__________________
————
__________________
__________________
На заре туманной юности, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1913
Время на прочтение: 9 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 1. М., 2008. С. 562-574
———————
В приёмной владыки Варсонофия было особенно много народа. Несколько сельских священников, старичок дьякон с распухшей щекой, приехавший хлопотать о переводе в другой приход, ближе к прихожей испуганно жалась целая толпа безусых молодых людей, кандидатов в псаломщики, и среди них сухая, костлявая, необыкновенно прямая женщина с плоским скуластым лицом — Гликерия Антоновна Крестовоздвиженская, вдова псаломщика села Крутояр. У самых дверей в архиерейские покои сидел в креслах высокий, худой архимандрит Досифей и рядом с ним толстый, налитой весь, с красной лысиной, член консистории протоиерей Урбанов, в ослепительно-яркой голубой рясе.
Среди просителей сновал бесшумно, точно ныряя, маленький человек в грязном крахмальном воротничке и длинных узких манжетах, взъерошенный, с слипшимися от помады мочальными жидкими волосиками и узкими глазками неуловимого цвета.
Тихонечко подошёл он и к Гликерии Антоновне и, нагнувшись одной шеей, отчего на спине широкий чёрный сюртук вздулся горбом, зашептал:
— По какому делу?.. местечко?.. Владыке приватно можно было бы доложить?..
Но костлявая Гликерия Антоновна энергично сжала свои тонкие губы и вежливо, но весьма внушительно проговорила:
— Благодарствуйте.
Вихрастый господин вскинул на неё глазки и, не разгибая шеи, стушевался в толпе безусых молодых людей.
Просителей пускали по одному. Массивная дверь медленно растворялась, и сдержанный говор и вздохи в приёмной замирали.
Первым пошёл к владыке архимандрит Досифей. Через несколько минут туда же позвали протоиерея Урбанова. Он встал и, с необычайной для своего грузного тела лёгкостью, поплыл, мягко колыхаясь и шурша голубой рясой, в архиерейские покои. С его уходом, казалось, в комнате даже несколько потемнело. А просители как один человек напряжённо уставились на захлопнувшуюся дверь.
Только одна Гликерия Антоновна не обращала на происходящее ни малейшего внимания и сидела по-прежнему степенно, сложив ‘крестиком’ жёлтые, угловатые руки и изредка бросая окружавшим её молодым людям деловые вопросы.
— Из духовного выгнали? — спрашивала она своего соседа, с опухшими веками и влажными, толстыми губами.
Сосед, несколько ошеломлённый прямотой вопроса, беспомощно переминался на стуле, обтирал губы рукой и конфузливо отвечал:
— Батюшка взяли… по случаю неспособности…
— Пьёшь? — резала Гликерия Антоновна.
— Выпиваю…
— Сколько выпиваешь?
Сосед пыхтел и угрюмо взглядывал на свою мучительницу.
— По-разному, — бормотал он.
— Бутылку выпьешь? — наступала безжалостная Гликерия Антоновна.
— Выпью…
— И больше?
— И больше… — совсем убитым голосом говорил сосед.
Тогда она принималась за другого, круглолицего, с круглыми бледно-голубыми глазами и круглым, маленьким, вздёрнутым носом.
— Тоже выгнали?
— Нет, окончил-с…
— Водку любишь?
— Пристрастия особого не имею… в дни табельные и воскресные, конечно, разрешаю… особливо в компании, или примерно-с…
— Пьяный дерёшься? — перебила его Гликерия Антоновна.
— Пою-с…
— Чего поешь?
— Разное… Духовные и особливо светские… ‘Василёчек’ и другие…
— Фамилия?
— Гибралтаров-с…
Но дошла очередь и до Гликерии Антоновны — её позвали к владыке. Она быстро встала и так же прямо, как и сидела, резко топая каблуками, прошла через всю приёмную.
Владыка Варсонофий сидел в широком кожаном кресле. При входе просительницы он встал, привычным жестом благословил жёлтые, большие руки, сложенные чашечкой, и вопросительно уставился в плоское, широкое лицо Гликерии Антоновны своими добрыми близорукими глазами.
— О чём?
— Гликерия Антоновна Крестовоздвиженская, вдова псаломщика села Крутояр, о замужестве своих дочерей, — отчеканила Гликерия Антоновна.
— Да-да, помню… писал мне о. Василий… помню… Как же быть-то? — развёл руками владыко.
— Укажите жениха, ваше преосвященство, и назначьте на место покойного мужа моего.
Владыка снова развёл руками и улыбнулся:
— Выходит, значит, сватом мне быть?
— Сама найду.
Владыка совсем рассмеялся:
— Похвально, похвально!.. Сколько всех-то?
— Шесть.
Владыка покачал головой и вздохнул:
— Цифра не малая… Что ж, будь по твоему: выбирай жениха, сегодня их понаехало, я чай, видимо-невидимо, все на места просятся… А как выберешь, ко мне приходи — назначу в Крутояр. Живите с Богом. Шесть душ прокормить нелегко. Шутка сказать. Отчего муж-то помер? — спросил владыка, снова благословляя её широким крестом.
— Запойный, — кратко ответила Гликерия Антоновна, прикладывая свои сухие, холодные губы к руке архиерея.
— Сохрани Бог, сохрани Бог, — вздохнул владыка и отворил перед ней дверь.
Гликерия Антоновна застучала каблуками и направилась к прежнему своему месту. Она остановилась перед кандидатами в псаломщики и сказала:
— После владыки приходите в номера, на базаре, ‘Приволжский’, — чай пить.
— Придём, — послышалось несколько голосов.
Гликерия Антоновна круто повернулась и пошла к выходу.
Вечером в маленькой комнатке ‘Приволжских’ номеров собрались гости. Тут были почти все безусые молодые люди, дожидавшиеся утром в приёмной архиерея.
Гликерия Антоновна молча раскладывала на столе закуску: пухлый белый хлеб, варёную колбасу, несколько бутылок пива и жёлтый графин с водкой.
— Вы не беспокойтесь, Гликерия Антоновна, — краснея до ушей, попробовал быть любезным Гибралтаров, — премного благодарим-с… мы отобедали…
Но Гликерия Антоновна даже не взглянула на него и преспокойно продолжала свою работу.
Когда всё было готово, она заявила:
— Ешьте. У меня дело есть. Без меня не уходите.
И прежде чем гости успели опомниться, её уже не было в комнате.
Гликерия Антоновна направилась в соседний пустой номер. Отсюда было слышно каждое слово, произносимое гостями. Этот наблюдательный пост устроил ей коридорный. На вопрос его: ‘Зачем вам пустой номер, барыня?’ — Гликерия Антоновна ответила: ‘Жениха выбирать буду, непьющего’.
Коридорный сразу понял, в чём дело, принёс в пустой номер рваное кресло и поставил его у дощатой перегородки.
Теперь Гликерия Антоновна ощупью разыскала это кресло, уселась и стала слушать.
С её уходом все оживились.
Кудластый бас Побединский разлил по стаканам пиво и загремел:
— Бpaтие и сестры! Выпьем!.. Пить — умереть, и не пить — умереть — лучше пить и умереть… Со вчерашнего дня в животе ни бельмеса не было… Даже трясение началось… Подобного не бывало ещё.
— За кого же выпьем? — хихикнул беленький, золотушный Воеводский.
— За кого? Да за эту кикимору и выпьем…
Все захохотали.
— Даст же Создатель такой непотребный образ, — гудел Побединский, — и за женщину признать нельзя.
— Игра природы, — вздохнул Гибралтаров.
— А ты что же? — обратился Побединский к высокому, безусому Златорунову, который всё время молча сидел в сторонке и внимательно рассматривал на стене синюю ‘Ромео и Джульетту’.
Златорунов повернул к нему своё бледное лицо с широкими, бесцветными губами и, потупившись, ответил:
— Не пью.
— Как не пьёшь?
— Привычки не имею.
— Вот тебе на! Да ты, может, баба?
— Нет, извините, — не баба…
— Чего же не пьёшь?
— Так-с… воображение в голове делается…
— Ну, калач ешь!.. Это не по-товарищески, наконец!
— Хлебца позвольте… хлебца могу-с…
— А зачем она нас звала? — спросил Гибралтаров.
Побединский свистнул:
— Известно, зачем! Жених нужен.
— Ну!
— Вот те ‘ну’!
— Да зачем ей жених?
— Дурень, не ей — дочке! Женись — место в Крутояре сейчас дадут. Приход ба-альшущий! Хлеба одного целковых на двести достаётся… Дела немного — лежи на боку и упивайся!
— Рассказывай! — махнул рукой Гибралтаров. — Там их шесть душ, да как эдакая тёща на шею сядет — и приходу не рад будешь.
— Она сядет? — грозно сжал кулаки Побединский.
— Натурально, сядет.
Побединский внушительно потряс кулаком в воздухе:
— Видал?
Все покатились со смеху. Даже Златорунов улыбнулся бледными губами.
— Да если я в мужья попаду, — ревел Побединский, — такого ей дам: за десять вёрст Крутояр объезжать будет… А пока что, бpaтие и сестры, выпьем по единой… за невесту. Как звать-то её?
— Лизанькой, — сладко прищурился Гибралтаров.
— Выпьем за Лизаньку!
— Выпьем!
— Выпьем!
Становилось всё шумней и шумней. Жёлтый графинчик пустел. Скатерть залили пивом. От пухлого калача остались одни корки.
Побединский гудел всё громче, кашлял всё чаще. Воеводский без умолку смеялся, взвизгивая и подпрыгивая на диване.
Гибралтаров тонким фальцетом запел: ‘Кружится-вертится шар голубой, Кружится-вертится над головой…’
В это время Гликерия Антоновна сочла возможным выйти из своей засады.
— Кончили? — отчеканила она, отворяя дверь.
— Кончили, — пробормотал опешивший Побединский.
— Домой собирайтесь, — отрезала Гликерия Антоновна.
— А как же… насчёт… собственно говоря, — начал было Побединский.
Но она окинула его грозным взглядом и поджала губы.
Гости, смущённые и растерянные, поднялись со своих мест и стали прощаться. Встал и Златорунов.
— Останься, — кратко сказала ему Гликерия Антоновна.
Златорунов покорно сел в прежнем положении.
Гости молча, один за другим потянулись к выходу. Когда все ушли, Гликерия Антоновна подошла к Златорунову и сказала:
— Хочешь в Крутояре псаломщиком быть?
— Хочу.
— Возьмёшь мою Лизку замуж?
— Отчего же… можно взять…
— Пьянствовать не будешь?
— Не имею привычки…
— Ну, вот что. Я тебя запру. Ты сиди тут. Пойду к владыке, пока всенощная не отошла, — скажу, что тебя выбрала. Приду, на пароход пойдём.
— Мне бы кое-чего купить надо, — замялся Златорунов.
— Нечего покупать. Всё сделаю.
Гликерия Антоновна вышла в коридор и, затворяя за собой дверь, сказала:
— Недолго сидеть будешь. Через час приду.
И Златорунов слышал, как она повернула в замке ключ, вынула его и застучала каблуками по коридору.
На палубе ‘Димитрия Донского’ Гликерия Антоновна угощала чаем Златорунова.
Весеннее солнце блестело на ярко-белой краске заново выкрашенного парохода. Нежная зелень левого берега Волги полоской окаймляла тихую гладь далёкого разлива. Пароход шёл ближе к правому утёсистому берегу, и прохладная тень иногда мягко покрывала палубу.
Белая скатерть, белые чайники, яркое весеннее небо, серебристая, прозрачная даль — всё было такое новое, праздничное.
Гликерия Антоновна звала своего будущего зятя Доримедонтом, он её — маменькой.
Они пили чай молча, изредка перекидываясь словами.
— Две коровы у нас, — говорила Гликерия Антоновна, — три было зимой, одна сдохла. Сено дешёвое. Ты чем у отца занимался?
— В учении больше…
Помолчали. Пароход повернул к левому берегу. Подул ветер и загнул полу чёрного сюртука Златорунова — подкладка была светло-коричневого цвета. Он быстро поставил на стол блюдечко с чаем и поправил полу сюртука. Но Гликерия Антоновна бесцеремонно отогнула снова и спросила:
— Что это у тебя?
— Ситец, маменька…
— Чёрные сюртуки на ситцах не делаются, — внушительно сказала Гликерия Антоновна.
— Папенька говорит — всё равно не видно.
— Глупо! Ветер — и видно.
— Это нечаянно, маменька, я всегда коленкой держу.
И он осторожно снова поправил сюртук.
Гликерия Антоновна взяла сразу оба чайника и налила сначала себе, потом зятю.
— Премного благодарен, маменька…
— Пей.
— Тяжеленько будет.
— Глупости.
Златорунов покорно стал пить. Гликерия Антоновна старательно откусывала маленький кусочек сахара крепкими передними зубами. Молчали долго. Златорунов кончил стакан, повернул его кверху дном и отодвинул от себя. Робко покосился он на Гликерию Антоновну и завозился на скамейке. Видимо, ему хотелось сказать что-то, но он не решался. Наконец, собравшись с духом, начал:
— Я вас… спросить хотел… маменька… — и остановился, дрожащими красными руками перебирая скатерть.
— Ну? — не глядя на него, спросила Гликерия Антоновна.
— А что, дочка ваша… не больно на вас похожа?..
И он от смущения не знал, куда девать свои красные руки. Гликерия Антоновна молча продолжала пить чай. Потом поставила стакан на стол, бросила маленький кусочек сахара назад в сахарницу и сказала:
— Увидишь.
— А потом ещё вот что, маменька, — смелее продолжал Златорунов, — если Лизанька не того… вообще не поладим… можно другую сестру…
— Не дури! Сначала старшую отдают — потом младшую.
Златорунов вздохнул и поник головой.
— Скоро пристань, собирайся, — сказала ему Гликерия Антоновна и стала собирать со стола.
В селе Крутояр в маленьком доме псаломщика ждали Гликерию Антоновну к вечеру. Все дочери знали, зачем она поехала в город, и только не знали: сейчас она привезёт будущего мужа Лизаньки или приедет одна, а тот после.
Лизанька и следующая по старшинству сестра Настя сидели у окна и разговаривали.
Обе они совершенно не походили на мать.
У Лизаньки были мягкие золотистые волосы, тихие голубые глаза, и когда она улыбалась, лицо казалось совсем детским.
Настя, напротив, была смуглая, с яркими белыми зубами, высокая, полная, смешливая.
— Скоро твоего красавца привезут, — смеялась Настя.
— Очень мне нужен он!
— А что? Разве не надоела маменька?
— Маменька тут же останется.
— Всё с мужем лучше.
— Не хочу я, — грустно сказала Лизанька.
— А ты брось робеть-то.
— Да я не робею — а не хочу…
— Какой он будет? Чёрный, наверное. Я бы чёрного хотела. А ты?
Лизанька улыбнулась:
— Всё равно. Я и не думаю об нём вовсе. Привезут, и ладно.
— А ты думай.
— Не думается.
— Тебя выдадут — за мной очередь. У! Я долго разговаривать не стану: сама найду.
— Где найдёшь-то?
— Я уж всё обдумала.
— Ну! — удивилась Лизанька.
— Ей-богу. Летом отпрошусь в город с о. Василием и найду.
— Где же найдёшь-то?
Настя рукой махнула:
— Где хочешь найду!
— Глупости говоришь. Надо самовар ставить. Скоро маменька
— Я сейчас, — спохватилась Настя и быстро убежала в кухню.
Лизанька высунулась в окно, посмотрела в даль улицы — не видно ли. Нет, не едут ещё. По улице только что прогнали стадо, и пыль тёмной, тяжёлой полосой колышется в воздухе. В соседнем саду яблони цветут — теперь на закате цветы кажутся тёмно-розовыми. Скворцы поют. У о. Василия играют на фисгармонии.
Лизанька не думает о женихе, но ей грустно и страшно чего-то сегодня целый день. Она уже давно знает, что её выдадут замуж за псаломщика, которого назначат вместо отца и который должен будет кормить их семью. И она вовсе не противится этому. Раз так надо — как же быть-то? Но почему-то, когда сегодня утром купались и Настя разделась раньше её, бросилась в реку и со смехом стала брызгаться холодной водой, и Лизанька, чтобы не так было холодно, скорей сама сошла в свежую, весеннюю воду, только сверху нагретую солнцем, доплыла до Насти, но вдруг почувствовала, что хочется ей плакать, и, чтобы скрыть слёзы, быстро поплыла к берегу и, дрожа мелкою дрожью, начала одеваться.
— Ты что? — кричала Настя. — Разве холодно?
Но Лизанька не могла выговорить ни слова — притворилась, что не слышит.
И весь день так.
Увидит, как чёрно-стальные скворцы, блестя на солнце, расхаживают по молодой траве, как яблони распускаются, посмотрит на небо, на ярко-белые, пушистые облака — и плакать ей хочется, и на глазах у неё слёзы.
‘Какая я глупая, — думает Лизанька, — расстраиваюсь, сама не знаю, из-за чего. Если бы не Настя — целый день ревела бы. Вот опять она бежит из кухни — с ней лучше’.
Настя заглядывает ей в глаза и говорит:
— Нюни разводишь? А сейчас Зинка прибегала, на лодке ехать звала — поедем?
— Да я не знаю… Как бы маменька не приехала?..
— Куда же она денется — мимо не проедет!
— Забранится.
— А ты, как я, — как она бранится, уши затыкай!
Но в это время у крыльца послышался стук колёс. Настя высунулась в окно и крикнула:
— Приехали!
Схватила Лизаньку за руку и потащила за собой.
Гликерия Антоновна слезла с телеги. Златорунов поднял узел и пошёл за ней в дом.
В первой светлой комнате, которая была и спальной, и гостиной, и столовой, их уже дожидались Лизанька и Настя. Первая взошла Гликерия Антоновна, за ней жених, согнувшись в дверях, чтобы не задеть головой косяк.
Он остановился с узлом и белесоватыми глазами посмотрел сначала на Настю, потом на Лизаньку.
— Вот невеста, — ткнула пальцем на дочь Гликерия Антоновна, — клади узел-то.
Златорунов положил узел и протянул Лизаньке красную, потную руку. Лизанька подала ему свою, концами холодных пальцев пожала его руку и, быстро повернувшись, убежала из комнаты.
Златорунов бледно улыбнулся ей вслед широкими губами и сказал:
— Не похожа…
— Как не похожа? — подхватила Настя, готовая прыснуть.
— На маменьку не похожа! — улыбнулся он ещё шире.
Настя фыркнула и побежала вслед за сестрой.
Лизанька лежала в своей комнате, уткнувшись в подушку, и плакала, вздрагивая всем телом.
— Лизанька, что ты, голубчик ты мой! — припала к ней Настенька.
— Не хочу я, не хочу я… — глухо, сквозь слёзы, точно отбивалась от кого-то Лизанька.
Вошла Гликерия Антоновна.
— Что она?
— Плачет, — тихо сказала Настя.
— Как кончит, пусть чаем идёт поить.
И, круто повернувшись, Гликерия Антоновна особенно чётко защёлкала каблуками.
Настя обняла Лизаньку, прижалась щекой к её мягким, пушистым волосам и с удивлением почувствовала на глазах своих слёзы: она плакала в первый раз…