума, движенія, опьяннія, въ сердц человка, опьянвшаго на оргіяхъ столицы, ощущающаго внутреннюю пустоту, пробуждается какое-то чувство, волнующее кровь, отуманивающее голову, заставляющее на минуту забыть всхъ и все, кром той, чья рука сжимаетъ вашу руку, чье лицо находится такъ близко отъ вашего лица.
Я вспоминаю все это и мое лицо горитъ, а сердце гложетъ тоска, тоска на этомъ деревенскомъ балу, гд каждая благовоспитанная въ лицемріи двица точно такъ же готова отдаться первому встрчному, не связанному съ ней никакою внутреннею связью кавалеру, но только посл благословенія мамаши и троекратнаго путешествія подъ внцами вокругъ аналоя. Я ухожу въ одну изъ отдаленныхъ комнатъ и опускаюсь безъ силъ на диванъ.
— Что, брать, измучился?— спрашиваетъ дядя, забгая въ комнату и отирая пестрымъ шелковымъ платкомъ крупныя капли пота съ лоснящагося лба и жирнаго затылка.
— Измучился,— отвчаю я.
Но дядя не понимаетъ, а я не растолковываю, почему я измучился.
— Да, да, нынче у насъ удался балъ. И вдь вс до одного человка пріхали,— говоритъ дядя, весело потирая руки и спша въ другія комнаты.
А я вздыхаю и думаю: ‘Ужъ лучше бы хотя кто-нибудь не пріхалъ, все была бы хоть какая-нибудь неожиданность, былъ бы хотя предметъ для разсужденій о томъ, почему не пріхалъ такой-то или такая-та изъ приглашенныхъ гостей’.
— У тебя, Коля, врно есть большое горе?
Я поднялъ голову и посмотрлъ на молоденькое, свжее личико двушки, сдлавшей мн этотъ вопросъ.
— Горе?— переспросилъ я и покачалъ отрицательно головою.— Нтъ, Оля, у меня нтъ никакого, ни большого, ни маленькаго, горя.
Мы оба замолчали: мы шли вдвоемъ по нашему запущенному саду безъ цли, лниво, медленно, утомленные знойнымъ днемъ.
— Съ чего теб пришло въ голову сдлать мн этотъ вопросъ? улыбнулся я лнивой улыбкою посл нсколькихъ минутъ молчанія.
— Ты смотришь всегда такимъ грустнымъ, унылымъ,— пояснила она.
— Мн просто скучно, скучно и скучно здсь, отвчалъ я, пожимая плечами.
Она съ удивленіемъ посмотрла на меня
— Скучно?— спросила она.— Но вдь ты совершенно свободенъ?
— Я думаю, что и на свобод, можно скучать,— замтилъ я. Мн надоли это однообразіе, эта тишина, эта безмятежность. Здсь ложишься спать и знаешь, что будетъ завтра, здсь встрчаешь человка и знаешь наизусть, на что онъ будетъ жаловаться, о чемъ онъ будетъ сплетничать, передавая въ однхъ и тхъ же фразахъ одно и то же содержаніе.
Я замолчалъ. Я чувствовалъ, что у меня въ сердц опять пробуждается чувство злобы на всхъ и на все, что окружаетъ меня,— даже на нее, на мою простенькую, добрую, хорошенькую кузину Олю, опустившую теперь такъ печально свои голубые глаза.
— Вдь вотъ и ты,— началъ я снова, поддаваясь желанію излить свое раздраженіе:— я знаю впередъ каждый твой шагъ, каждый твой поступокъ, каждое твое желаніе. Утромъ забота пораньше накормить куръ, когда еще спитъ весь домъ, приласкать и поцловать какого-нибудь тощаго цыпленка, потомъ поплавать и поплескаться въ укромномъ уголк рки, затмъ вернуться съ разгорвшимся лицомъ въ столовую и прекратить начавшійся споръ между ребятишками, разсадивъ ихъ по мстамъ и надливъ чаемъ, молокомъ и булками, дале шитье на братьевъ и сестеръ, шитье съ увлеченіемъ и съ одушевленіемъ при удачно сшитой рубашонк, или юбчонк, или чтеніе какой-нибудь книги, чтеніе до забвенія всего окружающаго, до потери на-время способности слышать и видть, что происходитъ кругомъ, потомъ за завтракомъ снова возня съ братьями и сестрами, въ полдень посщеніе бабъ и ребятъ, путешествіе съ помощью къ какой-нибудь нищенствующей семь въ деревн, писанье какихъ-нибудь писемъ въ Питеръ отъ старой Анисы Тимошкиной къ молодому сыну ея Митрох Тимошкину, а тамъ снова купанье, снова возня съ дтьми, снова шитье или чтеніе и, наконецъ, вечеромъ partie de plaisir на мельницу въ долгуш съ самоварами, съ чадами и домочадцами, съ возможностью получить насморкъ на росистой лужайк около мельницы, откуда открывается прекрасный видъ, который вс видли сто разъ и который всмъ надолъ до тошноты.
Я говорилъ пошло-ядовитымъ тономъ истрепавшагося petit crv, недовольнаго за разстройство своего собственнаго желудка на нашъ ‘больной, искалченный вкъ’ и клеймящаго за безсодержательность своей собственной жизни все ‘безцльно живущей человчество’. Ольга слушала меня, какъ слушаютъ дти любимыхъ учителей, съ полнымъ довріемъ, почти съ благоговніемъ.
— Я еще не знаю жизни, я совсмъ неопытная,— проговорила она со вздохомъ, когда я кончилъ изліяніе своей желчи.— Но я все-таки понимаю, какъ должны быть тяжелы наши муравьиныя заботы и наше сренькое существованіе для того, у кого въ прошломъ были возвышенные идеалы, широкая дятельность, серьезныя задачи въ жизни…
Я смутился. Если бы я не зналъ мою добрую, наивную Олю, я могъ бы подумать, что она дко смется надо мною, угадывая, о какихъ идеалахъ, о какой дятельности, о какой жизни скучаю я.
— Ты лучше бы ухалъ въ Петербургъ,— снова заговорила она..— Правда, мн было бы тяжело разстаться съ тобою, ты только-что началъ учить меня ботаник, кусочкамъ медицины, подъ твоимъ руководствомъ я стала разумне лчить… Но не изъ-за меня же длать теб безцльною жизнь…
Она отвернулась и, сорвавъ какую-то втку, начала обрывать ея листья, а по ея щекамъ одна за другою такъ и текли крупныя, свтлыя слезы. Мн стало стыдно за себя.
— Я, Оля, не для одной тебя живу здсь,— началъ я въ замшательств, ласково взявъ ее за руку:— я хочу привыкнуть къ деревенской жизни, хочу сдлаться…
— Смотри, смотри!— вдругъ воскликнула Оля, схвативъ меня съ ужасомъ за плечо.— Тамъ горитъ!
Я устремилъ глаза по направленію въ ту сторону, куда указывала, Ольга, и дйствительно увидалъ клубы густого чернаго дыма, среди котораго вырывались огненные языки.
— Горимъ, горимъ!— пронесся гд-то среди затишья пронзительный, мрачный крикъ, и но направленію отъ поля къ деревн помчалось нсколько человкъ бабъ и мужиковъ.
Ольга бросилась бжать, я поспшилъ за нею.
Когда мы добжали до деревни, дв крайнія избы уже стояли въ огн и трещали всми сухими старыми досками и бревнами, выбрасывая изъ каждаго отверстія и черный дымъ, и разсвирпвшее пламя. Мужики и бабы, потерявшіеся отъ неожиданной бды, безсмысленно суетились около горящихъ избъ, толкая другъ друга и не зная, что длать.
— Разбирайте сосднюю избу!— крикнулъ я, бросаясь на помощь къ толп.
— Руби березы!— крикнулъ кто-то изъ мужиковъ.
— Не смй рубить деревьевъ,— остановилъ я его:— они защитятъ остальныя избы. Разбирай третью избу!
Хозяинъ этой избы хотлъ вступиться за нее, говоря, что, можетъ-быть, она еще и не сгоритъ, хотя ея крыша уже начинала тлть. Кое-какъ мн удалось уговорить его, пообщавъ помочь ему деньгами посл пожара. Крестьяне дружно стали разбирать избу, отдленную отъ двухъ сгорвшихъ избъ нсколькими довольно жидкими березами. Черезъ два часа, на мст пожара уже не было огня и только обуглившіеся пни да дв закоптвшія печки съ темными трубами на краю деревни говорили, что за нсколько часовъ здсь были еще дв избы. Утомленный и перепачканный, я спшилъ домой. Я былъ весь какъ будто измятъ и изломанъ. Физическій трудъ былъ для меня ддомъ непривычнымъ и новымъ. Но я былъ доволенъ тмъ, что мн удалось хотя чмъ-нибудь помочь бднякамъ. До сихъ поръ я не пробовалъ сойтись съ мужиками, не усплъ заинтересоваться ихъ жизнью, теперь мн невольно пришлось стать лицомъ къ лицу съ этою жизнью, увидать этотъ нищенскій скарбъ, услышать эти стоны женщинъ и дтей, терявшихъ свое послднее достояніе, понять весь ужасъ положенія этихъ бдняковъ, оставшихся безъ крова, и мн вдругъ стало стыдно за себя, за свою пошлость, за свою испорченность.
— Коля, что у тебя съ лвою рукою?— спросила меня догнавшая меня Ольга.
Она несла на рукахъ уснувшаго крестьянскаго ребенка, за ея подолъ держалось двое другихъ дтей.
— Ничего,— отвтилъ я и хотлъ поднять лвую руку, но тотчасъ же вскрикнулъ отъ боли.
Моя рука была довольно сильно ушиблена и расцарапана около локтя, на которомъ были разорваны рукава моего пиджака и моей рубашки.
— Надо перевязать,— заговорила Оля.— Ты подожди, я все это сдлаю, только отведу домой дтей. Это бдной Мавры едотовой ребятишки… Все у нихъ сгорло… Посмотри, какой ангелокъ.
Она ласково взглянула на спавшаго на ея рукахъ малютку и показала мн его здоровенькое личико съ вьющимися блокурыми волосенками, упадавшими на лобъ. Я мелькомъ взглянулъ на ребенка и обратилъ глаза на Ольгу. Ея лицо было одушевлено и прекрасно, съ нея въ эту минуту можно было написать изображеніе ‘матери’.
Этотъ день останется навсегда въ моей памяти. Съ этого дня во мн началъ воскресать тотъ деревенскій юноша, котораго искалчила, испортила въ столиц развратная среда развратной молодежи. Во мн начался снова тотъ нравственный переломъ, отъ котораго зависло мое спасеніе, мое будущее. Правда, я не полюбилъ баловъ дяди Андрея Ивановича, но я началъ чувствовать отвращеніе и при воспоминаніи о разныхъ столичныхъ маскарадахъ и кутежахъ. Правда, я не находилъ прекраснымъ покосившійся залъ нашего деревенскаго дома и не считалъ обольстительными доморощенные наряды нашихъ сосднихъ двицъ и дамъ, но я уже не относился съ восторгомъ къ воспоминаніямъ о бронз и мельхіор столичныхъ гостиныхъ, о поддльныхъ шиньонахъ и подрумяненныхъ лицахъ свтскихъ барынь и дамъ полусвта. Правда, я еще не видалъ особенной прелести и доблести въ роли сельскаго хозяина, земскаго дятеля, дарового врача мужиковъ и скромнаго Цинцината, но я уже стыдился скучать о томъ, что деревенская жизнь не иметъ ни Излеровъ, ни Бертъ, ни кафешантановъ. Я дятельно приводилъ въ порядокъ доставшееся по наслдству мн и дяд имніе, я охотно училъ Ольгу естественнымъ наукамъ и медицин, я прилежно подготовлялся самъ по части сельскаго хозяйства, медицины и естественныхъ наукъ, я уже мечталъ о томъ, что въ одинъ прекрасный день въ затишь нашего сада я скажу Ол:
— Оля, неужели ты еще не угадываешь, что я тебя люблю больше, чмъ братъ?
Я уже угадывалъ сердцемъ, что отвтитъ она, вся покраснвшая, вся застыдившаяся, вся счастливая.
И вотъ, мн пришлось хать въ Петербургъ заложить наше имніе, чтобы сдлать необходимыя улучшенія.
— Не угодно ли занять этотъ номеръ? Окна на Невскій-съ!— пояснялъ мн слуга гостиницы, распахивая передо мною дверь комнаты и пропуская меня впередъ, при чемъ его голова и ноги выпятились впередъ, а середина туловища выгнулась чуть не полукругомъ къ стн.
— Хорошо!— равнодушно отвтилъ я.
Мн было все равно, гд переночевать ночь или дв ночи, покуда я не устроюсь боле удобно въ постоянномъ жилищ, куда должна была пріхать къ зим вся семья дяди.
— Прикажете чего-нибудь подать?— освдомился слуга, попробовавъ, ради заявленія усердія, хорошо ли опускаются шторы и крпко ли запираются задвижки у оконъ.— Или спуститесь въ буфетъ? Въ зал есть органъ-съ.
— Чаю принесите сюда,— отвтилъ я, чтобы только отдлаться отъ него.
— Съ лимономъ-съ или со сливками?— спросилъ онъ.
— Все равно,— проговорилъ я и потомъ, какъ бы вспомнишь, что я не нью чай съ лимономъ, сказалъ:— принеси сливокъ.
Слуга ушелъ. Я подошелъ къ окну и поспшилъ его открыть. Въ комнат былъ тотъ особенный запахъ, который ощущается только въ номерахъ русскихъ гостиницъ, отдающихъ не то кухнею, не то лакейскою, не то плохо вентилированною спальнею, гд проводитъ ночь цлая семья. Открывъ окно, я бросилъ взглядъ внизъ: у меня почти закружилась голова. Четвертый этажъ гостиницы высоко поднимался надъ землею.
‘Выброситься отсюда, такъ и костей не соберутъ’,— почему-то промелькнуло у меня въ голов.
Очевидно, у меня были разстроены нервы. Вызвала ли это разстройство нервовъ продолжительная тряска въ душныхъ вагонахъ, произвела ли его встрча посл долгой разлуки съ тмъ городомъ, гд было загублено столько свжихъ силъ, навяла ли его мертвенная тишина, царившая вокругъ меня въ номер, располагала ли къ мрачному настроенію удушливая атмосфера, предвщавшая грозу? Не знаю.
— Охо-хо, Господи Іисусе Христе, вотъ и добрались до Питера!.. Что-то будетъ?— явственно долетлъ, до моего слуха изъ другой комнаты мужской голосъ.
— Денегъ-то много ли осталось?— спрашивалъ другой голосъ, повидимому, принадлежавшій женщин.— Ты считай… Номеръ-то что стоитъ?.. Здсь дерутъ. Какъ разъ прохарчишься… Прежде полученія мста зубы на полку положишь да поколешь…
— Охъ, мсто, мсто!— вздохнулъ первый изъ разговаривавшихъ.— Гд его найдешь? Куда сунешься?.. Вотъ жили-жили, не тужили, а теперь на мсто ищи! Свои холопы были, а теперь…
— Да ужъ полно ты, лежебокъ, право, лежебокъ!— перебила женщина.— Ты посмотри, какъ здсь люди въ столиц живутъ… и мытьемъ, и катаньемъ… вс, какъ угорлые, мечутся, какъ рыба на сковород прыгаютъ, а все для того, какъ бы грошъ содрать съ другого… Учиться надо, а то дай палецъ въ ротъ — ничего, и руку откусятъ, не поцеремонятся…
— О-хъ-хо-хо!— громогласно звнулъ мужчина.— На боковую, что ли?..
— Теб только бы дрыхнуть,— разсердилась женщина.
Мн подали чай. Слуга остановился у дверей, ожидая приказаній или разспросовъ. Я сказалъ, что позову его, когда будетъ нужно. Онъ, видимо, остался недоволенъ моею неоообщительностью. Я налилъ стаканъ чаю и прислъ на подоконникъ. Сумерки, срыя, тяжелыя, сгущались все боле и боле. Невскій проспектъ все пустлъ. Только изрдка гремли дрожки и кареты, только по солнечной сторон бродили неторопливо прохожіе. Я пилъ чай какъ-то неохотно, вяло. И что это былъ за чай! Большой подносъ, ложка, ситечко, молочникъ изъ мельхіора, красивые стаканъ, блюдечко, полоскательная чашка и два чайника, изящно распиленные и симметрично уложенные куски сахару — все это было затйливо, франтовато, съ претензіей на изящество, но самый чай походилъ на настой изъ сухихъ березовыхъ листьевъ, сливокъ было мало и он напоминали кипяченое молоко, сахаръ былъ жидокъ и его было недостаточно. Во всемъ было видно стремленіе бить на вншность и не заботиться о внутреннемъ содержаніи, пускать пыль въ глаза сервировкой и кормить всякою дрянью.
Я выпилъ полтора стакана и всталъ. Мн не сидлось. Мн нужно было движеніе, нужно было побродить среди народа, на улиц. Я веллъ убрать чай и пошелъ гулять.
Невскій проспектъ тонулъ въ какой-то болзненной полумгл. Лавки и магазины, большею частью, были уже закрыты. Фонари ‘но положенію’ еще не зажигались. Каменныя громады домовъ, перестраиваемыхъ, перекрашиваемыхъ, смотрли сурово и мрачно. Прохожіе плелись медленно и сонно, какъ люди, которые утомлены тревогами дня, нестерпимой духотой, пылью и которые не знаютъ, куда дваться до наступленія ночи. Все богатое населеніе было или на дачахъ, или на загородныхъ гуляньяхъ. Бродила здсь въ ожиданіи ночи только та часть населенія, у которой нтъ лишняго гроша для удовольствій, для переселенія за городъ. Гуляющіе преимущественно состояли изъ мужчинъ, и среди нихъ вертлявой походкой, дымя дешевыми папиросами и толкая локтями прохожихъ, шмыгали т ‘бродячія женщины’, которыя спятъ днемъ и просыпаются къ ночи, чтобы искать заработка. Это были некрасивыя, плохо нарумяненныя, плохо одтыя, плохо маскировавшія свою изношенность и свою нищету созданія, не имющія ни денегъ, ни смлости для появленія въ боле людныхъ, боле ярко освщенныхъ пунктахъ города, гд толпится въ лтніе вечера петербургская гуляющая золотая молодежь. Нкоторыя изъ этихъ женщинъ устало присаживались на ступени у запертыхъ входовъ въ магазины, другія шли какою-то утомленною, разбитою походкою, третьи грубо и нахально удерживали за рукава встрчныхъ мужчинъ, точно хотли силою поймать какую-нибудь жертву. Видно было, что он вс отчаиваются въ успх своихъ поисковъ, что он ходятъ уже нсколько часовъ, что он измучились. А вдь когда-то и он были честными, надялись сдлаться матерями семействъ, думали свить себ уютное гнздышко. А теперь? Теперь все, считающее себя порядочнымъ и честнымъ, населеніе города, казалось, спряталось и замкнулось отъ этихъ падшихъ созданій, казалось, вс эти каменныя зданія на-глухо закрыли, какъ глаза, окна и двери своихъ магазиновъ, чтобы не видть этихъ отверженныхъ дтей столицы. Только окна и двери ресторановъ, гостиницъ и номеровъ то тамъ, то тутъ блестли яркими пятнами огня въ срой мгл и точно говорили:
‘Идите сюда! У насъ есть мсто для сытаго и голоднаго, для богатаго и бднаго, для честнаго и падшаго, для здороваго и больного. Мы отпускаемъ каждому на столько земныхъ благъ, за сколько онъ можетъ заплатить намъ’.
— Дай мн закурить папироску!— послышался мн женскій голосъ, хриплый, можетъ-быть, отъ пьянства, можетъ-быть, отъ простуды, можетъ-быть, отъ болзни.
Я подалъ папиросу стоявшей передо мною женщин съ изношеннымъ, неумло подкрашеннымъ лицомъ. Она взяла папиросу и, видя, что она плохо курится, раскурила ее сама, потомъ зажгла свою папиросу и передала мн обратно мою. Я съ невольнымъ отвращеніемъ отбросилъ свою папиросу, побывавшую въ этихъ намалеванныхъ губахъ.
— Скажите, пожалуйста, брезговаетъ нами!— захохотала женщина и начала ругаться.
Она едва стояла на ногахъ.
Я пошелъ дале.
— Свези на Крестовскій, тушка!— снова раздался надъ моимъ ухомъ женскій голосъ, принадлежавшій, очевидно, нмк, и ея рука просунулась мн подъ руку.
Я освободилъ свою руку и пробормоталъ:
— Иди своей дорогой!
— О, русски мушикъ! Неучъ!— разсердилась она.
Я намревался свернуть куда-нибудь въ другую улицу, когда сзади меня раздались слова:
— Неужели теб не скучно одному?
Не знаю почему, но я обернулся: сзади меня шла худенькая, стройная, молодая двушка съ лицомъ, прикрытымъ вуалью. Ея обращеніе ко мн, хотя она и заговорила на ‘ты’, какъ вс подобныя женщины, было сдлано какъ-то неумло и робко, ея вопросъ былъ сдланъ не въ той форм, въ какой заговариваютъ съ мужчинами подобныя созданія, когда я обернулся, она потупила глаза и почти отшатнулась.
— А ты думаешь, что съ тобой мн будетъ мене скучно?— проговорилъ я сухо и прибавилъ:— ступай.
— Дай мн чего-нибудь пость,— снова послышался тотъ же голосъ, но уже совсмъ смущенный, совсмъ тихій.
— Пость?— переспросилъ я съ удивленіемъ.
— Я еще ничего не ла сегодня,— еще тише проговорила она.
Мн стало ее жаль. Я вспомнилъ, какъ однажды мн встртился мальчуганъ изъ мастеровыхъ, несшій тяжелую корзину: онъ поровнялся съ колбасной и, увидавъ разставленные на окн състные припасы, вдругъ разрыдался. Вокругъ него собралась толпа равнодушныхъ петербургскихъ звакъ, и вся эта толпа была потрясена, когда кто-то спросилъ мальчика, о чемъ онъ плачетъ, и мальчуганъ, всхлипывая, едва произнесъ:
— Вонъ, вонъ… да!
Мн стало въ эту минуту жаль эту женщину, какъ равнодушной толп звакъ стало жаль тогда этого голоднаго мальчугана. Я самъ въ былые дни знавалъ, что значитъ голодать среди сытыхъ, что значитъ не имть куска хлба, когда передъ тобой въ каждомъ дом виднются вс чудеса гастрономіи.
— Если хочешь, пойдемъ къ Палкину,— проговорилъ я и свернулъ въ Большую Садовую, чтобы пройти въ отдльныя комнаты.
Мы вошли въ небольшую комнату, и я заказалъ ужинъ. Лакей вышелъ. До сихъ поръ я еще не видалъ лица моей незнакомки, одна ли и она разсмотрла мое лицо. Теперь она стояла передъ зеркаломъ и, снявъ шляпу, старалась исправить прическу. Можетъ-быть, ей хотлось понравиться мн. Я увидалъ въ зеркал большіе, откровенные, синіе глаза. Въ нихъ было что-то дтски наивное и добродушное. Я смотрлъ на нихъ и не могъ оторваться отъ нихъ: они напоминали мн далекое-далекое прошлое. Повидимому, эти глаза тоже всматривались въ мое отраженіе и всматривались тревожно, пугливо. По крайней мр, я замтилъ, что двушка смотрла въ зеркал уже не на свое отраженіе, но на свой туалетъ, не на свою прическу. Она оперлась руками на подзеркальный столикъ и не сводила съ меня глазъ. Вдругъ она быстро обернулась ко мн, схватилась за голову рукой и тихимъ, упавшимъ голосомъ произнесла:
— Это ты?.. Это вы?
— Наташа!— воскликнулъ я.— Возможно ли?
Все прошлое вдругъ воскресло передо мной и, забывая, что передо мною стоитъ падшая женщина, что ея лицо покрыто румянами, что ея руки обвиваютъ за деньги всхъ и каждаго, я страстно цловалъ и это лицо, и эти руки, какъ цловалъ ихъ въ былые годы. Она стыдливо старалась вырвать свои руки, какъ вырывала она ихъ когда-то, говоря мн, что мн не слдуетъ цловать ей рукъ. На минуту,— правда, на одну только минуту,— въ насъ воскресли прежнія чувства, прежнія отношенія: на мгновеніе мы сдлалась прежними людьми, на одинъ мигъ мы пережили прежнюю любовь. А эта любовь была нашею первою любовью.
Наташа была единственною личностью, любившею меня искренно, горячо, безкорыстно въ тяжелые годы моей прошлой петербургской жизни. Эти годы воскресли передо мной со всми крупными скорбями и мелкими радостями.
— Ишь, туда же сапоги за дверь выставилъ, чтобы его заплаты отчистили! говорилъ одинъ голосъ.
— И откуда такую рвань выкопали!— удивлялся другой голосъ.
— Ну, мало ихъ, что ли, по Питеру то шляется?— съ пренебреженіемъ отозвался первый изъ говорившихъ.— А тоже господа!
Этотъ разговоръ лакеевъ шелъ обо мн, и я слышалъ его отъ слова до слова, стоя у дверей своей небольшой комнатки въ дом дйствительнаго статскаго совтника Грузинскаго. Это было на третій день моего вступленія къ Грузинскому, въ качеств домашняго секретаря, въ т годы, когда я, занимаясь въ медицинской академіи, доголодался до того состоянія, которое заставляетъ людей ршаться на все — на подлость, на кражу, на самоубійство. Въ первые два дня своего пребыванія ‘на мст’, я не ршался выставить на ночь за дверь свои заплатанные сапоги. Мн было совстно, что прислуга увидитъ на нихъ дыры и заплаты. Но въ то же время мн было неловко чистить ихъ самому, потому что и это могло вызвать насмшки прислуги. Я былъ тогда не только бденъ, но надломленъ и нравственно, и физически, несмотря на то, что мн былъ всого двадцать первый годъ. Я пережилъ уже въ Петербург три года борьбы изъ-за куска хлба, Я пріхалъ въ столицу съ цлью окончить свое образованіе, пріхалъ, порвавъ связь съ своимъ довольно богатымъ самодуромъ-ддомъ, чтобы поступить въ академію. Ддъ противился моимъ стремленіямъ, и я бросилъ его, надясь доучиться на свои собственныя средства. Мои надежды оказались ребяческими, несостоятельными. Прежде всего я увидлъ, что я научился очень немногому въ провинціальной гимназіи, такъ что мн нельзя взяться за переводы, за корректуру, даже за уроки, то-есть все это я могъ бы длать, если бы въ моей натур не было большой доли наивной правдивости и откровенности. Я не умлъ ни лгать, ни пускать пыль въ глаза, ни набивать себ цну. Въ столиц же только тотъ и успваетъ, кто уметъ казаться выше своего роста и умне, чмъ онъ есть на самомъ дл. Потомъ я еще пришелъ къ убжденію, что тому, кто плохо одтъ, въ Петербург платятъ очень мало и что самую выгодную работу получаютъ т, которые не нуждаются въ работ. Наконецъ, я убдился и въ томъ, что работать изъ-за куска хлба и серьезно учиться въ одно и то же время не возможно, что у насъ именно потому и является столько невждъ, что мы видимъ столько юношей, поставленныхъ въ необходимость добывать кусокъ дневного пропитанія. Итакъ, у меня въ то время недоставало ни извстнаго нахальства, дающаго возможность длать то, чего не знаешь, ни извстной пронырликости, позволяющей пролзать ужомъ во вс кружки, во вс дома, ни извстной небрежности къ наук, при чемъ человкъ только носитъ имя студента и добивается только кандидатскаго или лкарскаго диплома, не заботясь ни о слушаніи лекцій, ни о серьезной подготовк къ экзаменамъ, которые сдаются кое-какъ, на авось. Однимъ словомъ, я былъ тогда еще довольно наивный и глуповатый степнякъ, считавшій чмъ-то святымъ и обязанности учителя, и обязанности учащагося. Эти ‘глупые’ и ‘наивные’ взгляды умираютъ обыкновенно вмст съ семнадцатымъ годомъ нашей жизни.
Подобныя ‘глупыя’ воззрнія не проходятъ даромъ и за нихъ приходится дорого платить. Сначала я долженъ быль отказаться отъ теплой квартиры, наконецъ, настало время, когда я не могъ питаться теплой пищей.
Въ первое время я сталъ блдне, дальше я сдлался худымъ, спустя нсколько мсяцевъ я слегъ и попалъ въ больницу. Среди такой борьбы шли дни, недли, мсяцы, годы, голодая въ первый годъ моей петербургской жизни, я смялся надъ лишеніями и больше волновался отвлеченными и общественными вопросами, чмъ требованіями своего собственнаго желудка, на второй годъ отвлеченные и общественные вопросы волновали меня только въ т дни, когда мой желудокъ удовлетворялся хотя немного, на третій годъ у меня былъ только одинъ неотвязчивый, безысходный вопросъ: ‘что я буду жрать?’ Въ первый годъ я думалъ побдить весь міръ и готовъ былъ стать въ хвост какого-то прогрессивнаго движенія, во второй — я думалъ, что прежде всего нужно поддержать свои собственныя силы для будущаго, въ третій — я часто, проходя мимо Невы, думалъ о томъ, что, въ конц-концовъ, нужно все покончить разомъ.
Въ одинъ изъ такихъ дней мн предложилъ мсто домашняго секретаря Грузинскій. Не знаю, дйствительно ли онъ нуждался въ домашнемъ секретар. Мн кажется, что онъ просто взялъ меня на эту должность потому, что понялъ, что я не взялъ бы простой милостыни, и что эту милостыню нужно было предложить мн въ той или другой, боле или мене приличной форм, чтобы спасти меня отъ смерти. Вроятно, это понимали вс въ его дом и потому господа смотрли на меня съ состраданіемъ, а прислуга смотрла съ презрніемъ.
До сихъ поръ я былъ несчастливъ, доходилъ до отчаянія, по приниженъ, затоптанъ въ грязь, уничтоженъ я былъ только теперь. Въ роскошныхъ комнатахъ мн было не холодно въ моемъ легкомъ и заплатанномъ наряд, но стыдно, я лъ мало не потому, что мн нечего было сть, но потому, что я боялся сть много, такъ какъ это вызвало бы насмшливые взгляды лакеевъ и сострадательную мину господъ, я былъ сговорчивъ, застнчивъ и любезенъ, но не по натур, а потому, что я ощущалъ страхъ раба и нищаго, что его могутъ во всякую минуту выгнать изъ дома на мостовую, на голодную смерть, за первое рзкое слово. До сихъ поръ я былъ нищимъ, теперь я становился рабомъ. Мн нужно было соглашаться или, по крайней мр, молчать, когда Грузинскій свысока и безапелляціонно порицалъ все то, что было дорого мн, и хвалилъ все то, что я ненавидлъ. Этимъ я покупалъ право быть въ его дом и но вести снова скитальческую жизнь. Чтобы не подвергаться косымъ взглядамъ жены Грузинскаго, когда она настойчиво приглашала меня ‘не быть медвдемъ’ и присутствовать на ихъ вечерахъ, я долженъ былъ казаться свтски-любезнымъ и развязнымъ молодымъ человкомъ, не шокирующимъ порядочнаго общества. У Грузинскаго было два сына, юные кутилы, бойкіе гуляки, довольно глуповатые, довольно добродушные, конечно, по-своему, то-есть всегда готовые бросить лишній рубль извозчику, десятокъ рублей на водку борелевскому лакею, но спокойно проходившіе мимо голодающаго, безпомощнаго люда, надорвавшагося отъ непосильнаго труда,— я принужденъ былъ или пть съ этими господами въ одинъ тонъ, или терпть во время обдовъ и вечеровъ ихъ насмшки и остроты ‘надъ смиренномудрыми Молчалиными’. Я благословилъ бы судьбу, если бы Грузинскіе позволили мн обдать въ моей конур, сидть во время ихъ ‘вечеровъ’ въ моей кель, но Грузинскіе хотли меня облагодтельствовать и держать меня ‘какъ равнаго’, ‘какъ домашняго человка’, ‘какъ своего’, въ доказательство чего я и долженъ былъ подвергаться ежедневной пытк постояннаго пребыванія въ ихъ кружк. Они парадировали своею благотворительностью, своимъ человколюбіемъ, своею либеральностью. Это было испытаніе, тяжелое, долгое испытаніе, которое я выносилъ только потому, что мн сталъ еще страшне, чмъ это испытаніе, призракъ уже знакомаго мн, по горькому опыту, голода. Голодъ вообще скверно вліяетъ на нравственность человка, но ужасне всего вліяетъ онъ на нравственность ‘барчука’, ‘баловня судьбы’, не привыкшаго стоять лицомъ къ лицу съ житейскими невзгодами. Я былъ тогда такимъ ‘барчукомъ’.
И долженъ сознаться, что мн удалось побдить вс эти затрудненія, что я, въ конц-концовъ, сдлался любимцемъ всхъ и душою общества въ дом. Грузинскій сталъ говорить обо мн своимъ начальнически снисходительнымъ басомъ:
— Николай Петровичъ во многомъ, конечно, не можетъ сходиться со мною во взглядахъ, по различію нашего положенія, по различію лтъ и опытности, но я понимаю, что съ такими противниками можно жить въ дружб, тутъ видится полное уваженіе противника къ чужимъ мнніямъ. Тутъ нтъ той рзкости и исключительности, которою отличаются вс эти… эти новые люди.
Жена Грузинскаго упрекала мужа, если онъ давалъ мн срочную работу въ то время, когда у нихъ собирались на вечеръ гости. Она сама шла въ мою комнату, брала меня съ милой улыбкой подъ руку и вела въ залъ.
— Тащу милаго плнника изъ темницы,— съ истинно-свтскою любезностью говорила она гостямъ.
Гости дружески пожимали мн руку, зная, что я и сумю распорядиться танцами, и соглашусь что-нибудь спть, и разскажу какой-нибудь интересный анекдотъ. ‘Что-нибудь спть’ — это значило пть, не отдыхая, въ теченіе часа, правда, пть при звукахъ одобренія, при восхитительныхъ улыбкахъ, но все-таки пть по заказу, поневол. У меня былъ небольшой, но чистый и звучный голосъ, я зналъ много малороссійскихъ псенъ и русскихъ романсовъ, кром того, я считался если не красавцемъ, то крайне ‘интереснымъ’ молодымъ человкомъ, благодаря своей блдности и худощавости, я былъ отъ природы ловкимъ и живымъ по характеру юношей и потому могъ служить украшеніемъ гостиной, подобію хорошему десерту, подобно дорогому вину. Меня полюбили и сыновья Грузинскаго. Я имъ разсказывалъ, какъ одинъ еврей сшилъ мн на-заказъ изъ своего сукна крайне широкій сюртукъ и сказалъ: ‘это зе ницого,— мозно усить’, потомъ ушилъ, но сюртукъ оказался длинне колнъ и еврей замтилъ: ‘это зе ницего, мозно обрзалъ’, затмъ, ушивъ и обрзавъ сюртукъ такъ, что я не могъ его надть, еврей ршилъ: ‘это зе ницего,— мозно и новый сдлать’, и потомъ потребовалъ съ меня за работу двухъ сюртуковъ, прибавивъ къ счету три рубля за передлку перваго сюртука. Я имъ описывалъ исторію одного совсмъ забитаго и запуганнаго чиновника, на котораго сыпалось одно несчастье за другимъ, наконецъ, онъ умеръ, его повезли хоронить, но на Николаевскомъ мосту у дрогъ свалилось колесо, гробъ отъ толчка раскрылся и чиновникъ, вылетвъ изъ гроба, всплеснулъ руками: ‘благодарю, не ожидалъ!’ И чмъ глупе были эти анекдоты, тмъ боле смялись сыновья Грузинскаго, тмъ боле они любили меня. Если я не халъ съ ними на пикники, въ театръ, въ общество кокотокъ и шалопаевъ, они искренно огорчались, потому что предчувствовали, что безъ меня имъ не будетъ такъ весело, какъ было бы при мн. Иногда я понималъ, что я могъ бы бросить вс занятія и жить отлично, даже пріобрсти извстность только при помощи своихъ безчисленныхъ разсказовъ: съ тхъ поръ, какъ въ богатыхъ семействахъ перестали держать домашнихъ шутовъ изъ крпостныхъ, шутовство поднялось въ цн и стало чмъ-то въ род искусства. Плохіе художники, неудавшіеся литераторы, бездарные актеры пускаются въ шутовство, приглашаются въ великосвтскіе салоны, зашибаютъ себ капиталъ, карикатуря мужицкую рчь, глумясь надъ выговоромъ евреевъ, задумывая невообразимо-скабрезные и сальные анекдоты. Я, подобно многимъ такимъ шутамъ, даже принесъ своими шутовскими разсказами и куплетами извстную долю пользы страждущему человчеству, принявъ участіе въ великомъ посту въ двухъ-трехъ частныхъ благотворительныхъ литературно-музыкальныхъ вечерахъ, на которыхъ главною приманкою были мои разсказы, до того понравившіеся публик, что каждое мое появленіе на эстрад сопровождалось взрывами смха и вызовы послышались даже и тогда, когда я вышелъ однажды на эстраду, всталъ съ глубокомысленнымъ видомъ передъ ручною, потеръ лобъ, пошарилъ рукой въ боковомъ карман, потомъ въ заднемъ карман фрака, дале поискалъ въ карманахъ брюкъ, наконецъ, ощупавъ жилетные карманы и пожавъ плечами, проговорилъ:
— Все вышло!
Даже за эту пошлость меня вызвали разъ пять, мн аплодировали своими маленькими ручками, стянутыми до боли лайковыми перчатками, даже барыни.
— Не стыдно ли вамъ убивать свой талантъ?— говорили мн доморощенные цнители искусствъ.— Вамъ бы на сцену поступить, артистомъ сдлаться… Вдь въ васъ есть что-то равелевское, мартыновское!
Барыни были въ этомъ случа благоразумне мужчинъ и просто говорили:
— Какой онъ душка!
Я палъ не вдругъ. Я падалъ постепенно, не замчая своего паденія или обманывая себя на этотъ счетъ. Когда я попалъ въ домъ Грузинскихъ, я сразу понялъ, что я сдлался ‘облагодтельствованнымъ юношею’ и хотлъ бжать, но какой-то искушающій голосъ шепталъ мн: ‘бжать не трудно, умереть съ голоду еще легче, но идти навстрчу голодной смерти среди сытыхъ и ликующихъ людей — это доблесть цыпленка, подставляющаго шею подъ ножъ повара’. Когда Грузинская тащила меня на свои вечера изъ моей конуры, какъ ходячее доказательство своей добродтели, у меня являлось желаніе прямо и рзко сказать ей, что мн не мсто въ ихъ кругу, но тайный голосъ снова шепталъ мн: ‘за что же ты отвтишь грубостью на любезность? Вдь это значитъ принимать подаяніе и плевать на руку дающаго!’ Когда молодые Грузинскіе тащили меня къ себ, я хотлъ отказаться отъ ихъ пріятельскихъ приглашеній, но тайный голосъ говорилъ мн, что это ‘добрые малые’, что въ ихъ кружк я разсюсь, что я могу явиться въ ихъ обществ въ качеств простого наблюдателя и не боле. Я падалъ и падалъ все глубже и глубже въ омутъ пустой, распущенной и безшабашной жизни. Но я не потерялъ еще окончательно способности краснть за себя, способности понимать, что я длаю. Во мн явилась та болзненная двойственность, которую знаютъ многія жертвы столичной жизни. Я жилъ безпорядочной жизнью и терзался угрызеніями совсти.
Мои душевныя терзанія, вызываемыя сознаніемъ моего нравственнаго паденія, были извстны только мн: на пиру я являлся съ веселымъ лицомъ, по окончаніи пира я падалъ духомъ. Впрочемъ, нтъ, была еще одна душа, угадавшая чутьемъ мои муки или, врне сказать, угадывавшая, что я ‘долженъ мучиться’, но эта добрая душа вовсе не понимала даже слова ‘нравственность’, а если и слышала его, то говорила:
— Что-жъ, извстно, что у каждаго свой ндравъ!
Это простодушное существо, признавшее, что каждый иметъ право имть свой ‘ндравъ’ — была Наташа.
Положеніе Наташи въ дом Грузинскихъ походило на мое первоначальное положеніе въ ихъ дом. У насъ не было, въ сущности, опредленныхъ занятій и на насъ косились вс. Наташа была сирота, дочь какой-то давно умершей двушки, долго служившей у Грузинскихъ. Она осталась въ ихъ дом посл смерти матери, помимо ихъ желанія оставлять ее, помимо нужды въ ея услугахъ. Она ‘пристала’ къ нимъ, какъ ‘пристаютъ’ къ полку собаки: эти созданія не принадлежатъ, ни одному изъ солдатъ или офицеровъ: у нихъ нтъ опредленнаго назначенія, у нихъ нтъ даже опредленной конуры. Каждый солдатъ и каждый офицеръ можетъ заставить ихъ носить поноску или стоять на заднихъ лапахъ, каждый можетъ ихъ пнуть ногою въ минуту душевной невзгоды, но зато имъ, не имющимъ даже права на опредленный кусокъ хлба, каждый, навшись вплотную, бросаетъ обглодокъ своей ды и каждый, подъ вліяніемъ добраго расположенія духа, гладитъ ихъ мимоходомъ, когда он пропадаютъ, о нихъ тужатъ, но исчезновеніе ихъ замчается не тотчасъ, а черезъ недлю, черезъ мсяцъ. Наташа была такимъ ‘приставшимъ’ къ дому Грузинскихъ щенкомъ, и такъ какъ она жила въ томъ мір, гд для человка недостаточно быть просто человкомъ, а непремнно нужно быть ‘лакеемъ’, ‘ключницей’, ‘дворецкимъ’, ‘чиновникомъ по особымъ порученіямъ’, ‘столоначальникомъ’, ‘камеръ-юнкеромъ’, ‘адъютантомъ’, или тому подобнымъ опредленнымъ колесомъ общественной машины, то она и получила званіе ‘второй горничной’.
Вторая горничная — это то же, что горничная первой горничной, лакеевъ, кухарки, ключницъ, камердинеровъ — однимъ словомъ, всхъ и каждаго. Все, что они не успваютъ или не хотятъ сдлать, длаетъ она. Въ первое время лакею старика Грузинскаго показалось унизительнымъ, а лакею молодыхъ Грузинскихъ показалось ‘некогда’ услуживать мн, и потому обязанность стлать мн постель, будить меня, подавать мн умываться возложилась на Наташу. Насколько удобно было возлагать эти обязанности на молоденькую двочку — объ этомъ никто не думалъ, никто не спрашивалъ. Этого, можетъ-быть, никто даже и не замчалъ. Это привело насъ въ очень частыя столкновенія.
— Ну ужъ, Николай Петровичъ, васъ не добудишься,— смялась Наташа.— Утромъ стучу-стучу въ ширму,— нтъ, не слышите!
— А вы, Наташа, плесните когда-нибудь на меня водой,— шутилъ я.
— Да какъ же я плесну? Вдь не за ширмы же мн къ вамъ входить!— краснла она.
Она подавала мн умываться и замчала на локт моей сорочки протертое мсто.
— Посмотрите, какая у насъ прачка неряха и не починила,— замчала она, указывая на прорванное мсто сорочки.
— Чинить-то не стоитъ, Наташа,— вздыхалъ я.
— Ну, вотъ еще! Носите еще — значитъ, стоитъ и чинить. Это ужъ не ея дло разсуждать: стоитъ или нтъ, а взяла да и починила.
Черезъ нсколько дней я замчалъ, что на моихъ сорочкахъ не было ни одной прорхи.
— Наташа, это вы мн перечинили блье?— спрашивалъ я.
Наташа улыбалась.
— А хоть бы и я, такъ что же?— опрашивала она.
— Вы добрая!
— Ну да, добрая!
Она конфузилась. Съ нкоторыхъ, поръ, я началъ, замчать, что у меня особенно хорошо стали чиститься сапоги. Я не понималъ причины этого явленія. Но какъ-то разъ я проснулся ране обыкновеннаго и услышалъ въ своей комнат шарканье сапожныхъ, щетокъ, по сапогу. Я взглянулъ изъ-за ширмъ въ зеркало и увидалъ, отраженіе Наташи: она, вся раскраснвшаяся, стояла на колняхъ около ширмъ и усердно чистила мои сапоги.
— Наташа, что вы это длаете?— спросилъ я.
Наташа и руки опустила.
— Разв вы не спите?— воскликнула она.
— Какъ видите, не сплю. А вы что длаете?
— Это я такъ… Лакею некогда было вычистить сапоги, такъ я…
Она, очевидно, лгала.
— Добрая мы двушка,— проговорилъ я снова задушевнымъ тономъ.
Она промолчала.
— У васъ, врно, нтъ, ни папаши, ни мамаши?— спросила она однажды, прибирая у меня въ комнат.
— Почему вы такъ думаете?— спросилъ я въ свою очередь.
— Да ужъ если бы были, не стали бы вы жить въ чужомъ дом.
— А, можетъ-быть, они живутъ не въ Петербург!
— Такъ, если бы они не жили здсь, они васъ не отпустили бы сюда.
— Но мн нужно здсь учиться.
— Ну, такъ сами бы пріхали сюда.
— А если отецъ мой служитъ тамъ?
— Такъ мать пріхала бы.
Я улыбнулся наивности и логик этого семнадцатилтняго ребенка.
— Да, Наташа, вы правы: я сирота.
Наташа вздохнула.
— Вотъ и у меня тоже нтъ никого родныхъ,— проговорила она.
Въ моей голов промелькнула впервые мысль, что Наташа сочувствуетъ мн именно потому, что мы одинаково несчастны.
И то сказать, кто же лучше ея могъ знать мои несчастья? Она первая видла близко мои заплатанные сапоги, она знала, какъ потомъ я поспшилъ сшить новое верхнее платье, но долженъ былъ ходить въ разодранныхъ сорочкахъ, прикрывавшихся галстуками во всю грудь, фальшивыми манжетами и воротничками, она, прибирая въ моей комнат, могла знать, сколько у меня копеекъ въ карман, сколько папиросъ въ портсигар, она слышала, какъ называла меня прислуга ‘нищимъ’, ‘дармодомъ’, ‘нахлбникомъ’.
— А вы совсмъ на барина не похожи,— говорила она мн въ другой разъ.
— Что же, я на мужика похожъ?— засмялся я.
— Ну, что выдумали! Разв мужики такіе красавцы бываютъ?
— Ого, такъ я вамъ кажусь красавцемъ?
Наташа смутилась. Но слово не птица — его не поймаешь.
— Что-жъ, вы сами знаете,— пробормотала она сквозь зубы.
— Ну, положимъ, что я на мужика не похожъ тмъ, что я красавецъ, а почему же я на барина-то не похожъ?— спросилъ я.
— Да такъ. Вы вотъ съ каждымъ изъ насъ всегда поздоровкаетесь, поклонитесь, никого лишняго шага для себя не заставите сдлать, совститесь, когда поздно домой вернетесь или кого-нибудь разбудите, ни на кого не кричите…
— Да это, можетъ-быть, потому, что я бденъ.
— Ну, ужъ нтъ, вонъ прежде насъ жилъ у насъ секлетарь, такъ такой птушистый былъ, а тоже голь перекатная былъ. Такъ онъ еще и не настоящій баринъ былъ, а нмецъ.
Я засмялся.
Наивная, простенькая и добрая Наташа сдлалась, мало-по-малу, единственнымъ человкомъ, съ которымъ я отдыхалъ, хотя на минуту, въ дом Грузинскихъ,— впрочемъ, нтъ, я ошибаюсь, говоря, что Наташа была единственнымъ близкимъ мн человкомъ только въ дом Грузинскихъ: она была единственнымъ близкимъ мн человкомъ во всемъ Петербург, она замняла мн мать, сестру, друга. Я понималъ, что она искренно сочувствуетъ мн, что въ ней нтъ фальши, что она предана мн вполн безкорыстно, и дорожилъ ея привязанностью.
Какъ-то разъ, измученный своимъ ложнымъ положеніемъ въ этомъ дом, своимъ нравственнымъ паденіемъ, я дошелъ до такого нервнаго возбужденія, что расплакался въ своей комнат. Я даже не помню, чтобы въ этотъ день я выпилъ слишкомъ много шампанскаго. Въ эту минуту ко мн вошла зачмъ-то Наташа. Она испугалась, увидвъ мои слезы.
— Что это, голубчикъ Николай Петровичъ, съ вами сдлалось?— воскликнула она, робко подходя ко мн.
— Тяжело мн, Наташа, живется,— проговорилъ я, махнувъ рукою.— Лучше бы руки на себя наложить!
— Полноте, что это вы! Этакія-то слова и произносить грхъ! Что вы! Извстное дло, въ чужой семь никому не сладко. Вонъ и я, какъ у меня умерла мать, мыкаюсь тоже по свту, иногда кусокъ со слезами мъ, да вдь что же длать-то — живу!.. А вонъ, прошлаго года и богатой могла сдлаться.
— Богатой?— удивился я.
— Да, одинъ старикашка полюбить его предлагалъ.
— Ну, и что же?
— Да разв насильно полюбишь?— вздохнула она.
— А, можетъ-быть, онъ счастье ваше сдлалъ бы?
— Какое ужъ счастье съ немилымъ!
— По крайней мр, жили бы своимъ домомъ, безъ нужды.
— Нтъ ужъ, Богъ съ ней, съ втой-то жизнью. Да я бы, кажется, никакихъ денегъ не взяла, чтобы поцловать такую образину, что съ нутра воротитъ отъ одного смотрнья-то на нее. Во что поцловать, тому напередъ надо молитву давать, какъ говорится, а ужъ объ остальномъ и толковать нечего. Нтъ ужъ, Николай Петровичъ, лучше хлбъ съ водой сть, да не продавать себя старому, да немилому.
Наташа стояла около меня и задумчиво провела рукою по моимъ шелковистымъ, вьющимся волосамъ. Я поднялъ на нее глаза. Она была задумчива и, кажется, сама не сознавала, что длаетъ. Ея лицо съ молодымъ румянцемъ, съ свжими губами, съ большими синими глазами показалось мн въ эту минуту очаровательнымъ. Я взялъ ея руку и поднесъ ее къ своимъ губамъ.
— Ай, что это вы длаете!— воскликнула она, очнувшись и отдергивая свою руку.
— Что-жъ, Наташа, я смотрю на васъ, какъ на свою сестру, какъ на своего добраго друга,— проговорилъ я.
— Полноте,— махнула она рукой.— Слдъ ли вамъ цловать мои руки!.. Я и забыла, меня тамъ ждутъ,— вдругъ заторопилась она и вышла изъ комнаты.
Я опомнился и въ волненіи всталъ съ мста. Въ моей голов мелькнула мысль о томъ, что недостаетъ еще гибели этой двушки черезъ меня, недостаетъ еще этой подлости для моего окончательнаго паденія. Я упрекалъ себя за свое невольное сердечное сближеніе съ Наташей, которая, конечно, не могла быть ни моей женой, ни моей подругой въ теченіе всей жизни. Я ршился быть осторожнымъ съ нею, ршился, мало-по-малу, отдалить ее отъ себя, потомъ намекнуть Грузинскому, что лакеи мн не служатъ и, вслдствіе этого, я испытываю неловкость пользоваться услугами двушки, почти ребенка. Въ это время я игралъ уже видную роль въ дом Грузинскихъ и, можетъ-быть, лакеи мн не служили только потому, что имъ неловко было безъ видимой причины отстранить теперь отъ меня Наташу. Впрочемъ, можетъ-быть, они даже полагали, что я именно потому и щедръ съ ними, что они не отстраняютъ ее отъ меня. Кто пойметъ вполн всю грязь, которая кроется въ мысляхъ петербуржцевъ вообще и въ мысляхъ петербургскаго лакейства въ особенности?!
Отъ вниманія Наташи не ускользнула моя холодность и сдержанность. Дня черезъ два Наташа спросила меня:
— Вы, Николай Петровичъ, разсердились, что я тогда убжала?
Наташа, повидимому, была уврена, что я знаю, когда было это ‘тогда’.
— Съ чего вы взяли, Наташа?— замтилъ я.— Я ни за что не сержусь на васъ.
— Нтъ, ужъ я вижу, что сердитесь!— отвтила она.
— Полноте о гдуностяхъ-то думать!— сухо сказалъ я.— Вы вотъ лучше отнесите блье къ прачк, да узнайте у моей блошвейки, скоро ли она мн сошьетъ блье.
Наташа вышла опечаленная. Мн даже показалось, что ея большіе и откровенные глаза увлажились слезами. Но я ршился быть твердымъ и отдалить ее отъ себя.
Молодые Грузинскіе таскали меня, между тмъ, съ собою на пикники и кутежи. Театръ Берга, циркъ, камеліи, шампанское, разнузданныя рчи, поцлуи и объятія — все это опьяняло меня тмъ боле, что везд и всюду я былъ скоре зрителемъ, чмъ дйствующимъ лицомъ. Не для меня обнажались эти плечи падшихъ женщинъ, не мн посылались ихъ поцлуи, не мн открывались ихъ объятія. Правда, эти женщины, торгующія своею красотою, всегда готовы заплатить, въ свою очередь, за чужую красоту. Мн стоило сдлать шагъ, чтобы очутиться въ той роли въ отношеніи ихъ, какую он разыгрывали въ отношеніи Грузинскихъ и тому подобныхъ шалопаевъ. Но мн были гадки эти продажныя красавицы съ ихъ румянами, поддльными косами, подведенными глазами. Я былъ еще слишкомъ мальчикъ въ душ, и все-таки это присутствіе на оргіяхъ разврата не могло не опьянять меня, какъ опьяняетъ людей трезвыхъ одно пребываніе въ винномъ погреб. Но это опьянніе не удовлетворяетъ: оно только раздражаетъ нервы, возбуждаетъ человка. Когда, посл присутствія на подобныхъ кутежахъ, я прізжалъ домой и мн встрчалась Наташа, дожидавшаяся со свчой моего возвращенія, я невольно вздрагивалъ, пораженный свжею и неподдльною красотою этого лица, этихъ губъ, этихъ глазъ, этихъ двственныхъ формъ.
— Наташа, зачмъ вы постоянно ждете меня?— рзко и раздражительно замчалъ я ей.
— Я думаю, что вамъ можетъ что-нибудь понадобиться,— грустно отвчала она, смотря на меня прямо и открыто своими ясными и глубокими глазами.
Я отворачивался, пробормотавъ:
— Что же мн можетъ понадобиться?
Бдное, наивное и доврчивое созданіе. даже и не подозрвало, какую тяжелую борьбу, какую тревогу поднимало оно въ моей душ, испорченной, падшей, но еще сознающей всю мерзость своего паденія и потому страдающей при каждомъ шаг къ новой подлости.
Наступила весна. Стояли чудные, теплые и ясные дни. Утромъ приходилось отворять форточку, и въ комнату врывался и стукъ колесъ, и благовстъ ближнихъ храмовъ, и чиликанье воробьевъ, и воркованье голубей. Природа пробуждалась отъ зимняго сна и, собравъ свои силы, готовилась снова оживиться, зацвсти. Вмст съ нею оживалъ и я. Хорошее жилище, здоровая пища, отсутствіе физическихъ страданій — вео это возстановило снова мои силы, на моихъ пополнвшихъ щекахъ заигралъ опять румянецъ, въ глазахъ опять вспыхнулъ огонекъ энергіи и надежды, мн опять хотлось жить, я опять любилъ жизнь со всми ея страданіями, со всми ея радостями. Теперь, вспоминая свои страданія, свои испытанія, свои лишенія, я часто съ сладкимъ чувствомъ думалъ, что въ мои непроглядные дни и у меня былъ свой свтлый, грющій лучъ — сочувствіе Наташи. Какъ она была ласкова и искренна со мною, когда вс еще косились на меня! Какъ чутко угадывала она, что я страдаю, когда вс только требовали, чтобы я подлаживался къ нимъ и потшалъ ихъ! Какъ мн хотлось обнять, отблагодарить тебя въ эти минуты, добрая, наивная двушка! Но она входила ко мн въ комнату, и я притворялся занятымъ дломъ. Я чувствовалъ, что ея большіе глаза смотрли на меня, и не поднималъ своихъ глазъ.
— Вамъ ничего но надо?— спрашивала она.
— Нтъ,— отвчалъ я.
Она удалялась, а я мелькомъ бросалъ взглядъ на этотъ стройный станъ, обрисовывавшійся подъ гладкимъ лифомъ свтлаго ситцеваго платья, на эти роскошные русые волосы, гладко свернутые въ большую широкую косу, лежавшую внцомъ на ея голов. Я готовъ былъ ей крикнуть:
— Постой, Наташа!
Но слово замирало на язык, и я опускалъ голову къ работ.
Однажды посл веселаго пикника, я пріхалъ очень поздно домой. Я обыкновенно почти не пилъ на попойкахъ Грузинскихъ и на этотъ разъ тоже ограничился бокаломъ шампанскаго. Но я былъ пьянъ, пьянъ отъ всего, что происходило на пикник, отъ танцевъ, отъ всовъ, отъ тостовъ за здоровье узжавшей на весну Берты Фоли. У меня еще звенлъ въ ушахъ ея серебристый голосокъ, бойко пвшій намъ:
‘Je suis veuve d’un colonel’…
По обыкновенію, меня встртила еще не ложившаяся слать, еще ожидавшая меня Наташа. Я поблднлъ при встрч съ нею, хотя я зналъ, что непремнно встрчу ее. Я почти грубо вырвалъ у нея свчу и сказалъ,
— Когда же этому будетъ конецъ! Вс спятъ, а вы бродите, какъ привидніе, со свчою.
— Мн все равно не спится,— тихо и уныло отвтила они.
Я помню до сихъ поръ звукъ этой фразы, точно я сейчасъ ее слышалъ. У меня дрогнуло сердце отъ этого звука, полнаго слезъ, тоски, упрека. Я быстро прошелъ за ширмы и бросился на постель, спрятавъ лицо въ подушку. Я даже забылъ запереть за собою дверь. Я плакалъ, плакалъ, какъ ребенокъ.
— Голубчикъ, милый, что съ вами?— раздался надо мной тихій, кроткій, любящій голосъ.
— Наташа! Наташа! Если бы ты знала, какъ я тебя люблю!— вырвалось изъ моей груди, и я, рыдая, сжалъ въ своихъ объятіяхъ любимую мною двушку.
Въ окно въ эту минуту ворвались лучи восходящаго солнца и его яркимъ румянцемъ покрылось все: и столы, и стны, и мы съ Наташей.
— Наташа, Наташа, какъ ты должна проклинать меня!— говорилъ я Наташ на другой день вечеромъ.— Вдь я гублю тебя!
Я говорилъ искренно, но говорилъ общую, банальную фразу, которую произносилъ хоть разъ въ жизни каждый изъ насъ.
— Чмъ же?— спрашивала она, ласкаясь ко мн, какъ ребенокъ.
— Я гублю всю твою будущую жизнь, вдь я не знаю даже, можно ли мн будетъ на теб жениться.
— Что вы?— покачала она головой.— Я за васъ и не пошла бы.
— Не пошла бы?— изумился я.
— Какая же я вамъ жена? Вамъ нужна не такая. Я вотъ и грамот почти не знаю.
— Что мн за дло до этого…
