Наседка, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1887

Проза
Время на прочтение: 52 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНЕ ВТОРОЕ

подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ СЕДЬМОЙ.

Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1904 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.

НАСДКА

I.

Святки. На двор ясный и звздный вечеръ съ легкимъ морозцемъ и съ блымъ, только что выпавшимъ, хрустящимъ подъ ногами снгомъ.
Въ гостиной деревенскаго дома помщика средней руки Бориса Васильевича Панова собрались обычныя постительницы — дв молоденькія сестры Соковнины, Луша и Душа, извстныя сосдямъ подъ именемъ ‘неряхинскихъ барышень’, и Марья Петровна Крестовоздвиженская, сестра матушки-попадьи изъ села Неряхина, сорокапятилтняя старая два съ сухимъ и желтымъ лицомъ, съ косичками, свернутыми въ колечки на вискахъ, съ маленькой и жиденькой косой, прикрпленной большою, гладкою черепаховой гребенкой, съ бгающими, высматривающими глазками и не то презрительной, не то угнетенной улыбочкой. Неряхинскія барышни, толстыя и краснощекія, поминутно громко смются безъ всякой видимой причины, открывая свои ровные и блые зубы, и набираютъ горстями орхи и пряники. Марья Петровна Крестовоздвиженская все потупляетъ глазки и, поджимая губы, жеманно отказывается отъ лакомствъ, ршаясь только посл настоятельныхъ просьбъ взять одинъ орхъ или пряникъ. Она жуетъ ихъ самымъ деликатнымъ образомъ, совсмъ незамтно и беззвучно, скрывая свои десны, украшенныя рдкими остатками почернвшихъ зубовъ, и быстро шевеля губами, какъ кроликъ. Гости сидятъ вокругъ стола на диван и на стульяхъ и, вмст съ хозяйкою дома, молоденькою, вертлявою и бойкою брюнеткой, гадаютъ. Гаданье незатйливое: на стол стоитъ тарелка съ водой и разложенными по краямъ деньгами, кусочками угля и кирпича и тому подобными предметами. По вод плаваетъ скорлупа грецкаго орха съ крошечной восковой свчкой. Каждый загадавшій ждетъ съ замираніемъ въ сердц, передъ чмъ остановится скорлупа: передъ кольцомъ — значитъ, замужъ выйти, передъ деньгами — значитъ, богатой быть, передъ углемъ — значитъ, умереть. Какъ ни просто гаданье, но оно занимаетъ общество, особенно же громко и задушевно смются двое дтей — мальчикъ лтъ девяти и двочка лтъ одиннадцати, стоящіе у стола и хлопающіе руками отъ восторга, когда орховая скорлупа опрокидывается или упорно остается на середин тарелки и не подплываетъ никуда.
— А что же вы, душечка, Катерина Марковна, не гадаете? Такой сироточкой въ сторон сидите,— нжнымъ голоскомъ спросила Марья Петровна, посл того, какъ ей вышло предсказаніе ‘выйти замужъ’.
Ея слова были обращены къ двушк лтъ тридцати съ небольшимъ, сидвшей у рабочаго столика передъ свчою и поспшно дошивавшей шерстяное платье.
— Мн не о чемъ гадать,— просто и кротко отвтила двушка, не отрывая глазъ отъ работы.
— Какъ не о чемъ? Да, вы, душечка, можете обо всемъ гадать… Можетъ-быть, замужъ выйдете…
Двушка улыбнулась.
— Моя пора прошла,— замтила она.
— Ахъ, что вы, что вы! Вотъ вы всегда такъ года себ прибавляете!— воскликнула Марья Петровна.— Можно, право, подумать, что вы этимъ хотите уколотъ кого-нибудь.
— А вы думаете, что мн приноситъ удовольствіе кого-нибудь колоть?— совсмъ добродушно и искренно спросила двушка и, поднявъ свою голову, взглянула на Марью Петровну такими ласковыми глазами, что Марья Петровна вдругъ совершенно растаяла и бросилась въ припрыжку ее цловать.
— Что вы, что вы! Я такъ, пошутила!— заговорила она, умильно улыбаясь.— Разв я васъ не знаю? Вы ангелъ, ангелъ!
— Ну, если бы ангелы такъ выглядли, такъ на нихъ не очень-то пріятно было бы смотрть,— улыбнулась двушка и снова принялась за шитье.
Она была, дйствительно, очень некрасива, хотя ея лицо и дышало свжестью и здоровьемъ. Толстыя, неправильно очерченныя губы, широкій, коротенькій носъ, большой рогъ, все это было грубо,— грубо, какъ ея не по росту широкія плечи, какъ ея большія руки, немного красныя, слишкомъ плоскія, съ коротенькими пальцами. Только волосы этой двушки, свтло-русые, гладко зачесанные, были замчательно густы и мягки, да прекрасно было выраженіе ея срыхъ большихъ глазъ: откровенность, простота и добродушіе свтились въ этихъ глазахъ. Она ими и смялась, и выражала состраданіе, и высказывала упрекъ. Казалось, все, чего не могли передать ея слишкомъ грубыя, слишкомъ топорныя черты лица, передавалось этими глазами. Природа нердко такимъ образомъ вознаграждаетъ людей за потерю однихъ способностей сильнымъ развитіемъ другихъ.
— И что это вы такъ торопитесь шить, душа моя? Не себ ли обновочку?— допрашивала Марья Петровна, разсматривая работу Катерины Марковны.
— Въ самомъ дл, Катя, ты бы отдохнула,— замтила хозяйка дома, Елизавета Дмитріевна Панова.
— Да я не устала,— отвтила Катерина Марковна:— вдь скучно же безъ дла сидть.
— Да, вдь ты готова дни и ночи надъ шитьемъ сидть,— небрежно проговорила хозяйка.— Нтъ, я вотъ совсмъ къ этому неспособна. Если бы Катя не была такая трудолюбивая, то я, кажется, осталась бы совсмъ безъ платьевъ. Въ городъ рдко приходится здить, своихъ швей нтъ,— вотъ только она меня и обшиваетъ.
Въ эту минуту вдали начали позванивать колокольчики и бубенчики. Вс смолкли, и одна изъ неряхинскихъ барышень даже не ршалась придавить положенный между зубами орхъ, чтобы не проронить ни одного изъ этихъ едва слышныхъ и заинтересовавшихъ все общество звуковъ. Вс ждали, откуда и куда детъ тройки. Не новые ли гости къ Пановымъ дутъ, и это это можетъ быть? Наконецъ, звуки стали ясне, послышался конскій топотъ. Вс бросились къ окнамъ, прильнули лицами къ стекламъ, заслонившись руками съ обихъ сторонъ лица отъ комнатнаго свта. Мимо оконъ лихо пронеслась тройка и завернула за уголъ дома къ воротамъ.
— Къ вамъ, къ вамъ Птуховы дутъ!— закричали неряхинскія барышни и захлопали въ ладоши.
— А я въ такомъ абилье!— воскликнула сестра матушки-попадьи, натягивая на плоскую грудь полосатый шерстяной платокъ, и застыдилась.
Старшая неряхинская барышня вдругъ залилась неудержимымъ смхомъ.
— Чему это вы?— обиженно спросила Марья Петровна.
— Ахъ-ха-ха!.. Ахъ!.. Не могу!..— залилась Луша.
— Это даже очень неделикатно!..
— Охъ, охъ!.. посмотрите, посмотрите!..
— Что же могутъ подумать господа Птуховы?
— Усы… усы… у Луши усы!— едва проговорила старшая неряхинская барышня и, махая руками, снова залилась неудержимымъ, звонкимъ смхомъ.
Вс взглянули на Лушу, то-есть на младшую Соковнину, и увидали у нея на верхней губ дв черныя полосы. Ломая и вертя въ рукахъ уголь во время гаданья, она, должно-быть, провела пальцами по губ и оставила на ней эти черныя полосы. Достаточно было замтить это дтямъ, чтобы ихъ смхъ слился со смхомъ старшей неряхинской барышни. Хозяйка дома и Катерина Марковна тоже не могли удержаться ютъ улыбокъ и только Марья Петровна колко замтила, не обращаясь ни къ кому въ особенности:
— Ничего, кажется, нтъ смшного, если молодая двица и не въ своемъ вид! А тутъ еще мужчины!
Мужчины, дйствительно, уже входили въ комнату. Это были сосди Пановыхъ, два брата Птуховы и гостившій у нихъ на святкахъ гимназитъ Дмитрій Головнинъ. Старшій братъ Птуховъ. Николай, былъ румяный, шарообразный и немного сальный весельчакъ, одтый въ просторный потертый пиджакъ и говорившій самъ про себя, что онъ ‘все въ брюхо растетъ’. Младшій братъ Птуховъ, Александръ, былъ строенъ и высокъ, завивалъ свои черные волосы, подкручивалъ тоненькіе усики, носилъ откидные воротнички, открывая тонкую, блую шею съ большимъ кадыкомъ, повязывалъ голубые и красные галстучки, украшался клтчатыми жилетами и распространялъ ароматъ не то розоваго масла, не то ванили. Братъ, ‘росшій въ брюхо’, торговалъ лсомъ, мнялъ лошадей, откармливалъ свиней и про него говорили:
— Сердечный человкъ, а ужъ провести, такъ такъ проведетъ, что и на томъ свт въ голов почешешь.
Младшій братъ все приготовлялъ магистерскую диссертацію и жаловался на множество занятій, совершенно разстраивавшихъ его здоровье, вслдствіе чего простенькія провинціальныя барышни звали его ‘душкой’, а боле образованныя ‘Фаустомъ’. Гимназистъ, пріхавшій съ Птуховыми, подавалъ надежду сдлаться въ близкомъ будущемъ очень красивымъ молодымъ человкомъ, теперь же былъ тощъ, заморенъ, длиненъ, и изъ-подъ обшлаговъ коротенькихъ рукавовъ его мундирчика, изъ котораго онъ сильно выросъ, торчали длинныя и тонкія руки, совсмъ посинвшія на холоду. Кланяясь, онъ очень неуклюже шаркалъ ногой и при вопросахъ постороннихъ людей, особенно дамъ, сконфуженно откашливался, прежде чмъ произнести обычныя ‘да-съ’ или ‘нтъ-съ’. Глядя на него, сразу можно было угадать, что онъ провелъ семь или восемь лтъ на полномъ пансіон.
— А мы за вами, за вами!— кричалъ еще въ дверяхъ. Николай Птуховъ, размахивая на ходу жирными, коротенькими руками.— Возможно ли такъ длать, барынька? Борисъ пріхалъ, а вы нтъ! Это не по-пріятельски! Прошу покорно, дома гадать изволятъ, а насъ и забыли!..
Онъ говорилъ быстро, немного захлебываясь, и въ то же время пожималъ руки всмъ присутствующимъ.
— У меня ребенокъ не такъ здоровъ, не до веселья,— замтила хозяйка дома.
— А у меня вотъ и вовсе дтей нтъ — да я веселюсь,— засмялся отъ своей незатйливой остроты толстякъ.— Ребенку, барынька, вы не поможете. Вы не докторъ. И не одинъ онъ останется. У него няньки есть.
— Все же безъ меня…
— Да вы, барынька, не отвиливайте.
— Позжай, Лиза! Я останусь,— замтила Катерина Марковна.
— Ну, такъ и есть, Катерина Марковна всегда найдетъ предлогъ, чтобы не хать!— сказалъ, махнувъ рукою, толстякъ.
Лизавета Дмитріевна нершительно посмотрла на Катерину Марковну, ей очень хотлось хать къ сосдямъ, и въ то же время она не знала, будетъ ли прилично оставить больного ребенка и притомъ же не родного ребенка, а пасынка.
— Шура уснулъ теперь и, вроятно, проспитъ до утра,— промолвила Катерина Марковна, подмтивъ нершительность молоденькой женщины.— Я буду съ нимъ. Если ему станетъ хуже, я дамъ знать,тутъ недалеко.
— Я, пожалуй, похала бы,— начала Лизавета Дмитріевна:— только ужъ ты, Катя, побереги его…
— Хорошо, хорошо!
Лизавета Дмитріевна подошла къ Катерин Марковн и, цлуя ее, спросила:
— Ты не сердишься, что изъ-за меня останешься дома и не подешь туда?
— Что это ты? Что мн тамъ длать?— съ улыбкой спросила Катерина Марковна и добавила:— Мы вотъ здсь съ Марьей Петровной пировать будемъ.
— Да, да, душечка, ужъ я-то васъ не оставлю!— воскликнула Марья Петровна и сочувственно и многозначительно стиснула руку Катерины Марковны, какъ бы желая выразить этимъ рукопожатіемъ, что она сочувствуетъ всмъ угнетеннымъ.
Лизавета Дмитріевна еще разъ поцловала въ лобъ Катерину Марковну и быстро пошла одваться, сопровождаемая Марьей Петровной, любившей помогать своимъ знакомымъ барынямъ при одваньи. Это, съ одной стороны, давало ей возможность знать до нитки весь ихъ гардеробъ, а съ другой — доставляло случай хвалить до тхъ поръ какой-нибудь подвернувшійся подъ руку платочекъ или воротничокъ, что было бы безбожною жестокостью не отдать этихъ вещей такъ страстно влюбившейся въ нихъ особ.
— А вы такъ-таки и не подете?— веселымъ и дружескимъ тономъ допрашивалъ Катерину Марковну старшій Птуховъ, разводя коротенькими и жирными руками.
— Такъ-таки и не поду!— такимъ же тономъ отвтила Катерина Марковна.
— И скучать не будете съ церковной крысой?
— И скучать не буду.
— Ну, говорилъ, я и опять говорю, что вы вся въ меня. Я вотъ тоже никогда не видалъ въ лицо скуки. А вдь знаете пословицу: кому въ кого родиться, тому на томъ жениться.
— Вотъ я и жду, когда вы посватаетесь.
— Ой, не шутите, а то я и въ самомъ дл свататься начну, а тогда ужъ скажете слово, потомъ не воротите.
— А можетъ-быть, я и не захочу его ворочать?
— Ой ли?— спросилъ старшій Птуховъ, и въ его шутливомъ тон послышалось что-то серьезное, что-то недоврчивое.
— Право! Только вдь вы еще не спросили, какой будетъ отвтъ,— засмялась Катерина Марковна.
— Вывернулась, вывернулась!— вздохнулъ толстякъ, грозя ей пальцемъ.— Шутница вы, большая шутница!
— Еще бы не быть шутницей передъ лицомъ такого первокласснаго шутника.
— А мы бы хоть разочекъ позабыли, что я шутникъ, да и поговорили бы со мной серьезно.
— А мы разв когда-нибудь говорите серьезно?
— А вы какъ объ этомъ своимъ умомъ раскидываете?— спросилъ толстякъ, пристально и не безъ легкой грусти смотря въ ея глаза.— Думаете, что Николай Птуховъ только о бревнахъ, лошадяхъ да свиньяхъ серьезно уметъ говорить, что онъ только и родился для того, чтобы на базарной площади всю жизнь проругаться да тамъ и животъ свой положить?
Катерина Марковна, несмотря на всю свою находчивость, не знала, что отвчать: продолжать шутить было некстати, говорить серьезно не позволяли ни мсто, ни присутствіе постороннихъ лицъ. На выручку къ ней явились неряхинскія барышни, он уже успли соскучиться въ обществ томно вздыхавшаго младшаго Птухова и потому безъ всякой церемоніи потащили старшаго Птухова къ столу гадать. Этого обстоятельства, повидимому, только и ждалъ гимназистъ, быстро отдлившійся отъ группы гадающихъ и подошедшій къ Катерин Марковн.
— А вы опять не дете къ нашимъ!— шопотомъ спросилъ онъ.
— Не ду. А что!— ласково взглянула на него Катерина Марковна.
— Я опять скучать буду.
— Тамъ же такъ много гостей, весело будетъ.
— Вы знаете, я такой… такой неуклюжій,— въ смущеніи, красня до ушей, прошепталъ гимназистъ.— Эти неряхинскія барышни и Птуховы вчно смются такъ громко, мн, право, всегда кажется, что они надо мной смются.
— Да вдь и при мн они будутъ такъ же громко смяться,— улыбнулась Катерина Марковна.
— Что мн за дло, смются ли надо мной при васъ или нтъ,— горячо возразилъ гимназистъ.
— Я и не знала, что я геній, обязанный охранять бодрость вашего духа,— пошутила Катерина Марковна.
— Ну, вотъ!— смшался гимназистъ.— Вы все знаете… вы только хотите меня помучить. Тоже начинаете смяться надо мной.
— Полноте, Митя!— добродушно замтила она и взяла его за руку.— Вы знаете, что я васъ очень люблю.
Эта фраза была сказана просто и искренно: казалось, что ее говорила старшая сестра младшему брату. Но гимназистъ весь вспыхнулъ.
— Гд ужъ любить!— въ волненіи проговорилъ онъ.— Я былъ бы счастливъ, если бы вы только позволяли любить мн васъ… Знаете, я бы теперь, кажется, все, все отдалъ, чтобы остаться здсь…
— Какой щедрый: у самого ничего нтъ, такъ онъ готовъ все отдать!
— Вотъ вы опять сметесь надо мной,— раздражительно сказалъ онъ.— Какъ вамъ не надостъ эта игра въ слова. Вы со мной, точно кошка съ мышонкомъ играете…
— Ахъ, вы сегодня, Митя, изъ рукъ вонъ несносны! Что вы элегію новую написали, что ли?
— Ну да, написалъ! Разв я виноватъ, что мн скверно живется, что я не могу не писать?
— Чего вы злитесь? Кто васъ винитъ за писанье элегій? Пишите, у васъ, кажется, есть талантъ, только поменьше жалуйтесь на свою судьбу, а задумывайтесь о судьб другихъ. Ваши огорченія, Митя, право, смшны передъ серьезнымъ горемъ другихъ людей.
— Неужели же вы думаете, что я не понимаю этого!— горячо воскликнулъ юноша, и его глаза оживились.— Мн и самому тяжело только потому, что кругомъ вс дышатъ такимъ самодовольствіемъ, такъ равнодушно смотрятъ на ближнихъ, такъ грубо оскорбляютъ ихъ. За кого же вы меня считаете, если думаете, что меня тяготятъ только коротенькіе рукава моего мундирчика и моя неуклюжая фигура!
— Митя, Митя, я вовсе этого не думаю,— замтила Катерина Марковна серьезнымъ тономъ.— Иначе я васъ не любила бы. Я знаю, что вы добрый и не глупый мальчикъ. У васъ только склонность къ жалкимъ фразамъ и плачевнымъ элегіямъ развита въ ущербъ бодрости и энергіи. И, конечно, коротенькіе рукава мундирчика и неуклюжесть играютъ тутъ нкоторую роль, можетъ-быть, даже большую, чмъ страданія одной части человчества и самодовольствіе другой… Не возражайте, не птушитесь! Байронъ то же мучился незнатностью своего рода и хромой ногой, ну, а вамъ-то и Богъ проститъ эти прегршенія… А элегію-то все-таки оставьте мн.
Юноша и обрадовался, и смутился. Его стихи серьезно читала покуда только одна Катерина Марковна. Онъ очень хорошо зналъ, что она искренно интересуется ими, и это льстило его самолюбію, сильно развившемуся вслдствіе довольно тяжелой жизни и вчнаго пребыванія среди чужихъ людей. Вниманіе Катерины Марковны поощряло его продолжать литературныя попытки. Но онъ такъ же зналъ, что Катерина Марковна безпощадно разберетъ каждую написанную имъ строчку, съ свойственнымъ ей юморомъ сдлаетъ мткія замчанія насчетъ обилія слезъ и недостатка искренняго чувства, насчетъ витіеватости фразъ и убожества формы. Обыкновенно посл ея критическаго разбора отъ его стихотвореній оставались цлыми только заглавіе и подпись.
— Я, право, не знаю,— колебался онъ.— Вы опять станете доказывать, что у меня нтъ никакихъ способностей и что я ни на что не гожусь…
— Когда же это я вамъ доказывала, Митя? Вы знаете, что я наизусть помню дв строфы изъ вашихъ послднихъ пятнадцати элегій.
— Дв строфы! И вы говорите, что вы не сметесь надо мной!
— А ужъ не думаете ли вы, что я стану заучивать наизусть стихи въ род вашего ‘воззванія къ человчеству’:
Очнись, погрязнувшій въ порок,
Пустой и жалкій родъ людской!
Теб я шлю…
— Полноте, полноте, Катерина Марковна,— захохоталъ юноша.— Вдь я самъ теперь понимаю, что это пошлость.
Въ эту минуту въ комнату появилась Лизавета Дмитріевна, совсмъ одтая, даже въ шубк и башлык. Неряхинскія барышни заметались изъ стороны въ сторону, наскоро прощаясь съ Катериной Марковной и Марьей Петровной, звонко цлуя ихъ на ходу и спша надть платки, башлыки, шубки. Произошло нкоторое смятеніе, возгласы о забытыхъ носовыхъ платкахъ, столкновеніе носомъ къ. носу суетившихся лицъ, наступаніе другъ другу на ноги, шумный говоръ, изъ котораго никто не слыхалъ и не понималъ ни слова, и, наконецъ, тройка сытыхъ лошадей, звонко ударяя копытами о мерзлую землю и позванивая колокольчиками и бубенцами, рванулась съ мста и пронеслась мимо оконъ дома, взметая мелкій блый снгъ.
— Ухали!— вздохнула Марья Петровна, прильнувъ лицомъ къ стеклу.— Какъ на пожаръ, скачутъ, того и гляди, что въ снгъ вывалятся. Точно поросята набились въ сани. Другъ на друг сидятъ.
— Я вотъ тоже люблю быструю зду,— сказала Катерина Марковна, чтобы прекратить нсколько ехидныя замчанія Марьи Петровны.
— Да, любите, а приходится поневол дома сидть!
— Мн никто не мшаетъ здить, куда я хочу.
— Не мшаетъ, душечка, не мшаетъ, а поневол приходится дома сидть, когда другія-то рыщутъ отъ больныхъ дтей… Тоже не ваше бы дло, ангелъ мой, съ чужими дтьми няньчиться.
— Разв они мн чужія?
Катерина Марковна подняла голову и обратила къ гадавшимь у стола дтямъ свои глаза, полные выраженія самой теплой, самой искренней любви. Она встала и подошла къ дтямъ той своеобразною походкою, какою ходила во всемъ дом только она одна: Катерина Марковна ходила, не торопясь, не переваливаясь, держа прямо свой полный, но стройный двственный станъ, почти неслышно касаясь пола своими довольно крупными, но красивыми ногами. Она ласково положила свои руки на плечи дтей и спросила:
— Нагадались?
— Тетя Катя, мн богатство вышло,— сказалъ мальчуганъ.
— А мн, тетя Катя, ничего не вышло,— вздохнула двочка.
— Сонъ долженъ бы выйти теб, Мима, потому что теперь можно напиться чаю и спать,— тихо замтила Катерина Марковна.— Взгляните, какъ она и Костя похожи на мою покойную сестру,— сказала она, указывая Марь Петровн на дтей.— А вы говорите, что они мн чужія!
Катерина Марковна вздохнула и пошла отъ стола, обнявъ дтей.
— Пойдемте пить чай,— пригласила она Марью Петровну.
— Вы ангелъ, ангелъ! Вы имъ мать, а не кто-нибудь другой, васъ они должны почитать и любить…
— А разв вы думаете, что они меня не любятъ?— улыбнулась Катерина Марковна и обратилась къ дтямъ съ вопросомъ:— Любите?
Дти крпко обняли тетку и звонко поцловали ее.
— И должны, и должны любить, душечки!— жалобно проговорила Марья Петровна.— И дай Богъ, чтобы и подъ старость холили и леляли свою тетю, свою вторую мать, чтобы хоть на старости лтъ она ихъ любовью была счастлива.
— Я и теперь вполн, счастлива!
— И, душечка, какое же это счастье! Ну, нужны вы, не могутъ безъ васъ обойтись, вотъ васъ и ласкаютъ, и берегутъ.
— Въ этомъ-то и есть мое счастье, что я нужна, что я полезна кому-нибудь, что я не лишняя.
Вс услись къ чайному столу.
— Да, а не будете полезны и станутъ помыкать вами, станутъ ломаться надъ вами, станутъ издваться надъ вами… Я, душечка, это не объ васъ собственно говорю, а вообще по человчеству такъ бываетъ… Ужъ можетъ ли быть человкъ счастливъ, если у него своей семьи нтъ? Въ своей-то семь — худъ ли, хорошъ ли, нуженъ или не нуженъ человкъ, а все его держатъ и уважаютъ дти и младшіе, потому законъ такой. А въ чужой?.. Сама я живу у чужихъ! Отецъ Матвй, конечно, человкъ добрый, но необразованный и притомъ, знаете, это на него находитъ полоса такая, пьетъ онъ запоемъ. Разумется, въ обыкновенное время онъ меня всячески уважаетъ, потому что онъ понимаетъ, что мы съ сестрицей не такое воспитаніе, какъ онъ, получили. Зато ужъ во время запоя… Господи! вы, душечка, даже и предположить, и вообразить себ не можете, какія слова у иныхъ людей есть! То-есть самыя такія преобидныя. И такъ какъ я двица, то мн даже этихъ словъ не то что понимать, а и слышать-то не слдовало бы… И все это я еще стерпла бы, потому что чего же отъ человка не въ своемъ вид требовать, если бы не сестрица… Она, она мою кровь пьетъ, она меня сушитъ! Сестрица моя, конечно, женщина умная, конечно, ее огорчаетъ, что она въ деревн должна среди мужиковъ-лапотниковъ въ забвеніи изнывать, но мн-то каково ея нападки терпть. Отецъ Матвй вотъ рыбу уйдетъ ловить лтомъ, по цлымъ днямъ на бережку сидитъ, удитъ и канты поетъ,— ему и хорошо, зимой тоже онъ либо въ разъздахъ, либо въ забвеніи чувствъ находится,— а я все одна съ сестрицей, все одна. Нужда придетъ — меня попрекаютъ, на меня сестрица накидывается, неряхинскимъ барышнямъ обновы привезутъ — меня сестрица пилить начинаетъ, дти надодать станутъ… Да что ужъ говорить!.. То-есть я словно урна какая-то передъ сестрицей. Ей-Богу, а разв я виновата, что въ нашемъ сословіи недостатки и дти! Вдь ужъ я тутъ ничмъ не виновата. Я тоже помочь, облегчить стараюсь…
— Да, ваше положеніе не веселое,— вздохнувъ, замтила Катерина Марковна, задумчиво помшивая ложечкой въ чайной чашк и опустивъ голову на ладонь лвой руки.
— Ужъ какое веселье, какое веселье, душечка!— глубоко вздохнула Марья Петровна.— И можетъ ли веселье быть, если все изъ чужихъ рукъ смотришь. Только въ замужеств нашей сестр и спасенье. А такъ-то мы что: насдки на чужомъ гнзд.
— При чемъ же тутъ замужество, Марья Петровна?— замтила Катерина Марковна.— Вотъ вы сами же говорите, что и сестра ваша несчастлива, а вдь она замужемъ. Нужда тутъ во всемъ виновата.
— Это, конечно, нужда хоть кого сломитъ. Но все же, душечка, сестрица не въ примръ счастливе меня. У нея дти, она на нихъ хоть злобу сорветъ, ну, и подъ старость кормильцы и поильцы будутъ. А у меня кто?
— Ну, Богъ съ нимъ, съ такимъ счастьемъ,— махнула рукою Катерина Марковна.— Уже лучше черствый хлбъ сть, чмъ дтей по рукамъ и ногамъ связывать, задая ихъ жизнь на старости… Дти, не пора ли вамъ спать?— обратилась она къ дремавшимъ дтямъ.
Они встали, Марья Петровна тоже поднялась съ мста.
— Вы вдь у насъ ночуете,— сказала Катерина Марковна.— Въ моей комнат на диван постлана постель…
— Не надо ли вамъ помочь дтей уложить?— услужливо спросила Марья Петровна.
— Нтъ, тамъ вдь нянька есть.
Мірья Петровна перецловала обоихъ дтей и Катерину Марковну и удалилась спать. Дти въ сопровожденіи тетки пошли въ дтскую и быстро улеглись спать. Катерина Марковна отпустила изъ дтской няньку, подошла къ спавшему больному ребенку, посмотрла на него, пощупала осторожно его лобъ, помстилась около его постельки въ большое кресло, заслонила абажуромъ лампу, чтобы ея свтъ не мшалъ дтямъ, и раскрыла книгу. Невозмутимымъ спокойствіемъ дышала каждая черта ея лица и вся ея фигура. Въ эту минуту она казалась даже красивою: ея губы казались не такими толстыми, ротъ не такимъ большимъ, а въ глазахъ отражалось столько доброты и душевнаго покоя, и отъ всего ея существа вяло двственнымъ здоровьемъ. Но проходили минуты за минутами, а Катерина Марковна не переворачивала страницы, точно этой страниц не было и конца. Наконецъ, она выпустила изъ рукъ на колни книгу и откинулась къ спинк кресла.
— Насдка на чужомъ гнзд… Когда захотятъ, тогда и выгонятъ,— тихо прошептала она, обводя глазами мирную и уютную дтскую.
— Нтъ, нтъ, это неправда… И разв я виновата, что я не могу свить своего гнзда? За что же меня наказывать?.. И съ чего я растосковалась? Мн такъ хорошо, такъ уютно… Ахъ, эта Марья Петровна вчно съехидничаетъ… Бдная, бдная, тяжело ей жить…
Она вздохнула и принялась за чтеніе и еще спокойне, еще свтле стало выраженіе ея лица.

II.

Катерина Марковна Коханова жила въ дом Пановыхъ съ того времени, какъ у нея умерла мать. А это случилось лтъ десять тому назадъ.
Катерина Марковна не могла не перебраться къ своей двоюродной сестр изъ своего стараго гнзда, изъ маленькаго помщичьяго дома въ деревн Липовк, гд она жила прежде съ матерью, потому что Катерина Марковна была по натур ‘насдка’. Ей непремнно нужно было за кмъ-нибудь ходить, кого-нибудь прятать подъ свое крыло, кого-нибудь защищать. Эту черту характера она унаслдовала отъ матери, вчно волновавшейся даже безъ всякой видимой причины за участь своихъ ‘цыплятъ’ и упрашивавшей смотрть за ними не только нянекъ и горничныхъ, но даже старосту Михя. Бесдуя съ нимъ о хозяйств, старушка постоянно кончала разговоръ просьбой присмотрть за барышнями, ‘потому что не ровенъ часъ, что-нибудь случиться можетъ’. Михй глубокомысленно соглашался съ барыней, что ‘точно не ровенъ часъ’, и прибавлялъ къ этому: ‘ужъ вы не сумлевайтесь, матушка-барыня’, хотя трудно было сказать, что могъ бы онъ сдлать, если бы этотъ роковой ‘часъ’ дйствительно насталъ. Катерина Марковна вышла такой же ‘насдкой’, и это уже можно было предсказать ей съ дтства, видя, какъ усердно она няньчится съ котятами, со щенками, съ куклами. Какъ ея мать няньчилась со своими дтьми — дочерью и племянницей, пока т были малы, такъ Катерина Марковна няньчилась съ нею, когда та состарилась. Когда мать умерла, Катерина Марковна затосковала въ своемъ опустломъ дом, и ее потянуло въ домъ двоюродной сестры, няньчиться съ дтьми этой сестры. Это было тмъ боле кстати, что Панова уже начинала прихварывать и не могла одна справиться съ ребятишками. Не прошло и года посл переселенія Катерины Марковны въ домъ Пановыхъ, какъ она сдлалась въ немъ необходимымъ лицомъ. Тетя Катя должна была и за хозяйствомъ присмотрть, тетя Катя должна была и старшую дочь Пановыхъ свезти въ институтъ, тетя Катя должна была и блье дтей пересмотрть, и уроки ихъ прослушать. Однимъ словомъ, безъ тети Кати шагу въ дом не длалось. И всмъ — и прежде всего самой Катерин Марковн — это казалось вполн естественнымъ и понятнымъ, такъ какъ вдь тетя Катя была ‘незамужница’. Кто первый произнесъ надъ ней этотъ роковой приговоръ — это трудно сказать, вроятно, она само, потому что она не иначе называла себя, какъ ‘дурнушкой’, не безъ юмора подтрунивая надъ своими недостатками. Но какъ бы то ни было, это высказывали вс, никогда не задумываясь надъ вопросомъ: ‘да почему же она незамужница?’ Правда, влюбиться въ нее было трудно, но полюбить ее было легко уже потому, что она сама была воплощенная любовь.
Когда Панова умерла, Катерина Марковна сдлалась еще боле необходимой въ дом Панова. Борисъ Васильевичъ Пановъ былъ изъ числа ‘байбаковъ’. Плотный, статный, здоровый, еще очень красивый собой, онъ давно поселился въ своей деревн посл неудавшейся карьеры въ столиц и не то облнился, не то опустился. Онъ съ ироніей говорилъ о разныхъ карьеристахъ, онъ насмшливо относился ко всякимъ широкимъ замысламъ, онъ немножко будировалъ противъ всхъ, кому бабушка ворожитъ или кто лбомъ стну прошибаетъ. Подъ маской наружнаго спокойствія и апатіи у него постоянно проглядывалъ какой-то червячокъ неудовлетвореннаго самолюбія, разбитыхъ надеждъ, недовольства судьбою. Въ его нападкахъ на удачниковъ, на карьеристовъ слышалась желчная жалоба, что его не признали, не поняли, не оцнили. Почему это случилось — этого никто не зналъ, можетъ-быть, это случилось просто потому, что онъ самъ цнилъ себя выше своей дйствительной стоимости. Но какъ бы то ни было, онъ винилъ не себя, а другихъ, и не нашелъ лучшаго средства для отплаты за уязвленное самолюбіе, какъ разлниться и сложить руки. Къ хозяйству онъ относился боле чмъ равнодушно и меньше сидлъ надъ счетами, чмъ надъ новыми книжками журналовъ и новыми нумерами газетъ, гд нердко встрчались его лаконическія замтки: ‘вс мы государствами на словахъ ворочаемъ’, а ‘квартальнаго-то забыли?’, ‘попробуйте-ка, суньте-ка носъ!’, ‘эхъ, вы, борцы на перьяхъ!’ и т. д. Иногда лежа съ книгой въ рукахъ, онъ оставался пойти весь день въ своемъ кабинет, неохотно поднимаясь даже къ обду или къ чаю. Посл смерти жены онъ почувствовалъ бы себя еще боле одинокимъ, если бы волей-неволей ему не пришлось теперь чаще сталкиваться съ Катериной Марковной. Она приходила къ нему говорить о хозяйств, совтоваться о дтяхъ.
— Какъ теб, Катя, это все не надостъ!— говорилъ онъ ей, лниво позвывая.
— Вообрази, Борисъ, что это точно мн надостъ,— отвчала она съ улыбкой: — и въ одинъ прекрасный день мы вс останемся и безъ чаю, и безъ обда, и даже — увы!— въ костюмахъ нашихъ прародителей. Мило будетъ?
Потомъ она прибавила:
— Нтъ, я вотъ теб удивляюсь, какъ теб не надостъ вчно лежать съ этими книгами…
— А ты врагъ книгъ?
— Не такой, какъ ты, но…
— Да разв я врагъ книгъ?— не безъ удивленія перебивалъ ее Борисъ Васильевичъ.
— Да какъ же. Я читала твои замтки въ журналахъ. Ты ничему не вришь, что тамъ пишутъ. Зачмъ же и читать?
— А ты вришь?
— Нтъ, тоже не врю по большей части. Но зато я и не читаю запоемъ, какъ ты, всего безъ разбора. На это времени много празднаго нужно, а у меня его нтъ.
— Охота же теб все самой длать… Вотъ ты даже иногда мужскіе сапоги носишь, чтобы удобне ходить по ледникамъ и кладовымъ.
Она засмялась.
— А самолюбіе-то у меня на что? Теперь я знаю, что безъ тети Кати никто шагу ступить не уметъ, а брось я все — о тет Кат никто и не вспомнитъ.
— Какъ обо мн?— спросилъ Пановъ не безъ желчи.
Она пожала плечами.
— Понимаешь это и все же ничего не длаешь, когда могъ бы быть первымъ въ кра,— сказала она.
— Гд намъ!— съ ироніей отвтилъ онъ, махнувъ рукою.
— Полно, Борисъ! Ты самъ очень хорошо знаешь, что ты головой выше разныхъ Птуховыхъ, Соковниныхъ… Впрочемъ, я не врно выразилась! Ты могъ бы быть головой выше ихъ, а теперь… теперь отъ на каждомъ шагу обманываютъ да обсчитываютъ тебя, подсмиваясь, какъ надъ простачкомъ… Этого ты уже усплъ добиться. Посмотримъ, чего еще добьешься года черезъ четыре такой жизни.
Иногда она выводила Панова изъ терпнія, не безъ юмора, съ неподражаемой серьезностью утверждая, что бездятельная и праздная жизнь превосходна, что это и есть идеалъ всхъ истинно умныхъ людей.
— Я вотъ сама чувствую, что надо мн на отдыхъ ухать, въ Липовку забраться,— говорила она.— Я все больше и больше сознаю, что ты правъ, что вся эта вчная возня и суета ни къ чему не ведутъ. Заботишься все о разныхъ пустякахъ, объ обдахъ, да тряпкахъ, а что пользы? Только на мелочь размняешься, да характеръ испортишь…
Пановъ чувствовалъ, что она смется надъ нимъ, и въ то же время не могъ спорить съ нею. Разъ онъ попробовалъ замтить ей, что безъ этихъ мелкихъ заботъ все же не проживешь, но она очень наивнымъ тономъ спросила его:
— А вотъ ты прожилъ же?
— Ну… я…— началъ Пановъ и не кончилъ фразы.
Порой она измняла свою тактику. Она горячо и настойчиво уговаривала его взяться за дло, доказывая ему, что ему-то стыдно зарывать свои способности.
— Что же мудренаго, что у насъ многое идетъ дурно, когда множество людей, подобныхъ теб, умныхъ, добрыхъ и честныхъ, устраняются отъ должностей,— говорила она.— Вдь это просто преступленіе передъ обществомъ, это какое-то нравственное самоубійство! И за что ты казнишь себя?
— Какъ казню?
— Ну да! Вдь тебя мучитъ твое бездйствіе? тебя мучитъ неудовлетворенное самолюбіе? Я вдь это читаю въ каждой твоей фраз, въ выраженіи твоего лица. Да иначе и быть не можетъ. Если бы я не видала, не чувствовала, что ты мучишься своимъ бездйствіемъ, я, право, перестала бы тебя уважать…
Пановъ смотрлъ на ея раскраснвшееся лицо, на ея блестящіе глаза и думалъ:
‘Какъ жаль, что она такъ дурна собою!’
Мсяца за два передъ земскими выборами онъ какъ будто оживился. Къ нему завернули нкоторые изъ сосдей помщиковъ, подталкивая его на дло. Катерина Марковна очень усердно держала ихъ сторону и подзадаривала его. Наконецъ, онъ объявилъ ей, что онъ ршился самымъ дятельнымъ образомъ провалить на выборахъ нсколько лицъ и поддержать другихъ. Эта агитація по выборамъ стала казаться ему и занимательной, и необходимой по многимъ причинамъ и объ этихъ-то причинахъ онъ подолгу сталъ бесдовать теперь съ Катериной Марковной. Онъ говорилъ даже, что онъ самъ былъ не прочь принять на себя какую-нибудь должность по выборамъ, и въ то же время началъ распространяться о необходимости посерьезне заняться хозяйствомъ.
— Ты, Катя, меня совсмъ въ дятели превратила,— ласково проговорилъ онъ однажды, цлуя ее въ лобъ.
Катерина Марковна только покраснла. Онъ былъ удивительно мужественъ и красивъ, когда оживлялся… Когда настали дни выборовъ, онъ ухалъ въ городъ. Городская жизнь, столкновенія съ земцами, борьба и интриги, все это вдругъ встряхнуло и разбудило его. Давно онъ не чувствовалъ себя такимъ молодымъ и бодрымъ, какъ теперь. Онъ даже сильно приволокнулся за одной изъ помщичьихъ дочерей, смазливой брюнеточкой, не на шутку закокетничавшей съ нимъ. Выборы были удачны. Побда осталась за той партіей, къ которой примкнулъ Пановъ. Онъ чувствовалъ, что партія обязана этой побдой въ сильной степени ему. Какъ человкъ, недурно образованный и много читавшій, онъ загонялъ своихъ враговъ мткими нападками и горячими рчами. Самого его выбрали въ почетные мировые судьи. Онъ вернулся домой, веселый, сіяющій, оживленный. Перецловавъ дтей и обнявъ Катерину Марковну, онъ сталъ горячо разсказывать ей о выборахъ.
Она вся сіяла, слушая его и сознавая, что это она пробудила къ жизни дремавшую силу. Впервые Пановъ показался ей не только симпатичнымъ человкомъ, но просто красавцемъ. Онъ былъ уже далеко не юношею, но именно это-то и придавало такую законченность и цльность всему его существу, формамъ его тла, чертамъ лица, выраженію физіономіи. Отъ него вяло силой и здоровьемъ.
Наконецъ, онъ весело замтилъ ей:
— А я, Катя, влюбился! Жениться думаю!
Это было такъ неожиданно, что она даже смутилась.
— Что-жъ, и прекрасно. Ты еще молодъ…— коротко и отрывисто проговорила она.
— Это не будетъ теб непріятно?
— Почему же?.. Нельзя же теб весь вкъ такъ жить…
У нея точно что-то перехватывало духъ.
— А если вы не сойдетесь характерами?
— Ну, что-жъ… Уду въ Липовку.
— Удешь?— спросилъ онъ тревожно и съ испугомъ.
— Разумется. Не ссориться же мн съ твоей женою. Я чужая…
— Ты чужая?— горячо воскликнулъ онъ.— Ты чужая?..
Его глаза сверкнули какимъ-то огонькомъ.
— Да разв ты не понимаешь, что ты здсь все!— добавилъ онъ.
— Теперь… Но тогда все будетъ она, а не я,— сказала Катерина Марковна.
У нея сильно щемило сердце.
— Никогда, никогда! Лиза Дурасова почти двочка, милая вертушка, смазливая рожица — и только!— проговорилъ онъ.— А ты…
Онъ ласково взялъ ее за руки и притянулъ къ себ. Она испуганно вздрогнула.
— Неужели ты не понимаешь, что ты нужна здсь и мн, и дтямъ…
Она немного отстранилась отъ него, точно онъ брызнулъ на нее холодной водой. Она провела рукой по лбу и засмялась страннымъ горькимъ смхомъ:
— Да, да, нужна и теб, и дтямъ!— проговорила она.— Разумется… разумется… я это понимаю… Я постараюсь поладить съ твоею женою…
Она повернула къ нему лицо, и въ ея глазахъ было выраженіе ироніи.
— Такъ ты говоришь, что эта… какъ ты ее назвалъ: Лиза Дурасова?.. смазливая рожица и только?— спросила она.
— Ну, да! Милая вертушка, наивная болтунья,— сказалъ онъ.— Гд ей домомъ управлять!.. Нтъ, она лишній цыпленокъ подъ твоимъ крылышкомъ будетъ… Ты и ее сумешь пригрть, моя добрая…
Онъ опять хотлъ притянуть ее къ себ, но она отстранилась.
— Полно!— проговорила она съ легкимъ оттнкомъ досады.— Теб теперь надо отучаться отъ этихъ нжностей, а то молодая жена приревнуетъ.
— Къ теб-то?— съ удивленіемъ сказалъ онъ и вдругъ, точно спохватившись, прибавилъ: — Наши же отношенія чисто братскія!
Не прошло и минуты, какъ онъ уже серьезно сталъ толковать о длахъ. Что нужно приготовить, если онъ точно женится? Не надо ли реставрировать блье? Гд и какъ устроить спальню? Пожалуй, придется выписать изъ Москвы дв односпальныя кровати, такъ какъ не хотлось бы ставить въ спальню ту кровать, которая служила ему при первой жен? Ему очень тяжелы вс эти воспоминанія. Они главнымъ образомъ удерживаютъ отъ второго брака…
— Ты понимаешь, надо все новое, чтобы не было этихъ воспоминаній,— сказалъ онъ, грустно вздыхая.— Мы еще обсудимъ все это какъ-нибудь съ тобою. Ты вдь моя руководительница и главный мой совтникъ.
— Хорошо,— отвтила она коротко.
У нея перехватывало духъ.
Она прошла въ свою комнату, присла къ окну и стала безцльно смотрть въ пространство. Она ни о чемъ не думала, ничего не понимала, что съ ней длается. Въ голов была какая-то пустота, точно она что-то потеряла. Что?— она этого и сама не знала. Она даже не замчала, что изъ, ея глазъ градомъ лились слезы. Потомъ, какъ бы замтивъ ихъ внезапно, она раздражительно пожала плечами, отерла лицо и проговорила:
— Да разв я и надялась на что-нибудь другое?.. Разв я могла надяться на что-нибудь?.. Разв я не предвидла, что это когда-нибудь случится?.. Не на мн же ему было жениться!..
Она съ горькой иронической улыбкой взглянула на свое отраженіе въ зеркал и опять пожала плечами.
— Особенно красива теперь, съ этимъ покраснвшимъ носомъ и подпухшими глазами!..
Она ненавидла, презирала себя въ эту минуту…
Она налила воды въ рукомойникъ и стала усердно умывать лицо…
Вечеромъ она насильно переломила себя, и уже сама начала разговоръ о свадьб Панова. Она входила во вс мелочи, не забыла никакихъ подробностей. Вс хлопоты по передлк квартиры, по приготовленію блья она взяла на себя. Она точно хотла за что-то наказать себя, взявъ на себя исполненіе этой трудной задачи подготовленія гнзда для другой женщины. Когда, по прошествіи двухъ-трехъ мсяцевъ, Пановъ вошелъ въ комнату, долженствовавшую съ завтрашняго дня служить спальнею ему и его жен, онъ пришелъ въ восторгъ отъ убранства этой комнаты и обнялъ Катерину Марковну.
— Спасибо теб, моя добрая,— сказалъ онъ ей.
— Ну, ты теперь вполн доволенъ?— проговорила она.
— О, еще бы!— отвтилъ онъ, цлуя ея руки.
— Дай Богъ, чтобы она стоила тебя!— сказала Катерина Марковна и поцловала его въ лобъ, какъ цлуетъ мать избалованнаго ею, прихотничающаго ребенка.
‘Молодая’ тоже осталась всмъ довольна, поселившись въ дом Панова, гд она порхала, какъ птичка, безъ умолку болтая всякіе пустяки и глупости. Оставшись наедин съ мужемъ, она замтила ему среди поцлуевъ:
— Прежде, когда ты мн говорилъ, что у твоей Кати золотое сердце, я ревновала тебя къ ней. А теперь, когда я ее увидала…
Она оборвала фразу и засмялась.
— Къ такимъ носамъ не ревнуютъ, птичка? Да?— спросилъ онъ ее, заглядывая ей въ плутовскіе глаза.
— А что за руки, что за ноги!— сказала Елизавета Дмитріевна и выставила свою ножку.— Изъ одной дв такія выйдутъ.
Онъ опустился передъ ней на колни и сталъ цловать ея руки…
Катерина Марковна не спала въ эту ночь и все думала, окажется ли достойной его эта молоденькая вертушка, будетъ ли онъ съ нею счастливъ? А слезы, непрошенныя, досаждающія слезы такъ и лились, и лились изъ глазъ.
Съ слдующаго дня въ дом все пошло по-старому. Въ немъ только прибавилось однимъ лицомъ, говорившимъ съ надутыми по-дтски губками: ‘Катя, у меня кружево у манишки отпоролось!.. Катя, я разорвала вчера платье!.. Катя, налей мн чаю!..’ Да прибавилось число поцлуевъ, расточаемыхъ Катерин Марковн, когда она подшивала кружево, зашивала платье, наливала чай капризничающему ребенку.
Катерина Марковна не только не чувствовала себя мене прежняго счастливой, но даже была счастливе прежняго. Пановъ посл женитьбы какъ будто помолодлъ, ему понадобилась дятельность, онъ сталъ чаще вызжать, онъ сталъ усердне хозяйничать. Откуда бы онъ ни возвращался, онъ шелъ къ Катерин Марковн и по цлымъ часамъ бесдовалъ съ ней о длахъ, о сосдяхъ, о новостяхъ дня.
— Мн надо идти по хозяйству распорядиться,— иногда говорила она ему въ этихъ случаяхъ.
— Брось, Катя, все, и дай отвести съ тобой душу,— останавливалъ онъ ее.
И они толковали, острили, смялись. Казалось, у нихъ никогда не истощатся темы для разговоровъ. Наконецъ, она настойчиво прогоняла его къ жен. Онъ шутливо замчалъ, что его жена, вроятно, давно уже спитъ.
Иногда, когда онъ отлучался на нсколько дней въ городъ, Елизавета Дмитріевна, забравшись съ ногами на кушетку, по цлымъ днямъ просиживала безъ дла, но то читая, не то дремля, какъ свернувшаяся въ клубокъ кошечка.
— Ахъ, Катя, какая здсь скука!— говорила она, вздыхая.
— Вотъ Борисъ завтра прідетъ,— утшала ее Катерина Марковна.
— Да и при немъ то же!— возражала молодая женщина, надувая губки.— Я не знаю, какъ ты можешь говорить съ нимъ по цлымъ часамъ. О чемъ? О длахъ, о сосдяхъ, о земств! Тоска!
— Это потому, что ты ничего не длаешь, Лиза,— замчала Катерина Марковна.
— Да что же длать? Ты всмъ распоряжаешься…
— Если хочешь, я уступлю теб свое мсто…
— Ахъ, нтъ, нтъ! Ради Бога!..— съ испугомъ говорила Елизавета Дмитріевна.— Ты привыкла къ этому, а я… Вотъ у тебя какія руки стали отъ хозяйства… Тоже сапоги ты надваешь, чтобъ по кладовымъ и ледникамъ бгать.
Она вдругъ начинала шаловливо смяться…
— Я иногда просто думаю, что ты мужчина въ юбк… Право!… Да можетъ-быть, ты и точно мужчина… Вотъ ты и говоришь, какъ мужчина, о длахъ, серьезно… ‘Нужно расширить права земства, иначе ничего не выйдетъ’… Какія такія права? Я даже не знаю, есть ли какія-нибудь права у земства!.. Нтъ, женщина должна быть мягче, идеальне, поэтичне… она должна жить для любви…
Катерина Марковна усмхалась.
— Вотъ погоди, я влюблюсь и выйду замужъ…
— Ну, гд же, Катя… Твоя пора прошла…
Елизавета Дмитріевна говорила это такимъ же тономъ, какъ говорятъ человку самыя пріятныя для него вещи.
— Разумется, если бы ты была богата, тогда дло другое,— продолжала она такъ же невозмутимо спокойно.— Женщин вдь нужно имть или красоту, или богатство, чтобы сдлать партію. Это очень грустно, но это такъ…
Катерина Марковна молчала. Ей даже въ голову не приходило желаніе сказать Пановой, что дйствительно даже дуры находятъ умныхъ мужей, если он красивы. Порой Елизавета Дмитріевна дулась на Екатерину Марковну по цлымъ днямъ за то, что Борисъ Васильевичъ наканун опять засидлся за полночь съ нею, съ Катериной Марковной.
— Право, такимъ дловымъ людямъ, какъ Борисъ, и жениться не слдуетъ,— жаловалась она Марь Петровн Крестовоздвиженской при Катерин Марковн.— Имъ не жена нужна, а секретарь въ юбк. Я иногда по недлямъ не слышу отъ мужа ни одного слова, не встрчаю ни одной ласки.
— Ахъ, ангелъ, ангелъ, какое это неглиже съ его стороны!— сочувственно отзывалась Марья Петровна.— Такую птичку, какъ вы, моя щебетунья, оставлять въ забвеніи…
— Умныхъ разговоровъ я не умю вести!
— Да разв для умныхъ разговоровъ, мой ангелочекъ, мужчины-то женятся? Совсмъ даже напротивъ! совсмъ напротивъ!
— А у насъ, врно, для этого только и женились!
Потомъ, когда Катерина Марковна выходила изъ комнаты, Елизавета Дмитріевна начинала жаловаться на нее, говоря, что она силой удерживаетъ у себя Бориса Васильевича.
— Конечно, она такъ дурна собою, что ей уже не на что надяться… Вотъ она и завладваетъ чужими мужьями и разными мальчиками… Вы не замтили, какъ она за Митей Головнинымъ ухаживаетъ?.. Вдь онъ ей въ сыновья годится, а она…
Елизавета Дмитріевна заливалась смхомъ.
— Сорочки ему шьетъ и сама примряетъ,— проговорила она.
— Двица-то? Ахъ, страсти какія!— въ ужас всплеснула руками Марья Петровна.
— Какъ же! Все же мужчина!
Потомъ Елизавета Дмитріевна принимала серьезный видъ и говорила:
— Это неприлично просто, но еще покуда ничего. А какой примръ будетъ для Оли, когда та нынче весной выйдетъ изъ института? Вдь ухаживаній Катерины Марковны за Митей нельзя не замтить! Это въ глаза бросается!
— Что говорить, что говорить!— соглашалась Марья Петровна.— Мораль на весь домъ пойдетъ! То-то я замчала, что онъ иногда на нее фыркаетъ… Она это станетъ ему что-нибудь, а онъ фыркъ да фыркъ!.. Извстно, власть взялъ! Надъ нашей сестрой чуть что — мужчина сейчасъ власть возьметъ!..
Вечеромъ Катерина Марковна узнавала всю сущность этого разговора и коротко обрывала задушевныя изліянія Марьи Петровны:
— Ко мн, Марья Петровна, ужъ ничего не пристанетъ, а сорочки для Мити я и теперь вотъ шью, потому что Митя бдне нищаго… Нищій хоть христарадничать можетъ, а этому еще учиться нужно…
— Да знаю, знаю я, что вы ангелъ, ангелъ доброты и кротости!— умилялась Марья Петровна.— Я нарочно ее и выпытала, чтобы васъ предупредить…
— Нтъ, вы мн не разсказывайте въ другой разъ всхъ пустяковъ, какіе приходятъ въ голову Лиз,— говорила Катерина Марковна.— Это вдь она отъ скуки капризничаетъ…
— Извстно, отъ скуки! Со скуки и собака на цпи лаетъ, а ужъ человку и Богъ веллъ! Вдь пальца о палецъ не стукнетъ, все вы, все вы длаете!..
Катерина Марковна незамтно перемняла разговоръ…

III.

На вечеринк у Птуховыхъ шелъ дымъ коромысломъ. Къ нимъ или никто не заглядывалъ въ гости, или среди собравшихся къ нимъ гостей шелъ гамъ, какъ на школьномъ двор въ часы рекреаціи. Вечеринка устроилась случайно. Собравшіеся гости были въ самыхъ простенькихъ нарядахъ. Большинство пришло просто пшкомъ, другіе пріхали на мужицкихъ саняхъ. Дамъ почти не было, кром Пановой, двухъ неряхинскихъ барышень, хозяйки дома, да ея двухъ дочерей. У Птуховыхъ, въ сущности, не было хозяйки въ дом, такъ какъ оба брата были холосты: но на большіе праздники къ нимъ прізжала съ дочерьми невстка, вдова ихъ старшаго брата, и тогда почти каждый день у Птуховыхъ шла пляска, задавались нехитрые обды, устраивались катанья. Николай Птуховъ говаривалъ въ этихъ случаяхъ: ‘а у насъ теперь масляница!’ Въ такія ‘масляницы’ у нихъ было очень весело. Недостатка въ веселіи не было и въ этотъ вечеръ. Только что успли ввалиться въ залъ Птуховы съ барынями, какъ начались танцы подъ фортепіано, и звонкій смхъ гостей, смявшихся надъ Николаемъ Птуховымъ, танцевавшимъ за даму въ платочк на голов и въ шали на плечахъ. Елизавета Дмитріевна танцовала первую кадриль съ гимназистомъ.
— Какъ же это, Митя, вы ршились оставить даму своего сердца одну?— проговорила шутливымъ тономъ Елизавета Дмитріевна.
— Какъ-съ?— спросилъ растерянно гимназистъ.
Она повторила свой вопросъ.
— Вы это о Катерин Марковн?— спросилъ онъ.
— О комъ же больше! Извстно, что вы въ нее страстно влюблены.
— Я-съ? Разв я могу!— воскликнулъ онъ, красня.
— Нтъ, это я шучу! У васъ не можетъ быть такого дурного вкуса,— сказала Панова.— Вамъ начинать…
Онъ неуклюже началъ выдлывать па и спуталъ фигуру кадрили.
— А она влюблена въ васъ и ревнуетъ васъ даже къ музамъ,— продолжала подшучивать Панова, когда оба они сли снова.
— Чего-съ?— спросилъ онъ.
— Она, я говорю, ревнуетъ васъ даже къ музамъ и хочетъ отучить васъ писать стихи! Я слышала, какъ она васъ критикуетъ. Это просто безбожно такъ смяться надъ поэзіей… А вы мило пишете.
— Что вы-съ!— сконфуженно воскликнулъ онъ и покраснлъ, какъ піонъ, до ушей.
— Я бы на вашемъ мст непремнно стала печатать свои стихи.
— Гд же-съ! Я еще…
— Митя, Митя, что же ты не начинаешь,— крикнулъ Николай Птуховъ.— Заснулъ, что ли?
Головнинъ еще перепуталъ фигуру.
— Нтъ, въ самомъ дл, попробуйте!— совтовала ему Панова.— Вы и смотрите поэтомъ…
— Вы все сметесь!
— Ужъ будто вы и не знаете себ цны!
— Да что же я?
— О, какой кокетъ! Добивается, чтобы женщина ему комплименты длала! Такъ нтъ же, не дождетесь! Вы противный, уродливый! Вотъ вамъ!
Головнинъ былъ совсмъ красенъ. Когда онъ кончилъ фигуру и опять услся съ своей дамой, она кокетливо взглянула на него.
— Вы поврили тому, что я сказала?— спросила она.
— Я-съ…
— Не врьте, Митя! Вы очень милый мальчикъ! Впрочемъ, что я! Какой же вы мальчикъ! Вы уже молодой человкъ… Но, право же, смшно, когда вы ухаживаете за такой старой двой, какъ Катя. Она вдь вамъ въ матери годится…
— Я не ухаживаю-съ…
— Да, но вы шепчетесь по угламъ. Она васъ раздваетъ и…
— Это вы пустое-съ, совсмъ чушь городите!— горячо воскликнулъ онъ и сконфузился.
— Митя, Митя! Вы съ дамой говорите, а не съ товарищемъ!— сказала Панова.— Я просто хотла сказать, что не хорошо давать ей примрять на васъ блье, трепать васъ но щекамъ… Я для вашей же пользы. Надъ вами подтруниваютъ, какъ надъ ребенкомъ. Мн, право, жаль васъ…
Она болтала, что ей приходило на умъ. Нельзя же думать о томъ, что болтаешь въ танцахъ. Когда кончилась кадриль, Николай Птуховъ подошелъ къ Пановой и сказалъ:
— Ну, барынька, извините за кавалера! Саврасъ какой-то безъ узды, все путалъ!
— Ахъ, это потому, что онъ танцовалъ со мною, а его сердце и мысли были тамъ!— отвтила она съ комическимъ вздохомъ.
— А, вотъ оно въ чемъ дло! По Катерин Марковн тоскуетъ! Еще бы, еще бы! Она его совсмъ избаловала, точно со своимъ первенцомъ, съ нимъ няньчится.
— Что длать! Любовь!— сказала Панова.
— Не любовь, а доброта Катерины Марковны,— отвтилъ Птуховъ, и его тонъ сдлался серьезнымъ.— Она всякаго паршиваго щенка, а не то что его, готова приголубить…
— Это должно быть для васъ очень лестно,— со смхомъ замтила она Головнину.
Она не оставляла его въ поко весь вечеръ. Ее тшило его смущеніе, ей было весело дразнить его. Вальсируя съ нею, Митя наступилъ кому-то на ногу и сконфузился по своему обыкновенію.
— Это все уроки Кати,— сказала ему Панова.— Она такая же неловкая… Вамъ, Митя, нужно больше бывать среди молодыхъ двушекъ и женщинъ… тогда не будете смшнымъ и не будетъ причинъ конфузиться…
Еще разъ въ этотъ вечеръ она обратилась къ нему:
— А стихи-то попробуете напечатать?— спросила она.
— Помилуйте… какъ же…
— Нтъ, нтъ, попробуйте и посвятите первое стихотвореніе мн…
— Вамъ?
— Впрочемъ, если не считаете меня достойной — не надо!
Она надула губки. Она была очень мила, когда ребячески надувала губки.
— Нтъ-съ, я не то,— началъ Головнинъ.
У него вдругъ засверкали глаза, и онъ спросилъ шопотомъ:
— А вы позволите?..
— Я прошу!
— И все выставить… имя и фамилію?
— Все, все…
Онъ засмялся.
— Подумаютъ, что я влюбленъ!— какъ-то по-дтски радостно проговорилъ онъ, захлебываясь.
— А вы не хотли бы, чтобы это подумали?— спросила она, сощуривъ глаза.
— Напротивъ-съ! совсмъ напротивъ-съ!..
И онъ крпко стиснулъ ея руку, уже совсмъ не съ дтскимъ выраженіемъ въ глазахъ.
— Господи, какая скука жить въ деревн,— капризно сказала она.— Никогда, Митя, не живите въ деревн, никогда! Особенно, если женитесь, бгите съ женой сейчасъ же въ городъ!
— Я никогда не женюсь!— мрачно отвтилъ онъ.
— Это почему?
— Гд же мн! Я бденъ! Я…
— Да разв мужчин нужны деньги, когда онъ такой…
Она закусила губы.
— Когда что? когда что?— допрашивалъ онъ съ необычайною для него смлостью.
— Угадайте! Это вамъ загадка на ночь! Завтра зайдите къ намъ и скажите, разгадали ли!
Онъ хотлъ что-то сказать, но она, какъ бабочка, упорхнула отъ его рукъ. Онъ посмотрлъ ей вслдъ искрящимися глазами.
Гости стали расходиться и разъзжаться…
На слдующій день Головнинъ зашелъ, по обыкновенію, къ Пановымъ. Когда онъ увидалъ Елизавету Дмитріевну, онъ нсколько сконфузился. Ей показалось очень забавнымъ продолжать съ нимъ вчерашнюю игру въ кокетство.
— Ну, а загадку разгадали?— спросила она тайкомъ, какъ будто этотъ вопросъ и точно составлялъ тайну это всхъ.
— Я и вчера зналъ, что вы хотли сказать,— отвтилъ онъ и бойко взглянулъ ей въ глаза.
— Что же?
— Что я хорошенькій…
— Фатъ!
Онъ посмотрлъ на нее съ недоумніемъ. Она сказала:
— Я просто хотла сказать: такой неглупый и талантливый… А вы вотъ что выдумали! О, да съ вами опасно быть откровенной…
Въ эту минуту въ комнату явилась Катерина Марковна, и собесдники смолкли.
— Ну, Митя, сколько новыхъ элегій написали за ночь!— спросила она, здороваясь съ нимъ.
— Онъ, можетъ-быть, посланія къ ней писалъ, а не элегіи!— сказала Елизавета Дмитріевна.
— Ну, ему еще за это можно ушонки драть. Рано еще!— отвтила Катерина Марковна.
— Рано! Это не бда! Бда, когда уже поздно!— многозначительно проговорила Елизавета Дмитріевна и подмигнула Головнину.
Онъ неловко потупился. Катерина Марковна не замтила этого взгляда и не обратила вниманія на намекъ.
— Помогите-ка мн лучше шерсть размотать,— сказала она, обращаясь къ Головнину.
— Ахъ, Катя, для этого достаточно взять два стула, не утруждая Дмитрія Ивановича,— вступилась за него хозяйка дома.
Катерина Марковна разсмялась.
— Ну, ты его сегодня даже въ Дмитрія Ивановича произвела, Лиза,— сказала она.— Впрочемъ, если трудно, я и безъ васъ обойдусь.
— Нтъ-съ, я готовъ-съ… Отчего же!— отвтилъ Головнинъ и растопырилъ руки, на которыя надлся мотокъ шести.
— Поэтическое занятіе!— воскликнула Елизавета Дмитріевна, пожимая плечами, и вышла изъ комнаты.
Но прошло и пяти минутъ, какъ уже Головнинъ шутилъ и смялся съ Катериной Марковной, какъ истый школьникъ. Онъ забылъ и Елизавету Дмитріевну, и ея заигрываніе…

IV.

Когда Головнинъ пришелъ прощаться съ Пановыми передъ своимъ отъздомъ въ гимназію, Елизавета Дмитріевна опять закокетничала съ нимъ. Она какъ-то особенно грустно вздохнула, прощаясь съ нимъ, и, когда никого не было въ комнат, дала ему поцловать свою руку. Онъ нагнулся для поцлуя, а она поцловала его въ щеку, но такъ близко около губъ, что онъ вспыхнулъ. Она тоже какъ будто сконфузилась и слабо вскрикнула, точно обожглась. Онъ почувствовалъ вдругъ, что она видитъ въ немъ мужчину. Мальчики всегда гордятся этимъ.
Затмъ въ дом Пановыхъ все пошло по-старому: т же бесды Катерины Марковны съ Пановымъ, то же лнивое лежаніе Елизаветы Дмитріевны клубочкомъ на кушетк, т же посщенія Марьи Петровны и неряхинскихъ барышень, т же назды братьевъ Птуховыхъ съ громкимъ смхомъ Николая и съ томными вздохами Александра, и т же мелкія насмшки Пановой надъ лицомъ и фигурой Катерины Марковны. Такъ прошло время до Пасхи, однообразно, въ бличьей работ, въ томительной скук,— и въ дом Пановыхъ снова появился Митя, пріхавшій на праздники къ Птуховымъ.
Въ эти три мсяца онъ необыкновенно выросъ и возмужалъ. Они и точно прошли для него не даромъ. Во-первыхъ, онъ въ эти мсяцы сильно просвтился по части вечернихъ прогулокъ по Невскому проспекту и знакомства съ двицами легкихъ нравовъ, во-вторыхъ, онъ сдлался писателемъ, то-есть усплъ напечатать въ одномъ изъ мелкихъ періодическихъ изданій три-четыре стихотворенія. Вслдствіе этихъ событій въ его жизни онъ сталъ смотрть на людей немного сверху внизъ съ высоты своего величія, а въ обществ Птуховыхъ и особенно младшаго Птухова сталъ сальничать. Въ первомъ случа онъ кстати и некстати прибавлялъ: ‘мы литераторы’, а во второмъ замчалъ: ‘мы холостежь’. Катерина Марковна сразу замтила ему перемну и не могла не подшутить надъ нимъ.
— Васъ, Митя, даромъ печатаютъ?— спросила она.
— Какъ это даромъ? За писательскій трудъ всегда платать!— отвтилъ онъ.
— Да какой же вы писатель? Это такъ васъ для поощренія напечатали и, признаюсь, глупо сдлали, потому что вы зазнаетесь. И сумли что выбрать! Чуть не худшія вещи.
— Что-жъ длать, если цензура свирпствуетъ!
Онъ очень серьезно сталъ распространяться о цензур, какъ и слдуетъ каждому писателю. Впрочемъ, тутъ было нкоторое недоразумніе. Когда его стихи не принимались въ редакціяхъ, ему коротко говорили, что ‘они неудобны къ печати’, онъ утшалъ себя въ этомъ случа тмъ, что мысленно прибавлялъ, ‘конечно, по цензурнымъ условіямъ’,— и гордился этимъ.
Оставшись наедин съ Елизаветой Дмитріевной, онъ вынулъ изъ кармана одно изъ своихъ напечатанныхъ стихотвореній и подалъ его ей. Она прочла:
На двор трещатъ морозы,—
У меня-жъ въ душ весна,
Губки алыя, какъ розы,
Вижу я во время сна.
Втеръ бшеный бушуетъ,—
Мн же снится, что она,
Наклонясь, меня цлуетъ
Въ тишин, во время сна.
Это стихотвореніе было посвящено ей. Она раскраснлась, читая его. Потомъ она поблагодарила поэта и протянула ему руку. Онъ поцловалъ ее горячимъ и долгимъ поцлуемъ и взглянулъ ей въ глаза, не выпуская ея руки изъ своей. Она какъ-то сразу поняла, что онъ за это время научился цловать женскія руки, и немного смутилась. Онъ вздохнулъ.
— Я только теперь начинаю понимать женщинъ,— многозначительно сказалъ онъ.
Она вопросительно взглянула на него.
— Еще такъ недавно я былъ мальчикомъ,— проговорилъ, онъ съ серьезнымъ видомъ, вынимая и закуривая папиросу.— А теперь… Я часто думалъ о вашихъ словахъ, когда вы говорили мн, какъ вамъ скучно здсь… Да, это ужасно, во цвт лтъ, такой хорошенькой, какъ вы, и погибать въ глуши, среди разныхъ старыхъ двъ въ род Марьи Петровны и…
Онъ запнулся и кашлянулъ.
— И Кати?— спросила она, лукаво взглянувъ на него.
— Да, отчасти и такъ! Катерина Марковна очень добрый и любящій человкъ, но вдь она ходячая проза,— покровительственнымъ тономъ произнесъ онъ, развалившись въ кресл и пуская къ потолку дымъ.
Ему теперь непремнно хотлось быть старше своихъ лтъ и покрутить пушокъ надъ верхней губой.
— Но вы же такъ дружны съ ней!
— Какъ вамъ сказать?.. Мн было бы тяжело огорчить ее чмъ-нибудь… Она и такъ обдлена судьбой… На свт нтъ ничего хуже положенія старой двы… Я это вполн понимаю… И если ей доставляетъ удовольствіе ласкать меня, то для чего же ее огорчать холодностью?..
Онъ вздохнулъ, какъ человкъ, сознающій, что онъ приноситъ жертву.
— Мало ли молодыхъ существъ губятъ даже свою жизнь, оставаясь врными тмъ, кто имъ годится просто въ отцы,— произнесъ онъ и многозначительно взглянулъ на Елизавету Дмитріевну.
Она опять смутилась.
— Конечно, эти жертвы не вс понимаютъ, не вс знаютъ, чего он стоятъ,— сказалъ онъ.— Но мы, поэты, угадываемъ это чутьемъ, сердцемъ…
Въ голов Пановой вертлась одна мысль, что онъ сталъ просто красавцемъ. Когда онъ на прощаньи снова крпко-крпко сжалъ ей руку, точно выражая этимъ рукопожатіемъ, что онъ сочувствуетъ ея положенію, она опять смутилась и потупила глаза…
Возвратившись домой и растянувшись на постели въ одной комнат съ Александромъ Птуховымъ, онъ говорилъ, затягиваясь папиросой:
— Какая прелестная бабенка эта Панова! Просто жаль на нее смотрть, что она чахнетъ съ этимъ увальнемъ Борисомъ Васильевичемъ. Разв она можетъ его любить?
— Что-жъ, онъ не старъ, красивъ!— флегматично отвчалъ Александръ Птуховъ.
— Не старъ! Его старшая дочь чуть не ея лтъ! А мы-то, холостежь, знаемъ, чмъ становится человкъ въ такіе годы… Вдь онъ тоже пожилъ на своемъ вку…
Головнинъ пустилъ въ потолокъ длинную струйку дыма.
— Право, ужасно, что матери не объясняютъ всего этого дочерямъ,— продолжалъ онъ философствовать.— Двушка увлечется, выходитъ замужъ, а черезъ годъ, черезъ два,— чортъ знаетъ, что выходитъ, какая-то замужняя вдова!
Александръ Птуховъ засмялся.
— Ну, жилъ бы, какъ нашъ Николай Платоновичъ, съ какой-нибудь бабенкой,— продолжалъ Головнинъ.— Такъ нтъ, надо жениться на двушк изъ порядочнаго круга и загубить ея жизнь…
— Ну, утшители найдутся,— сказалъ Александръ Птуховъ.
— Да кто у нихъ бываетъ! Разв мы съ тобой?
Птуховъ опять засмялся. Начался холостой разговоръ…
Въ одно изъ посщеній къ Пановымъ, Головнинъ подстерегъ Елизавету Дмитріевну въ темномъ уголк и, схвативъ ея руку, страстно прошепталъ ей:
— Божество мое!
Она и испугалась, и сладко взволновалась. Она еще ни разу въ жизни не извдала на практик сладостей любовнаго романа. Извдать такой романъ казалось ей любопытнымъ. Она не разъ по цлымъ часамъ мечтала объ этомъ во время празднаго лежанья на кушетк. Иногда онъ убивалъ ея мужа и его за это ссылали на Кавказъ, куда она узжала за нимъ, но тамъ происходилъ новый романъ, такъ какъ ее похищалъ отъ него черкесъ и запиралъ ее ‘въ гаремъ’. Но есть ли у черкесовъ гаремы? Если нтъ, то все равно: черкесъ увозилъ ее и потомъ продавалъ турецкому султану. Тамъ вдь женщины шальвары носятъ? Неужели и ее такъ однутъ? Иногда же романъ кончался боле просто: она спасалась отъ мужа бгствомъ съ нимъ за границу и непремнно въ Парижъ. Въ Париж она непремнно пробиралась подъ густымъ вуалемъ въ Мабиль и потомъ попадала на балъ къ Наполеону. Она только никогда не могла ршить, кто будетъ этотъ онъ. И вдругъ этотъ онъ стоитъ передъ нею!..
— Пустите!— слабо проговорила она, стараясь безъ особенныхъ усилій освободить свою руку.
— Одинъ только поцлуй!— страстно прошепталъ онъ.
И она почувствовала, что ее всю охватили юношескія объятія, а къ ея губамъ прильнули горячія, сухія губы. Она уже не вырывалась и позволяла себя цловать.
— Митя, Лиза!— раздался гд-то далеко голосъ Катерины Марковны.— Гд вы? Чай поданъ!
Молодые люди быстро разошлись въ разныя стороны и минутъ черезъ пять явились въ столовую съ разныхъ концовъ. Оказалось, что Елизавета Дмитріевна ‘задремала въ гостиной’, а Головнинъ ‘зачитался въ кабинет’.
— Да вы, кажется, тоже вздремнули,— сказала Катерина Марковна, съ улыбкой смотря на Головнина.— Вы точно посл сна красный…
Онъ еще больше вспыхнулъ. Елизавета Дмитріевна потупилась. Оба чувствовали себя не совсмъ ловко, какъ напроказничавшіе школьники…
Поздно вечеромъ, когда вс уже ложились спать, Марья Петровна Крестовоздвиженская, ночевавшая по обыкновенію въ комнат Катерины Марковны, таинственнымъ шопотомъ разсказывала ей, присвъ къ ней на постель въ одной сорочк и юбк:
— Вы это, ангелъ мой, кликнули ихъ, а я и пошла въ ‘угловую’… искать ихъ пошла… Только это я приблизилась, какъ они шасть въ разныя стороны… шасть!.. Ну, вотъ точно блудливыя кошки, когда на нихъ ‘брысь’ крикнешь!.. Онъ это шмыгъ въ кабинетъ, а она это шмыгъ въ гостиную…
— Это вамъ показалось, Марья Петровна!— сказала Катерина Марковна.— Чего же имъ разбгаться? Ну, были вмст, такъ что же? Да я и частехонько съ Митей вдвоемъ сумерничаю…
— Ангелъ, ангелъ, да кто же про васъ что подумаетъ? Чистое вы созданіе! А Елизавета Дмитріевна… охъ, глазъ да глазъ нуженъ…
— Лиза честная женщина,— рзко перебила ее Катерина Марковна.— Да и Митя еще мальчикъ.
— Митрій-то Ивановичъ мальчикъ? Митрій-то Ивановичъ? Ахъ, ахъ, ты, Боже мой!— воскликнула Марья Петровна.— Да онъ теперь у Птуховыхъ такія штуки съ Александромъ-то Платоновичемъ продлываетъ, что… Конечно, я двица и мн по моему понятію даже не слдовало бы и знать всхъ этихъ карамболей… Но вдь среди людей живу, среди людей… всего наслушаешься… Вотъ еще третьяго дня…
— Полноте, Марья Петровна! Намъ-то что за дло до этой грязи, если она и точно существуетъ,— прекратила разсказъ Катерина Марковна.
— Это конечно, это конечно… Но я вдь только къ тому, чтобы чего-нибудь не вышло…
— Ну, мы отвчать не будемъ.
— Кто знаетъ, кто знаетъ, душечка! Вы-то ангелъ чистый, а люди… У, на первой бы осин всхъ этихъ безобразниковъ мужчинъ перевшала!.. Право!..
Потомъ она перемнила тонъ и жалобно начала говорить, что немудрено и испортиться Мит: тамъ, въ Петербург, одинъ безъ призора, на вольной волюшк живетъ, а здсь…
— Какой же здсь ему примръ?.. Александръ Платоновичъ, извстно, развратникъ, хоть и смотритъ тихоней, а Николай Платоновичъ… Сами знаете про Фешо-то… И туда же отцами эти люди называются. И вс, вс мужчины таковы… Мы еще Бога должны, душечка, благодарить, что мы замужъ не повыходили!.. Тяжела наша доля, тяжела, а какъ пораздумаешь, какъ пораскинешь умомъ, такъ и видишь, что слава теб, Господи, что замужъ за какого-нибудь этакого варвара и кровопійцу не попала… Ей-Богу!.. Кто говоритъ, было время, что первому встрчному на шею бы повсилась, ну, да вдь молодо — глупо, а теперь… Ахъ, ангелъ мой, да теперь озолоти меня какой-нибудь этакій господинъ Птуховъ, такъ я и тогда за него не выйду.
Катерина Марковна уже спала.

V.

Доволенъ ли Борисъ своею супружескою жизнью? Счастливъ ли онъ?
Эти вопросы, посл разговора съ Марьей Петровной, все чаще и чаще стала задавать себ Катерина Марковна. ‘Онъ такъ мало общаго иметъ съ женою, онъ уходитъ отъ жены къ ней, къ Катерин Марковн, длиться своими планами и надеждами, онъ, кажется, совсмъ охладлъ къ жен. Но это все бы ничего, а если она точно станетъ его обманывать? Митя, конечно, не опасенъ, это мальчикъ. Но за ней ухаживаютъ и другіе молодые люди. Недаромъ же Александръ Птуховъ перемняетъ чуть не каждый день галстучки и появляется въ ихъ дом и кстати, и некстати. О, это будетъ большое горе для Бориса, если его станетъ обманывать жена. Онъ такой самолюбивый. И какъ странно создано большинство мужчинъ. Имъ прежде всего нужно хорошенькое личико въ женщин, а до остального имъ почти нтъ и дла, когда они влюбляются. Что это: порокъ ума или сердца? Женщины смотрятъ иначе. Вотъ хоть бы она, Катерина Марковна, разв она не такъ же любила бы Бориса Васильевича, если бы его, положимъ, обезобразила оспа? Разв женщины не влюбляются въ стариковъ, въ некрасивыхъ людей, въ искалченныхъ героевъ?’.
Эти мысли теперь часто приходили ей въ голову, и еще боле нжное чувство шевельнулось въ ея душ къ Панову, чмъ прежде. Для этого было довольно одного предчувствія, что онъ, можетъ-быть, несчастливъ. Она ни разу даже не вспомнила при этомъ, что за ея искреннюю привязанность ей, въ сущности, не платили ничмъ. При покойной сестр ее запрягли въ хозяйство, во время приготовленій ко второму браку ее заставили убирать спальню для невсты, посл свадьбы на нее легло еще больше работы, и Пановъ только приходилъ къ ней потому, что ему не съ кмъ было поговорить дома по душ. Что ей за дло до всего этого! Она сознавала, что Пановъ видитъ въ ней друга, и этого было, довольно. Какъ другъ, она постарается охранить его отъ всякихъ непріятностей, насколько это будетъ зависть отъ нея. Впрочемъ, можетъ-быть, вс эти опасенія не что иное, какъ пустая тревога…
Среди этихъ думъ Катерина Марковна не забывала главнаго: ей нужно было весною приготовить все необходимое къ прізду старшей дочери Панова изъ института, хать за молоденькою институткою пришлось ей же, такъ какъ самъ Пановъ былъ занятъ, а Елизавета Дмитріевна вовсе не знала Москвы.
Съ пріздомъ Ольги Борисовны для Катерины Марковны настали еще боле отрадные дни: она теперь была вполн похожа на насдку, окруженную цыплятами. Четверо дтей Панова не отходили отъ нея, и она, смясь, называла ихъ ‘своимъ хвостомъ’. Иногда ей даже становилось не то больно, не то совстно, что вс домашніе, и Пановъ, и дти, группируются около нея, оставляя Елизавету Дмитріевну одну. Но не гнать же было ихъ отъ себя? Къ ней льнули не одни они, но и неряхинскія барышни, и Марья Петровна, и Николай Птуховъ. На долю Елизаветы Дмитріевны оставались только такіе молодые люди, какъ Александръ Птуховъ и Митя Головнинъ, выискивавшіе случая къ интрижк.
Головнинъ, окончившій курсъ въ гимназіи, пріхалъ къ Птуховымъ почти въ то же время, когда Катерина Марковна привезла домой Ольгу Панову. Онъ теперь уже говорилъ: ‘мы студенты’, хотя онъ еще и не поступилъ въ университетъ. Онъ былъ попрежнему почти постояннымъ гостемъ Пановыхъ и неизмннымъ участникомъ игръ въ серсо, въ воланы, въ горлки. Жизнь шла, повидимому, невозмутимо-мирно и никакихъ особенныхъ событій не предвидлось впереди. Казалось, вс жили очень дружно и только иногда Марья Петровна Крестовоздвиженская, сидя на террас дома Пановыхъ и завидвъ приближающагося Головнина, не безъ ехидства замчала:
— Даже довольно странно видть такого молодого человка, который слоновъ продаетъ!
— Да что же ему и длать?— вступалась за Митю Катерина Марковна.— Кончилъ курсъ, ну и отдыхаетъ!
— Ахъ, ангелъ, какіе великіе труды совершилъ! У насъ тоже были братья, душечка, тоже учились они, а лтомъ всегда на кондиціи здили, потому бдному юнош первое дло нужно о кондиціяхъ думать. Вс студенты объ этомъ думаютъ. Молодой человкъ безъ кондицій — это ужъ самое послднее дло…
— Ну, Митю, слава Богу, пріютили Птуховы, пусть погуляетъ, покуда молодъ,— говорила Катерина Марковна.
— Да, вы ужъ, душечка, извстная защитница, всесвтная заступница. А я на его мст все-таки похала бы на кондицію, чтобъ изъ чужихъ рукъ не смотрть: тоже чужой-то хлбъ не сладокъ, охъ, какъ не сладокъ!
Она имла полное право говорить это, такъ какъ она всю жизнь провела на чужихъ хлбахъ изъ милости, не стукнувъ пальца о палецъ.
Говоря про Головнина за глаза, Марья Петровна не упускала случая уязвить его и въ глаза. Иногда они просто огрызались другъ на друга, и это служило своего рода потхой почти для всхъ. Вчный миръ надодаетъ, и легонькія схватки разнообразятъ жизнь. Николай Птуховъ положительно натравливалъ ихъ, ‘молодого птушка’ и ‘старую церковную крысу’, другъ на друга, какъ собачонокъ, и хохоталъ до слезъ, когда они начинали воевать. Даже самъ Борисъ Васильевичъ, несмотря на свою серьезность, нердко подшучивалъ надъ ними, потшаясь шипньемъ Марьи Петровны и задоромъ Мити. Во время одной изъ такихъ схватокъ Головнина съ Крестовоздвиженской за завтракомъ у Пановыхъ старая два, огрызаясь, сказала молодому человку:
— Ужъ молчали бы, полуночникъ!.. Смотрть-то за вами некому, потому и ходите, какъ тать, около чужихъ домовъ по ночамъ!.. Тоже вчера вышла это я на балконъ подышать благоуханьемъ да полюбоваться луной, а онъ, точно воръ, около палисадника крадется. Разв это резонъ? Тоже напугать могли! Здсь женскій полъ!..
Головнинъ весь вспыхнулъ.
— Ты это откуда же шелъ?— спросилъ Пановъ.— Въ деревню куда-нибудь заглядывалъ? Смотри, братъ, плохо будетъ! У мужиковъ рука тяжелая.
— Какое въ деревню. Разв тутъ по дорог въ деревню?— воскликнула Марья Петровна.— Просто, какъ тнь, около дома здсь бродилъ…
— Ну, да, около дома! Спрашивали вы меня, что ли?— огрызнулся Головнинъ.— Изъ лсу я шелъ… заплутался, потому и поздно шелъ…
— Грибовъ, должно-быть, въ іюн мсяц искалъ!— ядовито сказала Марья Петровна, отвернувшись съ презрніемъ отъ своего врага.— Тоже найдутъ оправданія! Ужъ если блудить хотятъ, такъ хоть бы концы умли прятать!
Хозяйка дома поспшила начать другой разговоръ.
Посл завтрака Борисъ Васильевичъ замтилъ жен:
— Что это церковная крыса болтала? Это точно не особенно пріятно, если мальчишка по ночамъ бродитъ около нашего дома. За Олей, что ли, пріударить думаетъ, такъ я… Тоже партія была бы, нечего сказать!
— Ахъ, просто случайно шелъ, вроятно,— отвтила жена.— Наконецъ, можетъ-быть, у Кати засидлся… Она вдь все няньчится съ нимъ…
— Ну, ночью не могъ же онъ отъ нея идти!
— Ахъ, кто ихъ знаетъ! Она такъ ухаживаетъ за нимъ, обшиваетъ его… Эти старыя двы, право, хуже институтокъ. Тоже обожать готовы всякаго…
Потомъ она прибавила:
— Но я не понимаю, зачмъ шляется къ намъ эта старая сплетница. Катя ее пріучила не только ходить къ намъ, но чуть не жить у насъ. А между тмъ изъ ея посщеній ничего кром сплетенъ не можетъ выйти! Я уврена, что теперь она везд начнетъ трезвонить, что этотъ мальчуганъ ходитъ на свиданія къ Ол или Кат.
Она засмялась.
— Чему ты?— спросилъ мужъ, хмуро слушавшій ее.
— Да, ей-Богу, смшно, Боря, если вдругъ станутъ говорить, что Катя и онъ влюблены… Нтъ, ты представь эту пару!..
Она залилась шаловливымъ смхомъ. Борисъ Васильевичъ съ невольной улыбкой покачалъ головой.
— Тоже выдумала!— проговорилъ онъ.— Нападаешь на нее.
— Я Катю, милый, очень люблю, но у нея вс странности старой двы. Она и не замчаетъ, какъ смшно смотрть на нее, когда она млетъ, смотря въ глаза Мит, ты обрати на это вниманіе. Это очень интересно. У нихъ свои секреты есть… Конечно, ее винить нельзя. Тоже любить хочется!
Она опять засмялась.
— О, вы, мужчины, противные эгоисты! Мы вотъ не разбираемъ почти наружности и лтъ, а вы… Ну, хоть бы какой-нибудь Николай Птуховъ предложилъ ей руку! Такъ нтъ, и у Птухова есть вкусъ: взялъ подругу изъ крестьянокъ, зато красавицу.
— Да, красавицу, да не жилицу на свт,— сказалъ Пановъ.
— А что? Разв она больна?
— Да разв теб не говорили? Его Феня на-дняхъ умерла… Посл второго ребенка захворала и истаяла, какъ воскъ… Птуховъ сильно огорченъ…
Разговоръ зашелъ о Птухов, и щекотливая тема была забыта. Но не забыла ея Елизавета Дмитріевна и стала мстить за этотъ разговоръ Марь Петровн, какъ обличительниц ночныхъ прогулокъ Головнина.
Месть заключалась въ мелкихъ придиркахъ къ старой дв, не разъ доведенной этими придирками до слезъ. Елизавета Дмитріевна, какъ вс пустые и мелочные люди, умла допекать ближнихъ, нисколько не стсняясь, нисколько не церемонясь. Но, умя допекать людей, она не умла разсчитать, кто просто уйдетъ отъ ея допеканій и кто сдлается изъ-за нихъ ея непримиримымъ врагомъ. Удовлетворяя чувство мелочной злобы, она наживала себ страшнаго врага въ лиц Марьи Петровны, шептавшей сквозь всхлипыванія: ‘отольются волку овечьи слезы, отольются!’
Не прошелъ даромъ разговоръ о ночныхъ прогулкахъ Головнина и для Катерины Марковны. Борисъ Васильевичъ какъ-то вскользь и осторожно замтилъ ей:
— Напрасно, Катя, ты такъ няньчишься съ Митей! Онъ уже не ребенокъ!
Она широко открыла глаза и засмялась.
— Такъ что-жъ, что не ребенокъ?— спросила она.
— Мало ли что могутъ выдумать!
— Про меня?
— Да. Ты все же двушка!
— Борисъ, пощади! Ты уморишь меня со смху!— проговорила она, заливаясь задушевнымъ смхомъ.— Я и Митя — вотъ-то пара. Ха-ха-ха! Да какъ теб могло придти это въ голову!
Онъ покачалъ головой.
— Да ты не смйся! Знаю я васъ, женщинъ! Смазливое личико, первый пушокъ на губахъ, ручки онъ у тебя цлуетъ,— началъ Пановъ.
— Борисъ, перестань!— уже совсмъ серьезно сказала Катерина Марковна.— Я думала, ты шутишь, а ты… Это просто пошлость!.. Какъ теб не стыдно!
— Не сердись, я для тебя же!
— Ахъ, полно! Столько лтъ живемъ вмст и не могъ узнать, что я за человкъ! Ты говоришь, ты знаешь женщинъ. А я теб сказку, что вы, мужчины, совсмъ слпые, и васъ можетъ обмануть первая встрчная дура.
Впервые Катерину Марковну точно за живое задли. Ей было больно, и досадно, что онъ, Борисъ, вздумалъ ее предостерегать отъ увлеченія — и кмъ же!— Митей! Да разв она не имла тысячи случаевъ броситься на шею не мальчику, не гимназисту, а… ну, да ему самому, Борису? Разв она не была настолько умна, чтобы заставить его, Бориса, если не полюбить ее, то не оттолкнуть въ минуту ея признанія въ любви, забыться хоть на мгновеніе. И онъ ее предостерегаетъ? Что же это — тупость, неделикатность, безтактность?
Нтъ, нтъ, это какое-то минутное помраченіе ума. Онъ, Борисъ, вроятно, уже кается въ своихъ словахъ, ругаетъ въ душ себя. Онъ же долженъ хорошо знать ее. Право, стоило бы его помучить за это, сдлавъ видъ, что она сердится на него за эту пошлую выходку. Да нтъ, о такихъ выходкахъ лучше и не вспоминать, потому что и воспоминаніе о нихъ непріятно. Но надо все же разспросить Митю, какъ онъ попалъ ночью къ ихъ саду. Это точно немного странно. Она задала вопросъ Головнину. Онъ пожалъ плечами и сказалъ, что онъ уже объяснилъ, какъ онъ попалъ.
— Но ты могъ пройти ближайшимъ путемъ,— замтила она.
— Ахъ, ну, могъ и не пошелъ!— нетерпливо отвтилъ онъ.— Право, мн надоли эти разспросы! Точно вс боятся, что я ихъ репутацію испорчу. Вроятно, и Марья Петровна испугалась того же…
Катерина Марковна серьезно посмотрла на него.
— У тебя съ нкоторыхъ поръ удивительный тонъ,— сказала она.
— Я, Катерина Марковна, не могу передлывать себя и своего тона по вкусу каждаго изъ знакомыхъ,— дерзко отвтилъ онъ.
— Я думаю, никто этого и не требуетъ,— сказала она.— Но быть вжливымъ съ посторонними — это обязательно для каждаго.
Она отвернулась отъ него и пошла прочь. Въ его голос, въ его взгляд, въ его отвтахъ съ папиросою въ зубахъ было что-то новое для нея, непріятное, нахальное. Въ этотъ день она увидала въ немъ точно другого человка. Обыкновенно посл ихъ мелкихъ размолвокъ онъ приходилъ къ ней съ повинной и говорилъ: ‘тетя Катя, не сердись’. Теперь онъ не только не пришелъ просить извиненія или мириться, но при встрч съ нею какъ то вызывающе усмхнулся. Сидя въ гостиной, Катерина Марковна слышала, какъ онъ на балкон, смялся надъ отсутствующей Марьей Петровной и особенно громко восклицалъ:
— О, эти старыя двы! эти старыя двы!
Казалось, онъ непремнно добивался, чтобы эти слова дошли по своему назначенію. Катерин Марковн было жаль его: она чувствовала, что изъ него начинаетъ вырабатываться очень непривлекательный пустой хлыщъ и фатишка…
И опять ей, какъ занятому, заваленному работой человку, некогда было остановиться на этихъ мелочныхъ событіяхъ будничной жизни. Хозяйство, дти, шитье, все это требовало полнаго вниманія, все это поглощало каждую минуту. Тетю Катю тормошили вс, и тетя Катя должна была угодить всмъ. Безъ нея вс были, какъ безъ рукъ. Она была дирижеромъ домашняго оркестра.
Она отдыхала только но вечерамъ да ночью. А вечера и ночи стояли превосходные. юльскіе дни были слишкомъ сухи и знойны, солнце жгло нестерпимо, и мелкая пыль поднималась при малйшемъ движеніи въ воздух. По вечерамъ же и по ночамъ становилось прохладне, свжая, поднимавшаяся въ саду и въ пол роса длала воздухъ боле влажнымъ. Въ это время дышалось легче и свободне, и Катерина Марковна нердко проводила цлые часы у себя на боковой террас, не зажигая свчи, не то дремля, не то мечтая въ кресл. Родившаяся, выросшая и проживавшая всю жизнь въ деревн, она любила природу и природа дйствовала на нее благотворно, успокаивая и усыпляя въ ея душ вс тревоги и волненія.
Въ одинъ-то изъ такихъ вечеровъ слегка задремавшая Катерина Марковна чуть не вскрикнула отъ неожиданнаго появленія передъ нею Елизаветы Дмитріевны.
— Катя, милая, ради Бога, спаси меня!— въ волненіи прошептала Панова, сжимая ея руку.— Скажи, что это ты была… Понимаешь, ты… а не я… Посл все разскажу… Умоляю, ради Бога!
Она торопливо поцловала Катерину Марковну и скрылась снова. Катерина Марковна осталась одна, недоумвающая, испуганная, растерявшаяся. Она не знала, что длать, какъ объяснить себ слова Елизаветы Дмитріевны. Она ждала, что вотъ-вотъ кто-нибудь явится разъяснить ей эту загадку, но минуты шли, а къ ней никто не являлся. Было уже далеко за полночь, когда она вошла въ свою комнату, заперла за собой дверь, зажгла свчу, опустила занавски и стала раздваться. У нея пропалъ сонъ, ее тревожили самыя разнообразныя предположенія. Она заснула только подъ утро.
Утромъ вс собрались но обыкновенію въ столовую, и Катерина Марковна не замтила ни въ комъ ничего особеннаго. Только Елизавета Дмитріевна, здороваясь съ ней, поцловала ее горяче обыкновеннаго и крпко сжала ея руку. Наконецъ, вышелъ и Борисъ Васильевичъ. Онъ поздоровался съ дтьми и съ Катериной Марковной. Этотъ поклонъ сразу бросился ей въ глаза. Онъ былъ холоденъ, сухъ, небреженъ. Она пристально взглянула на Бориса Васильевича: онъ старался не глядть на нее и былъ неразговорчивъ. Чаепитіе кончилось, и Катерина Марковна стала перемывать чашки. Съ нею осталась только Елизавета Дмитріевна. Она подошла къ Катерин Марковн и прошептала ей:
— Оставь это, пройдемъ къ теб!
Катерина Марковна какъ-то безсознательно поднялась съ мста и послдовала за Пановой въ свою комнату.
— Катя, родная, прости меня, прости!— съ рыданіями заговорила Елизавета Дмитріевна, какъ только он переступили порогъ комнаты Катерины Марковны.— Я низкая, низкая женщина! Но что же длать! Онъ убилъ бы меня, онъ выгналъ бы меня!.. Ты же свободная, тебя не смютъ…
Катерина Марковна, вся блдная и помолодвшая, нетерпливо проговорила:
— Ради Бога, не плачь и разскажи все! Я теряю голову и ничего не понимаю!
Елизавета Дмитріевна начала разсказывать сбивчиво, отрывисто. Она увлеклась. Ей такъ скучно живется. Борись ее оставляетъ все одну. Она и ненужна ему, какъ жена. Онъ холоденъ къ ней. Еще бы! Онъ столькими годами старше ея. Ему вовсе не слдовало и жениться! А ей еще хочется жить. Онъ не что иное, какъ узкій эгоистъ. Онъ только требуетъ, чтобы ему было хорошо, чтобы вс жили только для него. А разв это легко? Ну, она и увлеклась. Кмъ? Митей! Онъ, правда, почти мальчикъ. Она такимъ его и считала и просто играла съ нимъ. Это была шалость. Отъ скуки. Но вышло не такъ. О, онъ совсмъ опытный! Онъ довелъ ее до паденія. Давно ли? Ахъ, это продолжается съ самаго его прізда. Этого никто не замчалъ. Разъ только эта противная Марья Петровна видла, какъ Митя выходилъ изъ сада. Но тогда все обошлось благополучно. Они стали осторожне. А сегодня въ ночь… Она, Елизавета Дмитріевна, не знала, что Борисъ былъ у Птуховыхъ и что онъ возвратится черезъ садъ. Она думала, что онъ ухалъ въ городъ. Онъ шелъ мимо большой террасы и услыхалъ ихъ поцлуи. Господи, что это было! Она едва успла убжать въ кусты, а Митю онъ поймалъ. Митя сказалъ ему, что онъ былъ тутъ съ нею… съ Катериной Марковной…
Катерина Марковна поблднла, и изъ ея груди вырвался какой-то глухой крикъ. Ее точно чмъ-то неожиданно пришибло.
— Катя, Катя! Прости, вдь меня Борисъ выгналъ бы!— заговорила Елизавета Дмитріевна.
— Не то, не то!— проговорила Катерина Марковна.— Но вдь это, значитъ, было между вами заране обусловлено?
— Катя, прости!.. Онъ убилъ бы меня… Ты же двушка… свободная ты…
Катерина Марковна отстранила простертыя къ ней объятія Пановой.
— Ступай,— тихо проговорила она, слабо махнувъ рукой.
Панова бросилась передъ ней на колни, схватила ея руки и начала покрывать ихъ поцлуями, ползая у ея ногъ.
— Ступай… ступай…— повторила какъ бы безсознательно Катерина Марковна.
— Катя, не выдавай… Милая!.. Я никогда больше… я… видитъ Богъ, никогда. Вдь меня онъ выгонитъ… Куда я днусь?.. Отецъ тоже выгонитъ… у меня ничего нтъ… у Мити тоже… А ты свободна…
Катерина Марковна нервно вздрогнула.
— О, какъ ты меня мучаешь!— проговорила она, какъ бы во снй, болзненно стиснувъ руки.— Уйди… уйди… никого я не выдамъ…
Елизавета Дмитріевна поднялась съ полу, хотла обнять Катерину Марковну и вдругъ какъ-то испуганно отступила. Катерина Марковна была блдна, какъ полотно. Ея лицо имло такой страдальческій видъ, какъ-будто она переносила страшную, чисто физическую пытку. Елизавета Дмитріевна тихо, съ пугливымъ выраженіемъ лица, вышла изъ комнаты. Катерина Марковна опустилась на стулъ у окна и словно замерла. Въ ея голов повторялась теперь только одна мысль:
— Нтъ, Борисъ не повритъ… никогда не повритъ!..
Онъ не только что поврилъ, онъ пришелъ къ ней объясняться…
Его боле всего бсила теперь мысль о томъ, что Катерина Марковна столько лтъ, живя въ его дом, играла передъ нимъ, передъ Пановымъ, роль недотроги, цломудренной Сусанны, не допускавшей ни одной вольности, ни одной скабрезной шутки, а съ этимъ мальчишкой, съ этимъ нищимъ завела шашни! Нашла кому отдать предпочтеніе передъ нимъ, передъ Борисомъ Васильевичемъ!
Онъ, переступивъ черезъ порогъ ея комнаты, смотрлъ холодно, сухо и офиціально.
— Катя, я пришелъ къ вамъ поговорить съ вами о дл,— началъ онъ.
Она подняла на него глаза, точно не вря себ, что это онъ стоитъ передъ нею, точно не вря, что это онъ говоритъ ей ‘вы’.
— Я не имю права вмшиваться въ ваши поступки,— продолжалъ онъ тмъ же вжливымъ тономъ.— Но у меня молодая жена и только что вышедшая изъ института дочь…
— Борисъ!— прошептала она болзненнымъ, разбитымъ голосомъ.
— Не оправдывайтесь!— перебилъ онъ ее.— Я не могу обвинять васъ! Не имю на это права! у всякаго свой вкусъ, свои взгляды на вещи!.. Вы человкъ независимый, свободный. Къ тому же въ ваши годы смшно бы имть опекуновъ и наставниковъ! Вамъ нравятся мальчики, гимназистики — это ваше дло…
По его лицу скользнула злая ироническая улыбка. Ему, видимо, хотлось какъ-нибудь больне уколоть эту недотрогу, высказать, какъ можно ясне, свое презрніе къ ней.
— Я,— продолжалъ онъ:— только не желалъ бы, чтобы на мою семью падала тнь… Мы живемъ среди такихъ дикарей, отъ которыхъ только и можно ждать сплетенъ, пересудовъ, вмшательствъ въ чужія дла… Вы, конечно, помните, что Марья Петровна уже длала какіе-то двусмысленные намеки…
Онъ на минуту перевелъ духъ.
— Мы можемъ разойтись безъ ссоры, безъ скандала,— продолжалъ онъ потомъ.— Правда, я не могу тотчасъ же возвратить вашего капитала, занятаго мною у васъ. Но я вамъ аккуратно буду выплачивать проценты, такъ что нуждаться вы не будете… наконецъ, если вамъ когда-нибудь понадобится помощь, то я…
Она уже давно не слышала его, такъ какъ что же значили для нея теперь подробности, слова, ршенія относительно будущаго. Она заливалась слезами и всхлипывала все громче и громче. Ей точно кто-то сдавливалъ горло, и она не то задыхалась отъ недостатка воздуха, не то захлебывалась отъ обилія слезъ. Наконецъ, ея грудь стала сильно, учащенно подниматься, рыданія перешли въ неудержимый страшный хохотъ, громко разнесшійся по дому, точно разомъ разразилось смхомъ нсколько человкъ, и она во весь ростъ упала на полъ въ истерическомъ припадк. Въ комнату прибжали дти, Елизавета Дмитріевна, прислуга. Вс засуетились около общей любимицы.
— Тетя Катя, бдная, расхворалась,— сказать Борисъ Васильевичъ.— Она хочетъ ухать на время въ Линовку, чтобы отдохнуть… Грустно намъ будетъ разстаться съ нею!
Онъ былъ очень радъ, что ему удалось, благодаря своему уму и находчивости, спасти ея репутацію отъ всякихъ подозрній и пересудовъ, разъяснивъ при этомъ удобномъ случа всмъ, что она точно больна и нуждается въ отдых. Ему было пріятно сознавать, что онъ держалъ себя съ нею до послдней минуты, какъ слдуетъ порядочному и развитому человку.

VI.

Катерина Марковна дйствительно прихворнула: грустныя событія, такъ неожиданно разразившіяся надъ ней, порядкомъ потрясли ее. Тяжеле всего было для нея то, что она такъ долго ошибалась относительно любимыхъ ею людей. Она даже не могла понять, какъ она могла въ теченіе столькихъ лтъ не узнать ихъ, не понять ихъ. А все оттого, что она была ‘насдкой’, ей только нужно было няньчиться съ кмъ-нибудь, не всматриваясь, каковы т, съ кмъ она няньчится, отвчаютъ ли они дйствительно на ея любовь, достойны ли они этой любви. Ей и теперь, въ сущности, было тяжеле всего то, что ей было не съ кмъ няньчиться.
— Вотъ я и не въ чужомъ гнзд!— говорила она, грустно расхаживая по комнатамъ своего домика въ Липовк.— Въ своемъ гнзд теперь… только одна… безъ своихъ цыплятъ…
Это ее страшно мучило. Теперь у нея не было цли въ жизни.
— Я могла бы все разъяснить… Ее, а не меня выгналъ бы онъ… Нтъ, Богъ съ ними… Зачмъ разстраивать чужую жизнь… И что за примръ былъ бы дтямъ… Пусть они не знаютъ этой грязи покуда… Богъ съ ними, Богъ съ ними!.. Но Борисъ… Что онъ-то за человкъ?.. какъ онъ могъ поврить этому?.. Совсмъ по-мужски поступилъ… женщина такъ не поступила бы… И сколько безсердечія онъ выказалъ… Одну оставилъ… Ну, хоть бы Костю, или Миму, или Шуру прислалъ погостить… Вдь не развратила бы я ихъ дтей, если бы я и точно была такая, какой онъ меня представляетъ…
И опять она задумалась надъ вопросомъ, что это — тупость, безсердечіе, грубость мужского сердца? Порой ей казалось, что она ненавидитъ, презираетъ его. Порой онъ ей казался просто пустымъ и жалкимъ человкомъ… Но что ей теперь до него за дло! Дтей ей было только жаль, о нихъ она скучала. А скука была невыносимая, гнетущая. Правда, неряхинскія барышни, Марья Петровна, Николай Птуховъ, вс эти люди остались ей врными друзьями и посщали ее. Но они не могли наполнить пустоты въ ея сердц, не могли ее заставить забыть безцльность ея жизни. Болтовня неряхинскихъ барышень только утомляла ее, а нытье Марьи Петровны тяжело отзывалось въ душ. Марья Петровна ничего не знала о сущности совершившихся событій, но чуяла, что случилось что-то необыкновенное. Она не врила ни одному слову изъ того, что ей разсказывала Катерина Марковна про свою усталость и болзнь, заставившія ее ухать въ Липовку на отдыхъ.
‘Статочное ли это дло,— резонно разсуждала Марья Петровна:— столько лтъ не уставала и вдругъ, на-поди, устала! Не такой человкъ Катерина Марковна, чтобы устать. И болзнь тоже… Съ чего это ей было вдругъ заболть?.. Подвохи тутъ какіе-то подвели… Ну, да я все разузнаю!’
— Тоже хороши родные, ангелъ мой, говорила она вслухъ.— Здоровы были вы, ангелъ мой,— нужны были, заболли — узжайте вонъ. Да другіе ночей бы не спали, ходили бы за вами, благодтельницей своей!
— Я сама не захотла!— оправдывала родныхъ Катерина Марковна.
— Ахъ, да я силкомъ бы оставила, на колнкахъ упросила бы не узжать, а они… Нтъ, ужъ говорила я и буду говорить, душечка, что безсердечные они люди, безсердечные и есть!
Николай Птуховъ, то и дло зазжавшій въ Липовку, которая теперь вдругъ оказалась ему ‘по дорог’, куда бы онъ ни халъ, тоже, повидимому, ничего не зналъ о сущности происшедшаго и соболзновалъ, что Катерина Марковна расхворалась.
— Это ничего, пройдетъ,— говорила она ему, однажды, когда онъ опять завернулъ къ ней ‘по дорог’.— Грустно только, что дтей у меня здсь нтъ.
— Эхъ, барынька, а у меня другое горе,— сказалъ онъ со вздохомъ.— Дти есть — матери нтъ.
Она вопросительно взглянула на него.
— Что тутъ скрываться. Сами все должны знать,— сказалъ онъ, махнувъ рукою.—Слышали, чай, что тоже не монахомъ жилъ…
— Да,— отвтила она.
— Ну, вотъ прижилъ двухъ ребятишекъ, а Феня-то приказала долго жить!
— Что вы? Я и не. знала!
— Давно больна была… Теперь вотъ сиротъ оставила намъ съ братомъ… Ну, какія мы няньки?..
— Гд же они теперь?— спросила она,
— Гд же имъ быть, какъ не у меня,— отвтилъ онъ.
— Да… но вдь прежде…
Она нсколько смутилась. Онъ зорко взглянулъ ей въ лицо.
— Что же, барынька, не договариваете?— спросилъ онъ.
— Вы не сердитесь, милый мой Николай Платоновичъ,— заговорила она.— Но мн говорили о вашихъ отношеніяхъ къ Фен и ея дтямъ… Вы какъ-то странно смотрли на это дло…
— Какъ же это я такъ смотрлъ на него?— спросилъ Птуховъ.
— Вы жили съ этой двушкой и держали ее гд-то въ изб съ дтьми…
Птуховъ покачалъ головой.
— Да вы знаете, кто она была?— спросилъ онъ,
— Знаю, крестьянская двушка, но…
— Ну-съ, такъ какъ вы думаете, хорошо бы было ей жить у меня въ дом?— проговорилъ онъ.— Что бы она была тамъ? Не барыня, не слуга. Или бы она съ прислугой дружбу водила, или подомъ бы ла эту прислугу, ломаясь надъ нею. Тоже и со мною, и съ моими гостями ей и неловко бы было, и скучно. Ну, а построилъ я ей домикъ близъ мельницы, нанялъ ей батрачку, и зажила она сама себ госпожей. У ней и знакомые были, и подруги…
Онъ опять махнулъ рукой.
— Да что тутъ говорить, оправдываться! Сдлалъ я все, что умлъ и могъ сдлать, чтобы она была счастлива, насколько можно быть счастливою въ ея положеніи. Ну, а люди, если меня осуждали, такъ чихать я на нихъ, на людей-то, хочу: не ихъ я умомъ живу, а своимъ. Если ужъ меня можно упрекать за что-нибудь, такъ за то разв, что сошелся я съ нею, не разсчитавъ, что женой я ее сдлать не могу. Ну, такъ вдь не схимникъ я, не монахъ, а такой же, какъ и вся наша братья. Бсъ-то въ каждомъ изъ насъ сидитъ. Ну, да что объ этомъ говорить. Согршилъ, такъ ужъ покаяніемъ дла не поправишь. А вотъ теперь ума не приложу, какъ ребятишекъ вырастить. Славные они у меня такіе карапузики, вс въ меня! Малы еще, имъ безъ женскаго ухода нельзя еще быть, а мы съ братомъ… Совсмъ мы никуда не годимся въ этомъ дл.
Птуховъ говорилъ задушевнымъ, искреннимъ тономъ! Катерина Марковна совсмъ оживилась. На ея лиц даже румянецъ выступилъ. Еще бы! Тутъ цыплята безъ насдки остались. А она-то на что? Да она ихъ всхъ заберетъ къ себ!
— Отдайте ихъ мн!— сказала она.
Птуховъ отрицательно покачалъ головой.
— Что же это я своихъ дтей въ чужой домъ отдавать стану. Плохъ я, можетъ-быть, а все же отецъ…
— Да вдь жили же они не при васъ?
— У матери, у матери, барынька, жили, а не въ чужомъ дом.
— Да у васъ, милый Николай Платоновичъ, женщины нтъ, дтямъ женская ласка нужна. Я имъ, право, второй матерью буду. Отдайте!
Она протянула ему дружески руку. Ея лицо раскраснлось, глаза сверкали.
— Знаю, знаю, что не второй, а первой, лучшей матерью можете быть,— сказалъ онъ, пожимая ея руку и ласково глядя на и ее:— а все же…
Онъ остановился и, наконецъ, махнулъ рукою.
— Ну, была не была, покончу все разомъ!— проговорилъ онъ.— Десять разъ… какое!.. сто разъ начиналъ прежде, за этимъ только и прізжалъ, да все кончить не сподобился, а теперь ужъ кончу… Что-жъ, головы не снимите!..
Онъ подслъ къ ней поближе.
— Барынька, чего вы монахиней-то живете? Обтъ, что ли дали?
— Я васъ не понимаю,— проговорила она.
— Да и кто пойметъ, если этакъ-то говорю, обиняками. Не умю, видите, по-свтскому. Ну, да вотъ что: выходите-ка за меня замужъ. И мужъ будетъ, и дти готовыя…
Она улыбнулась.
— Спасибо вамъ за доброе предложеніе, но какая же я невста? Нтъ…
— Да вы въ философію-то не пускайтесь,— перебилъ онъ ее.— А, какъ я, вотъ скажите: ладно! и конецъ… Ужъ что таиться, скажу всю правду… Я еще въ прошломъ году на святкахъ хотлъ свататься, да духу не хватило…
— При жизни Фени?— воскликнула Катерина Марковна.
— Да. А что же? Да меня сама Феня и подсылала къ вамъ. ‘Я, говорила, ужъ не жилица на этомъ свт. Такъ успокой ты меня, женись, пока я жива, чтобы я знала, какая мать у моихъ ребятишекъ будетъ. Сватайся за пановскую барышню, лучшей матери съ огнемъ не сыщешь’.
У Катерины Марковны навернулись слезы.
— Такъ какъ же?— спросилъ Птуховъ, заглядывая ей въ лицо.
— Нтъ, Николай Платоновичъ, поздно,— тихо отвтила она.
Онъ посмотрлъ ей прямо въ глаза и вдругъ точно что-то вспомнилъ.
— Послушайте, барынька, я васъ знаю, какъ добраго и умнаго человка,— серьезно сказалъ онъ.— Мн больше ничего и не нужно. Я человкъ простой, грубый, говорю прямо, безъ экивокъ… Такъ вотъ, если тамъ что-нибудь васъ смущаетъ, такъ мн это все равно…
Она ничего не понимала, что онъ хотлъ сказать.
— Я знаю,— продолжалъ онъ пояснять свою мысль: — что у васъ тамъ не ладно вышло въ дом. Тоже слухомъ земля полнится. Знаю, и почему, и какъ…
Она измнилась въ лиц. Оборотъ разговора былъ совершенно неожиданный для нея.
— Ну, что-жъ, увлеклись… У подлеца рожица смазливая, рчи медовыя!— продолжалъ Птуховъ.— Кто безъ грха!..
— Николай Платоновичъ!— воскликнула въ волненіи Катерина Марковна, поднимаясь съ мста и едва удерживаясь отъ смха.
— Да говорю я вамъ, что это мн тьфу!— продолжалъ онъ.— Мн человкъ хорошій нуженъ и больше ничего. Я вовсе и не потому началъ объ этомъ, чтобы попрекнуть васъ хотлось, а потому, что разговоръ по такой дорог пошелъ. Если это васъ…
Она и смялась, и плакала. Ей тсперъ все казалось смшнымъ: и она сама, и люди съ ихъ толками, и простодушная физіономія выбивавшагося изъ силъ Птухова, и его увщеванія. Она точно присутствовала на представленіи какого-то невообразимо нелпаго и потому смшного водевиля и уже не могла ни думать, ни разсуждать, а могла только смяться до колотья, до слезъ. Она боялась, что у нея опять сдлается истерика,— истерика отъ неудержимаго, душившаго ее смха.
— Перестаньте, перестаньте!— проговорила она, задыхаясь и махая руками.
Но Птуховъ не унимался и хотлъ еще что-то сказать, какъ въ комнату совершенно неожиданно бомбой влетла Марья Петровна съ блестящими глазами, съ сдвинувшейся на бокъ черепаховой гребенкой, съ свалившимся съ одного плеча ковровымъ платкомъ.
— Да, боровъ вы этакой, право, боровъ!— крикнула она, набрасываясь на Птухова.— Уморить хотите ее, ангела моего чистаго?.. Нате водицы, нате водицы, ангелъ мой!.. Христосъ съ вами, Христосъ съ вами!.. Ахъ, боровъ, право, боровъ!.. И какія страсти выдумалъ! На наше сословіе мерзавцы мараль пустили, а онъ вритъ, да еще изъясняетъ… И хорошо еще, что я тутъ за драпирой все слышала… Вдругъ этакія слова бухаетъ двиц!.. Ангелъ, ангелъ, успокойтесь!.. У, кабанъ разжирлый! Уморить хотлъ ангела моего!.. Его Митька съ Лизаветой Дмитріевной шашни велъ, а онъ наше сословіе позоритъ… Выпейте еще водицы… еще, ангелъ!..
Марья Петровна, подслушавшая весь разговоръ, бгала теперь, какъ сумасшедшая, приводя въ чувство Катерину Марковну и ругая ‘кабана ожирлаго’. Птуховъ стоялъ съ раскрытымъ ртомъ и, наконецъ, совсмъ сконфуженный, взялся за шапку. Марья Петровна, замтивъ его трусливую попытку къ бгству, силою дернула его за рукавъ и повелительно шепнула ему:
— Просите еще!
Онъ, какъ провинившійся школьникъ, подошелъ къ Катерин Марковн и нершительно взялъ ее за руку.
— Такъ какъ же, родная? спросилъ онъ ласково. Вы ужъ не сердитесь!.. Я что-жъ, обломъ!
— Обломъ и есть!— подтвердила Марья Петровна,
И въ ту же минуту она измнила тонъ.
— Ангелъ, смотрите, исчахъ вдь совсмъ!— проговорила жалобно она, обращаясь къ Катерин Марковн.— Совсмъ исчахъ отъ томленія!.. И что за сласть вамъ-то, ангелъ мой, такой быть… насдкой-то на чужихъ гнздахъ?
Катерина Марковна слабо улыбнулась и молча протянула об руки Николаю Платоновичу.
— Ну, ну, ну!— воскликнула Марья Петровна, видя, что онъ обнимаетъ Катерину Марковну.— Точно медвдь ломаетъ!
— А ужъ я тебя, церковная крыса, потомъ отблагодарю!— сказалъ Птуховъ, дружески обращаясь къ ней.
— И безъ вашего позволенія поселюсь въ дом!— ршительно объявила она, вздернувъ голову.
Катерина Марковна ласково протянула ей руку.
— Значите, об будемъ не на чужихъ гнздахъ насдками?— сказала она.
— Ужъ, конечно!— подтвердила Марья Петровна, точно и она выходила замужъ за Николая Платоновича.

——

У Пановыхъ вс ахнули отъ изумленія, узнавъ, что Катерина Марковна выходитъ замужъ. Борисъ Васильевичъ, оставшись наедин съ женою, замтилъ ей, что онъ считаетъ нужнымъ предупредить Птухова или переговорить съ Катериной Марковной. Но Елизавета Дмитріевна удержала его отъ этого и замтила ему, что, можетъ-быть, ‘все это были одни подозрнія’. Какія же тутъ подозрнія, когда онъ, Борисъ Васильевичъ, все самъ слышалъ! Тогда Елизавет Дмитріевн пришла въ голову мысль, не напрасно ли они обвинили Катерину Марковну, вдь, можетъ-быть, Митя былъ на террас съ ихъ бывшей горничной Настей. Настя вообще въ послднее время сильно баловалась. Ее вдь и отпустить потому пришлось, что она ‘въ такомъ положеніи’. И какъ это имъ не пришло тогда въ голову. Впрочемъ, все это одн догадки. Не можетъ ли Борисъ Васильевичъ осторожно навести обо всемъ справку у Александра Птухова. Митя былъ съ нимъ хорошъ и ужъ, врно, поврялъ ему свои тайны. На другой же день посл этого разговора Борисъ Васильевичъ пріхалъ домой въ сильномъ смущеніи. Дйствительно, они ошиблись и оскорбили понапрасну Катерину Марковну. Виновницей была Настя. Это ужасно досадно: они погорячились, а Катерина Марковна безъ этого и теперь бы жила у нихъ. И все изъ-за дрянной двчонки! Александръ Птуховъ это отлично знаетъ и даже, кажется, самъ гршенъ въ томъ же, въ чемъ Митя. Кстати пріхалъ и Александръ Птуховъ. Онъ еще разъ подтвердилъ свои увренія насчетъ невинности Катерины Марковны и виновности Насти. Пановы ршили, что надо хать къ Кохановой и попросить у нея извиненія. Тетя Катя, конечно, проститъ.
Такимъ образомъ все уладилось, вс успокоились. Только Елизавета Дмитріевна, оставшись на минуту одна съ Александромъ Птуховымъ, шопотомъ спросила его:
— А если ты попадешься?
— Выкручусь!— отвтилъ онъ, цлуя ея руки.— Къ тому же теперь ты можешь посщать насъ хоть каждый день, а наша насдка ничего не замтитъ…
Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Непрошенный гость, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1883
  2. Не нам судить, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1887
  3. Две семьи, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1870
  4. История дурака, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1868
  5. Поврежденный, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1886
  6. Моя тетушка, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1870
  7. ‘Денди’, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1897
  8. Пасхальная ночь, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1894
Электронная библиотека