Нахал
Нахал
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
Нахал, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1926
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Лидинька Сулгозина была единственная дочь начальника почтово-телеграфной конторы, человека строгих правил и доброй души, недавно получивший чин Коллежского Асессора, и очень баловавшего свою любимицу — Лидиньку. Лидинька была блондинка, с голубыми веселыми глазами, вздернутым носиком, пухленькими губками и розовыми пухлыми щеками, ямочки на которых почти никогда не изглаживались, ибо она редко не улыбалась. Девушка недавно окончила городскую прогимназию и месяц тому назад отпраздновала свои именины: ей стукнуло семнадцать лет.
Собеседница ее, Капочка Юрченкова, была дочь разорившегося купца из России, Петра Семеныча Юрченкова, человека угрюмого, пожилого и неглупого, который выехал из России три года тому назад и торговал в деревне Сучуговке в полусотне верст от города, в который дочь его Капочка приехала с целью поступить на какое-либо подходящее место и, познакомившись с Лидинькой часто бегала к ней. Будучи ровесницей Лидиньки, она была ниже ее ростом, смуглая, черноглазая и чернобровая, с пышными, темными волосами, правильным носом, тонкими алыми губками и крутым подбородком. Капочка училась в России в гимназии и ввиду отъезда в Сибирь, не окончила ее и принуждена была выйти из пятого класса. Занимая по соседству от Сулгозиных маленькую комнатку, она терпеливо ожидала назначения ее по почтовому ведомству, в чем содействовал ей отец ее подруги Прокопий Гаврилыч Сулгозин.
Подруги, пользуясь праздничным досугом, весело щебетали о танцах, нарядах, прическах и о кавалерах… Собственно говорила больше всего Лидинька. Она была влюблена и считала себя в деле любви достаточно компетентной, чтобы преподавать умение нравиться своей неопытной подруге Капочке, которая хотя и с увлечением слушала рассказы Лидиньки, но относилась к ним как-то недоверчиво. Она никак не могла понять, чтобы можно было уже так сильно полюбить, что даже, как говорит Лидинька, любовью родительской пренебречь и бросить их, убежать с ‘любимым кавалером’. Капочке вообще как-то было не по себе. Она тяготилась своим незавидным положением и в ее грустном задумчивом взоре легко было угадать мысль: ‘завянешь вот так в нужде, заглохнешь и молодость пройдет бесследно…’
— Знаешь что, Капочка? — предложила в заключении Лидинька. — Я тебя познакомлю с моими подругами! Хочешь?
— С какими?
— Три барышни, все они сестры, дочери купца, все хорошенькие, только старшая прикось… И еще знаешь что? — она понизила голос. — У них есть интересный брат… Вот и тебе не грех влюбиться в него!…
— Фу, как нехорошо ты обо мне думаешь, — сказала Капочка.
— Ну, а как же? — отвечала Лидинька, — ведь все же влюбляются.
— Нет! — покачав головой, ответила Капочка. — Влюбляться пошло, полюбить — другое дело…
— А по-моему все равно: и вот я увижу, — насмешливо добавила Лидинька, — что запоешь ты, познакомившись с Пашей Кумищевым!.. Увижу!..
— Да ведь я его еще не видела и не хочу, быть может, видеть!..
— Нет, Капочка, это я пошутила. Не ты, а он в тебя влюбится, это я знаю!.. А сестры его правда, что славные девушки, вечно у них гости, вечно они танцуют, поют, играют в карты, катаются, и ничего не делают…Брат приходит вечером обязательно с двумя своими товарищами, тоже интересными кавалерами… У них замечательно весело, право!.. Нет, ты с ними должна познакомиться, Капочка! Хочешь, да?
— Отчего же не хотеть?! -‘Какие же пустые здесь все барышни’ — мелькнуло в голове Капочки и она спросила: -Лидинька, ты читала что-нибудь из сочинений Достоевского?
— Нет! — беспечно отвечала та. — Начинала читать ‘Братья Карамазовы’, да скучно уж очень: разговоров там мало… Так только… Вот читала романа три или четыре, приложение к ‘Родине’, так там очень интересно, как влюбляются да все… Правда, так жалко, кто страдает… Я даже плакала… потому и я сама уж так полюбила, так полюбила, что…
И Лидя закатилась стыдливым смехом… Потом она подошла к окну и радостно воскликнула:
— Ах! Идет! Капочка, посмотри-ка! Мундир-то на нем так и сияет: это у него новый, — и будучи в домашнем костюме, Лидинька побежала в другую комнату переодеться, а Капочка подошла к окошку и из-за навески посмотрела на улицу, где по тротуару, около противоположного ряда домов, шел молодой человек в форме почтово-телеграфного ведомства, сияя белыми пуговицами точно фонарь в темную ночь… Фуражка его с двумя кокардами и лаковым ремнем была вскинута, а сам он своим движениям и походке старался придать как можно больше изящества и чиновного достоинства… Он шел, высоко подняв голову, выпятив грудь и играя маленькой тросточкой, которую держал в правой руке. Черный, длинный мундир его с белыми, в два ряда, пуговицами и желтыми кантами, сидел на нем плотно, точно приклеенный, а черный плащ с белыми погонами, был одет внакидку…
Войдя в переднюю порядочной квартиры Сулгозина, молодой человек густо кашлянул, давая вероятно этим знать, что он пришел и, шваркая маленькими полусапожками, начал снимать свой плащ и вешать его на спичку. Затем, вытянув из кармана белый платок, он тщательно в него высморкался и положил обратно, вынул из другого кармана гребенку, причесал свои черные волосы и, покручивая правой рукой маленькие усики а левой держа фуражку, он вступил в гостиную, где фамильярно раскланялся с Капочкой, шаркая ногами, будто не мог их оторвать от пола и произнося, по своему обыкновению, вместо приветствия: ‘Сколько лет, сколько зим!..’
— Здравствуйте! — ласково отвечала ему Капочка.
Одетая в новое платье, Лидинька вышла в гостиную.
— Сколько лет, сколько зим! — встал навстречу молодой человек и подал руку, не переставая улыбаться своей широкой и оскалившей его мелкие зубы, улыбкой: он никак не мог отвязаться от этой улыбки, когда входил в квартиру Сулгозина и только тогда она покидала его чистое, румяное, с черными глазами и тонкими бровями лицо, когда он отходил от этого дома квартала на два.
Лидинька тоже улыбалась, была красна, как вареный рак и когда говорила, то задыхалась, точно ей воздуху не хватало… Счастливое волнение ее было видно во всем, но больше всего она выдавала его в беспричинном смехе, причем, беспрестанно почти закрывала свое лицо руками.
Первое время все сидели молча и молодой человек — звали его Иван Иванович Легкомыслов — только смущенно покашливал и, смотря на барышень, широко улыбался… Затем он нашелся-таки и, чтобы прервать общее молчание, начал:
— А какой сегодня чудный день! Тихий, ясный и, нельзя сказать, чтобы — жаркий!..
— Н-да… — сказала Капочка.
Лидинька захохотала еще больше, Капочка недоумевала и улыбалась, а молодой человек вдруг принял этот хохот на свой счет и сделался грустным настолько, что его сделалось жаль…
В комнате стало тихо… Капочка зевнула. Лидинька сделала над собой усилие, чтобы не смеяться и заявила что она ‘хохотать не будет’ и, увидев грустное выражение на лице Ивана Ивановича, испуганно спросила:
— Иван Иванович! Что с Вами? Ой, какой он право… Опять чего-то рассердился… Поди опять за то, что я хохотала… Ну так что же, плакать что ли?.. Ей Богу, я от радости…
— Перестаньте смеяться-то, — почти простонал Иван Иванович.
— Смеяться?!. Как Вам не совестно… — и Лидинька, надув губки, отвернулась к окну.
Капочка почувствовала себя неловко. Ей захотелось уйти.
— Капочка, — позвала ее Лидя, — вон смотри. Кумищев-то сам идет к нам… Вот я Вас и познакомлю. Это он, наверное, идет звать нас на гуляние…
— Счастливой дороги, — ревниво заявил Иван Иванович, вставая с места.
— Куда вы? — испуганно спросила Лидинька, — а вы, разве не пойдете?
— Да, может, я лишним буду?..
— Ну, и я не пойду… Вот уж, ей Богу, какой… Вы готовы всех молодых людей перевешать из ревности…
— Значит… — промолвил Легкомыслов и не досказал.
— ‘Страстно люблю’ — досказала Капочка, иронически улыбаясь.
— Да я люблю же, — стыдливо сказала Лидинька, — да ведь так не злюсь на всех барышень!.. Иван Иваныч, не ходите!
Лиденька подбежала к Легкомыслову и, схватив его за рукав, удернула в другую комнату.
— Ваничка, милый мой!.. Хороший, ну что это ты все капризничаешь?.. Будь молодцом… Люблю я тебя одного, ей Богу, одного. Ну, развеселись… Ну, дай поцелую… — и она крепко прижалась пухленькими губками к щеке красивого молодого человека.
Они вернулись в гостиную снова веселыми…
Хлопнула дверь и торопливо вошел молодой человек, лет 23-х, красавец собой, румяный, стройный, с вьющимися черными волосами, одетый в модную пиджачную пару.
— Здравствуйте, Лидия Прокопьевна! Как поживаете? Ах, Иван Иванович, здравствуйте!
— А вот моя подруга, Капочка Юрченкова, — представила Лиденька и улыбнулась Капочке: ‘Попробуй-де не влюбиться!’.
— Очень приятно, — произнес вошедший. — Имею честь представиться — Павел Григорьев Кумищев.
Кумищев вел себя очень развязно, много говорил, весело смеялся и вообще во всем был человеком светским. Он учился в кадетском корпусе, но курса не окончил и пожелал пойти в коммерсанты, хотя торговые дела их были не из завидных.
Кумищев живо завязал разговор с Капочкой и, весело смеясь, составил для нее веселую компанию…
— Нет, вы, пожалуйста, пойдемте с нами… Право, будет очень весело, — говорил он. — Мои сестренки вам очень обрадуются и я уверен, вам понравится и вы будете часто к нам бегать.
— Спасибо, — конфузливо говорила Капочка. — Но, право… Как же это? Неудобно как-то: через брата знакомиться с сестрами и для этого идти в незнакомый дом…
— Наш дом не считается неприличным, — поспешил обидчиво заявить молодой человек. — Помилуйте-с…
— Да я не про то совсем, что вы? — возразила Капочка. — Я только говорю, удобно ли с моей стороны?..
— Да ради Бога… ничего, — настаивал Кумищев, чувствуя, что девушка уже почти не в силах сопротивляться… — Ей Богу, спасибо скажете, вот увидите, что будет весело…
— Что ж, хорошо, — согласилась, наконец, Капочка, и она почувствовала, что так скоро она даже и в мелочах никому не уступала, что она вдруг стала какая-то другая, мягкая, уступчивая, безвольная. Присутствие этого молодого человека опьяняло и в то же время пугало ее.
Ей казалось, что она забралась на высокую гору, что оттуда кто-то толкнул ее и что она летит вниз. Ей страшно того, что ожидает ее там внизу, но страх этот такой жгучий, упоительно-одуряющий, что с ним ей жаль расстаться
А молодой человек все говорил и смеялся, радовался чему-то и казался очень веселым, оригинальным…
Живо все собрались к Кумищевым и направились к выходу.
-Капочка, — крикнула Лидинька, застегивая жакетку и глядя в окно. — Смотри-ка, тот молодой парень-то из вашей деревни опять идет сюда… Ведь на прошлой неделе был и опять… — как-то обиженно растянула она…
Веселое личико Капочки вдруг омрачилось какой-то неприятной мыслью.
Все вышли на крыльцо.
— Здравия желаю! — громко сказал подошедший к крыльцу, обращаясь к Капочке с веселой, беззаботной улыбкой. — Как ваше здоровье, Капитолина Петровна? А я вам опять поклон и письмо привез и желал бы заручиться ответом, который, надеюсь, услышать лично.
Молодой человек подал письмо Капочке
Это был парень, лет 22-х, одетый в черные шаровары, запущенные в высокие вычищенные сапоги. Синяя рубаха подпоясана черным кожаным поясом. На голове одета соломенная шляпа. Лицо и костюм слегка запылены, видно было, что он только что с дороги. Лицо некрасивое, изрытое оспой, нос вздернутый, губы несколько выпячены вперед, белокурые волосы вились, и небольшие серые глаза его смотрели как-то пропорционально и как будто, видя перед собою что-то непохвальное, двусмысленно улыбались.
— Хорошо, — сказала Капочка, прочтя письмо. — Я напишу им.
— Когда же за ответом прикажите зайти и куда именно? — спросил молодой человек. — Сейчас вам, вероятно, будет некогда, вы, я вижу, собрались повеселиться, а я вам помешал.
При этом он прямо поочередно каждому заглянул в глаза и, не дожидаясь ответа, добавил:
— Вижу, что и компания с вами нескучная… Пожалуйста, продолжайте. Я потом зайду…
И он, приподняв шляпу, удалился.
— Что за птица? — спросил Легкомыслов Капочку, презрительно улыбаясь.
— Это не птица, — поспешил сострить Кумищев. — Это что-то вроде пресмыкающегося, знаете, вроде серенькой ящерицы…
— Просто нахал какой-то, — авторитетно заявила Лидинька, сердито сдвинув брови.
— Нет, в самом деле, Капитолина Петровна, кто это такой? — повторил вопрос Легкомыслов.
— Да просто, крестьянский парень, сибиряк, из нашей деревни, — поспешно и как-то нехотя ответила Капочка.
— Какой он ‘крестьянский’? Он походит скорее на мясного торговца или на фабричного мастерового…
— Нет, он учился в Семинарии…
— Окончил?
— Нет, кажется, — сказала Капочка и между бровями ее образовалась досадная складка.
Ей стало как-то неловко, тошно, неприятно, точно на ее глазах острым ножом перепиливали уголь. Ей вспомнился ее отъезд из деревни в город и слова этого ‘крестьянского парня’: ‘Счастливого пути вам, Капиталина Петровна. Не поминайте лихом нашего брата деревенщину, впрочем, вам там будет некогда: прежде всего нужно будет заботится о нарядах, а затем ‘он’ хороший, пригожий сам навернется, обожжет, обласкает и вы растаете, и как и все девушки кинетесь к нему на шею… Будет ли время помнить о деревне?’ Вспомнилось ей также, что она тогда же назвала его прямо ‘нахалом’ и, не подав руки, уехала. Сейчас же она чувствовала правоту этих слов и в то же время знала, что Герасим (так звали ‘парня’) преследует ее, чего-то от нее хочет, словом мешает ей, стоит на дороге… И под впечатлением этих мыслей она не заметила, как они прошли уже два квартала, а Кумищев уже дважды задавал ей вопрос: ‘Что вы задумались, или плохие известия получили?
— Да что с вами? — громко спросил Кумищев в третий раз. — Что с вами? Вы даже на вопросы не отвечаете.
И он говорил это с такой уверенностью в себя, что будто все были обязаны отвечать на его вопросы. Но Капочка этой самоуверенности не заметила.
— Да пишут, что сестра больна и вообще…
— Что вообще?.. Договаривайте.
— Да что я вам буду говорить-то… Словом, письмо не из приятных…
— Ах, Боже мой! — сказал Павел Григорьевич, знавший материальное положение Юрченковых. — Мало что. Может, и я могу быть полезным?
— Неужели? — спросила Капочка, осененная какой-то новой мыслью, — и правда?.. Впрочем, что я? Только что познакомились и…
— Так что ж такое? Я и мой батюшка, — хвастливо сказал Кумищев, — не так бедны, чтобы не могли помочь вашему папаше… Я ведь знаю: вероятно плохи его дела?!.
— Да, — грустно сказала Капочка. — Ему, видите ли, необходимо бросить эту мизерную торговлю и поступить на какую-нибудь должность… Но нас здесь никто не знает…
— Ну вот то-то и есть… Забудьте пока об этом… Я сам хорошенько подумаю, а потом заеду к вам и скажу… К вам можно заехать-то?
— Конечно, буду очень рада, — сказала Капочка, вспыхнув от счастья, что и она может как-то помочь своему отцу и семье…
Какое-то новое, еще непонятное ей чувство, дополняло эту радость, и ей стало весело…
— Ну и отлично! — сказал Кумищев, и в глазах его сверкнуло довольство собой и еще какая-то неуловимая и лукавая мысль… Казалось, он говорил: ‘Оптяпаем и это…’
Будучи сыном бедного крестьянина, Герасим с детства своего испытал всю горечь мужицкой жизни и до восьмилетнего возраста не имел ни одной новой рубашки и ни одних сапог, потому ноги его всегда были в цыпках и ранах, ибо, торопясь выполнить приказание своего отца, он всегда бегал во всю прыть и нередко, заворачивая в степи корову, он сшибал о камни свои ногти, или протыкал свои подошвы острой кошениной. Прореха на рубахе его была, можно сказать, хроническая, потому что сколько ее не зашивали, он всегда раздиралась снова, а толстые, холщевые, коротенькие штанишки были вечно грязны и представляли из себя пару полусогнутых самоварных труб.
Дальнейшая его судьба зависела от случайностей. Рано потеряв свою мать, он был с семи лет предоставлен самому себе, ибо, обремененный детворой и бедностью отец его, каждый день был на работе.
И вот однажды летом, проголодавшись, Герасим вместе со своими товарищами, съедают приготовленный к обеду арбуз и краюху хлеба не оставив ничего своим сестренкам и маленькому братишке. Голодные ребятишки жалуются вернувшемуся с поля, уставшему и голодному отцу… Тот берет прут и больно наказывает беднягу. Оскорбленный Герасим, не долго думая, убегает в соседнюю деревню, где увидал его бездетный старый священник и кормит обедом. Мальчуган, уплетая клубнику с молоком и мягкой булкой, весело рассказывает ‘батюшке’ свое приключение. Рассказывает раз, два… В четвертый раз. Батюшка смеется… Затем батюшка перестает смеяться и спрашивает:
— Куда же ты теперь пойдешь? Ведь отец тебя высечет больше прежнего!
— Я к нему не пойду! — категорически заявляет мальчуган.
— Как так? Куда же ты денешься!?.
— У тебя, батюшка, буду жить: я буду тебе корову загонять, с матушкой буду по ягоды ходить.
— Да какая у меня матушка ягодница: она еле ноги волочит.
— Ну я сам буду ягоды таскать вам.
— А отец твой что скажет?
— Он тебя, батюшка, испугается и ничего не скажет.
— Ах! Постреленок ты этакой! Ну что ж, живи!
И стал Герасим жить у батюшки (отцом Петром его звали), стал прислуживать сначала дома, а затем и в церкви кадило подавать. Отец Герасима, услышав об этом, даже обрадовался, ибо знал, что Гераська очутился в лучшем положении. И действительно: Гераська выучился грамоте, а потом батюшка, видя в нем способного мальчика, отдал его сначала в духовное училище а затем в семинарию… Будучи в пятом классе семинарии, Герасим получил письмо о смерти отца Петра. Это сильно на него подействовало и он впервые в жизни горько заплакал…
Долгое время ходил он мрачным, не говорил с товарищами, грубил учителям, и не стал являться на уроки… А затем и совсем бросил ученье, уехал в деревню, ‘поддержать, как он заявил товарищам, жизнь и здоровье доброй матушки. Первое время он болтался без дела и не знал, за что ему приняться, а затем, поступив псаломщиком, стал заниматься хозяйством и разводить пчел, которых держал еще отец Петр, но ввиду плохого ухода за ними, пчелы количеством не превышали четырех ульев многие годы. Пчелы стали хорошо вестись у Герасима и он теперь, бросив службу псаломщика, занялся исключительно пчеловодством, не бросая и свое маленькое домашнее хозяйство: птиц, коров, овец и три десятины посева… Пасека его прогрессивно улучшалась, а хозяйство все стояло на одной точке, как необходимая поддержка. Излюбленным занятием Герасима было пчеловодство а развлечением — масса книг и верховая лошадь. Матушка страстно его любила, тихо доживая остатки своих дней.
Вскоре Герасим стал ощущать необходимость в женитьбе, но дал себе слово жениться только на такой, которую полюбит. Приехавшие Юрченковы отрадно повлияли на его одиночество. Его наблюдательный глаз сразу отличил Капочку, но он ей не понравился, да и не старался нравиться, а был своеобразно смелым, веселым и отчасти лаконически резким в своих речах, и по этому почти все семейство Юрченкоавых вооружил против себя. Говоря его словами, он ‘не желал быть конфеткой и пряностей терпеть не мог’.
Отъезд Капочки в город крайне неприятно подействовал на него, а последовавшая вскоре за этим смерть матушки, ухудшила положение его одиночества. Чувствуя, что симпатия к Капочке определилась и вылилась в форму вполне сознательной любви, он сказал себе: ‘Я должен добиться того, чтобы она поняла меня, быть не может, чтобы, поняв меня, она отринулась от того презрения, которое ко мне питает!..’
После разговора с Капочкой, Герасим перешел на другую сторону улицыи, незаметно для наших знакомых, проследил, куда они пошли и в какой дом завернули. Затем, быстро быстро переменив направление, он отправился к себе на квартиру и стал распрягать свою еще нераспряженую лошадь. Поставив лошадь к сену, он остановился среди ограды, приложив ко лбу указательный палец правой руки и на минуту замер в таком порожении, как бы соображая, как ему действовать дальше.
Затем он опустил руку и, покачивая ею в воздухе, вслух сказал:
— Цель оправдывает средства, сказано… И неужели я не имею права дать оплеуху какому-нибудь Ивану Иванычу, для того, чтобы спасти этой оплеухой его жизнь, такое бесценное сокровище!.. Ну что оплеуха против жизни?!.
И он быстро пошел в нижний этаж небольшого деревянного дома. Пока он напился чаю, Савраска его успел поесть сена. Напоив его, Герасим всыпал ему овса и начал седлать его лежавшим в тележке казачьим седлом, приговаривая: ‘Немного, Савраска, дал я отдохнуть тебе с дороги! И свинья же твой хозяин!.. Ну, ничего, приведу дружище, только ты сегодня меня потешь! Покажи всю свою деревенскую резвость!’
При этом руки его как-то неестественно спешили и сам он находился в каком-то возбужденном состоянии. Ему казалось, что Савраска его очень тихо ест овес и что время необыкновенно быстро летит.
— Фу, черт возьми! — досадовал он, — эта шляпа еще спадет… И что за всадник в соломенной шляпе?! А фуражку забыл дома.
Он пошел вверх и вернулся оттуда в какой-то старой гимназической фуражке, взятой на время у хозяев.
Летний жаркий день перевалил за полдень.
Но вот лошадь овес съела, Герасим сел на нее и поехал. Поравнявшись с домом, в который вошла Капочка с компанией, он пристально заглянул в ограду и увидев, что она пуста, въехал в нее.
— Скажите, пожалуйста, — обратился он к человеку в жилетке, белом фартуке и с метлой в руках. — Здесь живет?
— Купец Григорий Иванович Кумищев.
— А его можно видеть, он дома?
— Нету, в отлучке, в Москву вчерась укатили…
— А кто же дома?
— Никово нету… Все уехали…
— Куда!
— На гуляние, на Колковый остров, — объяснил словоохотливый дворник. — А вам што угодно?
— Да хотел мед предложить… Я пасечник, — сказал Герасим и, повернув коня, выехал из ограды.
Взглянув на землю он заметил, что тележные следы, повернув направо, затерялись на середине улицы.
‘Колковый остров, — рассуждал с собой Герасим. — Теперь надо подумать, что делать дальше…’
И он тихонько поехал по улице и напряженно думал. При выезде же, спросив у городового, где ‘Колковый остров’, он быстро направился к нему, продекламировав: ‘Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней!’
Герасим быстро разыскал остров, а на нем молодого Кумищева с компанией.
— Веселится, Бог помочь! — осадив коня, громко крикнул Герасим веселой гурьбе молодежи, шумевшей целым табором.
Кроме знакомых лиц Герасим заметил еще трех незнакомых ему барышень, изящно одетых, причем, судя по костюму, одна из них была гимназистка. Пристально взглянув на нее, Герасим подумал: ‘Лицо серьезное, надо быть, девка с толком!’
Услышав такое неожиданное наступление незнакомца, улыбающегося и не сходящего с разгоряченного коня, молодые люди и барышни вдруг притихли, точно оробели чего-то, причем барышни между собой переглянулись, громко расхохотались, а молодые люди окинули Герасима вызывающим взглядом, как бы говоря: ‘Это что за безобразие!’. Капочка вспыхнула, как бы сконфузившись, что она виновата в посещении их компании ‘неприличным’ гостем.
Но Герасим, еще шире улыбаясь, сдвинул фуражку со вспотевшего лба на затылок и громко сказал:
— Пользуясь случаем, что среди вас есть моя старая знакомая, желал бы представиться вам всем, господа, но сомневаюсь в прочности нашего знакомства, ибо я уверен, что вы строго следуете традициям всех, так называемых, приличий. Может быть вы, Капитолина Петровна, выручите? Представите меня вашим приятелям?
Капочка некоторое время смущенно молчала, но потом сердито и развязно спросила:
— Что же вам собственно нужно?
— Благодарю Вас, — смеясь, возразил Герасим, — вы, кажется, намерены ругаться со мною, а не выручать?! Чем же это объяснить?
— Вашим возмутительным нахальством! — крикнул Кумищев.
— Экий скот! — вставил Легкомыслов.
— Хорошо, я вам объясню, Капитолина Петровна, что именно мне нужно, только прошу внимания, — как бы не слыша оскорбительных выражений, сказал Герасим, улыбаясь уж как-то зло и двусмысленно. — Во первых, мне хотелось побыть с вами наедине и поговорить об очень серьезном деле, а для того, чтобы это сделать нужно было, чтобы вас же не компрометировать, представиться вашим знакомым, чтобы засвидетельствовать перед ними мое право равного по развитию с ними человека и вашего знакомого, во вторых, говоря откровенно, меня ужасно интересует кружок ваших знакомых, желание познакомиться с которыми, как с людьми молодыми и интеллигентными вполне естественно и, в третьих, для меня нет других путей к достижению моей главной и вполне благородной цели, и я открыто заявляю, что если среди Вас есть хотя половина людей со здоровым смыслом, вы меня поймете и поступок мой найдете не только для вас необидным, но и заслуживающим внимания!..
— Ха-ха! — громко крикнул Кумищев. — Вот так фрукт! Да ты откуда такой ферт выискался?!.
— Гоните его отсюда! — крикнул Легкомыслов.
— Экое нахальство! Какое свинство! — в голос кричали Лидинька, старшая и младшая Кумищевы.
Капочка и гимназистка молчали. Первая была ‘пристыжена’ поступком ‘своего знакомого’, а вторая презрительно смотрела на Капочку, как бы говоря: ‘Ну и знакомые у тебя сударыня!..’
— Позвольте, ошибаетесь и совершенно напрасно видите во мне нахала, — продолжал еще громче Герасим. — Хотя я это вам извиняю, ибо знаю, что все это для вас ново и небывало, но во всяком случае гнать меня отсюда до тех пор пока я не уеду сам, вы не можете, ибо у меня вовсе не было желания оскорблять вас или нарушать ваше удовольствие. Вы оскорбились, сами нарушили и спокойствие ваше…
— Прочь отсюда, мерзавец! — злобно крикнул Легкомыслов.
— Убирайся, пока цел! — вскричал Кумищев.
— Может, господа, вы побить меня хотите? — спокойно, но уже улыбаясь заметил Герасим. — В таком случае я сойду с коня, ибо в драке, я вижу, желают принять участие и барышни, которые вероятно лошади побоятся, а стало быть, им будет неудобно.
Он быстро слез с коня, набросив повод на луку и скрестив на груди руки, смиренно стал среди волнующихся.
Молодые люди быстро отступили, а барышни испуганно сбежались в тесную группу. Немая картина продолжалась с полминуты.
— Стыдитесь, господа, ваших слов и действий, — покачивая головою, спокойно и внятно сказал Герасим. — Вы люди городские, интеллигентные, что-нибудь читали, чему-нибудь учились. Как же вы не можете отличить до сих пор, что черное и что белое? Не пора ли проснуться вам от этой ‘приличной’ и ‘деликатной’ спячки и хоть сколько-нибудь научиться понимать прямое слово истины… Вспомните ваш поступок и спросите каждый свою совесть: ‘Был ли я виноват перед Вами, желая с вами познакомиться? Оскорблял ли я вашу честь, ваше человеческое ‘Я’? Нет! Я встревожил ваше болезненно— эгоистическое самолюбие, воспитанное все сковывающим, всему препятствующим ‘приличием’! Вам ‘неприличная’ для вас смелость моя показала во мне ‘Нахала’, благородное желание говорить, возбудило в вас негодование, а моя покорность вам вас смирила!.. Знайте же, чтобы быть хорошим человеком недостаточно быть приличным, а необходимо прислушиваясь к голосу совести и сердца, иметь простое, человеческое отношение к людям! И никто из вас не догадался, что меня, прежде всего, привело сюда благороднейшее и честнейшее чувство, то чувство, которое способно двинуть человека и не на такие дела и не на такие подвиги… Только жаль, что нет у нас ни людей, способных подчиняться всецело этому чувству, ни хороших благородных подвигов… И вот вы видите сами, оно, это чувство, проснулось во мне и в первых встречных людях не только не нашло сочувствия или поддержки, но вызвало взрыв негодования и безумное, бессмысленное кощунство!!.
Герасим перевел дыхание. Все молчали.
— Чувство— это любовь! — крикнул Герасим и с упреком взглянул на Капочку. — Но не та любовь, какая знакома всем вам, не та, которую с языка не спускают вот этакие красивые люди, — он указал на Кумищева и Легкомыслова, — но та, которая служит им орудием для достижения их низменных животных похотей, не та любовь, которая создает страшные и позорные несчастия осмеянным девушкам и женщинам, а любовь высшая, молчаливая, вечно стремящаяся к высшей добродетели, к идеалу жизни, к плодотворному хотя и тяжкому труду… Вот все, что я вам могу сказать в свое оправдание, но, увы, сомневаюсь в том, вполне ли вы меня поняли?! Прощайте!..
Он вскочил на коня и скрылся за ближайшими деревьями. До слуха его доносились шумные возгласы.
— Ну и ферт…
— Да ведь еще и краснобай, смотрите-ка…
— Просто нахал и больше ничего
Но хоть они и сыпали такие слова вслед Герасиму, а однако у всех закралась в душу что-то новое, смутно сознаваемое. Он казался для всех каким-то необыкновенным и как будто интересовал всех своей загадочностью, и этой плохо понятой речью… Только одна гимназистка строго взглянула на молодых людей, двусмысленно и тихо сказала: ‘Зачем мы будем щадить хорошее, когда сами мы гадки и пошлы… Мешать нам будут… Прочь все лучшее!’
Но ее, кажется, никто не понял.
Капочка была расстроена больше всех… Ей почему-то сделалось так тошно, что она готова была плакать: обидел ли ее Герасим, жалко ли ей было его, или она ненавидела его — для нее самой было непонятно, но только тяжко было у нее на душе…
Заметив такое настроение Капочки, красивый Кумищев подсел к ней и стал так ласково, так мило и тихо говорить ей что-то в утешение, что она совершенно пьянела, у нее кружилась голова, а сердце билось шибко, шибко!
На другой день вечером Герасим пешком отправился на квартиру Капочки. Подходя к квартире ее, он нос к носу столкнулся с Кумищевым, который, спрыгнув с крыльца Капочиной квартиры и не заметив Герасима, быстро направился вдоль тротуара.
Герасима так и покоробило, он чувствовал, как кровь прилила к его лицу и как она отлила обратно. Молча стиснув зубы, он распахнул дверь и… увидел смеющуюся счастливой улыбкой Капочку, с разрумяненными щеками, сбитой прической и влажными губами…
— Вступила в новую жизнь, или только вступаете? — сурово спросил он ее, не здороваясь… Капочка смутилась и казалось не знала куда ей деться.
— Поздравляю вас с новым счастьем! — продолжал Герасим. — Хотя не знаю, надолго ли оно?!
— Как вы смеете? Что вы говорите? — крикнула девушка.
— Говорю то, в чем убежден и отрицать чего у Вас не хватит совести!
— Какое ваше дело? Кто вас просил сюда?
У Капочки навернулись слезы… Она беспомощно опустилась на стул и закрыла лицо руками… Плечи ее судорожно вздрагивали…
Герасим молча сел на стул. Никогда в жизни ему не было так тяжело… Ему и жаль было эту бледную девушку и ненавидел он ее и от бессильной злобы к Кумищеву сердце его готово было вырваться из грудной клетки. Впервые заклокотало в нем чувство ревности и он готов был руками задушить этого противного Кумищева.
Он молчал. Молчала и Капочка… В маленькой уютной комнатке царила какая-то страшная тишина.
— Хотите слушать, а я буду говорить? — начал Герасим, как бы обращаясь к пустой темнеющей комнате.
— Оставьте меня… — прошептала она сквозь всхлипывания.
— Нет, не оставлю! — твердо заявил Герасим. — До тех пор не оставлю, пока вы, во-первых, не выслушаете меня, а, во-вторых, не дадите мне полного, точного и основательного ответа на мои вопросы! Согласны?!
— Что вам надо?
— Да вы согласны слушать?
— Говорите же! — не отрывая рук от лица, сквозь слезы, говорила девушка…
— Хорошо. Слушайте. Если есть кровь и сердце, то вы допускаете, то таковые и у меня имеются! Вы способны допустить, что в моей душе могут быть и чувства, и желания, и притом желания самого честного свойства: чистые, невинные желания!.. Допускаете?
— Ну?
— Имея и сердце и душу, а к тому же и рассудок, имею ли я право любить или нет? Имею ди я право сказать об этом тому, кого люблю, или не имею права? А?
— Ну!?
— А если я имею право любить, то не должен ли я, прежде всего, спасти любимого человека от близкого и неизбежного падения?!
— Это еще что такое?
— Да я спрашиваю вас: должен я, или нет, имею ли я на это право или нет?
— Ну, дальше!?
— Так вот же, Капочка, слушайте… Когда я увидал вас в третий раз в жизни, вы мне показались замечательно доброй и честной девушкой и с тех пор я в душе своей лелеял ваш образ, мечтал о том, что бы придумать для вашей жизни лучшего, чем бы облегчить вашу судьбу, а сам работал все и работал… И вот третий год теперь пошел и мечты мои окрепли, мои думы сложились в правильную мысль, мои чувства вылились в форму высшей лучшей любви и я решил теперь сказать вам об этом. Сказать потому, что пришло время. Я не могу жить дальше так… Мне нужно жениться, а женою я не хочу иметь никого, кроме вас… Слышите?!
— Слышу, но что же мне делать, если я вас совсем не люблю.
Герасим молчал… Ему не был страшен этот прямой ответ, так как он ждал его, но в нем жива была одна надежда.
Гм… Не любите вы потому, что не старались мною интересоваться, не обращали на меня никакого внимания… Я верю, что ваше доброе чуткое сердце не может не оценить и не полюбить меня, а ваша честная душа не может сказать вам что-либо против меня. Слушайте, Капочка! Я не хочу вам навязываться, не хочу насиловать вашего сердца, но хочу вам только одного добра, потому что иной любви не признано. Мне теперь остается одно: сказать вам все до конца и смириться с окончательным вашим приговором. Ну, думайте: я не буду больше преследовать вас, только будьте со мною прямы и откровенны.
Он встал и подошел близко к ней, взял ее за руку и тихо сказал.
— Мне жаль вас так, как может пожалеть одна мать своего трудного, большого ребенка, спасти которого она отчаялась… Слушайте, Капочка, бедная вы, славная девочка! Вот я застал вас сейчас счастливой!.. Он красивый, здоровый, ласковый, веселый… Вы счастливы были с ним и прокляли мое посещение, нарушившее ваше счастье. Он целовал вас, обнимал… А скажите, сказал он вам хоть одно слово правды, голой, истиной правды?.. Нет, он говорил вам только ласки и только целовал вас… А давно ли вы с ним познакомились? Третьего дня или вчера? Как же это так скоро и вы его полюбили и он вас? Когда вы успели узнать друг друга? Вы не старались узнавать, вы увидели, что он красивый и как неопытный ребенок увлеклись, а он этим воспользовался и сегодня взял ваши поцелуи… А завтра… завтра возьмет он все, что… что никто уже вам не вернет… Он возьмет ваше счастье завтра же. Сегодня он дал вам его маленькое, коротенькое, а завтра его отнимет и не дальше, как завтра он даст вам взамен его вечное тяжелое горе, вечный стыд и, как сон, жгучее воспоминание… А затем бросит вас… Смотрите же, что ждет вас и отвечайте же пока не поздно: согласны вы сейчас же, немедленно, быть моей женой? Сейчас же, чтобы я увез вас в село? Говорите, я жду…
Он был возбужден настолько, что казалось, готов был убить и себя и ее, если она посмеет не согласиться.
Она молчала. Минута страшного, рокового ожидания…
— Уходите от меня, бессовестный! Я вас ненавижу… — почти простонала она пристыженная, униженная, оскорбленная и все же сознающая правоту слов его…
— Бедная, несчастная девочка! — сказал Герасим, беспомощно опустился на стул возле стола и горько заплакал.
— Завтра, завтра, — повторял он, — не дальше, как завтра она падет… Он мешкать не станет… Она отдалась уже ему… Нет, ни за что! — сказал он громко и встал.
— Капитолина, опомнись! Ведь ты погибнешь завтра! Что ты делаешь?!! — он крепко схватил девушку за плечи и, сжимая их, кричал: — Опомнись, что ты делаешь? Опомнись!
Но девушка судорожно вздрагивала в припадке истерики и беспомощно упала как подкошенная.
Герасим схватил стоящий на окне графин с холодною водой, облил ей голову, взял воды в рот, вспрыснул лицо девушки и нежно уложил ее на кровать. Затем зажег свечу и сел около кровати, любуясь побледневшим, матовым, почти еще детским личиком девушки. Она казалась спящей. Он рад был, что она спит и пристально смотрел на нее.
Был конец июля. Вечерело. За длинный, знойный день я страшно утомился и, расстрелявши последние патроны, направился вдоль небольшой, извилистой, окаймленной кустарниками речки. Солнце только что село за ближайшую конусообразную гору и западный небосклон горел красивою летнею зарей. Мне страшно хотелось есть, а в ягдташе было пусто. Убитые за целый день пара тетеревей, бекас и две перепелки беспомощно болтались у пояса, надоедливо колотя меня по бедру. Идти до деревни оставалось верст восемь и я, истощенный голодом, не надеялся, когда бы то ни было добраться до нее, а о присутствии поблизости другой деревни, — не знал. Обогнув одну купу прибрежного кустарника, я встретил препятствие: мой путь был прегражден изгородью. Я ее перешагнул и очутился среди каких-то полос цветущей, видимо посеянной, травы. Пройдя шагов пятьдесят, я был приятно удивлен очень оригинальным видом: среди небольшой, красивой лужайки, симметрично, со вкусом знатока и любителя, была раскинута пасека, а дальше, утопая в кудрявом и пышном кустарнике, стоял крытый камышом простенький домик с недеревенскими окнами в три стекла. На крыльце домика в профиль стояла молодая женская фигура и звонким приятным голосом кричала:
— Гася, да где же ты, наконец!
Повернувшись в мою сторону, она очевидно была удивлена моим появлением среди их пасеки… И не успел я открыть рта, чтобы извиниться и объяснить в чем дело, как почувствовал страшную боль в левой брови и заорал. Меня ужалила пчела.
— Так, так… — шутливо заметил сбоку меня мужской голос. — Они у меня очень не любят чужих людей. А вы идите вот сюда к ручью да смочите водою.
В этот момент я почувствовал такую же боль на верхней губе… Скандал!.. Я бегом направился к дому. Боль была нестерпимая, так что было не до обрядов вежливости… А хозяйка добродушно смеялась и утешала меня, говоря, что это сейчас же пройдет.
Действительно я скоро перестал чувствовать боль, но господа, что за образина получилась вместо моего лица? С опухшей бровью и вздутой губой я походил на карикатурное изображение и мне ужасно было стыдно за себя.
— Простите, пожалуйста, — начал я обращение к хозяевам. — Я по неведению набрел сюда и потревожил вас… Я не здешний человек и совсем не знал, что тут есть пасека.
— Ничего, ничего! Ради Бога без церемоний… — просто и прямо сказал хозяин, совсем еще молодой, широкоплечий мужчина. — Чем проще, тем лучше… Проходите, ради Бога, в нашу хату… Сейчас чай будем пить…
— Что вы, помилуйте! — начал было я, хотя чувствовал, что лгу и ненавидел себя за это: мне ужасно хотелось есть и подольше побыть с этими интересными людьми…
— То есть, как это помиловать? Вы же голодны? Ведь вы с утра в поле?
— С утра.
— Ну, так чего врать-то, ведь есть хотите?
— Так это не значит, что я должен… — попробовал было я защищаться.
— Именно это и значит, что вы должны закусить, напиться чаю с нашим медом и лечь на сеновале спать, знаете, по-тургеневски?!.
— Гм… вы ужасно интересные люди, — сказал я, невольно улыбаясь.
— Ну то-то вот и есть, — не улыбаясь сказал хозяин, в то время, как переодетая хозяйка вошла в комнату с салфеткой и чайником в руках.
— Вот это моя жена, Капитолина Петровна, а меня вы и так должны знать. Я — Герасим Самойлыч Савельев, еще нахалом слыву в здешнем околотке… Я вас видал в городе…
— Да неужели это вы! — почти вскрикнул я, вспомнив одну очень оригинальную сказку про этого ‘нахала’.
— Я самый…
Я был ужасно удивлен, ибо того нахала, о котором я слышал в городе, описывали совсем не так. Я видел перед собою доброе серьезное лицо с умными глазами, высоким, красивым лбом, но не того чудовищно дерзкого нахала, о котором как-то слышал в городе.
— И эта, та самая, которая?.. — спросил я, кивнув в сторону его прехорошенькой и слегка загорелой жены.
— Да, та самая Капочка, — быстро ответил Савельев, — которую чуть не скушал городской не нахальный, но изящно подлый франт. Та самая, да… Но что же вы стоите, садитесь, или бежать хотите от нахала?! Вы уж меня простите — я человек прямой и открытый, вежливости и деликатности чуждый… Попросту и без затей… Вы кто? Ведь вы, кажется, какой-то юрист или как это…
Я сказал.
Между тем, молодая хозяйка хлопотливо уставляла стол простыми, но обильными деревенскими закусками. Когда все было готово, она сказала:
— Ну-с, пожалуйте закусить чем Бог послал… А выпить у нас и нечего… А все охотники перед закуской, я слыхала, любят выпить… Помилуйте и извиняйте…
— Я очень вам благодарен, — с чувством сказал я.
Мне ужасно понравилось ее обращение, простое, оригинальное и искроенное… Ни на йоту я не видел в нем лжи или обычного женского кокетства и притворства…
Мы долго беседовали и Савельев во многом проявил свою начитанность и развитие.
Затем заботливый хозяин сам устроил мне добрую постель на сеновале и отвел меня на нее… Но я не мог уснуть и все думал об этом приятном и интересном знакомстве. Наконец сон меня совсем покинул. Я встал, накинул на себя какое-то пальто, которое было дано укрываться и вышел. За спиною усадьбы журчала речка и я пошел туда, сел под куст и стал думать о жизни вообще и о своей будущности в особенности.
Вдруг сзади меня послышались голоса и шаги. Я спрятался за куст, так как был не совсем одет. Шли мои новые знакомые.
— Не потому, Капочка, жизнь плоха, что плоха, а потому, что мы все ее плохо сделали, — говорил мужской голос, — а устроить ее, поправить не умеем и не стараемся. Все надеемся на какое-то счастье, точно оно должно привалить к нам без хлопот, без старанья, точно мы заслуживаем его тем, что желать умеем…
— Совершенно верно, Гася, и какая я была раньше дура… и не думала, и не старалась мыслить о том, о чем мы почти каждый день с тобой говорим теперь… И как в самом деле хорошо то, что ты делаешь… Как хорошо… Какой ты у меня Гася умный, добрый, славный… И послал же мне тебя Бог… Помнишь тот вечер, когда ты пришел ко мне в городе и я гнала тебя за твое честное и доброе желание взять меня замуж?.. Но помнишь… Это были мои последние моменты моей ненависти к тебе… Истерика моя, это было начало моей любви к тебе… Я не могла уже не любить тебя и не оценить твоей честной души… И какое доброе ты сделал дело. Как я должна благодарить тебя, мой милый, добрый!..
— Подожди, после поцелуешь, — говорил он, — вот я тебе все и говорю, и буду говорить, пока все твои мысли, все убеждения не разделю с тобой… Мне, например, сейчас хорошо живется, но все-таки не надеюсь на лучшее и не думаю, что вечно буду так блаженствовать, а жду и неприятностей и несчастий… Я готов и к бедности, и ко всему, и меня это не пугает, ибо нельзя человеку вечно пить только одно сладкое… Не будет интереса к жизни.
— Но за что же? Ведь ты так трудишься, — возразила она. — Ты не знаешь покоя в хлопотах, ты заботишься, а главное, ты никого никогда не обижаешь… За что же тебе ждать горя?
— Не знаю покоя? Вот ты меня все-то не понимаешь! Да этот труд-то, это то ‘беспокойство’ и есть мой настоящий покой, удовлетворение моего призвания, потому что люблю труд. В природе труд как развлечение, как удовольствие и это же хочу внушить тебе…
— Я тебя понимаю и совершенно с тобой согласна… Ну, где ты будешь купаться? Тут купайся, а я посижу здесь на бережке…
И она села, а он, спустившись к речке, стал раздеваться.
— И тебе, Капочка, не стыдно?
— Чего?
— А того, что я раздеваюсь вблизи тебя?
— Нет, нисколько… Мне женщины было бы больше стыдно, чем тебя, ибо так я за эти десять месяцев к тебе привыкла… Мне теперь кажется, что твое тело — часть моего тела, и одно без другого существовать не может. И действительно я никогда не пережила бы твоей смерти! Н7икода не пережила бы.
— Ну, а кого же, Капочка, ты мне преподнесешь? — весело и громко спросил он ее, хлюпаясь в воде. — Сына или дочь? А?
— И стыдно мне и сладко слушать эти слова твои, — отвечала она, смеясь. — И я даже не могу тебе приблизительно объяснить того блаженства, которое наполняет мою душу, когда ты говоришь о детях…
— Правда, это должно быть очень интересно, — серьезно сказал он, одеваясь… — Чувствую, что тут нечто есть такого великого и святого!..
— Ну, пошли! — сказал он.
— Пошли… — ответила она, ласкаясь к нему.
— Охотник наш поди спит теперь сном праведника, — сказал Герасим. — Жаль бедного: пчелы-то покусали… Ты завтра, Капочка, пораньше встань, да чего-нибудь, знаешь, горяченького приготовь к чаю.
— Хорошо, хорошо, дорогой мой, добрый!..