И. В. Федоров-Омулевский
Наброски Сибирского поэта
Фельетон
I
II
III
ПРИМЕЧАНИЯ
Наброски Сибирского поэта, Омулевский Иннокентий Васильевич, Год: 1884
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Федоров-Омулевский И. В. Проза и публицистика
М., ‘Советская Россия’, 1986.
Прежде всего, имею честь доложить читателю, что положение наше с ним самое завидное: не утруждая себя первобытными порядками и неприятностями сибирских дорог, нам предстоит возможность переноситься из города в город и, подобно пчеле, собирать с любого цветка мед, хотя и не особенно благовонный. Расстояния для нас будут нипочем, и цветов мы жалеть не будем, ибо, как известно, наша Сибирь постоянно цветет… будь это принято даже в смысле плесени. К сожалению, далеко не процветают только многие сибирские города, по крайней мере, в этом может убедить нас изданная на днях хозяйственным департаментом министерства внутренних дел книга под заглавием: ‘Экономическое состояние городских поселений Сибири’. Разбирая названную книгу, ‘Новое Время’ замечает, между прочим:
‘Общий же вывод из чтения описания различных городов можно сделать тот, что только те города в Сибири развиваются, которые лежат в южной и степной полосе, чем далее к северу, тем развитие медленнее. О городах же на дальнем Севере, созданных более по административным соображениям, и говорить нечего — положение их ужасно’.
Допустим, что это так, но нам крайне любопытно было бы знать, о каких это городах южной степной полосы говорит петербургская газета? Уж не о таких ли, как Атбасар, Кокчетав, Павлодар и т. п.? Помилуйте! да какое же там развитие? Ведь это именно и суть же самые искусственные города, о которых упоминает рецензент. Обратимся теперь к приведенному им же, весьма характерному описанию наружности города Верхоянска:
‘Постройки города возведены совершенно без плана и даже не образуют собою улиц. Дома без скатных крыш и по большей части не обшиты тесом, с высокими неуклюжими трубами, потолки снаружи обмазаны глиной и покрыты толстым слоем земли, который не заменяет крышу, окна без стекол, вместо которых вставлены льдины’…
Рецензент, очевидно, возмутился этим и прибавил от себя:
‘При таком способе постройки домов неудивительно, что не только инородцы, но и некоторые русские обыватели живут в юртах’.
Чудесный город, не правда ли? Прочитав его описание, я встрепенулся, и у меня просто потекли слюнки: да ведь это настоящая Аркадия! Именно, я не только не возмутился, а, напротив,— возликовал, ибо в наше жестокое время антипатий ко всему интеллигентному только в таком первобытном городе и можно благодушно укрыться от всяческих цивилизованных напастей. Нет, кроме шуток, я даже схватился за лиру…
Град, построенный без плана,
Град без улиц и без крыш!
Ты ль сибирского Баяна
Простотой не вдохновишь?
Заменивши стекла льдиной,
Доказал ты, что в наш век
Не культурою единой
Жив и счастлив человек.
Эти трубы неуклюжие,
Уходящие в лазурь,
Говорят нам, что к тому же
Ты не ведаешь и бурь.
И когда спадет завеса
Лжи, гнетущая умы,—
Все лечиться от прогресса
В Верхоянск поедем мы!
Ах, в самом деле, переселимтесь-ка, господа, в Верхоянск… Если там не будет лучше, то и ведь хуже не будет, а то удовольствие какое — смотреть на всевозможные иллюзии сквозь обманчивые льдинки!
Уж истинно можно сказать, что дары судьбы распределены неравномерно, даже и по отношению к городам.
В то время, например, как почтенный Верхоянск щеголяет без улиц, не менее его почтенный Минусинск обзавелся сразу двумя помощниками исправника. Вот что пишет об этом в ‘Сибирскую газету’ минусинский корреспондент:
‘Из новостей дня, приводящих в недоумение наше общество, следует отметить небывалое, ни в каком другом городе Российской империи, одновременное существование в Минусинске, уже более двух месяцев, на равных правах службы и получения казенного жалованья, двух помощников исправника: Д — ва, утвержденного в этой должности уже более 3-х месяцев, и В — ского, бывшего недавно под следствием, но неуволенного от должности.
Оба служат, но только с небольшой разницей. Д — в служит в полиции, а В — ский служит… новому исправнику, в качестве компаниона, по целым неделям, на охоте на дупелей.
Что сей сон означает?’
Да ровно ничего не означает, кроме благоденствия.
Два помощника… скажите!
А исправника — не два?
Минусинцы! отслужите
Вы молебствие сперва,
А потом, когда водою
Вас святою окропят,—
Все пойдет само собою
И вдобавок вас гурьбою
Дупеля благословят.
А вот вряд ли дождется такого же благоденствия от своих рабочих некто г. В., подвизающийся, по словам газеты ‘Сибирь’, следующим патриотическим образом:
‘На Б. винокуренном заводе, принадлежащем г. Б., в 28 верстах от Н-ска (какая чисто сибирская скромность в отношении сибирских имен!), производится постройка пароходов и нового каменного винокуренного завода. Рабочих более 1.000 человек. Зарабатывают в месяц — минимум 25 р., максимум 70—100 руб. По окончании месяца, являясь в контору за получением денег, они получают записки, разрешающие им забор в заводской лавке на заработанную сумму, а деньгами — ни копейки. Передавали нам очевидцы, что, например, сапоги из заводской лавки, стоющие 7 р., в другой лавке, в тот же день и час ‘рабочими сбывались за 2 р. наличных. Ропот общий. Неужели это правда? ведь это — того’…
Да, действительно, того… а впрочем — вещь весьма естественная, хотя и заслуживает баллады, на правах сверх-естественного сюжета. Попробуем…
Там, где смотрит власть зажмуренным
Оком, верная себе,—
На заводе винокуренном
Процветает некто Б.
Деньги Б. гребет лопатами,
Выжимая местный сок,
Но не любит сам уплатами
Беспокоить кошелек.
Свой расчет всегда товарами
Б. с рабочими ведет —
Сапогами, шароварами,
Лавке собственной в доход.
Ставит цены Б. жидовские
И, радея о себе,
Про рабочих мнит: ‘Таковские!..’
Ваше имя, милый Б.?
А на самом деле, очень интересно было бы узнать: вы, г. таинственный Б., не тот ли именно Б — н, который, по словам газеты ‘Сибирь’, отстоял недавно единственную в городе Нерчинске площадь, предназначенную было местной думой к застройке деревянными лавками? По этому поводу названная газета ехидно замечает:
‘Что г. Б — н был, есть и будет по гроб жизни патриот своего отечества — Нерчинска, т. е.— это известно всем и каждому’.
Тем с большим любопытством решимся мы повторить наш вопрос: это не один и тот же г. Б. в двух ипостасях?
Б… Б… Б..? Кто бы это?
Как бы то ни было, но н-ский винокур Б. в отношении мастерства наживы имеет очень опасного соперника в лице содержателя вольной аптеки в Семипалатинске. Сей находчивый аптекарь ухитрился продавать обывателям… как вы думаете что? — обыкновенную воду по 5 коп. за стакан. Не дурно? Не верите? Так прочтите, пожалуйста, в ‘Сибирской Газете’ следующее сообщение семипалатинского корреспондента:
‘По случаю сильных жаров в городском саду производится содержателем вольной аптеки торговля минеральными водами (самого худшего качества), а за недостатком их и простой холодной водой, по 5 коп. за стакан…’
О, времена, времена! Ну, как же тут не воскликнуть: Сибирь решительно прогрессирует! В старину думали, что нельзя строить жилищ на песке, а теперь и вода может служить опорной точкой… для будущего домостроительства:
Невольно скажешь.
Как ловки аптекаря-то,
Посудите, господа:
Пусть бы aqua distillala
А то просто ведь — вода!
Если уж пошло дело на курьезы, то вот вам в заключение и еще один, чисто сибирского свойства. Мы слышали, что в богоспасаемом граде Ушаковске (а если такого не окажется, то, вероятно, где-нибудь в другом) давали недавно торжественный обед по случаю возвращения в объятие сего града его начальника. При этом одним из обывателей была произнесена примерно следующая речь:
‘Гг. общественники! гг. собутыльники! Известно ли вам, чем мы обязаны нашему достоуважаемому N.N.? Мы ему обязаны тем, что город наш по сию пору не разрушило землетрясение, что он стоит на месте и его не коснулся ни глад, ни мор, ни наводнение…’
Тут несколько голосов прервали оратора восклицанием: ‘Зато коснулись пожары!’ Но он невозмутимо продолжал: ‘Без достоуважаемого и благодетельного N. N. у нас не было бы золота,— он открыл его, не было бы фабрик и промышленности,— он насадил их! Без него мы не имели просвещения и ходили подобно диким зверям, поедая друг друга. Он просветил нас, он ходатайствовал за наши нужды (хотя это и не увенчалось успехом),— и все это он совершил…’
‘Единым своим красноречием!’ — подхватили несколько голосов.
Вот что называется расчувствоваться: хвалить, так уж хвалить! Только не через край ли хвачено, ‘гг. общественники’? Говорят, что торжество заключилось тостом в честь какого-то артиста, сидящего в тюрьме за подлоги,— тостом, конечно, достойным пьяной компании. Как видно, на сибирском обеде недоставало только поэта. Но мы, из понятного чувства патриотизма, беремся сейчас же восполнить этот крупный пробел. Наполняю бокал облепиховой настойкой и умиленно провозглашаю:
О, ты, всешустрый, всемогущий,
Начальник, нянька и отец!
Не верь компании сей пьющей,
Как изолгавшейся вконец.
Уж сколько лет одно и то же
Она сорокою твердит
И речь ее (прости мне боже!)
Протухлым омулем разит.
Не верь ей, светоч просвещенья!
Едва лишь кончится твой срок,
Она тебя без сожаленья
Ругнет и вдоль и поперек.
Ты не последний и не первый,
Кого провел сей фимиам:
Сегодня он щекочет нервы,
А завтра очи выест нам…
Но тут, предполагается, меня шумно прерывают, а остальное потрудитесь уж вы сами, земляк-читатель, дополнить воображением.
Нечего и говорить, что все мы, поэты, уже по одной обязанности своей профессии привыкли то и дело обретаться в восторженном состоянии. На этот раз, однако, и вы, мой прозаический земляк-читатель, принуждены будете разделить со мной подобное же состояние, ибо на общей нашей родине я случайно открыл такую блаженную территорию (близ Лукоморья, в местах, где странствовал Ермак), что я решаюсь назвать ее не иначе, как… н_а_в_о_з_н_ы_м р_а_е_м. Мне пишут о ней из Сибири:
Там далеко, при слиянии
Двух больших сибирских рек,
Есть, мол, город… что в названии?..
Просто город… (имярек).
Так вот в таком-то таинственном городе, с подвластной ему, разумеется, широко раскинувшейся территорией,— вот где именно и обретается то сибирское чиновное благополучие, о котором помянуто выше. Выслушайте, сообразите, удостоверьтесь — и… возликуйте.
Там, на этой благословенной территории, вот уже четыре года подвизается некий губернский Юпитер, навезший с собою массу любимцев и раздавший им места. Места все эти теплые, исправницкие, хотя и в холодной Сибири. В корреспонденциях все чаще и чаще доносятся самые диковинные сообщения из этого эдема. Места сдаются, говорят, чуть не с аукциона. Затем, поместившийся на месте, чувствуя себя вполне гарантированным, начинает действовать вполне бесцеремонно.
Обыкновенно обкладывает каждую волость и писаря оброком р. в 200, и так накопляются тысячи. Все эти господа, несмотря на несущиеся жалобы из округов, пользуются, однако, постоянно милостями и наградами.
Таких патриархальных порядков давно уже не видела губерния близ Лукоморья. Говорят, что было время, когда здесь сидела гроза взяточников, и даже память об этом начальнике звучит еще на Лукоморье.
Ныне, наоборот, поощряется то, что прежде наказывалось. И кто только в этой трясине не пользуется милостями! Не говоря уже о ближайших советниках, поощрены и секретари, и столоначальники — все делятся благами. Мало того, недремлющее око помпадура отличает усердие даже и таких лиц, которые представляют из себя как бы посторонние приспособления к этой, очевидно, хорошо собранной машине. Таковы, например, трое городских голов, два врача и, наконец, архитектор. Значит, во всяком случае, все это люди достойные, ибо удостоились… Скажите же теперь по чистой совести: ну, не прав ли я? — не рай ли это навозный?
Неужели вы не ликуете, читатель? Если так, то знайте вперед, что вам никогда не познать сладости истинного восторга и нет у вас, стало быть, ни на волос поэтической жилки! Но, быть может, до вас стороной дошли темные слухи, что помянутый помпадур руководится на практике известной пословицей: ‘рука руку моет’, что один из помянутых городских голов, награжденный медалью, не прослужил и года в своей должности, что местные исправники торчат больше в городе, при самом помпадуре, чем на своих местах, что там, в этом благословенном городе, лечат младенцев морфием от лихорадки и принимают перелом ноги за ревматизм, что, наконец, там же, на этой благополучной территории, падают иногда потолки у непрочно будто бы построенных зданий… да и мало ли еще какие могли дойти до вас слухи. В таком случае не верьте им, пожалуйста: помните, что ученые постарались и на солнце отыскать пятна, а злые, завистливые языки всегда готовы из белого сделать черное, даже с траурными каемками. Что касается меня, то я, открыв сей навозный рай и будучи поклонником Шиллера, мог только восторженно и вместе с тем безнадежно воскликнуть:
— Kennst du das Land, wo die Citronen blhen?
‘Безнадежно’,— говорю, ибо злодей-корреспондент, полакомивший меня известием о названной территории, увы! не сообщил мне ее точного адреса. Поэтому я решился вот на что:
Совершу я подвиг трудный —
Я добьюсь-таки в свой век,
Как зовут сей город чудный,
Чудный город (имярек)?
Брошу стих, литературу,
Лишь бы в мой попасть мне рай,—
И взмолюсь я помпадуру:
‘Дай мне должность! должность дай!
Я не жажду блеску света,
Гонор чужд моей груди:
Ты исправником поэта
В захолустье посади!’
А как вы думаете, примет ли он меня на службу? С гордостью полагаю, что примет, ибо при своем навозном благополучии не может убояться встретить в моем лице непрошеного обличителя.
А вот в захолустье г. Якутска, так там, надо полагать, далеко не все благополучно. Я вывожу это смелое заключение из следующего трагикурьезного факта, сообщаемого якутским корреспондентом в газету ‘Сибирь’:
‘У нас теперь идет большая облава на корреспондента ‘СПб. Газеты’. Достанется же ему, буде несчастного отыщут!’
Поверите ли? — у меня просто дух замер, что называется, когда попались мне на глаза эти зловещие, ужасные строки. Ведь шутка сказать — облава! Кабан он или волк, что ли? Неужели же,— подумал я с невольным содроганием в собственном животе,— попадут, наконец, обыватели на след этой жертвы да так-таки кишки выпустят?! У меня после этого даже аппетит пропал на целые сутки, всю ночь в голове моей хаотически слагались и перепутывались какие-то беспорядочные звуки и созвучия, лишь перед самым рассветом получившие уже до некоторой степени приличный рифмованный облик. Я босиком соскочил с постели и отчаянно продекламировал:
Рога трубят. Идет облава…
Везде расставлены посты,
Народ смиреннейшего нрава —
Бегут на лыжах якуты.
— Ату его!— кричит фискальство,
Завидя жертвы бледный лик,
Но инородцы — вот канальство! —
Как на смех стали все в тупик.
Они сперва предполагали,
Что ловят зверя,— а теперь,
Как чудо прессы увидали,
Смекнули разом: нет, не зверь!
Дикарь упрям, ничье нахальство
Не сломит смысл его простой…
И обозленное фискальство
Ушло пристыженно домой.
Теперь перенесемся на другое благодушное место, или в один, тоже не совсем благополучный уголок, именуемый селом Медведевским, Барнаульского округа. А побывать там следует, хотя бы только потому, что нас даже и не приглашали туда… во имя печати. Дело в том, что в этом селе неудержимо свирепствует некий священник Т — ов. Вот как выражается о нем местный корреспондент ‘Сибирской Газеты’ (ох, уж эти мне корреспонденты! куда их только нелегкая не заносит!):
‘Солоно достанется здешнему населению от нашего ‘батюшки’, проделки которого не мешало бы когда-нибудь вывести наружу’.
Рассказав далее, как этот неприлично ругающийся между прочим ‘батюшка’ поссорился с церковным коморником из-за выеденного яйца и, будучи сам кругом виноват во всем, его же посадил самоуправно в каталажку,— корреспондент продолжает:
‘Таким образом, ныне обязанность волостных старшин, при содействии современных ‘батюшек’, принимающих на себя столь охотно полицейские обязанности, много облегчена’.
Замечание совершенно справедливое. Все в своем роде Вулюбаши, Вулюбаши и Булюбаши… О, как их много развелось теперь у нас! Но последуем далее, ибо это только еще цветочки, а ягодки впереди.
‘Пользуясь покровительством, священник Т — ов постоянно подкапывается под свою братию в случае, если он не находит со стороны ее поддержки для своих проделок. Стоит только такому человеку заслужить нерасположение ‘батюшки’, как на него посыплются неприятности, дерзкие выходки и всесильные доносы. Так недавно, по злобе на помощника своего, священника Г — нтова, Т — ов добился того, что последнему воспрещено служение. Г — нтов, обремененный большой семьей из шести малолетних детей, самого себя и беременной жены, лишился насущного пропитания. Все обиженные Т — овым лица, на свои жалобы о притеснениях, обирательстве и противозаконных поступках, не получают удовлетворения, а потому остался один выход — прибегнуть к печати, и тут обратим внимание общества и начальства на этого человека, который свои личные интересы преследует на счет мирских уж очень бесцеремонно. Эти личные интересы преследуются на счет живых и мертвых взиманием за требы баснословных сумм. Так, за отпевание Т — ов берет быка или лошадь, по собственному выбору, а за венчание браков и выдачу метрических сведений, безразлично, взимает от 50 до 100 р., пользуясь в то же время и ругой {Руга — плата хлебом от прихожан.} от прихожан’.
Любопытно знать, не тот ли это г-н Т — ов, который недавно отличался в Барнауле и которого просили устранить прихожане, — тот именно Т — ов, который отличался кляузами, надоел начальству, был виновником смерти учителя духовного училища и, наконец, претендовал на место попечительницы? Если это он же самый (не посчастливилось ли Барнаульскому округу, однако, иметь двух Т — овых?), то является вопрос, за что на несчастное село обрушилось это перемещение и насколько жители его в силах будут защитить себя от лица, которое и в городе причиняло немало хлопот?
Впрочем, я не мастер говорить прозой:
Пастырь паству обирающий,
Пастырь сан свой унижающий
Неприличной руготней,
Доносящий, брата губящий,
Больше храма деньги любящий,—
Грех-то, батюшка, какой!
Кулаку подобясь тертому,
И живому вы, и мертвому
Лишь сказались тяготой:
За быка вы отпеваете,
За сто рубликов венчаете,—
Грех-то, батюшка, какой!
О, покайтесь, чтоб пылающий
Огнь геенны, нас карающий
За грехи стези земной,
Не пожрал и вас бы в частности!
А пока внимайте гласности:
Грех-то, батюшка, какой!
Однако будем верить, что и в Сибири подобные батюшки составляют исключение.
По правде сказать, не везет нашим захолустьям. Иногда их обыватели даже и верной фотографии не могут с себя снять. Вот как забавно жалуется на это другой якутский корреспондент в No 31 газеты ‘Сибирь’:
‘Снимешься, взглянешь на свой портрет,— говорит он о двух местных фотографических заведениях,— и увидишь себя или белым без оттенков, или же таким черным, как будто пред позированием весь вымазался голландской сажей. О сходстве и говорить нечего,— иной раз выходит такая финтиграфия, что без подписи трудно сказать, Фома или Ерема вышел на карточке. Но вот осенью прошлого года прибыл сюда фотограф, недавно оставивший лучшие и известные в Европе мастерские, он же специалист — ретушер. Мы, жители Якутска, уже видели новые работы, восхищались и радовались, что, наконец, нас не будут уродовать наши финтиграфы-самоучки… Но, увы! недолго нам пришлось пользоваться находкой, потому что новому фотографу не дозволено работать при здешних фотографиях’.
Вот вам и наука вперед, гг. жители Якутска: не радуйтесь слишком преждевременно. Бедный Якутск!
Я готов бы посмеяться,
Что в Якутске кавалер
Лишь уродом может сняться…
Для невесты, например.
Посмеялся бы я даже
И над барышней — что там
Суждено ей, словно в саже,
Представляться — женихам.
Но размер грозы раскатов
Может хохот мой принять —
Что Европе азиатов
‘Не дозволено’ снимать.
Однако довольно.
Всю сегодняшнюю беседу я намерен посвятить пресловутой столице Восточной Сибири. ‘Коли сказался грибом, так полезай в кузов’ — говорит пословица. Вот в силу этого-то русского афоризма я и хочу потолковать о тебе, мой родной город, насквозь пропитанный омулями, обывательской ленью и полицейской безурядицей, о тебе, кичливый Иркутск, не сумевший до сих пор завести у себя сколько-нибудь порядочного освещения, не собравшийся вымостить своих пыльных и грязных улиц, даже не позаботившийся водворить на своих стыках уличной безопасности среди белого дня, не говоря уж о том, что творится у тебя под покровом ночи… Если бы это означало только заурядное коснение, стояние на одной и той же точке, то куда бы еще ни шло, но ты, очевидно, регрессируешь. У тебя не может быть отговорки относительно недостатка хороших преданий. Напротив, резко выделяя себя из семьи сибирских городов, ты знавал лучшие времена, обнаруживал жизненную энергию, и название столицы носилось тобой тогда недаром. Я помню, как под железной рукой графа Муравьева-Амурского ты держал себя, что называется, ‘руку под козырек’, я помню блестящую плеяду европейски-образованных людей, дававших тон твоему обществу, вносивших в его жизнь осмысленное уважение к личности, нравственную чистоплотность и благопристойность. Стало быть, тебе было у кого научиться, мой почтенный Иркутск…
Могу сказать, что в те года
Все жизнью умственной кипело.
Учились юноши тогда
Смотреть на будущее смело,
Стремилась дружно молодежь
Усвоить лучшие заветы,
И мы не ставили ни в грош
Корыстной мудрости советы.
Бывало, с гордостью какой,
С какой сердечностью печали
Мы на чужбине вспоминали
Тебя, о город мой родной!..
А теперь? Теперь оказывается, что ты или ничему не выучился, или же все перезабыл. Через восемнадцать лет отсутствия я навестил тебя всего два года тому назад — и нашел, по правде сказать… мерзость запустения. Весь твой прогресс за то время выразился для меня лишь разросшимся числом водочных заводов и резко бросающимся в глаза количеством ‘продаж и белых харчевен’, как называешь ты, из приличия, свои грязные притоны пьянства и всяческого безобразия. Замечательно, что подобная конкуренция даже не улучшила, а скорее изгадила производство отравляющего напитка: от твоих ‘продаж’ разило за полверсты сивушным маслом. И, однако ж, пьянство расцвело у тебя махровым цветом: пьют все, даже бабы и дети, чего не замечалось прежде. Последний нищий, которому удалось выпросить под окном медную монету, сейчас же нахально несет ее в кабак, тут же напротив этих окон. Рядом с разгулом идут беспрестанные грабежи, и каждый житель, возвратившийся благополучно домой поздно ночью, испытывает чувство человека, избавившегося от неминуемой опасности. Мелкое воровство дошло до курьезных размеров, в мою бытность, по крайней мере, воровали болты у ставен, отдирали даже крючки, на которые днем застегиваются эти ставни. А полиция? — спросит читатель. Грешный человек, я в течение года, проведенного в Иркутске, видел только раз какого-то пристава, сунувшегося не в свое дело, видел одного квартального надзирателя, выезжавшего верхом и навеселе в ворота местной гостиницы под вывеской ‘Звездочка’, да еще раз посчастливилось мне созерцать на углу улицы какое-то жалкое подобие городового, ковырявшего у себя в носу с такой сосредоточенной серьезностью, как будто в этом, собственно, и заключались все его полицейские обязанности. Результаты такого именно отсутствия полиции на иркутских улицах уже в самое последнее время читатель мог усмотреть в предыдущих NoNo ‘Восточного Обозрения’. Как тут не скажешь:
Хоть, положим, не обидно,
Что полиции не видно,
Но немного будто стыдно
Так скрываться очевидно,
когда на этих улицах совершается явно, на глазах толпы, бесшабашное смертоубийство…
НАБРОСКИ СИБИРСКОГО ПОЭТА. Печатается по первой публикации в газете ‘Восточное обозрение’ (1882, 9, 23 сент., No 24, 26, 1884, 12 янв., No 2), подписанной анонимом ‘Сибирский поэт’. Авторство определяется нa основании библиографии, составленной П. В. Быковым, и примечания от редакции, сопровождающего посмертную публикацию последнего в цикле очерка:
‘Редакц. На этом прервался последний фельетон нашего покойного поэта И. В. Омулевского. Мы часто говорили с ним о жизни этого города, лучшего в Сибири, где пробуждалась умственная жизнь и где так мрачно мне живется. Он застал этот город погоревшим, причем погибло и его имущество.