НА ЗАРЕ ПАРЛАМЕНТА
НА ЗАРЕ ПАРЛАМЕНТА
* * *
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
На заре парламента, Розанов Василий Васильевич, Год: 1905
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Розанов Василий Васильевич. Собрание сочинений. Когда начальство ушло…
М.: Республика, 1997.
Съезд делегатов конституционно-демократической партии, съехавшихся в Петербург из всех уголков России и в котором во множестве участвуют и члены Государственной Думы из этой партии, — может быть назван ‘парламентом начерно’, или ‘предисловием к русскому парламенту’. Мне захотелось видеть его, и я посетил прения по аграрному вопросу. Зала училища Тенишевой, где происходит делегатский съезд, это — огромный амфитеатр, который разве немногим уступает зале заседаний в Таврическом дворце. Настроение было не частное, а ‘правительственное’: говорились не лекции, не ‘речи’, красноречие отсутствовало — насколько оно не есть естественный дар, и все свелось к делу, к ответственности, к осторожности обсуждения ‘законопроекта’ начерно, который в беловой форме пойдет и через Государственную Думу, и вообще это есть ‘жизнь и факт на завтра’.
Были ‘кадеты’, и между ними редкими вкраплинами сидели делегаты от крестьянства. Это — стена, хотя их и страшно немного. Сейчас сказалась разница между ‘интеллигентом’, который, восприняв разнородные влияния, — зыбок, как поляк в ‘Тарасе Бульбе’, и между мужиком или рабочим, который вырос в единственном влиянии нужды и труда и поэтому не только не сложен и неповоротлив, но и не умеет повернуться, едва ли сможет или захочет усложниться. Это — Бульба, во всей его силе, сидячести, неуступчивости. ‘Не хочу, чтобы и трубка доставалась чертовым ляхам’ — это я слышал в тоне одного безрукого рабочего, черного, небольшого, без возможности улыбки на лице, который произнес одну коротенькую речь, и раз встал с места возразить говорившему оратору, (не более 5-ти слов), все как волк на ловитве. ‘Этот и трубочки не уступит’, — думал и о Бульбе и об аграрном вопросе.
Спешу предупредить, или, если нужно, известить на всю Россию: так как половина Думы будет ‘кадетской’, а другая половина будет крестьянской, то собственно взгляд или программа ‘кадет’ плюс крестьян есть в то же время и решение Думы. И оно уже теперь совершенно определилось. Совершенно нет никого ни между ‘кадетами’, ни между крестьянами (еще бы!!), кто задерживался бы перед вопросом об упразднении, почти полном, частной поземельной собственности, т. е. дворянской, владельческой, купеческой, не говоря уже о монастырских землях и землях удельного ведомства. Все должно быть: 1) выкуплено у них, 2) обращено в государственную землю и 3) роздано крестьянам в долгосрочное пользование. Остаются, в виде изъятия, только кусочки, обрезки, о которых один делегат-крестьянин выразился, что этих незахваченных законопроектом обрезков так в общем мало, что ‘их можно спрятать в жилетный карман’. Он при этом, при смехе всего сочувствующего зала, показал, как прячет щепотку чего-то в маленький боковой кармашек своей жилетки… ‘Я имею землю надельную, ибо я крестьянин, — и свою, прикупную. Частная земельная собственность есть такое зло, такое орудие угнетения мелкой окружающей крестьянской земельной собственности, с каким ничто не сравнится. Владелец большой земли, расположенной среди мужицких маленьких наделов, захватывает власть над ними хуже и тягостнее, чем ссудная лавка над бедняками улицы. Она должна быть уничтожена, проект ее уничтожает. Остаются обрезки, которые можно спрятать в жилетный карман, — и вы о них не спорьте, чтобы не помешать пройти всему проекту, чтобы не проявить раздора, не разойтись на группы. Единство — сила, и мы (Дума) в этом единстве будем действовать’.
Великодушие? порыв? доброта? мировая мудрость? Не знаю. Говоривший был сам частный собственник, добывший эту собственность с помощью страшного труда и сбережений (крестьянин). В зале сидели все собственники, и все хлопали. Что вы с этим сделаете, если завтра это собрание будет уже официальным, станет тем ‘генералом’, которому на Руси все привыкло повиноваться?
Я обернулся направо к соседу, в пиджаке, черненькому. Делегат из Риги, русский.
— Что вы хотите, если это правда? — ответил он на мой недоумевающий вопрос.
Когда я сидел в зале, до такой степени объединенном одним чувством, без недоумений, без тоски, без злобы, без затаивания, — среди этого моря открытых и веселых лиц, отказывающихся от ‘частной поземельной собственности в пользу крестьян’ и, очевидно, ее собственников, больших или малых, я понял, что в отсутствии сопротивления отрицанию собственности и лежит корень всего дела, прямо магия дня и места, которое завтра будет ‘законодательным’. Это то ‘суеверие’, которое сильнее знания и науки. Я знаю, что собственность ‘священна’ и что ее ‘трогать нельзя’, и вообще знаю культурные, образованные понятия: но что вы сделаете с суеверием языка, которое повторяет ‘солнце встает’ и после открытия Коперника, ‘солнце встает’ у кухарки, ‘солнце встает’ у гимназиста, ‘солнце встает’ у агронома, у ученого. У всех ‘солнце встает’, хотя все не отрицают и Коперника, не отрицают ‘культурных понятий’ о собственности. Но это ‘не отрицают’ как-то далеко и отвлеченно, а налично, сегодня, конкретно, фактически и, наконец, законодательно все говорят и скажут: ‘Солнце встало’, ‘Земля принадлежит тому, кто на ней трудится, ее пашет’.
Собственность принадлежит на обработку, а на землю собственности нет: вот новая аксиома, даже ‘божественная’, какая всеми владеет, пусть в качестве ‘суеверия’, однако с какою силою!! ‘Суевериями’ ведь история держится, на ‘суевериях’ мир стоит — об этом не надо забывать. И это чувство собственности ‘на обработку’ уже такое же железное, как воздушное, как воздушно чувство собственности на землю: чувствуется, что кто ‘выкопал себе картофель, который я себе насадил’ — тому хоть голову долой: собрание не запротестует. Это как улов в невод, рыба в реке ‘Божья, ничья’. Но кто взял рыбу из верши, мною поставленной на ночь, тот вор, того убей — с санкции всех людей, собственников и несобственников, рыболовов и нерыболовов. Вот новая аксиома, русская: и что вы с нею сделаете.
Около воздуха и воды — земля есть третья стихия, ‘Божия и ничья’, на которую никогда не имела права начинаться собственность: и теперь она отрицается почти с религиозною уверенностью! Помните, как казаки расправлялись с ‘лицами, которые взяли в аренду церкви’ и не пускали освятить в них пасхальные куличи иначе, как за маленькую плату. ‘Церкви — Божьи и ничьи‘, т. е. общие. Теперь то же происходит и в отношении стихии земли. Ведь и евреи ‘взяли в аренду церкви’ от кого-то, кто им ‘отдал в аренду церкви’, взяли их в аренду, уплатив за нее деньги. Все это было, вне сомнения, юридично, законно, например, они взяли ‘в аренду’ земли, или уплатив частным владельцам, частным строителям храмов, .или епархиальной тогдашней власти. Вообще, евреи ничего не захватывали, не отнимали, это-то очевидно! Они вели дело ‘с начальством’ и у него как-то ‘купили право аренды’. Но ‘казаки’, ‘Левиафан’ народный разметал все, не справляясь с документами, не заходя в контору, не спрашивая архиерея, побросав евреев в воду. ‘Церкви — для наших куличей, для нашей молитвы, для нас, они — народная аксиома, ни в какие законы не вписанная, но живая и действующая! То же буква в букву происходит сейчас с землею: ‘да кто вам право давал землю продавать, дарить (в сторону правительства), покупать (в сторону частных владельцев), принимать в подарок, передавать, наследовать, когда она вся — наша, народная, когда это — трудовое дело, стихия труда, как воздух — стихия дыханья и вода — стихия плаванья, купанья и рыболовства. Кто землю обрабатывает — того она и есть, точнее: тот и пользуется плодом своего труда на ней, и до тех только пор, пока трудится. Не вспахал он эту весну, — и другой будет собирать с нее плоды по осени, которые весною посеял’.
‘Долгосрочное пользование’ — да и то еще с оговоркою о непременном ежегодном своем обрабатывании каждого — вот все и единственное, о чем может идти речь в отношении земли, о чем допустят речь…
Обществу, правительству, частным людям нужно приготовиться к встрече с этой железной грядущей аксиомой. Знаете, как весенний лед, пойдя, ‘срезывает’ деревянные суда, деревянные мосты?.. Пусть изготовляются, кто может и если может.
Кто-то проговорил в зале (во время перерыва), и я передаю читателям, как впечатление, вынесенное и мною:
— ‘Кадеты’ и крестьяне сходны в программе. Но между ними та разница, что крестьяне, все, как они есть, пойдут с вилами за свои слова. А ‘кадеты’ не пойдут.
— Разница большая, — кивнул кто-то, оглянувшись насмешливо.
И я думаю — разница большая!
— Нам все равно умирать, с голода или под пушками. И мы пойдем на пушки, — говорил рабочий (но о крестьянах) в уголку. — Не дадут земли, мы так и скажем пославшим нас деревням: земли не дали. Тогда деревня знает что сделать.
Это все ‘правительству’ или ‘кому’ следует обдумать. Я вынес из собрания впечатление повышенное, энергичное, полное самоуверенности: и так как завтра все это будет ‘законодательно’, то, очевидно, мы живем перед днями, далекими от ясности и тишины…
Заговорили о сохранении ‘культурных участников’, на которых народ ‘мог бы научаться высшей культуре земли, и тем получать себе пользу’.
— Зачем? Это ловушка! Какой же помещик, чтобы сохранить за собою землю, не заведет на ней кое-что, что он назовет ‘культурою’, ‘образцовым хозяйством’, и о существе чего ужасно трудно спорить, трудно это точно определить, да и кто это будет определять для всей России? ‘Эксперты’?.. Но тут так задета ‘своя шкура’ у владельца, что он ни перед какими жертвами не постоит, и где же это на пространстве целой России найти неподкупно честных экспертов… Нам Образцовых культур’ не нужно, а нужны Опытные поля’, на которые каждый может, вправе прийти и начать учиться, ибо это — общее и в том числе его поле. Вот что нам нужно. А из этих Образцовых культур’ крестьян гнали не то что сторожами, но и собаками. Мы ничего не видели и ничему там не научились, нам ничего не показывали и даже туда не пускали.
— Двадцать лет назад, когда я был мальчиком, я пошел поглядеть на Образцовый участок’ в имение нашего помещика. Сторожа не пропустили. Не пропустили раз, не пропустили два, — а в третий раз я пробрался украдкой. На меня выпустили собак и чуть не затравили. Нам этих участков не надо, да и у господ это одна мазня. Ему имение приносило, до ‘улучшений’, 75 000 руб. в год, и эти деньги аккуратно высылались управляющим его в Петербург. Но начались ‘улучшения’, заведена ‘культура’, и теперь ему высылается 60 000 руб. в год: остальное идет на ‘испытание’, выписку машин и семян и на разъезды. У нас ведь как? Кто же едет на одной лошади? Унизительно. Подавай пару, подавай тройку, подавай управляющему, подавай агроному. Все ездят и все платят. Много рабочих пришлых и нанятых — хлопоты с урядником, хлопоты со становым, с исправником. Всякий приедет, понюхает, и всякому что-то нужно заплатить. Так что эти ‘улучшения’ и культуры’, убыточные для помещиков, бесполезные для крестьян, не подлежат исключению и должны также пойти в общий фонд.
И с таким правом собственности!
Этот говорил еще спокойно, с легкой только иронией.
— Какие ‘улучшения’? Не надо их. Пусть прямо научат нас, а не через благодетельное соседство этих ‘улучшающих’ помещиков, которые сидят у нас на хребте, и кто же из них не скажет, что он ‘улучшает’. Не надо их!
— Не надо!
— Не надо!
И такие угрюмые лица. Я вспомнил соседа: ‘Пойдут на вилы’.
Заговорили с другой стороны. ‘Конечно, увеличение земельного надела есть паллиатив, заплата до времени. Опять размножится народ, и опять будет мало земли. Это только одна из мер среди других, более важных. Крестьянин должен перейти к другим, более культурным формам обработки земли, и тогда он получит достаточный урожай и с маленького надела. Далее, должен быть устроен постоянный и свободный отток от земли в город, на фабрику, в ученье, образование и разные профессии. Вообще, все дело зависит в меньшей степени от увеличения надела и в большей степени от целой совокупности общих условий в положении страны, промышленности, торговли’.
Заговорил тихий крестьянин с небольшой иронией.
— Зависит более всего от освобождения личности крестьянина и просвещения его, но и в основе этого все-таки лежит увеличение куска обрабатываемой им земли. Самое поднятие культуры начинается с некоторого уровня благосостояния, после достижения этого уровня, ниже его
— всё падает и все падают, не удерживаясь на том, что есть. Темнота нашей деревни от невыносимой бедноты ее. Когда слышатся советы крестьянину лучше обрабатывать свою землю, культурнее относиться к своему труду, то невозможно слушать этого без невыносимой боли. Это напоминает укоризны в газете ‘Слово’ бывшего министра земледелия, который писал там, что крестьянин и на той же земле мог бы, при более культурном труде, получить тройной против теперешнего урожай, и также удивление, какое при разговорах о нужде крестьянской высказывал ‘блаженной памяти’ К. П. Победоносцев, обер-прокурор Синода. Он спрашивал: ‘Да отчего крестьяне на той же десятине земли не разводят малину? Не понимаю. Малина принимается по высокой цене в аптеки’ (всеобщий смех). Крестьянину пошевелиться и негде, и нельзя. Он весь связан путаницей произвола и полузакония или беззакония над ним всех этих полицейских, и окружающих и верхних, властей, и пашет на своей 1/2 десятине или 1 десятине, впроголодь, сытый только до завтра, со страхом за послезавтра, и без всякой возможности мысли на год вперед, о чем-нибудь будущем, о чем-нибудь далеком. У него нет запаса земли, запаса рубля, и от этого нет запаса мысли. Никакого запаса. А культура начинается с запаса. Не трепещу я за сегодняшний день и могу подумать о следующем годе, как его обернуть, куда пойти, что делать. Нужда гонит крестьянина, и он не может остановиться: а чтобы начать улучшение, надо остановиться и подумать. От этого, я повторяю, кто заговаривает об улучшенных формах крестьянского труда на теперешнем наделе — преступник или ребенок, не знающий положения вещей в деревне. Но чаще всего это — равнодушие, не желающее помочь крестьянству. Крестьяне должны совершенно прекратить эти разговоры с господами об улучшении их крестьянской работы и сперва потребовать себе земли, — в достаточном размере земли и, уже только получив ее в руки, могут перейти к другим вопросам, тоже страшно важным, и посоветоваться о них с господами: что им делать со своею темнотою, как и чему учиться, что им делать со своим безнравием, которое сводится к юридической, бытовой, экономической и всяческой недвижности. Сперва — благосостояние, некоторое, сносное, потом — просвещение и свобода, и уже на конце всего этого — культура, повышение качеств и способов работы и обработки — не иначе!
И все как аксиомы!! — ‘Страшные суеверия’?.. ‘Счастливые суеверия’? Пусть разберется историк. Я передаю, что слышало ухо и что видел глаз.
Впервые — Русское слово. 1906. 28 апреля. No 114. Подпись: В. Варварин.
С. 91. Съезд делегатов конституционно-демократической партии — речь идет о 3-м (Петербургском) съезде кадетов 21—25 апреля 1906 г.
С. 92. ‘Не хочу, чтобы и трубка досталась чертовым ляхам‘ — Н. В. Гоголь. Тарас Бульба. Гл. 12.