З. H. Гиппиус
Над кем смеются?
I
II
ПРИМЕЧАНИЯ
Над кем смеются?, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1904
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Гиппиус З. H. Собрание сочинений. Т. 7. Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899-1916 гг.
М., ‘Русская книга’, 2003.
Что такое сатира?
Конечно, прекрасная, благодетельная вещь то, что воспитывает, оздоровляет, освежает, обновляет и т. д. и т. д. Но не надо забывать, что сатира — и опасна. Нужно быть сильным и острым, как Гоголь, чтобы сметь посмеяться над всемирным насмешником — чертом, он ловок, иной сатирик свято убежден, что громит, обличает, воспитывает, смеется, — а между тем давно пляшет по дудке рисуемой им пошлости, незаметно смакует ее и, естественно, его зрители и читатели тоже пляшут и тоже смакуют, и смеются — уже от полноты наслаждения, тупым, чревным смехом.
Особенно ясно это, особенно страшно, когда видишь теперь, в наши дни, старую ‘сатиру’ и наблюдаешь ее действие. Старую, обветшалую, сгнившую, как ‘сатиру’, как ‘бич’ — не имеющую смысла уже не для кого, ее устарелость достаточно показывает нам, что и никогда она не была истинно сатирой, т. е. борьбой с чертом — его же оружием, ‘пошлость — бессмертна’, бессмертен и настоящий смех над истинной пошлостью. Не устарел же Ревизор… да и Санчо Панса молод и свеж. Однако сгнившая псевдосатира до сих пор иногда преподносится толпе, толпа, не мудрствуя, принимает ее и — наслаждается, хохочет, наивно воображая, что смеется над пошлостью ‘оздоровляющим’ смехом. А это — бессмертный смех черта над ‘сатириком’ и над толпой, и только им-то и держатся еще в обращении эти обветшалые ‘сатирические’ произведения.
Такой сатирик, во многих и многих своих вещах, — Островский.
Бранят новые пьесы, бранят древние трагедии, браня Чехова, хвалят и ругают Горького, скучают на французских фарсах, — нет, вы посмотрите ‘образцово’ поставленную нынешней осенью ‘образцовую’ пьесу Островского ‘Горячее сердце’ — на императорской сцене. За нее взялись лучшие наши актеры, — Варламов, Давыдов, — играют с любовью, не торопясь. Она шла много раз, — и каждый вечер театр был полой. ‘Отец’ Стринберга уже во второе представление не собрал и четверти залы, а на ‘Горячее сердце’ валили, все время хохотали и наслаждались. Городничий в халате идет с базара, на руках у него живой гусь, — в публике восторг. И любопытно, забавно, что гусь живой, — и сатира: городничие ходят по утрам на базары и берут взятки со всех живыми гусями. Что нужды, что теперь уж нет ни городничих, ни подпирающих их воротников, что за стенами театра стоят другие, новые, грозные городничие, иные воротники и базары, публика ничего не видит, что ей за дело, она ‘оздоровляюще’ смеется над взяточничеством гусями. И не только над этим: в пьесе — сатира на пьянство и самодурство. Все действие заключается в пьянстве. И с каким вниманием, с какой любовью разработана эта часть нашими артистами! Иканье, ловля чертиков, целые немые сцены по пяти и десяти минут, когда артист шатается, садится, встает, махает платком, опять икает и т. д. Во всех действиях все, барин-самодур, купец, городничий и множество других повторяют без конца эти немые сцены. Выходит, конечно, однообразно, но публике, размякшей и раскисшей, неизменно нравится. Чтобы не утомлять ее — драматург-сатирик вставил трогательную историю забитой купеческой дочки, сентиментальную до тошноты, как все у него эти истории ‘женских долюшек’, паточно-слезливые, обветшалые до неприличия, антихудожественные до наивности. Г-жа Потоцкая добросовестно надрывалась, покидая родимый дом, надорвавшись — уходила, и опять начиналось беспробудное иканье, ловля чертей, немые сцены, ‘оздоровляющий’ — или, вернее, просто сочувственный, чревный смешок публики, это смешно, и можно смеяться: ведь сочувствуем-то мы, в сущности, добродетельной, угнетенной девице, которая в рот дельного не берет и несчастна от своего благородства.
Нет сил пересказать всей дикой пошлости, наполняющей пьесу и захватывающей публику. ‘Положительный’ элемент у Островского, монбланы нестерпимо оскорбительных фальшивых банальностей, которые он воздвиг в своих пьесах (вот одна, великолепная, в этом роде — ‘Доходное место’) — ‘положительный’ его элемент совершенно так же властно пленяет публику, как и ‘отрицательный’, — сатира. Это так Со времен Островского с публикой, очевидно, ничего не произошло. Для нее не было ни истории, ни искусства, ни вообще, времени. Городничие носят гусей — это нехорошо, девица угнетена и любит парня, — это жалко и прекрасно, самодуры пьют, удивляются статуе Венеры, икают, любят измываться над приживальщиками — это смешно, потешно… ну и, конечно, возмутительно, ведь это думал автор.
Зрелище — в зрелище: неподвижный слюнявый черт допотопными приемами издевается над актерами, режиссерами, и над людьми, тесно сидящими в зале и жадно внимающими веселые словечки ‘сатиры’ и хохочущими — над собой же.
Я не знаю, кто тут виноват. Но винить толпу нужно, — этим не поможешь, но взглянуть на все трезво, понять, убедиться, что это — так, что она такова, и что это страшно. Мне именно весь театр был страшен во время представления ‘Горячего сердца’,, и пьеса, и артисты и публика. Страшна беззаботность, непонимание варварское… или детское того, что там свершалось под именем ‘эстетического наслаждения искусством’ в связи с ‘пробуждением интереса к идеям общественным’. Вот она, дьявольская-то насмешка!
Но, однако, что же делать?
Я боюсь, что с театром теперь, сейчас, — ничего нельзя, да и не надо делать. Может быть, надо оставить артистов икать на сцене, а публику упиваться этим до полного разложения ‘сатиры’ Островских, и только когда театр покачнется от ветхости — подтолкнуть его, по совету Ницше. Тогда место будет чистое, место для театра, на чистом месте хорошо строить новое, чистое. Театр нужен, его место есть, — его идея всегда есть, ибо эта идея вечна, но теперешнее, вчерашнее и сегодняшнее воплощение ее до такой степени выродилось, что, серьезно говоря, нечего реформировать. И вообще — свойство дел нашего ‘лучшего из миров’ таково, что частные преобразования, большею частью, работа совершенно праздная. Странно звучит, — а между тем ‘лучше’ не всегда путь к ‘хорошо’. Чем шире идея, тем несомненнее, что каждое ее воплощение требует в известный момент преображения, а не преобразования. Ряд театральных реформ последнего времени достаточно нам это доказывает. Художественный театр в Москве с ‘настроениями’ и без ‘ролей’, Метерлинк на сцепе, мало ли, Боже мой? А публика и актеры любят больше всего Островского и рады только старенькому, без всяких заплаток. Преобразования частичные — это всегда новые заплатки на старом. Пусть даже не дерется от них старая одежда, пусть. Но неужели же, когда она вся, сплошь, будет зашита этими новыми заплатками, одна к другой, так что и не видно ни клочка старого, — неужели можно будет сказать, что это — новая одежда? Конечно, нет. Это — заплатанная старая, та же, только в худшем положении: ее уже нельзя дальше и починять.
Есть, конечно, малые, узкие дела, которые можно переделывать полегоньку и помаленьку. Но если идея театра достаточно широка — она не вместится в реформы. Вот любопытный пример для пояснения моей мысли: идея времени, идея каждого мига — шире всякой другой идеи, потому что каждый миг времени сразу обнимает весь подвременный мир. И каждый миг исчезает целиком, уступая следующему, преображаясь в него. От первого остается его идея, которая и преображается, не обрываясь. Путем подобного же связного преображения совершаются и все истинно великие дела истории, во всех бесконечно сложных излучинах и отростках жизни. Мгновенье не ускоришь, да и не нужно, оно и так достаточно быстро, но вложить в него можно больше и меньше, и чем больше мы в него вкладываем — тем более ускоряется темп жизни, тем ближе момент преображения, желанного, как всякая благая необходимость.
Не заплаток Художественного театра хотелось бы нам, нет, Островского каждый день, чтобы уже через неделю и публика, и артисты задохлись от смеха, сошли с ума, убегали из театра, остались без театра, без искусства, совсем без ничего, — только с одной жаждой искусства. Голодный скорее найдет пищу, чем тот, у кого желудок набит хлебом с соломой. И пора поискать. Голодно, голодно!
Новый путь. 1904. No 12 (в разделе ‘Литературные заметки’, под псевдонимом X).
С. 234. Не устарел же Ревизор… — Комедия Н. В. Гоголя ‘Ревизор’.
Санчо Панса — герой романа Сервантеса ‘Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский’.
Островский Александр Николаевич (1823—1886) — драматург.
С. 235. Варламов Константин Александрович (1848—1915) — актер Александрийского театра с 1875 г., популярный комик-буфф, исполнитель ролей в ‘Ревизоре’ Гоголя, ‘Горячем сердце’ и других пьесах Островского.
Давыдов Владимир Николаевич (наст, имя и фам. Иван Николаевич Горелов, 1849—1925) — актер Александрийского театра с 1880 г.
‘Отец’ (1887) — импрессионистская драма шведского прозаика, поэта, драматурга Юхана Августа Стриндберга (1849—1912), с успехом шедшая в 1904 г. в петербургских театрах Новом и Александрийском.
Потоцкая Мария Александровна (1861 — 1940) — актриса Александрийского театра.