НА ЗЕМЛ и НА НЕБ.
НА ЗЕМЛ и НА НЕБ.
I.
Бглецы.
I.
Бглецы.
II.
Ночныя неожиданности.
II.
Ночныя неожиданности.
III.
Супругъ философствуетъ, Никифоръ сердится.
III.
Супругъ философствуетъ, Никифоръ сердится.
На земле и на небе, Попов Александр Николаевич, Год: 1911
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Теплой августовской ночью, на Успенье, хали проселкомъ трое въ старой, засиженной курами, телжк, на пар разномастныхъ, лошадей.
Стояла засуха. Колеса безшумно катились по мягкой пыли, и только, когда задала ось въ колес, слышалось сухое повизгиванье желза. хали чуть не ощупью, доврившись лошадямъ, хорошо знавшимъ дорогу. Мстами на пригоркахъ слабо вздрагивали отсвты далекаго пожара. Горло верстъ за десять, въ зарчной долин, нсколькими широкими оранжевыми гнздами. На запад, высоко въ неб дрожало зарево, а съ противоположной стороны, у горизонта небо казалось зловще чернымъ, словно оттуда спшно надвигается проливной дождь.
На козлахъ кучеромъ сидлъ высокій, прямой мужикъ лтъ шестидесяти, Никифоръ, по прозванію ‘Я’, изъ Самохваловки. Былъ онъ темно-русъ, съ худощавымъ, рябымъ лицомъ и совсмъ рдкой растительностью, съ большимъ, слегка приплюснутымъ носомъ. Съ лица его не сходила самодовольная и нсколько туповатая усмшка. Страннымъ прозвищемъ ‘Я’ его нацлили за привычку хвалиться своей разсудительностью и опытностью. Везъ Никифоръ двоихъ пассажировъ.
Одинъ былъ дальній, никому въ этой мстности не извстный, ‘студентъ’, агитаторъ, Иванъ Семенычъ, безъ фамиліи, совсмъ еще молодой, небольшого роста, молчаливый и сердитый, съ мелкими чертами лица и съ чуть пробивающейся бородкой, растрепанной и разноцвтной. Другой — тоже революціонеръ, но свой, доморощеный, Прокофій Гаврилычъ Ганинъ, пожилой богатый крестьянинъ — мастеръ, механикъ, столяръ, философъ, начетчикъ, какимъ-то чудомъ уцлвшій отъ 1906 года. Этотъ былъ весь крупный, грузный, съ большой сдой головой, высокимъ неровнымъ, шишковатымъ лбомъ и большими срыми на выкат глазами, смотрвшими серьезно и значительно.
У Ганина, по деревенскому обычаю, тоже было прозвище — ‘Супругъ’. Въ молодости онъ женился на городской двушк изъ купеческой семьи, которая его звала ‘нашъ супругъ, Прокофій Гаврилычъ’. Въ деревн слово супругъ было мало употребительно, и Прокофья Гаврилыча вс стали звать Супругомъ. Кличка осталась и посл того, какъ онъ овдовлъ.
Кучеръ Никифоръ сидлъ на козлахъ бокомъ, свсивъ длинныя ноги, не смущался, что он иногда ‘чертятъ’ о колесо, и съ восторгомъ смотрлъ на пожарище.
— Барскій домъ занялся! Пра-ей-Богу!— сообщилъ онъ спутникамъ,— вотъ пол-лыщетъ!.. Что, чать, тамъ и длается,— завистливо вздохнулъ онъ.
Старый Супругъ тревожно взглянулъ на ‘студента’ и виновато улыбнулся.
— Передемъ за Волгу,— сказалъ онъ мягко,— тамъ дло поглаже пойдетъ… Тамъ народъ около колонистовъ понатерся — попонятливе…
— Еще мы не понятливы?— не безъ ироніи вставилъ ‘Я’.
— Я не поду за Волгу, Прокофій Гаврилычъ,— сквозь зубы, сердито отозвался Иванъ Семенычъ,— дурачьте, кого другого, а съ меня — будетъ! Ршетомъ воды не таскаютъ.
— Это малодушіе, Иванъ Семенычъ…
— Нтъ, строго логическое заключеніе,— сухо и спокойно отвтилъ Иванъ Семенычъ:— бились мы съ вами по Зарчью три мсяца… все налаживали сельско-хозяйственную забастовку… и все неудачно… Въ жнитво сорвали забастовку т-же самохваловскіе… Нельзя, видите-ли, давать хлбу осыпаться, отложили забастовку на сноповозъ и молотьбу… Вчера я весь день толковалъ о великомъ значеніи сельско-хозяйственныхъ, строго-экономическихъ забастовокъ… Вс и во всемъ были согласны, а вечеромъ, прямо со схода, пошли громить барскую усадьбу!.. Чортъ знаетъ что такое: трехмсячные труды пошли прахомъ, забастовка опять сорвана, намъ пришлось убираться… надутъ казаки… Мужикамъ достанется на орхи, а помщикъ, поврьте, въ убытк не будетъ. Какую же роль мы то сыграли съ вами? Роль провокаторовъ? Теперь гд бы ни зашла рчь объ этомъ дурацкомъ погром, вс искренно будутъ говорить: ‘Гд бы имъ самимъ! Студентъ прізжалъ, научилъ!’… А!.. Да что говорить!..— Иванъ Семенычъ съ горечью махнулъ рукой и замолчалъ.
— Выстроится — опять сожгемъ!— упрямо пообщалъ съ козелъ Никифоръ,— надостъ когда-нибудь!.. А вашей правды, Иванъ Семенычъ, тоже нтъ!— упрекнулъ онъ студента.— Сами сколько время тростили: ‘забастовка, забастовка’… Ну, мы и забастовали!.. И опять мы же виноваты у васъ остались! Ничего-о!
— Иванъ Семенычъ,— вмшался Супругъ,— они вдь… погромъ и называютъ забастовкой…
— Умммъ!..— чуть не плача, застоналъ Иванъ Семенычъ.— да вдь знаю я эту мудрую терминологію. Но не при васъ ли я постоянно доказывалъ, что забастовка ничего общаго съ погромомъ не иметъ. Господи! Да неужели это такъ трудно вбить въ головы! Забастовка, пассивное сопротивленіе, соглашеніе рабочихъ съ цлью повысить заработную плату, или, въ рдкихъ случаяхъ, вызвать крахъ самаго производства… Подумать только… Забастовка сельско-хозяйственная… сравнительно съ фабричной и другими стачками теоретически наиболе дйствительное и легко достижимое средство: стоитъ выдержать въ рабочую пору какую нибудь недльку — дв… Нтъ!
Иванъ Семенычъ, видимо, волновался и невольно повысилъ голосъ.
— Вдь сколько разъ гвоздилъ одно и тоже… двадцать, тридцать, сто разъ, каждому порознь и всмъ вмст…— Ну, отвчайте, Никифоръ, по чистой совсти,— съ нескрываемой злобой обратился Иванъ Семенычъ къ Никифору:— говорилъ я это на сходкахъ или нтъ? Пожалуйста, только не виляйте хоть одинъ разъ въ жизни!..
У Ивана Семеныча было много основаній для недовольства всми вообще и Никифоромъ ‘Я’ въ частности: забастовку въ жнитво, совсмъ налаженную, сорвалъ почти одинъ Никифоръ. Явившись откуда то къ концу сходки, онъ началъ настойчиво доказывать, что нельзя не сжать барскій хлбъ, такъ какъ хлбъ — божій, а не помщичій или крестьянскій и при первой бур вытечетъ на землю безъ пользы… Иванъ Семенычъ доказывалъ, что годъ урожайный, крестьяне могутъ обойтись своимъ хлбомъ и о барскомъ хлб имъ печалиться нечего, тмъ боле, что и въ голодные годы онъ къ нимъ не попадаетъ.
— А управительство узнаетъ…— тогда намъ что будетъ?— задалъ вопросъ Никифоръ. Иванъ Семенычъ замтилъ на это, что если угодно идти навстрчу попечительнымъ заботамъ ‘управительства’, то всего лучше прямо просить о возстановленіи крпостного права. Агитаторъ такъ удачно высмялъ Никифора, что сходка ршительно подалась въ сторону полной забастовки. Побда, казалось, была обезпечена. Но въ это время Ивана Семеныча отозвала по неотложному длу группа мужиковъ изъ дальняго села, съ таинственнымъ видомъ дожидавшаяся въ сторонк.
Иванъ Семенычъ пошелъ было на зовъ.
— Нтъ, позвольте на минутку!— остановилъ его Никифоръ, сдвинувъ нижнюю челюсть въ сторону и хитро прищурившись въ сторону ‘сознательныхъ’ коноводовъ, лидеровъ сходки.
— А иностранные какъ?— задалъ онъ коварно-глубокомысленный вопросъ.
— Что иностранные?— нетерпливо остановился Иванъ Семенычъ.
— Ну, короли тамъ… воеводы и прочія народности…— нсколько затруднился Никифоръ.— Они вдь безъ нашего хлба должны подохнуть!
Иванъ Семенычъ съ презрніемъ махнулъ рукой и пошелъ къ депутаціи дальняго села. Но когда, черезъ четверть часа, онъ вернулся на сходку, настроеніе крестьянъ рзко измнилось… Всмъ міромъ почти единогласно было постановлено въ этомъ году барское жнитво сжать, даже безъ опредленной таксы, а забастовать въ сноповозъ… Когда сходка расходилась, Иванъ Семенычъ отлично разслышалъ одобрительное восклицаніе:
— А ловко, кумъ, ты ему, студенту этому, про иностранныхъ загнулъ: небось сразу оскся…
Долго Ивану Семенычу помнились эти ‘иностранные’…
Боле чмъ вроятно, что и вчерашній поджогъ барской усадьбы былъ дломъ Никифора. Не даромъ и услали его съ глазъ долой въ подводчики… Это послднее обстоятельство особенно бсило Ивана Семеныча. Никифоръ держалъ себя такъ, какъ будто Иванъ Семенычъ и Супругъ отданы ему на поруки.
— По чистой совсти,— медленно повторилъ вопросъ Ивана Семеныча Никифоръ,— положимъ, говорено было… и вилять я самъ не люблю… Ну, только вдь это такъ говорится… для отводу, на всякій случай, себ въ оправданіе, тоже вдь не о двухъ головахъ. Ну, а ужъ мы смекаемъ, какъ слова эти понимать надо. Тоже по чистой ежели совсти? А? (Никифоръ погрозилъ Ивану Семенычу пальцемъ). Слышимъ: ‘забастовка да забастовка’… Ну… Связали, значитъ, три жерди по 6 саженъ, чтобы каждому было гд ухватиться, привязали на конц соломки, зажгли да всмъ міромъ — Господи, благослови!— съ общаго и добровольнаго согласія, барское гумно и того, значитъ… И запалили!
Онъ рзко повернулся на козлахъ…
— Да иначе съ ними нельзя и длаться… Теперь, когда еще купятъ, да наладятъ новую молотилку, то до се, мы снопы съ поля по себ и развеземъ… Какой же вамъ еще нужно забастовки? Небось, все по самой чистой совсти сдлано, какъ лучше не надо!
Иванъ Семенычъ опять застоналъ отъ досады и гнва.
— Вотъ узнаете завтра, какъ ‘съ общаго и добровольнаго согласія’ поджигать гумна. Это вамъ не 1906 годъ… Прідутъ казаки,— попрячетесь какъ воробьи… Только поджигать міромъ и умете, а постоять за себя,— гд ужъ. Эхъ! Говорить обидно: все дло испортили.
— Ничего не испортили!— спокойно и увренно отвтилъ Никифоръ.— И ничего не будетъ. Мы вдь не какъ-нибудь, съ бухта-барахта, мы всмъ обществомъ… Зачинщиковъ у насъ нтъ, привязаться не къ кому! Видывали мы тоже и казаковъ и драгуновъ и лезгиновъ… Хоть изъ самой Японіи выписывай… Не испугаемся…
— Туговатъ у насъ народъ… нечего говорить, туговатъ!— вздохнулъ Супругъ,— а все же, Иванъ Семенычъ, и вы не того… Нельзя этакъ… Во всякомъ дл бываютъ удачи и неудачи, всего не предусмотришь. Дло не малое, наладить забастовку тамъ, гд про нее и не слыхивано… Нашъ мужикъ съ изстари вковъ привыкъ къ другимъ пріемамъ воздйствія.
— Ахъ, да разв я отъ этой одной неудачи спасовалъ — отвтилъ Иванъ Семенычъ.— Все у васъ тутъ какъ то нелпо, необосновано, дико!.. Отвыкъ я за границей отъ вашихъ юродствъ и неожиданностей… Вотъ, вы говорите: передемъ за Волгу… Тамъ что-же?.. Чего тамъ народъ ‘не пріемлетъ?’ — Послднее слово Иванъ Семенычъ произнесъ съ явной насмшкой.
Старикъ задумался, и не замтилъ этой ироніи.
— Не пріемлютъ чего?— переспросилъ онъ просто.— Да денегъ, напримръ, не пріемлютъ… Положимъ, это было прежде, теперь не слыхать… Пріобыкли.
— Ну, вотъ! Ну, не нелпость-ли начинать съ денежной формы товарнаго обращенія?.. Если все оставить по старому, въ современномъ государств, при усложнившейся общественной жизни… Какъ-же обойтись безъ денегъ? Какъ будто именно въ нихъ вся суть.
— Грха отъ нихъ много въ народ…— уклончиво и видимо недоговаривая своей мысли, отозвался Супругъ.
— Вы думаете, грхъ отъ денегъ?.. Я понялъ-бы, если бы они отрицали деньги въ связи съ общимъ переустройствомъ соціальнаго строя… А то вдь какъ на кочку наскочили, со всмъ мирятся, одн деньги стали поперекъ горла.
Никифоръ съ козелъ внимательно слдилъ за разговоромъ. Мысли его развертывались медленно, какъ тяжелая якорная цпь, звенья которой плотно и четко ложатся одно за другимъ.
— Живемъ и безъ денегъ,— откликнулся онъ,— въ голодные года гроша въ рукахъ не увидишь всю зиму…
— здили мы по Зарчью,— продолжалъ, не слушая его, Иванъ Семенычъ — тамъ ‘не пріемлютъ’ священства… Оно-бы и подломъ. Да вдь свои то попы у нихъ не лучше церковныхъ… Да необосновано какъ-то, не додумано, случайно. И опять, не въ попахъ вдь дло…
— Погоди!— остановилъ Ивана Семеныча Никифоръ.— Вотъ послушай, я теб скажу: у меня три снохи… Малаго лтось женилъ, взялъ изъ Тычинокъ, верстъ за пятнадцать… Вотъ, лежу я великимъ постомъ на печк, будто сплю, а снохи къ исповданью собираются. Старшая, слышь, говоритъ молодой:— Ты, невстка, смотри: что и было, нашему попу не сказывай: онъ у насъ такой болтунъ! Грха посл и не расчерпаешь.— А молодая платокъ завязываетъ, концы въ зубахъ держитъ.— Сама, говоритъ, знаю. У насъ въ Тычинкахъ болтунъ же, почище вашего. Мы, двки, бывало, ежели что сбездльничаемъ, выйдемъ на зорю, да красному солнышку и спокаемся!
— Ну! Къ чему ты это привелъ?— спросилъ Иванъ Семенычъ сухо.
— Все къ этому-же, — отвтилъ Никифоръ, развертывая въ ум свой клубокъ мыслей.
— Или вотъ еще: не пріемлютъ мясной пищи,— продолжалъ Иванъ Семенычъ, обращаясь исключительно къ Супругу.— Хорошо. Пусть это своего рода вегетаріанство. Но спросите у нихъ — почему? Я тоже, признаться, вегетаріанецъ Просто потому, что самъ, своими руками, не могу зарзать не то что барана, даже курицу… Глядть на это не могу. Ну, слдовательно, не долженъ сть. Это — разумное основаніе…
— Д-да, вотъ оно что!— протянулъ, не скрывая насмшки Никифоръ.— Та-жъ… А по моему: — что ихъ не рзать? Я такъ вотъ люблю рзать! Сколько угодно! Ежели показано, грха тутъ нтъ. На то и скотина!
— Отстань Никифоръ досадливо отмахнулся Иванъ Семенычъ, — не понимаешь ты ничего, а разсказывать теб долго. Не о грх рчь…
— А ты помоложе меня и — послушай — наставительно замтилъ Никифоръ, — старый человкъ худому не научитъ, ужъ ежели я говорю, такъ ужъ это врно… И ты со мною не спорь!
— Ну, это, братъ, при цар Горох такъ разсуждали,— небрежно сказалъ ‘студентъ’.— Старикъ бывало ляпнетъ глупость, а молодымъ законъ. Нынче, братъ, каждый слушаетъ своего разума.
— Такъ!— обидчиво произнесъ Никифоръ,— по нашему говорится: стара собака — да не матерью ее звать… А ты меня, все-же послушай, потому что ты молодъ еще и глупъ!.. Спрошу я тебя: въ евангельи есть заповдь: возлюби ближняго своего, какъ самого себя. Можетъ-ли случиться, чтобы вс люди сейчасъ эту заповдь исполнили? Вс бы вдругъ возлюбили?
— Нтъ, не можетъ… Не вс люди даже знаютъ про эту заповдь,— резонно отвтилъ Иванъ Семенычъ.
— Экой ты безтолковый!— съ неудовольствіемъ перебилъ Никифоръ,— я спрашиваю: ежели-бы вс узнали и сразу согласились возлюбить, можно-ли бы этому длу статься? Худого чего для людей отъ этого не было бы?
— Да! Ты вотъ въ какомъ смысл!— попрежнему небрежно сказалъ Иванъ Семенычъ,— конечно, можно. Очень даже хорошо для всхъ было-бы.
— То-то вотъ и есть!— удовлетворенно кивнулъ головой Никифоръ.— Это, вотъ, выходитъ можно бы исполнить… А ежели-бы, къ примру, вс сразу перестали говядину сть? Вдь ужъ тутъ должны вс погибнуть! Слыхали мы про это, давно слыхали… Довольно толковни-то было, еще про Толстаго… Только вдь ничего не выходитъ: не сть мяса. Та-жъ… Ну, а насчетъ молока, какъ будетъ? И опять масло, яйцы… Или вотъ еще носимъ сукно, овчины… Сапогъ тоже: вдь онъ изъ кожи длается!.. Тоже какъ быть въ нашемъ, напримръ, быту, безъ ремня, безъ сбруи… Гужъ надобенъ, шлея… Веревочная возжа — куда годится? Это, прямо надо -сказать, народъ не вытерпитъ.
— Отчего-же нельзя носить сукно, сть масло, молоко, яйца? Для этого не надо убивать овцу, корову, курицу, напротивъ, чмъ ‘живе’ корова, тмъ больше молока,— сказалъ Иванъ Семенычъ.
— Брось!— перебилъ настойчиво Никифоръ, — говорю: молодъ ты еще, глупъ! Не хватаетъ еще у тебя въ козырьк. Овца, напримръ, какъ ты думаешь? Вдь она къ восьми годамъ дастъ-ли, нтъ ли за годъ четверть фунта шерсти. А потомъ и того меньше, а проживетъ она до пятнадцати годовъ. Корова продоитъ до двнадцатаго теленка, а не заржь ее, она проживетъ ни всть сколь! Взвоешь отъ нея, кормить-то… Или хоть курицу взять: станетъ теб старая курица нестись! А сть ей надо! Опять же могутъ он, скажемъ коровы — попортиться молодыя, заяловть. Или народится теб этихъ быковъ, да барановъ, да птуховъ незнать что… Вотъ и дожидайся, когда они вс своей-то смертью перемрутъ! Ежели ихъ то не рзать,— вдь это никакихъ силовъ не хватитъ прокормить экую араву. Яйцо встанетъ теб въ рублевку, фунтъ шерсти — красненькая… Подыхать тогда мужику.
Иванъ Семенычъ смутился и не зналъ, что возразить. Посмотрлъ вопросительно на своего стараго товарища, случалось не разъ, что Супругъ славно осаживалъ Никифора. Но на этотъ разъ старикъ молчалъ.
— И не очень нужны будутъ скоро вс эти ваши шерсти да овчины, все это первобытное сырье. Изобртутъ вотъ…— неувренно началъ Иванъ Семенычъ.
— Ну, когда изобртутъ, тогда и мы съ тобой перестанемъ свжинку сть, — побдоносно заключилъ Никифоръ: А пока что,— все это барскія присказки!
Иванъ Семенычъ сдлалъ видъ, что не придаетъ значенія возраженіямъ Никифора.
— Не пріемлютъ одежды,— обратился онъ къ Супругу:— подумайте, Прокофій Гаврилычъ, какимъ путемъ можно прійти къ такому выводу?
— А есть и этакіе?— немедленно заинтересовался Никифоръ.
— Есть…— не безъ тревоги отвтилъ Иванъ Семенычъ, ожидая новаго нападенія.
— Какъ, стало быть, праотцы Адамъ и Ева въ раю,— вздохнулъ Никифоръ.— Указаніе въ писаніи, положимъ, есть, добавилъ онъ,— святитель Василій Нагоходецъ въ Москв жилъ, и не въ очень такъ что бы давнія времена, и по улицамъ и церквамъ нагишомъ ходилъ, зимой и лтомъ… Просто, какъ есть, въ чемъ мать родила! Мужчина-же былъ крупный, изъ себя видный… Да плохой бы и не вытерплъ,— разсудительно покрутилъ головой Никифоръ.— Купчихи по усердію одвали его… Ну, на своемъ стоялъ: однутъ его, онъ какъ выйдетъ на улицу, сейчасъ опять разнагишается и пойдетъ щеголять! Хе-хе!.. Теперь невозможно такъ,— мечтательно добавилъ онъ.— Ослабъ народъ!.. Пусти-ка ныншнихъ нагишомъ по морозу!
Никифоръ прищурился и поглядлъ вдаль, словно видлъ въ темнот шествіе современныхъ нагоходцевъ по морозу.
— Нтъ! Куда ужъ!— заключилъ онъ,— всхъ сваритъ какъ таракановъ!
— Неужто вправду былъ такой изувръ?— вполголоса спросилъ Иванъ Семенычъ у Супруга.
Супругъ молча утвердительно наклонилъ голову.
— Не пріемлютъ солдатчины,— продолжалъ Иванъ Семенычъ, отбиваясь онъ новыхъ репликъ Никифора.— Тоже какъ будто правильно, а спросите, какая у нихъ политическая программа? Никакой! Колотятся лбомъ о стну… Съ поселенія на поселеніе!
— Этихъ я видалъ!— отозвался сейчасъ же Никифоръ,— затяли мы какъ-то на новую линію выселиться. Мы съ кумомъ Матвемъ въ ходокахъ были, землю осматривали… Вотъ самые эти насъ остановили:— переходите, говорятъ, на нашу землю, а насъ дальше гонятъ!.. Поселокъ справный, дворья бревенные, крыши желзныя. По какой причин, спрашиваемъ, некрутовъ не даете, когда земли достаточно? Мы, знашь, по себ судимъ,— пояснилъ Никифоръ, и у насъ это есть: за кой сукъ въ солдаты идти, когда земли нтъ?— Мы, говорятъ, по слову Господню: убивать молъ не показано никого, хоть-бы и турка. Заповдь, молъ, знаете: не убій! Два слова, только и всего… Не сказано, что на войн тамъ, или еще какъ, дескать, можно! Не убій, и конченъ балъ!— Ну, я съ ними взялся!— продолжалъ Никифоръ самодовольно.— Вы, молъ, поймали два слова, да и носитесь съ ними, а можете-ли еще вы ихъ понять, какъ слдуетъ? Ну, не убій, молъ. Конечно, это правильно. Ежели убивать кого попало, такъ это что-жъ за законъ будетъ? Земля, чай, не безсудная. Сейчасъ, молъ, ду я ночью. По своему длу, спокойно… Никого убивать не думаю… И вотъ, выскакиваетъ, скажемъ, изъ подъ моста разбойникъ, лошадь мою цопъ! И наровитъ меня самого убить. Вотъ для него это, для разбойника заповдь:— не убій. Ему это сказано, а не мн, потому, какъ у меня и въ помыслахъ убить его не было, то и заповди этой мн не нужно. А ужъ тутъ другое дло. Тутъ дло доходитъ до того, что вынимаю я, напримръ, левольвертъ, нацливаюсь въ разбойника и говорю:— Ну, подходи, туды твою ростуды!
Никифоръ воодушевился и заоралъ такъ, какъ будто разбойникъ уже былъ передъ нимъ.
— И ежели онъ, подлый человкъ, заповдь переступитъ, ну тутъ ужъ я въ него бацъ! И прекраснымъ манеромъ я его уложу, а грхъ все-таки будетъ на немъ, а не на мн. А вотъ, ежели-бы онъ увидалъ левольвертъ, да далъ тягача, а я ему въ догонъ пустилъ. Ну, тогда ужъ я виноватъ.
Никифоръ помолчалъ, видимо довольный своей діалектикой, и затмъ продолжалъ:
— Толкую я имъ этакъ въ гусиныя головы, разъясняю, что къ чему, и налетлъ ихъ со всего поселка цлый рой, такъ меня и накрываютъ, такъ и зашпіяли… Ну, все же,— самодовольно добавилъ онъ,— я ихъ однимъ словомъ всхъ осадилъ. Н-да!— ‘Какъ же, говорю, у насъ лтось на спокос грозой мужика убило? Какъ дернуло — палъ на колни, опрокинулся на спину и готовъ! Потомъ, лтъ пять тому назадъ, недалеко отъ насъ трехъ бабъ уложило сразу. Грозой же. И довольно часто случаться стало… И у васъ, конечно, бывало же? Это, молъ, что же? Убій, видно?’ — ‘Такъ вдь это, они говорятъ,— Богъ!’ — То-то, молъ, и есть, что Богъ… Не можетъ Богъ другимъ манеромъ наказать? Нтъ, тутъ, молъ, указаніе: хоть и дана заповдь — не убій! И, значитъ, не моги ты зря убивать человка… Но ежели по длу, что никакъ обойтись иначе невозможно, то разршается: лучше пусть правильный человкъ убьетъ разбойника, не чмъ разбойникъ правильнаго человка. Такъ, молъ, самъ Господь разсудилъ и далъ намъ указаніе!’ И-и пошелъ у насъ въ изб дымъ коромысломъ!.. Кумъ Матвй меня подъ бока толкаетъ:— брось, говоритъ, Христа ради, изобьютъ они насъ!— Имъ, говорю, не полагается этого по ихъ закону…— Хоть и не полагается, а изобьютъ, говоритъ, самъ слышалъ:— всыпать ему, говорятъ, сколь влзетъ, какой такой проявился?!
Самодовольство возницы, видимо, раздражало Ивана Семеныча до послдней степени.
— У насъ въ партіи говорятъ: агитація, агитація,— въ отчаяніи заговорилъ онъ, какъ-то ерзая на своемъ мст.— Нтъ, потолкуйте-ка съ этакимъ вотъ самобытнымъ философомъ: онъ и для смертной казни найдетъ прямое указаніе съ небесъ… И везд они одинаковы: у самихъ — ни хлба, ни земли, ни скота, ни одежи, а попробуй съорганизовать — ужъ я не говорю о всеобщемъ крестьянскомъ союз,— хоть сколько-нибудь экономически устойчивую группу,— дло не ладится… Куда! Это для нихъ дло малое: вс заняты философскими вопросами… Ну, къ черту! Я вамъ не проповдникъ, я — политическій агитаторъ. Для меня вс эти ваши ‘непріемлемости’ цнны лишь по стольку, поскольку он совпадаютъ съ общей политической программой… А свою политическую программу я не въ состояніи вмстить ни въ вегетаріанство, ни въ старообрядчество, ни въ духоборство… Не вмщается! Поэтому и длать мн здсь нечего… Можетъ быть, пришлютъ кого поумне…
За недолгое свое пребываніе въ деревн Иванъ Семенычъ усплъ убдиться, что настроеніе деревни, сравнительно съ недавнимъ прошлымъ, рзко измнилось, и агитація въ прежней форм стала излишней. Объ этомъ его въ партіи не предупредили. Ивану Семенычу стало ясно, что современная деревня нуждается не въ ‘агитаціи’, а въ ‘организаціи рабочихъ массъ’. А это въ свою очередь требуетъ другихъ пріемовъ, и случайному человку, не связанному съ дловыми интересами деревни,— не по силамъ.
Супругъ на минуту встряхнулся и оживленно обратился къ Ивану Семенычу:
— Удивляюсь я, какъ это вы не можете вмстить свою политическую программу въ ученіе о дух… Не наоборотъ ли? Вмщаются ли эти ученія въ вашу программу текущаго дня? Не тло, Иванъ Семенычъ, а душа безсмертна… Значитъ, уже на этой, можно сказать, почв произростаетъ все остальное… И все это устройство здшней жизни.
— Это мы опять заговорили на разныхъ языкахъ,— язвительно отвтилъ Иванъ Семенычъ,— это не по моей части. Я толкую исключительно про земное, а вы апеллируете къ небу, къ безсмертію, къ безконечности.
Зарево пожара какъ будто ослабло, тьма стала гуще, и на неб высыпало и засверкало столько звздъ, что оно не давало уже представленія о безконечности. Напротивъ, казалось, что вверху именно ‘твердь разукрашенная’, куполъ, сводъ, пологъ, шатеръ…
Нкоторое время хали молча. Но Никифоръ вдругъ круто осадилъ лошадей…
— Чу! Чу!— крикнулъ онъ тревожно, и его тонкая, длинная шея высвободилась изъ воротника чапана, а самъ онъ весь потянулся въ сторону пожара. Завозился тревожно и Супругъ.
Иванъ Семенычъ не понималъ ихъ тревоги. Но все же и онъ замтилъ, что зарево въ неб опять дрогнуло и какъ будто раздалось въ ширь… Издали донеслись словно неясные аккорды оркестра…
— На село перекинуло,— отчаянно крикнулъ Никифоръ, слзая съ козелъ.— А, б-батюшки! У насъ вдь сполохъ-то ударили! Н-ну!.. шабашъ: погорятъ и ребятишки, и скотина…
Теперь замтилъ уже и Иванъ Семенычъ: далеко въ сторон отъ пожара затеплились во тьм дв желтыя иглы, а черезъ минуту заметалось и разлилось ркой красно-желтое пламя. На дорог сразу стало свтле.
— Господи!— метался Никифоръ,— и чертъ меня дернулъ ухать… Что мн съ вами длать?— обратился онъ къ своимъ спутникамъ,— я домой поскачу!
— Валяй! Чего-жъ тутъ!— одобрилъ Супругъ.— Какъ-нибудь доберемся и одни, попутчиковъ найдемъ.
— Нтъ, стойте! Я на пристяжной верхомъ поскачу!— сообразилъ Никифоръ,— а вы на одной позжайте, въ город на постояломъ у Маланьи бросьте, я къ вечеру пріду.
Ударили набатъ въ сосднихъ деревняхъ, въ ночной тишин разливалась смутная тревога, слышался гулъ, топотъ и дальній говоръ.
— Народъ перепился, да и подступиться, чать, нельзя: улица тсная, застроенная… И всегда у насъ втеръ… Мсто что ли такое? Вдоль рки, какъ въ трубу тянетъ… Здсь вотъ не шелохнетъ, а тамъ гляди, какъ кидаетъ!— разсуждалъ, стоя около лошади, Никифоръ.
— Что же ты не скачешь?— спросилъ Иванъ Семенычъ.
— А что я поскачу?— упавшимъ голосомъ отвтилъ Никифоръ,— ежели загорлись мы, все равно не поспю, только лошадь задушу… У. меня же тамъ три сына, есть кому таскать, да и въ проулк мы живемъ, втеръ будто отъ насъ клонитъ… Може Господь и пронесетъ… Ну, и опять васъ тоже бросить не знай какъ… Случись съ вами что-нибудь,— отъ присловья-то и не уйдешь… Скажутъ, всмъ міромъ препоручили теб студента, а ты бросилъ! Времена-то нын не прежнія… Гаврилычъ, положимъ, и здшній, да что толку? Хуже младенца! Закалякается про тотъ свтъ — все позабудетъ… Гмъ, да… Д-ла… Чего ужъ вы двое безъ меня станете длать? Нтъ ужъ, видно, какъ, значитъ, обязался передъ міромъ,— довезу до мста…
Иванъ Семенычъ тревожно оглянулся. Онъ почувствовалъ, что въ темнот за ними происходитъ какое-то движеніе. Съ горы надвигалось что-то темное и зловщее.
Черезъ минуту телжку окружила большая толпа вооруженныхъ людей… Впрочемъ, когда оглядлись, вс оказались простыми крестьянами, и вооруженіе ихъ состояло изъ цповъ и желзныхъ вилъ… Все же было видно, что это не случайные прохожіе, возвращающіеся съ работы, а какая-то не совсмъ мирная экспедиція.
Иванъ Семенычъ незамтно сильно дернулъ Супруга за кафтанъ, тотъ обернулся и съ недоумніемъ оглядлъ подошедшихъ. Одинъ Никифоръ не обнаружилъ ни малйшаго безпокойства и съ любопытствомъ разглядывалъ въ толп знакомыхъ.
— Э-э! Да никакъ сватъ Никифоръ?
— Я!— откликнулся радушный голосъ, и къ Никифору подошелъ приземистый мужикъ, плотный, весь заросшій пушистымъ блымъ волосомъ, съ прищуренными глазами. Вся его фигура какъ-то подалась впередъ, словно онъ все всматривался вдаль.
— Вы что же это стоите на дорог? Вдь это вашу Самохваловку катаетъ!
Никифоръ молча поздоровался съ говорившимъ. Онъ только что раскурилъ папироску и затягивался серьезно и значительно, съ дловымъ видомъ: казалось,— стоитъ ему только докурить папироску, и вс недоумнія будутъ разъяснены. Курилъ Никифоръ очень рдко, въ исключительныхъ случаяхъ,— когда нужно было что-нибудь предпринять, сказать, объяснить, когда общее вниманіе сосредоточивалось на немъ, въ ожиданіи ршенія.
Маленькій, рыжій пожилой мужичекъ, востроголовый, съ небольшой, узкой бороденкой и черными круглыми глазами тихонько толкнулъ своего сосда, указывая на Ивана Семеныча и на Супруга.
Онъ едва сдерживалъ душившій его смхъ, наконецъ, не выдержалъ и прыснулъ.
— Что?.. Забастовали?— сказалъ онъ весело.
Никифоръ докуривалъ папироску. Затянулся, повидимому, въ послдній разъ, внимательно оглядлъ окурокъ, хотлъ заплевать его, но раздумалъ, затянулся еще раза три, четыре, сильно обжигая пальцы, и только въ полной степени использовавъ папироску, ршительно глянулъ на подошедшихъ.
— Забастовали у чортовой матери подъ хвостомъ… Вишь вонъ: на село перекинуло!— произнесъ онъ съ великимъ негодованіемъ, неизвстно къ кому относившимся.
— Н-да… не само красиво!— отозвались кругомъ мужики,— дло ночное, народъ въ разброд, скотина, пожалуй, погоритъ!
— А вы, господа, что это въ полномъ вооруженіи по ночамъ ходите?— спросилъ Супругъ.
— Мы по своему длу…— уклончиво отвтили изъ толпы.
— Какое же можетъ быть дло ночью съ цпами ходить?— недоврчиво проговорилъ и Иванъ Семенычъ.
Никифоръ безнадежно махнулъ рукой и отвернулся, словно удивлялся и извинялся за непонятливость своихъ спутниковъ.
— Да вамъ то что?— удивились мужики,— чать не васъ ловить вышли… Говорятъ вамъ, по своему длу…
— Х-мъ!— утвердительно качнулъ головой Никифоръ. Въ этомъ несложномъ восклицаніи слышался оттнокъ сочувствія.
— Безлошадные мы,— буркнулъ, наконецъ, Никифоровъ сватъ, отворачиваясь въ сторону…— а у насъ, вишь, богачи чего выдумали: еще озимь изъ краски не вышла, лошадей на нее пускать… Ну, какое же это дло? Чего на ней возьмешь? Третій Спасъ, — дв недли посямши… Этакъ до снга и корней не оставятъ.
Никифоръ запыхтлъ, какъ ежъ, видимо недовольный и обманутый въ своихъ предположеніяхъ.
— А что-жъ на нее не пускать?— спросилъ онъ ворчливо,— что толку дома то лошадей морить? Хлбъ у васъ, что-ли, лишній? Мн шестой десятокъ идетъ, я знаю: что больше толочи озимь съ осени, что раньше пусти на нее скотину, то хлбъ будетъ лучше… Она, матушка, любитъ это: они ее толочатъ, а она кормится!.. А ежели гд останется нестравленой — ну, безпремнно подопретъ. Ужъ это я вамъ говорю! Это ужъ вы меня послушайте! Зря я не скажу.
— Да, чудакъ! Когда же у насъ своихъ лошадей нтъ!
— Да-а, вотъ видишь ты: ‘своихъ нтъ!’ перебилъ Никифоръ язвительно:— а ты заведи!.. У тебя нтъ, такъ пусть и у людей не будетъ? Такъ, что ли? Вотъ за это у нашего брата никогда ничего и не будетъ! И не дастъ Господь!
— Что же вы… ловить что-ли лошадей вышли… или какъ?— съ недоумніемъ спросилъ Супругъ.
— Мы ихъ наловимъ!— возбужденно заговорили мужики,— имъ было двадцать разъ при всей сходк сказано: не пущать! Не слушаютъ…— Только бы найти: зашибемъ или обрушимъ!
— Скотина чмъ виновата?…
— Хозяинъ виноватъ, вотъ кто…— На хозяина богу и жалуйся! Мы тоже пить-сть хотимъ.
— Что-жъ вы много набили?— насмшливо спросилъ Никифоръ.
— Не найдемъ никакъ!— Вишь, темь какая… Да вотъ на васъ наткнулись… Тары да бары…
— Не найдете?! Давайте спорить,— на четверть ли, на ведро ли!.. Даромъ, что поле то чужое,— я ихъ сейчасъ найду! Это я забылъ думать — на озимяхъ лошадей не найти!.. Такъ они это,— пренебрежительно и съ явнымъ желаніемъ обидть и подразнить крестьянъ, обратился Никифоръ къ своимъ спутникамъ.— Будетъ, хоть поболтаютъ… У насъ своихъ этакихъ пустомелевъ довольно…
— Гляди! Гляди! Э-эхъ, батюшки, что длается!— крикнулъ онъ вдругъ, возбужденно указывая рукой на пожаръ,— Церковь вдь загорлась, братцы мои, мил-лые! Церковь!..
Церковь давно бллась, вся освщенная сплошнымъ заревомъ. Огонь отражался во всхъ ея окнахъ, но нельзя было разобрать издали, угрожаетъ ли ей опасность.
Теперь изъ пролетовъ колокольни запрыгали бойкіе оранжевые языки, и скоро церковь вспыхнула вся высокимъ огненнымъ столбомъ. Пламя закутало стны, куполъ и колокольню и только кресты чернлись въ огн отчетливыми линіями… Мужики въ молчаніи съ захватывающимъ интересомъ слдили за работой огня. Разрушеніе шло удивительно быстро. Кресты одинъ за другимъ, словно переломились, повисли на минуту въ воздух и исчезли въ дыму и пламени.
— Прощай, батюшка — божій храмъ! Еще родители наши въ немъ внчались!— со слезами сказалъ Никифоръ, снявъ картузъ и размашисто крестясь.— Н-ну, теперь и глядть больше нечего,— добавилъ онъ ршительно, вскакивая на козлы,— демъ! Прощайте, братцы!
— Счастливо!— отвтили изъ толпы.
Никифоръ тронулъ лошадей, но пристяжная укоризненно повернула голову къ Никифору. Сбираясь скакать на пожаръ, Никифоръ усплъ отпречь ее и потомъ забылъ объ этомъ.
Въ толп послышался смхъ.
— Вотъ, провалиться бы скрозь три дна!— разсердился Никифоръ, слзая съ козелъ.— А вы шли бы по дворамъ,— покосился онъ на безлошадныхъ, впрягая пристяжную,— нечего вамъ зубы скалить, да лапти обивать напрасно! Коль уродитъ господь — такъ ужъ уродитъ, а коли захочетъ наказать…— Никифоръ махнулъ рукой на пожаръ,— вонъ, глядите, не нашимъ умомъ, а божьимъ судомъ!.. Намъ чего другъ съ дружкой задаться? И безъ этого поспвай только поворачиваться: забастовка, нарзка, хутора, отрубы, укрпленья… Я вотъ про себя скажу: у меня три сына, четыре насъ волка, народъ ровный, дружный, не какъ въ людяхъ… въ обиду не дадимся! Сами глядимъ, кого бы не обидть… А все душа болитъ, какъ передъ бдой!.. Вотъ, теперь ужъ демъ!— закончилъ Никифоръ, вскакивая на козлы.
Лошади подхватили скорой рысцей и телжка покатилась по мягкой пыли.
— Сватъ Никифоръ, постой!— раздалось въ догонку изъ темноты.
Никифоръ остановилъ лошадей.
— Сватъ Никифо-оръ!
— Ау?— отвтилъ, наконецъ, Никифоръ.
— Къ Малань Осиповн зазжаете, что-ль?
— Къ ней.
— Ну, такъ погоди. Къ ней нон нельзя: какой-то изъ потайной полиціи ходитъ, хватаютъ.
Никифоровъ сватъ подошелъ къ телжк.— Вы лучше къ нашему, сосновскому, Иль Ильичу зазжайте, въ слободу. Въ городъ лучше не здите: на правой рук отъ лавочки четвертый домъ, съ синими колонками…
— Знаю я Ильича, на ярманк у него стояли…— сообщилъ Никифоръ.
— Ну, вотъ! Прямо възжайте въ ворота, не окликайте, онъ ужъ догадается…
— Ну, д-ла!— съ негодованіемъ произнесъ Никифоръ, трогая лошадей…— Прощай, сватъ!— обернулся онъ,— зазжай когда…
— Съ Богомъ!— донеслось изъ темноты.
Долго хали молча. Никифоръ и Иванъ Семенычъ сердились, а Супругъ погрузился въ какія-то запутанныя и важныя мысли. Догнали большой обозъ. Воза тянулись плотно одинъ за другимъ, мелодично позванивали маленькіе подшейные колокольчики у лошадей… Запахло сномъ, дегтемъ и махоркой. хали съ хлбомъ въ городъ. Большею частью возчики спали на возахъ и только за послдней подводой шло человкъ восемь и тихо, лниво о чемъ-то бесдовали… Никифоръ попробовалъ обогнать обозъ съ одной и другой стороны, но безуспшно: дорога была узкая, съ боковъ шла озимь, телжка прыгала, звенла и дребезжала по бороздамъ. Лошади отказывались бжать рысью и шли шагомъ.
— Не объдешь!— сердился Никифоръ,— поломаешь чего-нибудь… Кабы татары, крикнулъ бы имъ, остановились бы… Даромъ собаки, а на этотъ счетъ уважительные. Ну, наши нтъ… Попроси постоять, нарочно погоняютъ лошадей!.. А еще это, мотри, завьяловскіе! Плутъ народъ — не накажи Господи!
Изъ кучки мужиковъ, медленно шагавшихъ за возами, среди глухого, неяснаго говора вдругъ отчетливо донеслось нсколько словъ, сказанныхъ дребезжащимъ, словно надорваннымъ голосомъ:
— А я, говорю, и не зналъ, что Бога нтъ! Какъ же, говорю, такъ…
Конца фразы разслышать не удалось.
— Слышите, Иванъ Семенычъ?— замтилъ Супругъ.— Ну, вотъ: какъ же назвать нашъ народъ не культурнымъ? Вотъ идутъ ночью за обозомъ, а тревожная мысль просится наружу… Ну, не хозяйственный народъ, безпечный… ну, пьяницы, допустимъ, но не некультурный же!
Никифоръ завозился недовольно:
— Говорю, плутовъ такихъ мало на свт, какъ завьяловскіе… Кто бы другой про Бога-то говорилъ, а не они! Вотъ я вамъ ихъ сейчасъ выведу на свжую воду.
— Тпр-ру!— остановилъ коней Никифоръ.— Ребята, будьте насколько любезны,— съ неприсущей ему галантностью обратился онъ къ обозчикамъ,— укажите дорогу! Въ городъ демъ, да сбились… Не знай такъ, не знай зря?
— Коли въ городъ — ворочай назадъ!— отвтилъ молодой, но непріятный озорной голосъ.
— Это какъ же назадъ?— совсмъ другимъ тономъ сказалъ Никифоръ,— вы вотъ съ хлбомъ дете: стало быть, въ городъ?
— Мы съ купеческой рожью демъ на мельницу! ха-ха!— весело откликнулся еще кто-то.
— Эхъ вы, на-адлецы, падлецы!— разразился Никифоръ,— да разв можно это, чтобы прозжаго человка обманывать? Что вамъ легче будетъ: проплутаемъ мы ночь напрасно! Знаемъ мы дорогу безъ васъ! Сволочи вы поганые! Нечего вамъ надъ людьми смяться!
— А знаешь,— такъ не спрашивай!— вызывающе и нетерпливо отвтилъ первый голосъ,— не глупе тебя! Вотъ дать теб по морд!..
— Господа, подержите-ка возжи!— ршительно заявилъ Никифоръ,— это ты мн по морд дать хочешь?— съ дланнымъ спокойствіемъ и смиреннымъ любопытствомъ спросилъ Никифоръ,— мн? ты?
Никифоръ ползъ съ козелъ.
— Трогай! Трогай! Но! Но!— съ неожиданной энергіей закричалъ всегда спокойный и медлительный Супругъ, хватая одной рукой возжи, а другой не пуская Никифора съ козелъ.— Иванъ Семенычъ,— крикнулъ онъ,— хлещите кнутомъ лошадей! А то и намъ съ вами попадетъ!
Иванъ Семенычъ всталъ на колни и съ усердіемъ замахалъ кнутомъ. Телжка запрыгала по кочкамъ, лошади завертли хвостами и пошли вскачь.
— Я васъ всхъ знаю!— грозилъ обозчикамъ, задыхаясь, Никифоръ,— придете на ярманку, мы васъ растакихъ…— И Никифоръ сталъ сыпать такими ругательствами, что Супругъ искренно возмутился.
— Никифоръ Степанычъ! Есть на теб крестъ, или нтъ? Вдь это что же такое?!.. А говорите, что въ Бога вруете!
По линіи обоза отвчали Никифору также крпки и неистово.
— Вотъ вамъ и культурный народъ!— язвительно замтилъ Иванъ Семенычъ, когда, наконецъ, обогнали обозъ и опасность военныхъ дйствій миновала.— Это у васъ называется,— обратился онъ къ Никифору съ ироніей,— выводить людей на свжую воду?
— И вывелъ-бы — угрюмо и недовольно отвтилъ Никифоръ,— ты не гляди, что я одинъ, а ихъ восьмеро… Ежели за правду, Господь поможетъ!
— Ну, съ какой стати Господь будетъ вамъ помогать драться?— съ раздраженіемъ замтилъ Иванъ Семенычъ,— разв Богъ веллъ доказывать правду кулаками…
— Видите-ли, Иванъ Семенычъ,— по прежнему уже спокойно, говорилъ Супругъ,— не вы одни говорите, что народъ нашъ не культуренъ, что это стадо дикое, косное, пассивное, надъ которымъ можно длать все, что угодно… Не врно — это… Народъ — вдумчивый, впечатлительный, совсмъ не стало покорное, а революціонный по крови и существу… Только разбрелись мы по своей равнин, запутались, заплутались, бредемъ вс порознь и порознь ищемъ, неустанно, каждый свою правду… Все до время, конечно, до своего срока… А вы вотъ найдите такое слово, которое объединило-бы всхъ этихъ по своему врующихъ… Вотъ это задача… И ужъ тогда все остальное приложится.
Иванъ Семенычъ нетерпливо передернулъ плечами и не отвтилъ. Долго хали молча. По пыльной дорог шлепали копыты лошадей, чуть-чуть повизгивала ось. Темныя поля тянулись по сторонамъ и медленно, задумчиво, почти незамтно уплывали назадъ. Зарево давно исчезло.
— Вы вотъ, Иванъ Семенычъ, говорите, что отвыкли за границей отъ нашихъ порядковъ,— вдругъ съ неожиданнымъ оживленіемъ заговорилъ Супругъ,— что же тамъ эти французы, нмцы… разршили уже вс вопросы?
— Какіе вопросы?
— Какіе же могутъ быть другіе вопросы, кром тхъ которые отъ вка тревожатъ все человчество: откуда мы, люди, явились на землю, гд и какъ жили до рожденія, куда уходимъ посл смерти?.. Что такое вчность?… Безконечность во времени и безконечность пространства, или можетъ быть точне, не пространства, а матеріи?..
— Тамъ знаютъ,— отвтилъ Иванъ Семенычъ,— что вопросы эти не разршимы и потому вн науки и философіи, въ обыденной жизни не затрогиваютъ ихъ, отдавая свое время и свою энергію заботамъ объ устройств разумной, культурной, достойной свободнаго человка, жизни здсь на земл…
— А я теб говорю, въ свою очередь наставительно и вско обратился къ Супругу Никифоръ,— ты эти свои допросы оставь! Знаемъ тебя… Грхъ про нихъ и говорить-то… И опять же я теб скажу: врешь ты, что, напримръ, народы объ этомъ тревожатся… Тревожатся народы совсмъ о другомъ… Вотъ,— повернулся онъ къ Ивану Семенычу,— у насъ всю зиму толковали: возможно-ли, напримръ, чтобы всхъ затюремныхъ выпустить на волю? Вотъ это допросъ!— вско подчеркнулъ онъ въ сторону Супруга.— Не твоимъ чета. Потому что придется же когда нибудь!
— Ну, и чтоже?— заинтересовался Иванъ Семенычъ.— Какъ ршили?
— Ну, одни говорятъ, что выпустить можно… а другіе, что никакъ нельзя.
— Это, наврное, вы, Никифоръ, говорили что нельзя?— догадался Иванъ Семенычъ.
— Хоть бы и мы…— подозрительно поглядлъ на Иванъ Семеныча Никифоръ, почуявъ насмшку.
— Погоди, Никифоръ!— перебилъ Супругъ нетерпливо:— Мы тутъ заговорили о другомъ. Слова нтъ, тревожитъ совсть и твой ‘допросъ’, но это наше дло, земное, понятное… Скоро-ли, нтъ-ли, все же мы его ршимъ… А т вопросы, что считаются неразршимыми… Не можетъ жить ни одинъ человкъ на свт безъ надежды получить отвтъ на вопросъ о сущности мірозданія…
— Легкое дло получать такіе отвты…— проворчалъ Иванъ Семенычъ.
— Я-бы ему далъ отвтъ!— загадочно ввернулъ Никифоръ,— и придется когда-нибудь!— прибавилъ онъ съ какой-то фатальной нотой въ голос.
— Прежде люди думали, что имъ открытъ хоть небольшой уголокъ великой тайны въ откровеніяхъ религіи… Нын религіи боле не существуетъ. Вра въ Бога умерла… Не въ прокламаціяхъ мы это прочитали, не студенты намъ наговорили, а сама жизнь шире раздвинула горизонты, поставила новыя грани: уже малыя дти знаютъ, что одинъ дядя вруетъ, а другой не знаетъ, какъ лба перекрестить… Недавно вотъ священникъ въ церкви предупреждалъ, чтобы въ дифтеритную тамъ или скарлатинную эпидемію дтишекъ не носили къ причастію… И даже — къ земскому за это потаскивали…
— Ну, такъ что же?— спросилъ Иванъ Семенычъ.— По вашему,— пусть лучше заражаютъ другъ друга…
— Д-да… Я не говорю. Оно, конечно, раціонально… Можно даже подыскать аргументы, пріемлемые и для разумно врующихъ… Но только, какъ бы сказать… таинства-то при этомъ какъ будто уже не остается… И когда священникъ…
— Погоди, мы ему, долгогривому, за это зерна руги не дадимъ!— возмущенно перебилъ Никифоръ.— За причастье къ земскому! А?! И у Бога, говоритъ, можетъ случиться дифтеритъ, а вы въ это время ребятишекъ припрете!…
— Положимъ, онъ этого не говорилъ…— безпристрастно заступился за священника Супругъ…— не поняли вы его словъ…
— Какъ не говорилъ? Кабы не самъ я слышалъ!…
— Ничего вы не слыхали… Перепутали все,— отмахнулся Супругъ и продолжалъ:— У меня покойница жена была изъ купеческой семьи, очень набожная… Соблюдала вс посты и обряды… Ну, вотъ какъ то удалось мн достать ‘жизнь Іисуса’ Ренана, тогда запрещена она у насъ была… Вотъ, говорю я покойной, прочти: какъ этотъ французъ деликатно обошелся съ такой щекотливой темой… Она и читать не стала.— Зачмъ, говоритъ, стану я тревожить свою вру?.. Слышите: ‘тревожить вру’?.. А по моему, если боишься за свою вру — то ужъ вры твоей и нтъ!
— Кажется, я имю право назвать себя человкомъ образованнымъ,— пристально вглядываясь съ лицо Ивана Семеныча, продолжалъ Супругъ.— Хотя я изъ крестьянской семьи и школьнаго образованія не получилъ, но за то учился всю жизнь, много читалъ, имю знакомыхъ и друзей-ученыхъ и литераторовъ. Кром того, образованнымъ считаю себя еще потому, что усвоилъ вполн законъ при чинности, точно опредленную зависимость между причиной и слдствіемъ, и думаю поэтому, что въ разсужденіяхъ своихъ иду путемъ правильнымъ… Въ Бога врить не могу.
— Э-эхъ, Прокофій Гаврилычъ!— скорбно заговорилъ Никифоръ.— Вотъ это самое и есть: считаютъ тебя умнымъ человкомъ, а какія ты слова выражаешь!
— Ничмъ мн, понимаете-ли, Богъ въ разсужденіяхъ моихъ не помогаетъ: все, что можно объяснить бытіемъ и могуществомъ Бога, я съ такимъ же успхомъ объясняю бытіемъ и могуществомъ человка. А все то, что мн не понятно въ существованіи человка,— не объяснитъ мн столь-же непонятное, да еще маловроятное существованіе Бога… Не легко мн далось такое заключеніе, очень не легко. здилъ и къ Толстому, говорилъ съ нимъ…
— Какой онъ, Толстой?— заинтересовался Иванъ Семенычъ.
— Дряхлый. Я прошлой осенью былъ. Впечатлніе получилось хуже, чмъ отъ описаній и фотографіи.— Можетъ быть, потому, что встртилъ я его на прогулк, день былъ очень втренный, и онъ усталъ… Звалъ меня въ домъ, да я не посмлъ… Говорилъ про своего Бога, но моихъ возраженій слушать не захотлъ… То есть хоть и выслушалъ, но опять повторилъ то-же самое: ‘стоитъ, говоритъ, признать высшую волю, Бога’… Да вдь не признается произвольно то, что сейчасъ лишь отвергнуто,— печально проговорилъ Супругъ,— стоитъ-ли уходить отъ старыхъ кумировъ, что-бы подойти къ нимъ съ другой стороны… Стоитъ признать!.. Это то же — что стоитъ поврить. Да ищу я не вры, а знанія, положительнаго, достоврнаго…
— Да, это не одно и то-же…— серьезно замтилъ Иванъ Семенычъ.
— Понесли!..— саркастически откликнулся съ козелъ Никифоръ. Онъ нервно и сильно размахнулся кнутомъ, но сдержался и не только не ударилъ по лошадямъ, но быстро и тщательно засунулъ кнутъ подъ сиднье.
— Если мысль наша идетъ правильнымъ путемъ,— продолжалъ Супругъ, не обращая вниманія на волненіе Никифора,— если мы познаемъ хоть небольшую часть мірозданія, хоть ту, которая у насъ передъ глазами, то, значитъ, придемъ и къ совершенному знанію… Понимаете вы меня? Вдь если-бы все кругомъ насъ была одна ложь и обманъ… Вдь тогда и сознательной жизнью мы жить не могли-бы, а жили бы, какъ животныя… Понятно?
— Ну, положимъ, вовсе непонятно,— отвтилъ Иванъ Семенычъ…— То есть непонятно, къ чему вы это все ведете?
— Ахъ, Боже мой!.. Ну, какъ вы не понимаете… Разумъ тотъ же, который даетъ и точныя знанія, онъ говоритъ мн, какъ могли мы, люди, появиться на свт, ежели прежде насъ не было? Не могъ я, поймите, не могъ родиться шестьдесятъ лтъ назадъ…
— И однако-же родились…
— Ну, вотъ, родился… Такъ. Что это значитъ? Значитъ что я былъ вчно… Постойте, дайте досказать… Вдь ежели до моего рожденія не было начала времени, а была, значитъ, вчность… безъ меня, то… какъ же могла эта вчность безъ меня кончиться…— вчность, вы подумайте! и вдругъ кончилась! И начнется посл моей смерти другая вчность и тоже безъ меня… а въ середк между двумя вчностями безъ меня вдругъ какіе то шестьдесятъ лтъ, со мною. Вдь это чортъ знаетъ что. Это противно разуму.
— Ужъ именно, чортъ знаетъ что,— иронически вставилъ Иванъ Семенычъ.— Только ужъ лучше не тревожьте разума.
— Нтъ-съ! Извините! Разумъ говоритъ ясно. Я есмь, ну, значитъ и буду. Впредь и вчно-съ.. Да-а-а.
— Накажетъ Господь — съ глубокимъ убжденіемъ предупредилъ Никифоръ,— брось, непутёвый ты человкъ!.. Вы, баринъ,— обратился онъ къ Ивану Семенычу,— его не слушайте: у насъ на деревн говорятъ, что въ него одиннадцать бсовъ посажено… А ваше дло молодое, совсмъ не смышленное… Долго ли запутаться.
— А почему вы не допускаете безконечной смны явленій, такъ, безъ начала и конца? Одно явленіе смняется другимъ?..— возразилъ Иванъ Семенычъ, съ ненавистью взглянувъ на Никифора.
— Безконечная, смна явленій?— медленно переспросилъ Супругъ,— да! Возможно, воз-мож-но, пожалуй.— Только вдь это… подлость была-бы! Это что-же? Какъ комары или ли гушки? Какъ дождевые пузыри? Мы-то? Люди? Вскочилъ, вздулся и пропалъ?.. Ну, нтъ! Это опять только слова: разъ — безконечность, то никакой смны явленій быть не можетъ. Каждое новое явленіе предполагаетъ безконечное время до своего появленія… А такъ какъ безконечность кончиться не можетъ, то и новаго ничего въ мір не появляется. Все, что существуетъ,— вчно и неизмнно, безъ начала и конца.
— Ну, нтъ, тутъ у васъ неясность за неясностью,— отвтилъ, уже задтый, Иванъ Семенычъ:— вы говорите: вчность не допускаетъ никакихъ измненій… Тогда ни до рожденія, ни посл смерти никакой жизни быть не можетъ… Вдь если вы предполагаете что то до и по, то это что-то уже должно отличаться отъ того, что теперь… Вотъ уже и перемна… Тогда ужъ скажите прямо: я, Прокофій Гаврилычъ, вчно былъ Прокофіи Гаврилычъ и вчно Прокофіемъ Гаврилычемъ останусь…
Супругъ задумался.
— Да,— согласился онъ.— Прежде меня не было на земл… Это я знаю точно… Я родился: новое явленіе! И стало-быть, я не могъ родиться!.. А я все-же родился!.. Да, да… что-то тутъ того… что-то ускользаетъ отъ нашего разума и пониманія… А если въ самомъ дл…— нершительно продолжалъ Супругъ, косясь въ сторону Ивана Семеныча,— если допустить такъ: я — вченъ именно въ той форм, въ какой я здсь существую, умираю и опять зарождаюсь, и опять въ мельчайшихъ подробностяхъ повторяется моя земная жизнь… И опять я умираю, и опять зарождаюсь, и такъ безконечно…
— Ну, ужъ это…— началъ было Иванъ Семенычъ, но Супругъ, не слушая, продолжалъ съ увлеченіемъ:
— Нтъ, постойте! Пусть въ промежуткахъ между моей смертью и рожденьемъ проходятъ милліарды вковъ, понимаете — милліарды вковъ!.. До-пус-каю! Пусть охладваетъ солнце, планеты валятся на него… вновь раскаляется солнечное ядро, вновь создается планетная система, охладваетъ и заселяется земля… Для меня все это какъ бы не было: моя вчность ‘начинается’ съ появленія моего на земл… и вчность эта не короче всякой другой вчности… И у всякаго существа, у всякаго предмета своя вчность, ‘математически равная’ всякой другой… Что вы на это скажете? Немыслимо это?..
— Не знаю,— отозвался Иванъ Семенычъ — и мало интересуюсь… Вы вотъ сказали про безконечную смну явленій, что это была бы подлость… А я вамъ скажу, что настоящая то ‘подлость’ — вотъ эта ваша безконечная земная жизнь…
— Вотъ прекрасно! Это почему?— запротестовалъ Супругъ:— нтъ, еще на этомъ помириться можно: опять дтство, юность, весна жизни. Не какая нибудь неизвстная, а именно моя весна, та, которую я только что пережилъ!.. Нтъ-съ, это не подлость. Во всякомъ случа я ее принимаю, хоть сейчасъ готовъ начинать сначала… Пусть со всми ошибками, со всми горестями и несчастіями,— только бы воротилась моя молодость!..
— Ну, вы, допустимъ, принимаете. А самодъ, гд-нибудь на берегу Ледовитаго океана, всю жизнь зашитый въ шубы, живущій чисто животной жизнью?.. Такъ и останется… въ этихъ самыхъ шкурахъ?..
— Что же, и у самода могутъ быть свои молодыя радости…
— А глухонмой? А прокаженный? А ребенокъ, который родился, покричалъ полчаса и умеръ? А повшенный? Вдь и ихъ годы, часы и минуты жизни будутъ ‘математически’ равны вашей вчности?.. Эхъ, да и что мн въ этой моей земной жизни, если я, или тамъ… другіе никогда не узнаемъ ея смысла, ея сущности, и будемъ только все повторять старыя подлости…
— Да, да! Врно!— быстро согласился Супругъ, схваты вая на лету мысль Ивана Семеныча.— Да, да, конечно… я тоже хочу знать, видть торжество правды, ‘вчное блаженство’ человка, его будущую жизнь… Хочу знать сущность мірозданія… И моей земной жизни для меня тоже недостаточно! Тмъ боле, что есть нчто въ природ, опредленно указывающее, что мы, люди, не дождевые пузыри, ограниченные каждый своей минутой существованія, а именно, отвчные владыки вселенной.
— Опредленно?— переспросилъ Иванъ Семенычъ…
Никифоръ, напряженно и враждебно слдившій сначала за философскими блужданіями Супруга, давно потерялъ нить разговора, и отъ этого сталъ еще враждебне.
— Вы, господа, вотъ что,— сказалъ онъ мрачно и зловще.— Вы вотъ говорите тутъ разныя эти глупости, а между прочимъ насъ вотъ сейчасъ второй разъ обогнали на пар какіе то люди. Я замтилъ: коренникъ саврасый и хвостъ вправо сворачиваетъ… Какъ вы полагаете: это что значитъ? Хорошо это для насъ? Какъ бы не вышло чего… То есть я, говорю, неблагополучія какого не вышло бы.
— Э! Никифоръ!— добродушно и шутливо отвтилъ Супругъ,— темь такая, что и у своихъ то лошадей хвостовъ не видать… Будь у тебя хвостъ, и то намъ съ Иваномъ Семенычемъ не видно было бы въ какую сторону ты его заворачиваешь…
— Ты это что? То есть въ какомъ смысл,— съ холодной враждой и глубокой обидой сказалъ Никифоръ.— Самъ старый чортъ, анаема!.. Гд ты у меня хвостъ увидалъ… Ну, я теб вотъ что скажу, а ты слушай. Толкуй про что хочешь, когда языка не жалко. Ну, и хвостъ… Наплевать…
Онъ повернулся на козлахъ и докончилъ:
— А звзды не трогъ, и Бога тоже. Я вотъ теб сказываю добромъ… Какъ знаешь теперь, было бы сказано…
— Отстаньте, Никифоръ!— досадливо вмшался Иванъ Семенычъ,— ничего обиднаго для васъ не говорится. Ну, а нельзя же всмъ врить вмст съ вами, что по небу разъзжаетъ на колесниц Илья пророкъ и жаритъ оттуда громомъ въ правыхъ и виноватыхъ, хотите врить въ это,— дло ваше, мы вамъ не мшаемъ…
— Н-тъ, постой, старая к-крымза!— сказалъ Никифоръ, не слушая Ивана Семеныча.— Я вотъ тебя спрашивалъ какъ то: ежели, говорю, Бога нтъ, то что же, напримръ, есть? Ты что тогда говорилъ? Никто, молъ, этого не знаетъ: ни ученые, ни философы, однимъ словомъ никто. А теперь вы что понесли? Узнали уже? Съ какихъ поръ?
— Хоть и не знаемъ еще, а все же скоро все объяснится…— разсянно бросилъ Супругъ и прибавилъ,— отстань, пожалуйста, Никифоръ! Не можешь ты понять!… Не слушай лучше.
— Поглядите на небо, Иванъ Семенычъ,— съ горячей убдительностью фанатика продолжалъ Супругъ, подымая голову кверху, къ сверкающему звздами ночному небу.— Вонъ семь звздъ въ форм ключа — созвздіе Большая Медвдица… За сутки эта Медвдица перекувыркнется почти на одномъ мст… А вонъ маленькая, неправильная геометрическая фигурка:— Плеяды-Стожары, маленькія, а самыя замтныя у насъ, бойкія звздочки… Недавно он взошли на восток, за ночь пробгутъ серединой неба, и къ утру закатятся на запад. А вонъ квадратъ, треугольникъ, крестъ… безъ конца, безъ счета разнообразнйшія фигуры и начертанія. Неужто ничего вамъ не говорятъ эти небесныя письмена? И неужто вы не видите, что вдь это все наши начертанія, наши фигуры, наши буквы! Что то написано, что то изображено на неб… Не простая это розсыпь, какъ вонъ песокъ подъ водой рябитъ, или лсъ растетъ, не случайныя ломаныя линіи, а виднъ планъ, мысль чувствуется… Да нтъ, не то что чувствуется, а прямо видится воля и мысль человка, раздлившаго все небо по своему, по человчески, по нашему…
— Это что же, люди, по твоему, раздлили небо? Натыкали по своему звзды, какъ крашенинникъ набиваетъ цвточки на холст?— переспросилъ Никифоръ.
— Вы, Иванъ Семенычъ, бывали у меня въ дом,— продолжалъ Супругъ, не отвчая Никифору,— видли, какъ у насъ? Семейка — слава Богу: людно… а живемъ, какъ рдко случается, по душевному,— въ роду это у насъ: смирные мы,— внучата отъ меня не отходятъ. Расшалятся когда, матери только тмъ и унимаютъ: ддушк мшаете!.. А этакъ лтъ съ пятидесяти почувствовалъ я, что лишній я въ семь, и въ людяхъ, и на земл Личная жизнь остановилась… И радости, и счастье, и здоровье — все стало неполно, урзано… А вотъ одиночество, недомоганіе, душевная тоска и тревога какъ то обострились, подошли ближе, силъ убыло, а тяжесть жизни увеличилась и стала не по силамъ… Думалъ я не разъ покончить съ собой, чего же еще ждать?.. хотлъ принять опіума,— самая легкая смерть… А какъ погляжу ночью на звзды, обртаю нкоторое душевное равновсіе… надо жить, пока живется: не одинокъ я въ мір. И я съ своимъ разумомъ сознательно участвую въ общемъ міростроительств, въ общей міровой гармоніи, а случайныя горести и физическія немощи и сама старость отодвигаются назадъ…
— Завидую я вашей вр!— со вздохомъ проговорилъ Иванъ Семенычъ.
— Да не вр, Иванъ Семенычъ!— досадливо отвтилъ Супругъ,— не вр, что мн въ вр?.. а знанію: я знаю. Гляжу на звзды и знаю! Уже по ихъ расположенію знаю… Да вы взгляните сами… Смотрите, смотрите.
Онъ приподнялся въ телжк. Никифоръ инстинктивно натянулъ возжи. Лошади остановились Иванъ Семенычъ, Никифоръ и Супругъ,— втроемъ подняли глаза къ мерцающимъ небеснымъ огнямъ.
— Неужто вы не видите,— тономъ пророка или заклинателя говорилъ Супругъ:— вдь это же обращеніе къ намъ. Туда, изъ глубины пространствъ… О небо, намъ подана всть… Дается надежда…
Съ минуту вс оставались неподвижны. Первый очнулся Никифоръ.
— Христа ради прошу я тебя,— обратился онъ къ Супругу, сдерживая гнвъ,— брось про звзды! Сдлай ты мн великое одолженіе… только про звзды брось! Не трогаютъ он тебя… Грхъ одинъ съ тобой. Право, грхъ…
— Да ты погляди, слпой человкъ,— одушевленно возразилъ Супругъ.— Вдь есть же у тебя глаза! Это что блеститъ вонъ тамъ, вверху: ключъ?