Ф. M. Решетников
На заработки
Сцены
I
II
III
КОММЕНТАРИИ
На заработки, Решетников Федор Михайлович, Год: 1866
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Петербург в русском очерке XIX века
Л., Издательство ленинградского университета, 1984
Май месяц. Идет дождь. Грязно. У Николаевской железной дороги1 большое движение — ждут прибытия поезда из Москвы.
Поезд пришел. Из вагонов вылезают с узлами, узелками и котомками люди всяких званий. Суетню, говор, беспорядочность невозможно передать.
У платформы столпилось до десяти крестьян, в зипунах и поддевках коричневого и серого цвета, большинство в лаптях, лица загорелые. Все они в какой-то тревоге.
— Ну, таперь, Микита, што?— говорит рыжеволосый здоровый крестьянин, обращаясь к молодому бойкому крестьянину, у которого еще недавно стала пробиваться борода.
— Веди в Питер!
— А где ж Василь Яковлич?
— Ан и то… Де?
Все глядят кругом. Одного человека не находят.
— Убег!! Ах ты, бяда.
— Ну, не заплутаитси!
— Конешно, што… А вот как робить? Это вот…
Подходит городовой.
— Пошли!.. Чево тут не видали… Я вас!
— Айдате! — говорит Микита. За ним плетутся крестьяне и если отстают, то стараются приостановить товарищей возгласами.
Вышли на плошадь, остановились, рты разинули.
— Эво!! У!!!
— Страсти! Ай-яй!
— Это што ж? Али царь живет? — спрашивает худощавый крестьянин вожатого.
— Нее-ет… Еще не то увидишь… Сам, коли бог даст, на эдаку махину взлезешь. Гляди: стропила-то, вон, налево… Што ты тут думашь?.. А тут по крайной мере двадцать человек работает.
— А.. то-то!.. Чудесно ино…
— А это што ж, церква?
— Это Знаменье2. А это, што дом-то большой, про который я калякал, што, мол, печи переправляли, вот так дом! Десять, слышь, тысяч одного люду в нем живет. Дивись!
Крестьяне качают головами.
— Спички хароши!..
— Пельсины, лимоны хароши! — кричат торгаши.
— Ну, нечево, ребя, стоеть-то, а идите… Как же Василь-то Яковлич?
— Плевать, коли отстал. Это он с худа!
— Истинно с худа, братцы: в Питенбурге бывал, знает… Ишь, стращал все, отговаривал: не ходите-де, плохо…
— Это он взаболь3 к другим пристал. К ходокам пристал.
Идут и глядят на дома. Один Микита идет понурив голову.
Красноволосый крестьянин покупает булку, яйцо, другой, в лаптях, покупает рыбки.
Крестьяне идут по мостовой.
— Не отставай.
— Да ты куды скоро: ишь, всё камни, — продрались лапти-те.
— Микита, куда?
— Скоро дойдем.
Немного погодя остановились против отворенных ворот одноэтажного деревянного дома с питейной лавочкой, на дверях которой нарисованы: рыба, яйца, чашки, ложки, бочонок, стакан с невероятно пенящимся пивом.
— Ну, дошли. Тут постоялый. Смотрите, давайте по две копейки за кватиру.
— Ладно… Отчего не дать.
— Пообедать бы?
— Ну уж, обедать-то поздо — это не дома.
— А я все гляжу: кабаков-то што!
— На то здесь и столица. Народу-то, гляди, што наехамши.
— Ну, а ежели обедать будете, за щи больше гривенника серебряного не давайте.
— Это сколько же, на деньги?
— На сигнацни тридцать пять.
— Ишь, черт! А ты бы другое место?
— То-то, што это самое подходящее.
Пошел Микита во двор, крестьяне столпились в кучку и стали толковать о впечатлениях, произведенных на них в столице. Они были теперь как в омуте.
— Теперь я из головы вон.
— А Василий-то?..
— Нет, вот потеряйся!
— Да тут, поди, и конец, коли в одном домике столько люду. Поди, конец.
— Дальше что?.. Море, говорят…
— Ишь ты, море!.. А тут и конец… Ну, а вот энта кургузка, што с шарами-те?
Все глядят на каланчу.
— Гляди, каланча. В Твери такая есть.
— Такая, да не такая.
— Халат, халат! Стара платья! — дразнит крестьян подошедший татарин с гнилыми нижегородскими вещами.
Подходит к крестьянам Микита.
— Ходим… Места только маловато: извозчики ноне живут, так только по знакомству уговорился.
Входят во двор.
Двор когда-то был мощен, теперь в нем очень грязно. На левой стороне стоят три изнуренные лошади, запряженные в пролетки, один ямщик, сидя в пролетке, спит. Крылечком вошли в темную, низкую, грязную небольшую избу с русскою печью, с оборванными обоями, с навешанными на стенах кафтанами кучеров. Около стен нары, в переднем углу — большой стол. В избе грязно, душно, сыро, воняет смесью махорки и водки. Из этой избы есть ход в другое помещение, заставленный двумя поломанными половинками ширм. На одной скамье спит извозчик.
— Господи благослови! — сказали крестьяне, входя в избу. Из-за ширм вышла худощавая низенькая женщина с плутовскими глазами, в ситцевом худеньком платье.
— Вот тебе, матка, — всё свои.
— Ладно. Много же ты привел!
— Нешто! Житья, почтенная, не стало в своих местах. За все лупят, страсть!
— Што делать-то… Ну, а вы — как?
— Это насчет фатеры?
— Ну! По пяти — так ладно.
— Што ты, што ты! — загалдили крестьяне.
— Эдак обидно! А ты по совести, не тяни: мы люди дальние, все одно что в лесу здесь заблудимшись.
— Ну, не то ладно — по две. И то коли извозчики не станут перечить: ведь их десять человек у меня.
— Што им перечить: ведь твоя выгода-то,— уговаривал матку Микита.
— Ох, только тем и кормлюсь… Вон кабатчик-то, што коей постоялый двор держит, ничего мне не платит, а я должна и ему и всем, и там и здесь,— беда… Кабы я молодая была, так.
— А как бы нам похлебать чего?
— Подите в кабак.
— И то! Подемте, с дороги-то?
— Денег маловато, Микита Иваныч.
— Ну! Деньги дело нажитое.
— А вы, ребятушки, деньги вперед, потому хозяин так велит, да уж и мне за хлопоты да за узелки хоть по копеичке дайте.
— А ты, почтенная, только сохрани всё, как есть, в целости, мы ужо тебе после возблагодарим и по пяти с рыла, коли ты все это как следовает…
Отдали крестьяне деньги, сунули узлы, котомки и узелки, в которых заключалось все их имущество, пожелали матке доброго здоровья и поплелись в кабак — харчевня тож.
Харчевня состоит из двух комнат, грязных, ветхих, с прокислым воздухом и бойким плутом-хозяином. В кабаке-собственно, где стоит водка и находятся две выручки, одна для водки, другая с яйцами, рыбой и жареным мясом последнего достоинства, стоят два стола с двумя стульями перед каждым, в другой комнате, с железной печью и шатающимися половицами, только один стол и один стул.
Хозяин харчевни тотчас смекнул, в чем дело.
— А! господа почтенные! Постояльцы?
— Как же!
— На заработки?.. Али выпить пришли?
— Надо и выпить.
— Работы нонича страсть сколько в городе: сколько одних домов переправляют! А вы каменщики?
— Вон те трое-то — каменщики, первые в свете, а вон Гришуха да Максим — по плотничиму больше, а мы на всё мастера… А ты поднеси-ко нам.
— По полштофчику?
— Куды те! Жирно… Дай по осьмухе.
— Маловато же. Вот и видно, в деревне всё жили и водки пить не научились.
Все подходят к выручке.
— Водка первый сорт, потому с самого первого завода бочками покупаю… А работы, сказывают, нонича — просто народу не хватает, даже солдат выписывают из городов, потому крестьян тоже отрывать от своих делов не годится, — напевал хозяин.
— Это верно!
Выпивают все по стаканчику.
— А водка у те, сват, плоховата.
— Што ты! Вот и видно, деревня. Да ты погоди-ко маленько, как те разберет. Спасибо скажешь. Самая лучшая: шесть копеек стоит.
— Што ты? А у нас по четыре…
— Сравнил козу с волком. Щей не хотите ли — с дороги не мешает.
— Вали. А у те почем?
— Уж не спрашивай! Спрашивай, когда наешься.
Принесли две скамейки, крестьяне уселись за два стола. Они от водки сделались развязнее: стали острить друг над другом. Выпили еще по стаканчику, выложили еще по одной лишней копейке, одни купили корюшки, другие — яичек, все взяли по фунту говядины.
Явились щи — какой-то тепленький бульон, прокислый.
— Ан это што?
— Шти.
— Ври — брага.
— Во! Хозяин, энто шти?
— А не то што. Это вы с дороги, потому стрясло вас знатно,— сказал хозяин.
— Што и говорить… Это он верно говорит.
Входит извозчик, достает кошель с деньгами.
— Продрог, пусто бы им… Всего-то полтину вывез.
— Тихо. Косушку? — говорит хозяин.
— Чайком попоишь?
— Саша, принеси,— говорит хозяин мальчику.
Извозчик берет стакан, косушку4 и уходит в другую комнату.
— А ты где живешь-то? — спрашивает извозчика Микита.
— Где? Обнаковенно, где люди живут…
— Да ты не вороти рожу-то. Не важность еще ездить… Чать, не своя лошадь-то?
Извозчик выпивает стакан водки. Немного погодя к нему подседают двое извозчиков.
— А вы скоряе. Здесь народ постоянно ходит, — говорит крестьянам хозяин.
— Ну уж времена, осподи! — говорит один из извозчиков.
— Вот таперь и заводись сызнова… Сулил городовому, не знаю, што будет.
— Не жалко им! Настроили тут эких мостовых… Виноваты мы, што ли… Вон Степкин хозяин тоже отделался.
Крестьяне между тем еще выпили по стаканчику, захмелели, начали было петь песни, да хозяин не дозволил. Стали выходить. На панели стоят трое крестьян.
— Аль с роботы?
— С роботы! Эк! Целую неделю шлялся — не бярут. Вовсюду напихано — страсть!
— Вре! Вон в кабаке хозяин сказывал — роботы столько што…
— Врет он, штоб ему лопнуть. Одново разу мы к нему эдак тоже пришли, насказал што — и как тут расхорошо… Ан обманывать ловок.
— Так вы куды?
— Да куда?.. Деньги почесть все сдержали. Ну и Питер, штоб яму пусто было.
— Пошли, пошли! што встали? — крикнул на крестьян городовой. Крестьяне разошлись.
В постоялой избе, лежа на скамье, наигрывал на гармонике извозчик, другой извозчик, сидя, курил махорку из коротенького чубука.
— Вы што? — крикнул на крестьян куривший извозчик.
— Да ночевать бо.
— Ночевать… Тут наша фатера… Вы обочлись.
— Толкуй: вон узлы даве оставили.
— Не пущу.
— Куда вас черт несет, свиньи мокрохвостые? али у вас стыда нет! Самим тесно!— сказал другой извозчик.
— Ты говори с хозяйкой.
Долго ругались извозчики с крестьянами, кухарка (матка) кричала на извозчиков, называя их сволочами и другими неприличными именами, пришел сам хозяин и покончил дело тем, что крестьяне принуждены были выйти.
От денег кухарка отперлась.
Вышли на улицу. Головы болят, хочется спать, вечер.
— Так как?
— А ловко: по три отдали — тридцать, за водку што, за щи слупил почесь по четвертаку.
— А штоб ему сдохнуть!
Долго бродили наши крестьяне и едва-едва нашли себе квартиру, заплатив по пяти копеек с человека. Квартира эта вот какая: в деревянном одноэтажном, с мезонином на улицу, доме, во дворе,— двухэтажном, на самом заду, во втором этаже, есть чердак, с светящейся в тридцати местах крышей, с слуховым окном, загроможденный зимними рамами, корытами, поломанными столами, стульями, железными кроватями без досок, доставшимися, как надо полагать, за долги от бедных жильцов. В этом чердаке половиц нет, а вместо них земля, да и то мокрая,— от этого в сухую погоду здесь тьма-тьмущая блох. В этом чердаке, наряду с бедными крестьянами, обитают постоянно невзыскательные голуби и платят за это тем, что одна чиновница употребляет их в пищу своим постояльцам. Крестьяне ночевали. Утром на другой день пошли выпить в кабак, а оттуда Микита повел их искать работы.
Никита Иванов, как он значится в паспорте, в Питере работал шесть лет — только летами, а на зиму уходил домой, где у него, как водится, было свое семейство. В Петербурге он имел много знакомых, знал, куда нужно сунуться, умел работать по-питерски и поэтому привозил домой столько денег, что мог заплатить оброк на душу и покрыть некоторую часть недоимок, накопляющихся, с каждым годом все более и более. В деревне он отдыхал, кутил по-питерски, проживая добытые его семейством тяжелым трудом в лето деньги. Крестьяне называли его избаловавшимся, жена видела в нем уже другого человека, но не высказывала ему своей неприязни. А так как работы на город и в фабриках, около городов в той губернии, откуда был он, так незначительны, платят за них так мало, что с каждым месяцем крестьяне становятся беднее и не знают, за что взяться, Никита же Иванов, единственный по деревне петербургский выходец, привозит деньги, щеголяет,— то девять крестьян и решились попытать, подобно Никите Иванову, счастья в Питере. И как он ни разговаривал их, что работы ныне в столице мало, потому что рабочего народу много, но они настояли-таки на своем: поплелись за ним, в той надежде, что с ним им легче будет приискать работы с хорошею платою. Никита Иванов думал только о себе — и думать было отчего: рабочие ныне большею частию постоянные, поэтому он решил не уезжать из Петербурга на зиму в деревню, где ему тяжело, невесело.
Подошли к одному каменному дому, уже достроивающемуся, вошли во двор.
— А! Микита Иванов! — встретил Никиту плотник.
— Здорово. Есть работа?
— Тебе али им?
— Ну хоть мне?
— И!.. Сегодня пятерых рассчитали, нечего делать. А вон разе к Якову Бесполову сходишь, подрядчик — знаешь?
— Знаю.
— Братцы, вы подите на Сенную, а я тем временем охлопочу.
— Да мы все…
— Всем нельзя. Уж коли вы меня избрали, меня и слушайте. Я ведь с вас ничего не беру.
— Ладно.
Никита Иванов ушел, ушли и остальные крестьяне на Сенную и остановились у церкви.
Там стояли и бродили в разных местах кучки крестьян.
— Вы што?
— Да на заработки пришли.
— Впервые?
— Работы нет. Шатались-шатались — ни!..
— А вон наш Микита Иванов ушел хлопотать.
— Сам-то, может, найдет, а вы-то походите… На заводах были?
— То-то што не знаем.
Проходили и простояли крестьяне на Сенной день, никто их не призывает, а Микита Иванов не является.
Стали вечером наполняться крестьянами кабаки, харчевни. Говоры не умолкают — и говоры эти: работы нет, денег платят так мало, что не стоило и приезжать.
— Держаться нужно за место, уж коли кто где робит — и робь, а уезжать не надыть.
— А мы-то как? Мы впервые.
— Горе!
Закутили с горя наши крестьяне, запели песни, заплясали… На другой, и на третий, и на четвертый, и целую еще неделю ходили наши крестьяне вместе — работы нет. Наконец двое попали в рабочие убивать мостовые, трое попали в каменщики, один поступил в судорабочие, а остальные трое уж и надежду потеряли. Вот сидят они в кабаке.
— Нет ли у те пятака?
— Пропил.
— А жрать-то што будешь завтра?
— Жрать! помру.
— Дурак — вот што! Говорил: ничего не будет.
— А штол те язвело! Ведь ты сманил?
— Ты!! Кто тарантил: коли ты в Питер — и я, вот и вышел свинья.
Стали ругаться. Дело дошло до драки, и их отправили в квартал, где они, до поры до времени, будут пользоваться казенной квартирой и хлебом.
А что будет потом — одному господу богу известно.
Впервые опубликовано в ‘Искре’, 1866, No 25 и 26. Печатается по изданию: Решетников Ф. М. Полн. собр. соч., т. 3. Свердловск, 1937.
1 Николаевская железная дорога (ныне Октябрьская) — дорога между Москвой и Петербургом, открытая в 1851 г.
2 Знаменье — небольшая церковь, находившаяся на месте нынешнего наземного вестибюля станции метро ‘Площадь Восстания’, в которой был придел Знаменья. Площадь перед вокзалом называлась Знаменская (ныне пл. Восстания)
3 Взаболь — истинно, в самом деле.
4 Косушка — шкалик, четверть штофа или полбутылки.
5 ‘…заплатить оброк на душу…’ — Оброк — налог, взимавшийся с крестьян мужского пола (с души).