НАДО ЛИ ЖАЛЕТЬ, ЧТО ‘ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН’ ОСТАЛСЯ НЕЗАКОНЧЕННЫМ?
НАДО ЛИ ЖАЛЕТЬ, ЧТО ‘ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН’ ОСТАЛСЯ НЕЗАКОНЧЕННЫМ?
(Против начетчиков — толкователей Пушкина)
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Надо ли жалеть, что ‘Евгений Онегин’ остался незаконченным?, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1937
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Амфитеатров А.В. Собрание сочинений В 10 т. Книга 1. Мемуары. Властители дум: Литературные портреты и впечатления
М.: ‘Интелвак’, 2003
Мы с Владимиром Львовичем Бурцевым такие старые друзья, что, уповаю, можем доставить себе роскошь некоторого разногласия по литературному вопросу, не опасаясь испортить тем тридцатилетние добрые отношения.
Получил и внимательно прочитал я брошюру ‘8-я, 9-я и 10-я главы романа ‘Евгений Онегин’ (К истории искалеченного романа)’. С введением, примечаниями и статьей В. Л. Бурцева ‘Судьбы Евгения Онегина’. Издание журнала ‘Иллюстрированная Россия’. Париж, 1937.
Предисловие В. Л. Бурцева озаглавлено девизом — ‘Пушкина нужно издавать по-пушкински’.
Справедливо. Нельзя не согласиться. Нечего возразить.
Но что значит ‘издавать по-пушкински’?
Пушкин сам издавал ‘Евгения Онегина’ два раза — в 1833 и в 1837 гг. Казалось бы, раз существуют два основные, Пушкиным утвержденные, издания, то вопрос издания Пушкина ‘по-пушкински’ напрасен: он разрешен сто лет тому назад самим поэтом, автором романа.
Однако нет. Для В.Л. Бурцева ‘несомненно’, что издавать ‘Евгения Онегина’ ‘по-пушкински’ значит так, как это хотел сделать сам Пушкин и как приготовлял его к печати, и не так, как ему приходилось это делать не по своей воле.
В.Л. Бурцев имеет в виду цензурные условия пушкинского века и, в особенности, бдительную опеку поэта-вольнодумца императором Николаем Павловичем и шефом жандармов Бенкендорфом.
Что счеты с этой неприятнейшею по своей всесторонней щекотливости цензурою повлияли на содержание последней главы ‘Онегина’ и оставили роман без той развязки, которой ожидали читатели и которую советовали друзья поэта, — факт опять-таки бесспорный. Мы имеем восемь глав ‘Онегина’, а Пушкин проектировал их девять и даже, может быть, десять. В них герою предстояло совершить путешествие по России (часть его была напечатана уже при жизни поэта, в 1833 году), сблизиться с декабристами (имеются рукописные отрывки) и наконец не то погибнуть на дуэли, не то быть сосланным в Сибирь (ни на то, ни на другое указательных пушкинских строф, хотя бы черновых, не сохранилось). Ясно, что такая программа при Николае Павловиче, под недреманным оком Бенкендорфа, была невыполнима. А потому Пушкин оборвал свой роман самым неожиданным, необыкновенным и оригинальным концом, какой только имеется в литературе европейского романа. И — вот-то уж не бывать бы счастью, да несчастье помогло! — именно вдохновенно-внезапный конец этот на огромную высоту поднял художественность романа, ибо гениально обусловил психологическую значительность Евгения и Татьяны как вечных типов русской духовной культуры.
‘Пускай слыву я старовером’, но художественный результат, достигнутый Пушкиным в ‘Евгении Онегине’, так высок и властен, что, признаюсь, я не жалею о черновых набросках, оставленных поэтом за оградою печатных строф, и никак не могу считать роман ‘искалеченным’ и нуждающимся в протезах из архивных запасов.
‘Евгений Онегин’, как он есть, произведение громадной ширины: не только русское, но и всечеловеческое. Такой же взнос России в сокровищницу общечеловеческой психологии, как первая часть ‘Фауста’ Гёте — взнос Германии, ‘Гамлет’ Шекспира — взнос британского гения. Можно ли представить себе ‘Фауста’ и ‘Гамлета’ низведенными до значения политических памфлетов германского XVIII и английского XVI веков? Нет, это значило бы сузить их значение из вечного в ограниченно-временное, из всемирного в тесно-местное. Точно так же принижает и суживает значение ‘Евгения Онегина’ требование от него политической сатиры на русские двадцатые годы прошлого века. В.Л. Бурцев утверждает, что исключением политики ‘Евгений Онегин’ искалечен. Я думаю, что, напротив, оздоровлен. И вряд ли изъятие политического элемента произведено Пушкиным только по цензурным условиям эпохи. А не больше ли и требовательнее, по чувству художественной правды, столь гениально повелительному в его творческих вдохновениях?
Устроить механическую сводку оглашенного Пушкиным текста ‘Евгения Онегина’ со стихами черновых рукописей — дело не весьма мудреное по процессу, но едва ли благодарное по результату. В соседстве силы и изящества стихов, благословленных гением на выход из его поэтической лаборатории, стихи рукописей, требуемые Бурцевым и некоторыми другими пушкинистами, легко узнаются даже без снабжения их курсивным паспортом. Их выдает недоделанность, — качество, несвойственное Пушкину.
Достаточное свидетельство, что Пушкин, всегда тщательнейший ювелир стиха, не предполагал явить когда-либо эти наброски публике. Это его домашняя кухня, в которую он не собирался вводить посторонних, хотя бы и подпольно. Доводить же кухню обычной и привычной отделкой до изящества гостиной пренебрег, как бесполезною тратою труда и времени ввиду безнадежной нецензурности содержания. Как и В.Л. Бурцев правильно отмечает, ‘едва ли Пушкин серьезно имел в виду включить в ‘Евгения Онегина’ строфу с упоминанием имени Николая I’. Добавлю: не только его имени, но и имен и событий, Николаю ненавистных. В эпоху последних песен ‘Онегина’ давно прошли годы, когда Пушкин писал и пускал в подпольное обращение блестящие революционные прокламации в стихах: ‘Кинжал’, оду ‘Вольность’, эпиграммы на Александра I. Тогда он мечтал написать свое и Чаадаева имя ‘на обломках самовластья’, позже довольствовался тем, что писал их ‘на камне, дружбой освященном’.
Тридцатилетний Пушкин ‘в надежде славы и добра глядел вперед без боязни’, слагал ‘хвалу свободную’ молодому царю Николаю, воображал в нем видеть будущего Петра Великого, а себя ‘приближенным к престолу’ в качестве ‘Богом избранного певца’. Заплатил за ошибку горьким разочарованием, но назад уже не вернулся, а, поскольку оглядывался на прошлое, хоронил свой сгоревший юношеский декабризм под пеплом иронии. Как то явственно показывают приводимые В.Л. Бурцевым строфы о декабристах.
Стремление провести через жизнь Пушкина руководствующую линию явного и тайного революционизма такое же заблуждение, как возводить его в столпы и вещатели монархической реакции, на что тоже охотников несть числа. То, что такие крайности отношения к поэту возможны, доказывает лишь его необычайную надполитичность, огромно высокий и объемистый рост его души. В объективно творческих движениях ее политика была интересом второстепенным, малым, субъективно преходящим. Оттого, если подходить к Пушкину с политических низов, он пестр, многосторонен, многоотзывчив.
И с Пушкиным уже началось это. К нему сейчас протянулись руки со всех политических окраин. В СССР большевики бесцеремонно провозгласили его своим и сделали из его столетней годовщины государственный праздник. В Зарубежье Пушкина восславили как своего одинаково и крайняя правая монархическая ‘реакция’, и демократические группировки, и крайние левые, социалистические. И все весьма убежденно, с доказательными цитатами. Не только в один день, но даже на страницах одного и того же журнала я в пушкинские дни читывал статьи столь разнствующие по направлению, содержанию, тону, целям, что оставалось только удивляться, как они, будучи радом напечатаны, не шипят подобно смешению соды с кислотой.
Когда начетчик толкует Священное писание, не текст им владеет, а он текстом. Читает и понимает, как требует внушение предвзятой, гвоздем засевшей в его мозгу тенденции. В.Л. Бурцев — старый начетчик-революционер. Пушкин любезен и дорог ему как образ поэта-революционера, гонимого самодержавием. Поэтому он принимает ‘Евгения Онегина’ как поэтическую автобиографию Пушкина-революционера, вгоняя под эту тесную мерку все содержание романа. Таким образом, простая и глубокая история неудачной любви Евгения и Татьяны, — двух родственных душ, не умевших найти одна другую,— превратилась в сложнейшую зашифрованную историю отношений декабриста Пушкина к жене декабриста Раевской (Волконской) и — на этой почве — хронических столкновений поэта… со своими высокопоставленными цензорами — Николаем Павловичем и Бенкендорфом!
Последнее объяснение Онегина с Татьяной (а вместе и роман их) кончается стихами:
Она ушла. Стоит Евгений, Как будто громом поражен. В какую бурю ощущений Теперь он сердцем погружен! Но шпор незапный звон раздался, И муж Татьяны показался…
Кажется, чего проще? Муж Татьяны — генерал, и естественно ему зазвенеть шпорами в жениной гостиной. Но В.Л. Бурцев не удовлетворен и расшифровывает: ‘Звон чьих шпор? Едва ли Пушкин случайно употребил здесь слово ‘шпор’. И не о шпорах мужа Волконской он, вероятно, говорит, а о шпорах Бенкендорфа’.
С какой стати Бенкендорф явился мешать свиданию Татьяны с Онегиным, В.Л. Бурцев не объясняет. Так, пришел и назвонил шпорами. Да еще и ‘внезапно’! Это в чужом-то аристократическом доме? Все же, поди, послал бы сперва доложить о себе… Как угодно В.Л. Бурцеву, а совсем не ‘вероятно’. Даже если толковать ‘шпоры’ метафорически.
В.Л. Бурцев убежден, что Татьяна — портрет М.Н. Раевской (Волконской), следуя в том гипотезам Щеголева, Морозова, Гофмана и др. Гипотеза эта вероятна, поскольку возможно, что в сложный образ Татьяны вошли некоторые черты Раевской, как и черты многих других женщин, любимых Пушкиным или ему нравившихся. Ведь и знаменитый стих в заключительной строфе романа — ‘И ты, с которой образован Татьяны милый идеал’ — сперва был написан, может быть, более откровенно — ‘И те, с которых образован Татьяны милый идеал’.
Замену множественного числа единственным В.Л. Бурцев объясняет желанием поэта ‘демонстративно’ подчеркнуть единственность Раевской (Волконской) как прототипа Татьяны. Может быть, оно так, а может быть, и не так. ‘Идеал’ — не портрет. Введена в ‘идеал’ Волконская могла быть, но если бы Татьяна была ее портретом, то, как бы ее ни ‘зашифровал’ поэт, она была бы узнана тогдашним большим светом по исключительности ее примет. Перелет из глуши далекого селенья ‘барышни уездной с печальной думою в очах, с французской книжкою в руках’ в петербургские генеральши и чуть ли не законодательницы большого света — не такое частое явление, чтобы героиню его легко было ‘зашифровать’. А мы знаем от самого Пушкина, что светское перерождение Татьяны было принято в обществе с недоумением и недоверием, как небылица. Известен упрек Катенина, признанный Пушкиным. А.Ф. Писемский в ‘Людях сороковых годов’ рассказывает свою юношескую встречу с Катениным (под именем генерала Коптина):
‘—Я читал в издании ‘Онегина’, что вы Пушкину делали замечание насчет его Татьяны?
— Делал-с! — отвечал он самодовольно. — Прямо писал ему: ‘Как же это, говорю, твоя Татьяна, выросшая в деревенской глуши и начитавшаяся только Жуковского чертовщины, вдруг, выйдя замуж, как бы по щучьему веленью, делается светской женщиной — холодна, горда, неприступна?.. Как будто бы светскость можно сразу взять и надеть, как шубу!.. Мы видим этих выскочек из худородных. В какой мундир или роброн ни наряди их, а все сейчас видно, что мужик или баба. Госпожа Татьяна эта, я уверен, в то время как встретилась с Онегиным на бале, была в замшевых башмаках, — ну и ему она могла показаться и светской, и неприступной, но как же поэт-то не видел тут обмана и увлечения?’
Пушкинисты разрешают недоумение Татьяниной метаморфозы указанием, что восьмая глава ‘Онегина’ есть, собственно говоря, девятая, ибо Пушкиным умышленно пропущена настоящая восьмая глава, повествовавшая путешествие Онегина, давая тем срок для столичного перевоспитания Татьяны. Но если так, то сколько же лет продолжалось это путешествие?! Помолвка М.Н. Раевской с князем С.Г. Волконским состоялась в октябре 1824 года, а 14 декабря 1825 года катастрофа декабрьского восстания уже прерывает их брак, в 1826 году М.Н. Волконская уезжает к сосланному мужу в Сибирь. Таким образом, весь ее светский стаж — неполные два года. Каким бы восторгом и уважением ни встречен был в обществе гражданский подвиг ее последования за ссыльным мужем, но для той, чуть не царственной, роли, какую дарит Пушкин Татьяне в 8-й песне, курс короток.
Думаю также, что если бы под псевдонимом Татьяны скрывалась Волконская, то Пушкин едва ли решился бы изобразить ее супруга в комическом виде.
Так что, по-моему, одно из двух: или в деревне, девицею, ‘бедная Таня’, дочь бригадира Дмитрия Ларина, не была Мариею Раевскою, или в Петербурге, супруга генерала, которого ‘ласкает Двор’, Татьяна не была Мариею Волконскою. В одном же лице два образа несовместимы. То есть, вернее, пожалуй, совместимы в ‘милом идеале’ поэта, но никак не в портрете действительно существовавшей женщины.
Сегодня. Рига. 1937. 9 марта. No 68.
С. 24. Владимир Львович Бурцев (1862-1942) — публицист, издатель, автор мемуарной книги ‘Борьба за свободную Россию. Мои воспоминания. 1882-1922’ (Берлин, 1923), более известной в сокращенном переиздании как ‘В погоне за провокаторами’ (1928).
С. 25. Николай IПавлович (1796-1855) — император России с 1825 г. Его первая встреча с Пушкиным произошла 8 сентября 1826 г., когда по приказу царя ссыльный поэт был доставлен в Петербург. Их беседа длилась более часа, после чего император заявил Д.Н. Блудову, что разговаривал с ‘умнейшим человеком России’. Царь освободил Пушкина от общей цензуры, взяв цензорские функции на себя.
Бенкендорф Александр Христофорович (1781 или 1783-1844), граф (1832) — генерал-адъютант (1819), генерал от кавалерии (1832). В Отечественной войне 1812г. проявил себя как мужественный военачальник. С 1826 г. — шеф корпуса жандармов и главный начальник Третьего отделения Собственной его императорского величества канцелярии, сенатор. В 1826-1829 гг. выступал посредником в отношениях между Николаем I и Пушкиным. Царь отозвался о Бенкендорфе так: ‘В течение 11 лет он ни с кем меня не поссорил, а примирил со многими’.
С. 25. …часть его была напечатана… в 1833 году… — Имеется в виду первое полное издание ‘Евгения Онегина’ (СПб., 1833), в которое вошли ‘Отрывки из Путешествия Онегина’ (впервые печатались в 1827 и 1830гг.).
‘Пускай слыву я старовером…’ — Первая строка ‘Тамбовской казначейши’ Лермонтова.
С. 27… .свое и Чаадаева имя ‘на обломках самовластья’… — В кавычках — цитата из стихотворения Пушкина ‘К Чаадаеву’ (‘Любви, надежды, тихой славы…’, 1818). Петр Яковлевич Чаадаев (1794-1856) — философ, публицист, участник Отечественной войны 1812г., член Северного общества. Друг Пушкина, который посвятил ему также стихотворения ‘В стране, где я забыл тревоги прежних лет…’, ‘К чему холодные сомненья?..’ и ‘К портрету Чаадаева’. После публикации ‘Философических писем’ был объявлен сумасшедшим.
…’в надежде славы и добра глядел вперед без боязни’… — Неточная цитата из стихотворения ‘Стансы’ (1826). У Пушкина: ‘Гляжу вперед я без боязни…’.
…’хвалу свободную’, ‘приближенным к престолу’, ‘Богом избранного певца’… — Из стихотворения Пушкина ‘Друзьям’ (1828). Две последние строки приведены неточно. У Пушкина: ‘Одни приближены к престолу…’, ‘…небом избранный певец…’
С. 28. …к жене декабриста Раевской (Волконской)… — Мария Николаевна Волконская (1805-1863), княгиня —дочь генерала Н.Н. Раевского, жена декабриста С.Г. Волконского, друг А.С. Пушкина. В 1827 г. последовала за мужем в Сибирь. Автор ‘Записок’ (изд. в 1904).
Она ушла… — из восьмой главы ‘Евгения Онегина’ (строфа XLVIII).
С. 29. ...следуя в том гипотезам Щеголева, Морозова, Гофмана и др. — Названы известные пушкинисты: Павел Елисеевич Щеголев (1877-1931), Петр Осипович Морозов (1854-1920), Модест Людвигович Гофман (1887-1959).
‘И ты, с которой образован Татьяны милый идеал’… — Неточная цитата из ‘Евгения Онегина’. У Пушкина: ‘А та, с которой образован…’ (‘Евгений Онегин’, строфа LI).
‘И те, с которых образован Татьяны милый идеал…’ — У Пушкина в беловом автографе: ‘А те, с которых образован…’.
С. 30. Катенин Павел Александрович (1792-1853) — поэт, переводчик, драматург, критик, театральный деятель. Его знакомство с Пушкиным состоялось в 1817 г. Творчество Пушкина Катенин оценивал чаще всего отрицательно, сделав исключение только для ‘Евгения Онегина’, ‘Капитанской дочки’ и некоторых других произведений.
Писемский Алексей Феофилактович (1821-1881) — прозаик, драматург, относивший Пушкина к числу тех великих художников (наряду с Сервантесом, В. Скоттом, Ж. Санд и Лермонтовым), которым удалось избежать в творчестве открытой тенденциозности.
Жуковский Василий Андреевич (1783-1852) — поэт, переводчик, критик.
Роброн — женское парадное платье колоколообразной формы с фижмами.