Д. В. Философов
Д. В. Философов
Национализм и декадентство
Национализм и декадентство
I.
I.
II.
II.
III.
III.
Национализм и декадентство, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1900
Время на прочтение: 7 минут(ы)
И боборыкинский юбилей сослужил свою службу. Около него возгорелась оживленная полемика между г. Перцовым и ‘изверившимся читателем’ из Москвы. Г. Перцов видит все в розовом цвете. Он удивляется, как это один из юбилейных ораторов, г. Спасович, мог найти в произведениях жизнерадостного Боборыкина пессимистическое предсказание, что будто бы наша ‘интеллигенция’ идет ‘в яму’. По мнению г. Перцова, ‘мы знаем, куда и зачем мы идем, и мы знаем то, что мы на верном пути’. ‘После двух столетий тяготения на запад, мы очевидно испытываем поворот исторического колеса и, точно вновь ощущая главную основу нашей духовной природы, припоминаем старинное ex oriente lux’.
Эти давно известные и набившие оскомину утверждения всех представителей ‘официальной народности’ вызвали возражения со стороны изверившегося читателя.
Однако московский скептицизм не разубедил г. Перцова. В своей статье ‘Во что верить’ (No 8882, Новое Время) он с прежней настойчивостью повторил основные положения своей предыдущей заметки, лишь несколько развив и дополнив их. Написана статья г. Перцова — крайне просто, с тем ‘здравым смыслом’, который столь подкупает современного читателя, любящего, чтобы газета наскоро знакомила его в течение нескольких минут с мнениями ‘умных людей’ о Боге, Судьбах России и т.д., и т.д.
Но ‘ясность’ и ‘простота’ речей г. Перцова — обманчивы. Если повнимательнее вникнуть в их смысл, то окажется, что они очень туманны.
Произошло это потому, что такие сложные, истинно ‘мистические’ вопросы, как национальное самосознание России и т.п., г. Перцов низвел до уровня каких-то текущих вопросов из области ‘внутренней и внешней политики’. Тревожный вопрос о будущей всемирной культуре и о той роли, которая предназначена России в борьбе за эту культуру — г. Перцов сделал предметом ‘трезвых’ и полных ‘здравого смысла’ рассуждений на тему о значении ‘официальной народности’. По его мнению, ‘ясно, что только слияние западничества с славянофильством, слияние, конечно, непроизвольное и органическое, разрешит задачу’. За западниками, прибавляет он, стоит, как ultima ratio, Европа, за славянофилами — Византия. Но Россия не Европа и не Византия, а потому оба направления не в состоянии ответить на запросы русского человека, а вместе с тем и победить друг друга.
Когда же и как может прекратиться эта борьба, так обессиливающая противников? на какой почве произойдет примирение? — об этом г. Перцов умалчивает. По его словам, ‘подробно развивать эту тему не нужно’. Будет, мол, ‘слияние’, а какое — неизвестно, да и знать не стоит. А вместе с тем, именно в этом вопросе о слиянии Запада с Востоком и заключается корень дела. Своим умолчанием о том, что примирение противоречий может произойти лишь на религиозной почве, что возрождение русского самосознания возможно лишь в связи с религиозным возрождением России, г. Перцов уничтожил все содержание, весь аромат идеи грядущей ‘всемирно-русской’ культуры.
Неужели г. Перцов не чувствует, что таким ‘упрощением’ вопроса — он невольно потворствует грубым интересам современной, так называемой ‘интеллигенции’? Науку с телефонами и телеграфами возьмем с запада, тулупы с самоварами — с востока, и дело в шляпе. Но ведь то же говорит, например, и наш ‘самобытник’ Стасов. Он всю жизнь боролся за ‘национальность’ в художественном творчестве. Но за какую ‘национальность’? За русскую? Конечно, нет, потому что России без религии — нет и быть не может, Стасов же, проповедуя ‘самоварную живопись’, вместе с тем отрицает мистическую основу русского самосознания. Таким образом, благодаря своим недомолвкам, г. Перцов дает повод зачислить его в лагерь наших народников-материалистов, а с другой стороны, по той же причине он не может не вызвать одобрения и современных ‘Москвитянинов’. В свое время западники сильно упрекали первых ‘славянофилов’ за их связь с редакцией ‘Москвитянина’, тот же упрек нынешние западники могут с тем же основанием сделать г. Перцову. Умалчивая о том, что именно не удовлетворяет его в ‘византийских’ началах славянофильства, отстаивая русскую ‘национальность’ an und fur sich (против кого? против ‘польских’ симпатий г. Спасовича?), одобряя в частности тот взрыв самого отчаянного лицемерия, который произошел во время пресловутого ‘пушкинского’ юбилея, — г. Перцов проявил немалую долю того ‘самообманного’ национализма, в котором он сам упрекает современных маленьких ‘Катковых’.
Столь ясно и ‘здраво’ выраженный оптимизм г. Перцова может быть по желанию и без всяких натяжек сведен или к ‘либеральному народничеству’, или к ‘русской деруледовщине’. Едва ли таковы были цели и намерения столь искреннего и независимого критика, как г. Перцов. Я отлично понимаю, что о религиозном возрождении русской культуры говорить очень трудно, не только по чисто ‘внешним обстоятельствам’, но и потому, что для таких предметов мы не нашли еще ‘слов’. Но эти препятствия ведь не мешали и не мешают таким писателям, как Розанов или Мережковский, вкладывать в свои писания яркое религиозное чувство, столь типичное для их литературного творчества. От статьи же Перцова веет холодом здравомыслящего ‘политика’, равнодушными устами говорящего о мистицизме и о свете ‘с востока’.
Философский ‘Восток’ славянофилов догорел, запад, в лице марксистов и декадентов, еще мерцает. На взгляд г. Перцова, нынешние западники именно таковы, как и должны быть ‘последние’ западники, доведшие свой принцип до абсурда. При этом марксисты исполняют свою роль западников без всяких уклонений в сторону. Как все либералы — они реалисты, подобно тому, как все славянофилы — мистики. ‘Но вот декаденты, — продолжает г. Перцов, — нарушили этот исконный ‘раздел влияния’ — оставаясь западниками, они захотели быть мистиками. Здесь запад достиг апогея своего влияния на русскую душу, появилась целая маленькая литература, в которой стихи, повести, философию только русский алфавит мешает признать за французские или нео-германские… В крайнем уклонении от национального типа следует (по мнению г. Перцова) искать причину той резкой вражды, которую встретило со всех сторон это направление и которой никогда не вызывал против себя даже марксизм’.
Итак, декаденты — крайние западники. Литература их — имеет видимость перевода с иностранного и представляет собою предел уклонения от всего национального — самобытного, с другой стороны, как люди, склонные к мистицизму, декаденты приближаются к славянофилам. Таковы вкратце главные положения Перцова. Как это все опять просто, здраво, а вместе с тем непродуманно и противоречиво.
Во-первых, что такое ‘декаденты’? Г. Перцов, по-видимому, причисляет к декадентам всех тех, кто нарушает придуманную им классификацию, т.е. самые разнообразные элементы, по чисто отрицательным признакам. Это все те, кто не славянофил, не западник, не марксист и т.д.
Публика считает слово ‘декадент’ бранным, вроде того, как раньше бранились ‘нигилистом’ и производит это слово от испорченного латинского глагола ‘decadere’, что значит ниспадать. Словопроизводство довольно сомнительное. Пожалуй, правильнее было бы переводить decadere не ‘ниспадать’, а ‘отпадать’.
Декаденты это именно ‘отпавшие’ от канонов всяких ‘направленцев’. Это тот ‘мыслящий тростник’, который позволяет себе роскошь независимости. Конечно, оставаться все время ‘отпавшим’ — нельзя. Но все то кипение, то страшное брожение, которое происходит среди ‘декадентов’, доказывает, что они не стоят на месте, и, даст Бог, ценой больших усилий придут, наконец, к цели. Но зачем спорить о словах? Думаю, будет проще на время согласиться с г. Перцовым и обозначать словом ‘декадентство’ ту неизвестную величину, которая вызывает столько ненависти и насмешек и которой, тем не менее, предстоит еще сыграть свою роль.
Главное значение декадентства состоит в том, что оно, не щадя своих сил, боролось за свободу. О, конечно, не за права ‘гражданина’, не за ‘habeas corpus’ и вообще не за свободу, охраняемую внешнею (либеральной или консервативной) силою. Оно стремилось к свободе ради свободы, без всякой ближайшей утилитарной цели. Гений, ради свободного проявления своей индивидуальности, ‘может нарушать все законы, преступать все черты’. Конечно, весь вопрос в том, как определить гения. Кому все можно и кому ничего нельзя? Много лицемеров воспользовались этой мучительно добытой свободой для того, чтобы прикрыть ею свои самые ‘несвободные’ влечения, но о таких представителях ‘направления’ говорить не стоит, и не их имеет, конечно, в виду г. Перцов. Что же касается настоящих декадентов, то их свобода далась им очень дорогой ценой. Преклоняясь только перед талантом и его творчеством, они, прежде всего, удалились от жизни, оторвались от нее. Общество, покоящееся на целой системе принятых на веру постулатов, реформаторы, стремящиеся к замене одних постулатов другими, и пугающие свою паству разными жупелами вроде ‘прогресса’, ‘цивилизации’ и т.д., стали казаться им чем-то недействительным, чем-то таким, что существует не на самом деле, а лишь в представлении чуждых им людей. Внимание их сосредоточилось исключительно на области применения творческой личности, на области философии, литературы и искусства. Словом, ‘декаденты’ по существу оказались людьми не общественными, и в этом лежит причина той слепой вражды, которую выказывают к ним представители ‘общества’, представители как сегодняшней, так и завтрашней буржуазии. Именно как враги общества декаденты нестерпимы бесчисленным фарисеям всех стран и народов, а вовсе не своими уклонениями от национализма. Уж кажется, чего больше космополитизма, как у русских западников всех оттенков, однако, они более чем терпимы, они — вожди, они — сила, заставляющая преклоняться ‘молодежь’. Декаденты совсем не отвергают начала национальности, поскольку они бессознательно проявляются в самобытной творческой личности. Они только отрицают национализм как лозунг, как сознательное навязывание, стесняющее свободу. Чем же иначе объяснить преклонение декадентов перед такой истинно национальной величиной, как Достоевский? Декаденты ‘космополитичны’ вовсе не в том смысле, что им дорого уравнение национальностей, дорого ‘обобществление капиталов и орудий производства’ на всем земном шаре, но в том смысле, что ничто человеческое им не чуждо, всякая современная или прошлая культура, обладающая ярко выраженным единством и самобытностью, им одинаково дорога. Мир древнего Египта представляется им вовсе не эпохой младенчества современной ‘европейской’ цивилизации, дошедшие до наших дней остатки его для декадентов — вовсе не ‘музейные предметы’, которые всякие филистеры изучают для упражнения своего терпения — а нечто целое, живое, словом — культура, которая, может быть, гораздо ближе к разрешению вековых загадок, чем мы, с нашими телефонами и ‘орудиями производства’. Японское искусство вовсе не есть для декадентов нечто варварское и курьезное, как все экзотические продукты. Они видят в нем ясные признаки такой художественной силы, такого любовного проникновения в природу, которое и не снилось нашим ‘реалистам’. Вообще, стремление к изучению истории культуры — одна из ярких черт представителей декадентства. Отрицая веру во всемогущество ‘прогресса’, они с любовью, без всяких предубеждений ‘цивилизованного европейца XIX века’, стали вникать в культуры прошлых веков, в культуры чуждых им народностей. В этом смысле они, конечно, космополиты, но едва ли им можно поставить это в упрек.
Такая свобода, такое одиночество ‘врагов общества’ — декадентов — ненормально, ибо все люди ищут общения, свободное же одиночество — трудно выносимо. Если я сказал выше, что декаденты — элемент антисоциальный, то, конечно, лишь в том смысле, что они не мирятся с принудительным общением, хотя бы даже в ‘хрустальном дворце с зубным врачом Вагенгеймом на вывеске’ (‘Записки из подполья’). Они — люди ‘из подполья’, обладающие чрезмерным сознанием. ‘Клянусь вам, господа, что слишком сознавать — это болезнь, настоящая полная болезнь’, говорит Достоевский в ‘Записках из подполья’. Декадентство — это есть та болезнь, которую надо перенести, чтобы достигнуть расцвета своих сил.
Розанов подробно рисует все тонкости перехода Достоевского от ‘Записок из подполья’ к ‘Братьям Карамазовым’, перехода от отрицания рационального устроения человека на земле до идеи о возможности религиозного его устроения. И вот я думаю, что только декаденты могут одни среди современного нам русского ‘интеллигентного’ общества — послужить материалом для будущего устроения.
Те декаденты, которые вдались в мистику — по откровенному сознанию г. Перцова — нарушили его ‘систему’, его столь просто и ясно придуманную группировку людей и мнений по полочкам и клеточкам. А вместе с тем, в мистицизме декадентов — нет никакого скачка, никакого нарушения ‘сфер влияния’. Декадентство, с его ‘культом личности’, с его стремлением ко всему не обыденному, утонченному, с его отрицанием ‘хрустального дворца’ — очевидно, должно быть врагом рационализма. Более чем кто-либо, декаденты чувствуют силу иррационального начала в природе и родство свое с ним.
О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос про родимый!
говорит наш ‘декадент’ Тютчев.
Но отрицание рациональной устроимости человека на земле — есть первый шаг к мистицизму. И что ж тут удивительного, что самые яркие, самые даровитые представители русской литературы, проделав необходимый и неизбежный путь декадентского подполья, пошли дальше и пекутся о будущей ‘всемирно-русской’ культуре. Очень жаль, что г. Перцов вместо того, чтобы открыто протянуть им руку, лишь удивляется, как это они так нарушили его полную здравого смысла табличку.
Говоря о ‘декадентстве’ как о ничтожном модном явлении, как о последнем мерцании мистического западничества, г. Перцов впадает в ошибку. Перед ним очевидно лишь носились воспоминания о причудах ‘общедоступных декадентов’, а не мысль о мучительной фазе в развитии современной человеческой души.
В заключение еще одно маленькое замечание. Кроме Пушкина ‘наиболее чистым представителем национального миросозерцания’ г-н Перцов считает Суворова и… Петра. Суворов — дело вкуса, но как это г-ну Перцову пришло в голову, для защиты своих ‘нео-славянофильских’ взглядов, ссылаться на Петра, этого ‘антихриста’ раскольников, начинателя столь ненавидимого славянофилами ‘петербургского периода’? Само собой разумеется, что Петр — одно из проявлений великой русской силы, но уж конечно не в том смысле, как это думает г. Перцов.
Впервые опубликовано: ‘Мир искусства’. 1900. No 21-22. С. 207-212.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_nacionalizm_i_dekadentstvo.html