Д. В. ФИЛОСОФОВЪ
НАШЪ ПОБГЪ
Царство антихриста
1922
DREI MASKEN VERLAG, MNCHEN
I
II
III
IV
V
——
Наш побег, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1922
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Черный морозъ. Среда, 24 Декабря (11) — западный сочельникъ. Преддверіе 20-го года. Вчера, 23-го, была оттепель. А за день — такой-же морозъ, какъ сегодня, жгучій и черный.
Отправляемся на Царскосельскій вокзалъ, на двухъ, съ неимоврными трудами добытыхъ, извощикахъ,— 2 тысячи рублей каждый. Мы уже сразу едва живы отъ усталости. Сколько мукъ было, волненій, униженій! У каждаго изъ насъ, — насъ четверо,— командировки въ X, кровью и потомъ добытыя. Командировки отличныя,— дутъ такіе-то ‘товарищи’ для чтенія лекцій по исторіи литературы и искусства среди красноармейскихъ частей. И еще всякія бумажки… Словомъ — мы архи-легальны. Но психологія уже нелегальная. Все время кажется, что на насъ косо смотрятъ, подозрваютъ о твоихъ преступныхъ планахъ.
На вокзал носильщикъ (1000 р.) мрачно взялъ наши пакеты, всмъ своимъ видомъ предсказывая худое.
Вокзалъ — новый, просторный,— неузнаваемъ: заплеванъ, загаженъ, полонъ солдатьёмъ. Сли куда-то, пока нашъ молодой спутникъ пошелъ возиться съ комендатурой. До отхода позда еще часа два. Ждемъ. Состояніе тупой ршимости и готовности на все.
Постепенно кучи солдатья ростутъ, и вотъ откуда-то слышатся рчи: ‘что дала совтская власть? Все дала совтская власть!’ Оказывается — избирательное собраніе въ Совтъ. Каждые 1/2 года, строго по конституціи, повторяется комедія ‘выборовъ’.
Говорилъ, однако, всего одинъ ‘товарищъ’. Ему жидко похлопали. Затмъ началось пнье. Въ этомъ холодномъ, вонючемъ, тускло освщенномъ вокзал пли артисты изъ оперы (ничего не подлаешь, служба!) Пли аріи изъ Севильскаго Цырюльника, Мефистофеля и т. д. Затмъ оркестръ балалаечниковъ и наконецъ — общее, жидкое, офиціальное пніе Интернаціонала. Кстати: что они съ этимъ Интернаціоналомъ сдлали? По французски слова его полны огня, нельзя себ представить, чтобы и звуки его могли быть не бодрыми.
C’est la lutte finale,
Groupons nous, et demain…—
Когда же начинается у насъ большевистская тягучка:
Э-то по-слд-ній р-ши-и-тельный бой…
то ршительно кажется, что кого-то хоронятъ, кого-то отпваютъ… И не ‘бой’ слышится, а ‘надгробное рыданіе…’
Да, молодцы — большевики. Знаютъ свое дло. Скрутили русскій народъ. Ужъ теперь и рчей не говорятъ. Выборное собраніе,— ‘выбирайте’ скоре, кого велно, а за то вамъ будетъ музыка, позабавимъ. ‘Сатана тамъ правитъ балъ’, рычалъ басо-баритонъ, и отъ этого рыка подымалась тошнота. Діаволовъ водевиль. Вонючій, заплеванный, прокуренный залъ, невидимое присутствіе сыпной вши, чрезвычайки, большевицкой мерзости, мужицко-солдатской глупости…
Я предпочитаю не описывать наше вхожденье въ вагонъ: оно было воистину неописуемо. Имя вс возможныя бумаги, грамоты, подписи, билеты, номера, даже какія-то ‘литеры’, и стоя, посл дикаго бга въ шубахъ по платформ, передъ вагономъ самаго ‘международнаго’ вида,— (когда мы бжали по платформ, моя спутница бросила,— не потеряла — а бросила одинъ тюкъ) — мы все таки были убждены, что останемся. Войти въ вагонъ казалось невозможнымъ физически. Гд были два остальные наши спутника — мы не знали. Тамъ-ли, въ вагон, въ этой черной кишащей дыр, или гд нибудь на рельсахъ, съ вещами?
Но уже и стоять было нельзя. Насъ подхватило и медленно стало нести, просовывать въ черную кашу. Не знаю, долго ли продолжалось это впиранье въ абсолютно темный корридоръ, въ тюки, подобные горамъ, въ мягкую толщу невидимыхъ солдатъ… Ощущенье конца жизни, чувство червяка, котораго сейчасъ раздавятъ.
Поздъ между тмъ тронулся. Моя спутница, сидла уже гд-то подъ потолкомъ, на какихъ-то ящикахъ и на чьемъ то плеч. Въ темнот коридора теперь начали аукаться, ‘ перекликаться. Узнаемъ голосъ одного спутника, потомъ другого,— отзываемся. Одинъ далеко, на конц вагона, другой З.,— ближе. Прошло, однако, съ полчаса, пока мы вс соединились.
На бумаг у насъ четверыхъ должно было быть отдльное купэ. Въ этомъ купэ, когда мы его нашли, уже сидло человкъ 11. Кое какъ М. втиснулся на верхнюю полку, спутница наша тоже, З. тоже ползъ наверхъ.
Внизу зажгли огарокъ. Онъ освтилъ кучи головъ, мшковъ и ящиковъ — везд: и въ нашемъ купэ, и въ коридор.
Въ первыя минуты не было сомнній: надо выйти на первой станціи и вернуться. Пробыть двое (хорошо двое!) сутокъ въ этомъ положеніи, въ этой атмосфер,— вагонъ бурно отапливался,— казалось невозможнымъ. Это было настоящее физическое страданіе. Наша спутница уже лежала въ полуобморок.
Но мы не вышли. О хотя я до сихъ поръ не могу безъ ужаса и удивленья вспомнить эту ночь — я до сихъ поръ радуюсь, что мы ршили претерпть и это.
Ддинная-длинная ночь удушья подъ гулъ голосовъ внизу. Иногда зажигаютъ огарокъ, вижу блдныя, вытянутыя лица сидящихъ внизу, рядомъ уже знакомую физіономію еврейчика, полу-инженера, и еврейки, дущей въ Витебскъ. Въ углу плачетъ невидимый ребенокъ: онъ тоже задыхается. Часы идутъ…
А вотъ и поздній зимній разсвтъ. Посрло.
Утромъ въ купэ и въ прилегающей къ нему части коридора устанавливается мало-по-малу человческое общеніе.
Въ коридор, противъ насъ, на груд какихъ-то тюковъ, умостилось человкъ пять красноармейцевъ. Звенлъ, какъ колокольчикъ, голосъ одного изъ нихъ, говоруна-краснобая.
На видъ — обыкновенный русскій солдатъ изъ денщиковъ или писарей. Лицо, что называется, обыкновенное, маленькіе усики, широкія скулы. Одтъ скромно, безъ современнаго франтовства, не то что его молодой товарищъ. У того часы браслеткой, кольцо на мизинц. Какой языкъ у краснобая! Сыплетъ поговорками, пословицами, остроумными замчаніями. Спутники гогочутъ.
Сразу не разберешь ихъ политической оріентаціи. Юморъ Разгуляева,— фамилію я узналъ лишь при прощаніи,— не щадитъ никого. Особенно же достается — евреямъ.
Поодаль, въ коридор, сидлъ еврей, тоже изъ компаніи. Разгуляевъ иначе къ нему не обращался, какъ поддразнивая: ‘Мовшэ, Мовшэ! Ну и что ты тамъ изъ подъ себя думаешь?’
Начальство постоянно провряло документы, искало продуктовъ. Комендантъ позда, увидавъ наши командировки и узнавъ, что дутъ писатели, отнесся къ намъ очень Почтительно. Всть объ этомъ быстро разошлась по вагону, разгуляевская группа стала относиться къ М. даже съ ласкою и вниманіемъ.
По мр того, какъ люди выходили, разгуляевцы перемщались въ наше купэ, но верхнихъ коекъ не трогали. Самъ Разгуляевъ слъ на край лавки, гд сидлъ я, и заставилъ меня растянуться, отдохнуть.
Но съ Витебска начался штурмъ вагона. Вваливались люди, въ полной темнот начинали вопить, что-то требовать, ломились въ запертое купэ какихъ то комиссаровъ. Маленькій кривоногій еврей заявилъ, что везетъ полтора милліона казенныхъ денегъ (‘на пропаганду въ Польш!’) что ему необходимо отдльное купэ, а публику чтобы высадить.
Пошла невроятная свара и даже свалка. Затмъ появились красноармейцы съ ружьями и кто-то кого-то арестовалъ.
Ночи, вообще, мн помнятся, какъ непрерывный скандалъ. Удушье и дикіе вопли во тьм. Который это кругъ Дантовскаго ада?
Разгуляевцы грудью защищали наше купэ, выталкивая непрошенныхъ гостей. Но въ конц концовъ къ вамъ таки влзло не мало новыхъ красноармейцевъ. Около М. примостился какой-то обвязанный, несчастный. Внизу тоже былъ больной. Набилось опять не то 11, не до 15 человкъ.
Въ свтлые промежутки, когда, посл мучительныхъ остановокъ, поздъ ползъ со скоростью 12 верстъ въ часъ,— Разгуляевъ бесдовалъ. Особенно долго съ полу-инженеромъ, евреемъ. Объяснялъ, почему онъ коммунистъ, и почему онъ критикуетъ власть. Обвинялъ интеллигенцію въ саботаж.
— Вотъ я казначей. Милліонные у меня обороты. Записываю своими каракулями. А бухгалтера изъ интеллигентовъ возьми — начнетъ теб разговаривать, только тебя спутаетъ. Знаемъ мы этихъ саботажниковъ.
Спутница наша долго прислушивается къ Разгуляеву, къ его прибауткамъ, къ его разговорамъ съ другими товарищами — ‘коммунистами’. Наконецъ я слышу, какъ она, пробираясь изъ корридора и остановившись въ дверяхъ, обращается къ нимъ.
— Слушаю я васъ, товарищи, и вижу — умные вы люди, умно разсуждаете, а что къ чему, и въ какомъ смысл — понять не могу.
Товарищъ Разгуляева просто-просто, безъ всякаго жеманства, отвтилъ:
— Да у насъ это у самыхъ не выяснено. Не разобраться намъ никакъ. Не подъ силу, значитъ.
Еще ночь — уже совсмъ безъ сна. Нашествіе въ Орш, новые вопли въ черной тьм, драки, аресты. Мы уже покорились всему, какъ-то окаменли. Тревожила мысль о наскомыхъ. Мы ихъ не видли, но чувствовалось ихъ присутствіе.
Въ Могилев разгуляевцы дружески съ нами простились. Разгуляевъ, ‘на всякій случай’, далъ мн свой петербургскій адресъ. Мы чуть-ли не облобызались.
До послдней станціи уже недалеко, но нтъ паровоза, и мы стоимъ долгіе часы. Въ Р. новый наплывъ. Куча евреевъ и евреекъ стали таскать въ одно изъ купэ не то продукты, не то мануфактуру. Командовалъ ими молодой комиссаръ, очевидно занимающийся контрабандой.
Съ нимъ было еще нсколько красноармейцевъ. Вс охали, злились и ругались. Одинъ, приготовляясь выходить, обвязываясь, стоналъ:
— Состарла меня эта война. Жисти нтъ. Веземъ кое-какую мануфактуру, авось чего промыслимъ. Нтъ жисти, состарло меня.
Спутница наша, съ верхней лавки, возражаетъ:
— Чего вамъ старться, сами воюете, сами свою жизнь себ такую устроили, а еще жалуетесь.
— Да вдь то сказать: вдь народъ не то что сдурлъ, а прямо съума посходилъ. Толконуть бы насъ по загривку хорошенько…
Другой вступается:
— Мало тебя толкаютъ. Всего, кажись, истыкали…
— Да вдь то сказать: вдь кто тычетъ-то?.. Вдь…
Но товарищъ ршительно обрываетъ его:
— Еще чего? Вплоть до разстрла захотлъ? Поскули, поскули.
И въ самомъ дл, разговоры въ вагон — весьма опасная вещь. На десятокъ мужиковъ русскихъ, одтыхъ въ красноармейское тряпье, ‘сдурвшихъ’ — непремнно одинъ маленькій, боле франтоватый, нерусскаго обличья, зоркій, ко всмъ прослушивающійся:: это шпіонъ, самая важная птица въ ‘совтской’ республик. Ни въ одной стран міра, никогда, не было такого количества шпіоновъ и еще — такого количества палачей. Эти дв должности — два кита, на которыхъ нын покоится россійское государство.
А народъ… Онъ несчастенъ — и страшенъ. Здоровая, умная душа — внезапно охваченная безуміемъ, пляской св. Витта, собачьимъ бшенствомъ…
Передъ сумерками спутница наша, вышедшая вздохнуть въ конецъ корридора, къ замерзшей двери, ведущей на площадку, бесдуетъ съ грустнымъ евреемъ интеллигентнаго вида. Онъ детъ въ Р., на фронтъ, на какую-то важную военную должность. На груди у него пышный, уже помятый, красный бантъ, съ пятиугольной красной звздой.
— Да, война… говоритъ онъ задумчиво. Не люблю я войны. ‘Красный смхъ’ Андреева… А правда, что Леонидъ Андреевъ умеръ?
— Вы знаете Андреева?
— Знаю… Я вообще литературу знаю. И Мережковскаго знаю. И знаю, что онъ здсь съ нами детъ…
Собесдница переводитъ разговоръ:
— Вы и раньше были на войн?
— Да, но я 21 мсяцъ былъ въ германскомъ плну. Потомъ вернулся…
— И сразу въ коммунисты?
Особенно задумчиво и грустно красный генералъ (кто его знаетъ, можетъ онъ и генералъ) отвтилъ:
— И сразу въ коммунисты…
Дотащились. Отсюда намъ надо-бы сразу пересаживаться въ теплушку, хать дальше неизвстно сколько времени… Но кто-то невидимый о насъ заботится. Поздъ отмнили. Онъ идетъ только завтра.
Оттепель. Небо ясное. Какъ пріятно вырваться въ тишину, на чистый воздухъ. Оставили вещи на вокзал, шагаемъ по темному мстечку, по вечернему мягкому снгу — на ночлегъ.
Къ евреямъ, конечно. Пришли въ самый шабатъ. Приличный домикъ, набитый дтьми. Хозяинъ заявилъ, что не можетъ насъ принять, что его комнаты реквизировали.
— Но мы васъ къ дяд, къ дяд пошлемъ. У него цлое ‘зало’, вы тамъ отлично устроитесь.
Миловидная дочка хозяина повела насъ по сугробамъ къ дяд Янкелю.
Хибарка, занесенная снгомъ. ‘Зало’ — небольшая, грязная комнатка въ 2 окна съ отмокшими углами. Громадная печь,— ‘рубка’. Дв кровати, одна дтская. На дтской помщается нашъ молодой спутникъ, я на лавк подъ окнами, для Г. приносятъ еще походную койку.
Жиденята посл шабаша играютъ на скрипк. Юзикъ вноситъ гигантскій самоваръ. Мы въ полу-бреду сли чайничать.
Является молодой еврей,— племянникъ, живущій въ первомъ дом, полуинтеллигентный, бывшій метранпажъ. Слово-за-слово дло выясняется. Общаетъ насъ переправить ‘на ту сторону’ отсюда-же. Дальше хать, къ мсту нашего назначенія — хуже.
Мы сразу воспряли, сразу повривъ въ безкорыстное участье молодого метранпажа — Кр. Начался ‘дловой’ разговоръ. Оказывается, какъ-разъ пріхалъ знакомый Кр. мужикъ съ возомъ контрабанды: ‘зінаетели тамъ, ленты для, пишущей малщики, краски, ну и всякое…’. Завтра Кр. общаетъ къ намъ его привести. Деревня его на самой границ, въ нейтральной по. лос…
На другой день морозъ. Мы убждаемся, перемняя блье, что общеніе съ красноармейцами не прошло даромъ: зловщія наскомыя тутъ какъ тутъ. Снимаемъ все до нинтки, просимъ еврейку Эльку блье выкипятить, шубы выморозить. Евреи согласны, они и сами боятся: тифъ въ мстечк такъ и коситъ.
Приводитъ молодой Кр. и контрабандиста — блорусса. Евстратъ этотъ производитъ самое ‘чарующее’ впечатлніе. Говоритъ тихо, увренно, спокойно. Истово напился чаю, потомъ долго крестился. Доставитъ насъ на двухъ подводахъ, великолпно. Теперь детъ домой, но во вторникъ, въ ночь, вернется съ братомъ и въ 2 часа, среди бла дня, увезетъ насъ: только надо переодться въ крестьянское платье. Къ вечеру будемъ въ Бобруйск, а тамъ можемъ хать дальше. Кр. расписываетъ, что отъ Бобруйска до Минска всего 4 часа зды, въ Минск уже вс иностранныя миссіи, ежедневно позда въ Варшаву, — Европа
Евстратъ требуетъ съ насъ за доставку по 1000 р. царскими. Доволенъ, что мы ‘католики’ (т. е. христіане) что не будетъ непріятностей съ поляками.
Можно себ представить, какъ мы возникли. Вечеръ провели радостно. Еврейская каша казалась намъ особенно вкусной, лица Янкеля и Ельки особенно добрыми. Въ сумерки, когда поголубли оконца нашей хибарки, затрещала печка, а въ сосдней комнат заныла меланхолическая скрипка одного изъ сыновей Янкеля, грустнаго еврейскаго юноши,— намъ сталъ милъ убогій ‘залъ’ жидовской корчмы. Онъ былъ и въ самомъ дл не лишенъ своеобразной поэзіи…
О жить нашемъ у Янкеля, жить боле долгомъ, чмъ мы думали — можно бы много написать. Своеобразный бытъ захолустной еврейской семьи никому изъ насъ не приходилось наблюдать такъ близко. Да и врядъ ли еще придется когда нибудь. Онъ очень интересенъ, но сейчасъ я не буду на немъ останавливаться. Это отвлекло бы меня отъ моей темы.
Скажу только, что благодаря исключительнымъ обстоятельствамъ, забросившимъ насъ въ гнздо Янкелей, мы были для этой, по своему добродтельной, семьи нкоторымъ искушеніемъ. Они намъ, искренно желали добра. Но желали не упустить случая и воспользоваться нами для себя. Въ нкоторомъ род мы, вдь, были ихъ плнниками…
Они поняли, что мы не богачи, что для нихъ не выгодно взять у насъ все: они ршили взять у насъ какъ можно больше, и при этомъ взятъ ‘честно’, такъ, чтобы мы сами имъ отдали. Они просто поставили намъ въ счетъ за конурку нашу по 1000 р. въ день, за каждый обдъ — тоже тысячу, за ужинъ изъ каши и картошки 600—700 р. и т. д. Словомъ, мы у нихъ оставили за недлю тысячъ 30, такъ, что должны были имъ-же продать серебрянные подсвчники, теплые чулки, какія-то нитки, вообще все, что нельзя и можно.
Но я забгаю впередъ.
Нашъ счастливый, вечеръ, полный надеждъ, кончился. Утромъ оказалось, что наша спутница больна. Жаръ, головная боль, сильный кашель. Мы перетревожились, но она успокаивала насъ: это только бронхитъ. На воздух, если мы послзавтра подемъ, онъ скоре пройдетъ.
На воздух! Морозъ крпчалъ съ каждымъ днемъ, на воздух теперь было по-крайней мр 25.
Назначенный срокъ для прізда нашего блорусса пришелъ — и прошёлъ: онъ не пріхалъ. Посылаемъ за метранпажемъ. Приходитъ, тоже волнуется: ‘онъ долженъ пріхать! Его товаровъ ждутъ’.
Покоряемся, вримъ. Только бы не поддаться чувству покинутости, беззащитности, безпомощности. У дтей бываетъ это горькое чувство. Мы понимаемъ дтей.
Въ ночь на среду, въ 2 часа,— стукъ въ окно. Голосъ Кр.— ‘Пріхалъ! Завтра утромъ придетъ’.
Мы ожили. Рано встали, уложились, заплатили Янкелю десятки тысячъ.
Вотъ и Евстратъ. Мы радостно встрчаемъ его, какъ родного. Но… что съ нимъ?
Не глядя въ глаза, начинаетъ что-то путать. Былъ, въ Бобруйск… задержался… Но вотъ благополучно пріхалъ… Три подводы… Пошелъ обдать, а товарищъ и разсказываетъ, что красные идутъ въ наступленіе.
— Такъ что-же?
— Такъ вотъ, значитъ, нельзя хать.
— Какъ нельзя?
— Да такъ, значитъ, васъ загублю, себя загублю, опасно, наша деревня, красные наступаютъ…
Пошелъ, пошелъ путать… Но все равно, ясно: дло сорвалось.
Мужикъ быстро простился, оставивъ насъ,— надо сказать правду,— въ полномъ уныніи. Одна наша больная спутница держится крпко: увряетъ, что все равно удемъ. Q что все будетъ хорошо.
Молодой метранпажъ, за которымъ мы, немного оправившись, посылаемъ — сконфуженъ. Однако общаетъ латыша. Дядя Янкель общаетъ еврея.
Съ евреемъ ничего не вышло. Не то пятница — шабашъ,— не то вовсе нтъ никакого еврея. За то съ латышемъ, котораго привелъ Ер.— сговариваемся. Отъздъ въ субботу, затемно. Никакихъ переодваній. Довезетъ до мстечка Щ., а тамъ сдастъ ‘куджину’. Тамъ ужъ до польскаго поста, верстъ, будто-бы, пятнадцать… Денегъ требуетъ вдвое, но мы уже ни на что не смотримъ. Опятъ думаемъ, что продать Янкелю (но уже почти нечего!) опять укладываемся.
Въ сумерки лежимъ на койкахъ. Пылаетъ печь, за стной сынъ Янкеля заунывно пиликаетъ на скрипк. На сердц ненадежно. А вдругъ и латышъ надуетъ?
На утро, въ 4 часа,— встаемъ. Глубокая ночь. На стол мерцаетъ свча. Янкели тоже поднялись. Послдняя торговля, уплата новыхъ чудовищныхъ счетовъ,— ждемъ. Шесть часовъ — нтъ латыша. Семь — нтъ. Начинаемъ думать: это ловушка. ‘Они’ не отпустятъ насъ, пока ‘честно’ не оберутъ до нитки.
Янкель, по поводу отсутствія латыша, только пожимаетъ плечами: не ‘его’ человкъ. Кр.— отсутствуетъ.
Опять наша спутница увряетъ насъ, что нечего унывать, что все будетъ отлично, а что мы задержались — лучше: она поправилась, а морозъ полегчалъ.
Стукъ въ окно: пріхали. Въ темнот выходимъ на дворъ. Молча, тихо, усаживаемся. Евреи страшно торопятъ: скоро будетъ свтать.
Скрипятъ тщательно запертыя ворота. Мы вызжаемъ. М. и Г. впереди, на однихъ розвальняхъ со вчерашнимъ латышомъ, я и З. на другихъ, съ его братомъ.
Молчимъ. Безшумно демъ черезъ все спящее мстечко. На темномъ неб еще виситъ мсяцъ, желтый, какъ лимонъ. Вотъ, миновали низенькіе, нахохленные подъ снгомъ, домики. На встрчу, по дорог,— много народу сразу. Жутко.
— Это желзнодорожные рабочіе,— объясняетъ латышъ.
Вдали видится что-то странно-прекрасное. Высокая арка круглится на зеленющемъ неб. Это желзнодорожный мостъ. Налво, у кирпичной стны его — костеръ. Кирпичи рдютъ, алые. Кажется, что сейчасъ въдешь въ таинственно-прекрасную, невдомую долину.
Но латышъ суетливо оглядывается на костеръ. Мы проскальзываемъ подъ мостъ. Нтъ никакой прекрасной долины: снговая пустыня, бло, бло…
— Вотъ и хорошо, что поздно выхали, говоритъ латышъ. Подъ мостомъ не остановили. Здсь красное армейскій постъ. Рано если выдешь — останавливаютъ. Придираются.
Понемногу свтлетъ. Дорога скучная — но хать не скучно. Все таки не ‘ждешь’ — а какъ то дйствуешь. И впереди — надежда.
Въхали въ лсъ. Одинъ изъ нашихъ спутниковъ увряетъ, что въ лсу пахнетъ сиренью. И въ самомъ дл — душисто, врно снгъ пахнетъ свжестью.
Но выхали изъ лсу — опятъ блое небо, блая земля, точно блое море, втеръ, втеръ… Кое-гд изъ снга вдругъ выростаютъ черные колья забора. Это хуторъ. У одного хутора возницы остановились, пошушукались, нашъ исчезъ. Пошелъ на развдки. Надо было выяснить ‘дислокацію’ большевиковъ.
— Красноармейцы — ничего, говоритъ латышъ. Рабочіе опасны. А тутъ въ деревняхъ стоятъ красные изъ петроградскихъ коммунистовъ, рабочихъ. Они — лютые.
Пришлось путаться ‘въ объздъ’. Верстъ 40 лишку, все на одной слабой лошади. Послднія 10 верстъ особенно тяжелы. Неистовый блый втеръ. Жжетъ, оглушаетъ, ослпляетъ. Наконецъ, къ сумеркамъ, показалось мстечко Щ.,— длинное, растянутое, на пригорк.
Възжаемъ во дворъ крошечнаго домика, на юру. Никого нтъ, одна старуха съ ребятами. Хозяева отлучились. Бабка зловще стонетъ:
— Ой, строго стало! Ой, строго! Трудно выхать, заставы негд. Къ намъ приходили.
Вернулась хозяйка, противная баба съ подвязанными зубами, затопила въ чистой половин избы печку, собрала скудный ужинъ. Тщательно закрыла ставни, вещи велла припрятать. Тоже стонетъ.
Хозяинъ оказался худымъ, полубритымъ ‘лядащимъ’ мужиченкой. Блоруссъ-католикъ. Нервный, глаза бгаютъ. Но видимо дловой и бывалый. Тоже о заставахъ, говоритъ, что надо три подводы. Опять ‘думскія’ тысячи. Можетъ быть — онъ пугаетъ, чтобы содрать лишнее, а можетъ быть и вправду условія ухудшились.
О томъ, что длается здсь, у границы,— мы слышали многое,— но чему врить? Пожалуй, дйствительность еще махрове. Контрабандой, въ конц концевъ, занимаются и сами большевики. Все это ‘государственная’ контрабанда! Соли нтъ въ Россіи — за то есть въ Польш, и есть сани съ двойнымъ дномъ, хорошо извстныя комиссарамъ. Соль, прибывъ въ Совдепію, разгружается, но тайникъ не пустъ, когда ‘контрабандистъ’ детъ за новой партіей, а туго набитъ совтскими, для Польши, прокламаціями: соль солью, но и всемірную революцію- не надо забывать.
— Товары — ничего, значитъ… хотя тоже кому попадешься. А вотъ если бглецовъ везешь — гибель и возчику, и пассажирамъ, кому бы ни попался.
Это и мы знаемъ, какъ мужики наши знаютъ.
Поздно вечеромъ хозяинъ пошелъ на развдки. Плохо. Везд заставы. Говоритъ, что, можетъ, еще сутки придется выжидать. Но наши первые возчики — латыши (они тутъ-же) оптимистичны, и это насъ ободряетъ. Они, по своему, честны и добросовстны. Дорогой разсказывали намъ про вроломство нашего ‘благодтеля’, молодого еврея Кр.: подбивалъ ихъ взять съ насъ по 10 тысячъ, чтобы половину ему.
Пока — устраиваемся въ жарко-натопленной изб на лавкахъ. Но какой тутъ сонъ! Хозяинъ всю ночь шмыгалъ. Въ пять часовъ опять является — нельзя хать. Разв объздомъ, сначала назадъ, потомъ цлиной. Дорога тяжелая. Требуетъ вдвое.
Соглашаемся на все, соглашаемся и на хозяйкинъ счетъ въ 1000 думскихъ рублей ‘за квартиру’,— и часовъ въ 6 вызжаемъ.
демъ по старой дорог, назадъ. Но скоро сворачиваемъ въ поле. демъ цлинами, по глубокому, темносрому въ предутреннихъ сумеркахъ, снгу. Мужики то и дло слзаютъ, сговариваются о чемъ то между собой.
Странно. Почему они насъ не высаживаютъ и не узжаютъ, раздвъ и ограбивъ? Вдь мы совершенно беззащитны.
Но нтъ, почему-то они этого не длаютъ, а везутъ насъ дальше. Движеніе по ровному, блому океану, накрытому такимъ-же ровнымъ, блымъ куполомъ неба — почти не кажется движеніемъ. Точно всегда это было — всегда будетъ, и все не страшно’ и все все равно.
Мшается, сливается
Дйствительность и сонъ,
Все ниже опускается
Безцвтный небосклонъ…
Черезъ какое-то время (какъ потомъ оказалось — часа черезъ три) — деревушка. Объхавъ ее, мой возница вздохнулъ свободне.
— Ну, выбрались. Верстъ сорокъ крюку сдлали. Да за то ужъ теперь заставъ не будетъ. И вдь они къ чему ставятъ? Пограбить охочи.
По цлин мы уже не хали, но тутъ пошла невроятная дичь. Полувырубленные лса, коряги — и живой души нтъ.
Давно разсвло. Морозъ упалъ, но колючая изморозь жгла лицо.
Старообряческая деревня ‘Королевская Слобода’ — стоитъ на другомъ, высокомъ, берегу рки Березины, или ‘Березы’, какъ ее тутъ называютъ. Деревня самая грабительская. Не дай Богъ прозжать ее ночью.
Миновали рку. Прохали слободу. Осталось семь верстъ. Семь верстъ? Не врится, что, вотъ, только семь верстъ — и мы, какъ никакъ, будемъ въ правовомъ государств, гд, что бы съ нами ни сдлали — насъ не убьютъ безъ суда, зря, походя, гд народъ не ‘сдурлъ’ и ‘съума не посходилъ’, гд есть право, законъ, защита, порядокъ… Семь верстъ!
Сна, прежней блой мары, какъ не бывало. Рдкія молчаливыя встрчи особенно жутки, хотя разумомъ знаешь, что главная опасность — позади. Вдь это ‘нейтральная полоса’.
Какой то мужичекъ окликаетъ моего возницу:
— Въ городъ?
— Въ городъ.
— Въ Боровой поляки. Не пущаютъ.
Мы демъ, демъ впередъ… Вотъ крошечная деревушка, съ виду такая же точно, какихъ мы видли десятки. Но у мостика — кто это? Неужели солдатъ? Слишкомъ много видли мы солдатъ, но этотъ совсмъ иного, непривычнаго вида. Прямой, тонкій, подтянутый, въ голубоватосрой одежд, въ шапк съ углами, Вонъ и другой такой-же, и третій… Поляки, познанцы! Т, кого такъ трусятъ наши красноармейцы, называя ‘чертями рогатыми’.
Мы на нихъ взглянули въ этотъ мигъ, какъ на ангеловъ. На стражей, стоящихъ у вратъ Европы.
— Мы желаемъ видть коменданта. Мы убжали отъ большевиковъ…
О томъ, какъ встртила насъ Польша (мы въ ней и остались) о томъ что увидли мы въ Европ посл долголтняго, глухого пребыванія нашего въ большевистскомъ мшк — я разскажу въ другой разъ. Краткій отчетъ мой о нашемъ, столь счастливомъ, спасеніи — конченъ.