НАЙДЕНКА.
(Изъ воспоминаній дтства).
НАЙДЕНКА.
(Изъ воспоминаній дтства).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
VIII.
VIII.
IX.
IX.
Найденка, Воротынский, Год: 1901
Время на прочтение: 56 минут(ы)
Она сидла, зажавъ руки между колнъ, съежившись отъ холода, и плакала, какъ плачуть дти, когда утомятся отъ долгаго плача — тоскливо, монотонно, надрывающе.
Было свжо. Солнце еще не взошло, птицы не проснулись. Стояла та напряженная тишина, которая предшествуетъ восходу солнца. Везд кругомъ — въ пол, въ лсу, надъ селомъ — скопилась масса звуковъ, и они повисли въ воздух, какъ будто въ ожиданіи сигнала зашумть и на цлый день наполнить неумолкающимъ гомономъ всю окрестность. Они, эти повисшіе въ воздух звуки, какъ будто о чемъ-то перешептывались между собой, какъ рзвыя дти передъ запертой дверью, за которой ихъ ожидаетъ блестящая елка: но она еще не готова, и дти, толкаясь на ципочкахъ въ сосдней комнат, сдержанно шушукаются между собой.
Вдругъ откуда-то вырвался, какъ будто нечаянно, какъ будто онъ и не ожидалъ, что такъ выйдетъ, вырвался и прозвен,лъ одинъ стройный, мелодичный звукъ, не усплъ онъ растаять въ утреннемъ безмолвіи, какъ вслдъ за нимъ вырвался другой, такой же, но только выше и длинне, потомъ третій, четвертый… и отъ дальняго конца, отъ засянныхъ полей, полились ясные, печальные переливы пастушьяго рога.
Пастухъ игралъ очень хорошо и такъ печально, что двочка на минуту примолкла, а потомъ заныла еще тоскливе.
Этотъ пастушій рогъ и былъ сигналомъ для скопившихся въ воздух звуковъ. Заскрипли ворота, заблеяли овцы, запли, не смолкая, птухи, раздались человчьи голоса.
На восток, надъ горизонтомъ, залитымъ огнемъ, показался верхній край солнца. Изъ села пшкомъ и на телгахъ народъ потянулся въ луга.
Бабка Оксинья Кащеева вышла доить коровъ и только что приладилась съ дойникомъ къ коров, какъ вдругъ услышала гд-то на задворкахъ дтскій плачъ. Она поставила дойникъ на опрокинутыя сани и черезъ заднія ворота вышла на огородъ. Тамъ, у картофельной полосы, на груд старой соломы сидла двочка и плакала. Около нея валялась большая синяя тряпка, служившая въ оно время кому-то сарафаномъ. Двочка взглянула на старуху и съ прежнимъ равнодушіемъ продолжала тянуть унылую ноту.
— Господи Іисусе! — удивилась старуха, вглядываясь въ незнакомую двочку.— Ты чья? — нагнулась она къ ней. Двочка не отвчала.— Чья ты? откуда?.. а?…Что ты не баешь?— Опять ни слова.— Айда въ избу! вишь назяблась, инда посинла! — старуха взяла двочку за руку и хотла поднять на ноги. Двочка взвизгнула, выдернула руку и заплакала еще громче.— Экій пострленокъ, прости, Господи! — проговорила старуха и пошла назадъ. Минуты черезъ дв вс большаки Кащеевы спшили на задворки.
— Мм… чумаза кака! — протянула старшая сноха, Марья.
— Да чья же это? — сказала вторая сноха, Дарья.
— Родимые!.. вдь, знать, подкинули.
— И то! вонъ одвка,— переговаривались между собой бабы. Двочка продолжала ныть, не обращая вниманія на окружавшихъ.
— Ну, ладно лалакать-то: въ луга пора! Бери ее, Марья, въ избу! — приказалъ своей жен Василій, старшій братъ, набольшій въ дом. Марья подхватила двочку подъ локти, чтобы поднять, но та вдругъ съ громкимъ крикомъ припала къ ея рук, намреваясь укусить.
— Ахъ, чтобъ те пришибло! — проговорила Марья, отнимая руки, и двочка снова брякнулась на солому. Василій съ сердцемъ вскинулъ двочку на руки и понесъ домой. Она закричала, забилась руками и ногами, начала щипаться, царапаться, но не проронила ни одного слова. Василій внесъ ее въ избу и скинулъ съ рукъ на лавку. Двочка, заложивъ руки за спину, крича во весь голосъ, впивалась въ глаза окружавшихъ упорнымъ, блестящимъ взглядомъ, какъ бы готовясь броситься на кого нибудь.
Кащеевы наскоро закусили и тутъ же ушли въ луга. Дома осталась бабка Оксинья, да старый ддъ Власъ, мужъ ея, восьмидесятилтній старикъ, за свое благодушіе признанный выжившимъ изъ ума. Двочка все продолжала кричать. Бабка, наконецъ, начала браниться. Ддъ попробовалъ было утшить двочку, но, замтивъ, что она старалась нарочно громче кричать, чтобы не слышать его увщаній, отступился. ‘Ну, ну, наревешься, сама перестанешь’,— закончилъ онъ свои назиданія.
Проснулась на шумъ и мелюзга Кащеевыхъ, вповалку спавшая на полу, въ сняхъ. Они удивленно обступили плакавшую двочку, не успвъ какъ слдуетъ очнуться отъ сна.
— Это, ддка, чья? — спросила Оленка, старшая внучка стариковъ, лтъ шести, съ любопытствомъ тараща на гостью свои заспанные глаза.
— Богова,— отвчалъ ддъ.
— Нтъ, исправда?
— Исправда, Богова.
— Бабка, онъ хвастатъ? — обратилась Оленка къ бабк.
Та промолчала.
— А гд ее нашли?
— Нашли-то гд? На задворкахъ у картошки, вотъ гд.
— У насъ? — съ возраставшимъ интересомъ допрашивала Оленка.
— У насъ, у насъ.
Наслушавшись всякихъ розсказней о появленіи въ семь своихъ братьевъ и сестеръ, родныхъ и двоюродныхъ: то въ крапив нашли, то сорока на хвост принесла, то самъ прилетлъ и проч.,— Оленка чрезвычайно заинтересовалась двочкой.
— А что она какая большая?
— Да ужъ такую нашли.
— Нтъ, исправда?
— Исправда и есть.
— Что она реветъ?
— Кто ее знаетъ, вотъ ты взяла бы и утшила,— посовтовалъ ддъ.
— Ну, нишкни, чего теб? — приговорила Оленка, подсаживаясь къ двочк. Она дружелюбно обняла ее за спину и подоломъ своего сарафана начала вытирать ей чумазое личико. Вдругъ та схватила ее зубами за пальцы. Оленка взвизгнула и рванула руку къ себ, но двочка такъ крпко вцпилась, что всмъ корпусомъ подалась вслдъ за рукой, а зубовъ не разжала. Ребятишки съ крикомъ заметались около. Подбжала бабка. Увидавъ, въ чемъ дло, она кинулась отнимать Оленку. Старый ддъ тоже тумашился около.
— Пусти! Пусти, говорятъ… ахъ, дьяволенокъ!…— кричала бабка, задыхаясь отъ злобы и напрасныхъ усилій. Оленка верещала, что было силъ, но двочка руки не выпускала. Бабка схватила ее за горло, и та, наконецъ, разжала зубы. Рогъ ея былъ полонъ крови! Оленка вынула искусанные пальцы и, продолжая кричать, замахала отъ боли рукой, разбрасывая кругомъ капли крови.
— Покажь! покажь! — кричала бабка, хватая Оленку за руку. А двочка — найденка, обхвативъ руками свою шею, блестящимъ взглядомъ пронизывала толпившихся около нея ребятишекъ и ужъ не плакала.
— Ахъ, чтобъ те издохнуть, поганк! — вскрикнула бабка, осмотрвъ окровавленную руку, и костлявымъ кулакомъ ткнула двочку въ лицо. Ударъ былъ очень силенъ: двочка откинулась назадъ и съ глухимъ стукомъ ударилась головой въ стну. Это было сигналомъ къ нападенію на нее всей мелюзги. Кто билъ ее кулакомъ, кто ладонью, кто щипалъ, кто царапалъ. Двочка сидла въ самой беззащитной поз — сложивъ ноги калачикомъ и закрывши лицо руками, безъ единаго звука. Изъ-подъ ладони и сквозь пальцевъ у нея сочилась кровь — это ужъ ея собственная: бабка разбила ей носъ и ротъ.
— Бога въ теб нтъ! — крикнулъ на старуху ддъ и кинулся отнимать у ребятишекъ двочку, но кто-то вцпился ей въ волосы, и она бокомъ свалилась съ лавки на подъ. Ребятишки раздались. При паденіи дырявая рубашенка поднялась у двочки до пояса, и на спин ея обнажились огромные разбереженные рубцы и ссадины съ проступавшею мстами кровью, но ихъ видла, и то мелькомъ, только мелюзга. Двочка быстро поднялась на ноги и проворно, какъ кошка, взобралась на печь.
Понемногу вс успокоились. Ребятишки поли и разбрелись, ддъ ужъ пересталъ ворчать на бабку, бабка не огрызалась на дда, только Оленка продолжала плакать, качая обмотанную искусанную руку.
Всть о подкидыш тотчасъ же разнеслась по селу. До полденъ перебывало у Кащеевыхъ все оставшееся въ деревн населеніе. Двочка сидла въ самомъ углу на печи и, какъ пойманный зврёкъ, сверкала оттуда на всхъ глазами. Она была лтъ около пяти, съ большой всклокоченной головой, со спадавшими напередъ густыми космами выцвтшихъ на солнц волосъ, изъ-подъ которыхъ сверкала съ зеленоватымъ отливомъ упорно и недружелюбно смотрвшіе глаза, верхняя губа и носъ ея сильно припухли, но, несмотря на это, ея чумазое донельзя личико было красиво, особенно ея зеленоватые глаза. Вскор двочка, вроятно, продрогнувъ всю ночь и утомленная утреннней сценой, свернулась въ углу и заснула. Оленка уже спала на кутник, въ защиту отъ мухъ закрывшись подоломъ сарафана.
Найденка (такъ посл вс называли двочку) проснулась отъ мучительнаго голода. Было уже довольно поздно. Она приподнялась и осмотрлась. Изъ чулана (уголъ за перегородкой впереди печи) доносился мрный стукъ ршета,— это бабка сяла муку. Оленка сидла у окна на лавк и что-то жевала. ‘стъ….. лепеску…. Не леветъ’,— чуть слышно прошептала двочка, разсматривая Оленку, и опять прилегла. Но, вроятно, отъ голода ей не лежалось. Почти тотчасъ же она опять приподнялась и, выглядывая изъ-за печной трубы въ чуланъ, начала что-то старательно высматривать. Опершись руками на полно лучины, двочка потянулась впередъ, чтобы заглянуть въ уголъ на лавку, гд у крестьянъ обыкновенно хранится хлбъ. Вдругъ полно подъ руками опустилось, другой конецъ приподнялся и, опрокинутый на него жестяной подойникъ со звономъ полетлъ на полъ. Бабка съ Оленкой вздрогнули. Оленка даже съ лавки спрыгнула.
— Что тебя лшіе-то ломаютъ, чтобъ те разорвало! — закричала бабка. Затаивъ дыханіе и крпко зажмуривъ глаза, двочка упала ничкомъ въ самый уголъ и лежала — ни жива, ни мертва.
— Это она, бабка, какъ?— спросила Оленка.
— А шутъ ее знаетъ какъ, прости ты меня, Господи! Только на, грхъ наводитъ поганка!… Возится, ровно лшій въ полнниц…. Вотъ какъ расшибла подойникъ-отъ, такъ я теб задамъ! — заключила она и снова принялась сять муку. А двочка боялась не только пошевелиться, но даже перевести духъ, и не успла она оправиться отъ испуга, какъ вдругъ бабка подошла съ квашней къ самой печи.
— Гд ты тутъ? Вишь пришипилась, смотри, квашню-то не срони! — сердито приговорила она. Двочка ужъ не дышала отъ страха.
Управившись съ хлбами, бабка стала накрывать на столъ, чтобы, какъ вернутся съ луговъ, отужинать и спать. Найденка, затаивъ дыханіе, прислушивалась къ каждому движенію ея. Все существо двочки было проникнуто одной мыслью — достать хлба: она не ла съ прошлаго вечера. Когда бабка на нсколько минутъ выходила изъ избы, двочка съ дикой ршимостью вскакивала на ноги съ намреніемъ спуститься на полъ за хлбомъ, но у нея каждый разъ захватывало дыханіе отъ страха. Ея маленькое сердце разрывалось отъ злобы на Оленку за то, что она сидла тутъ и мшала ей.
Пригнали стадо.
— Баба,— корова! — проговорила Оленка.
— Подь пусти, я только вотъ воды достану, отвчала бабка. Оленка ушла. Бабка достала изъ печи воды и налила въ подойникъ. ,
— Ахъ, поганка, чтобъ те издохнуть!.. росшибла дойникъ-отъ! Ахъ, распрострлитъ те горой!.. Во что теперь доить-то! Ну, дай срокъ, я те задамъ! — кипятилась бабка.
Двочка сидла съ широко раскрытыми глазами и ждала расправы. Продолжая браниться, бабка налила въ водоносное ведро воды и отправилась доить коровъ. Въ одно мгновеніе двочка спустилась на полъ, схватила со стола ломоть хлбаг тутъ же вцпилась въ него зубами и также проворно залзла на печь.
Бабка воротилась со двора въ сопровожденіи цлой ватаги своихъ разнокалиберныхъ внучатъ. Въ изб поднялся гвалтъ. Кто канючилъ хлба, кто просилъ пить, нкоторые ссорились, бабка бранилась. Процдивши молоко, она обдлила ребятишекъ кусками, и они убрались въ сни спать. Оленка тоже ушла.
Въ самыя сумерки, когда уже совсмъ стемнло, вернулись съ луговъ и большаки. Когда бабка разсказала исторію съ Оленкой и про подойникъ, вс были сильно возмущены противъ двочки. Марья, мать Оленки, нсколько разъ порывалась на печь для возмездія, и если бы не ддъ,— быть бы двочк избитой.
Сли ужинать и не успли вс изъ-за стола встать, какъ въ избу сталъ набираться народъ.
Пришелъ и староста.
— Ну-ка, кажите находку-то,— проговорилъ онъ, поздоровавшись съ хозяевами.
— Вонъ, смотри на печи. Забилась, что ежъ какой! Цлый день ни одинова не слазила,— желчно отвчала бабка, разогртая воспоминаніями объ утр.
— Что, слышь, Оленку больно укусила?
— Чего — не больно? Разнесло руку-то — страсть смотрть, все утро въ истошный голосъ безперечь кричала. Вдь какъ вцпилась-то, родимые! насилу отняла, держитъ теб, хоть ты что хошь! Я ужъ за горло, ну, и… а то бы… Да дойникъ поганка разбила! ужъ такъ жаль… И какъ ей лукавый помогъ! Теперь и доить не во что, ужъ въ ведро подоила,— повтствовала бабка разъ въ десятый. Староста подошелъ къ печк, стараясь въ темнот разсмотрть двочку.
— А! вотъ гд она! Иди-ка сюда! Не знай, какъ звать-то? — обратился онъ къ бабк.
— Не баетъ, ни единаго словечушка не вымолвила, ровно нмая, братцы мои.
— Можетъ еще никакъ и не зовутъ: на ней и креста-то нтъ,— злобно вставила Марья.
— А-а? И то, вдь, нтъ! Батюшки! — вдругъ спохватилась бабка,— а мн и не вдомекъ… Нтъ, нтъ!.. пустая шея-то!..
Начались догадки, выводы, заключенія. И безъ того не въ пользу двочки настроенный народъ, при этомъ извстіи, казалось, сталъ еще недружелюбне, особенно женщины.
Староста поднялся на первый приступокъ. ‘На-ка, я что теб дамъ’,— проговорилъ онъ, опуская руку въ пустой карманъ, чтобы выманить двочку изъ угла. Двочка прижалась къ самой стн и, видимо, приготовилась защищаться. ‘Экъ, вдь дикая какая!’ — проговорилъ староста и, ухвативъ ее за подолъ рубашонки, потащилъ къ себ. Двочка завизжала, упираясь ногами въ кирпичи и хватаясь за стны. ‘Нтъ, братъ, шалишь, теперь моя!’ — шутилъ староста, снимая двочку съ печи. Онъ любилъ дтей, можетъ быть потому, что у него ихъ не было.
Вдругъ двочка обими руками вппилась въ его длинную бороду и съ визгомъ начала рвать. Староста закричалъ отъ боли. Стоявшіе около кинулись ему на выручку. Двочка визжала и металась, какъ бшеная, стараясь кого-нибудь укусить, но бороды не выпускала. Василій Кащеевъ стиснулъ своими огромными руками тоненькія руки двочки, и ея пальцы разжались сами собой. Онъ сорвалъ ее съ рукъ старосты и почти бросилъ на полъ. Найденка простонала, поднялась съ пола и, цпляясь ужъ только одной рукой, проворно опять залзла на печь.
Все это произошло при глубокомъ молчаніи присутствующихъ. Сцена была очень тяжелая.
— Ну, головушка, и больно! Кажись, за что хошь, только не за бороду,— первый нарушилъ тяжелое молчаніе староста.
— То-то же, мотри, жен не сказывай,— пошутилъ надъ нимъ одинъ старикъ, сосдъ Кащеевыхъ. Никто даже не улыбнулся на его шутку. Въ изб поднялся безпорядочный говоръ. Вс, особенно женщины, на разные лады, со всевозможными комментаріями утверждали, что двочка порченая.
Было уже совсмъ темно, когда народъ началъ расходиться по домамъ. Староста общалъ на слдующій день дать знать въ станъ относительно двочки. Изба опустла. Кащеевы разошлись по постелямъ
Ночь. Все спитъ, даже собаки, и имъ не на кого лаять. Одна Найденка лежала съ открытыми глазами, переживая въ мысляхъ только что пережитое въ дйствительности. Она лежала на живот и отъ бездлья била ногами по разбросанной на печи одеж. Черезъ растворенную дверь до нея доносилось клеканье куръ на нассти, топтанье овецъ, сопнье коровъ, и она шепотомъ называла каждый доносившійся до нея звукъ. ‘Колёвы… Овцы… Кули…’ чуть слышно отъ времени до времени шептала она.
Въ сняхъ раздался легкій храпъ. Двочка притихла. ‘Хляпятъ… бабка, сяй’, и, ощупавъ осторожно руками свое разбитое лицо, она вздохнула глубокимъ, прерывистымъ вздохомъ, какъ вздыхаютъ наедин съ собой обиженныя, безпривтныя дти.
— ‘Ой-ой-ой! пусти!’ — донесся изъ сней громкій бредъ. Найденка вздрогнула. ‘Оленка… больно, сяй, люку-то… И болёду-то, сяй, больно…’ снова зашептала она
И долго такъ валялась Найденка по печи, перекатывалсь съ мста на мсто, и все что-то шептала. Изъ отдльныхъ словъ, повременамъ произносившихся съ печи чуть слышнымъ шепотомъ: ‘длялись… кляуль… леменемъ (ремнемъ)’ и пр.— можно было догадаться, что она отдавалась воспоминаніямъ изъ своего горькаго прошлаго. Потомъ ей, должно быть, надоло лежать: она осторожно спустилась на полъ и сла у окна на лавку, гд давеча сидла Оленка.
Ночь была свтлая, какъ день. На неб стояла луна. Найденка чуть слышно отодвинула окно, облокотилась на подоконникъ и, опустившись подбородкомъ на ладони рукъ, стала смотрть на улицу.
Улица была какъ заколдованная — ни единаго звука, ни единаго движенія, даже воздухъ стоялъ неподвижно, какъ будто это былъ краешекъ спящаго царства. ‘Звзлоськи,— прошептала двочка,— вотъ одна, и вотъ одна, и вотъ одна,’ — перечисляла она, переводя глаза отъ одной звзды къ другой… И припомнилась ей другая ночь, но только темная и холодне. Тогда ея мать съ отцомъ разодрались пьяные, и онъ выгналъ ихъ обихъ на волю. Он ушли къ церковной оград на лугъ. Мать растянулась на трав и заснула. И тогда двочк не спалось, и тогда она считала звздочки, но ей было холодно и хотлось сть. Она разбудила мать и стала просить хлба. Та избила ее, какъ могла, и опять заснула.
Доннъ… раздалось съ колокольни среди мертвой тишины. Двочка вдрогнула. ‘Кляульссикъ’,— прошептала она, прерванная въ своихъ воспоминаніяхъ, но взамнъ той ночи ей припомнилась другая, дождливая и темная, такая темная, что въ окно выглянуть страшно оыло. И въ эту ночь мать съ отцомъ были пьяные. Отецъ валялся на полу, а мать еще держалась на ногахъ. Мать разсердилась на нее за что-то и столкнула съ окна, на которомъ она сидла. Она упала на завалину и ударилась плечомъ о жердь. ‘Боо-ольно было’, шепотомъ протянула двочка, ощупывая лвой рукой правое плечо, а давеча бабка съ Марьей за эту больную руку ее и поднимали, и съ лавки она упала на эту же руку, и Василій потревожилъ ей эту руку, когда оттаскивалъ отъ старосты. Найденка опять вздохнула тмъ же тяжелымъ, прерывистымъ вздохомъ. Какъ зажгло и заломило у нея тогда плечо, когда она упала съ окна… Да и теперь ломитъ. Тогда ее пріютилъ у себя церковный караульщикъ, старикъ. Онъ накормилъ ее теплой кашей, закуталъ въ полушубокъ и уложилъ спать на печк, ‘Доблинькай’, съ улыбкой закончила горемыка свои воспоминанія объ этой ночи.
Изъ-за рки, съ луговъ долетлъ неопредленный, тоскливый звукъ. Двочка прислушалась. Звукъ повторился. ‘Овеська’,— прошептала она, и новыя тяжелыя воспоминанія зароились въ ея бдной голов. Вотъ еще ночь, все ночи! Это было недавно, всего съ недлю, въ послднее ненастье. Мать ушла въ городъ искать мста, а они съ отцомъ остались домовничать. Онъ ушелъ изъ дома съ утра и вернулся въ сумерки. Она сидла у окна и играла деревянными гвоздиками, которыми онъ прибивалъ подметки къ сапогамъ и башмакамъ. Онъ такъ закричалъ на все, что она уронила коробку, и гвозди разсыпались. Тогда онъ схватилъ толстущій ремень, зажалъ ей голову между колнъ и съ плеча началъ бить. Вдь т-то рубцы, которые давеча Кащеевы ребятишки видли, вотъ это они самые и есть, а Василій давеча, какъ поднялъ ее на руки, эти рубцы-то и разбередилъ, и Оленка, какъ стала ее утирать, тоже за рубцы схватилась, и староста тоже, когда снималъ ее съ печи, самый то больной изъ нихъ рукой и придавилъ. Двочк до мельчайшихъ подробностей припомнился минувшій вечеръ. Одно за другимъ промелькнули передъ ней непріязненныя лица, припомнилось все, что про нее говорили,— и ни единой улыбки, ни единаго ласковаго взгляда!
— И завтля плибьютъ,— въ безнадежной тоск прошептала она, припомнивъ давешнія угрозы бабки за подойникъ,— и измученное воспоминаніями сердечко двочки черезъ край переполнилось горечью. Она сложила на подоконникъ рученки, положила на нихъ свою кудлатую голову и залилась слезами, но тихо-тихо, чтобы кто нибудь не услыхалъ.
‘Бя-а-а’! — уже совсмъ явсгвенно донеслось изъ за рки. Прерванныя воспоминанія двочки потянулись своимъ чередомъ. Тогда отецъ избилъ ее и, какъ всегда, выкинулъ на улицу. Было темно и холодно, дулъ втеръ. Все тло ея горло и ныло отъ ударовъ ремнемъ. Въ окнахъ огней уже не было — вс спали, спалъ и ддушка-караульщикъ. Какъ хорошо бы теперь, если бы ддушка опять окуталъ своимъ полушубкомъ, но ддушка не идетъ. Вдругъ у крайней избы она наткнулась на что-то блое. Это была овца. Двочка чрезвычайно обрадовалась товарк-бездомовниц. Она тогда примостилась къ ней и заснула.
‘Бя-а-а’! — кричала и теперь овца за ркой. Найденк было очень жаль ее. ‘Пляцитъ’,— шептала она, прислушиваясь къ блеянью.
‘Бя-а’! — совсмъ близко прокричала овца. Двочка встрепенулась, смахнула слезы, и въ радостномъ волненіи высунулась изъ окца. Изъ прогона, который былъ напротивъ и велъ къ плотин на старую водяную мельницу, выбжала овца и, припрыгивая, побжала вдоль села направо. Двочка даже засмялась отъ радости. Она снова откинулась въ избу и прислушалась. Было попрежнему пусто и тихо, только въ сняхъ слышался храпъ и сопнье. Найденка взяла со стола кусокъ хлба изъ оставшихся отъ ужина, осторожно черезъ окно вылзла на улицу и побжала отыскивать овечку.
Двочка нашла ее уже у воротъ сосдняго двора. Съ искренней радостью подбжала она къ ней, протягивая кусокъ. Овечка осталась на мст и стала сть хлбъ. Двочка присла къ ней, любовно гладила ее, называла ее ласковыми именами и цловала. Думала-ли она въ простот сердца, что это была та самая овца, случайно тоже блая, или это было инстинктивное влеченіе ребенка приласкаться къ кому нибудь? Долго она возилась съ овечкой и, наконецъ, мирно заснула.
На восток опять занималась заря. Какъ и наканун, все каждую минуту готовилось проснуться.
Вотъ опять, какъ и въ прошлое утро, раздался точь-въточь такой-же звукъ — сперва одинъ, потомъ другой, повыше, потомъ третій, и въ утреннемъ воздух заплакала вчерашняя псня пастушьяго рожка, такая же тоскливая и жалобная. Заскрипли ворота, замычали коровы, заблеяли овцы, раздались человчьи голоса.
Двочка спала въ томъ самомъ положеніи, въ какомъ заснула. Со двора вышла работница доить коровъ и спустила овецъ. Вчерашняя шатунья, завидя своихъ товарокъ, вскочила, какъ встрепанная, и двочка покатилась на землю. Въ ту-же минуту она проснулась и поднялась на ноги. Увидавъ работницу, она какимъ-то летучимъ бгомъ, встряхивая космами, пустилась подъ гору къ рк. Выбжавши на кочкарникъ, она оглядлась и опять тмъ-же бгомъ, какъ будто спасаясь отъ погони, направилась къ плотин и скрылась за ркой, въ ивняк.
Было свжо, какъ и наканун. Болотная трава и кустарникъ стояли, словно окаченные росой. По одной изъ многочисленныхъ тропинокъ, протоптанныхъ черезъ кустарникъ коровами, двочка ударилась бжать дальше и выбжала на широкую поляну, вдоль дальняго края которой, вплоть до полей, перпендикулярно къ рк, тянулась канава и валъ, отдлявшіе выгонъ отъ покосовъ. Двочка перебралась черезъ канаву, взобралась на валъ и начала осматриваться.
По ту сторону вала на огромномъ пространств, какъ муравьнныя кучи, были раскиданы копёшки недавно скошеннаго сна. Тамъ было все пусто и тихо — косцы еще не пришли. Ближе къ селу, по сю сторону вала, на открытой болотин, красовалась купа кустовъ, составлявшихъ рамку небольшого, саженъ десять въ діаметр, почти круглаго озерца, извстнаго подъ названіемъ Дальней Гривы. За лугами синей стной стоялъ высокій осинникъ, куда ребята бгали за ягодами и за грибами, а на лсныя озера — удить окуней. ‘Люга… лсъ… долёга’,— шептала двочка, обводя кругомъ глазами. Со стороны плотины, изъ-за кустовъ послышался густой шумъ. Двочка оглянулась, ‘Колёвы’,— прошептала она и опрометью, все тмъ-же летучимъ бгомъ понеслась вдоль вала къ полян. Поровнявшись съ Дальней Гривой, она перелзла черезъ канаву и юркнула въ кусты. Стадо продолжало надвигаться. По луговой дорог медленно шелъ пастухъ — маленькій, сденькій старичекъ, и бойко покрикивалъ на коровъ.
Этотъ пастухъ былъ мордвинъ, родомъ откуда-то изъ подъ Оранокъ (монастырь Нижегородской губерніи). Онъ пасъ въ сел лтъ 15 и послднія 5—6 лтъ жилъ здсь безотлучно, нанимаясь по зимамъ изъ за хлба въ работники. Привтливый, незлобивый, онъ былъ всей мелюзг большимъ пріятелемъ: забавлялъ дтвору всякими разсказами — то изъ личныхъ наблюденій, то изъ слышаннаго отъ другихъ, училъ изъ лыкъ плести мячи, длать дудки, и каждую весну по селу шла такая музыка, что вс только ругались и гоняли ребятъ, кто какъ умлъ. Вообще, въ исторіи дтской духовной жизни нсколькихъ поколній ддъ-пастухъ, невдомо для себя, сыгралъ немаловажную роль… И я до сихъ поръ съ удовольствіемъ вспоминаю его чудныя, наивныя, нескладныя росказни про лшихъ, кикиморъ, водяныхъ, домовыхъ, про нравы и обычаи коровъ, телятъ, лошадей, птицъ и пр. и пр., особенно вотъ эти послдніе его разсказы изъ самодльной естественной исторіи. Къ тому же и человкъ онъ былъ прекрасный, съ чистой, безкорыстной, дтски незлобивой душой.
Но чмъ онъ особенно славился на цлую округу,— такъ это игрой на своемъ самодльномъ рожк. Не хитрая штука — рожокъ, да еще самодльный, а какія удивительныя вещи, всегда жалобныя и грустныя, ддъ игралъ на немъ…
Надъ кустами со стороны плотины заколыхались грабли и косы — народъ спшилъ въ луга.
Пастухъ взошелъ на валъ, вынулъ изъ-за пазухи тростинку и принялся длать дудку. Двочка, притаившись за кустами, глазъ не сводила съ него, чуть слышно комментируя про себя каждое его движеніе. Къ валу приближалась артель бабъ съ граблями.
— Богъ помочь,— крикнула одна.
— Богъ спасетъ,— отвчалъ старикъ.
— Не видалъ ли тутъ двчонку, не пробгала-ли?
— Оленкина мамка,— одними губами прошептала двочка, удерживая дыханіе.
— Али сбжала?
— То-то, сказываютъ, сюда будто пробжала.
— Нтъ, не видалъ.
Бабы прошли, и вслдъ за ними потянулись другія. А пастухъ все ладилъ дудку, время отъ времени зорко посматривая на коровъ.
— Богъ помочь! Али дудку сломалъ? — кричали ему съ дороги словоохотливыя бабы.
— То-то сломалъ, ногой наступилъ,— откликался ддъ.
Долго возился онъ со своей дудкой, все прилаживалъ: то продудитъ, то подуетъ, то вставитъ въ рожокъ, то опять вынетъ.
Солнце поднималось все выше и выше и сгоняло росу. Косцы принимались за косы.
Наконецъ готова и дудка. Пастухъ вставилъ ее въ рожокъ и заигралъ то самое, что игралъ каждое утро, чего съ такимъ нетерпніемъ ожидали наскучившіе безмолвіемъ неугомонные звуки. Потомъ онъ заигралъ что-то такое тоскливое, какъ будто про себя самого, про свою молодость и силы, размыканныя по чужимъ полямъ, въ уход за чужимъ скотомъ, вдали отъ родной деревушки. Поняла ддову псню и Найденка, только жаль ей стало не дда, а себя самое — одинокую, голодную, холодную, брошенную на произволъ чужихъ людей, и глаза ея стали наполняться слезами, такъ что изъ-за нихъ и дда стало не видно. Потомъ эти слезы покатились по грязнымъ щекамъ, полились ручьями. Должно быть, и двочк много говорила ддова дудка. А ддъ все игралъ и чмъ дальше, тмъ тоскливе… ‘Смерть придетъ, и похоронить будетъ некому’, какъ будто говорила его дудка, а двочка все плакала, но тихо-тихо, чтобы кто-нибудь не услыхалъ.
— Музикъ… до клёви… любцы… бабка… плибьютъ…— шептала она.
Солнце поднималось все выше и выше, сгоняя росу. Заглянуло оно и за кусты Дальней Гривы и обдало посинвшую отъ холода двочку своими теплыми, мягкими лучами. Она пригрлась и заснула.
Ее разбудило то же самое солнце, которое и убаюкало. Оно стояло надъ самымъ озерцомъ и палило во всю силу. Двочка проснулась вся въ поту, разомлвшая. За валомъ косы не звенли, какъ звенятъ он, когда ихъ точатъ, не слышно было и коровъ на болот. Двочка вышла изъ-за кустовъ и взобралась на валъ. Пріютившись въ тни сметанныхъ стоговъ, косцы отдыхали и обдали. Захотлось сть и двочк: за весь вчерашній день она пола только одинъ разъ. ‘Обдаютъ, пилёги, чай — съ кальтоской’,— шептала она, переводя глаза отъ одной группы къ другой. Видъ обдающихъ нестерпимо раздражалъ ея голодъ.
Народъ отдохнулъ и снова принялся за работу. Двочка тяжело вздохнула и побрела назадъ, къ озерцу. Она сла на берегу и отъ бездлья стала болтать въ вод ногами. Но гд усидтъ, когда мучительно хочется сть! И она опять побрела на валъ.
Солнце стояло высоко и пекло, но кругомъ было такъ весело,— все какъ будто смялось и радовалось: въ лугахъ опять звенли косы, иногда слышалась псня, мстами весело перекидывались шутками, только у двочки-найденки было черно на душ. Растянувшись на живот по отлогому валу, она въ раздумьи смотрла на народъ. ‘Не дадутъ, плибьютъ’, уныло шептала она, должно быть, въ отвтъ на свои мысли попросить пость у косцовъ.
Нтъ, и лежать нтъ мочи. Двочка побрела назадъ, къ озерцу. Хоть бы чего-нибудь пость, хоть бы ягодъ. ‘Ягодки, ягодки!’ — тоненькимъ голоскомъ выкликала она, какъ няньки тшатъ дтей, заглядывая подъ кусты. А голосъ такъ и дрожалъ отъ слезъ. Но какія ягодки на болот. Она обошла вокругъ Гривы разъ, другой, но ягодъ не было, не было и щавелю, и козловокъ, и борщовокъ, и ничего изъ того, чмъ привыкли лакомиться крестьянскіе ребятишки. Она опять услась на берегу и съ гримасой страданія и досады на чумазомъ лиц сквозь слезы вдругъ залепетала что-то и въ негодованіи, крпко сцпивъ зубы, начала бить прутомъ по травк.
Но вдругъ она остановилась, какъ будто отъ оснявшей ее мысли, и задумалась. ‘Доблинькай… заступилься… дастъ’, оживленно заговорила она вслухъ, и личико ея просвтлло. Она быстро поднялась на ноги, вышла изъ-за кустовъ и вопрошающе, въ тяжеломъ раздумьи съ минуту смотрла на село.
‘Бабка… лебятиски’,— снова зашептала она, опять потускнвши лицомъ.— ‘Пойду!’ — черезъ минуту ршительно закончила двочка свои думы и бгомъ, встряхивая космами, пустилась по луговой дорог къ плотин. Прямо отъ плотины дорогой она поднялась въ прогонъ. У завалины крайней направо избы, грузно переваливаясь, съ большимъ кускомъ ржаной лепешки въ рукахъ, бгалъ за курами кривоногій, большебрюхій, съ одутлымъ лицомъ, лтъ третъ мальчуганъ. Двочка подбжала къ нему, вырвала кусокъ и стремглавъ понеслась назадъ. Мальчуганъ заревлъ. Въ это время съ рки посл купанья навстрчу двочк поднималась прогономъ гурьба ребятишекъ:
— Глянь-ка, робя, подкидышъ! — крикнулъ одинъ.
— И то, держите ее! — загалдли ребята и разставились поперекъ прогона. Глядь — изъ села бжитъ къ нимъ старуха Тарантасъ, машетъ руками и кричитъ: ‘держите ее, воровку!’ Двочку окружили. Она съ непонятной жадностью кусала лепешку и глотала куски, почти не прожевывая.
— Ахъ ты, мразь! — задыхаясь, кричала издали старуха. Двочка крпко, обими руками, прижала къ себ кусокъ и вызывающимъ, угрюмымъ взглядомъ смотрла на приближавшуюся старуху. Старуха подошла и, вцпившись одной рукой двочк въ волосы, другой стала отнимать кусокъ. Найденка, улучивъ минуту, припала ртомъ къ ея рук и хотла укусить.
— Ай-ай! ахъ, ты подлюга! — прохрипла старуха и, нагнувши двочку за волосы, сильно ударила ее по спин. Найденька широко раскрыла глаза, бросила лепешку на землю, выплюнула изо рта нажеванное и съ дикимъ крикомъ кинулась къ плотин. Должно быть, и въ этотъ разъ ударъ пришелся по рубцамъ. Старуха подняла кусокъ съ земли и направилась назадъ, продолжая браниться: ‘Подлюга! пра, подлюга!.. я те дамъ!.. Я вдь не Оленка!.. Я те укушу!’ — кричала она, поднимаясь по прогону.
Тарантасъ была старая двка, ‘съ яринкой въ голов’, т. е. попросту съ большой дурью. Тарантасъ — конечно, прозвище, а какое было у нея настоящее имя, едва-ли кто и зналъ, потому что всегда и вс называли ее Тарантасомъ или Тарантасихой.— Свое прозвище она получила, повидимому, за то, что постоянно ‘тарантила’, постоянно кого-нибудь бранила. Она вступала въ препирательство не только съ живыми существами, но даже съ вещами, съ азартомъ и страстностью обрушиваясь, напримръ, на свое коромысло, и безъ устали громила его, не щадя ни времени, ни собственнаго горла…— Тоже деньги плачены… ни теб воду носить, ни теб что… дурь-дурью… дуракъ и длалъ, дуракъ и покупалъ… давно бы пора въ печи сожечь, лопни глаза — пора… и сожгу, вотъ те издохнуть — сожгу!..’ И такъ битыхъ полчаса. Поставленная въ необходимость, вслдствіе своей безтолковости, всго жизнь возиться съ ребятишками, въ качеств домовницы или няньки, Тарантасъ питала самую искреннюю ненависть къ дтямъ, адресуясь къ нимъ не иначе, какъ съ кличкой пострлятъ, дьяволятъ, чертенятъ, другихъ названій у нея не было. Дти, разумется, платили ей той же ненавистью.
Теперь дти стояли и въ недоумніи смотрли вслдъ убгавшей двочк.
— Какъ она глаза-то вытаращила,— проговорилъ одинъ посл долгаго молчанія.
— Вытаращишь, небось, какъ изо всей-то силы…— отвчалъ другой.
— Эхъ, голова, знать, и жрать хочетъ… такъ и зобатъ!
— Ужъ этотъ Тарантасъ!.. ей только попадись,— переговаривались ребята, поднимаясь въ прогонъ. Старуха сидла на завалин и все еще бормотала ругательства.
— За што ты ее? — вскинулся на нее одинъ.
— А за то, что не ходи пузато, не воруй,— огрызнулась старуха.
— Не воруй! Жрать-то захошь — небось и ты украдешь.
— Спроси.
— Спроси! Такъ ты и дашь, сказалыга такая!
— Ахъ, ты дьяволенокъ!
— Сама ты тарантасъ!
— ‘Тарантасъ!! Тарантасъ!!’ — загалдли ребята хоромъ.
Старуха взбленилась.
— Плуты, мошенники, распрострлило бы васъ, окаянныхъ! Разбойники, чтобы вамъ ни дна, ни покрышки, дьяволятамъ! — сыпала она свои пожеланія, швыряя палками, комьями земли, чурками. Долго старуха не могла успокоиться посл перебранки. ‘Попадись въ другой разъ, я те не такъ, дьяволенка… я те задамъ кусаться… у меня узнаешь, мразь поганая… только попадись — изорву, въ лоскутки изорву!..’ — кричала она, разбрасывая вокругъ себя попадавшіяся подъ руки траву, щепки, землю.
А Найденка на берегу озерца сначала долго плакала и чуть слышно причитала, что ей больно, что ей хочется сть, роптала на ребятъ, что они удержали ее въ прогон, и, наконецъ, успокоилась.
Она лежала внизъ животомъ, опустившись подбородкомъ на ладони рукъ и била ногами по трав. Временами она какъ будто застывала въ глубокой задумчивости, устремивъ глаза на воду.
Такъ она лежала долго. Наконецъ, вздохнувши долгимъ, прерывистымъ вздохомъ, опустила на руки свою косматую голову и заснула.
Въ тотъ день и я былъ съ ребятами на улиц и вмст съ ними заступилъ дорогу убгавшей отъ Тарантаса Найденк. Посл перебранки съ Тарантасомъ я пошелъ домой обдать. Образъ двочки, съ такой жадностью пожиравшей грубую лепешку, не выходилъ у меня изъ головы. Я часто бывалъ голоденъ, но о такомъ голод не могъ составить себ представленія. Нервный, воспріимчивый ко всему, что видлъ и слышалъ, и постоянно находившійся подъ впечатлніемъ этого видннаго и слышаннаго, я пришелъ домой взволнованный и разсказалъ про свою встрчу съ Найденкой матери. Она отрзала мн большой кусокъ благо хлба, и я, наскоро пообдавши, отправился за рку разыскивать двочку. Я облазилъ вс кусты, обшарилъ всю водяную мельницу, кричалъ, звалъ, но двочки не нашелъ и съ тяжелымъ сердцемъ воротился домой.
Была ночь, когда Найденка проснулась. На неб ни облачка, и луна сіяла во всемъ блеск, затмвая ближайшія звзды. Двочка вышла изъ-за кустовъ на открытое мсто. Голрдъ такъ истомилъ ее, что она даже шаталась. Ни ночь, ни одиночество, ни пустынное, незнакомое мсто ничуть не смутили ее. Она совершенно спокойно озиралась вокругъ и прислушивалась. Кругомъ скрипли коростели, квакали лягушки, ржали и фыркали лошади, и двочка, по своему обыкновенію, шепотомъ называла каждый звукъ. Хотя ночь была и теплая, все же ее пробирала дрожь. Она ежилась, кутаясь въ свою дырявую рубашонку.
Доннъ…— раздалось изъ-за рки.— ‘Кляульссикъ’,— прошептала Найденка, оборотившись на звонъ.
Вроятно, ноги плохо служили ей, и она опустилась на траву. Поджавъ одну ногу подъ себя и опершись руками и подбородкомъ на колно другой, она надолго погрузилась въ тяжелыя думы.
Запли первые птухи,— одинъ, другой, третій и, наконецъ, вс по всему селу. — Пойду,— прошептала Найденка и побрела къ плотин.
Она вошла въ село. На улиц ни души, ни звука. Птухи пропли каждый свою партію и молчали. Въ тни избъ двочка направилась къ церкви. Она остановилась на углу улицы и нсколько минутъ молча разсматривала церковь. ‘Длюгая’,— разочарованно прошептала она и съ поникшей головой, какъ будто отъ несбывшихся надеждъ, побрела назадъ.
Что означало это ‘другая’? Думала ли она, по своеобразной логик, и въ нашемъ сел встртить свою церковь и того же самаго караульщика, который тогда накормилъ ее теплой кашей, или это относилось къ чему нибудь другому, Богъ ее знаетъ. Она шла въ глубокой дум, низко опустивъ голову, просто куда глаза глядятъ. Но вотъ, молодая ветла, окутанная снизу соломой въ защиту отъ овецъ, вотъ колодецъ съ высокимъ очепомъ, вотъ опрокинутыя у колодца дровни. Найденка остановилась и осмотрлась. Она стояла противъ Кащеевой избы. Минуты дв двочка въ нершительности что-то обдумывала, потомъ осмотрлась и, крадучись, подошла къ изб. Она влзла на завалину и сквозь открытое волоковое окно чутко прислушалась. Въ изб было тихо. Уцпившись за наружную часть рамы и переступая по бревнамъ, она добралась до окна и, съ трудомъ переводя дыханіе отъ волненія и усталости, влзла въ избу. Изба была пуста, и только дверь въ сни отворена. Оттуда доносился сапъ и храпъ, какъ и наканун. Двочка кинулась къ столу и отмахнула столешникъ, которымъ были покрыты остатки ужина. Но тутъ были одни объдки и пустыя чашки. Набивши ротъ корками, Найденка на цыпочкахъ юркнула въ чуланъ, гд въ углу, на лавк, въ большомъ лукошк хранился хлбъ. Она взяла первый попавшійся кусокъ и начала сть.
— Господи Іисусе! Свтлынь-то, ровно днемъ,— бормоталъ самъ съ собой, входя изъ сней, ддъ Кащеевъ.
Двочка вздрогнула. Сцпивши обими руками кусокъ, какъ будто изъ боязни, чтобы его не отняли, и вытянувшись вдоль перегородки, она перестала жевать и затаила дыханіе. Ддъ вошелъ въ чуланъ, изъ-подъ руки высматривая буракъ съ квасомъ.
— Кто это тутъ? Ты, Оленка? — спросилъ онъ, присматриваясь къ фигурк, съ ногъ до головы облитой свтомъ луны.
— Я,— отвчала растерявшаяся Найденка съ набитымъ ртомъ.
— А, это ты! Что, али пость захотла?
— Да.
— Ну, пошь, покушай на здоровье, а я вотъ кваску испить. Господи благослови! — и ддъ напился квасу. — Ты гд это пропадала? — спросилъ онъ, присаживаясь на лавку.
— Тамъ,— махнула рукой двочка, съ трудомъ двигая челюстями.
— Проголадалась, видно? То-то вотъ и есть. А ты бы даве прибгла, я бы тебя и покормилъ, вотъ и была бы сыта.
Двочка не отвчала. Она дола кусокъ, но не уходила.
— Али все? Постой-ка, нтъ ли тутъ?..— и ддъ сталъ рыться въ лукошк. Онъ отыскалъ большой конецъ пирога съ картошкой и подалъ двочк.
— На-ка вотъ, посндай! А ты-бы съ кваскомъ! Налить, что ли?!
— Налей.
— Вотъ, оно и скусне… На-ка вотъ…
Ддъ налилъ въ ковшикъ квасу и поставилъ на окно.
— Подь, садись къ окошку, пошь съ кваскомъ-то и прихлебывай… Мотри только, мухъ нтъ ли, али таракановъ.
Двочка стала карабкаться на лавку. Ддъ подхватилъ ее и хотлъ подсадить. Она вскрикнула и поспшно соскользнула назадъ.
— Что ты, Христосъ съ тобой?
— Болитъ,— отвчала Найденка, корчась и морщась отъ боли.
— Гд болитъ? Али зашибла?
— Нтъ, тятька леменемъ (ремнемъ).
— Неужто? Нутка, покажь.
Двочка обернулась къ дду задомъ и подняла рубашенку.
— Мм…— невольно всхлипнулъ онъ.— Ахъ, кромшникъ, чтобъ ему пусто было, прости Ты меня, Господи!
Найденка съ помощью дда влзла на лавку и примостилась съ кускомъ пирога въ рукахъ къ ковшу съ квасомъ.
Ддъ нахмурился и думалъ, въ негодованіи пережевывая губами.
— Охъ, Господи!.. вовсе зври…— закончилъ онъ свои думы.— Кушай, дитятко! Не знаю, еще-то есть ли,— и ддъ снова принялся шарить въ лукошк.
— Не хосю больсе, сыта,— проговорила двочка.
— Не хочешь? Налась? Ну, и слава Богу! Кваску-то не еще ли?
— Не надо.
— Ну, не надо — и не надо. Вотъ, и слава Богу! Охъ, Господи! Много-ли надо человку? И жили бы, а то нтъ, все мало да тсно, такъ-то вотъ… Такъ тебя, видно, Оленкой же звать?
— Оленкой,— отвчала двочка.
— Впрямь? Ну, вотъ! И у насъ есть Оленка, у коей ты палецъ-отъ укусила, вотъ. За што ты ее?
— Она мн тутъ вотъ… вотъ такъ,— указала двочка себ на спину и, сцпивши зубы, изо всей силы ущипнула дда за руку, пытаясь выразить, какъ ей было больно.
— А! Это, видно, гд болитъ-то? Ахъ, ты моя золотая. Вдь это она теб не нарочно, она хотла тебя утшить, чтобы ты не ревла, такъ-то!
Двочка молчала.
— Болитъ теперь у ней палецъ-отъ, реветъ все, такъ-то,— продолжалъ ддъ.
— Леветъ? — повторила двочка.
— Реветъ, а рука-то распухла, вотъ какая стала.
— Ласпухля,— опять протянула двочка.
— Такъ-то, негоже этакъ-то, вотъ,— урезонивалъ двочку ддъ.
Двочка слушала и молчала.
— И старосту… коего ты за бороду-то… тебя за это любить не станутъ.
— Онъ вотъ!..— заторопилась двочка, закивувъ об руки за спину, придумывая, какъ объяснить дду суть дла.
— Тоже, видно? А-а! Вотъ оно дло-то какое! Разбередилъ? Такъ оно и есть… ахъ ты, моя горькая! — погладилъ ддъ двочку по голов и опять задумался.— Ну, матушка, спатъ пора, скоро вторые птухи запоютъ. Ползай на печь, а то вотъ на кутник: на печи-то, мотри, тараканы, да жарко будетъ. Вотъ постелю теб, и ложись.
— А ты гд? На печи?
— Нтъ, я тамъ, на задворкахъ, въ мякинниц.
— И я съ тобой, я не буду Оленку кусать-то.
— Не будешь, впрямь? Хе-хе-хе — добродушно разсмялся ддъ.— Ну, не будешь, такъ пойдемъ, давай руку! — взялъ ддъ двочку за руку, и они отправились въ мякинницу.
— Такъ бы вотъ и все: миркомъ да ладкомъ, оно бы и гоже, а то… эхъ, Господи милостивый! Чалыжимся, чапыжимся вкъ-отъ, а всего-то надобно эко мстечко землицы на погост. Такъ ли, Оленка?
— Такъ,— отвчала двочка.
— Три шага двать некуда! А? Три?
— Тли!
— Да, три, и богатому, и бдному, и мужику, и барину, а который покороче, такъ и того меньше, хоть и богатый, али хоть и баринъ. А?
— Да.
Такъ переговаривались ддъ съ двочкой, пробираясь въ темнот черезъ длинный дворъ къ заднимъ воротамъ, гд стояла мякинница.
До самой зари пробалагурилъ ддъ съ двочкой. Она уже выспалась, а ему не спалось. Онъ все разспрашивалъ, она все разсказывала. Отъ нея ддъ узналъ, что мать ея звали ‘Дунькой’, а отца ‘Глинькой’. Онъ былъ сапожникомъ въ какомъ-то сел. Оба они постоянно пьянствовали и дрались и ее били. Отца за что-то съ сотскими угнали въ городъ. За нимъ пошли и он съ матерью. На дорог мать оставила ее когда она уснула, и ушла.
Міръ ли такъ ршилъ или начальство распорядилось, только двочка осталась въ сел и на воспитаніе, какъ поршили на сход, была отдана Оксену Кривому, съ правомъ разъ въ годъ собирать хлбомъ и льномъ.
Оксенъ Кривой была лтъ подъ 60 старая два высокаго роста, худощавая, объ одномъ глаз, съ рзкими мужицкими манерами и грубымъ голосомъ, представлявшая поэтому рзкій диссонансъ со своимъ костюмомъ. Она и образъ жизни вела мужицкій: вмст съ мужиками являлась на помочи, водку пила, какъ мужикъ, съ тмъ лишь различіемъ, что не напивалась до пьяна, компанію водила съ мужиками и бабъ не любила. Говорили, что въ былую пору она и силой не уступала мужику. Словомъ — это былъ настоящій мужикъ, по странному капризу природы обртавшійся въ образ бабы. По разсказамъ, до 14 лтъ Оксенъ одвалась въ рубаху и порты и стриглась въ скобку, какъ парни. Ни насмшки, ни побои,— ничто не могло заставить ее отказаться отъ мужского костюма, и сдалась она лишь на угрозы бурмистра отдать ее въ солдаты, тогда она облеклась въ сарафанъ и стала ростить косу. Жила Оксенъ на духовномъ порядк, на церковной земл, въ крайней къ кладбищу кель. Вотъ ей-то и поршили отдать двочку.
Теперь предстояло ршить задачу, какъ водворить ее на мсто назначеннаго ей жительства. Дло въ томъ, что съ той самой ночи она такъ привязалась къ дду, что ни на шагъ не отходила отъ него, и когда Оксенъ хотла увести ее къ себ насильно, она такъ заверещала, вцпившись въ ддовы порты, что волей-неволей пришлось на нкоторое время оставить ее въ поко. Видимо и ддъ привязался къ двочк, и будь его воля, ни за что бы онъ не отдалъ ее. Всмъ было на диво, что дикая, недоврчивая, ни съ кмъ не промолвившая ни единаго слова, съ ддомъ Найденка была, что называется, нараспашку и, не умолкая, толковала цлые дни.
Меня очень интересовали ихъ бесды, и мн чрезвычайно хотлось подружиться съ двочкой, но, лишь только я подходилъ къ нимъ, Найдеяка замолкала и, сколько бы я ни пробылъ около нихъ, она бывало рта не раскроеть. Я пробовалъ заговаривать съ ддомъ въ надежд, что, можетъ быть, и она приметъ участіе въ разговор,— двочка не издавала ни единаго звука, какъ будто ея и не было. Пытался я расположить ее къ себ и подарками: приносилъ ей пирога, благо хлба, сахару. Она, бывало, хотя и возьметъ, но не сразу: сперва взглянетъ исподлобья на кусокъ, потомъ, будто нехотя, положитъ на что нибудь около себя, а потомъ уже начнетъ сть, но ни разу не взглянетъ на меня.
Такое нерасположеніе ко мн со стороны двочки, при моей готовности служить ей всмъ, чмъ только я могъ, сильно огорчало меня, но охота подружиться съ ней не только не умалялась, а съ каждымъ днемъ усиливалась. Я искренно завидовалъ дду Кащееву и, прислушиваясь къ ихъ разговорамъ, приглядываясь къ тому, какъ онъ обращался съ двочкой, старался угадать причину,— чмъ онъ привязалъ ее къ себ. И меня не мало удивляло, что ддъ не только не ублажалъ, не только не баловалъ Найденку, а даже нердко журилъ ее за что нибудь, и она не дулась на него, а ластилась къ нему, стараясь загладить свою вину.
Но, не смотря на привязанность и на послушливость дду, въ избу къ нимъ Найденка не шла. Когда ддъ уходилъ обдать или ужинать, она оставалась ждать его у завалины или гд-нибудь на задворкахъ. Въ ненастье и холодъ она убгала въ мякинницу, гд ночевала съ ддомъ, и тамъ зарывалась въ солому. Я нсколько разъ приглашалъ ее къ себ въ комнаты, но въ отвтъ получалъ то же упорное молчаніе. Моя мать тоже нсколько разъ пробовала приласкать ее. Часто, когда она пробгала мимо нашего дома, мать предлагала ей какое нибудь лакомство, но двочка даже головы не поворачивала. Такъ-же неудачны были попытки въ этомъ род другихъ, и вс скоро отступились отъ нея и предоставили ее самой себ. Одни совершенно перестали обращать на нее вниманіе, другіе относились къ ней даже враждебно.
Между тмъ время близилось къ осени, становилось холодно, начиналось ненастье, но Найденка не поддавалась ни на какіе уговоры. На всякія ласки и угрозы дда она только тихо плакала, молчала и съ утра до вечера толкалась у Kaщеевой избы все въ той же дырявой рубашонк, босоногая, посинвшая отъ холода. И ддъ поневол долженъ былъ выходить къ ней. Онъ самъ уводилъ ее къ Оксену въ келью и просиживалъ у нея съ двочкой цлые дни.
Стояла осень. Посл продолжительнаго ненастья недли на дв установилось вёдро. Въ самомъ начал ясныхъ дней, дда Кащеева схоронили. Померъ онъ какъ-то совсмъ неожиданно: недальше какъ дня за два я видлъ, какъ онъ подъ дождемъ проковылялъ съ Найденкой къ Оксену въ келью.
Едва-ли кто другой изъ нашего села могъ умереть боле незамтно, чмъ ддъ Кащеевъ — до такой степени онъ былъ чуждъ всеобщей житейской сутолок. И едва-ли кто даже изъ Кащеевыхъ искренно пожаллъ о немъ. Хоть онъ особенно и не мшалъ, а все и за столомъ мсто опросталось, и въ изб къ зим стало просторне, а посторонніе,— какое имъ дло до старика, отъ котораго не только они, а и свои-то родные по цлымъ недлямъ слова не слыхали, совсмъ какъ будто его и не было въ деревн.
Горевала о немъ одна Найденка. Все время, какъ ддъ хворалъ, она шаталась у Кащеевой избы, а ночи проводила Богъ ее знаетъ гд. Говорили, впрочемъ, что, когда ей сказали о смерти дда, она осталась повидимому совершенно равнодушной — какъ будто не поняла…
Хотя первые дни посл смерти дда стояли и ясные, все же было довольно свжо, а главное — грязно, поэтому на улицу меня не пускали, и о Найденк я не зналъ ничего. А какъ мн хотлось взглянуть на нее! Но вотъ обсохло, потеплло, и насъ съ сестрой Марусей пустили гулять.
Разумется, прежде всего я отправился отыскивать Найденку. У Кащеевой избы ея не было, да и длать ей тамъ было уже нечего. Стало быть, она была гд нибудь у Оксеновой избы. Черезъ задніе сады, украдкой отъ сестры Маруси, я отправился подъ гору и подходилъ уже къ Оксеновой изб, какъ вдругъ до меня донесся чей-то унылый плачъ. Я остановился и прислушался. Мн былъ виденъ уголъ кладбища съ блымъ тесовымъ памятникомъ въ вид домика съ крестомъ посредин и около него Найденка. ‘Ддуська-а- а, ддуська-а-а’, уныло тянула она, сйдя около памятника. Эта картина произвела на меня сильное, почти мистическое, впечатлніе. Опрометью бросился я домой и, путаясь и волнуясь, разсказалъ матери, что Найденка ‘зоветъ изъ могилы дда’. Мать встревожилась моимъ волненіемъ и пробовала меня успокоить. ‘Нтъ, нтъ, мамочка, пойдемъ скоре! — теребилъ я ее и тащилъ на кладбище. Чего собственно хотлъ я отъ нея? Мать одлась и мы отправились.
Вотъ изъ за кладбищенскихъ березъ показался блый тесовый памятникъ, и около него попрежнему стояла Найденка. ‘Ддуська-а-а’, донеслось до насъ.
— Слышишь? слышишь? — снова заволновался я, затыкая уши. Мать остановилась и прислушалась. Она была блдна и съ затаенной мыслью смотрла мн въ глаза глубокимъ, скорбнымъ взглядомъ. Можетъ быть, она думала о томъ, какъ тяжело достанется мн жизнь при такой болзненной впечатлительности.
Найденка не могла насъ видть, такъ какъ сидла къ намъ задомъ, но, заслышавъ шаги, когда мы стали подходить, оглянулась, вскочила на ноги и убжала.
— Оля! Олеся! погоди, мы тебя не тронемъ! — кричала мать ей въ слдъ. — Ну, какъ ее утшишь! — грустно проговорила она, провожая двочку глазами, пока та не скрылась за плетнемъ капустниковъ.
— Здорово, матушка! Знать, погулять вышла. Времячко-то гоже уставилось — кричала баба Оксенъ, поднимаясь къ намъ отъ своей кельи.
— Да, хорошо — отвчала мать.— Плохо, знать, привыкаетъ къ теб двочка-то?
— Чего, матушка! въ избу-то никакъ не заманю, совсмъ смаялась съ ней, ума не приложу, какъ и быть. Хочу ужъ отказаться, Господъ съ ней совсмъ.
— Что ты это!
— Да сила, матушка, не беретъ, все сердечушко изболло, на нее глядючи. Третій день не стъ, не пьетъ. Сядетъ вонъ у могалы, да и голоситъ: ‘ддушка, батъ, ддушка’! все, знашь, старика-то кличетъ, да тоскливо таково, инда сама-то ревла не одинова. И сейчасъ вотъ все тянула — ‘ддушка’, да, видно, вы спугнули. Диво, да и диво! Ужъ и впрямь не порченая ли, молъ?
Возвратившись домой, мать отобрала кое-что изъ Марусиныхъ вещей и отослала Оксену. Маруся приложила нсколько куколъ, я — большую конфекту съ портретомъ Комиссарова — именинный подарокъ крестнаго — и собственнаго издлія альбомъ. Этотъ альбомъ былъ просто тетрадь изъ срой бумаги, съ налпленными на листахъ картинками съ конфектъ, съ помадныхъ банокъ, съ чайныхъ обложекъ, изъ иллюстрированныхъ журналовъ и виньетками, которыя я добывалъ самымъ контрабанднымъ образомъ, вырзывая изъ проповдей, поученій и различныхъ твореній святыхъ отцовъ. Былъ налпленъ даже кусокъ шпалера, который мн очень нравился, было кое-что и собственной живописи, главнымъ образомъ, очень кудряныя и очень длинноносыя человческія головы въ профиль, съ глазами en face… и т. д.
Оксенъ разсказывала, что Найденка конфекту съла, на куклы не обратила никакого вниманія, но альбомомъ заинтересовалась очень и часто разсматриваетъ въ немъ картинки. Мн это очень пріятно было слышать. За то Маруся даже покраснла съ досады и потребовала все свое обратно. Получила она, впрочемъ, только куклы, которыя тутъ же демонстративно повыкидала на дворъ.
Между тмъ дни становились короче, холода усиливались, особенно холодно бывало по ночамъ. Найденк по невол приходилось большую часть времени проводить въ изб. Но прирученіе ея подвигалось плохо. Какъ ни старалась Оксенъ расположить ее къ себ, дикарка не поддавалась ни на какія ласки и упорно молчала на вс ея заговариванья. Она ни за чмъ не обращалась къ Оксену, а что было нужно, пить или сть — брала безъ спросу, или оставалась голодной. Старуха выходила изъ себя и, наконецъ, начала браниться, а это, разумется, только ухудшило дло.
Большую часть дня Найденка проводила на кладбищ, и я часто видалъ, какъ она въ Марусиной шубк и съ открытой головой меланхолически бродила между могилами или копалась около ддова памятника. И такимъ одиночествомъ, такой сиротливостью вяло отъ ея маленькой фигурки!.. Мн очень хотлось подойти къ ней, но не хватало ршимости. Притаившись гд нибудь за деревомъ, я по цлымъ часамъ наблюдалъ за Найденкой, иногда продрогши до костей. Дома я всячески скрывалъ свои симпатіи къ двочк изъ тхъ побужденій, ради которыхъ дти всегда скрываютъ отъ большихъ свои экстра-ординарныя чувства и мысли.
Миновали и красные дни. Опять зачастили дожди, началась слякоть, но и на этотъ разъ ненадолго: ударилъ морозъ, насыпало снгу, и зима была готова.
Кто жилъ въ деревн, тотъ знаетъ, что значитъ тамъ появленіе зимы, особенно для дтей: насидятся они за время ненастья въ тсныхъ, душныхъ, темныхъ избахъ и потомъ, когда получится возможность вырваться на свтъ, на просторъ, на вольный воздухъ,— радуются зим, какъ освободительниц отъ злой неволи. Зиму встрчаютъ въ деревняхъ едва ли не радостне, чмъ весну. Вс околицы настежъ для дорогой гостьи!
Вдоль всего нашего поповскаго порядка, отъ самой почти церкви и до кладбища тянулась гора,— излюбленное мсто зимнихъ потхъ и развлеченій всей сельской мелюзги. Лишь только напорошило снгу, сюда со всхъ сторонъ, какъ муравьи изъ разоренной кучи, поползла дтвора, подчасъ въ самыхъ неописуемыхъ костюмахъ, преимущественно съ плечъ большаковъ, въ материныхъ куцавейкахъ съ рукавами до земли, въ отцовыхъ шапкахъ, которыя отъ каждаго тычка летли съ головъ, въ валеныхъ сапогахъ по самое брюхо, и кто на чемъ: кто на салазкахъ, кто на подмороженныхъ лукошкахъ, кто на скамьяхъ. И вотъ наша гора зазвенла, застонала съ ранняго утра до темной ночи отъ крика, визга, плача, рева, смха ребятишекъ.
Найденка и тутъ не примкнула къ дтямъ. Она неизмнно сидла у крайняго къ кладбищу окна, облокотившись на подоконникъ и опустивъ на ладони рукъ свою косматую голову. Иной разъ какой нибудь шалунъ корчилъ ей рожу, безъ всякаго, впрочемъ, злого умысла, или выкидывалъ какой нибудь фортель… двочка, бывало, не моргнетъ глазомъ. Бывали попытки и разсмшить ее: нарочно падали, сшибались, толкались, и ни разу никому не удалось вызвать у нея ничего, похожаго на улыбку.
Мои симпатіи къ двочк росли съ каждымъ днемъ. Видть ее стало для меня какъ будто потребностью. Для катанья я выбиралъ время, когда на гор было немного народа. Собственно катался я мало, а большею частью подъ какимъ нибудь предлогомъ шатался противъ оконъ Оксеновой избы: обивалъ снгъ съ сапоговъ, перевязывалъ веревку у салазокъ, выравнивалъ дорогу, или что-нибудь въ этомъ род.
Такъ шло время, и я былъ совершенно доволенъ. Но вотъ наступили настоящіе, зимніе холода. Какъ-то, однажды утромъ, докатившись до Оксеновой избы, я увидалъ, что оба окна ея сплошь затянуло инеемъ. Это было совомъ неожиданно. Я тутъ же воротился домой и кататься пересталъ.
Потянулись скучные, томительные дни. На меня напала досада и хандра. Изрдка я спускался подъ гору посмотрть, не оттаяли-ли окна, но ихъ заволакивало все боле и боле.
Я начиналъ серьезно скучать о Найденк и по цлымъ днямъ ломалъ голову, какъ мн увидать двочку. Мои планы были одинъ нелпе другого. Однажды я чуть было не остановился на томъ, чтобы снять у Оксена что-нибудь изъ блья съ шеста передъ окнами, а потомъ принести — не твое-ли, молъ,— нашелъ, дескать, въ сугроб, но на такой подвигъ у меня не хватило смлости. Существовалъ, положимъ, прекрасный поводъ видать Найденку, по крайней мр, раза два. Нужно было только вызваться носить то, что наша мать часто посылала ей изъ състного — супъ, кашу, моченые яблоки и пр. и за чмъ приходила сама Оксенъ. Но, во-первыхъ, я почему-то самымъ тщательнымъ образомъ скрывалъ свои симпатіи къ двочк, а вовторыхъ, для такихъ отвтственныхъ порученій, какъ доставить въ цлости, напр., горшокъ съ супомъ, увы! я ршительно не годился! Постоянно углубленный въ размышленія по поводу своихъ впечатлній, я часто не замчалъ ни пороговъ, ни косяковъ, ни имъ подобныхъ препонъ и поэтому за все зацплялся, задвалъ, запинался, все ронялъ и даже падалъ. Кром того, я почти каждый разъ забывалъ, что мн поручалось, или перепутывалъ.
Разсянность моя доходила до того, что однажды изъ бани вмсто своего дома я прошелъ къ діакону, который жилъ рядомъ, разъ во время службы прокатилъ черезъ всю церковь въ алтарь въ шапк, разъ потерялъ въ лсу корзину съ грибами. Сколькихъ слезъ стоила мн эта разсянность, трудно представить. Насмшки и прозвища сыпались на меня со всхъ сторонъ и отъ своихъ, и отъ чужихъ. Поэтому неудивительно, что я былъ нелюдимъ, скрытенъ, завистливъ и мелочно падокъ до похвалъ.
Но на фон этой обидной, тяжелой для воспоминаній поры дтства передо мной возникаетъ прекрасный образъ моей матери — съ ясной, ласковой улыбкой, съ полуприподнятыми бровями,— съ той милой гримаской на блдномъ лиц, съ которой она бывало ласкала меня въ свои добрыя минуты. Потому-ли, что она не врила въ спасительность для меня насмшекъ, или его руководилъ инстинктъ матери, всегда готовый защищать свое обездоленное дтище, она съ горячностью вступалась за меня и часто ссорилась съ отцомъ и бабушкой, а на долю моей сестры Маруси перепадало кое-что и посущественне. И Боже мой! какой неизъяснимой благодарностью, какой жгучей любовью къ ней горло тогда мое сердце!! Смялась надо мной и она сама, но совсмъ не такъ, какъ другіе: когда смялась она, смшно было и мн, и мы часто хохотали вмст, припоминая боле забавные случаи моей разсянности. Но когда смялись другіе, я если не плакалъ, то только потому, что не хотлъ показать, какъ мн было больно.
Истощивши, наконецъ, всю изобртательность въ изысканіи средствъ увидать Найденку, я пересталъ думать объ этомъ и съ покорностью подчинился обстоятельствамъ.