М. А. Осоргин
Начало ‘Великих дней’
ПРИМЕЧАНИЯ
Начало ‘великих дней’
Из цикла ‘Встречи’ (1933, 10 апреля, No 4401)
Начало ‘Великих дней’, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1933
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Июль 1914. Рим. Кабачок ‘Маленького человека’. Под виноградным навесом, за длинными обеденными столами, сто экскурсантов — русские учителя и учительницы. В экстренном выпуске газет телеграммы об объявлении Австрией войны Сербии. По программе дня — осмотр экскурсантами Форума и Колизея.
Кроме двух экскурсантских групп в Риме, в моем ведении еще одна в Неаполе, одна во Флоренции и одна сегодня приезжает в Венецию, — всего двести пятьдесят русских граждан, которых мобилизация и война может задержать за границей. Надо им это объяснить, надо огорчить их вестью, что кровные деньги, скопленные ими на поездку за границу, наполовину пропали, так как необходимо немедленно собираться домой. Но как я их отправлю? Чеки и аккредитивы уже недействительны, в собственных их тощих карманах не наскребется и на выезд, а обычный путь возврата лежит через Берлин. Как я пошлю их в Германию, которая завтра может оказаться в войне с Россией?
Главное, — чтобы не было паники и чтобы последние дни и часы их пребывания в ‘стране сказки’ не омрачились тревогой. С небольшой эстрады читаю им телеграммы и даю разъяснения: ‘пока ничего особенно страшного нет, Россия в войну не втянута’. Сам уверен, что это случится не сегодня — завтра. С руководителями условились: показать экскурсантам как можно больше, отвлечь их от беспокойных мыслей.
Днем позже — телеграфный приказ по частям: всех спешно направить в Венецию, откуда есть пароходы на Константинополь и Одессу. Мой помощник, студент, летит в Берлин — вывезти экскурсантов в Италию, которая в войну пока, конечно, не ввяжется. Найти в Швейцарии и доставить сюда же тамошние группы, — они У нас по всей Европе.
Венеция. Два отеля набиты русскими. По памяти о прежних годах, — кредит имеем неограниченный, шесть лет русские учительские экскурсии разъезжают по Италии, — к ним привыкли1.
Вступаю на авантюрную дорогу, — нужно спасать соотечественников. Банки по аккредитивам не платят, в кармане ни копейки, — и все-таки иду в пароходное бюро, приодевшись получше, приняв вид самый независимый.
— Когда идет ‘Сардиния’?
— Через пять дней.
— Сколько пассажирских мест? Прекрасно, оставьте за мной все места второго и третьего класса.
Почтительное внимание!
— Нужен залог? Или вам достаточно консульского заверения?
Знаю, что плата золотом. С венецианским консулом договорились: в такой момент он не может отказать в гарантии, но, конечно, в долг, с тем, что экскурсанты заплатят по приезде на родину. Это отмечается в паспортах. Но половину платы за проезд я должен достать сам, то есть внести несколько тысяч рублей золотом.
Произношу горячие речи, убеждаю те, у кого есть деньги, вносить в ‘фонд отъезда’. Кто посостоятельнее, — дают, но много бедноты, не имеющей ничего. Собрав, что можно, объявляю, что поедут либо все, либо никто, нельзя оставлять в чужой земле товарищей по экскурсиям. Убеждаю двое суток, — и, наконец, вычерпаны все деньги из всех кошельков. Старосты собирают, подсчитывают, записывают. С консульским обеспечением — хватает для уплаты за весь пароход. Теперь уже уверенно прошу оставить за мной и все места на следующий рейс — пароход ‘Сицилия’.
В Венеции мы все заметны: иностранцы успели выехать, маячат на площади только русские. Ко мне подбегают какие-то дамы в туалетах, показывают аккредитивы и бриллианты, умоляют дать им место на палубе парохода. Но палуба и так будет занята нашими. С бриллиантами можно и подождать развития событий, — и приходится всем отказывать.
Помню отъезд — и страшный и трогательный. Слова, слезы и прощальные приветствия. ‘Граждане’ возвращались на родину, мы, трое эмигрантов, не имели на это права даже в такой момент. Вернулись в пустой отель, — но скоро приедут запоздавшие группы, в том числе две из Швейцарии, куда вытолкнула их Германия. Кое-как их разыскали, и для них снят второй пароход.
В Риме у меня образуется своеобразное почтовое отделение: из России шлют письма застрявшим в Германии и Австрии. Нужно их разыскать, доставить письма, получить ответы и переслать в Россию. Застрявших во вражеских странах немало, среди них И. И. Янжул, оставшийся в Висбадене, где он лечился. Его жена крупным и ясным почерком, чтобы облегчить работу цензуры, пишет мне немецкие письма и получает от меня такие же переводы писем А. А. Чупрова и доклады о местопребывании M. M. Ковалевского, который успел вовремя выбраться из немецкого курорта. И. И. Янжул — мой московский профессор, и горько было получить последнее письмо от Екатерины Николаевны:
‘Мой муж скончался, и сегодня я его похоронила… И вы погорюете о смерти вашего старого учителя’2.
Жену И. И. выпустили из Германии через Стокгольм, из Петербурга, при первом письме по-русски, она прислала мне его фотографию.
В середине августа, в неизменном кафе Араньо, сидим с Ф. И. Родичевым3, также застрявшим. К счастью, на последнем пароходе, с которым я отправляю экскурсантов, есть несколько мест в трюме, — и завтра Родичев едет в Бари, чтобы поймать пароход. С ним едет товарищ министра просвещения Георгиевский и киевский генерал-губернатор Трепов, оба также в пароходном трюме. Лучшая участь выпадает на долю С. Ю. Витте4 и члена Государственного совета С. С. Манухина: им посольство исхлопотало каюту первого класса.
Родичев — барин-радикал, и совсем не европеец по облику. Для него даже нет войны европейской: есть война, зря начатая русским правительством, вообще все делающим зря. В моем дневнике записаны его слова:
— Мы, конечно, не готовы. Министр военный и министр финансов ничего не знают сами о наших военных силах и финансах. А энтузиазма нет и не может быть ни малейшего… Попробуйте объяснить русскому солдату, почему он должен биться за какой-такой престиж? Чем вы его вдохновите на эту войну? Как?
С Родичевым отправляю заготовленные для ‘Русских ведомостей’ статьи по-русски. До сих пор приходилось пользоваться только телеграфом и писать только по-французски и по-итальянски, хотя мы и союзники, но русского языка цензура не признает, на этом языке говорит всего сто пятьдесят миллионов, или немногим больше!
Понемногу русские исчезают. С дороги экскурсанты написали, что на пути встретили германского ‘Гебена’ и думали, что пришел конец. Как бы то ни было, теперь все дома, только в Германии задержали одного экскурсанта, оказавшегося германским подданным. Родился в России, ни слова не говорит по-немецки, отец все не удосуживался переменить подданство. Теперь сына забрали — и прямым путем на фронт.
В августе — сенсация: царь пожаловал автономию Польше. ‘Гарантии вероисповедания и польского языка’. Итальянские корреспонденты спешат в русское посольство за информациями. В моем дневнике наклеена газетная вырезка об интервью с послом Крупенским:
‘Г. Крупенский уверил нашего сотрудника, что дело идет не о внезапном решении, вызванном событиями, а о давно обдуманном проекте, над осуществлением которого русские власти работали долгое время в сотрудничестве с весьма авторитетными лицами русской Польши. Возникший конфликт, — прибавил г. Крупенский, — лишь позволил распространить давнюю мечту царя на все древнее польское королевство, так как то, что сейчас сказано о Польше русской, будет распространено на Познанию и Галицию’.
Впервые услыхав о ‘давней мечте’ русского царя, итальянцы восклицают:
— О, bella!
Совершенно неожиданное разъяснение дает документу болгарский посол Ризов, с которым я беседовал об этом в ноябре, Болгария была еще нейтральной.
— Знаете, кто инициатор этого воззвания?
— Говорят, будто бы Николай Николаевич, великий князь.
— О, нет, гораздо сложнее. Неужели не догадываетесь? Густав Эрве!5 Я это знаю от Лорана, моего близкого друга. Густав Эрве чистосердечно пришел к убеждению, что наступил момент дать полякам свободу веры, речи и преподавания. Он поделился мыслью с одним из французских министров, тот — с Делькассэ6. Мысль понравилась, привилась. Телеграмма Извольскому7, обсуждение в Петрограде, — и появляется воззвание Николая Николаевича.
Вскоре о том же пришлось говорить с лицом, приехавшим из Парижа. Это лицо отрицало любопытную версию и отрицало по сведениям ‘из первоисточника’: первоисточником был сам Густав Эрве. Верным было только то, что инициатива осуществления ‘давней мечты царя’ шла из Франции.
Римскому старожилу и корреспонденту ‘интеллигентской’ газеты оказывают честь, из фамилий, попавших в дневник, здесь отмечу одну, по тому времени бывшую мне почти неизвестной. Знал, что есть профессор Грушевский8, а кто он был такой, — знал плохо. И когда однажды вечером ко мне зашел познакомиться почтенный и словоохотливый человек, я вышел в другую комнату, заглянул в энциклопедический словарь Граната, увидал большой портрет, пробежал биографическую статейку и снова вышел к гостю во всеоружии знаний.
Грушевского война застала в Карпатах, и его попросили удалиться в Вену. Русский подданный, но, как львовский профессор, австрийский чиновник. Приехал по делам в Рим, чтобы вернуться в Вену, а оттуда, через Будапешт и Бухарест, отправиться с семьей в Россию. Месяца три спустя он выполнил этот план — и попал в русскую тюрьму. Я же очень радовался, что мои с ним пространные интервью (тогда был острый интерес к украинским вопросам) целиком зарезала русская телеграфная цензура.
М. Грушевский рекомендовался ‘не руссофилом, не австрофилом, а чистым украинцем’. Однако в украинском сепаратистском журнальчике, издававшемся в Швейцарии на австрийские деньги (что журнал сам мужественно признавал), на первой странице печатался портрет Грушевского. ‘В борьбе партий, — говорил мне Грушевский, — я держусь не посередине, а в одинаково хороших отношениях с тем и другим полюсами’. Все это говорилось, конечно, не для меня, а ‘для прессы’. Я согласился на обстоятельную телеграмму в газету, и мы вместе проредактировали ее текст. Он у меня обедал и просидел до ночи.
По европейским обычаям полагалось отдать ему визит, — но я забыл спросить у него адрес. Рим — городок маленький, отыскать человека нетрудно. Я вспомнил, что существует близ Тркнита-де-Монти отельчик, который итальянцы считают подозрительным по австрофильству, — и направился прямо туда. Грушевский был поражен, что я его сразу отыскал, притом я застал у него молодого журналиста, украинца, сотрудника сепаратистского журнала австрийской ориентации. Молодой человек спешно вышел, но с той поры я стал аккуратно получать этот журнал.
С Грушевским мы договорились до ‘федерации’, меньшее было для него неприемлемым, большее казалось мне смешным. Думаю, что он должен быть довольным: федерация осуществилась!
1 Об экскурсиях русских народных учителей в Италию М. А. Осоргин писал неоднократно: в газете ‘Русские ведомости’ (1909—1913), журнале ‘Вестник воспитания’ (М., 1912) и в выпусках специального издания ‘Русские учителя за границей’ (M., 1910—1915).
2 См.: Осоргин М. К кончине И. И. Янжула // Русские ведомости, 1914, 26 окт. No 247.
3 Родичев, Федор Измаилович (1856—?) — общественный деятель, участник земских съездов, член Государственных Дум.
4 Витте, граф, Сергей Юльевич (1849—1915) — русский государственный деятель, автор Манифеста 17 октября 1905 г.
5 Эрье, Гюстав (1871—1944) — один из лидеров французских социалистов.
6 Делькассе, Теофиль (1852—1923) — в 1914 г. французский министр иностранных дел.
7 Извольский, Александр Петрович (1856—1919) — в 1914 г. русский посол в Париже.
8 Грушевский, Михаил Сергеевич (1866—1934) — украинский историк, государственный деятель.