НАЧАЛО ЖИЗНИ
НАЧАЛО ЖИЗНИ
*
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Начало жизни, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1932
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
Однажды маленький арап, сопровождавший Петра I в его прогулке, остановился за некоторою нуждой и вдруг закричал в испуге: ‘Государь! государь! из меня кишка лезет’. Петр подошел к нему и, увидя в чем дело, сказал: ‘врешь, это не кишка, а глиста!’ — и выдернул глисту своими пальцами.
Этот арапчонок, не то паж, не то камердинер, знавал лучшие времена. На берегах реки Мареба, в Северной Абиссинии, там, где кровь негритянская густо смешана в населении с семитической, отец его был владетельным князьком. ‘Сей сильный владелец’ находился, однако, в вассальной зависимости от Оттоманской Империи. Однажды, с другими подобными же князьками, он взбунтовался против турецкого утеснения. Мятеж был подавлен, и турки, в обеспечение покорности, потребовали заложников из числа княжеских сыновей. Таким аманатом очутился и маленький Ибрагим. Несчастие выпало на его долю потому, что его мать была последней, тридцатой по счету женою князя. Мальчику было лет восемь. Его увезли в Константинополь и поместили в султанском серале. Через год его выкрал оттуда русский посланник, которому Петр приказал раздобыть нескольких арапчат для украшения своего двора. В 1707 году, в Вильне, государь крестил арапчонка в православную веру и сам был его восприемником, Христина, польская королева, была крестною матерью. Мальчика назвали Петром, ‘но он плакал и не хотел носить нового имени’. По созвучию с прежним царь позволил ему называться Абрамом. Отчество было ему дано Петрович — по крестному отцу. Так он и звался довольно долго — Абрам Петров, а то и просто Абрам, с пояснением в скобках: арап.
Будучи смышлен, постепенно он сделался при царе чем-то вроде секретаря. По-видимому, находился он при Петре и в день Полтавской баталии. Ему было лет двадцать, когда Петр отправил его с другими молодыми людьми во Францию — обучаться военным наукам. Во французских рядах воевал он с испанцами, был ранен в голову, побывал в плену, а затем поступил в военно-инженерную школу в Метце. В 1722 году получил он приказ возвращаться в Россию, по приезде назначен на инженерные работы в Кронштадт, а затем определен поручиком в бомбардирскую роту Преображенского полка.
Он покинул Францию с сожалением: ему хотелось побыть в Метце еще один год — окончить образование. Но с Петром спорить не приходилось. Все-таки в Петербург арап явился человеком довольно образованным, привезя с собой целую французскую библиотеку томов в четыреста. Кроме книг по математике и военному строительству, были в ней сочинения по всеобщей истории, по истории церкви и литературы, среди книг философских и политических — Государь Макиавелли и политические завещания Кольбера и Лувуа, в отделе Exotica рядом с Histoire de la Conqute du Mexique значится Voyage de Struys en Moscovie.
При Петре он, конечно, был одним из самых просвещенных людей в России. Заведуя собственным Его Величества кабинетом, он пользовался особым доверием государя. Его влияние было значительно и при Екатерине I, но он имел неосторожность втянуться в политические интриги. На другой день после смерти императрицы Меншиков выслал его в Казань, а потом еще дальше — в Сибирь. Только через три года ему удалось вернуться. Он служил в Пернове, затем временно выходил в отставку, затем десять лет состоял обер-комендантом Ревеля. В 1752 году окончательно возвратился он в Петербург, где занимал ряд видных должностей по инженерному ведомству. После смерти Елисаветы Петровны, которою был облагодетельствован, он больше не пожелал служить и вышел в отставку в чине генерал-аншефа. То было всего за несколько дней до воцарения Екатерины II. Остаток жизни провел он под Петербургом, в Суйде — одном из пожалованных ему имений. В 1781 году, лет восьмидесяти трех от роду, он скончался.
Еще в 1731 году женился он на гречанке Евдокии Диопер, которую выдали за него насильно. Она изменила ему тотчас же. Арап сперва приставил к ней караул и пробовал образумить: за руки подвешивал к кольцам, вбитым в стену, и бил розгами, плетьми, батогами. Не сломив ее упорства, он отправил ее на Госпитальный двор, то есть в тюрьму. Там она прожила пять лет, после чего, уже по судебному приговору, была заточена в монастырь, где и умерла. Все это было в обычаях того времени и вовсе не говорит о какой-нибудь особливой жестокости ‘царского арапа’. Впрочем, он, кажется, отличался нравом порывистым и неуживчивым.
Не дождавшись развода, он женился вторично, на перновской жительнице Христине фон Шеберх, полушведке, полулифляндке. Она родила ему одиннадцать черных ребят, носивших фамилию Ганнибал, которую сам Абрам Петрович себе придумал. Войдя в чины, пожелал он производить свой род от великого африканца.
Свои военно-инженерные познания Абрам Петрович старался передать детям. Старший из них, Иван, в 1770 году взял Наварин, а впоследствии построил Херсонскую крепость. Его победам Екатерина воздвигла памятник в Царском Селе. Братья его не достигли столь высокого положения. Из них Петр и Осип известны тяжбами, которые они вели со своими женами. Семейные распри и нечто вроде наклонности к двоеженству были у Ганнибалов в крови.
Осип Абрамович был гуляка и мот. Еще при жизни отца, в 1773 году, он женился на дочери отставного капитана Марии Алексеевне Пушкиной. Года через три он покинул ее и вскоре сошелся с новоржевской помещицей Устиньей Толстой, на которой женился, представив священнику подложное свидетельство о своем вдовстве. Мария Алексеевна начала дело о разводе и по обвинению Осипа Абрамовича в двоеженстве. По приговору консистории оба его брака были расторгнуты. Между тем и первая жена, и вторая требовали с него денег: первая — на содержание малолетней дочери, а вторая — по безденежной рядной записи на двадцать семь тысяч рублей, которую он имел неосторожность когда-то ей выдать. Пошла судебная волокита, в которую были отчасти втянуты и другие родственники Ганнибала, потому что старый арап в это время умер и сыновья делили его наследство. По этому разделу Осипу Абрамовичу достались соседние с Суйдой деревня Кобрино и мыза Рунова, а также сельцо Михайловское, Псковской губернии — часть более обширного поместья, именовавшегося Михайловскою Губой. Решением суда Кобрино было отдано дочери Осипа Абрамовича. Петра Абрамовича назначили над нею опекуном.
Как раз около того времени опекун и сам пережил семейную бурю. После девятилетнего супружества, далеко не безупречного с его стороны, он выгнал жену с тремя детьми из дому, а сам поселился с новой избранницей своего непостоянного сердца. Нищета, в которую он поверг жену, принудила ее искать защиты у государыни. Это было в 1792 году. Екатерина отдала дело в ведение Державина, который в ту пору был кабинетским секретарем. Петра Абрамовича заставили выдавать жене пристойное содержание.
Пострадав таким образом одновременно и от сходных причин, братья поселились в ближайшем соседстве друг с другом: Осип Абрамович в Михайловском, а Петр Абрамович в Петровском, доставшемся ему по разделу и составлявшем часть той же Михайловской Губы. Жили эти чернокожие помещики Псковской губернии сообразно природным склонностям и местным обычаям, то есть самодурствуя и предаваясь бурным излишествам всякого рода. С крепостными они были круты. Когда Ганнибалы гневались, то людей у них выносили на простынях.
Мария Алексеевна Ганнибал после развода с мужем жила в Кобрине, очень скромно, даже бедно. Дочь ее между тем подрастала. К 1796 году это была уже взрослая барышня, пригожая, кожей смуглая, несколько своенравная — в Ганнибалов. Звали ее Надежда Осиповна. Дальний родственник ее матери, поручик Егерского полка Сергей Львович Пушкин, сделал ей предложение. Они поженились, чем, кстати сказать, была весьма недовольна мать самого Сергея Львовича: брака с креолкою, дочерью беспутного отца да к тому же и бесприданницей она не могла одобрить.
Молодые супруги зажили в Петербурге, в небольшом домике Марии Алексеевны, которая и сама переехала к ним из Кобрина. Через год у них родилась дочь Ольга, но еще за три месяца до этого события Сергей Львович оставил полк. Во-первых, он не имел склонности к службе, особенно к военной, которая становилась все тяжелее (царствовал Павел I). Во-вторых, он был не богат, служба в гвардии обходилась дорого,— между тем предстояло теперь содержать семью. С чином коллежского советника Сергей Львович был уволен от службы к статским делам и определился комиссариатским чиновником к себе на родину, в Москву, куда и перебрался с женой, дочерью и несколькими дворовыми. Теща осталась в Петербурге.
Поселились Пушкины в Елохове, в доме гр. Головкиной: в ту пору это еще была барская часть Москвы. Квартиру, кажется, подыскал им титулярный советник Скворцов, сослуживец Сергея Львовича. Тут случилось, однако же, неприятное происшествие: 3 мая 1799 года умер дворовый человек Пушкиных Михайло Степанов. Беда сама по себе была бы не велика, но Пушкины были суеверны и мнительны. Надежда Осиповна особливо боялась покойников, случалось, являлись ей привидения. Она не пожелала оставаться в доме, где только что был мертвец, тем более что была брюхата и ей оставалось до родов меньше месяца.
Из затруднения выручил тот же Скворцов, который как раз недавно купил себе домик поблизости, в том же приходе, между улицею Немецкою слободой и ручьем Кукуем. Домишко был ветхий, с провалившейся крышей, Скворцов собирался его чинить и крыть новым тесом, но делать нечего — пока что Пушкины в нем приютились.
26 мая, в самый день Вознесения, в Москве праздновалось известие о рождении у государя внучки — великой княжны Марии Александровны. По случаю двойного праздника в Кремле с утра палили из пушек, весь день над Москвою гудели колокола, ревел медным ревом Иван Великий и колыхались флаги. Народные толпы кричали ура, слонялись по улицам, зажигали иллюминацию. К вечеру Надежда Осиповна разрешилась от бремени сыном.
В среду, 8 июня, младенец крещен в московской Богоявленской, что в Елохове, церкви и наречен Александром.
Утратив значение столицы, но сохранив стародавнюю боярскую спесь, Москва за XVIII век постепенно сделалась прибежищем знати, не пожелавшей иль не сумевшей занять места в прямой близости к императорскому престолу. Предания старины в ней поддерживались постоянно разжигаемою обидой. Опальные вельможи всех царствований кончали здесь свои дни, составляя ворчливую оппозицию и стараясь не впасть в уныние. В Москве жили не деятельно, зато богато и хлебосольно. Половина этой Москвы, непрестанно занятой празднествами, балами, обедами, сочетающей лень с вольнодумством и старинный уклад с новейшими модами, Пушкиным приходилась сродни, с другой половиной они поддерживали знакомство. Они везде были приняты — и слава Богу: скуки и одиночества они бы не вынесли. Скуки и одиночества боялись они пуще смерти.
Среди московских говорунов Сергей Львович занимал видное место. По-французски он изъяснялся в совершенстве. Заходила ли речь о таинственной силе Провидения, о добродетели, о чувствительности или о любви к отечеству — обо всем у него была уж готова фраза, затверженная из книг или с чужого голоса. При этом он обладал драгоценнейшим в общежитии даром — о самых важных материях говорить вполне легкомысленно. Впрочем, серьезных предметов он не любил. Но что он любил, и в чем был оригинален, и в чем не имел соперников — это в остротах и каламбурах. Его каламбуры славились и заучивались. Ища им успеха, он вечно терся между людьми, постоянно бывал в гостях и сам принимал гостей.
Разумеется, он не выносил деревни: там не с кем было болтать, и все там напоминало о самых скучных вещах на свете: о делах, о хозяйстве. В хозяйстве он ничего не смыслил. В Нижегородской губернии у него было имение, село Болдино. Сергей Львович не побывал там ни разу в жизни. Не удивительно, что оно приносило мало доходу. Однако, ценя покой и веселье, Пушкины не унывали: старались только, чтобы недостаток в деньгах был не очень заметен. Разъезжая в карете, Сергей Львович нарочно высовывался из окна, чтобы все видели, что и у него есть карета. Поэтому и приемы устраивал он приличные, вполне модные. Вместе с московскими барами принимал он французских эмигрантов. Эмигрантов в Москве баловали — и недаром: они владели тайнами светского разговора, лоска, хороших манер и хорошей кухни, отчасти они служили и проводниками истинной образованности. За радушный прием платили они тем, что служили украшением гостиных. Бурдибур, Катар, Сент-Обен ораторствовали у Пушкиных, г-жа Першерон де Муши играла на фортепьяно, граф Ксавье де Местр розоватою акварелью нарисовал портрет хозяйки дома.
Надежда Осиповна была молода, весела, хороша собой. В тогдашнем свете любили прозвища — ее называли la belle crole. В каламбурах старалась она не отстать от мужа, но ее областью были по преимуществу моды и сплетни, впрочем весьма невинные. Она была в обхождении любезна, умела польстить, когда нужно, и в общем ее любили так же, как ее мужа.
Семейная жизнь протекала у Пушкиных не столь нарядно и гладко, как светская. Первые годы после брака были омрачены какими-то неладами (однажды супруги даже ненадолго разъезжались). Оба до крайности были себялюбивы и научились уживаться не сразу. Надежда Осиповна была капризна и взбалмошна. То и дело меняла она квартиры — одному Богу ведомо, сколько раз Пушкины переезжали с места на место. Если нельзя было переезжать, она меняла обои и переставляла мебель, превращая кабинет в гостиную, спальню в столовую и т. д. Кровь ганнибаловская в ней сказывалась самодурством и бешеными вспышками гнева. Сказать откровеннее — она была зла, и порой удавалось ей доводить Сергея Львовича до ‘нервических выходок’. Кончилось все же тем, что он вверил ей управление делами и очутился у ней ‘под пантуфлей’.
Ее светская жизнь то и дело прерывалась беременностью. В короткий срок родила она восемь раз. Из детей выжили только трое: Ольга, Александр и Лев, прочие умерли в малолетстве. У Надежды Осиповны было время рожать и кормить (всех детей выкормила она сама), но воспитывать их было некогда — о воспитании она не имела понятия. Сводилось все к наказаниям и крику. Она не скупилась и на пощечины. Ее выводило из себя то, что дети росли не такие, как ей хотелось бы. Оленька вышла не хороша собой, да и учитель музыки на нее жаловался. За старыми клавикордами, времен еще ибрагимовских, он ее бил по пальцам.
— Monsieur Grunwald, vous me faites mal!
— Et qui vous dit que je ne veux pas vous faire du mal?
Саша мог радовать еще меньше Оленьки. Это был курчавый,
большеголовый мальчик, с толстыми губами и приплюснутым носом, глядел исподлобья, был толст, молчалив и неповоротлив. У него завелась привычка тереть ладони одну об другую — за это Надежда Осиповна завязывала ему руки назад на целый день и морила голодом. Он терял носовые платки — мать шутила: ‘Жалую тебя моим бессменным адъютантом’ — и пришивала к его курточке носовой платок в виде аксельбанта. Аксельбанты менялись не часто — два раза в неделю. Мальчик ходил замарашкою, с засморканным носовым платком на груди. Таким ребенком нельзя было щегольнуть пред гостями. Надежда Осиповна приходила в отчаяние. Однажды, разгневавшись, круглый год она с ним не сказала ни одного слова: в злобе была устойчива.
От матери убегал он в заднюю половину дома, туда, где вязала на спицах бабушка Марья Алексеевна и не спеша расхаживала няня Арина Родионовна — в старомодном набойчатом шушуне, в очках, с головою, повязанною повойником. Эти две женщины были судьбою связаны издавна. Арина Родионовна родилась в Кобрине, еще при царице Елисавете Петровне, примерно в 1754 году, и досталась Абраму Петровичу Ганнибалу вместе с этой деревней. От него по наследству перешла она к Осипу Абрамовичу, а потом сделалась крепостной Марьи Алексеевны. В Кобрине прошла ее молодость, там она вышла замуж, там и овдовела. Когда родилась Оленька Пушкина, Марья Алексеевна приставила ее нянькою к своей внучке. После Оленьки Арина Родионовна нянчила Сашу, а потом через ее руки прошло и все молодое поколение пушкинят, ради которых, по рабьей верности, позабыла она собственных четверых детей.
Когда Марья Алексеевна, перебравшись из Петербурга в Москву, поселилась у Пушкиных, госпожа и рабыня вновь очутились под одним кровом. Обеим досталась нелегкая бабья доля под властию Ганнибалов, обе, однако, несли крест безропотно. Марья Алексеевна у Пушкиных стала заведовать всем домом, была деловита, правила умно, крепко, но не сурово, внуков учила русскому языку и баловала их вместе с няней. Впрочем, Арина Родионовна более занята была младшими детьми, старшие, подрастая, переходили в ведение гувернанток и гувернеров. То были французы, француженки, немки и англичане. Сменился их целый легион — учение далеко не зашло. Только французский язык скоро сделался Саше не меньше знаком, чем русский, но не благодаря наставникам, а потому, что это был язык родителей, родственников, знакомых. По-немецки Саша не выучился, по-английски вовсе почти ничего не знал. Он учился лениво и плохо. Учителя на него жаловались родителям — тогда поднимался крик, день проходил в неприятностях и слезах. С вечера он по дожу не мог заснуть. Няня по старой памяти приходила к его постели. Учила читать ‘Помилуй мя, Господи’, но это не помогало. Тогда она заводила сказку. Русские сказки страшные. Саша над собой видел морщинистое лицо, освещенное ночником, и руку, часто творящую крестное знамение. Широкий, почти уж беззубый рот между тем нашептывал все о мертвецах, о русалках, о домовых, о змиях, с которыми бьются Полканы-богатыри и Добрыни Никитичи. Саша, едва дыша, прижимался под одеяло и не мог шелохнуться от ужаса. Воображение училось дополнять сказку. Было страшно и сладко вместе. Наконец мысли путались, нянино лепетанье сливалось со смутными голосами ночи, и он засыпал.
1932
Впервые — Возрождение, 1932/2524 (30 апреля), с подзаголовком: Из книги: Пушкин. Первая часть настоящей главы перепечатана в рижской газ. Сегодня, 1937/26 (26 января), под названием: Черные предки (из готовящейся к печати книги Пушкин).
В примечаниях И.З. Сурат в СС, 96-97, том третий, сс. 528— 530, читатель найдет более подробные комментарии, уточнения, предполагаемые источники ходасевического текста.
»Однажды маленький арап…» — цитируется запись VIII из пушкинского ‘Table-talk’ (1836).
»Сей сильный владелец’…’ — см. пушкинский перевод немецкой ‘<Биографии А.П. Ганнибала>‘ (1825-1827).
‘Мальчика назвали Петром, ‘но он плакал и не хотел носить нового имени» — цитируется ‘<Начало автобиографии>‘ Пушкина (1835-1836).
‘<...> арап явился человеком довольно образованным, привезя с собой целую французскую библиотеку…’ — ср. гулливеровскую ‘Литературную летопись’ в Возрождении, 1937/4097 (24 сентября):
Как известно, черный прадед Пушкина, Абрам Петрович Ганнибал, был одним из образованнейших людей тогдашней России. Из своего заграничного путешествия он привез обширную библиотеку, состоявшую преимущественно из книг философского, исторического, географического и военно-технического содержания. По-видимому, он и в России продолжал собирать книги. Последние годы своей жизни он доживал на мызе Суйда, которая была ему пожалована императрицей Елисаветой Петровной. Он похоронен на кладбище сел Суйда и Кобрино. (Село Кобрино впоследствии принадлежало бабке Пушкина М.А. Ганнибал, Арина Родионовна, няня Пушкина, была уроженка того же Кобрина.) В настоящее время Пушкинская комиссия Академии Наук через научного сотрудника Е.С. Гладкова получила одиннадцать книг, хранившихся в позднейшей суйдовской церкви. Эти книги — помесячные Минеи — были личным вкладом ‘арапа Петра Великого’ в инвентарь современной ему церкви. Внизу каждой страницы на каждой книге сам Ганнибал проставил чернилами буквы, из которых получается следующий текст: ‘1775 году, июня 21-го дня, его высокопревосходительство генерал-аншеф и разных орденов кавалер Абрам Петрович Ганнибал в Суйдовской мызе, в Церковь Воскресения Христова, дал вклад сию книгу, именуемую месячная минея’.
Девять из этих книг переданы Пушкинскому Дому, а две — краеведческому музею Красногвардейска (Гатчины).