А. В. Амфитеатров
А. В. Амфитеатров
Начало литературной деятельности
Начало литературной деятельности
——————————————
Начало литературной деятельности, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1935
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Если считать, что начало литературной деятельности писателя начинается с первой напечатанной им строки, то я не помнящий родства: не знаю, где и как началась моя. Два года тому назад добрые друзья пытались меня изнасиловать 50-летним юбилеем, от каковой чести я решительно уклонился по вышесказанной причине. Личное мое мнение — что хронология литературной деятельности должна вестись с того срока, когда писатель посвятил ей себя профессионально, или, по крайней мере, с появления в печати первого произведения, которое он сам считает ответственным, либо оно принято как ответственное обществом и критикою. В противном случае, то есть при счете от напечатанной строки, обществу нашему, уже и теперь немало удручаемому чрезмерным изобилием празднуемых знаменательных годовщин, в грядущем угрожает серьезная юбилейная опасность. Если, скажем к примеру, из 666 (не менее!) ныне действующих в Зарубежье поэтов только половина доживет до возраста и титула ‘маститых’, то вот вам — почти целый год использован на юбилейные торжества, с пропуском всего трех дней в месяц для передышки от ликования.
Литератором-профессионалом я сделался только в 1889 году в Тифлисе, войдя в редакцию ‘Нового обозрения’ Н.Я. Николадзе и М.А. Успенского. А первою ответственною (более или менее) вещью в печати считаю рассказ ‘Алимовская кровь’, появившийся в каких-то двух октябрьских или ноябрьских ‘Русских ведомостей’ 1884 года. Все предшествовавшее печатание в московском ‘Будильнике’, петербургских ‘Осколках’ и других юмористических журнальцах я отношу к области никак не ‘деятельности’, а дилетантского озорства. Даже при том условии, что был год (1883), когда хозяин ‘Будильника’ В.Д. Левинский наивно определял свой журнал:
— У меня, батька, всю прозу Антон Чехов пишет, а Амфитеатров — все стихи.
Определял весьма преувеличенно, однако в корне справедливо.
Ужасно много вливали в ‘Будильник’ Антоша Чехонте, Брат своего брата, Человек без селезенки (псевдонимы Антона Павловича Чехова) строк прозаических, а Мефистофель из Хамовников, Нить, Spiritus Familiaris (мои псевдонимы) строк стихотворных. Ведь это было время той юной, бесшабашной, резвой производительности, когда Антон Павлович на вопрос интересующегося, где он берет сюжет, отвечал с усмешкой:
— Да вот стоит пепельница на столе. Хотите, сяду и напишу о ней рассказ?
И в самом деле так. С редактором ‘Будильника’ А.Д. Курепиным Чехов поспорил однажды, что напишет повесть из венгерской жизни (совершенно ему, к слову сказать, незнакомой), которую все примут за произведение очень модного в то время Мавра Иокая, — и выиграл пари, написав ‘Ненужную победу’. Так же стремительно написал он ‘Драму на охоте’ — уголовный роман-пародию, в духе француза Габорио, ныне забытого, а когда-то популярнейшего предшественника англичанина Конан Дойля. Сейчас нравы и вкусы успели так измениться, публика так перевоспиталась, что я нередко встречаю людей, которые, читая эти чеховские шутки, принимали их за неудачные, но серьезные опыты не успевшего определиться молодого таланта, даже не подозревая их пародического значения, и хмурились там, где мы, бывало, помирали со смеха, по сходству шаржа с писаниями Шкляревского, Засодимского и других пересаживателей Габорио на русскую почву.
И Чехов, и я вошли в редакцию ‘Будильника’ много раньше, чем он перешел в собственность В.Д. Левинского и сделался по его манию органом ‘семейного смеха’. Журнал этот был отпрыском знаменитой когда-то сатирической ‘Искры’ поэтов-братьев Курочкиных и карикатуриста Степанова. Последний и основал московский ‘Будильник’, когда петербургская ‘Искра’ к концу 60-х годов, после нескольких лет блистательного успеха, захирела, главным образом от цензурных тисков, но в значительной степени также и от безалаберного хозяйства трех компаньонов. Степанов рассорился с Курочкиным раньше конечного падения ‘Искры’, которая, так ли, сяк ли, кряхтя, болея, тянула свое существование с грехом пополам до 1873 года, когда угасла уже совсем и — поразительно незаметно для журнала такой долгой славы и широкого влияния. Я, например, с самых ранних детских лет знал, что быть обличенным в ‘Искре’, это нечто страшное, от чего Боже спаси и избави всякого порядочного человека. Даже щедринской сатиры не так боялись, потому что ее обличение обобщало типы, а ‘Искра’ надписала на своем фронтисписе стишок Боратынского:
Окогчённая летунья,
Эпиграмма-хохотунья,
Эпиграмма-егоза
Вьется, трется меж народа
И — завидит где урода,
Так и вцепится в глаза!
От обобщений обличаемые уроды легко уклонятся по способам крыловских Климов, кивающих украдкой на Петра, и мартышки, которая, ‘увидев в зеркале образ свой’, не пожелала его признать. Но от индивидуальной эпиграммы, вцепляющейся прямо в глаза, уроду было мудрено отцепиться. Страшнее, чем попасть в ‘Искру’, было лишь угодить в ‘Колокол’ Герцена. Властвовала ‘Искра’ не без ошибок и, может быть, пристрастных злоупотреблений (сохранились протесты против нее у Лескова, Писемского, Тургенева), но в общем это был журнал честный, передовой в лучшем смысле слова, настоящий культурный светоч, и пользу народившейся в эпоху великих реформ русской общественности он принес огромную, очистив многие ее ‘внутренние склянцы и блюдца’. На мое поколение она уже не имела влияния: забылась. Но лично я-то, благодаря особым условиям моего детства, — в семье хотя священнической, но высокоинтеллигентной и либеральной, — можно сказать, вырос на ‘Искре’, что впоследствии сказалось и в иных моих литературных достоинствах, которые кое-кто находил во мне, и в моих недостатках, за которые меня неисчислимо ругали. Томами ‘Забытого смеха’, вышедшими в последние предвоенные годы, я хотел воздать ‘Искре’ дань личной благодарности. К сожалению, только первый том этой обширной антологии (‘Беранжеровцы’ — братья Курочкины, Жулев и др.) успел выйти прилично в типографском отношении, попал на рынок своевременно и быстро разошелся. Второй том (‘Гейневцы’), вышедший уже под военного грозою, наспех, без авторской корректуры, представляет собою нечто чудовищное по опечаткам и скверной верстке. Третий (‘Некрасовцы’) за войной и революцией остался неизданным.
Основатели и руководители ‘Искры’ ненадолго пережили свой журнал: вымерли почти с такою же быстротою, как в наши дни основная редакция ‘Сатирикона’, единственного сатирического журнала, который, со времен ‘Искры’, приблизился к ее характеру и общественной роли. По смерти Степанова его ‘Будильник’, слабый, но все-таки недурно шедший суррогат ‘Искры’, сошел на нет в руках вдовы Степанова и какого-то Сухова. Вышли какие-то финансовые неурядицы и дрязги. Журнал перешел к некой Уткиной, за которой стояли бойкие московские журналисты Н.П. и П.И. Кичеевы и А.Д. Курепин, весьма популярный в Москве сотрудник ‘Русских ведомостей’ и московский фельетонист ‘Нового времени’, писавший под псевдонимом ‘Московский фланер’.
Уткину я едва застал — уже совсем на исходе, когда она безысходно запуталась в делах, с горя, совсем по-замоскворецки, стала зверски пить. Кажется, я только один раз и видел эту странную особу: что-то укутанное в шерстяные косынки, мутноглазое и с весьма нетвердым языком. Журнал был доведен до полного банкротства и должен был неминуемо погибнуть. Но жаль было уже давней, хорошей фирмы, к которой публика, как-никак, привыкла. Составилось литературное товарищество. Во главе, редактором-распорядителем, стал Курепин. Вот тут-то и начал я печатать в ‘Будильнике’ свои капризные вирши.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/chehov/amfiteatrov_nenujnaya.html.