Андрей Зарин
Андрей Зарин
Наш уважаемый
Наш уважаемый
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
——————————————————————————
Наш уважаемый, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1911
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Был август. Стоял жаркий солнечный день. В открытые окна кабинета врывался порывами теплый душистый воздух, сквозь чащу листьев сверкало солнце и дрожало светлыми пятнами на полу и стенах.
Павел Семенович Верстовский был немного поэт в душе, и в такой день ему особенно были ненавистны его обычные занятия.
Ужасен закон борьбы за существование. Но к чему упоминают о нем, говоря о преступности? Отравляют, поджигают, насилуют… разве это в борьбе за существование?
Это какая-то страшная, неистребимая болезнь общества, какое-то чудовищное уродство, и с постепенным ходом прогресса оно растет и охватывает все большие и большие круги общества, становясь неуловимым.
Верстовского при его занятиях иногда охватывал ужас. Перед ним проходили одно за другим преступления, мерзкие, страшные и вместе с тем пошлые по своей рутине, в его кабинете перебывали сотни преступников, отвратительных, но вместе с тем глупых до наивности. Законный процент, который установила статистика и который рос с каждым годом.
И вникать во все мерзости человеческого падения год от году становилось тяжелее Верстовскому.
В этот день было особенно тяжело. Жертву гнусного преступления он видел каких-нибудь две-три недели назад. Невидимые нити начинали переплетаться между ними, и он испытал ужас и мучительную боль, увидев ее бездыханное тело. Вспоминалась она ему и живой, и мертвой.
Ненависть и омерзение он чувствовал к преступнику и с трудом должен был подавлять их в течение допроса.
Перед столом, за которым он сидел, стоял высокий, лохматый мужик в калошах на босую ногу, в рваных брюках и заплатанной ватной кофте, надетой поверх грязной ситцевой рубахи.
Верстовский, избегая смотреть на него, спрашивал и сейчас же быстро записывал его показания.
— Приписанный к здешнему мещанству Семен Гвоздев?
— Так точно. Гвоздев, — повторил оборванец.
— Православный… 34 лет… Холостой?
— Холостой.
— Лишен жительства в столице? Три раза судился и отбывал наказание? В последний раз за кражу со взломом сидел два года. Вышел в этом апреле?
— Так точно. В апреле, — подтвердил Гвоздев сиплым голосом, переступая с ноги на ногу.
Верстовский быстро писал, окончил, отложил перо, закурил папиросу и спросил:
— Ну, что вы скажете по этому делу? Может, сознаетесь. Это — скорее и для вас лучше.
Гвоздев встряхнул головою, двинулся к столу ближе и заговорил:
— Невиновен. И в уме не было. Это точно. Судился три раза. Ледник обокрал, белье с чердака. Теперь у хозяина сундук разбил. Это точно. А тут невиновен. Видит Бог!
— Бога оставим, — резко перебил Верстовский, — а как же часы с цепочкой в твоей берлоге оказались?
Он говорил ему и ты, и вы.
Гвоздев вздернул плечами.
— Не пойму. Этого не пойму. Не иначе, как подбросили.
— Кто?
— Надо быть, Сергей Никанорыч. Кому больше.
— Верстовский вздрогнул и в первый раз взглянул на Гвоздева. Его лицо было взволновано. Отекшее, красное, оно заметно побледнело, а глаза быстро моргали.
— Сергей Никанорович? Клокчин? — с изумлением повторил Верстовский.
— Не иначе. Позвольте, я вам по порядку. Как на духу.
Верстовский кивнул, и его лицо приняло усталый вид. Знает он эти исповеди! Наглое, скучное и глупо сплетенное вранье.
Гвоздев встряхнул головой, переступил с ноги на ногу, глубоко вздохнул и начал:
— Лежу это я однова. Этак к вечеру, солнце закатывалось. Гляжу, а в кустах — господин Клокчин стоит и на меня смотрит…
— Где лежите?
— A y себя в шалаше. Вот, где часы нашли. Я его еще в мае приспособил.
Верстовский кивнул и закурил папиросу.
— Значит, Сергей Никанорович вышел из кустов и вас увидел?
— Вот! Он на меня смотрит, а я лежу — на него смотрю.
— Откуда вы узнали, что это он?
— Господин-то Клокчин! Сергей Никанорыч! Я его очень отлично знаю и упокойницу Марию Петровну тоже. Потому, я по бедности по дачам хожу и, коли что сделать, всегда с удовольствием. У них раз забор красил, в другой раз дорожки в саду полол. И так тоже. Подойдешь к балкону, Мария Петровна сейчас — пятачок.
Верстовский нетерпеливо махнул рукой. Ему было невыносимо слышать ее имя из уст бродяги, убийцы.
— Ну, смотрите друг на друга…
Гвоздев оживился.
— Я это встал, а он говорит: ‘Вот твое логово!’ и смеется. ‘Так точно, говорю, это мое жилище. Милости просим!’ ‘В другой раз, говорит, а теперь, как я заблудившись, то проводи меня до дороги’. С нашим удовольствием! А дорога тут и сейчас. Проводил. Он мне двугривенный. Потом заходил ко мне. Посидит, покурит, уйдет. Раз водки принес.
— Для чего же он ходил? О чем говорил?
Гвоздев встряхнул головою.
— Для чего, не могу знать. А говорил так… Больше все о моей жизни расспрашивал.
— Ну, дальше…
— Тут грибы пошли. Мы, высельные, больше от этих грибов живем. Пойду это, насбираю и на вокзал, или по дачам. 30-40 копеек очень просто даже.
— К делу, к делу…
— Я к тому, что к себе в шалаш только ночевать приходил и то не каждую ночь, — сказал Гвоздев, и продолжал:
— Вот это в четверг на прошлой неделе иду к себе пораньше. Часов этак семь было. Через овраг и кусты. Вдруг голоса слышу. Выглянул, а тут от моего шалаша недалеко, на полянке, Сергей Никонорыч и Марья Петровна, и оба с корзинками: по грибы, значит. Он ей говорит что-то, а она смеется.
Верстовский с волнением перевел дух. Он помнил ее смех, который вырывался сразу и звенел. Только редко она смеялась. Он чаще видел ее грустной, а Гвоздев продолжал говорить, и его рассказ превращался в чудовищный вымысел.
— Потом он обнял ее, и они сели. Корзинки — в сторону, и он к ней. Обнял и целует, а она смеется. Что ж, на то господа… место тихое… Только в скорости он встал, оглянулся и отошел, а она лежит. Оглянулся он еще раз, да как побежит и — в кусты! А она все лежит. Тут меня страх разобрал. Я к ней. Лежит она, руку откинула, голову кверху запрокинула… Я нагнулся, а у ей рот раскрыт, глаза выкатились, и вся синяя. Померши. Тут меня словно безумие охватило. Я назад, в кусты, через овраг и в город, прямо к Митричу. Было у меня рубь шесть гривен. Я их пропил. Одежу тоже пропил. В пятницу вечером пошел в свой шалаш. Тут меня и взяли. А не в чем. Вот как Истинный!
Гвоздев торопливо перекрестился и замолчал.
Наступила жуткая тишина, а за окном и гудел, и пел, и шелестел листьями сад.
Верстовского словно ошеломил рассказ и он не сразу собрался с мыслями. Что-то кошмарное. Муж жену! Для чего? Наглая выдумка…
— Отчего же ты сразу не рассказал всего этого?
— Пьян был очень и с толку сбился. Спервоначалу думал: кто поверит?..
— А теперь поверят?
— Это как вам угодно…
Верстовский обмакнул перо в чернила и начал быстро записывать его показания. В воображении его оживал образ Марии Петровны. Бледное мертвое лицо с выражением усталости, черные грустные глаза, улыбка, которая сразу озаряла лицо, словно сиянием. Выплывала и его фигура. Высокий, стройный, полный блондин с плавными манерами холеного барина. Изящные руки с отполированными ногтями. Кажется, жили они дружно. Что за нелепая выдумка!
Перо его со скрипом двигалось по бумаге. Гвоздев стоял и томился, переминаясь с ноги на ногу.
Верстовский окончил.
— Ну, слушайте, и что не так, скажите.
Он вслух прочел записанное им показание.
— Все как есть, — сказал, вздохнув, Гвоздев, — так и было.
— Подпиши.
Верстовский протянул бумагу с пером и встал. Гвоздев почтительно взял перо, аккуратно обмакнул его и медленно вывел свою подпись.
Верстовский позвонил. Вошел рассыльный.
— Можете идти, — сказал Гвоздеву Верстовский.
Рассыльный открыл дверь, за которой показались стражники с ружьями.
Гвоздев поклонился и, стараясь не шуметь, тихо пошел к двери.
Вечером Верстовский по привычке прошел на железнодорожный вокзал. Там, в комнатке за буфетом, обычно собиралась вся местная интеллигенция. Потребность общения и отсутствие какого-либо собрания создали это место, где они, судача, сплетничая и споря, проводили скучные вечера за водкой, вином и пивом. Изредка ходили в гостиницу ‘Дудки’ и там играли в карты и на биллиарде.
На столе, уставленном бутылками водки и пива, красовалась гора вареных раков, которых с жадностью истребляли — исправник, городской голова, податной инспектор и земский врач.
— Криминалист! — воскликнул податной, торопливо вытирая салфеткой руки. — Ну, что ваш злодей?
Жители и дачники, в городе и окрестностях только и говорили, что о страшном убийстве Клокчиной. Преступление совершилось в самый, разгар грибного сезона и наполнило всех ужасом. Берега ‘Теплых ключей’ стали проклятым местом.
Верстовский поздоровался со всеми, сел и ответил:
— Не сознается.
— Ни на черта не нужно его сознание, — пробасил исправник, вывертывая у рака клешню.
— Улики на лицо, — сказал доктор.
— Ну, это еще не улики, — уклончиво возразил Верстовский и спросил: — А где теперь Сергей Никанорович?
— Довольно того, что он Спиридон, — с жаром сказал голова, — они все способны на что угодно. Будь они прокляты! — и его красное круглое лицо выразило искреннюю ненависть. — Позор нашего города!
— Сидит у себя, как пришибленный, — ответил податной и прибавил, — ну, да, верно скоро встряхнется и в Питер укатит.
— Я бы дня здесь не прожил, — сказал врач, высасывая нутро из рака.
— Положим, тяжело, — проговорил податной, — но в результате он будет доволен.
— Ты циник, — сказал врач, — тут, братец, драма, ужас!
— Пусть, — возразил податной, — но она была старше его, он скучал и имеет в Петербурге чуть не семью. Наконец, теперь ‘Широкое’ — его!
— Я не знал этого, — с оживлением сказал Верстовский, — разве ‘Широкое’ не его?
— Понятно, было ее. У него оставался только дом здесь. Тысяч восемь — красная цена.
— А бабенку его все знают, — сказал исправник, — акцизный там в Питере у него обедал.
— Рыженькая, — подтвердил податной.
— Тем ужаснее, — повторял опьяневший врач, — судите.
И он обратился к Верстовскому.
— Идут вместе за грибами. Он оставляет ее одну и — вот она убита, так сказать, у него на глазах.
— Вздор, — остановил исправник, — я с женой хожу, так она гонит меня, если найдет грибное место. Что же, стеречь ее?
— А что не вздор, — заговорил голова, — так эти Спиридоны. Что ни день, то кража. Ходят чуть не голые. Из-за них к нам ни один дачник не приедет. Вы бы вошли с предложением, Димитрий Иванович.
— Что же, я могу? — возразил исправник. — Это — ваше дело.
— Мы свое сделаем. Экстренное собрание и петиция всех граждан будет! Мало, разве, городов для высылки?..
Верстовский возвращался с вокзала и думал обо всем слышанном. Пожалуй, рассказ Гвоздева уже и не так невероятен.
При этой мелькнувшей мысли он даже остановился. Слишком чудовищно преступление. Но разве невозможно?
Верстовский представил себе Клокчина, и вспомнил, что им всегда овладевало неприятное чувство, которое каждый раз он насильно подавлял в себе при встречах с Клокчиным.
И, однако, он к ним ходил. Последнее, время даже часто. Что-то влекло его к покойной Марии Петровне и она всегда была рада его приходу. Между ними устанавливалось теплое дружеское отношение.
Он видел ее чаще грустной, чем веселой. Вот, значит, отгадка. У этого барина на стороне семья. И сам — нищий. Как полагается настоящему барину. Да, да! Рассказ Гвоздева, может быть, и не вымысел!
Верстовский шел, ускоряя шаги и делая жесты. Он был возбужден.
Все может быть! Шесть лет он состоит судебным следователем и пришел к выводу, что интеллигент способен на большую мерзость, чем простой полутемный бродяга. Бродяга, правда, способен зарезать за двугривенный или пару крепких сапог, но чаще всего он — безвольный алкоголик. Интеллигентный человек вынашивает преступление и выполняет его с старательной обдуманностью. Вор, пойманный за взломом, убивает стамеской открывшего его больше от страха. Разве его можно сравнить с каким-нибудь О’Бриеном-де-Ласси или ловким Мировичем?..
Почему нет? И Верстовский лег в постель под впечатлением рассказа Гвоздева и разговоров на вокзале.
Утром он распорядился, чтобы вызвать к допросу всю прислугу Клокчиных, и уехал в Петербург.
Он был у прокурора и рассказал о возникшем у него подозрении.
Прокурор покачал головою.
— Наглая бестия этот Гвоздев, — сказал он, — подозревать вы, Павел Семенович, можете, только бойтесь удариться в пинкертоновщину. Это самое опасное. Главное — трезвый взгляд. Мотивы? У каждого, дорогой мой, есть основательные мотивы устранить с дороги кого-нибудь из ближних, но не всякий это может сделать. И почему? — прокурор закурил папиросу. — Не потому, чтобы у интеллигента была чувствительнее совесть. Иногда я думаю, что у нас-то она и попридушена. А потому, что он развитее. Он видит больше шансов неудачи и знает, чем он рискует. Слишком много он теряет от неудачи. Современная совесть — страх! Да! Птица прячет голову под крыло и думает — спряталась. Мужик удерет из города в свою деревню, и думает — не найдут. А интеллигентный видит почти все случаи неудачи, и — боится.
— Вы, значит, думаете, что этот Гвоздев выдумал свою историю?
— И неудачно. Наглости много, но выдумки нет. Я встречался с такими типами.
Верстовский поднялся.
— Бойтесь увлечений, — сказал на прощание прокурор.
На другое утро он допрашивал прислугу Клокчиных: горничную, кухарку, судомойку, кучера и дворника.
Что они могли показать? И с первых же ответов Верстовский понял, что они не могут пролить света на это дело. Податной рассказал о Клокчиных больше, чем они. Горничная, правда, показала, что несколько раз видела, как барыня плакала. Один раз в именье она просила барина не ехать в Петербург, а он все-таки уехал и неделю не возвращался.
В тот страшный день и перед ним, они были очень дружны, барыня много смеялась. Сперва они хотели ехать за грибами на лошади, потом решили пойти пешком.
Вся прислуга знала Гвоздева. Он, действительно, полол в саду дорожки, колол дрова и не раз приходил за милостыней. Барыня посылала его на кухню и его кормили. Барин иногда давал ему на водку.
Верстовский отпустил их.
Может быть, прав прокурор, и он увлекся.
Окончив занятия он пошел завтракать. Терраска его домика выходила в сад, он выпил водки, поел и сидел за кофе, когда рассыльный, он же и лакей, сказал, что его кто-то спрашивает.
— Зови сюда, — сказал Верстовский.
На террасу вышел горбатый телеграфист. Тот самый, который с сыном прибежал на крик Клочкина и первый услыхал об убийстве.
— Что скажете? — спросил Верстовский.
— А вот, — сказал, кланяясь, телеграфист, — нашли и подумали, может, вам нужно.
Он подал Верстовскому серебряную спичечницу. Она сразу показалась ему знакомой.
— Где вы нашли ее?
— А в этом логове… у убийцы…
— Как вы туда попали?
Телеграфист замялся.
— Я с сыном еще раз все обыскали. Везде были.
— И нашли это?
— Да. У него в сене. Он украл ее, верно, раньше.
— У кого?
— Да ведь это спичечница господина Клокчина. Ее все знают, — сказал телеграфист.
Верстовский кивнул и отпустил его.
Он стал допивать кофе. Перед ним лежала спичечница, и он задумался.
Разве это улика?
Если, действительно, Клокчин совершил преступление, то он выполнил его артистически.
Главное, он сам шел навстречу всем опасностям и уликам. Он первый открыл труп и побежал с криком на дорогу. Там он, встретив этого телеграфиста и его сына, побежал в город. На логово наткнулись во время осмотра местности, в нем нашли часы и сделали засаду.
На второй день попался Гвоздев.
Спичечница разве улика? Гвоздев ходил к ним и мог украсть.
Но надо дать знать Клокчину, что спичечница у него, и тогда он придет, и по лицу можно будет узнать истину.
Верстовский вечером нарочно пошел на вокзал.
Доктор и податной уже сидели за столом, вместо городского головы был председатель земской управы, а вместо исправника — акцизный контролер.
На блюде лежали грудой наваленные раки, на столе стояли вода и пиво.
— Криминалист! Лекок! Милости просим! — раздались голоса.
— А где ваш приятель? — спросил податной.
— Сейчас проводил, — ответил Верстовский, садясь к столу? — Какие новости?
— Ничего. Клокчин сидит у себя, никому не показываясь. Дамы горят от нетерпения увидеть его и ходят под его окнами, будто бы на купанье.
— Между прочим, господа, — равнодушно сказал Верстовский, — не знаете ли вы, чья это спичечница?
Он вынул спичечницу, найденную Кровных, и показал.
— Сергей Никаноровича, — тотчас воскликнул податной, — сразу узнал. Где нашли? — и он с жадным любопытством посмотрел на Верстовского.
— Здесь, на вокзале, — равнодушно ответил Верстовский, — думал, кто из дачников.
— Его, — сказал доктор, повертев в руках спичечницу, — раньше у него тут фитиль был, потом он вынул его.
— Красивая штучка, — сказал акцизный.
— Чисто сделана! — добавил председатель.
Верстовский положил спичечницу назад в карман и улыбнулся.
‘Завтра же Клокчин будет осведомлен о ней и, наверное, сам зайдет’.
Верстовский простился с компанией и ушел.
Предположения Верстовского оправдались. Едва он кончил завтрак, как на террасе показался Клокчин. Верстовский взглянул на его холеное, спокойное лицо, на его полную, здоровую фигуру, и ему он сразу стал омерзительно противен. Клокчин словно заметил это впечатление, и его, исполненное благожелательности лицо, вдруг стало непроницаемо холодным.
В их рукопожатии не было искренности.
— Шел мимо, думаю: дай загляну! — сказал садясь Клокчин, кладя подле себя трость и шляпу.
— Очень рад, — ответил Верстовский, — собираетесь в именье?
— Да! Как ни тяжело, а дело требует. Теперь у меня идет уборка. Нужен глаз да глаз.
Он помолчал мгновенье и затем проговорил:
— Кстати. Мне тут сказывали, что вы нашли мою спичечницу. Признаться, я о ней очень скучал.
И при этом голос его был ровен, глаза глядели спокойно. Верстовский впился в него взглядом.
— А вы давно уже потеряли ее?
— Не могу даже точно определить. Недели две, — ответил Клокчин и прибавил, — я, признаться, удивился, что вы нашли ее на вокзале.
Одно мгновение они боролись взглядами и Верстовский заставил Клокчина потупиться.
— Вы правы, — сказал он намеренно спокойно, — я нашел ее не на вокзале…
Клокчин спокойно выдержал его взгляд ожидая дальнейшей фразы.
— Ее нашли в жилище Гвоздева, в его логове.
— А! — воскликнул Клокчин, — вероятно, он украл ее в один из своих визитов.
— Вы могли обронить и сами…
В первый раз Клокчин как будто смутился, но только на мгновенье. Он слегка поднял брови и сказал:
— Я сам? Каким образом?
— В одно из посещений его логова, — ответил Верстовский и почувствовал торжество, видя во второй раз его смущение.
— Я? У него? — повторил Клокчин.
Обычная манера, когда человек не может найти быстрого ответа.
— По крайней мере, Гвоздев показал, что вы посещали его в его логове!
— А! — протянул Клокчин и деланно улыбнулся. — Действительно, я однажды набрел на его жилище и попросил показать мне дорогу.
— И после этого наведывались.
— Ну, уж этого не упомню, — с явной враждебностью ответил Клокчин и взялся за шляпу, — все-таки я рад, что моя спичечница отыскалась. Вы позволите?..
Верстовский встал.
— К сожалению, я не могу вам ее возвратить…
Клокчин выпрямился.
— Почему?
— Потому что я приложил ее к делу…
Лицо Клокчина дрогнуло, глаза сверкнули, но он только холодно улыбнулся.
— Ваше право, — сказал он, — хотя недоумеваю, в качестве какого доказательства оно будет фигурировать в деле? — Он пожал плечами и поклонился. В одной руке у него была шляпа, в другой — палка.
Верстовский заложил руки за спину и ответил поклоном, сделав едва заметный шаг к двери.
Клокчин вышел. Верстовский опустился в плетеное кресло.
‘Он! Иначе бы так не менялось его лицо и он не пришел бы в такую ярость! Но что делать дальше? Как обличить его’, и Верстовский в злобном отчаянье чувствовал, что стоит словно перед каменной стеной.
Клокчин уехал в Петербург, а оттуда в имение, но Верстовский чувствовал в нем врага, готового во всякое время дать отпор и перейти в нападение.
Верстовский, пытаясь найти хоть слабый след, несколько раз передопрашивал Гвоздева и тот повторял свой рассказ почти, как заученный.
— А эту вещь ты когда украл? — спросил Верстовский, показывая спичечницу.
Гвоздев совершенно искренно изумился.
— Никогда не крал.
— А знаешь чья?
— Господина Клокчина. Раньше у них был фитиль высунут. Шнурком. Очень знаю.
— А знаешь, что ее я нашел у тебя же в шалаше.
Лицо Гвоздева вдруг осветилось.
— Не иначе, как обронил. Подбрасывал часы эти, торопился и вот.
Верстовский был убежден в том же, но сказал:
— Недаром ты по тюрьмам учился.
— Как вам будет угодно, — уставшим голосом проговорил Гвоздев.
Верстовский почувствовал, что никогда он не будет в силах предать его суду.
В тот же день он получил запрос от прокурора о положении дела.
Долго подготовлявшееся решение сразу сложилось в уме Верстовского.
Наблюдение человеческой преступности утомило его душу. Год от году он все более тяготился должностью следователя, и теперь это дело переполнило меру его терпения.
Обличить истинного преступника он не умеет, предать суду невинного выше его сил.
Он послал на другое утро заявление о болезни с просьбою назначить заместителя и словно успокоился.
Два дня спустя на его место приехал молодой человек, кандидат на судебную должность.
Принимая дела от Верстовского, он с юношеским оживлением говорил ему:
— Я считаю должность судебного следователя одной из самых благородных в служении обществу. Раскрывать преступление, обличать преступника и предавать его во власть правосудия.
— Я так же думал, — сказал Верстовский, — но преступления, раскрываемые нами, и раскрывать не надо, — они так просты и явны. Обличать преступника в том, что он всыпал полфунта мышьяка в похлебку ближнего или ограбил на реке, или поджог лавку, увезя из нее товар, — просто до пошлости. Те же преступления, которые должны бы поразить ужасом, которые выполнены не жалким вором или нечаянным убийцей, а хорошо обдумавшим свое дело, — те никогда не откроются нами. И, поверьте, нераскрытых преступлений неизмеримо большее количество, чем открытых, наказанных и обличенных преступников неизмеримо меньшее количество, нежели гуляющих на свободе и издевающихся над правосудием.
— Я другого мнения, — возразил юный кандидат прав, — преступления раскрываются всегда, хотя бы через 10 — 15 — 20 лет. Раскрываются самые обдуманные, так сказать, артистические. Возьмите Гилевича, О`Бриена де-Ласси… Как ни будь тонко задумано преступление, нельзя предвидеть все случайности, и на них преступник всегда попадается.
— Это потому, что мы знаем только раскрытые преступления. Сколько, я уверен, схоронено жен и мужей, отравленных мужьями и женами. Сколько сожжено домов ради страховой премии, сколько пропавших без вести людей в действительности убитых и ограбленных! И то, что попадается нам, это — только отбросы общественной преступности.
На другой день он уехал, а спустя месяц подал в отставку и записался в присяжные поверенные.
Полгода спустя он прочел в газете отчет судебного разбирательства дела об убийстве и изнасилований Клокчиной.
Присяжными заседателями были мещане, а старшиною оказался Образинов, местный домовладелец и лавочник. Все эти мещане заведомо ненавидели насильно приписываемых к их обществу бродяг, от которых они пытались всячески избавиться. Корреспондент описывал, как были возмущены все присутствующие, когда подсудимый прибегнул для защиты к оговору ‘всеми уважаемого и пораженного несчастьем супруга убитой’.
Раздраженные присяжные почти без совещания вынесли обвинение, и суд назначил 15 лет каторжных работ. ‘Так восторжествовало правосудие’, — заканчивалась корреспонденция.
Верстовский горько усмехнулся.
Так торжествует правосудие и так составляется общественное мнение.
Прошло лет пять. В фойе театра Верстовский случайно встретился с земским врачом, с которым выпивал когда-то в комнате за буфетом.
— Приехал проветриться, — объяснил врач.
Верстовский позвал его ужинать и, сидя за столиком в ярко освещенном зале, под грохот музыки врач рассказывал новости и сплетни своего маленького городка.
— А что Клокчин? — спросил Верстовский.
— Уважаемый Сергей Никанорович, — воскликнул врач, — первое у нас лицо. В прошлом году выбран в уезде предводителем дворянства. Живет открыто. Хлебосол. Жена его немного в руках держит.
— Он женат?
— Э, батенька! Через год после той катастрофы. Отменная барынька. У них уже двое детей. Податной наш говорит, что он и раньше жил с нею.
Верстовский кивнул головою.
— Так! А как отнеслись к рассказу Гвоздева на суде?
— Гвоздева? Ах, это убийцы-то! Возмутились, батенька. Наглость непомерная.
Доктор отпил из бокала и проговорил:
— Всеми уважаемый человек. Таких мало. Нужный человек.
Верстовский не возражал и перевел разговор на другие темы.
Источник текста: журнал ‘Огонек‘ No 34, 1911 г.
Исходник здесь: ‘Фонарь‘: Иллюстрированный художественно-литературный журнал.