НАКАНУНЕ И НА ДРУГОЙ ДЕНЬ РЕВОЛЮЦИИ
НАКАНУНЕ И НА ДРУГОЙ ДЕНЬ РЕВОЛЮЦИИ
[I]
[II]
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Накануне и на другой день революции, Ткачев Петр Никитич, Год: 1877
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Ткачев П. H. Избранное
М., Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. — (Библиотека отечественной общественной мысли с древнейших времен до начала XX века).
Разбирая проект[ы] организации ‘общественных служб’ в будущем обществе, представленные на брюссельском международном конгрессе брюссельской и женевской секцией Интернационала, мы указали на две основные ошибки, одинаково присущие обоим им381. Ни один из этих проектов не указывал с достаточной ясностью и определенностью ни того послереволюционного момента, в который они могут быть практически осуществлены, ни тех посредствующих звеньев, которые должны связывать проектируемое идеальное будущее с существующим реальным настоящим.
Потому-то для читателя в высшей степени трудно уяснить себе, о чем, собственно, толкуют их авторы: о таком ли общественном устройстве, которое должно служить как бы окончательным завершением, венцом социальной революции и которое, следовательно, может осуществиться лишь в очень отдаленном будущем, или о таком, которое должно служить отправным пунктом революции, т. е. должно быть осуществлено на другой же день после насильственного захвата пролетариатом власти в свои руки. Кроме того, для читателя остается совершенно неизвестным, каким образом произойдет самый процесс организации проектируемых общественных служб. В обоих проектах о них говорится как о чем-то уже готовом и вполне сформировавшемся. Точно они с неба упадут! Точно между ними, с одной стороны, и данными (в настоящем) общественными факторами — с другой, не будет существовать никакой логической связи, никакого органического соотношения. Читатель не имеет возможности проследить процесс образования предлагаемой общественной организации, не может вследствие того составить себе никакого определенного мнения о ее практичности и удобоприменяемости. А между тем в этом-то именно и заключается суть дела, и как бы с точки зрения отвлеченного идеала ни был хорошо составлен проект, но, если он не дает категорического ответа на вопрос: когда и как может быть осуществлен выставленный в нем идеал, он всегда будет страдать в практическом изложении пробелами, и пробелами настолько важными, что их не скроет и не замажет никакая самая тонкая софистика, никакая самая блестящая диалектика. Поэтому всякий, кто берет на себя трудную задачу изложения идеала будущего общественного строя, прежде всего должен постараться устранить подобные пробелы. Исполнить это требование нелегко, но, раз оно не исполнено, решение задачи, как бы остроумно оно ни было, не может иметь никакой практической ценности.
Автор недавно вышедшей брошюры ‘Государственный элемент в будущем обществе’581 (‘Вперед!’, т. IV. Выпуск 1. Лондон. Изд. журн. ‘Вперед!’), по-видимому, вполне хорошо понимает и потому тщательно старается избежать тех промахов, в которые впали авторы брюссельского и женевского проектов. Он точно различает момент, непосредственно следующий за удачным насильственным переворотом (на другой день после революции), от момента окончательного торжества социальной революции. Отлагая окончательное осуществление социалистического идеала до последнего момента, он обращает главное внимание читателей на уяснение того общественного порядка, который должен быть немедленно конституирован в первый момент, т. е. на другой же день после революции. При этом он не ограничивается, подобно авторам брюссельской и женевской записок, указанием лишь на то, в чем должен заключаться этот новый порядок, он подробно объясняет и то, как он может постепенно выработаться и подготовляться из существующих общественных факторов в период, предшествующий революции (накануне революции). Таким образом, автор сам дает читателю в руки все данные для правильной оценки практичности и удобоприменимости своего проекта. Это очень великодушно с его стороны, будь его проект менее определенен, менее конкретен, менее точен и обстоятелен, автору было бы нетрудно замаскировать под туманом абстрактных положений все его противоречия и странности (чтобы не сказать более), округлить и сгладить все его шероховатости и неровности. Но автор захотел поставить точку над i и тем, разумеется, значительно облегчил нашу задачу.
Разбирая проекты общественных служб в будущем обществе, представленные анархическими секциями Интернационала на брюссельском (следовательно, тоже анархическом) конгрессе383, мы видим, что они далеко не имеют того анархического характера, который, судя по их авторам, они, по-видимому, должны были бы иметь. Авторы-анархисты, коснувшись практических деталей вопроса об организации общественного устройства в будущем обществе, тотчас же увидели себя в необходимости отложить в сторону свои анархические утопии и стать на почву государственности, оказалось, что их анархические идеалы не идут далее общинной автономии, что они не исключают ни полиции, ни жандармов, ни войска, ни тюрем. Автор ‘Государственного элемента в будущем обществе’ идет в этом отношении гораздо дальше их. Он не только безмолвно допускает факт необходимости государственной власти, он открыто защищает эту необходимость в принципе. По его мнению, при данных условиях общественного развития без власти, без принуждения обойтись невозможно. И он высказывает по этому поводу мысли, вполне тождественные с теми, которые были высказаны в программе нашего журнала (см. программу ‘Набата’). ‘Внезапные перевороты, — говорит он, — не создают солидарности (т. е. братства и равенства). Она развивается в ряде поколений, а пока она не осуществилась в обществе, до тех пор государственный элемент, элемент власти, принуждения вполне исчезнуть из общества не может. Он не может исчезнуть накануне социальной революции, когда социально-революционный союз в России или международный союз рабочих в Европе и в Америке будет представлять армию, готовящуюся к бою за новый мир, но все солдаты которой выросли в старом мире конкуренции, монополии и паразитизма. Он может исчезнуть лишь в тот период, когда солидарность общего труда в рабочих союзах охватит все общество’ (стр. 198, 199), иными словами, когда исчезнут все данные, которые делают государственную власть необходимостью, когда исчезнут неравенство и соперничество, когда среди людей водворится царство братства и любви.
Высказывая подобные взгляды на значение государственного элемента в настоящем и в будущем, взгляды, как читатель видит, вполне согласные с идеями, развитыми в нашей программе, автор не расходится с нами и в решении другого, не менее существенного для нас вопроса — вопроса о том, кому на другой день после революции должна принадлежать государственная власть. Он прямо говорит, что она должна принадлежать организаторам и инициаторам революции, т. с. революционному меньшинству, что это меньшинство не только имеет право, но даже обязано захватить ее в свои руки. Если они этого не сделают, рассуждает он, то она немедленно попадет в руки какого-нибудь другого меньшинства, в руки людей ‘наиболее энергичных, внушающих наиболее доверия массе’, и эти люди могут быть, при полной добросовестности, недостаточно подготовлены к встретившимся обстоятельствам, могут неясно видеть настоящие цели, настоящие средства для этих целей и, вследствие своей слепоты, могут повести массы по ложному пути, — могут подвергнуть революционное движение, только что одержавшее победу, самым большим опасностям, могут затруднить или даже совсем затормозить развитие начал рабочего социализма в новом обществе. Эти люди, наконец, могут быть даже расчетливыми эгоистами и честолюбцами, которые постараются эксплуатировать новое движение в свою пользу и изменить ему, как только извлекут все для них лучшее (стр. 104). По мнению автора, на другой день революции не может быть даже и речи, кому будет принадлежать власть: большинству или меньшинству, — вопрос будет только о том: к какому меньшинству она перейдет — к меньшинству ли случайному или подготовленному (ib.). Понятно, что при такой постановке вопроса он не может возбудить никаких сомнений и недоразумений. Всякий должен ответить на него так, как ответили мы в своей программе: меньшинству подготовленному т. е. нам, социалистам-революционерам. Признавая необходимость элемента насилия, власти и принуждения на другой день революции, автор опять-таки вполне согласен с нашей программой и со всем вообще, что говорилось по этому поводу в нашем журнале. Автор признает необходимость этого элемента и накануне революции. В России, рассуждает он, повторяя основные положения нашей программы, ‘социалисты-революционеры принуждены действовать исключительно путем тайного заговора’ (стр. 147). Но тайный заговор необходимо предполагает власть, которой все члены союза обязаны подчиняться. Тайная организация не позволяет вступающему в нее видеть ясно ее силу и ее действительные цели. Отсутствие всякой власти при заговоре, осуществляющем свои цели, еще менее мыслимо, чем на поле битвы… Только при явных функциях общественной жизни власть может быть доведена до минимума. При заговоре же она будет и должна быть в иных случаях временно безусловной, не допускающей ни сопротивления, ни даже обсуждения.
Уверять, что заговор может составиться, развиться и подготовить действие и осуществить свои цели без всякого проявления власти, — значит обманывать себя или лгать другим. При неизбежной борьбе с государством и с силой капитала выбора нет. Если же борьба не может быть ведена на почве либеральных приобретений и если она отложена быть не может, то ее приходится, ее должно вести тайно, ее приходится, ее должно вести при пособии заговора и при значительной доле тайной власти (стр. 148).
Итак, если русские социалисты-революционеры хотят чего-нибудь добиться для осуществления своих целей, они должны вступить в тайный заговор, — заговор же немыслим без центральной власти, нередко ‘безусловной’ и ‘безответственной’, — без строгого подчинения и иерархии членов. Да, по мнению нашего автора, без известной иерархии, без известного разделения членов на ‘посвященных’, ‘полупосвященных’ и совсем ‘непосвященных’ заговор так же мало может обойтись, как и без власти и подчиненности. При невозможности всем членам союза хорошо знать друг друга он должен оградить себя от опасностей, которые могут произойти для целого от временной слабости или увлечения единиц, в него вошедших. Иначе говоря, невозможно, чтобы все члены его одинаково знали все дела, относящиеся до союза в его целом и во всех его частях. Все, что можно допустить, это оставить за всяким членом союза право получать всякое нужное сведение, но при этом необходимо потребовать от него, чтобы он спрашивал только то, что действительно ему необходимо знать для его деятельности как члена. В случае излишнего любопытства автор предлагает немедленно исключать любопытного из союза (стр. 149).
Мы с особенным удовольствием цитируем эти положения автора, положения, которые мы давно уже выставили в нашей программе, которые мы постоянно развивали и защищали, развиваем и защищаем на страницах нашего журнала. Когда мы высказывали их первый раз, значительная часть революционной молодежи отнеслась к нам если не прямо враждебно, то во всяком случае далеко не дружественно. Мы шли против течения. Но, очевидно, это течение переменилось: наши идеи встречают себе поддержку, мало того, они пропагандируются людьми, которые, судя по всему тому, что они говорили раньше, по-видимому, не были способны усвоить их себе.
Однако отрешиться вполне зараз от прежних излюбленных взглядов и решительно стать на точку зрения новых, более практических и более разумных не совсем-то легко, даже не всегда возможно. Автор ‘Государственного элемента в будущем обществе’ так недвусмысленно и так часто высказывался против защищаемых нами положений, что теперь, признавая их, он все-таки никак не может отрешиться от идей, совершенно их уничтожающих или по крайней мере весьма мало с ними гармонирующих. Он старается, по обыкновению своему, перекинуть примирительный мостик между принципами, нередко прямо друг другу враждебными, связать в одно стройное целое обрывки программ, почти не имеющих между собой ничего общего, так уладить и так устроить, чтобы ‘и овцы были целы, и волки сыты’. Разумеется, это ему не удается: он постоянно впадает в противоречия сам с собою, постоянно сам себя опровергает и в конце концов оказывается, что ‘волки’ имеют столько же оснований не быть им довольны, как и ‘овцы’.
Чтобы читатель мог наглядно в этом убедиться, мы приведем в последовательном порядке воззрения автора по существеннейшим вопросам, касающимся деятельности революционеров накануне и на другой день революции.
Автор, как мы видели, признает, что в настоящее время, т. е. накануне революции, бороться с существующей властью можно лишь на почве тайного заговора. Он признает, что тайный заговор предполагает центральную власть, иерархию и подчиненность членов {Что, впрочем, нисколько не мешает ему, через несколько страниц, нападать на организацию так называемого нечаевского заговора или Альянса. Он недоволен, что от членов нечаевского союза требовалось безусловное повиновение и что им не объяснялись с первого раза ясно и точно цели общества (заметим в скобках, что это не совсем верно: каждый поступающий в общество очень хорошо знал, в какое общество он вступает, и никаких сомнений насчет главной цели общества ни у кого никогда не существовало), он недоволен, что Альянс устанавливал некоторую иерархию между членами, поделил на братии Интернационала (знавших многое) и братии национальных (знавших немногое). Это говорится на стр. 152 и 153. За страничку пред этим автор, однако, признает, что вообще при всякой тайной организации каждому вступающему в союз нужно будет иметь в виду, что его сведения о ходе дел (революционных) в стране и личном составе союза будут довольно ограничены, что он будет иногда обязан ‘исполнить данное поручение, не имея даже возможности обсудить его целесообразность’ и т. д. (стр. 151). Смотри также приведенные в тексте цитаты, взятые со стр. 147, 148.}. Для всякого, конечно, очевидно, что существование подобного заговора окружено тысячами всевозможных опасностей, как внешних, так и внутренних, опасностей, которые прогрессивно возрастают с возрастанием числа заговорщиков и с расширением поприща его деятельности. Очевидно также, что, чем цели заговора радикальнее, чем яснее и определеннее они высказаны, тем на меньшее число членов он может рассчитывать, и наоборот: чем они менее радикальны, чем меньшей определенностью они отличаются и вообще чем менее удовлетворяет заговор строгим требованиям тайного общества, тем легче и скорее может он вербовать себе членов, тем на большее число лиц он распространится. Отсюда само собою вытекает такой вывод: чем неопределеннее цели заговора, следовательно, чем с меньшей исключительностью и осмотрительностью вербуются его члены, тем значительнее будет число последних и тем недолговечнее и эфемернее будет его собственное существование. Долговечность же его, крепость и солидность обратно пропорциональны радикальности и определенности его целей, количеству вступивших в него членов, — вообще точному соблюдению всех условий тайного союза.
Следовательно, кто имеет в виду заговор с неопределенными целями и с большим числом членов, тот не должен льстить себя иллюзией относительно его долговечности. Напротив, кто имеет в виду прежде всего долговечность заговора, тот не должен рассчитывать на значительное число членов, тот может ставить заговорщикам ясные и точно определенные цели, может требовать от них самого строгого и неукоснительного соблюдения всех условий тайной организации.
Все это истины очевидные для всякого, кто хоть сколько-нибудь знаком с историей тайных обществ и заговоров. Нельзя предполагать, чтобы они были неизвестны и автору ‘Государственного элемента в будущем обществе’384.
Следовательно, если он говорит, что революционеры должны бороться теперь с правительством посредством тайного заговора и что этот тайный заговор должен иметь ясно определенную цель — ниспровержение всего существующего порядка вещей и захват власти в руки заговорщиков, что он должен в возможно большей степени удовлетворять всем требованиям тайного союза и т. п., — то этим самым он признает уже заранее, что численность заговорщиков вообще не может быть значительна, число же заговорщиков, вполне посвященных во все детали конспирации, должно быть еще ограниченнее, одним словом, он признает необходимость заговора замкнутого, тесно сплоченного и дисциплинированного. Подобный заговор может, конечно, рассчитывать на более или менее продолжительное существование. Однако и он не должен без явного для себя риска слишком тянуть и откладывать дело. Средняя жизнь каждого заговора, как бы он ни был хорошо организован, очень не длинна: она считается обыкновенно не десятками лет, а годами, иногда даже месяцами. Потому всякий заговор торопится и необходимо должен торопиться развязкой. Он не может тратить слишком много времени на подготовительную работу. Быстрота и энергия действий — условие sine qua non его существования. Все это, конечно, автор ‘Государственного элемента в будущем обществе’ должен был иметь в виду, когда он рекомендовал революционерам тайный заговор как единственное практическое средство борьбы с правительством.
Но, с другой стороны, он никак не мог отделаться от своей прежней теории медленного подготовления революции посредством социальной пропаганды среди народа, посредством выработки нравственных, идеальных характеров среди интеллигентной молодежи. С точки зрения этой теории революция может быть осуществлена лишь тогда, когда 1) значительная часть существующих артелей и общин вполне усвоит себе принципы и задачи социализма и составит из себя федерацию русских революционных общин и артелей и 2) когда эти общины и артели настолько распространят принципы рабочего социализма, недовольство существующим порядком в большинстве народа, что он одновременно восстанет во многих местностях России, причем предполагается, что значительная часть войска тоже проникнется принципом рабочего социализма и перейдет на его сторону.
Отсюда ближайшей задачей заговора является социалистическая пропаганда, задача весьма эластическая и притом требующая для своего осуществления условий как раз противоположных тем, которые для заговора существенно необходимы.
Никакая пропаганда, если она ведется систематически, немыслима без некоторой дозы гласности и весьма значительной свободы действий каждого пропагандиста, кроме того, чтобы она могла достигнуть тех результатов, на которые указывает ей автор, она должна вестись, во-первых, в течение весьма продолжительного периода времени, во-вторых, очень многими людьми. Чем больше будет пропагандистов, т. е. чем большее число лиц войдут в заговор, тем лучше. Необходимость привлечь к нему возможно большее количество революционеров — в связи с необходимостью в интересах успеха пропаганды предоставить каждому возможно большую свободу действий — в значительной степени увеличит те разнообразные опасности, которые и без того на каждом шагу грозят существованию тайного заговора.
Он не может рассчитывать на долговечность. А между тем долговечность в такой же мере необходима для успешного осуществления его задачи (социалистической пропаганды среди народа), в какой ему необходима многочисленность и относительная свобода членов. Все три условия должны быть соблюдены, а это-то именно и невозможно.
Таким образом, та деятельность, которую автор рекомендует революционерам накануне революции, есть деятельность не только непрактическая, но просто даже невозможная.
Практичнее, возможнее ли деятельность, рекомендуемая им на другой день революции? На этот вопрос мы ответим в следующий раз.
Отдаляя на почти бесконечно длинный срок момент наступления революции, автор полагает, что в подготовительный период, т. е. накануне революции, будет сделана большая и самая существенная часть той работы, которая в действительности совершается обыкновенно на другой день революции. Накануне революции революционное меньшинство образует из себя, по предположению автора, ‘социально-революционный союз, состоящий в большинстве из самого народа, союз, влияние которого на массы будет опираться не на принуждение, не на какую-либо внешнюю силу, но на доверие к нему народных групп, из среды которых он вышел’ (стр. 103).
Союз этот должен быть настолько обширен и настолько хорошо организован, чтобы выработать внутри себя всю администрацию будущего революционного общества — администрацию, которая, обладая всеми необходимыми сведениями, могла бы на другой день революции, во всеоружии власти и авторитета, занять место существующих государственных и общественных учреждений. Администрация эта должна, по мнению автора, слагаться из следующих органов-, во главе управления данной территории (автор не определяет с точностью величины этой территории) стоит: а) Комитет работ и продовольствия, заведующий экономическим обеспечением населения и его перевозочными средствами. Комитет этот выбирает из своей среды: б) Распорядительный совет. Распорядительный совет составляется как из членов социал-революционного союза, так и из лиц, стоящих вне его, в) Земский союз. Земский союз в свою очередь подразделяется на несколько секций, которые связаны между собой Распорядительным советом и каждая из которых заведует каким-нибудь специальным делом, а именно: железными дорогами, телеграфами, лошадьми, телегами, мостами и дорогами и т. п. (стр. 116). Наконец, остальные члены социально-революционного союза, вошедшие в состав Комитета работ и продовольствия, но не выбранные в Распорядительный совет или в Земский союз, составляют из себя местные группы, обязанные ‘заранее хорошо ознакомиться с распределением средств населения в местностях, где они действуют’ (стр. 118). Из этих-то членов местных групп Комитета работ и продовольствия назначаются и распорядители имущества частных лиц после отнятия его у последних. Обязанность этих распорядителей ‘состоит главным образом в том, что они должны оберегать отнятое у частных собственников имущество от порчи или растраты и целиком передать его в ведение общины или артели, произведшей восстание’. ‘Все рабочие, примкнувшие к этому восстанию, составляют общий сход самодержавной общины, решающий все дела ее’ (стр. 108). Когда собственно должна совершиться эта передача, автор этого с точностью не определяет. Он говорит только, что ‘распорядители не имеют нравственного права удерживать свою диктатуру на минуту долее, чем это необходимо (для кого необходимо? для чего необходимо? по чьему мнению необходимо? — автор осторожно обо всем этом умалчивает), раз эта необходимость почувствуется, революционная власть местных групп Комитета работ и продовольствия должна быть тотчас же передана другому органу общественной солидарности’. Этим другим органом будет, как мы сейчас сказали, ‘мирской сход’. В этот сход немедленно войдут, рассуждает автор, только первые две из пяти категорий лиц, составляющих общину {Автор разделяет население каждой общины на следующие пять категорий: к первой он относит лиц, подготовивших себя заранее к наступлению нового порядка, ко второй — примкнувших к революционному движению на разных степенях его и при весьма различной степени понимания условий нового порядка, к третьей — рабочих, вовсе не знакомых с его основными условиями и унаследовавших от старого строя многие привычки, прямо противоположные этим условиям, к четвертым — из нерабочих (паразитное население общины) людей, которые, однако же, освоившись с новым порядком, могут сделаться возможными союзниками и приверженцами, наконец, к пятой — лиц безусловно враждебных новому порядку по всем своим инстинктам, по всем своим интересам.}. Но в него должно сейчас же пригласить как можно больше лиц третьей категории (т. е. вообще из массы рабочих, не знакомых с основными условиями нового порядка и унаследовавших от старого строя привычки, прямо им противоположные), даже полезно было бы немедленно ввести в него небольшое число лиц четвертой категории (вчерашних собственников). Неизвестно, какое именно значение автор придает словам ‘немедленно’, ‘сейчас же’… и опять ‘немедленно’. Первая и вторая категории, говорит он, должны быть приглашены ‘немедленно’, третья — ‘сейчас же’, четвертая— тоже ‘немедленно’. Судя по общепринятому смыслу этих слов, нужно допустить, что все четыре категории будут приглашены на сход одновременно. Но в таком случае большинство на этом сходе образуется из людей, отчасти плохо, отчасти совершенно не знакомых с основными условиями нового порядка, отчасти даже враждебных ему, т. е. лиц второй, третьей и четвертой категорий, так как по первоначальному предположению автора ‘первая категория’, т. е. категория людей вполне подготовленных и понимающих одело’, составляет по отношению к населению вообще лишь самое незначительное меньшинство.
По мере того как верховная власть в общинах будет переходить из рук революционеров-социалистов в руки большинства населения, большинства, по своему вчерашнему положению, по своим унаследованным от старого строя привычкам и инстинктам, наконец, по своей неразвитости и своему невежеству антиреволюционного, по мере того и центральные органы управления должны будут изменить, говорит автор, свой первоначальный характер. Прежде всего видоизменится значение Распорядительного комитета. Члены Комитета работ и продовольствия выделяют из себя Земский союз (который первоначально составлялся Распорядительным комитетом), Земский союз выбирает уже сам новый Распорядительный комитет из своей среды и ‘может сменять его членов, смотря по надобности’. ‘В то же время (?) и специализация Комитета работ и продовольствия мало-помалу исчезнет. Когда социально-революционный союз охватит сам большинство населения и, следовательно, мало-помалу потеряет свою обособленность, само собою разумеется, и члены Комитета работ и продовольствия не будут специально заниматься вопросом об экономическом обеспечении населения, но разделят свое время между различными занятиями’ (стр. 117, 118). Когда именно должно произойти это упразднение Распорядительного комитета и Комитета работ и продовольствия — это должно быть решено, по мнению автора, собранием членов социально-революционного союза. ‘Через определенный срок (например, три месяца), — говорит автор, — в собрании представителей социально-революционного союза решается: следует ли удержать Распорядительный совет или только изменить его, или можно приступить к более правильным общественным формам для экономического обеспечения населения, если приходится удержать существующее устройство, то через определенные сроки (примерно такой же продолжительности) вопрос этот ставится снова и снова, пока переход к более правильным общественным формам будет действительно признан возможным’ (стр. 117).
Таким образом, вопрос ‘о переходе к более правильным общественным формам’ окончательно решается членами социально-революционного союза, т. е. революционным меньшинством. Но какую же силу может иметь это меньшинство, когда в общинах вся власть будет находиться в руках мирского схода, состоящего в большинстве, как мы видели, или из лиц, враждебно относящихся к новым порядкам или не понимающих их? Не правдоподобнее ли предположить, что эти автономные общины выберут для решения общих дел свое собственное представительство, нимало не стесняясь желанием каких-то комитетов, не имеющих никакой фактической силы, никакого авторитета власти и даже никаких определенных функций?
В самом деле, после того как вся частная собственность в ‘восставшей России’ будет передана общинам, после того как в их же руки перейдет и распоряжение этим имуществом, а следовательно, и забота об ‘экономическом обеспечении населения’, — что будут делать, чем будут заниматься все эти распорядительные комитеты, комитеты работ и продовольствия, земские союзы и т. д. Они должны будут упраздниться сами собою, и прежде чем новые порядки успеют окрепнуть, заведование общественными делами снова перейдет в руки рутинного, антиреволюционного большинства. Революционное меньшинство, оттиснутое на задний план, напрасно будет стараться остановить реакцию своим ‘нравственным влиянием’. Что значит сила нравственного влияния сравнительно с силой укоренившихся привычек, установившихся обычаев, готовых, с молоком матери всосанных воззрений и идеалов?
Но, допустим, что меньшинство, т. е. социально-революционный союз, решится защищать новые порядки не только своим ‘нравственным влиянием’, но и чем-нибудь более существенным, какой-либо более осязательной, более глубокой силой. Откуда возьмет оно ее? Функция социально-революционного союза со всеми его комитетами и советами сводится к ‘экономическому обеспечению населения’ при помощи некоторых чисто экономических реформ. Во главе этих реформ автор ставит прежде всего уничтожение личной собственности, немедленное обращение частного имущества, как движимого, так и недвижимого, в общественное и установление обязательных общественных работ, т. е. такие реформы, которые по духу своему диаметрально противоположны всему строю, всем привычкам, преданиям и идеалам исторического общества и которые, по словам самого же автора (сказанным им только в другом месте), неизбежно встретят сопротивление со стороны большинства самой же ‘рабочей массы’.
Но допустим, однако, что в первую минуту после взрыва революционерам, опирающимся на силу восставшего крестьянства, удастся захватить диктаторскую власть в общинах, удастся декретировать уничтожение частной собственности и введение общих работ. Что они будут делать дальше? Автор, как мы видели, отвечает на этот вопрос совершенно категорически: ‘Экономическая диктатура членов местных групп Комитета работ и продовольствия, — говорит он, — должна ограничиться лишь процессом передачи имущества частных лиц и групп в общее владение…’ ‘Как только этот главный первоначальный процесс совершится для главной массы недвижимого имущества и для большинства движимых запасов, революционная власть революционного меньшинства прекратится’ (стр. 119). Автор воображает, что все дело в ‘передаче’, что раз передача совершена, все пойдет как по маслу. Полное самообольщение. ‘Передача’ нуждается еще в ‘укреплении’, в ограждении переданного имущества от притязаний его вчерашних владельцев. Декретировать общественную работу — вещь не важная и совсем не трудная, но как ввести ее в обычаи, в ‘общественные нравы’, как приурочить ее к господствующим воззрениям и укоренившимся привычкам? Теоретик-доктринер не смущается этими вопросами. Все ему кажется так легко. Соберется ‘мирской сход’, сейчас же уничтожит (автор в этом ни на минуту не сомневается) частные запашки, обратит подушные и подворные наделы в общую собственность, отберет у частных лиц и самих же крестьян их движимое имущество, их скот, их орудия труда, их сбережения, объявит, что все продукты частных работ должны принадлежать всем членам общины и распределяться между ними сообразно с их потребностями, и т. д. и т. д. Нет сомнения, что сильная революционная власть, опираясь на некоторую часть восставших рабочих, может все это сделать, но предполагать, чтобы это мог сделать добровольно ‘мирской сход’, сход, в котором будут участвовать кроме массы крестьян, ‘по своим воззрениям и привычкам к новым порядкам совершенно не подготовленных и не понимающих их’, вчерашние собственники, мирские паразиты, предполагать подобную нелепость — значит не понимать самых элементарных требований практической деятельности, умышленно отворачиваться от реализма жизни и всецело отдаваться утопии.
Конечно, практические революционеры никогда так не поступают, как советует им автор. Если уже им удастся осуществить первую часть его программы, т. е. захватить в восставших общинах революционную диктатуру, то нет сомнения, что они не пожелают выпустить ее из своих рук до тех пор, пока каждый новый порядок не пустит более или менее глубоких корней в общественную жизнь, пока он не уничтожит всех своих врагов и не завоюет себе симпатий большинства. Да притом же если они это пожелают, то каким образом могут они исполнить дальнейшие предписания автора насчет Распорядительного комитета, Комитета работ и продовольствия и Земского союза? Ведь авторитет и значение этих учреждений исключительно опираются на авторитет и значение их членов в местных общинах. Утратит силу первый — утратит силу и последний. Это очевидно. Следовательно, в интересах осуществления авторской программы революционеры, захватив ‘экономическую диктатуру’ в общинах, должны будут прежде всего принять меры к удержанию в своих руках этой диктатуры возможно дольше, а именно до тех пор, покуда не исполнится желание автора и большинство населения не примкнет к социально-революционному союзу (стр. 118).
Но какие же меры они могут принять? Возможно ли удержать диктатуру в своих руках, не опираясь на реальную, фактическую силу? А будет ли у них эта сила? Будут ли они достаточно облечены авторитетной властью для борьбы с внутренними врагами, с той косной, упорной рутиной, которая на каждом шагу будет становиться поперек их дороги?
На все эти вопросы приходится ответить отрицательно. И странная вещь: автор, по-видимому, вполне понимает всю громадность тех внутренних опасностей, с которыми с первых же дней после революции придется считаться революционному меньшинству. Опасности эти, по его мнению, будут обусловливаться тремя главными причинами. Во-первых, тем, что ‘в новом обществе будут присутствовать остатки паразитов старого общества, которые по самому своему положению враждебны новому порядку’. Во-вторых, тем, что ‘огромное большинство лиц, составляющих новое общество (именно все категории лиц, кроме первой, т. е. самого ничтожного меньшинства), вовсе не усвоило себе начал рабочего социализма, кроме того, все участники нового строя выросли в старом и перенесли из него в новый строй привычки и влечения старого времени, следовательно, неясное понимание, привычки и страсти могут беспрестанно вызывать членов нового строя к действиям, опасным для нового порядка’. В-третьих, тем, что сами ‘лица социально-революционного союза, которые вследствие хода революции стали властью в общинах и на более обширных территориях, могут поддаться развращающему влиянию своего положения и злоупотреблять своей революционной властью или присвоить ее себе в ненадлежащих размерах…’ (стр. 122).
Опасности, как видите, весьма серьезные, какими же мерами думает автор оградить от них только что установленные новые порядки? Это вопрос, бесспорно, самый существенный, особенно на другой день после революции. Не преувеличивая, можно сказать, что от того или другого решения его будут зависеть дальнейшие судьбы революции, ее успех или ее неудача, ее торжество или ее гибель.
‘Относительно первых двух опасностей, — рассуждает автор, — может показаться с первого взгляда, что всего удобнее устранить их привычными приемами старого общества: составить кодекс социалистических законов с соответствующим отделом ‘о наказаниях’, выбрать из среды наиболее надежных лиц (преимущественно из членов социально-революционного союза, конечно) комиссию общественной безопасности для суда и расправы, организовать корпус общинной и территориальной полиции из сыщиков, разнюхивающих нарушение закона, и из охранителей благочиния, наблюдающих за ‘порядком’, подчинить людей заведомо опасных социалистическому полицейскому надзору, устроить надлежащее количество тюрем и, вероятно, виселиц’ и т. д.
Автор самым решительным образом восстает против этих приемов, он утверждает, что они представляют сами по себе несравненно более опасностей для нового общества, чем всевозможные враги, и внутренние и внешние (стр. 122). Опасность эта состоит, по его словам, во-первых, в том, что будто подобные приемы будут развращать ‘мысль членов нового общества, соединять в ней понятие о справедливости с явлениями, не заключающими в себе и следа какого-либо нравственного побуждения’, во-вторых, в том, что они (т. е. эти приемы) ‘приучают считать целесообразным то, из чего выросло большинство элементов старого общества’ (стр. 123).
Остановимся прежде всего на опасности первого рода.
По мнению автора, меры, которые должны будут принимать революционеры для ограждения ‘нового порядка’ от внутренних врагов, ‘могут опираться только на аргументы необходимости’. То же, что опирается на один этот аргумент, может быть целесообразно или нецелесообразно, но никогда не может быть справедливо или несправедливо. Критерий справедливости имеет место лишь в том случае, когда дело идет о ‘борьбе за развитие (свое или чужое), за воплощение в жизнь своих убеждений’ (стр. 123). ‘Только эта борьба, — говорит автор, — справедлива, борьба же за существование, в которую входят все способы ограждения безопасности, фатальна и происходит исключительно под давлением необходимости’ (ib.).
Однако что же это такое? Где тут логика, где тут здравый смысл? Да разве революционное меньшинство, принимая карательные и предупредительные меры против сознательных и бессознательных врагов нового порядка, не борется ‘за развитие (свое и чужое), за воплощение в жизнь своих убеждений’? Почему же, соединяя с представлением об этих мерах понятие о справедливости, оно будет развращать общественную мысль? Да, с точки зрения самого же автора, эти меры входят не в борьбу за их личное существование, вызываются не эгоистическими побуждениями, а побуждениями чисто нравственными, желанием провести в жизнь свои убеждения, дать человечеству возможность широкого, свободного всестороннего развития. Как же автор решается утверждать, будто ‘они не заключают в себе и следа какого-либо нравственного побуждения’?
Очевидно, автор не стал бы в такое самопротиворечие, если бы он относился к понятию ‘справедливость’ не с точки зрения идеалистической метафизики, а с точки зрения реального утилитаризма. В его уме идея справедливости представляется чем-то совершенно отличным от идеи общественного блага, общественной пользы. Он сознает, что общественное благо требует упразднения, уничтожения врагов нового порядка, но ему все-таки кажется, что это упразднение, это уничтожение не есть требование справедливости, что это только фатальная необходимость и ничего более.
То же, говорит он, что совершается во имя фатальной необходимости, то не может, то не должно прикрываться именем справедливости. Да, не может и не должно — с точки зрения метафизики, может и должно — с точки зрения реалиста, реалиста, отождествляющего идею справедливости с идеей общественного блага. Реалист говорит: ‘Что полезно для общества, что способствует осуществлению человеческого счастья, то и справедливо. Теперешний легализм не есть справедливость, но единственно только потому, что в основе его лежит ложное понимание общественной пользы, превратное, фальсифицированное представление о человеческом счастье. Вложите в него верное понимание, истинное представление об общественной жизни и человеческом счастье, и он будет справедлив. Потому легализм социалистического общества но отношению к идее справедливости не имеет ничего общего с современным легализмом общества исторического, дореволюционного, хотя бы даже в обоих обществах он проявлялся под одними и томи же формами: формы одинаковы, но их содержание, их основная мысль, оживляющий их дух диаметрально противоположны’.
Вот почему Мараты385, Фукье-Тенвили386, Раули Риго387 возбуждают к себе наше сочувствие и симпатию, сочувствие, симпатии всех честных людей, всех искренних революционеров. А прокуроры и палачи божьих помазанников, конституционных монархов и буржуазных республик вызывают в нас лишь чувства ненависти и презрения. Никто не решится поставить их на одну доску, а между тем внешняя форма их деятельности, та легальная машина, которую одни направляли ко вреду, другие — на пользу общества, были совершенно одинаковы.
Потому само собою очевидно, что перенесение этой легальной машины старого общества в общество социалистическое если и может встретить какие-нибудь серьезные возражения, то уж никак не с точки зрения справедливости, а единственно только с точки зрения целесообразности. Целесообразна ли эта машина? Способна ли быстро и безвозвратно устранить из общества противообщественные элементы, грозящие его безопасности и благосостоянию? Не ставит ли она подчас врагов в чересчур выгодное положение? Не открывает ли она для них опасных лазеек? Не ведет ли она к вредным проволочкам?
Все это вопросы в высшей степени важные и в высшей степени практические. Может быть, потому-то именно автор и оставил их не только без ответа, но даже и без рассмотрения. Но, не касаясь их, он тем не менее считает возможным находить существующую легальную машину вещью крайне нецелесообразной. И нецелесообразность эту он видит в том, что будто ‘специализация карательных и полицейских функции в руках одной группы лиц вызывает в большинстве личностей стремление смотреть на общественную безопасность как на дело чужое, о котором заботятся специально назначенные на это люди, между тем как все общество, стоящее вне этой специальности, может предаваться лишь делам, более близко, ввязанным с непосредственным интересом личности’ (стр. 124). На чем основано это соображение? Конечно уж не на опыте. В современном буржуазном обществе общественная безопасность есть не что иное, как безопасность известных общественных групп, безопасность собственности. Что же удивительного, если те, у кого нет последней, смотрят на ее безопасность как на вещь совершенно им постороннюю, как на чужое дело?
Но разве так относятся к этой безопасности правящие, господствующие классы, буржуа, рантьеры, собственники? Почитайте-ка процессы, вы увидите, что все эти господа чувствуют себя не только не менее, но гораздо более заинтересованными в ее охранении, чем наемные полицейские сыщики и прокуроры. По крайней мере три четверти раскрываемых ежегодно преступлений и проступков остались бы невидимы для бдительного ока полиции и прокуратуры без содействия ‘добрых’ граждан, ‘честных’ буржуа… Их можно упрекнуть в чем угодно, но уж никак не в стремлении смотреть на общественную безопасность как на чужое дело. Помилуйте, да для них нет большего наслаждения, как охотиться ‘за врагами общественного порядка’, за дерзкими посягателями на их ‘священную собственность’, на их ‘драгоценную жизнь’. И поверьте, в деле доносов, выслеживания, уличения и накрытия с поличным им позавидует любой сыщик, любой следователь. А вспомните-ка подвиги ‘добрых граждан’ во время революционных движений Парижа в 1848 и 1871 гг. А как же их после этого возможно упрекать в равнодушии к интересам ‘общественной безопасности’?
Да и как же им быть равнодушными, когда интересы этой безопасности совпадают с интересами их собственной? В социалистическом обществе интересы общественной безопасности будут точно так же совпадать с интересами безопасности массы, рабочего, трудящегося люда, с интересами большинства.
Почему же вы думаете, что эта трудящаяся масса, что это большинство будет относиться к ним равнодушно? что эти рабочие, эти граждане ‘нового царства’ окажутся большими эгоистами, более недальновидными и бессмысленными людьми, чем теперешние буржуа-собственники?
Успокойтесь: прочтите несколько страниц из истории Великой французской революции, и вы наглядно убедитесь, как относится народ к общественному правосудию, когда он видит, что это правосудие поддерживает его интересы, что оно направлено против его врагов.
Однако довольно об этом, аргумент автора до такой степени произволен и несостоятелен, что на нем не стоит долее останавливаться. Но допустим на минуту, что автор прав, допустим, что действительно специализирование карательных и предупредительных функций в руках одной группы граждан, в руках меньшинства, в руках государства нецелесообразно, что оно заставит большинство равнодушно относиться к интересам собственной безопасности. Прекрасно. Что же вместо этого предлагает автор?
Суд Линча588 в обширных размерах, постоянную, непрерывную гражданскую войну.
‘Заботу о безопасности общества и личности как от присутствующих в обществе враждебных элементов, так и от проявления в среде лиц, примкнувших к новому порядку, старых влечений и привычек лучше всего предоставить не какому-либо специальному учреждению, но свободной инициативе групп, входящих в состав нового строя (заметьте, что, по словам самого же автора, в состав этого нового строя войдут и группы, настроенные относительно него враждебно), прямой народной расправе’.
Далее это право прямой, непосредственной расправы автор переносит и на каждую отдельную личность (стр. 125,126).
Это, говорит автор, будет лучше… Да, лучше… но для кого и для чего? Это будет лучше для реакционеров и консерваторов, для всех врагов революции и ее великих принципов. О, как бы все они были рады, если бы революционеры в самом деле вздумали осуществить этот оригинальный проект, если бы действительно на другой день революции каждому отдельному лицу, каждой группе была предоставлена полная и безграничная свобода суда и самоуправства. Одна-две недели подобного режима (а автор хочет сделать его постоянным), и дело революции было бы безвозвратно скомпрометировано, вместо благословений, вместо сочувствия на нее посыпались бы со всех сторон укоризны и проклятия.
При господстве суда Линча и непрерывной гражданской воине, при постоянных столкновениях одной ‘свободной инициативы’ с другой никто не мог бы быть уверен в своей личной безопасности, все находились бы в напряженном состоянии вечного страха, ужаса. Забота о спасении собственной шкуры отодвинула бы на задний план все остальные заботы, интерес к общественным вопросам, к общественному делу вытравился бы из сердца людей, в них заговорили бы лишь самые эгоистические, грубые, животные страсти и похоти.
Само собою понятно, что подобное общественное состояние не могло бы долго продолжаться. Тягостное, одинаково для всех ненавистное, оно не замедлило бы вызнать страшную реакцию — реакцию, которая ‘во имя порядка’ и ‘безопасности’ вырвала бы с корнем только что насаженные и не успевшие еще привиться новые учреждения, водворила бы старые и окружила бы новым блестящим ореолом на минуту поколебленные ‘священные принципы’ собственности, семьи и религии.
‘Странность’ эта представляется еще более поразительной, если мы сопоставим идею автора о ‘свободной инициативе’ всех и каждого убивать, преследовать, расправляться друг с другом с его представлениями о той власти, которую, по его мнению, должно иметь революционное меньшинство на другой день революции. Власть эта, как мы видели, весьма обширна. Революционное меньшинство захватит в свои руки ‘экономическую диктатуру’, мало того — он предлагает ему захватить вместе с орудиями материального производства и орудия духовного производства — орудия типографского труда. Все словолитни, типографии, бумажные и книжные лавки, все газеты и журналы должны быть, по проекту автора, переданы членам социально-революционного союза. ‘Интеллигентные члены этого союза, — говорит он, — будут поставлены самим ходом дела в управление орудиями печатного слова — и должны стать в редакции всех изданий периодических и непериодических…’ (стр. 143).
Автора нисколько не смущает практическая неосуществимость подобного ребяческого проекта. Но в качестве философа, в качестве сторонника свободного развития человеческой мысли он чувствует себя, по-видимому, не совсем ловко, созерцая перспективы этой самим же им проектированной ‘духовной диктатуры’. Притом же, зная по собственному опыту, что отнятие у противников возможности печатно выражать свои мысли неизбежно вызывает ‘подпольную’ и так называемую заграничную литературу, он великодушно рекомендует революционерам не запрещать лицам, стоящим вне социально-революционного союза, писать и печатать, по с тем условием, чтобы все ими написанное доставлялось на просмотр членов этого союза, прикомандированных к книжному и журнальному делу, и чтобы последние, просмотрев присланные рукописи, печатали их только в своих революционных журналах, снабдив текст примечаниями, комментариями и возражениями (см. стр. 143).
Автор, по-видимому, очень доволен своей выдумкой, примиряющей, по его мнению, свободу слова с фатальной необходимостью цензуры. ‘Таким образом, — говорит он, — тут и прямое принуждение не будет иметь места (!!). Элемент власти будет ограничиваться лишь возможностью всегда опровергнуть противника нового порядка и оставить за защитником этого порядка последнее слово’ (стр. 143).
Шутит ли автор или действительно говорит серьезно? Меня возмущает, например, суд Линча, я имею против него много всяких аргументов, я их излагаю на бумаге и хочу путем печати подействовать ими на общественное сознание. Мне говорят: ‘А, ты хочешь нападать на один из основных институтов ‘нового порядка’, хорошо, уважая ‘свободу слова’, мы дозволяем тебе печатать твои возражения, но с тем только условием, чтобы ты предварительно представил их нам на рассмотрение, если мы найдем, что они неосновательны, если мы в состоянии будем снабдить их более вескими контрвозражениями, мы, так и быть, напечатаем их на страницах одного из наших журналов’. А если нет?.. ‘Если нет, то, разумеется, не напечатаем: последнее слово всегда должно оставаться за нами!’ ‘Но если вы не напечатаете, то не могу ли я сам их где-нибудь напечатать?’ ‘Нигде, все орудия печатного слова — в наших руках!’
И мне говорят, что это не принуждение! Многие говорят, что это свобода слова! Да за каких же идиотов принимаете вы людей, с которыми вам придется иметь дело ‘на другой день после революции’? Неужели вы не понимаете, что своим гнусным лицемерием вы никого не обманываете — компрометируете только достоинство революционной партии? Но этого мало, — вы не только компрометируете ее достоинство, вы ставите ее ‘на другой день после революции’ в невозможное положение. Вы требуете, чтобы оно, чтобы революционное меньшинство, захватило и удержало в своих руках экономическую и духовную диктатуру, и в то же время вы отнимаете у него самые элементарные и самые существенные атрибуты власти. Его декреты, его распоряжения не должны иметь, по вашему проекту, никакой обязательной, принудительной силы, никакой легальной санкции. Правда, оно может организовать вольные отряды ‘наездников’ для преследования и уничтожений врагов и недругов нового порядка. Но враги и недруги могут делать то же самое и, по вашим словам, с таким же точно нравом, как и революционеры.. А ведь на странице 122 вы сами утверждаете, что эти враги и недруги — сознательные и бессознательные, тайные и явные, враги и недруви по интересу, по убеждению или по привычкам и влечениям, унаследованным от старого общества, — что эти враги и недруги будут составлять огромное большинство, что они во множестве будут находиться во всех ‘пяти категориях’ лиц, составляющих новое общество, не исключая членов ‘социально-революционного союза’. И однако же, вы вооружаете это большинство совершенно такими же правами и совершенно такими же средствами защиты и борьбы, как и революционное меньшинство. Ну не наивность ли после этого воображать, будто это меньшинство в состоянии будет не только удержать, но даже захватить в свои руки ту абсолютную диктатуру, о которой мечтает автор?
Мы могли бы еще понять автора, если бы он продолжал стоять на той точке зрения, которая совершенно отрицала захват власти меньшинством {Эту точку зрения автор подробно развивал в другой своей брошюре, появившейся два года тому назад под заглавием ‘Русской социально-революционной молодежи’. Напомним читателю одно место из этой брошюры: ‘Если действительно, — говорилось в ней на стр. 43, — доля нашей молодежи стоит за диктатуру, за захват власти меньшинством, то органом этой доли молодежи ‘Вперед!’ (а следовательно, и автор, тогдашний редактор ‘Вперед!’) никогда не будет, никогда не допустит на свои страницы ее мнений без прямых возражений, никогда не допустит, чтобы ее знамя считали его знаменем’. Прошло два года. Нынешняя брошюра автора составляет IV том ‘Вперед!’, и, однако же, в этой брошюре, то есть на страницах этого самого ‘Вперед!’, доказывается необходимость ‘диктатуры членов Комитета работ и продовольствия’, то есть революционного меньшинства, доказывается, что это меньшинство должно положить почин закладки нового здания общественного благоустройства и взять на себя руководство восставшим народом. Наконец, этому меньшинству предлагается захватить в свои руки все орудия производства как материальных, так и духовных ценностей. И все это говорится и доказывается не только без всяких ‘прямых возражений’ со стороны редакции ‘Вперед!’, но, напротив, все это говорится и доказывается самой редакцией ‘Вперед!’.} и отлагала осуществление революции до той минуты, пока большинство населения не проникнется истинами рабочего социализма. Действительно, большинство по отношению к меньшинству могло бы обойтись без посредства каких бы то ни было легальных органов ‘принудительной власти’, оно могло бы с полной уверенностью в своем торжестве декретировать постоянную гражданскую войну. Без сомнения, оно вышло бы из этой войны победителем. Но ведь автор говорит теперь только о меньшинстве. А положение меньшинства совсем иное. То, что выгодно для большинства, совсем невыгодно для меньшинства. Постоянная гражданская война, отсутствие под его ногами всякой легальной почвы, всякой легальной силы (которая нередко может пополнять недостаток силы фактической) сулит ему вечное поражение, позор и гибель. Вот что готовит ему автор ‘на другой день после революции’. Накануне революции он обрекает его на невозможную деятельность, — на другой день он ставит его в невозможное положение…
Но невозможное не вредно, потому что оно неосуществимо… Эта успокоительная мысль вполне примиряет нас с автором брошюры.
Впервые напечатана в ‘Набате’ (No 11-12 за 1876 г., No 1-2 за 1877 г.). Статья анонимна, но очевидно развитие тематики из другой работы Ткачева — ‘Анархическое государство’, опубликованной незадолго до этого. Печатается по: Ткачев П. Н. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., 1976. С. 212-235.
381 Это сделано было Ткачевым в статье ‘Анархическое государство-).
382 Ткачев имел в виду П. Л. Лаврова, автора вышедшей в 1875-1876 гг. книги. Несмотря на отсутствие в ней фамилии Лаврова, факт его авторства был очевиден современникам. См.: Ткачев П. Н. Избранные сочинения на социально-политические темы в семи томах. Т. IV. М., 1935. С. 207-396.
383 См. примечание к статье ‘Анархическое государство’.
384 В журнале ‘Набат’ существовал раздел ‘Из истории заговоров и тайных обществ’. По сути, это была пропаганда соответствующего революционного метода (статьи о Г. Бабфе, О. Бланки), хотя были материалы и о заговорах нереволюционных, например генерала Мале в наполеоновской Франции.
385 Марат (Marat) Жан Поль (1743-1793) — журналист, деятель Великой французской революции.
386 Фукье-Тенвиль (Fouquier-Tinville) Антуан (1746-1795) — деятель Великой французской революции.
387 Риго (Rigault) Рауль (1846-1871) — французский бланкист, деятель Парижской Коммуны.
388 Самосуд толпы в США как проявление, чаще всего, расизма. Явление связано с полковником Линчем и его методами реализации своих взглядов в конце XVIII в.