НАМАЯЛСЯ.
НАМАЯЛСЯ.
(Разсказъ).
В. Быстренинъ.
‘Міръ Божій’, No 1, 1897
Намаялся, Быстренин Владимир Порфирьевич, Год: 1897
Время на прочтение: 14 минут(ы)
…Такъ, стало быть, у васъ опять на старое повернуло?
— Да, врод того. Чтобы настоящаго-то согласія, такъ еще нтъ, а видимо на то клонитъ. Вишь, какая благодать, не бойсь, помягчаетъ сердце-то. А ужъ намаялись, вдосталь натерплись!
Въ послднихъ словахъ говорившаго прозвучало столько дйствительно пережитой маяты, что его собесдникъ не удержался отъ восклицанія:
— Намаялся?
— А-ахъ, Боже ты мой!..
— Да-а… По грхамъ нашимъ натерплись свыше мры. А только я думаю, Герасимъ Иванычъ, что ежели у кого хозяйство пришло въ полное разстройство, такъ поправиться очень трудно.
— Встимо, нешто возможно сразу…
— Да ужъ чего тутъ, по себ знаю. Вдь, я какъ жилъ-то, ахъ, Боже мой! Что щиблеты, что пинжакъ,— все перваго нумеру. Форсилъ, братъ, такъ, что самому чорту сорокъ очковъ впередъ давалъ, вотъ какъ! А какъ почало книзу гнуть, все прахомъ пошло, и какъ ни старайся теперь, все изъ батраковъ не выйдешь. Нешто это мое дло — косой пахать? Я, милый человкъ, по праздникамъ замшевыя перчатки носилъ, идешь, эдакъ, тросточкой помахиваешь, ну, настоящій баринъ! А теперь и эдакой работ радехонекъ, потому сть надо, а мста-то нонче ой-ой…
— Это такъ,— протянулъ Герасимъ,— а только ты, Финогенычь, хоть и нашего мужицкаго роду, а все-таки человкъ ремесленный, и тебя это не касающее. Много-мало, все ты добывку имешь, а вотъ коренному крестьянству безъ хлба никакъ невозможно. Тутъ обезумешь, самъ себя потеряешь, во-какъ!
— Что и говорить!
— Да ужъ и не говори! Тутъ тебя заклюютъ, тутъ тобой всякій помыкаетъ, всякая, можно сказать, пакость норовитъ тебя измордовать. Э-эхъ, натерплись же мы, не приведи Господи! И никакъ я въ толкъ не возьму, какія съ человкомъ перемны бываютъ и туда тебя толканетъ, и сюда, а для чего, почему,— неизвстно. Насмотрлся я этихъ перемнъ достаточно, а что и къ чему, постичь не умю. Темнота, конечно, наша, а умственный человкъ объяснить можетъ…
— Еще бы не объяснитъ, — подхватилъ Финогеничъ.— У насъ по весн монахъ объявился, то-есть, не то чтобы, настоящій монахъ, а врод какъ бы странникъ. Ну, ужъ и голова, ахъ, голова-то какая! То-есть, братецъ, все онъ теб какъ на ладони выложитъ.
— Во, во! А почему? Потому что образованіе человкъ иметъ. А мы что? Разв мы можемъ сами себя понять? Вотъ, ежели теб объ моей жисти разсказать, какъ, значитъ, меня кидало да трепало, такъ только руками разведешь. Метнетъ въ сторону, метнетъ въ другую, только глаза пучишь, а никакого средствія не знаешь…
Случайные пріятели сидли у догорающаго костра на отлогомъ откос, глубоко врзавшемся въ рку. Передъ ними освщенное мягкими лучами полнаго мсяца золотилось ржаное поле, на которомъ здсь и тамъ мелькали красноватые огоньки костровъ и темнли копны сжатаго хлба. За ркой виднлось такое же поле, окаймленное сизой полосой лса, причудливыми контурами вырисовывавшагося на безоблачной синев неба.
Они только-что окончили незатйливый ужинъ и продолжали раньше начатый разговоръ. Герасимъ Ивановичъ задумчиво разгребалъ хворостиной потухающіе угли, а Финогенычъ сидлъ противъ него и пускалъ въ воздухъ колечки дыма изъ коротенькой трубки-носогрйки.
Неподалеку лежалъ ничкомъ совсмъ еще молодой парень, подперевъ голову руками, онъ старательно выводилъ высокимъ фальцетомъ слова фабричной псни:
Продамъ чашки, продамъ ложки,
Куплю душеньк сапожки,
Продамъ дыню и арбузъ,
Куплю милому картузъ.
Очевидно, онъ усплъ заучить только одинъ этотъ куплетъ, такъ какъ безпрестанно повторялъ его.
— Будетъ-те, Алешка,— остановилъ его Финогенычъ,— инда надолъ. Ну, что жъ изъ того: продашь ложки, продашь чашки,— останешься, малый, безъ всякаго хозяйственнаго струмента. Ни одна двка за тебя не пойдетъ.
— Ну, ну,— отозвался Алешка,— я тебя не касаюсь, и ты не замай. Ба-аринъ!
— Дуракъ!— огрызнулся Финогенычъ, сердито сплюнувъ.
Онъ передвинулся поближе въ Герасиму и тихо сказалъ:
— Да, мудреная это, братъ, штука, жисть-то, вишь, вдь, какія колеса вывертываетъ.
— Что и толковать,— отозвался Герасимъ.— А главная зацпка въ томъ, что ничего мы опредлить не можемъ, что, значитъ, въ какой стать слдствуетъ. Не даромъ поговорка сложена: живемъ въ лсу, молимся пенькамъ, искони вковъ такъ положено, отъ прародителей, значитъ. Я-то самъ крпости не помню, родился я посл того, какъ воля вышла, а родители, дды и прадды крпостными были. Какова такова эта самая крпость была, надо тоже это постигнуть: что человкъ, что скотина, — все единственно. Какое ужъ тутъ могло быть понятіе, страхъ одинъ, и прямо скажу, насъ въ этомъ страх вспоили, вскормили. Взять хоть бы родителя покойничка, царство ему небесное, умственный былъ человкъ, можно сказать, первый мужикъ по селу. Какое зерно въ какую землю сять, али насчетъ скота,— такъ это онъ зналъ до корня, ну, а на счетъ жизни, то-есть какъ жить,— не прогнвайся,— ни-ни, никакого соображенія. Домъ у насъ былъ справный, всего довольно, и скота и скарбу, а между тмъ, настоящаго понятія не было. Минуло мн восемнадцать лтъ, сейчасъ меня женить. Какъ, для чего? Меня не спрашиваютъ, да хоша бы и спросили, я отвту не съумлъ бы дать. Вышла вотъ какая причина: старшаго брата въ солдаты забрили, такъ евонная жена въ своихъ роднымъ ушла, а наша-то родительница ветха стала. Такъ нужно было въ домъ работницу, только и всего. Ежели, значитъ, наемную бабу пригласить, такъ первое дло ей платить надо, да и не привяжешь ее въ дому, а тутъ жена, все равно, что крпостная. И родитель мой въ такихъ мысляхъ былъ, и я тоже,— вонъ она крпость-то куда отозвалась! Ну, ничего, оженили меня, живемъ по маленьку, и со стороны глядть, такъ совсмъ даже лучше и не надо. А ежели раздумать по совсти, такъ порядку-то и слда не было, тепла-то самаго. Было одно: хозяйство, скотина, хлбъ, а жисти не было, и какъ стукнуло по маковк,— все прахомъ пошло.
— А стукнуло-таки?— спросилъ Феногенычъ.
— Еще какъ! Такъ застукало, что твоя кузница: прямо скажу, въ три молота! Ты одно сообрази, сколько годовъ мы настоящаго хлба не видали? Спервоначалу, еще при родител, три года еле-еле кормились, а потомъ, Господи благослови, передохнули малость, — пять лтъ подъ рядъ. А въ промежутк моръ на скотину два раза былъ,— вовсе изъ силъ выбились. А окромя того, родители померли,— расходъ, братъ изъ полку пришелъ,— все пополамъ длить, опять же ребятишки родятся — помираютъ, все въ мошну лзь. У насъ ребята что-то не жили, надо полагать все отъ недостатковъ этихъ самыхъ, только и уцллъ одинъ Ванька. Вотъ этакъ-то по маленьку да полегоньку сталъ я хозяйствомъ ослабвать, расплылось все мое имущество, остался я при одной голой изб, да чалой кобыл съ бльмомъ. И нтъ никакихъ способовъ поправиться, пыталъ я и то, и другое — везд проку мало, ежели гд и есть какая работника, такъ ее въ десять рукъ рвутъ другъ у дружки. Какъ, значитъ, пошло на убыль, то влзъ я въ недоимку, въ долги, просто петля, одно слово.
Вотъ тутъ, онъ, непорядокъ-то и сказался, какъ не было у насъ съ бабой настоящаго тепла, такъ и поплыло врозь. Пока въ достач жили, ничего этого не было замтно, потому на первой линіи коровы, овцы и прочая живность, а какъ не стало всего этого добра, не къ чему рукъ приложить, сейчасъ у насъ пустое мсто и обнаружилось. Скажу, братъ, теб по чистой совсти. Прасковья баба была смиренная, и ничего такого, чтобы тамъ перечить или на задоръ лзть, а тутъ, вижу, остервенла баба, рветъ и мечетъ.
— Я, говоритъ, за тебя шла — думала, ты путный, а ты ничего не можешь. Эдакъ, говоритъ, мы по міру пойдемъ.
Понимаетъ она, что вины моей тутъ нтъ, со зла говоритъ. Однако, обидно же мн это слушать и, само собой, даю ей сдачи по всей форм: слово за слово, а гд и своихъ десятокъ прибавлю.
— Значитъ, не уступалъ?— вставилъ Алешка, прислушивавшійся къ разговору.
— Гд же уступитъ! Я такъ себя въ своемъ прав полагалъ, потому я ей голова.
— Я бы ее за это самое, безъ всякаго разговору, за волосья отодралъ,— продолжалъ Алешка, и даже размахнулъ руками, представляя, какъ слдуетъ драть за во лосья.
— Другъ ты мой, было и это! Всего было! Собачились мы на всю деревню безо всякаго снисхожденія. Господи Боже мой, что сраму приняли! До волостного доходило, разъ чуть не всыпали мн за нее. Опосл этого еще хуже пошло, насчетъ тамъ стыда или совсти,— ни-ни: смотри, молъ, людъ православный, какъ Гараська съ Парашкой живутъ. А все оттого, что жалости у насъ другъ къ дружк не было: какъ спервоначалу было пустое мсто, такъ оно и осталось. Эдакъ-то дальше да больше, дошло дло до послдняго, собралась моя баба изъ дому, ей Богу! Я ничего, не препятствую, потому свары эти надоли мн хуже хрну горькаго и радъ я отъ нихъ избавиться всякимъ способомъ. Ушла, стало быть, нанялась она въ куфарки къ управляющему,— Василь Василичъ тутъ былъ,— и малое время спустя слышу я, что ужъ она у него замсто барыни. Вотъ такъ загвоздка, что тутъ длать? Ежели черезъ судъ ее требовать, такъ толку не будетъ: баба она нравная, возьмешь ее, а она опять убгтъ, только лишній срамъ на голову примешь. Сталъ я, значитъ, ждать, чмъ, молъ, вся эта музыка кончится, потому, думаю, долженъ же ей конецъ-предлъ какой ни на есть быть. Однако, Ваньку она при мн оставила, четвертый годокъ ему въ т поры шелъ. Ничего, живу себ. Земли у меня на одну душу, а при дом никакого заведенія, ни коровы тамъ, ни куръ. Стало быть, насчетъ Ваньки такъ Прасковьина тетка захаживала помыть его, обшить, а когда и хлбы испечь. Добрая старуха, и ужъ какъ она Парашку ругала, страсть! и такъ эти рчи ейныя мн по душ были,— поговорю съ ней, ровно меду напьюсь, только маленько и полегчаетъ, какъ съ старухой душу отведешь, а то тошно въ пустой изб, глаза не глядятъ. И сталъ я, братецъ, тутъ съ этой самой со скуки да съ тоски зашибать, дальше да больше, кореннымъ пьяницей сдлался. Съ этой-то поры меня и Лодыремъ прозвали,— допрежъ-то все Гарасимъ Иванычъ былъ. Съ кабатчикомъ у насъ дружба повелась,— водой не разольешь, потому выручалъ я его здорово: что было изъ збруи, телги, сани,— все къ нему перешло. Проватажился я эдакимъ манеромъ почесть три года, и подошла тутъ эта самая бда. Ужъ и везд-то плохо было, а на нашу деревню особливо Господь-Батюшка прогнвился: съ самой весны до Спаса дождя не было, пожгло все въ чистую, какъ есть ни зернушка не уродилось. Ну, да я спервоначалу не горевалъ,— тяпнешь косушку, а то дв, и ничего не чуешь, а какъ пролъ Чалку,— за шесть цлковыхъ продалъ,— да одеженку, какая была, спустилъ, такъ вижу, что приходитъ пора съ голоду околвать. Однако, за себя-то я не очень огорчаюсь, такая, думаю мн, пьяниц, и дорога, да Ваньку жалко: больно парнишка-то вышелъ занятный. Стали тутъ около Михайлова дня ссуду выдавать, сунулся я въ старост, Игнатъ Васильичу.
— Теб, говоритъ, Лодырь, ссуды не полагается.
— Какъ, говорю, не полагается? По какой такой полной прав? Не можетъ этого быть?
— А такъ, говоритъ, и нтъ. У тебя, говоритъ, жена на мст живетъ, шесть рублей въ мсяцъ получаетъ. Вотъ, гляди…
Разворотилъ онъ передо мной вдомость, тычетъ пальцемъ.
А мн онъ не знай чего покажи,— нешто я грамотный?
— Какъ же, говорю, люди-то получаютъ побогаче меня? Чего же теперь мн-то длать?
— А ужъ это, говоритъ, самъ смекай…
Постой, думаю, надо до самаго корня дойти, и махнулъ я прямымъ трахтомъ въ старшин. И тамъ тоже неудача вошла.
— Въ вдомости, говоритъ, прописано, ничего сдлать не могу. А меньше бы, говоритъ, ты пьянствовалъ, такъ и нужды бы не имлъ.
Огорчилъ онъ меня крпко этимъ укоромъ,— потому самъ-то онъ не пролей капли,— и изругалъ я его какъ съумлъ. Ну, само собой, отсидлъ за это въ холодной, потому хоть и пьяница онъ почище меня, да цпь на немъ болтается.
Что же въ такомъ раз длать? Ванька сталъ по окнамъ ходить, да не у кого и попросить-то, вс не меньше насъ нуждаются, иной день погложешь корочекъ, а иной и на пустое брюхо спать ляжешь. Вижу я, что дло-то вовсе плохо приходитъ, сталъ добиваться порядка, пошелъ въ городъ, къ самому продовольственному члену. Ужъ этотъ, думаю, всыпетъ и старшин и старост, будутъ они Лодыря помнить! Объяснилъ, значитъ, члену все какъ слдствуеть, сталъ членъ въ бумаги глядть, да какъ рявкнетъ на меня:
— Какъ ты, говоритъ, морда эдакая, смешь ссуду просить? Мошенникъ ты, кричитъ, въ острогъ тебя надо для примра засадить. Это что, гляди!
Ткнулъ онъ мн бумагами прямо въ рыло, индо изъ глазу слеза потекла, да какъ началъ топать, — я только подавай Богъ ноги!
Куда теперь дваться,— одно осталось: лечь да помереть. Однако, тутъ же въ скорости пріхалъ къ намъ въ деревню голодный членъ, сталъ котелъ устраивать для бднющихъ. Ну, думаю, передышка намъ теперь пришла, дай Богъ многія лта добрымъ людямъ. Пошелъ я къ нему, поклонился до земли.
— Такъ и такъ, не оставьте съ голоду помереть.
И что жъ ты думаешь, другъ сердечный,— не выгорло и тутъ мое дло, ей-Богу!
— У тебя,— говоритъ членъ,— надлъ есть, а мы кормимъ только тхъ, которые земли не имютъ.
— Стало быть, говорю, куды же мн-то дваться?
— А ужъ этого, говоритъ, я не могу теб присовтовать.
Однако, баринъ добрый, разспросилъ меня какъ есть все въ аккурат, въ книжечку записалъ, и далъ мн полпуда муки.
— Только это, говоритъ, я противъ закону длаю, тебя жалючи. А впередъ, говоритъ, не разсчитывай, и какъ знаешь самъ изворачивайсь.
И на этомъ спасибо: по закону ли, супротивъ ли закону,— а мы съ Ванькой дня четыре хлба до отвалу ли. И на счетъ надлу-то онъ меня надоумилъ, дай ему Богъ доброе здоровьице. Сдалъ я шабру свою яровую душу, а озимя кабатчику заложилъ, полтора пуда муки взялъ,— стало быть, эдакъ на мсяцъ прокорму добылъ.
У насъ по этой части въ т поры не мало маштаковъ развелось, то есть, насчетъ скупки,— страсть какъ нажились, потому давали цну, какую хотли. Ну, однако, минуло рожество, проли мы деньжонки, кои я за землю выручилъ, и пришелъ намъ настоящій конецъ. Вижу я, что не минешь съ рукой идти, подаянія просить. Непривычно мн это дло было, и людей совстно, да и выпросить-то не у кого, стало быть, пошелъ я въ городъ. И не усплъ я, другъ ты мой, къ первому окошку подойти, какъ сграбастали меня, раба Божьяго, въ часть: какую, дескать, праву имешь побираться Христа ради?
— Такъ и такъ, объясняю: все до чиста проли, и никакихъ, значитъ, способовъ нтъ, особенно съ ребенкомъ.
Куды теб! Никакихъ резонтовъ не примаютъ: эдакій, дескать, здоровенный мужикъ подъ окнами ходитъ,— прямая видимость, что отъ работы отлыниваетъ, лнь одолла. Инда въ смхъ меня ударило: гд она работа-то? Подержали сутки въ темной, выпустили, и пришелъ я домой съ пустыми руками. А тутъ хворь пошла по народу, такъ валомъ и валитъ. Тамъ, слышишь, повойникъ, тутъ безъ памяти двое-трое лежать, и, наконецъ, того добралась эта самая хворь до Ваньки, встимое дло,— много ли парнишк надо: на живот пищи нтъ, вотъ она и прикинулась. Лежитъ мой Ванька безъ памяти, стонетъ, пить проситъ, рветъ мое сердце на клочья, а помочь ничмъ не могу. Вотъ тутъ-то и пришла эта самая точка, швырнуло меня въ такую сторону, куды я и не чаялъ. Ванька-то, почитай, ужъ съ недлю лежалъ, такъ и думалъ я, что не жилецъ онъ на свт, да и самого меня начало ломать, знобъ внутр оказался. Сижу я это вечеромъ, Ванька лежитъ на полатяхъ, разметался, бредитъ, все мать зоветъ. Такъ и тянетъ: ма-амка, ма-амка! да жалостнымъ эдакимъ голосочкомъ, ровно птичка подстрленая. И такъ это мн горько стало, такая злость противъ бабы, что и разсказать невозможно. Сижу это, размышляю на счетъ моей жисти, и думаю, что кабы не она, нешто дошелъ бы я до такого бдствія? И стало во мн крутить, стали мысли представляться, какъ, значитъ, она живетъ теперь въ сладкомъ житв, ни въ чемъ не нуждается, а мы тутъ съ голоду дохнемъ. Дальше да больше, совсмъ въ ум темнть стало. Постой, думаю, подлая, раздлаюсь я съ тобой, не обрадуешься ты и сладкому житью! И не знаю ужъ какъ это теб разсказать, подмываетъ меня идти въ ней, да и все. Накинулъ я кафтанишка, сунулъ ножъ хлборзный въ карманъ, пошелъ… И вотъ спроси ты меня сейчасъ, предъ Истиннымъ — не могу теб объяснить, хотлъ, что-ль, я ее убить, или нтъ… А ножъ взялъ, это ужъ вотъ какъ сейчасъ помню… Одно слово, другъ ты мой, помраченье… Ночь студеная была, поземка дула, и пока шелъ и,— а надо было все село перейти, да еще гумнами, можетъ, съ полверсты,— и продрогъ я порядкомъ. Ну, пришелъ я къ усадьб, зубъ на зубъ не попадаю, заглянулъ въ окно, вижу управляющій сидитъ у стола, пишетъ чего-то, и окромя его никого въ горниц нтъ. Заглянулъ я въ другое окно, тамъ моя хозяйка на стул сидитъ, привалилась эдакъ локтемъ къ столу, ребеночка кашей кормитъ. Ужъ у нея мальчишка былъ мсяцевъ эдакъ восьми… Какъ увидалъ я это, еще крпче злоба зашумла во мн, потому хоть я и зналъ, что у нея младенецъ, да до этого разу не видлъ, а ужъ увидать мн это своими глазами было хуже ножа востраго. Гляжу, однако, вижу на Парашк нарядъ хорошій, сама она румяная, сейчасъ видать, что въ сытости да въ тепл живетъ. Стою я, съ ноги на ногу переминаюсь, не знаю, что предпринять. И такъ полагаю я, что не вовсе Господь въ тотъ часъ отступился отъ меня, потому по злоб моей долженъ я былъ убить ее, а замстъ того тихимъ манеромъ вошелъ я въ кухню, и говорю стряпух, что надо мн Прасковью Григорьевну повидать. А должно быть, на лиц у меня недоброе было, потому стряпуха первымъ дломъ сунулась въ горницу дверь притворить, а потомъ ужъ и говоритъ мн:
— Зачмъ, дескать, теб ее, дядя Гарасимъ?
Такъ и такъ, объясняю: Ванька недужи-етъ, бредитъ, и всякій часъ ее зоветъ. Какъ ни по собачьи жили, а теперь это кинуть надо, потому не гоже помереть младенцу безъ матерняго благословенія.
Доложилась стряпуха, и эдакъ черезъ самое малое время выходитъ жена.
— Что, говоритъ, съ Ваней приключилось?
Объясняю и ей все какъ должно, какъ мы безъ пищи бились и какъ, наконецъ, того его хворь свалила. И вотъ теб не лгу: ни единаго обиднаго слова ей не сказалъ, даромъ что съ ножомъ шелъ.
Затуманилась эдакъ моя баба, изъ лица потемнла, и говоритъ:
— Пожди, говоритъ, тутъ, сейчасъ вмст пойдемъ.
Слышу, въ горниц шумъ поднялся: управляющій ей идти препятствуетъ, а она ему слова выговорить путемъ не даетъ, точка въ точку, какъ со мной бывало. Наконецъ, того, вышла она, и отправились въ мою хату. Пришли, значитъ, первымъ дломъ моя баба влзла на полати, припала къ Ваньк и начала голосить. Ужъ она выла-выла на разные голоса, инда изъ меня всю душеньку вымотала, такъ что окоротилъ я ее подъ конецъ.
— Полно, говорю, Прасковья, выть, чай не надъ покойникомъ причитаешь, еще измшаешь ребенка.
Утихла она, а между прочимъ, съ полатей не слзаетъ. И должно быть крпко я изморился: какъ сидлъ на лавк, такъ и уснулъ, да вдь какъ, — всю ночь проспалъ. Проснулся я, ужъ свтло на двор, гляжу, примостилась моя Прасковья у печки и Ванька у нея на колняхъ сидитъ, радостный, ее за шею руками хватаетъ.
Увидла Прасковья, что я не сплю, и говоритъ Ваньк:
— Ну, говоритъ, сынокъ, теперь съ отцомъ добудь, а я духомъ вернусь.
Ухватилъ ее Ванька за подолъ, не пускаетъ, а она его эдакъ отвела рукой, вырывается, значитъ:
— Я, говоритъ, теб гостинцу принесу, не замай. Вотъ, говоритъ, Гарасимъ, тутъ пирогъ блый, дай ему съ водицей.
Говоритъ это она мн, а сама на меня не смотритъ, глаза въ уголъ скосила. Ну, думаю, что изъ всего этого произойти можетъ? Однако, эдакъ вкругъ обда, гляжу, лзетъ въ избу Прасковья, и не одна, съ ребенкомъ.
— Иди, говоритъ, Гарасимъ, тамъ прими, что на возу есть.
Вышелъ я на дворъ, а тамъ точно на саняхъ возъ навьюченъ. Работникъ съ барскаго двора увидалъ меня и говоритъ:
— Ну ужъ, дядя Гарасимъ, у тебя не баба, а настоящее зелье. Сталъ ее Василь Василичь ругать, ты, дескать, заразу въ домъ натаскаешь, такъ она ему чуть глаза не выдрала. А въ конц того и говоритъ: не хочу я больше жить у тебя, распостылый ты человкъ, ни минуты, говоритъ, не останусь. Ну, баринъ нашъ тоже горячъ: вонъ, кричитъ, отсюдова, глупая баба! И уйду! И уходи! Гляжу, стала она весь свой скарбъ на крыльцо швырять, вонъ сколь добра!
И точно, привезла она два сундука крашеныхъ, три мшка съ мукой да баранью тушку. Перетащили мы все это добро въ избу, и гляжу я, Прасковья такъ ходуномъ и ходитъ: то къ печк сунется, то въ чуланъ… Ничего, сижу себ поглядываю, не препятствую. Наконецъ, того, и говорю ей:
— Въ какихъ же, къ примру, смыслахъ это понимать надо?
Накинулась тутъ на меня Прасковья, видно, не уходилось еще у нея сердце:
— Али, говоритъ, ты вовсе одурлъ? Что же по твоему, у меня ни мужа, ни дома нтъ? Будетъ ужъ, поскиталась, оченно даже довольно!..
Ну, молъ, живи себ, ничего… Хлопочетъ моя Прасковья, кзъ кожи лзетъ, моетъ, скребетъ, чиститъ, то-есть, прямо сказать, покоя не знаетъ. А тутъ, эдакъ можетъ дня черезъ два, и Ванька на поправку пошелъ,— должно полагать отъ пищи,— и совсмъ веселый мальчонка сталъ. Ейнаго-то парнишку все братцемъ зоветъ. Коробитъ это меня, ровно пилой по сердцу шаркаетъ, и не вытерплъ я разъ, говорю ему:
— Какой это, Винюшка, теб братецъ,— и обозвалъ я его тутъ самымъ сквернымъ манеромъ.
Услыхала мои слова Прасковья такъ и взълась:
— Такъ ты, говоришь, такъ-то? А кто, говоритъ, причиной, что я изъ дому ушла? Кто причиной? Ну-ка, отвтствуй!..
И почала, и почала! Господи, сколько она тутъ словъ наговорила, у меня инда звонъ въ ушахъ пошелъ.
По времени дло оборвалось. Хоша ладу у насъ настоящаго и не было, все мы какъ волки другъ на друга косились, ну, однако, до волосьевъ, али тамъ до ругани большой, благодаренье Господу, дло не доходило.
И вотъ теб, братецъ, оказія: эдакъ съ недлю спустя какъ вернулась Прасковья, встрлъ меня на улиц старшина и говоритъ:
— Ты бы, Гарасимъ, заявилъ на счетъ ссуды, теперь баба при теб.
— Нтъ, ужъ, говорю, ежели когда мы околвали да не было намъ способія, такъ теперича я и самъ брать не желаю.
Стало быть перебились мы эдакъ до весны, ползла Прасковья въ сундукъ, вынула шесть красныхъ и говоритъ:
— Надо намъ нашу землю выкупить, да лошадь завести. Позжай-ко, говоритъ, на базаръ, выбери…
Не охота мн было отъ нея деньги брать, зазорно быдто, да какъ подумалъ я, что мы будемъ безъ лошади да безъ земли длать,— взялъ…
Вотъ, братецъ, какъ нашего брата швыряетъ-то! Вдь, прямо теб сказать, съ ножомъ-то я тогда подъ окномъ стоялъ, на убивство шелъ, и быть бы мн теперича на Соколиномъ острову, а оно вонъ какъ повернуло…
Гарасимъ замолкъ, и, вынувъ изъ кармана кисетъ, сталъ свертывать папироску. Алеха уже спалъ, разметавшись на росистой трав, и его молодецкій храпъ ввонво разносился надъ ркой.
— А какъ же теперь ребенокъ-то?— спросилъ Финогенычъ.
— Какой?
— Да ейный-то…
— Вс увмстяхъ живемъ… ребенокъ-то чмъ виноватъ? Да и съ Прасковьей-то, сказывалъ я теб, хоть ладу настоящаго у насъ нтъ, однако, такъ думаю я, что по времени обойдется. Теперь вотъ, видишь ты, своего засву у насъ маловато, такъ я вотъ сюда нанялся косить: тоже шесть гривенъ въ день, деньга не малая. А къ сву еще принайму землицы, авось, тогда вовсе на поправку выйдемъ.
— А съ управляющимъ-то, стало быть, вовсе врозь у ней?
— Ты думаешь что? Ни-ни! Прасковья баба сурьезная, горячая. Коль ушла она тогда,— такъ почесть три года ни разу мн на глаза не показалась, а ужъ коли вернулась домой, такъ будь спокоенъ, никакой глупости не будетъ. А ежели что и было-то, такъ отчего, вникни-ка? Я Прасковью виню, она — меня, а я своимъ умомъ, ей-же-Богу, этого дла опредлить не могу, но все-таки полагаю, что главная причина именно и есть наша темнота, живемъ какъ зври, и обращаемся по звриному. Взять хоть то, какъ женился я: мн хоть Парашка, хоть Акулька,— все едино, баба нужна, работница. А на счетъ Прасковьи-то, ты какъ полагаешь, понимала она что или нтъ? Повели ее внчаться, все равно, какъ корову на базаръ продавать, только и всего. Стало быть, все дло по звриному обошлось, а какъ дошло до сурьезнаго, ну, все и пошло врозь. Я Прасковью уважаю, потому въ ней умственность есть, ужъ она ежели что положитъ на сердце, такъ это ужъ у нея, будь спокоенъ, крпко. Теперича возьми ребятишекъ: да нешто я справлюсь съ ними безъ Прасковьи? А она воспитаетъ за милу душу, ужъ это, милъ-человкъ, врно…
Гарасимъ раскинулъ чапанъ и, укладываясь на немъ, прибавилъ:
— Да-а, нонче хлбца будетъ всмъ до сыта, будетъ ужъ, натерплись. Теперь, Богъ дастъ, и собачиться меньше станемъ…
Финогенычъ тоже легъ, подсунувъ подъ голову шапку, и чрезъ минуту оба они уже спали, убаюканные нжнымъ плескомъ воды, набгавшей на отлогій берегъ. Повялъ предутренній втерокъ, и нмые колосья заговорили, наввая чудныя грезы и Гарасиму, и Финогенычу, и тысячамъ другихъ, успвшихъ ‘вдосталь намаяться’…