Студенты стесняются носить книги открыто: ходят с чемоданчиками, чтобы to be more business-looking — ведь с 14 лет надо работать…
— Господи, убей лорда Девенпорта!
На воскресном базаре — тележка доморощенного доктора, продающего собственного приготовления лекарства. Дергает зуб за шиллинг. Это — не в деревне, а в городе.
Удивительно, что хлеб здесь растет в поле, а не делается на станках.
— О, зато мы столько сделали в области спорта! (О музыке).
Royal Punch and Judy — Петрушка. Все наоборот: свист в театре, свой шар в лузу, левая езда на улицах.
Издательство Аксенова и Кольцова.
Налеты Zen’ов. Старая дева, бегущая в халате в подвал.
БАБЕНЧИКОВСКОЕ
Ярославль. Старорусское, цветные, синие, звездные главы. Купеческий род Вахрамеевых. Размножились в городе: ‘мучные’ Вахрамеевы, ‘табачные’ Вахрамеевы. После революции: отец бежал — и кончил в Ялте дьячком. Дети живут с поваром — дядей Мишей — около него (он — единственный теперь умеет и может), почти за его счет, и он теперь — как старший в семье. Дядя Миша — в короткой ватной кацавейке, безбородый, розовый (гермафродит), картуз — блином, замасленный, глаза — мелкие, не видать. Говорит — как китайскую молитвенную машинку крутит, наматывает и наматывает. Котлеты из мяса с душком. Это и есть — Миша.
Варфоломей — светлые солома-волосы, маленькие ручки. Играет Бетховена, плачет:
— Так-то ведь некогда о себе в жизни подумать, а тут — играешь и думаешь.
А дома бабушка, тяжелая, и тяжелые комоды и сундуки. И бабушке не дает Варфоломей денег, не дает бархату на воротничок (мечтает о бархатном воротничке). Постепенно кухня стала центром, вокруг которого все, и повар — царь. Нет дров зимой, запирались зеленая и китайская гостиная, столовая, ходили греться на кухню. И повар доставал муку. Варфоломей с братом сидели и голодали, а мать носила мимо пирожки для своей компаньонки… (между ними). И в конце концов — Варфоломей жил с дядей Мишей.
NB. Повар дядя Миша — ходил, размахивал руками, и вообще было так, как будто он все время на пароходе во время качки.
Церковь так и называлась — Вахрамеевский Спас. NB. …Хотел, чтобы вид был хороший. На том берегу — деревня мешала. Так купил всю деревню, снес долой и избы мужикам выстроил на другом берегу.
Один из Вахрамеевых — был городской голова. Женат на англичанке — Беатрисе, все зовут ее в городе Милитриса. Теперь содержит всю семью уроками музыки.
Отец Сильвестр, франт, в красном кашне и зеленом подряснике.
В Музее — содержалась коза, паслась во дворе, на ночь — в самый Музей. В углу — рукописи, под рукописями — топор, пила, продукты.
Ездил в Египет. Спрашивают:
— Ну, как там? Расскажи что-нибудь.
— Да что ж? Вот, помню, в Каире, в отеле граммофон играл… Вот играл!
— А еще?
— Да что ж, ничего особенного.
‘Союз поэтов’. Во главе — Лев Мурогин. Капка, представляется — теряет честь. ‘Губенот’. Раньше держался при игуменьях женских монастырей, произносил проповеди. В комнате у него — обстановка, кокотки и портрет Ленина на туалете.
X. — бывший вивёр <жуир>. Теперь — в пальто из мешка, но галантные манеры те же. Собирал эротику, жена не позволила — держал в сарае: крысы съели.
NB. Очень тоненький месяц в 6 часов утра: такая у нее улыбка.
Архитектор, который работает по восстановлению разрушенных храмов. Тип: противник культуры: ‘Через 15 лет вся эта железобетонная культура должна погибнуть. Чем проще материал, чем грубее — тем лучше, все остальное — разрушится…’
Он и Д. поделили всю Россию: он — проповедует Ветхий завет, а Д. — Новый. По его мнению — три новых святых: Николай II, Распутин и Серафим Саровский. Его предшественник поступил в священники, он тоже поступит, но сперва должен найти себе преемника.
…Его привели в гимназию. Математику знает. А отец говорит:
— Вы его не заставляйте читать, ему очень трудно. Ему надо вникать в каждое слово, и чтобы книгу прочитать — 1 1/2 года требуется.
‘Все погибнет, что от разума…’ (архитектор).
БЕЛЫЕ НОЧИ
Тонкие вечера в конце апреля или начале мая, когда белые ночи еще юны, еще не измучены бессонницей. Только ради Бога — не нужно, не нужно зажигать лампы. Откройте окно и слушайте. Где-то тоже откроют окно и будут тихонько играть на рояле. И далекий шум экипажей.
Без слов — ждете ночи, усталости, темноты. Но это не приходит. Еще час, и еще час — и светло все-таки…
Изумленно просыпаетесь от своей усталости и вглядываетесь в белые еще стены и улицу, странно и тихо пьянеете — и вот уже хочется этой улицы — с движущимися людьми и экипажами, хочется бледных зеркал воды в каналах и в Неве.
На улице вздрагиваете от свежести или от чего-то еще, от какого-то ожидания, и вмешиваетесь в поток экипажей. Конечно, на острова, на Стрелку.
Ходите среди с чуть заметной зеленью деревьев, молчаливых, среди толпы, в которой говорят, кажется, только шепотом. Лодки в розовой воде. Скамейки на берегу. Далекий в тумане рыбачий затон.
В далеких аллеях — лягушки, мостики, и на скамейках под деревьями — обнявшиеся. Ни на минуту они не изменяют позы. Идете мимо, смотрите на песок, улыбаетесь, да, улыбаетесь. Но руки становятся холодными. Сыро? Да.
На другой день забудете обо всем. Но разве будет день? Разве только ночью, на Стрелке — белая ночь.
Да оглянитесь — и днем она где-то тут — незаметная или чуть заметная, как побледневший дневной месяц.
И оттого улицы — так томны, после вчерашнего — мысли завешены легким туманом, приятно ехать на пароходике и смотреть в прохладную воду. Ах — не все ли равно, куда привезет он. Быть может — Ораниенбаум, Петергоф — парк и фонтаны: под шорох воды так хорошо читается книга и так спокойно.
Но попробуйте только на минуту закрыть глаза — и опять вы во власти белой ночи, и творится что-то странное с днем, с солнцем, вашей волей, землей под ногами. Но падать не страшно — сейчас с вами падает все — бредит с закрытыми глазами — все кругом. Вода — разве это ее настоящий цвет — такой сверкающий, режущий, грубый? Не дневная ли это броня, а под нею ночное из нежных полутонов тело, открытое умеющим любить намеки и тени. Деревья — смешные, четкие и звонкие, как глупые воробьи, деревья — разве не притворяются? Те, другие, молчаливые, недвижные, лирические, ласково-сумеречные — разве не они настоящие майские деревья?
А люди? Эти торопливые, насмешливые, кричащие громко? Напомните им, какими они были вчера ночью — они откажутся: нет, нет. Но сегодня ночью — будут такими же.
В ПУСТЫНЕ
Неделю они просидели в подполе у мужика в поповом доме. Мужик сторожил у попа сад, и поп, убегая, умолял его поселиться в его доме. Он принял их троих.
Они прошли сначала в сад, куда раньше всегда ходили покупать яблоки, грушовку, <нрзбр>. Они знали, что там была злая собака, и удивились, что пес не лаял. Мужик:
— Испугался стрельбы, сорвался, в горы убежал.
В подполе ели яблоки, хлеб и мед. Ночью выходили в сад — подышать. Нина вышла одна, вернулась перепуганная: пес был в саду, вернулся, он укусил Нину. Пес был странный, укусил молча. Реплика:
— Все замолчали, а взглянет — как укусит… Вот и он… Мужчины. Один — голубые глаза на тонком лице. Другой — одутловатый, все держал большой палец зажатым.
Выехали переодетые: офицеры — в рясах, Нина — простой бабой. Как она хороша была в платочке! У ‘священников’ были револьверы в карманах… Их остановили. Нина сказала, что везет попа с дьяконом — соборовать мужа, муж в слободе умирает. Так они выехали.
Лошадь оставили, дальше пошли пешком. Сначала — весело: спаслись! И смешны были оба ‘священника’. Потом — усталость, только — идти, идти…
Саксаул. Вихри. Даже мираж. Из револьвера убили… зверя. Нина после еды сунула <нрзбр> кусочек сахара. Она захромала: укушенная нога.
Радость: колодец верблюжий. Пить! Но Нина не могла пить. Ужас…
…Она подмигивала и смеялась: это было самое страшное. Когда у нее было просветление, она умоляла:
— Убейте меня, ведь я же больна — от этого нет средства, все равно… Убейте и идите одни…
Обнаруживается, что <нрзбр> любовник: он, не боясь, целует, когда она попросила… ‘Что это значит?’ Дуэль в рясах…
ВАХАН
Невеста изменила ему, пока он сидел в тюрьме. Это была какая-то весенняя случайность, она плакала, каялась. Но Вахан не захотел ее увидеть — и после этого возненавидел женщин.
— Их только два сорта — ангелы или куртизанки. Ангелов он боялся коснуться, куртизанок — было противно.
Позже у него была еще невеста. Это было на Кавказе во время армянских погромов. Невесту Вахана турки взяли, изнасиловали у него на глазах, потом убили. Его увели, чтобы засадить в тюрьму: опасный дашнак. Его везли под конвоем в повозке, он выбрал момент, когда переезжали через ущелье по мосту — и кинулся вниз, в пропасть. Решили все, что он, конечно, убит. Но он только был изуродован: переломаны руки, ноги. Он дополз до города, до госпиталя, а оттуда сел в бест в персидском посольстве. Там жил, лечился, не выходя, год.
Наконец, выздоровел. Он теперь был хром как Тамерлан, но оставался все таким же красавцем. Он бежал через Тегеран, добрался до Праги. На Кавказе он кончил только духовную семинарию, решил, что надо пройти университет — и 40-летним поступил в Пражский университет. Студент…
Он, впрочем, был юн несмотря на проседь. Он оставался девственником, аскетом. Его собственность состояла из двух предметов: трубки и флейты. Трубку он не выпускал изо рта целый день, к флейте он прикладывал губы раз в две недели — но тогда играл, не отрываясь, полдня — играл песни кавказских пастухов. Женщинам он нравился, и женщины — ему, его тянуло к ним, особенно к блондинкам. Но всегда кончалось какой-нибудь юмористической трагедией.
Женя, студентка. Начало романа. Однажды шли с нею по улице, Вахан остановился против витрины:
— Скажите, Женя, что это такое? Я все смотрю и никак не пойму, зачем это самое? — показывает на бюстгальтер.
Женя — истерика от смеха. Вахан обиделся…
Приехал в Париж. Его отправили с приятелем в Casino de Paris. На утро собрались в кафе — ждут Вахана: он, вероятно, пронзен Casino. Ko всеобщему изумлению, Вахан заявляет, что ему ‘очень понравилось: вспомнил детство…’
— Детство — в Casino de Paris?!
— Да, как меня ребенком мать водила в женские бани с собой…
Вахан знал пять восточных языков — и ни одного европейского, кроме русского…
Кронштадт. 30.Х. 1926.
ГИБЕЛЬ ‘НАДЕЖДЫ’
Гибель ‘Надежды’… Стоило только сказать это — и уж я вижу, как вы вспоминаете:
— Позвольте, позвольте… как будто что-то такое…
Ну да, конечно: есть ‘Гибель ‘Надежды», пьеса Гейерстама, я знаю, но ведь там ‘Надежда’ — театральная, придуманная (пусть даже очень хорошо), а тут — настоящее, непридуманное судно ‘Надежда’, класс A1 английского Ллойда, водоизмещение — 3500 тонн, машина — 420 сил, приписано к Архангельскому порту, <хозяин> — К. Н. Собакин. Если бы не мое желание рассказать все так, как было — мне, конечно, ничего не стоило бы окрестить судно не ‘Надеждой’, а ‘Верой’ или ‘Любовью’ — как угодно. Но Надеждой звали покойную (вторую) супругу К. Н. Собакина, многие знали — в честь ее было названо судно — это тоже знали, и тут уж выдумывать как-то неловко.
ДЖОАН СКОТТ
X., писатель, забыл, что он приглашен к обеду, перепутал — пришел на другой день. Скандал… Чтобы как-нибудь выбраться из положения, он сказал, что у него было свидание с Мисс Скотт (взял первую попавшуюся фамилию).
— Какая это Скотт? — спросила хозяйка.
Х-у пришлось выдумать имя, какие-то детали…
— Вы же ее, вероятно, знаете? Хозяйка:
— Да, да, конечно!
Хозяйка заинтересована романом — и простила писателя.
Хозяйка не преминула рассказать по секрету одной, другой, третьей — и слух о романе писателя с Джоан Скотт пошел по городу.
Приятель-журналист звонит по телефону, где он может разыскать Джоан, чтобы получить у нее интервью. Писатель говорит, что она слишком застенчива для этого, но он, если приятель настаивает, может дать кое-какие сведения о ней.
На другой день — фото в газете: ‘Мисс Джоан Скотт, известная своими купальными костюмами etc. возвращается из Канн…’ На фото — действительно снятая на вокзале какая-то женщина со спины…
Дальше — больше. Наконец — однажды X. находит в газете свое фото — и рядом портрет молодой девушки. Подпись: ‘Писатель X. и его невеста Джоан Скотт…’
На другой день — звонок по телефону:
— Кто?
— Джоан Скотт…
Писатель пытается объяснить, что этого не может быть, что он выдумал Джоан Скотт.
Та настаивает, что она — Джоан Скотт и предлагает Х-у убедиться в этом. Тот просит ее приехать к нему: он боится устроить свидание в публичном месте.
Приезжает очаровательная молодая девушка. Она объясняет, что увидела в газете портрет Х-а и какой-то девушки, неясный, с подписью Джоан Скотт. Это — она, и сколько она знает — она единственная Скотт со странным именем Джоан (или другим). Ее бабушка в ужасе, хочет затевать суд. Но она решила попробовать кончить дело так.
Дело кончается тем, что X. влюбляется, едет к ее бабушке…
Приятелю-журналисту сообщает, что у Джоан был accident автомобильный, что она — погибла…
ДО И ПОСЛЕ
Где он жил? Везде: в деревне Бугаи возле Тулы, в Москве, в Петербурге, в Лондоне, в Париже. Он был всюду, где пахло лашадьми, конским потом, где согнувшись неслись разноцветные жокеи, где вскочив с мест и сами не слыша своего крика тысячи людей следили за каким-нибудь неожиданно выскочившим вперед аутсайдером. Мужики его звали: ‘Наш Степан Степаныч’, в Лондоне на Дерби он был ‘Sir Stephan’, на парижском Гран-при его называли ‘Comte Bougaeff’, хотя он был просто богатый тульский помещик, страстный лошадник, кентавр. И всюду — в деревне, в Париже и в Лондоне — с ним хромой цыган Митя, его кучер. Что-то цыганское было, пожалуй, и в самом Бугаеве: черные агатовые глаза, черная шерсть на руках из-под белоснежных манжет, густая синева чисто выбритых щек. И особая примета: большой полукруглый шрам на подбородке, появившийся в это лето, когда объявлена была война.
На Троицу в тот год лил теплый дождь. Бугаев со своим цыганом еще накануне уехал на конскую ярмарку в Лебедянь и вернулся оттуда с покупкой: тонконогий вороной жеребец Бзик. На ярмарке красавца Бзика никто не хотел покупать из-за его бешеного норова — Бугаев, как только увидел его, сейчас же взял не торгуясь.
БУГАЕВЫ
Три дня, не переставая, лил какой-то небывалый дождь, перед окнами стояла водяная стена. Утром на Троицу, когда в деревенской церкви зазвонили к обедне, вдруг выглянуло солнце. Это было как выход дирижера на эстраду: хрустальными люстрами засияли деревья, запели в парке птицы, неистово заблагоухала сирень. Три дня не открывавшаяся дверь широко распахнулась, и с букетами в руках вышли все Бугаевы, чтобы идти в церковь. Впереди была старшая Лида. Горбоносая, легкая, она шла как породистая лошадь на пробежке перед заездом, привычно позволяя любоваться собой. За ней, стараясь попадать в ее следы на песке, шел кузен Гога в белом студенческом кителе. Затем Бугаева-мать, с серыми волосами и совсем молодым еще лицом, ее пятеро маленьких и грудастая акушерка Попкова, известная под кличкой ‘Клавиатурное сопрано’ (так она называла свой голос).
Не было только самого Бугаева: вдвоем с кучером, хромым цыганом Митей, он еще на рассвете уехал в город, где сегодня была конская ярмарка.
Когда кончилась обедня, он вернулся оттуда с покупкой: тонконогий вороной жеребец Бзик. На ярмарке около красавца Бзика собралась целая толпа любителей-лошадников, но из-за его бешеного норова никто не хотел покупать жеребца. Бугаев только переглянулся с хромым Митей и, не торгуясь, взял Бзика.
Теперь Бзик стоял на бугаевском дворе, привязанный к железному кольцу у каретного сарая, косясь на людей бешеным черным с красными искрами глазом. Размокший чернозем чмокал под его копытами, и это походило на звук поцелуев, когда губы с трудом отрываются от губ. Должно быть, Лида так и услышала это: она оглянулась на студента Гогу и засмеялась. Бзик прыгнул в сторону, из-под его копыт полетели комья чернозема, один прилип к персиковому шелку ее лондонского платья (лондонские модели она предпочитала парижским). Цыган Митя подскочил к ней, стал перед ней на колени прямо в грязь и счистил с шелка комок. Лида даже не взглянула на него.
— Ну, что ж, Митя, попробуем? — сказал Бугаев, потирая руки как от холода: так он всегда делал, когда в игре бросал тысячи на карту, когда подходил к незнакомой понравившейся ему женщине, когда на пожаре лез в чью-то горящую избу, чтобы вытащить там наседку с цыплятами — словом, когда начинал ‘озоровать’, как говорили про него мужики.
Митя запряг Бзика в легкую беговую двуколку, подвел его к воротам. По зеленой улице шли из церкви мужики с троицкими цветами, они несли их как веники, подмышкой. Бугаевские ворота вдруг раскрылись, Митя, сверкнув белками, крикнул:
— Берегись!
Мужики живыми шпалерами раздались в стороны и остановились: ну, должно быть, сейчас будет потеха…
Цыган Митя уже сидел в двуколке с Бугаевым, разбиравшим вожжи. Что-то цыганское было и в самом Бугаеве: черные угли глаз, черная шерсть на руках из-под обшлагов белой шелковой поддевки, чистая синева бритых щек. Бугаев, как скрипач в первый раз пробующий смычком новый инструмент, легонько тронул вожжой Бзика. Жеребец только оглянулся, злобно оскалив зубы. Бугаев, натянув вожжи, гикнул, хлестанул его. Бзик ударил задними ногами в передок двуколки, но не тронулся с места, и что дальше не делал Бугаев, жеребец только храпел, вставал на дыбы, но ни за что не хотел сделать ни шагу вперед. Бугаев весело, жадно дышал, у него, как у Бзика, тоже были оскалены зубы, это было единоборство, и Бугаев должен был бы во что бы то ни стало одолеть, тем более, что он увидел в окне лицо жены, с которой он уже месяц был в ссоре.
— Давай сена! — крикнул он Мите.
Митя, хромая на правую ногу (эта хромота как будто помогала ему бежать быстрее), принес охапку сена. Бугаев бросил ее на землю под задние ноги жеребцу. Мужики за воротами и Митя глядели, ничего не понимая.
— Зажигай! — приказал Мите Бугаев.
Митя вытащил из кармана коробок спичек и остановился, с опаской покачал черной лохматой головой. Бугаев, сверкнув зубами, выхватил у него спички, чиркнул и нагнулся к сену. Сено вспыхнуло, жеребец высоко взметнул задними ногами, подковой ударил Бугаева в подбородок слева, брызнула кровь. Крикнула жена Бугаева в окне, ахнули мужики и Митя — и еле успели отскочить в сторону: обожженный Бзик пронесся мимо них в ворота на улицу, мелькнула белая поддевка Бугаева, на ходу вскочившего в двуколку, видно было, как он ухватился обеими руками за передок, чтобы удержаться на крутом повороте…
Уж смеркалось, со стеклянным писком ласточки чертили в воздухе кругом колокольни, а Бугаев все не возвращался — да и вернется ли? Может быть, уже лежит где-нибудь? Разрумянившаяся от волнения и еще более помолодевшая Бугаева сверху, с балкона своей спальни, смотрела на дорогу. Сначала лакей, потом акушерка Попкова прибегали сказать, что уже собираются гости, но Бугаева, даже не оборачиваясь, только сказала:
— Пусть, мне все равно, я не могу. Гостей принимала Лида, спокойно, уверенно двигаясь под взглядами мужчин, глядя мимо всех на кого-то, кого здесь не было.
Она села за стол на хозяйское место. Лакей внес блюдо с огромной коричнево-лоснящейся кулебякой. Едва закрывшись, дверь снова открылась — вошел Бугаев. Все закричали, задвигами стульями, вскочили. Вся грудь и левый рукав поддевки у Бугаева были залиты кровью, кровь засохла на ране в подбородке, но он сверкал зубами, глазами…
ДОКТОР ОРЛОВ
…Убегая из Сибири от Колчака, он получил подложный паспорт на имя доктора Орлова и командировку ‘за медикаментами для армии’. Он должен был пробраться в Америку, чтобы вести там пропаганду против признания Колчака.
Это — сейчас же по окончании войны, пароходы дальних рейсов еще не ходили, пришлось пробираться из порта в порт. На первом же пароходе — стало известно, что едет доктор — и начались приключения. Два японца, один заболел, пришлось осматривать. Насморк, лихорадка, боли — а кто его знает, что это? Чтобы избавиться от пациента, ‘Орлов’ проделал такой трюк. На пароходе была англичанка. ‘Орлов’ под страшным секретом рассказал ей, что один из пассажиров болен испанкой — он боится, чтобы больной не заразил всех. К вечеру секрет был известен всем, волнение среди пассажиров — и по их требованию несчастного японца высадили…
На следующем пароходе ‘Орлов’ решил держаться букой, в стороне от всех. Сидел один и читал — толстые фолианты (‘Монте-Кристо’ из пароходной библиотеки). Это оказалось еще хуже: слух — что едет доктор молодой, но страшно ученый (фолианты!) и знаменитость. Чтобы предупредить нашествие пациентов ‘доктор’ заявил, что он — специалист только по нервным болезням, но это не помогло.
Ехала жена голландского негоцианта с мужем, беременная. Ей стало плохо. Был на пароходе судовой врач — рамоли, пьяница, который ничего не хотел знать, кроме бриджа. Голландец умолил Орлова посмотреть его жену. Как будто ничего особенного. Но через день — хуже, показалась кровь… консилиум с судовым врачом, спор, кому первому исследовать. ‘Орлов’ оказался скромным и убедил судового врача начать, а затем — в точности повторил то, что сделал тот… В порту, к счастью, сел на пароход известный французский хирург. Новый консилиум. Хирург нашел, что необходима немедленная операция, и настоял, чтобы ‘Орлов’ ассистировал. Потом хвалил его ‘дисциплинированность’ и ‘скромность’.
В Сингапуре села какая-то молодая красавица-англичанка. Села в жестоком нервном припадке, в слезах. Конечно — вызвали ‘Орлова’. Она рассказала, что у нее был незаконный ребенок от любовника, ребенка она оставила в Сингапуре и едет в Европу — разводиться с мужем. Это признание — уже объяснило все (Фрейд). ‘Орлов’ разговорил, отвлек ее, она уверовала в его ‘обтирания’, ‘прогулки’ — поправилась. А ‘Орлов’ — заболел — любовью… Скоро всем стало известно: доктор влюблен. В столовой он пересел за ее столик. Но она все смотрела на него как на доктора. За нею ухаживали все, особенно — один. Столкновение с ‘доктором Орловым’, вызов на дуэль. ‘Орлов’ предложил отложить до Марселя. Встреча с людьми, которые узнали ‘Орлова’. Тогда он пошел на риск: признался пациентке, что он — не доктор, а если ей стало лучше, так это потому, что он любит ее… Выиграл: это потрясло англичанку, она тогда влюбилась… Марсель — она уже не хочет ехать к любовнику. Дуэль…
DOLORES
— …Руки вверх! — уже кажется, он погиб. Но держа руки вверх, заставляет коня брыкнуть задними ногами врага — и тот… убит…
Стал на лошадь, простившись с ней. Перепрыгнул через стену — и в саду. Лошадь поскакала, погоня за ней.
Он слышит в саду, как хозяин посылает за собаками. Он зарывается в сено. Слышит разговор хозяина с дочерью.
Полдень. Все спят. Он пытается бежать. Вылез — на дорожке человек. Снова, кажется, герой погиб, но человек оказывается слепой…
Дальше: спят собаки — хозяин… И дочь — в гамаке. Герой подходит к дочери. Забывшись, свистит… Дочь проводит его к себе в комнату.
…Он потерял в саду вещь, по которой узнают о его присутствии.
Он проводит ночь в комнате девушки. На утро она вбегает: отец позвал солдат — обыскать весь дом! Чтобы его не нашли у девушки, он выходит из ее комнаты и сдается. Конец!
Его рассказ. Он едет с одной из своих жертв в дилижансе. Они спорят о Бахе и Моцарте.
Спасение из тюрьмы — обманом. Дочь губернатора ревнует…
Тень летучей мыши в тюрьме.
…В отчаянии. Он пьет. Еще!..
‘Еще — я выйду на улицу и буду кричать: вот я! берите!’
Кабатчик выхватывает у него бутылку — и об стену…
Поддельное письмо от отца к настоятелю монастыря.
Отказ Микаэлы: она поклялась выйти замуж за другого. Это во время попытки похищения ее из монастыря. Похищена вместо Микаэлы — дочь врага.
ЕВА
Когда она проходила мимо, разговоры обрывались на полуслове, вслед ей смотрели, не отрываясь. Она шла медленно, как будто ей трудно было тащить за собою тяжелую сеть мужских взглядов. Но в опущенных глазах и в еле заметной улыбке было другое:
‘Да, вот она — я, смотрите!’
И все смотрели — может быть, именно на ее губы, верхняя была чуть припухшая, в углу справа виднелась маленькое темное пятнышко — такие бывают на самых сладких яблоках.
Так она проходила через залы блестящих петербургских балов, вернисажей, через белые ночи, через годы, через любви — нисколько не меняясь, все с той же своей улыбкой. И совершенно так же, опустив глаза и чуть улыбаясь, она медленно шла сейчас по бесконечному, выстланному железом, тюремному кирпичу. Она знала, что на нее смотрит и ее следователь Милкин, и этот новый, высокий, из Ленинграда, и надзиратель с добродушной мужицкой бородой, и юркоглазый уголовник Ваня с медным чайником. Надзиратель, почесывая бороду ключом, ждал ее у открытой двери камеры. Входя, Ева на пороге подняла глаза на надзирателя. У него из бороды навстречу ей выскочила улыбка — и сейчас же кинулась назад в бороду как в кусты: он покосился на начальство из ГПУ — и молча захлопнул дверь, не поговорив с Евой, как обычно. Тот, высокий — был новый, присланный из Петербурга начальник. Милкин, не глядя, слышал, как он ненужно, насильно посвистывал, потом спросил…
ЕВА
В офицерском собрании полка, где служил ее брат, был устроен бал. Это было в мае, балкон в парк был открыт. Снизу шло дыхание ночных трав, в мягком черном небе с разбегу остановилась крупная красная звезда, около нее дрожа толпились голубые. Ева быстро повернулась от балкона в зал, блеснула глазами, крикнула:
— Кто со мной — вниз, в парк? — и, не оглядываясь, пошла к выходу.
Ковер. Тот… насильно насвистывает.
У Евы — росинки пота на верхней губе.
КОМНАТА No2
Эта комната была не в Париже, а в Москве. И следовательно, — это был выигрыш, удача, счастье, воплотившаяся в жизнь мечта долгих лет.
Московский человек Иванов ждал этой комнаты два года. Несколько месяцев он жил в ванной (ночью он ворочался, покоясь на досках, уложенных сверх ванны). Затем его переселили в бывшую кладовую с маленьким зарешеченным окошечком (ночью там бегали крысы). Напротив кладовой была комната No 1 — резиденция могущественного властителя: Председателя Домового Комитета. Иванов каждое утро нежно справлялся у него о состоянии его геморроя. Иванов каждый вечер играл в дурачки с его женой и проигрывал. Но в конце концов он выиграл комнату No 2 (председательша попросила мужа).
Для московского человека, прошедшего через чистилище темной кладовки и ванной, это был рай. В раю с утра сияло божественное солнце. Кроме того, в раю был умывальник с проточной водой и зеркало. Для Иванова начиналась новая жизнь. Он каждый раз брился, он смотрелся в зеркало, он наслаждался водой, он рычал, он делал гимнастику, он бегал, он молодел.
НА ОСТРОВЕ
Чувствовалось именно так: на острове, отрезаны — как Робинзоны. Кругом — серое Северное море, полное стальных акул. Кругом — чужие, чудные Пятницы. Пятницы слышат знакомые английские слова, но понимают их только внешне: так же вчера в мюзик-холле слушали дрессированного тюленя. Тюлень говорил человеческие слова, дивились:
— Говорит, а? Ну, сделай одолжение…
Но за словами, конечно, не слышали души тюленьей. Мы для тех — для рядовых англичан — только чудо природы: говорящие тюлени.
— Послушайте, да вы одеты совершенно по-английски… — оглядывал меня Пятница с ног до головы.
— Да? Благодарю вас.
— Ну, а как же вы одеваетесь у себя на родине, в России?
— То есть как — как? Да все так же.
Но Пятница хитрит, Пятницу не проведешь.
— Нет-нет: этот костюм вы, конечно, по пути, в Норвегии купили. А как же вы там в России ходите, какие у вас одежды?
Слова у нас общие. Но разве нам в чем-нибудь сговориться?
Тут, на острове, среди чужих Пятниц, встретил я дни Февральской революции.
* * *
Русские газеты получались через месяц. Письма не доходили. Английские газеты о внутренних делах своих доблестных союзников вежливо молчали. Никогда ни единого искреннего слова, одни сухие телеграммы: назначен Трепов, убит ‘таинственный монах’ Распутин.
ОНА
Тонкое лицо, японские глаза и брови, и — блондинка, неожиданный какой-то профиль. Была медичкой, работала по психиатрии — на Удельной. Там была дама, которая видела чертика, привыкла к нему — все только сгоняла его как муху, очень просто.
Однажды идут с ней, с Мери — и больная видела его на пороге. Мери:
— Где? Где?
Больная показала — и Мери тоже увидела: маленький, с мышонка — чуть побольше, весь, как маленький человечек — только в серой шерсти. Нырнул за угол — и по коридору. Мери за ним — и с размаху наткнулась на молодого доктора.
— Куда вы?
— Да не мешайте вы: мне надо чертенка догнать… Ей запретили работать в госпитале…
В Финляндии вышла замуж. Он — дезертир, но не из трусости:
— Мне не интересно, если в меня ахнут сверху бомбой — или гонят на пулеметы, как стадо баранов. Врага — даже не видно.
Сидели в гостях у X., тот — озабочен, рассказывает, что погиб его последний разведчик: только что женился — и пошел туда последний раз, больше не вернулся…
Он предлагает свои услуги. X. отказывается:
— У вас жена и 3-месячный ребенок. Он:
— А что ж из этого? Мне все равно…
Когда жена услышала это ‘мне все равно’… Хождения эти были для него как азартная игра, он уже больше не мог без них жить: надо было два раза в месяц — ходил два раза в неделю. Еще жил с женой и ребенком. Уходит вечером — в полдень вернется. А то уходит на неделю, возвращается через месяц.
— Где пропадал так долго?
— Атак, в Царском — концерты интересные, решил весь цикл прослушать…
Переходил по льду. Заметил разъезд. Не меняя направления, стал выбрасывать из карманов все письма, оружие и затаптывать в снег. Подошел прямо к разъезду:
— Ну, слава Богу! Ведите меня к своим — я ушел оттуда, не могу там больше, тошно.
Его посадили, добивались от него три месяца: ничего, улик никаких, его не знали — ни разу еще не попадался. Через три месяца следователь (испытующе глядя):
— Ну вот не знаем, не то в Сибирь вас отправить, не то — назад.
Он:
— В Сибирь! Следователь:
— Почему? Он:
— А потому, что если туда, назад отправите — так я опять к вам прибегу. Не могу я там!
Следователь:
— Ах, так! И обратно.
При одном из следующих переходов — его выдали, сейчас же после перехода, ночью, в лесу — окружили. Отстреливался, сидел без пищи и питья несколько дней. Сняли наконец облаву: решили, что он перебежал на ту или другую сторону. Расстреляли 19 человек его знакомых и родственников, у которых он бывал в Петербурге. Он спасся (год пролежал в лечебнице — чтобы замести следы). Теперь играет в клубах в карты — больше ничего делать не может…
ПАССАЖИР
Ревизор ледокола X. получил секретный приказ: провезти нелегально пассажира. Знали на судне об этом только двое: ревизор и капитан. Капитан — знал и не знал: все свалили на ревизора. Все нужно было сделать одному: команда — англичане, почти все. Немного русских — ненадежных…
— ‘Пассажир’ будет в серой шляпе, непромокаемой, с чемоданом — ждать в Джарроу.
В серой шляпе, с чемоданом — таких тысячи. Ревизор попросил дать другие приметы.
— Хорошо, с двумя чемоданами, один — в правой руке — плоский.
Лучше. Но вдруг, случайно, попадется другой с плоским чемоданом в правой руке? Нельзяли показать раньше ‘пассажира’?
— Нельзя, за ним следят.
Все-таки уговорились: на такой-то скамейке Трафальгар-сквера…
Увидел: черненький, не англичанин. Он был аргентинец…
Знал, что с таким-то поездом ‘пассажир’ приедет на вокзал в Нью-Кастль. Подождал, увидел. И увидел субъекта за ним. ‘Пассажир’ ловко ускользнул от сыщика. Ревизор за ним. Сели в вагон — на Джарроу: ревизор в одно купе, ‘пассажир’ — в другое.
Когда вышли в Джарроу из вокзала на темно-серую улицу, ревизор подошел к ‘пассажиру’ и сказал ему:
— Follow me.
Тот подошел… В порт… Дождь, ветер, огни, расколотые в лужах…
Катер с ледокола. Сели, поехали. На судне ревизора ждали представители разных фирм. ‘Пассажир’ донес вещи ревизора в каюту, тот поблагодарил — при посторонних, глянул в кошелек (нет мелочи), сказал:
— Сейчас.
Вышел — вместе с посторонними. Вернулся — и быстро объяснил ‘пассажиру’, чтобы лез в шкаф.
Затем продолжил прием. Дверь каюты ревизора была открыта, толкался народ, подписывались счета. А в шкафу…
Нужно было избавиться от police-officer’a, который должен был делать осмотр. У officer’a — рождение жены, он веселый. Ревизор покупает у него медные часы за 7.
— Я не знал — не уверен, — что это золотые. Но мой приятель выиграл это на лотерее уличной — как золотые за 1 1/2shillings. Затем уговорились с officer’ом, что он пришлет ему на дом список команды…
Таможенный осмотр [Банка captain’a с фунтами сверху…] Угощение. Осмотр. Прячет ‘пассажира’ в водяной цистерне.
Выходят из Банка. Принимают лоцмана на судно. — Ледокол, стоп!
Сердце сперло. Оказалось: — Message for you… <Нрзбр> ‘пассажир’ — уже не пассажирский. Ни за что не хотел ехать даром. Стал помогать стюардам мыть посуду. Подозрения.
Либава и Ревель. Осмотры. В консульский список ‘пассажир’ не записан. Кое-как сошло.
Лица: Капитан, Юнга, Старый машинист — любит машины — обожает их, они живые.
Сюжет. Гибель всех надежд.
Капитан подрядился потопить судно — за крупную сумму. Молодой юнга поступает на этот корабль. Прощается с невестой, с матерью… Уходит в море. Разыгрывается метель, все черно, одни белые хлопья на огне береговых фонарей. Буря все сильнее, надвигается трагедия…
Капитан топит судно. Паника — спокойная. Водопаро-впускные двери: старый машинист успел выбить клинья (капитан об этом не знает). На шлюпках — к берегу. Пустынно, рыбаки. Запасы у команды: масло, белая мука, спирт. Подгребли сквозь ночь и бурю к берегу, высушились. (На берегу — на черном белая дырочка — огонек.) Обсушились, выпили спирту. Капитан весел: все благополучно.
Утро. Солнце. Когда капитан проснулся и вылез на берег — он увидел… судно не утонуло…
И так две недели оно торчало у всех перед глазами. Каждое утро он ждал, что сегодня наконец его не будет: нет, проклятье, не тонуло.
…Вечером однажды стали вспоминать всю историю (каждый вечер ели блины и пили спирт). Старый машинист рассказал, как он закрыл двери. Капитан (пьяный) кинулся на него — бить. Так обнаружилось, что капитан хотел потопить. Когда пришел пароход — его арестовали.
* * *
Кипа упала в трюм на грузчиков. Помощник капитана вбежал туда: оба стоят. Один — совсем цел, другой орет.
— Что ты?
— Нога, спина. Нога горит, мочи нет…
Вытащили наверх, в лазарет, идет, переступает ногой — ну, значит, не сломана. А привели в лазарет — вся нога — штанина — мокрая.
— Что это с тобой?
— А я помочился на ногу, чтоб не так горела…
Засыпало углем грузчиков в угольной яме. Откопали через 5 часов (они стучали в переборку).
* * *
Враль-моряк. До того заврался, что:
— Во время шторма такие были волны, что нас перекинуло через судно.
3000 тонн.
* * *
Вели на берег полковника — начальника Иоконгской тюрьмы.
Только в Мурманске ждали на берегу. Завыли, заулюлюкали. Какая-то баба подскочила с поленом, замахнулась на полковника — он прикрыл голову руками и взвизгнул по-поросячьи. И так, нагнувшись, орал, пока она била его. Ударила раза 4-5, он упал…
Сражение: ‘Минин’ полным ходом удирал от ‘Канады’, а ‘Канада’ — от ‘Минина’.
